- Конечно, только не утром, отец Лука. Так быстро нам не управиться. А к полудню, пожалуй, вернемся. - Вретранг проводил игумена до калитки. Если возможно, отец Лука, не говори князю, что я поехал за рабом. Мне еще жить в этом городе, а Кюрджи злопамятен, найдет возможность свести счеты, если помешаем разграбить Бабахана.
      - Хорошо, Вретранг. Скажу, что послал монахов. У тебя где-то валяются мои старые сутаны, если целы, накиньте их на себя. Вдруг Кюрджи вздумает поинтересоваться, кто вечером выезжал за ворота. В полдень я вышлю к лесу послушников, им и передашь несчастного, - русич тяжело вздохнул, перекрестился и сказал: - Не пойму, чем прогневил бога, что опять он на пути моем Черное ухо поставил? Один камень, а много, наверное, еще горшков перебьет. Тревожится сердце мое о Сауроне. С самого рождения над ним тень Черного уха витает.
      6. ВСТРЕЧА
      Хомуня стоял на самом верху, за седловиной, и смотрел, как карета епископа удаляется вниз, к ущелью Инджик-су. Он шептал благодарную молитву Одигитрии-путеводительнице, внявшей, наконец, просьбам страдающего раба своего, потерянного в этих диких горах, вдали от родных зеленых равнин. Она вырвала из чрева адова его страдающее тело, вознесла на гору и поставила перед ликом солнца, согревающего его ослабевшие члены.
      Хомуня тяжело вздохнул, перекрестился и снова бросил взгляд на карету слуги господнего. Подобно архангелу епископ появился здесь в самую трудную минуту, словно на крыльях вылетел из своей колесницы и бесстрашно, с высоко поднятым крестом, сияющим на солнце золотым распятием, встал между телохранителями Тайфура и воинами рода Бабахана. Велика сила у этого человека, коль не только христиане, но и язычники опустили мечи свои и разъехались всяк в свою сторону.
      Карета епископа уже скрывалась за поворотом, за сине-зелеными волнами, навеки застывшими перед мрачными зубьями каменных утесов, нависших над черными пастями пещер.
      Соплеменники Бабахана с добрыми, веселыми криками вытаскивали наверх телегу с зерном. Рабы Омара Тайфура, пропустив карету его преосвященства, присели обок дороги, опершись на вьюки натруженными спинами. Сам купец, окруженный телохранителями, о чем-то переговаривался с проводником, то и дело взмахивал рукой, поглядывал в сторону Хомуни. Потом обернулся к Валсамону, стоявшему позади своего хозяина, - и у дороги захлопали бичи, носильщики взвалили на себя вьюки, погонщики подбежали к ослам и мулам. Караван нестройно зашевелился и вскоре повернул в обратный путь, вниз, туда, где скрылась карета епископа.
      К Хомуне подошел Бабахан, улыбнулся, слегка притронулся сухощавой ладонью к плечу бывшего раба.
      - Не вешай носа, Хомуня, беда миновала.
      - Так ли?
      Если бы Омар Тайфур повел караван вверх, к перевалам, то Хомуня согласился бы с Бабаханом. Но купец неспроста решил возвратиться в город. Значит, не смирился с потерей. Теперь одному богу известно, что он задумал.
      Бабахан нахмурился. И когда Саурон подошел к нему и сказал, что обозу ничто уже не грозит, и предложил, не теряя времени, отправиться в Аланополис, Бабахан так посмотрел на своего зятя, что тот стушевался, недоуменно пожал плечами и отошел в сторону. Но все же, когда обоз тронулся в путь, Саурон снова подъехал к Бабахану, попытался убедить.
      - Вспомни, ты сам обещал моему отцу приехать. Он ждет, наверное, волнуется. Мы опаздываем.
      Бабахан к тому времени успокоился, по-доброму объяснил Саурону положение и сказал, что сегодня они никуда не поедут, надо выждать время и быть готовым ко всякому.
      Хомуня ехал позади Бабахана и Саурона и не прислушивался к их разговору, полностью утонул в своих заботах, пытался в бурном потоке тревожных дней отыскать свою стремнину, свой ковчег, который вынес бы его к тихому берегу.
      Его настроение, наверное, каким-то образом передалось и другим людям, в обозе постепенно прекратился смех, все умолкли, и лишь давно не мазанные дегтем колеса громко пели тонким, режущим скрипом, разгоняя тишину уснувшего полуденного леса.
      Хомуня начал уже дремать, и тут ему показалось, будто кто-то из женщин негромко позвал его. Он вскинул голову, оглянулся и с недоумением пожал плечами - рядом никого не было. Умостившись на мешках с зерном, женщины дремали, на беглого раба никто не обращал внимания. <Может, почудилось что?> - подумал он, прикрыл глаза и снова задремал.
      Через минуту до него опять донесся тот же зов. На этот раз он узнал голос матери и ясно увидел ее. Настасья стояла рядом с домом, который Козьма выстроил себе в Новгород-Северском, широко открытые печальные глаза ее наполнились слезами, губы плотно сжаты. Голос ее доносился откуда-то сверху, с мутного, затянутого грязно-желтой пеленой неба. Небо шевелилось, казалось густым и вязким, оно опускалось все ниже и ниже, а голос Настасьи постепенно затихал, отдалялся: <Хомуня, кровиночка моя... Хомуня...>.
      Хомуня очнулся. Понимая, что все это ему приснилось, он перекрестился и прошептал: <Прости меня, мама. Где ты сейчас? На земле ли живешь, или бог уже забрал к себе твою душу? А может, в эту минуту ты как раз и готовишься к смерти, со мной прощаешься?> - Хомуня испугался такой мысли, торопливо осенил себя крестом. Последние дни мать вспоминалась все чаще и чаще. Может, так и не простила сыну, что не послушал ее?
      Это случилось после отъезда Игнатия из Новгород-Северского. Едва Козьма ввел во двор боевого коня, показал сыну сложенные в телеге бронь с зерцалом, клевец, шелом, копье - все то, что обыкновенного человека превращает в воина, Хомуня, счастливый и радостный, в одной руке меч, в другой - заостренный внизу красный щит, кинулся к матери, не терпелось похвалиться оружием.
      Настасья словно окаменела. Она стояла около дома и молча, казалось, безучастно смотрела на сына. И только глаза ее, переполненные слезами и предчувствием беды, упрекали в безрассудстве и Хомуню, и Козьму, и князя всех людей на свете. Хомуня, словно натолкнувшись на стену, резко остановился, даже отступил немного назад, растерянно понурил голову. Воинственный вид его как-то сразу померк, руки опустились.
      - Вот... оружие... настоящее, - неуверенно выдавил из себя Хомуня и, еще раз заглянув в глаза матери, поплелся назад, в глубь двора, где отец примерял старенькое, оббитое кожей деревянное седло к каурому жеребцу.
      Положив на телегу оружие, Хомуня оглянулся - матери уже не было, она вошла в дом.
      - Помоги мне, - услышал Хомуня голос отца. - Придержи коня.
      Конь был хорош: горяч, нетерпеливо крутил головой, задирал ее вверх, не хотел подпускать к себе будущего хозяина. Хомуня изловчился, чуть ли не в прыжке схватил жеребца за уздечку, решительно подтянул к себе его голову. Жеребец захрапел, глаза его налились кровью, ноздри задрожали.
      - Стоять! - грозно приказал Хомуня и еще раз резко дернул за повод. Но тут же, словно и не сердился на него, приласкал, почесал за ухом, приговаривая: - Успокойся, глупый, теперь нам с тобой вместе быть. Успокойся, ты хороший...
      Пока седлали коня, рассматривали доспехи, Хомуня забыл о матери, о ее обиде, к нему возвратился боевой дух, снова он возмечтал о подвигах. Захотелось немедленно идти на степь, на половцев, в те годы часто паливших огнем русские города и села, угонявших в полон мужчин, женщин и детей.
      Хомуня надел доспехи, нацепил меч и поскакал за город.
      Хотя князь Игорь потихоньку уже готовился идти на половцев, время было еще мирным. К тому же русские ратники даже в походах надевали боевые доспехи лишь перед самой сечей. Поэтому наряд Хомуни привлекал внимание горожан, люди останавливались и с любопытством смотрели вслед.
      Задержался Хомуня только у городских ворот, да и то на две-три минуты всего. Там, на покрытой изумрудной муравой конной площади, мальчишки вырыли лунку и, вооружившись клюшками, гоняли деревянный шар-мазло, шумно спорили, задирали друг друга. Хомуня и сам бы с удовольствием присоединился к этой азартной игре, загнал бы шар-мазло в лунку, но в тот момент водиться с унотами считал делом недостойным.
      Выехав за ворота и обогнув город, он остановился на обрывистом берегу Десны. Ему захотелось спуститься вниз, посмотреть на свое отражение в воде, но берег был настолько высок и крут, что добраться до реки, не сломав шею коню, а может быть, и себе, было невозможно. Однако все это не охладило его боевого духа.
      Хомуня огляделся окрест. С правой стороны, на высоких холмах, изрезанных глубокими яругами, устремил к небу золоченые купола церквей Новгород-Северский; прямо, за рекой, раскинулись заливные луга с голубыми заводями и серебристыми протоками; а за ними - пашни, теснимые раменным лесом. Но стоять вот так и просто смотреть на лес, на поля, на всю Северскую землю, он не мог. Хотелось немедленных действий. Хомуне воображалось, что слева, из-за холмов, поросших кустарником и редкими деревьями, вот-вот покажется хотя бы один половецкий соглядатай и ему представится случай сразиться с врагом.
      Вскоре и на самом деле показался всадник, только не в той стороне, где ожидалось Хомуне, не из-за холмов, а со стороны города. Всадник не спеша въехал на невысокий, пологий курган, приостановился, увидел Хомуню и помахал десницей. Узнав пегую лошадь отца, Хомуня двинулся навстречу.
      - Куда ты пропал? - подъехав к сыну, недовольно буркнул Козьма. Князь Игорь ждет, посмотреть на тебя хочет. Понравишься - будешь княжеским отроком.
      Хомуня улыбнулся. Смотринам он не придавал значения, не сомневался, что Игорь Святославич возьмет к себе в младшую дружину.
      Козьма и Хомуня въехали на княжеский двор, остановились у господского крыльца, соскочили на землю.
      Козьма хотел было передать своего коня сыну и войти в дом, доложить князю, но Игорь Святославич, сопровождаемый малолетними сыновьями, Олегом и Святославом, сам неожиданно появился на крыльце. Князь внимательно оглядел Хомуню, спустился по ступеням, подошел ближе.
      Игорь был высок и широкоплеч. Но и Хомуня, несмотря на молодые лета, не так уж и много уступал князю, а в воинских доспехах - вообще казался вполне зрелым мужем. Только мальчишеское, по-девичьи нежное лицо да светлый, словно серебристый, пушок на верхней губе выдавали в нем унота. Чуть-чуть отступив назад, князь резко замахнулся и ни с того ни с сего сильно толкнул ладонью в грудь Хомуни. Но Хомуня успел напрячь мышцы, устоял, даже не переступил ногами. А князь, отдернув руку и сморщив лицо, быстро поднес ладонь ко рту - уколол о новую кольчугу.
      Слизнув капельку крови, князь снова посмотрел на Хомуню.
      - Молодец. Силен. Мечом владеть умеешь?
      - Спытай, княже, - усмехнулся Хомуня. - Вели принести оружие.
      - Ишь ты, самому князю надумал голову срубить?
      - Избави бог, - стушевался Хомуня.
      - Ладно уж, верю. Грамоте обучен?
      Хомуня опустил голову, не нашелся, что ответить, боялся, как бы Игорь Святославич не уличил его в бахвальстве.
      - Не так, чтоб уж сильно, - выручил сына Козьма, - но читать-писать умеет по-русски и по-гречески. А вот тюркскую грамоту не знает. Но языку половецкому обучен.
      Князь Игорь в удивлении вскинул лохматые брови, улыбнулся.
      - Молодец! - еще раз похвалил он Хомуню. - Беру тебя отроком. При мне будешь. И жить будешь в моем доме. Найди ключника, скажи ему о воле моей. Только смотри: ослушаешься или поведешь себя недостойно - наказывать буду строго. Зовут как?
      - Хомуня.
      Игорь Святославич оглянулся на своих сыновей, пристально посмотрел на них и спросил:
      - Люб вам Хомуня? - и, не дожидаясь ответа, приговорил: - Люб - не люб, а жить будете вместе. Вы ему господа, он вам - холоп. Учиться будете у него. И если Хомуня за нерадивость кому из вас по загривку даст, не взыщу с него.
      Весной князь Игорь приказал трубить поход на половцев, выступить наметил двадцать третьего апреля, в праздник святого Георгия Победоносца. Князь не случайно выбрал именно этот день. Всегда считалось, если к важному делу приступаешь в день своего хранителя и заступника, то все исполнится, как задумал. Хомуня лишь к весне узнал, что Георгий - второе имя Игоря Святославича. Иметь по два имени, особенно у людей знатных и книжников, - считалось делом обычным: одно имя славянское, мирское; второе - дается при крещении, по церковному календарю.
      Как только распространилась весть о предстоящем походе, в городе стало шумно. Ратники чистили оружие, острили мечи. Два раза на дню, утром и вечером, ходили друг к другу пить живичное молочко - настой сосновой смолы в молоке, считали, что оно, если притом и отвары разных трав потреблять, никакие болезни на них не пустит, и носом обоняние улучшит, и немочь из головы выведет, и насморк уймет, очам светлость даст, охоту к еде прибавит и уныние отгонит.
      Хомуня тоже находил минуту, убегал домой, к матери. Уж лучше ее никто не умеет настаивать живицу, готовить лечебные отвары. Постепенно Настасья смирилась с судьбою, обида ушла из глаз ее. Но иногда все же страх тревожил материнское сердце, нет-нет да и покатится слеза по ее смуглой щеке. Настасья тотчас отвернется и, поборов печаль, тут же улыбнется Хомуне.
      Незадолго до начала похода прискакал из Трубчека брат Игоря, князь Всеволод, нетерпеливый, и минуты на месте не усидит, доски в повалуше прогибаются под его сапогами, так могуч телом. Узнала о приезде Всеволода жена Игоря, Ефросинья Ярославна, влетела - чуть с ног не сбила Хомуню, стоял на проходе, - и тут же очутилась в медвежьих лапах деверя. Обнял ее Всеволод - не побоялся раздавить хрупкое тело, - поцеловал сладко. Хомуня даже смутился, уперся глазами в стену, засмотрелся на роспись. Засмеялась Ярославна счастливым смехом, спросила:
      - Не хочешь ли меду хмельного, князь? Сама варила, может, испробуешь?
      - Принеси, Ефросиньюшка. Да поболе корчагу выбери, во рту пересохло. Игорь-то твой мыслью скачет от Чернигова до самой Тмутаракани, даже себе признаться боится, что хочет забрать у половцев поганых землю русскую, обагренную кровью дедов наших. Словно сокол парит над Русью, разглядывает степь половецкую, а угостить человека с дороги не догадывается.
      Игорь смотрит на брата, на жену любимую, улыбается. До чего хорошо ему с Ефросиньей.
      А Ефросинья подошла к Игорю, остановилась позади, положила руки на плечи, склонилась к уху, шепнула что-то и выбежала за дверь.
      Возвращаясь с медом, приостановилась у дверей повалуши, услышала голос Всеволода: <...напрасно в марте испугались гололеда, коней пожалели. Надо было еще тогда идти на половцев. Но коль так случилось, теперь не медли, брат>. <Во вторник седлаем коней - и в путь>, - успокаивал брата Игорь. А Всеволод все поторапливал: <Седлай, брат, седлай. Мои-то готовы. Мои куряне, - голос Всеволода потеплел, очень уж он любил своих ратников, - застоялись уже, силушку девать некуда, в бой рвутся>.
      Ефросинья вошла в повалушу, налила мед в кубки.
      - Все хвалишься своими курянами, - княгиня подала кубок деверю, будто на земле лучше их и ратников нет.
      - А где ж их взять, лучших, Ефросиньюшка? - засмеялся Всеволод.
      - Ну так уж и негде. Вишь, какого Игорь отыскал себе. - Ефросинья головой кивнула в сторону Хомуни. - Не смотри, что безусый. Девки глаза так и пялят, любиться хотят.
      - На то ума много не надо. Мои не до девок охочи, до рати. Имя и слава дороже человеку, чем красивое лицо.
      - Полно, расхрабрился. Смотри, Див услышит, предупредит половцев.
      - Э, Ефросиньюшка, стара стала птица эта. Пока долетит до половецкой степи, наши соколы разобьют полки хана Кончака и домой возвратятся.
      Всеволод вскоре уехал. А князь Игорь, свершив в церкви Спасского монастыря молебствие о победе русского войска, двинул свой полк к Путивлю, где княжил старший его сын, Владимир.
      Ехали не спеша. Впереди Игорь Святославич. <Вседши на кони>, ехала рядом с мужем и княгиня Ефросинья Ярославна. Тут же - младшие сыновья, Олег и Святослав, одному десять, другому одиннадцать лет от роду.
      В Путивле князь распрощался с Ярославной и повел дружину в половецкую степь. Русская рать становилась все больше и больше. По пути присоединились к Игорю со своими полками сын его, пятнадцатилетний Владимир, юный князь Путивльский, воевода Ольстин Алексич с полком Черниговских ковуев - племенем тюрок, служивших у русских князей, - потом племянник Святослав, князь Рыльский. А за Донцом - и брат, Всеволод, князь Трубчевский. Он шел из Курска по берегу Оскола.
      Больше всего Козьма был доволен тем, что удалось упросить князя Игоря в походе не держать при себе Хомуню, отдать ему, Козьме, в копье, - сыну еще учиться надо ратному делу, догляд за ним нужен. Одно дело махать мечом понарошке, другое - видеть перед собой врага лютого.
      В копье, где отец был старейшиной, Хомуня сдружился с Дылдой, таким же унотом, как и сам, еще не отведавшим запаха крови. И хотя Дылда уступал Хомуне в росте - был коротконог, и в ловкости - грузноват телом, - но силой обладал большой, меч держал в руке крепко, подмять под себя мог не только Хомуню, но, может быть, и человека бывалого.
      Все внове было молодым отрокам: и сам многодневный поход, и великое скопище конных и пеших ратников - стройными колоннами, словно ладьи плыли по неоглядным бездорожным степям, - незнакомые города и села, и голубые реки, и обилие зверей и птиц в непуганых ковыльных просторах.
      Перед тем, как переправиться через Псел, пошел нудный промозглый дождь. И хотя ратники натянули плащи, сырость все равно проникала под одежду, стылым ознобом неприятно холодила тело. А Дылде и вовсе не повезло. Когда переходили реку - неглубоко, лошадям еле доставало до брюха, - кобыла Дылды, испугавшись наскочившей на нее коряги, резко кинулась в сторону, Дылда не удержался, упал в воду. Хомуня, пока помог ратнику поймать лошадь и забраться в седло, тоже промок до нитки.
      Не успели согреться - бежали, держась за узду - наступил вечер. На ночлег остановились на окраине леса. Пока разводили костры, Козьма приказал Хомуне и Дылде побольше нарвать ольховых листьев. После ужина заставил обоих раздеться догола, закутал каждого в толстый слой листьев, перед тем смоченных в родниковой воде, а сверху тщательно укрыл рогожей. Сначала отроки стучали зубами от холода, но вскоре согрелись, начали потеть. Пот ручьями катился с обоих унотов, но Козьма раскутал их лишь глубокой ночью, облил холодной водой, отдал высушенную у костра одежду.
      Чтобы отроки быстрее привыкли к сырости, Козьма заставлял их проделывать такую процедуру каждый день. Да и сам не гнушался закалки, и себя обкладывал мокрыми листьями ольхи. А на него глядя, и другие стали заниматься тем же. Если кто жаловался на боль в голове, полученной от простуды, Козьма варил в воде ромашков цвет, горячим клал прямо на волосы, завязывал платком, сверху натягивал шапку.
      - Ромашков цвет - он боль снимает и память человеку наводит, укрепляет ее, - убеждал Козьма.
      Так и шли без особой грусти и сомнений. Но на девятый день пути, в послеполуденную пору, не успели выйти к Донцу, солнце, до тех пор хорошо согревавшее землю, начало вдруг меркнуть. Хотя небо все так же оставалось чистым, безоблачным, сумерки быстро окутывали землю. У Хомуни на душе тревожно стало от непонятного. Хотел спросить у отца, что произошло, почему потухает солнце, но не только Козьма, все ратники, князья и бояре угрюмо молчали, обнажили головы, позадирали к небу бороды - пялили удивленные глаза на осколок солнца.
      А оно становилось все меньше и меньше.
      - Это злой Див прикрыл его своими черными крылами, в месяц превратил рогатый, - не выдержав, громко прошептал Хомуня и помолился. - Боже, спаси солнце ясное. Дажьбог милосердный, помилуй нас, русичей, внуков своих.
      - Помилуй нас, боже, - подхватили ратники, стоявшие рядом с Хомуней, - освободи светило от зловещего Дива.
      То ли молитва разбудила дремавшего бога, то ли по другой причине разыгрался ветер, но поначалу лениво, а потом, словно собрался с силами, Стрибог так дунул на Дикое поле, что зашумел ковыль, склонились травы степные. Орел, паривший в небе, сложил крылья и камнем упал за холм. Тревожно заржали кони. Вскрикнули и тут же умолкли перепелы. Мыши в норы попрятались. Красные лисицы забегали, залаяли, как очумелые. В яругах, тьмою окутанных, волки хвосты поджали, в небо носы завострили, завыли на солнце, тьмою прикрытое.
      Совсем стушевались ратники, еще настойчивее стали просить бога не лишать солнца ясного. И бог внял молитвам русичей, освободил солнце от Дива зловредного. Прошло еще немного времени - и светило засияло, как прежде. Повеселели воины.
      Князь Игорь повернулся к дружине, громко спросил:
      - Ведает ли кто, что означает знамение это?
      Бояре стояли ближе всех к Игорю, они и ответили:
      - Не к добру оно, княже.
      Игорь еще раз взглянул на воскресшее солнце и снова окинул взором свои полки.
      - Братья и дружина! Никто не знает тайн божьих. Он один творец и знамениям, и всему миру своему. Добро ли сотворит бог, или ждет нас беда, после увидим, - сказал он и первым переправился через Донец.
      Уже за Великим Доном, когда подошли к Сюурлию, встретились с половцами. Хомуня сразу и не заметил их. Послеполуденная усталость тянула ко сну, и Хомуня случайно, может, в ожидании приказа сделать привал, взглянул на невысокие, с темными пятнами, холмы, длинной чередой выстроившиеся за рекой. Увидел и кудрявые облака дыма, поднимавшиеся из-за тех же холмов.
      Хомуня чуть склонился набок и рукоятью плети толкнул дремавшего в седле Дылду - они ехали рядом, стремя в стремя.
      - Глянь, что чернеет там? То ли палом земля выжжена, то ли стадо какое пасется? И дым.
      Короткорослый Дылда, привстав на стременах, вытянул шею, но ничего не увидел, перед глазами - лишь спины да укрытые шапками затылки ратников.
      - Просил же батю, - нарочито возмутился он, - подбери мне коня длинноногого. Так нет же, не послушался. Что увидишь, едучи на этом жеребенке?
      Хомуня бросил взгляд на рыжую кобылу своего друга, сравнил ее со своим жеребцом, усмехнулся:
      - Конь как конь. Если сам не удал, то нечего на животину валить.
      И тут внезапно для юных ратников полк остановился, их кони мордами ткнулись в крупы шедших впереди лошадей.
      - Половцы! Половцы! - пронеслось по рядам.
      Строй сразу нарушился, теперь и Дылда сумел взглянуть за речку. Он будто обрадовался встрече с противником, заулыбался.
      - Па-алом выжгло, - передразнил Хомуню. - Глаза протри.
      Передние ратники начали поворачивать назад, строй совсем рассыпался. Кто, еще не разобравшись в чем дело, в неведении продолжал продвигаться вперед, кто стоял в растерянности, без команды не решаясь двигаться ни в ту, ни в другую сторону.
      - Хомуня! Дылда! - донесся голос Козьмы. - Чего рты разинули? К обозу поворачивайте, к обозу! Вооружайтесь!
      Отроки в тесноте еле развернули коней и двинулись в обратную сторону.
      Толкая друг друга, воины Игоря бросились к телегам, на которых везли оружие и доспехи, торопливо надевали на себя кольчуги, шеломы, цепляли к поясу тяжелые мечи, разбирали щиты и копья.
      Облачившись в бронь, Хомуня вскочил в седло и снова посмотрел на противоположную сторону реки. Половцы стояли на том же самом месте, где увидел их в первый раз, будто они в самом деле терпеливо дожидались, пока русичи подготовятся к бою.
      Хомуня всматривался в беспорядочно разбросанные вражеские полки и чувствовал, как в душе его с каждой минутой все больше и больше нарастает волнение. Это был не страх. Половцы ничем не проявляли своей воинственности и стояли слишком далеко от лагеря русских. К тому же их оказалось не так уж много. Скорее всего Хомуне просто не терпелось приступить к делу, ради которого отмахали сотни верст и которого Хомуня толком еще не ведал. А ему очень хотелось сделать так, чтобы после первого боя не стыдно было смотреть в глаза ни отцу, ни князю Игорю.
      Ждать пришлось долго. Порой Хомуне даже казалось, что битва уже никогда не начнется, они так и будут стоять на разных берегах реки, а потом ни с чем разъедутся всяк в свою сторону.
      - Почему мы стоим? - подъехав к отцу, стоявшему на взгорке, нетерпеливо спросил Хомуня. - Или не будет сечи?
      - Не торопись. Сложить голову всегда успеешь.
      С кургана Хомуня увидел, что почти все русские полки пришли в движение, выстраивались в боевой порядок. Полк Игоря, стоявший все время на месте, оказался в самом центре. Справа от него расположились ратники Всеволода, слева - Святослава, а впереди - сына Игоря, пятнадцатилетнего полковника, княжича Владимира, там же - Черниговские ковуи с Ольстином.
      Вскоре войско медленно двинулось вперед. Но чем ближе подходили к неприятелю, тем больше возрастал боевой азарт, тем стремительнее двигались ратники.
      До реки оставалось совсем немного, когда половцы, издав боевой клич, двинулись навстречу - тут же зашелестели, защелкали о щиты первые стрелы. Хомуня уже схватился было за рукоять меча, приготовился вытащить его из ножен, но князь Игорь неожиданно остановил свой полк.
      Постояли немного и снова двинулись, но уже медленно, шагом.
      Полк спустился в низину, и Хомуня теперь видел перед собой лишь начищенные шлемы ратников. А когда опять поднялись на невысокий холмик, Хомуня увидел, что половцы уже обратились в бегство. Но преследовали их только ратники Владимира, Святослава да ковуи.
      В междуречье Сюурлия и Каялы, на лугу, богатом сочными травами и родниками, Игорь приказал остановиться. Ратники спешились, пустили лошадей на пастбище.
      Хомуня обламывал и носил к костру сухие ветки колючих кустарников и редко разбросанных по берегу Каялы берез, осин, тополей, безжалостно искалеченных лютыми зимними ветрами и гололедицей, а сам разочарованно посматривал на Игоря Святославича, в окружении бояр стоявшего неподалеку, у излучины реки. Ни боевого азарта, ни беспокойства об ушедших вперед полках у князя заметно не было.
      Вечером сюда же возвратились и те, кто преследовал половцев. Возбужденные удачей, они хвастливо рассказывали, как гнали поганых, как захватили их вежи, какие достались трофеи. После захода солнца, уже в сумерках, ратники огородили стан воткнутыми в землю заостренными внизу красными щитами и, выделив с каждого отряда по нескольку человек для охраны, улеглись спать.
      Хомуне долго не спалось. Он то и дело поднимал голову, прислушивался. Увидел, как князь Игорь прошел мимо их костра, остановился рядом с постовыми, поговорил с ними и двинулся дальше, вдоль реки.
      На рассвете Хомуня проснулся от шума, поднятого в лагере. Козьма спешно поднимал отроков, громко кричал:
      - Вставайте! Половцы рядом. Готовьте оружие, седлайте коней!
      Хомуня быстро вскочил, огляделся, но ни за воткнутыми в землю щитами, ни вдали, в туманной серой дымке, окутавшей реку, ничего не увидел. Растолкал Дылду, безмятежно спавшего у догорающего костра, побежал с ним на луг ловить лошадей. И лишь потом, когда чуть посветлело, у самой реки он увидел одинокие фигуры всадников. Их показалось так мало, что Хомуня рассмеялся.
      - Что-то мы пугливые стали, как зайцы...
      - Помолчи, орел бескрылый, - зыкнул на него отец.
      Козьма торопливо раздавал харч - житные, черные сухари и вяленое в пластинах мясо, - приказал есть быстрее и побольше. Начнется сеча неизвестно, когда еще доведется насытиться.
      Светало быстро. Как только рассеялся туман, Хомуня увидел, что половцы, все еще оставаясь в отдалении, на расстоянии двух-трех перестрелов, неодолимой стеной окружили лагерь. И стена эта, ощетинившаяся густым лесом пик, с каждой минутой становилась все более мощной и грозной.
      Ратники притихли, молча сжимали в руках рукояти мечей, копья. Стрелки, примеряясь, опробовали луки.
      Последовала команда: отдать лошадей коноводам, соединиться с пешими полками и вместе с ними, сражаясь, пробиваться к Донцу.
      И началась битва. Отроки Козьмы поначалу оказались в глубине полка и не участвовали в сече, прикрываясь щитами от густого роя половецких стрел, медленно отступали вместе с другими отрядами. Но к полудню и до них дошла очередь лицом к лицу встретиться с противником.
      Едва успели выстроиться в боевой порядок и пропустить в тыл уставших, мокрых от пота и крови ратников, на Хомуню наскочил высокий, в лохматой остроконечной шапке, с круглым щитом и короткой изогнутой саблей в руках, половец.
      Молнией сверкнула на солнце вражеская сабля - и тут же, как по железной тарелке, звякнула о щит Хомуни.
      - И-иых! - выдохнул половец и, прикрываясь исцарапанным, побитым щитом, замахнулся для нового удара.
      - И-иых!
      - Дзи-инь! - звякнула сабля о щит и опять сверкнула на солнце.
      Хомуня вскинул свой длинный меч, замахнулся, метясь в темную, ничем не прикрытую шею половца. Его противник присел и поднял щит, но слишком рано спрятал за ним лицо. Хомуня успел изменить направление удара, рубанул половца по незащищенной руке.
      Громко вскрикнув, половец уронил и саблю, и щит, здоровой рукой схватился за надрубленную кисть. И стоило ему чуть замешкаться, как сзади его безжалостно сбили с ног свои же, он упал, а на Хомуню уже наседал плотный, с непрерывно орущим окровавленным ртом и с выбитыми зубами - в глаза бросились красные пустые десны - новый противник.
      Потом и его не стало, появился еще один. И еще, и еще...
      Хомуня видел перед собой чужие, наполненные злобой лица, хищный оскал зубов, слышал предсмертные стоны раненых, нервный смех опьяненного кровью победителя, сумевшего срубить голову своему противнику; щитом и мечом отражал удары потемневших от крови сабель и сам не упускал возможности сразить неприятеля. Иногда он слышал голос отца, успевавшего биться и следить за сыном, предупредить его об опасности, а если появлялась возможность, то и прийти на помощь Хомуне.
      Потом Хомуня мельком увидел, как отец, вонзив острие меча в живот половца, похожего на откормленного борова, сам не успел защититься, повалился на землю с надрубленным плечом.
      - Прощай, сын! - услышал он голос отца.
      Хомуня бросился на помощь, но едва наклонился к отцу, его самого сильно толкнули в бок и он, не удержавшись, упал на мокрую от крови землю.
      И все-таки в тот день Хомуне не суждено было умереть. Спас его Дылда. Взревев нечеловеческим голосом, юный отрок щитом и мечом изо всех сил навалился на половцев, готовых затоптать Хомуню, они на секунду замешкались, но и этого было достаточно, чтобы друг его вскочил на ноги и подобрал свое оружие.