Они вернулись на луг, когда женщины, собравшись огромной толпой, уже подняли <плач> великий, хоронили соломенное, с большим, вырезанным из дерева детородным членом, чучело Ярилы. Все это означало, что нивы, огороды, сады получили плодотворное семя, старое ржаное зерно полностью сгнило в земле, пришло время наливаться новому колосу.
      Во время похорон Ярилы - а этот обряд проводился в основном женщинами - Хомуня и потерял Гориславу. Он долго бродил в одиночестве, горько сожалея, что не смог уследить за нею. И только перед вечером, когда солнце уже поворачивало к закату, нашел Гориславу около леса, где отроки и девицы выстроились парами, начинали играть в горелки.
      Игра у них никак не ладилась. Никому из парней не хотелось <гореть> первым, каждый крепко держал свою подругу, словно боялся, что отнимут ее.
      Горислава - теперь на ней было белое платье, но волосы все так же украшал венок из свежих цветов - впереди всех стояла с высоким чернобровым юношей. От этого Хомуне стало невыносимо тоскливо и одиноко. Он хотел было уйти к Днестру, где люди уже начинали плескаться, но, встретившись глазами с Гориславой и ободрившись ее улыбкой, подбежал ближе, повернулся спиной к ней и ее напарнику, ко всем играющим.
      - Горю, горю пень! - крикнул Хомуня.
      - Чего ты горишь? - тут же услышал голос Гориславы.
      - Красной девицы хочу!
      - Какой?
      - Тебя молодой!
      Быстро обернувшись, Хомуня увидел, как Горислава и чернобровый побежали в разные стороны, чтобы в конце вереницы пар снова сойтись вместе и взяться за руки. Хомуня бросился за Гориславой и сумел поймать ее руку, прежде чем успел это сделать его соперник.
      Чернобровый, огорченный неудачей, на Хомуню взглянул лишь мельком, но зато Гориславу долго, так показалось Хомуне, сверлил глазами, будто хотел заколдовать ее, приворожить. А может, просто наказывал ждать, пока ему подойдет очередь ловить ее.
      И в самом деле, тот чернобровый <горел> беспрестанно. То ли действительно ему не удавалось поймать девицу, или не очень старался, ждал, когда придет черед Гориславы. Если так, то делал он это довольно умело.
      Пары менялись быстро. Впереди оставалось всего шесть или семь. Хомуня боялся потерять Гориславу, заволновался, крепко сжал ее маленькую теплую руку. Но Горислава никак не ответила, увлеченно следила за игрой и, казалось, не замечала того, кто стоял с нею рядом.
      - Красной девицы хочу!
      - Какой?
      - Тебя молодой! - который уже раз выкрикнул чернобровый.
      И тут Хомуня заметил, что соперник его, прежде чем кинуться за рыжеволосой девицей - ей досталось на этот раз убегать - метнул быстрый взгляд в сторону Гориславы. Очевидно, это заметила и рыжеволосая. Она нахмурилась, от волнения запуталась в своем длинном платье, неловко подпрыгнула и упала. Чернобровый проскочил мимо, а когда вернулся, девушка уже встала и, подобрав подол, побежала к Днестру.
      Теперь ее догоняли сразу двое: и тот, кто раньше держал ее за руку, и соперник Хомуни.
      Строй играющих на минуту сломался, все дружно закричали, засвистели, захлопали в ладоши, подбадривая соперников.
      Хомуня еще крепче сжал ладонь Гориславы, наклонился к ней и шепнул:
      - Давай убежим в лес.
      Горислава - она стояла немного впереди - удивленно вскинула брови и обернулась к Хомуне.
      - Зачем? - спросила она и снова улыбнулась точно так же, как в тот раз, когда остановила его коня у Перунова колеса.
      И опять повеяло на Хомуню теплотой, ему страстно захотелось поцеловать эти улыбающиеся, чуть повлажневшие губы.
      - Потом скажу, - сглотнув слюну, тихо сказал Хомуня и решительно увлек Гориславу к лесу.
      Они так и не увидели, чем закончилась погоня, кому удалось поймать рыжеволосую девицу.
      Когда забрались далеко в глубь леса, Горислава остановилась, подошла к старому раздвоенному дубу, присела на широкую развилку между стволами.
      - Что ты хотел мне сказать? - успокоив дыхание, спросила она.
      Хомуня поднял голову к вершине дуба, послушал, как вверху шумят его ветви, похлопал ладонью по стволу, опустился на колени, взял Гориславу за руку и пристально посмотрел ей в глаза.
      - Я скажу. И не только тебе. Всему свету скажу. Буду бога просить, добрых и злых духов, которые живут в этом лесу, чтобы ты полюбила меня так же сильно, как я тебя, ясочка моя, звездочка ты моя полуночная.
      Горислава рассмеялась. И смех этот, добрый и мягкий, делал Хомуню счастливым.
      - Знаешь ли ты, красная моя краса, что в восточной стране есть высокие горы, на тех горах стоит сырой дуб кряковатый? Он всем дубам дуб, такой старый, что Перун только ему да брату его родному, такому же древнему и кряковатому, доверяет свои тайны, отдыхает на их сучьях. Вот он, - Хомуня снова погладил по стволу изогнутого клюкой дерева, на котором сидела Горислава, - брат того старшего дуба, и может быть, сейчас грозный Перун, невидимый нами, притаился за листьями. Слышишь, как поскрипывают ветви?
      Горислава встрепенулась, вскочила, но Хомуня тут же посадил ее на прежнее место.
      - Стою я, раб божий, Хомуня, на коленях под этим сырым дубом кряковатым и кланяюсь, молюсь семи буйным ветрам, семи братьям: подите вы, Ветры, буйны вихори, соберите тоски тоскучие со всего белого света, понесите их красной девице, Гориславе. Просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, чтобы красная моя краса, Горислава, тосковала и горевала по мне, рабе божьем, Хомуне, все суточные двадцать четыре часа, едой бы не заедала, в гульбе бы не загуливала, во сне бы не засыпала, в теплой бане щелоком не смывала, веником не спаривала...
      Горислава прикрыла глаза и попросила...
      - Не так громко, Хомуня, разбудишь леших кикимор, всех духов лесных. Лада - вездесуща. Она услышит тебя.
      - И казался бы ей Хомуня милее отца и матери, милее всего рода-племени, милее всего под луной господней, - продолжал Хомуня шепотом. - Как всякий человек не может жить без хлеба - без соли, так бы не жить рабе божьей, Гориславе, без меня, Хомуни. Сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды студеной и сколь тошно младенцу без матери, а матери без дитяти, столь бы тошно было Гориславе без меня.
      Не открывая глаз, Горислава склонила голову, чуть улыбалась, ловила желанные слова Хомуни.
      - Ясочка моя, звездочка ты моя маленькая, перепелочка степная, тридцати братьев сестричка, сорока бабушек любимая внучка, трех матерей дочка...
      Хомуня приклонил к себе Гориславу, поцеловал ее губы, и она упала к нему в объятия, вместе с ним повалилась на мягкую густую траву. Руки ее обвили шею Хомуни, и губы, губы, горячие, тронутые Ярилиным плодотворным огнем, дрожали, раскрывались, просили новых и новых поцелуев, новых ласковых слов.
      Наступал вечер. Серый мрак все сильнее и сильнее окутывал деревья. Чуть утолив жажду, потушив буйно разгоревшееся пламя, Горислава и Хомуня встали, надумали снова выйти на луг, к реке, оттуда еще доносились звуки музыки, приглушенные лесом, песни, смех. У Гориславы кружилась голова, оттого ей трудно было не только идти, но и устоять на земле. Опьяненное любовью тело стало непослушным, ослабевшими руками она ловила плечи Хомуни, прижималась к нему.
      - Осторожно, ясочка, папоротник стопчешь, глянь, какой куст ядреный.
      Горислава засмеялась, сцепила руки на шее Хомуни.
      - Запомни это место, мы еще придем сюда.
      - Хорошо, ясочка моя, - согласился Хомуня, прижимая к себе Гориславу.
      На прибрежных отмелях Днестра было тесно. Мужчины, женщины и дети шумно плескались, плавали, догоняли друг друга. Над рекой визг и хохот. Даже солнце никак не хотело прятаться за лысые холмы правобережья, играло хрустальными брызгами, помогало людям смыть с себя и утопить в реке всякие болезни и напасти, навеянные на них сатаной.
      Горислава и Хомуня сбросили с себя одежды и побежали к реке. Свежая, прохладная вода приятно студила тело. Горислава барахталась на отмели - в глубину заходить боялась, не умела плавать, - растерянно водила глазами среди множества мужчин и женщин, пыталась отыскать Хомуню.
      А он стоял рядом, в трех шагах, и любовался ею.
      У Гориславы уже не было ранней детской угловатости, она округлилась, созрела, словно налилась соком. Но оттого, что была невысокого роста, все равно казалась ребенком. Тело ее, ослепительно белое, подкрашенное розоватыми лучами заходящего солнца, казалось не настоящим, а навеянным чарами. По животу ее справа рассыпались пять-шесть, а может, и больше Хомуне никак не удавалось сосчитать - черных родинок-мушек, божьих отметин.
      Груди Гориславы, как половинки крупных наливных яблок, торчали нежными бугорками, раскосо смотрели в стороны розовыми горошинами. На правой, на перст от розовой горошины, выросла довольно крупная ягодка, будто груди этой досталось два соска сразу.
      Хомуня зацепил ладонью воды, плеснул на Гориславу.
      Она вздрогнула, увидела Хомуню и рассмеялась. Тут же в него полетели ответные брызги. Горислава подходила к нему все ближе и ближе, пригоршнями бросала воду, приговаривала: <Матушка святая водица, родная сестрица! Своей серебряной струей обмываешь ты крутые берега, бел-горюч камень и желтые пески. Обмой-ка ты с раба божия, Хомуни, все хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты. Понеси-ка их, матушка, в чистое поле, синее море, за топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын>.
      Хомуня тоже не отставал, плескал воду на Гориславу: <Быстрая водица! Бежишь ты по пенькам, по колодам, по болотам, и бежишь чисто, непорочно, сними с рабы божьей, Гориславы, всякие болезни и скорби...>
      Внезапно по лицу Гориславы пробежала тень глубокой печали. Глаза ее потускнели, будто туманом завесились.
      Грусть передалась и Хомуне, он перестал плескаться, замолчал.
      - Ты любишь меня? - тихо спросила Горислава.
      Хомуня провел руками по ее мокрым волосам, по лицу, задержал ладони на плечах.
      - Люблю, звездочка ты моя маленькая...
      - Сорви сегодня в полночь цветок папоротника, - перебила его Горислава, - или найди перелет-траву.
      - Разве тебе плохо без колдовских чар?
      Горислава закрыла глаза.
      Позже, когда они бродили по ночному лугу, залитому серебряным лунным светом, Горислава сказала, что боится Савку, того чернобрового парня, с которым начинала играть в горелки. Савка - ее односельчанин, давно уговаривает выйти за него замуж. Если не согласится - он все равно умыкнет ее. Вот почему ей нужен цветок папоротника или перелет-травы. Перелет-трава даже лучше. Цвет ее сияет радужными красками, и ночью он кажется падучей звездочкой. Кто сумеет поймать этот прекрасный цветок, тот будет самым счастливым человеком, все желания его будут немедленно исполняться. И тогда Гориславу никто не сможет разлучить с Хомуней.
      Но ни цветок папоротника, ни перелет-траву найти им так и не удалось.
      ...Сколько лет прошло с тех пор? Может, Гориславы теперь и в живых нет? Не дай бог такому случиться.
      Хомуня на ощупь отвязал тряпочку, с трудом, достал кресало, кремень, высек огонь, и скоро костер затрещал сухими ветками, таинственными бликами выхватил края пещеры, красноватыми всполохами заиграл на лице Хомуни, живою искоркой блеснул в грустных его глазах.
      Согревшись, Хомуня поджарил на углях грибы, пожевал подгоревшую, приторно-несоленую мякоть, подбросил в костер толстых сучьев и улегся спать. Уже сквозь сон подумал, что завтра надо ему идти на охоту. Если повезет - добыть мяса. Тогда можно пожить в медвежьей берлоге еще несколько дней, до тех пор, пока его перестанут искать и Омар Тайфур будет далеко за перевалом, на пути к Севастополису.
      Но только беспечальному сон бывает сладок. Хомуня спал беспокойно. Костер потух. Снова стало холодно. Где-то в лесу хохотал филин, выли шакалы, кричали дикие кошки. Из-за скал доносился жалобный стон, будто все три девы - и Карна, и Желя, и Обида - скорбили о потерянном сыне. Порой Хомуня все же засыпал, и тогда ему снился Валсамон, всю ночь барахтались с ним в реке, догоняли друг друга. Потом оказалось, что это был вовсе не Валсамон, а старый Хаким держал Хомуню за полу халата, уговаривал остаться.
      Лишь утром, когда солнце заглянуло в пещеру, Хомуня уснул крепко и без сновидений.
      Разбудил его неясный шум, доносившийся с долины. Дремота исчезла, мускулы налились силой, тревожно забилось сердце. Хомуня почувствовал себя зайцем, загнанным собаками в чужую нору. Схватив палицу, он подполз к краю пещеры и осторожно, чуть раздвинув кусты барбариса, выглянул наружу.
      Сбивая серебристую росу с высокой травы, приближалась группа всадников. След их тянулся снизу, от высокого выступа каменного берега долины. Ехало человек двадцать, не менее. За спиной луки, на боку колчаны со стрелами. Впереди - старик с длинной седой бородой, в светлом широко развевающемся халате. Остальные почтительно следовали позади. У последнего - широкого в плечах, чернобородого, в мохнатой, надвинутой до самых глаз шапке - были еще и заводной конь с большим вьюком на спине. Когда подъехал ближе, Хомуня увидел, что среди всадников немало девушек с длинными косами и остроконечными навершиями на шапочках.
      Хомуня надеялся, что всадники проедут мимо. Но старик, обогнув небольшой овраг, промытый ручьем, повернул прямо к пещере.
      Хомуня затаился. Он понимал, что не за ним приехали эти люди, девушек в погоню не посылают. Но кто они? Добро ли принесут беглому рабу или зло?
      Старик остановил коня внизу, напротив пещеры. Осмотрелся, подождал, пока подъедут остальные, потом легко, словно юноша, соскочил с седла. Ослабив подпруги и спутав лошадей, путники собрались вместе. Задержался только чернобородый. Хомуня видел, как он взвалил на себя вьюк, взял заводную лошадь за повод и подвел ее к старику. За все время никто не произнес ни слова.
      Старик медленно повел лошадь к дубу. Юноши и девушки, взявшись за руки, молча двинулись следом. Ступали осторожно, будто опасаясь спугнуть тишину, охватившую долину. Даже ветер перестал шелестеть листьями могучего дуба. Таинственное торжество было во всем этом молчании, в замедленных движениях людей. Казалось, еще минута - и откроется необычное и великое.
      Торжественность ожидания передалась и Хомуне. Тревога ушла от него, но он, сев удобнее, не шевелился, чтобы не спугнуть то, что сейчас должно произойти в долине, отгороженной от мира высокими скалами и дремучим лесом.
      Под дубом, распростершим над землей свои огромные многопалые руки, старик остановился и, не оборачиваясь, ждал своих спутников. Чернобородый бережно положил на землю вьюк, подошел к лошади, ласково погладил ей шею, взял повод у старика. Юноши и девушки, разделившись на две группы, стали полукольцом по одну и другую сторону от старших.
      По какому-то незаметному для Хомуни сигналу все разом опустились на колени и простерли руки, к вершине дуба.
      - Юй-джа-хо! - воскликнули они и опустили руки, сложив их на животе.
      И снова наступила тишина. Все пристально смотрели на вершину, дуба.
      Трижды, через равные промежутки времени, мужчины и женщины простирали руки вверх, трижды над долиной разносилось заклинание.
      Потом Хомуня услышал голос старика.
      - О, Священный дуб, сын великого Аспе и богини Иштар, покровитель моего рода! Обрати глаза и уши на детей своих! Прими жертвенного коня и защити нас от злых духов, рыскающих в ночи по нашим горам, по лугам и по темному лесу.
      - Юй-джа-хо!
      Улетели птицы, умолкли звери, притих ручей, мертвая тишина сдавила уши.
      - Разве не лучшего коня мы привели из своего табуна? Или ты не узнаешь нас. Священный дуб? Ответь нам, сын великого Аспе.
      Только наш род знает тайну твоего рождения и вечно хранит в своей памяти. Горе тому, кто услышит о ней, не вступив в семью нашу.
      Мы помним тот день, когда великому Аспе, сыну Баяна, сына Кубрата, сына Омуртага богиня Иштар отдала свое священное семя - красный желудь. И тогда великий Аспе принес его в эту долину и окропил его своим семенем, извергнутым при зарождении молодого месяца, и посадил в землю на это самое место. И сказал он: <Никогда не покинем земли своего Священного дуба. Будем жить в этих горах вечно, а не кочевать по свету>.
      Обереги из твоего тела, Священный дуб, носит каждый человек нашего племени. Молим тебя: выпей горячей крови лучшего коня из нашего табуна!
      - Юй-джа-хо!
      И тут - случилось. Откуда-то сверху налетел ветер, зашелестели листья дуба, заскрипели его старые сучья. Птицы с криком вспорхнули и улетели в горы.
      - Ев-хо! - радостно воскликнули люди, вскочили на ноги и запрыгали в танце.
      - Услышал! Услышал! - кричали юноши и девушки.
      По команде старика развязали вьюк, взяли большие глиняные сковородки, корчаги, кувшины; юноши выхватили ножи, бросились к жертвенной лошади и мигом отсекли ей голову. Девушки подставляли посуду под струи горячей крови, пили ее сами, давали мужчинам и поливали ею землю под кроной дуба.
      Пока разделывали тушу, несколько человек притащили дров, разожгли костер.
      Голову коня, кожу, ноги, крупные кости и внутренности они развесили на сучьях дуба. Мясо жарили на костре. Пока на углях готовилась очередная порция, все танцевали и пели. Потом снова подсаживались к костру.
      Хомуня сидел у входа в пещеру и ждал, когда закончится праздник.
      Солнце все больше и больше прогревало камни. Все дышало жаром. Хомуня хотел забраться внутрь своего убежища, но его остановил неясный шорох, который он услышал почти рядом с пещерой. Там, где паслись лошади, с горы скатился небольшой камень и застрял в кустах. Хомуня приподнялся и увидел человека - уже немолодого, слегка тронутого сединой, - спускавшегося к лошадям. Ухо его резко темнело красно-черными наростами и походило на нижнюю губу верблюдицы - так уродовало родимое пятно. Тело черноухого едва прикрывалось разодранной одеждой из бараньей шкуры. Часто посматривая на танцующих людей, он крался к лошадям.
      Хомуня не заметил, откуда черноухий вытащил небольшую лепешку наверное, в лохмотьях его сохранился еще и карман, - увидел только, как тот протянул хлеб коню, который стоял к нему ближе всех. Пока конь жевал лакомство, черноухий распутал его, взнуздал и по широкому проему между скалами повел в лес.
      Под дубом продолжались пляски. Соревнуясь, юноши и девушки еще запевали новые и новые песни. Но того радостного возбуждения и таинственности, которые владели ими в начале праздника, уже не было. Люди притомились. Если веселья слишком много, то и оно в тягость.
      Первым не выдержал чернобородый. Потоптавшись в одиночестве у костра, он взял большую корчагу и пошел к ручью. Не спеша обмыл ее от крови, наполнил водой и понес лошадям. Взглянув на них, остановился, растерянно покрутил головой, несколько раз, словно не хватало ему воздуха, открыл и закрыл рот, поставил на землю корчагу, подбежал к одной, ко второй лошади, кинулся в проем между скалами, вернулся, снова осмотрел коней и дико заревел:
      - Вай-йя-а!
      У дуба прекратились танцы. Встревоженные, все смотрели на чернобородого.
      - Вай-йя-а! Исчез мой конь! Вай-йя-а! Коня украли!
      Юноши схватились за луки и кинжалы, девушки собрали посуду, завернули в войлок и побежали к табуну.
      Через минуту все ускакали тем же путем, каким подъезжали утром. На одной лошади было два всадника: юноша и девушка.
      Хомуня спустился вниз и подошел к дубу. Костер еще не потух. В траве валялись куски конины, кости, объедки. Отобрав лучшее, Хомуня нанизал мясо на прутья и пристроил над углями.
      Насытившись, он встал, подошел к лежавшей на разлапистых ветвях дуба конской голове, хотел снять ее, завернуть в траву, обмазать сырой землей и положить в угли, чтобы запечь. Но не посмел осквернить жертвенника, хотя и понимал что, голова все равно пропадет, изъедят ее черви, расклюют птицы. Так и не приняв решения, отошел от дуба и направился к ручью.
      Только наклонился к воде - сверху раздался боевой клич:
      - Ай-йя!
      Хомуня вздрогнул от неожиданности, но не успел поднять голову и схватиться за кинжал, как на него со скалы прыгнули сразу трое, сбили с ног, накрыли попоной, завернули в нее с головой и туго стянули ремнями.
      Его куда-то понесли. Вскоре положили на землю, перевернули и снова взяли на руки. Попона плотно укрывала голову. Хомуня задыхался, в рот набивались куски шерсти и он, как ни старался, не мог выплюнуть их.
      Люди, которые несли его, смеялись, переговаривались друг с другом, но из-за плотного одеяла Хомуня не мог разобрать слов, слышал только густой бас.
      Вот его снова опустили на землю, потом забросили на спину лошади. Лежать было неудобно, чем-то сильно давило в бок, голова оказалась внизу, пот разъедал глаза.
      Везли долго, Хомуня уже отчаялся дождаться конца своим мучениям. Наконец остановились и сбросили его на землю.
      Не доносилось ни звука. И Хомуня подумал, что его совсем выбросили где-нибудь в лесу. Но послышались голоса. Хомуню развязали.
      Вытирая рубахой лицо, он приподнялся и сел на землю.
      Его окружала толпа. Десятки любопытных глаз разглядывали незнакомого человека. Здесь были и те, которых Хомуня видел под дубом, но больше новых, в основном пожилых, с густо заросшими лицами и косматыми головами.
      Толпа расступилась и пропустила вперед седобородого. Теперь на нем был не праздничный халат, а серые салбары и длинная, синеватого цвета легкая рубаха, подпоясанная ремнем, украшенным серебряными накладками. На поясе висел кинжал.
      Старик посмотрел на чернобородого и кивнул ему головой. Тот подхватил Хомуню под руки, рывком поставил на ноги и туго привязал к стоявшему рядом столбу. Старик спросил:
      - Ты кто?
      Хомуня не спешил отвечать, беспокойно водил глазами, пытался догадаться, в чем он провинился перед этими людьми, как вести себя с ними, чтобы оставили его в живых.
      - Он чужеземец, нашего языка, наверное, не понимает, - предположил чернобородый.
      Хомуня успел рассмотреть, что человек, привязавший его к столбу, и сам довольно сильно отличается от своих сородичей. Черты лица не такие резкие и острые, даже чуть округлые, кожа светлее. Борода, хотя и была черной, но без синеватого отлива, глаза коричневые, темные, но не угольные, как у всех.
      - Все чужеземцы - воры. Саурон, - крикнули чернобородому из толпы, это он украл твоего коня!
      - У свиньи хоть хвост, хоть уши обрежь, она свиньей так и останется.
      - Отправить в царство дьвола, пусть его там сожрет еминеж!
      - Побить камнями!
      Хомуня повернул голову к чернобородому и спокойно сказал:
      - Твоего коня, Саурон, увел другой человек, - Хомуня обвел глазами толпу. - Среди вас я не вижу вора.
      Все замолчали. На лицах - удивление. Как это можно человеку у себя же самого и украсть? Он в своем уме, этот чужеземец?
      Старик подошел ближе.
      - Почему ты скрываешь свое имя? Зачем пришел в нашу долину?
      - Меня зовут Хомуня. Я бы и близко не подступил к долине, если бы знал, что она ваша.
      - Бабахан! - снова заорали в толпе. - Он врет, вели убить его!
      - Так не ты воровал коня? - Старик не обращал внимания на выкрики.
      - Разве бывает так, что вор, прихватив добычу, ждет, пока его схватят? Да и конь был бы при мне.
      Бабахан повернулся к людям.
      - Принесите жилу серого, похожего на собаку, зверя и дайте в руки этому человеку, - распорядился он.
      Все радостно засмеялись, намечался новый поворот в зрелище.
      - У меня есть хорошая жила, Бабахан, - выскочила из толпы патлатая старуха. - Я выдрала ее у серого совсем недавно, во время рождения новой луны. Пусть руки этому вору сведет судорога! Ха-ха-ха! Он тогда узнает, как зариться на чужое.
      - И язык, если не имеет смелости сознаться!
      - И ноги! Ха-ха-ха!
      Старуха принесла волчью жилу и начала тыкать ею Хомуне в лицо. Он пытался отвернуться, но старуха, казалось, задалась целью всунуть ему в рот тухлую жилу.
      - Саурон! - завизжала старуха, убедившись, что ей не удастся вложить Хомуне в рот вонючий кусок мяса. - Развяжи этого человека, чтобы он мог взять в руки жилу зверя, похожего на собаку.
      - Да, Саурон, развяжи. Мы хотим увидеть, как он скорчится в судороге от жилы зубастого.
      Чернобородый отвязал пленника. Хомуня взял в руки волчью жилу. Толпа замерла в ожидании.
      - Бабахан, - спокойно сказал Хомуня, - поверь мне, не я украл вашего коня.
      - Тогда кто же?
      - Я видел этого человека, - Хомуня рукой притронулся к своему уху. У него ухо...
      - Черное ухо! Коня украл Черное ухо! - закричали в толпе.
      - Юноши! Скачите к Перевернутой скале, может, успеете перехватить Черное ухо! - повелел старик. - Пусть вам поможет великий Уастырджи, покровитель мужчин.
      Сразу пятеро побежали к лошадям.
      - Завтра трудный день, - дождавшись тишины, сказал старик. - Саурон поведет вас убирать рожь. А сегодня - праздник Священного дуба, веселитесь, дети мои, отдыхайте. Пусть любовью наполнятся ваши сердца, Бабахан улыбнулся. - В старину говорили: <Кто сына зачнет в этот день, родится богатырь, как Аспе; а дочь - будет подобна богине Иштар>. Сегодня праздник. Во имя Священного дуба я дарую свободу этому человеку. Вы слышали? Его зовут Хомуня. Теперь он мой гость и гость нашего рода, старик повернулся к бывшему пленнику и чуть склонил голову. - Я приглашаю тебя в саклю.
      Толпа сменила гнев на доброжелательность. Чернобородый хлопнул Хомуню по плечу, улыбнулся, отдал кинжал, который отняли еще в долине. Только патлатая старуха, недовольная подошла и вырвала из рук волчью жилу.
      Лишь теперь Хомуня смог рассмотреть селение. Оно прилепилось к скалам на большой площадке, обрезанной головокружительным, отвесным обрывом. Внизу, на самом дне, между валунами и кустарниками серебристой змеей петляла речка. А за ней простиралась долина, покрытая зеленым бархатом пастбищ - по густой, высокой траве рассыпались овцы, коровы, лошади. А дальше - остроконечные ели пологими ступенями тянулись к небу.
      На площадке, в углублениях скал, примостились два десятка высоких, но обширных, рубленных из толстых бревен домов, почти круглых, тем и похожих на юрты кочевников. Темные, почерневшие от времени, бревна зубасто ершились тупыми углами. Толстые крыши, сделанные из таких же бревен, только укрытых соломой и хворостом, а поверх - засыпанных слоем земли, поросли бурьяном, ярко цвели донником, ромашкой, ветренницей и геранью, по краям украсились свисающими метелками овсяницы. За домами поднимались округлые, слоеные башни скал, а сразу за ними - косыми полосами сланца до самой вершины оголился кряж, словно гигантским ножом отрезали часть горы и выбросили.
      - Твоему селению, Бабахан, враг не страшен, - поразился Хомуня неприступным гнездом горцев.
      Бабахан улыбнулся, кивнул головой, но ответил совсем обратное:
      - Мы пришли сюда по земле. А на ней всегда остается след. Если серый учует, то и до нашего стада доберется.
      Хомуня понял, что жители этого селения не называют волка его прямым именем, и тоже не стал нарушать правила.
      - Рога буйвола длиннее, чем зубы серого. А до хвоста - зверю, похожему на собаку, не добраться.
      Бабахан доволен, понравился ответ.
      Толпа разошлась быстро. У столба оставались только Хомуня, Бабахан и Саурон. Вскоре и они направились к сакле.
      Жилище Бабахана стояло на самом краю площадки. От других оно отделялось маленьким озерком, в которое из глубокой расщелины между скалами спадал прохладный ручей. Пробитой в камне канавкой вода вытекала из озерка, пробегала почти через всю площадку и исчезала в трещине на краю обрыва. Под скалами, у сакли Бабахана, росло несколько деревьев: две ольхи с молодой порослью, тонкоствольные березки, ива. По другую сторону дома, у самого обрыва, тянули вершины к небу три старых сосны.
      Дверей в сакле не было. Вместо них над входным проемом висела толстая валеная полсть из черной овечьей шерсти. Одна ее половина была откинута и тонкими кожаными ремнями привязана к деревянным колышкам, вбитым в бревна стены. Порогом служило самое нижнее бревно сруба. Переступив его, Хомуня оказался в просторном, без внутренних перегородок, темном помещении. Свет проникал сюда только через полуприкрытый дверной проем да в два небольших - не просунешь и головы - отверстия, прорубленные в стене, и одно - такое же по размеру - в кровле, поддерживаемой двумя массивными столбами.
      В центре жилища, под пузатым котлом, висевшим на цепи, горел костер. Рядом склонились две женщины.
      Одна, молодая, сидела на корточках, не спеша отламывала от сухой ветки тонкие сучья и подкладывала в огонь. Халат у нее распахнулся, из-под расшитых светлым орнаментом бортов выглядывали тяжелые, налитые молоком груди. Вторая, седая, но довольно стройная и крепкая старуха, сосредоточенно помешивала в котле длинной, очищенной от коры палкой.
      Освоившись в полумраке, Хомуня получше рассмотрел женщин и догадался, что молодая - дочь старухи, так сильно она на нее походила. Такая же суховатость в теле, небольшой острый нос, те же темные, под широкими бровями, глаза, морщинки у рта при улыбке, обе говорили чуть нараспев, плавно растягивая слова, и даже в движениях, скупых и неторопливых, виделась одинаковость.
      В сакле было не очень жарко. Прохладу нес ручей, шумевший почти рядом, да и солнцу не хватало сил прогреть толстую крышу. От входа приятно веяло сквознячком, дым не задерживался, сразу уходил вверх, в дыру, прорезанную в кровле. Туда же улетучивалось и тепло от костра.
      Бабахан и Саурон вошли в саклю следом за Хомуней. Познакомив гостя с женщинами - старшая, Сахира, оказалась женой Бабахана, а младшая, Емис, дочерью, она замужем за Сауроном, - вождь рода затеял разговор о лошадях, о коровах, об овцах, что паслись в долине; о травах, которые под палящим солнцем слишком быстро становились грубыми и жесткими. Хомуня поддерживал беседу, но чувствовал себя еще стесненно, неуверенно в непривычной для него роли гостя, человека равного и свободного.
      В темном углу сакли заплакал младенец. Емис, сидевшая у костра рядом с Сауроном, подняла голову, взглянула в темноту, улыбнулась и - не двинулась с места. Дитя надрывно и громко заливалось в крике, звало к себе, но безуспешно. Будто ножом тронул по сердцу Хомуни этот беспомощный, хрипловатый плач. Хомуня так разволновался, что сам готов был встать, подойти и утешить маленького человека.