— Меня это мало трогает, — сказал я Гайсту, как будто он специально организовал это представление, чтобы разжалобить меня.

— Но, Вазкор, — произнес Гайст, — разве тебя когда-нибудь трогало человеческое горе?

Я не ожидал от него такое услышать. Слова его задели меня за живое, разбередили давно зажившие раны.

— Ты не знаешь сострадания, — продолжал он без малейшей тени гнева в голосе, просто констатируя факт. — Все беды человеческие обходят тебя стороной — так как же ты можешь испытывать сострадание? Тебе должно быть понятно, что жалость, которую один человек испытывает, видя муки другого, по сути своей — страх, что и его самого может постичь такая же участь. У нас холодеет сердце и идет мороз по коже, когда мы сталкиваемся с болезнью, ранами, смертью, поскольку мы знаем, что и нас это может коснуться. Но ты, Вазкор, чья плоть не подвержена этим несчастьям, разве ты можешь переживать вместе с нами?

У меня перед глазами снова витал застреленный олень, и я вспомнил, что я тогда чувствовал — жалость, порожденную страхом при виде смерти. И еще мне пришло на память, как я помогал жрецам во время чумы, пытаясь облегчить страдания других, как будто тем самым я мог отвести болезнь от себя. Да, Гайст был совершенно прав. И тем не менее, без него я не смог бы так отчетливо это осознать.

— Не надо себя упрекать, — продолжал он. — Не требуй от себя большего, чем то, на что ты способен. А способен ты лишь на мимолетные проблески жалости, вызванные ностальгией. Истинное сострадание тебе недоступно. Зато тебе доступно нечто гораздо большее. Спроси у этого человека, что ему больше по душе — чтобы ты его жалел или чтобы вылечил? Рука Дарга легла мне на плечо.

— Что такое? Вы тут болтаете по-масрийски, а мой солдат воет от боли, как волчица. Ну же, Гайст. Вылечи его!

Я произнес хриплым, как у подростка, голосом:

— Гайст, пускай все уйдут. Раз уж я должен это сделать, я не хочу никаких свидетелей.

Гайст вывел людей из пещеры. Я слышал, что он рассказывает им на ходу сочиненные небылицы о том, что я учился в Золотом Бар-Айбитни у известного доктора или еще что-то в этом роде. Увели и всхлипывающего мальчика, и я остался наедине с корчившимся и стонущим от боли раненым.

Я его вылечил. Я не испытывал ни гордости, ни удивления, ни презрения, ни удовольствия, и моя бесчувственность меня нисколько не волновала. Я просто вылечил его. Я просто сделал свое дело, и мне не нужны были звуки фанфар.

Вскоре он пришел в себя. К тому времени я успел перевязать его руку обрывком ткани, чтобы никто не видел, что рана исчезла.

Глядя на меня горящими глазами, он сказал, что боль прошла и что он может пошевелить пальцами и кистью. Я ответил, что если он в течение семи дней не будет снимать повязку и смотреть на рану, то полностью излечится. Он, вытаращив глаза, принялся убеждать меня, что рана исчезла, что это волшебство. Я очень близко наклонился к нему и пообещал, что если он еще раз, в глаза или за глаза назовет меня волшебником, я нашлю на него вурдалака, чтоб тот изгрыз его печень.

Мы расстались в недружелюбном молчании.

Я сидел на камне, немного поодаль от лагеря. Оттуда до меня доносился лай собак и крики людей. Красно-лиловый цвет неба постепенно менялся на фиолетовый, и над Пустыней поднялась серебристая луна. Где-то едва слышно возились крысы. На таких пустынных пространствах каждый звук, как в оболочку, попадает в звенящую пустоту и, каким бы громким он ни был, кажется едва различимым. Крики разбойников, шорохи животных как бы заключены в невидимые пузырьки, символизирующие их недолговечность. Бессмертна только пустыня.

Долго я так сидел. Время от времени я видел, как вспыхивает огонь в кузнице, и думал: «Ну вот, Гайст заполучил свою кузницу». Но, в основном, мысли мои были заняты другим. Я пытался осмыслить свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы я обрел покой, скорее, покой показался мне и обдал меня своим холодным дыханием. Когда признаешь свое поражение, тоже становится легче. Я все время старался сдвинуть гору, стоящую у меня на пути и, наконец поняв, что мне это не удается, прилег, благодарный, отдохнуть в тени у подножия горы.

Прошло, наверное, часов пять. Луна прошла зенит и двинулась на запад.

Я снова взглянул на расплывшиеся по лагерю пятна костров, собираясь уже вернуться туда. Внезапно я увидел перед собой человека, слезающего с черного коня. Я обратил внимание на то, что конь этот гораздо благороднее тех лошадей, на которых обычно ездят разбойники. Человек обернулся. Его вьющиеся волосы были подстрижены гораздо короче моих, и одет он был довольно ярко, но, тем не менее, он все же чем-то походил на меня. Я заметил, что с ним была женщина верхом на муле; он обернулся, чтобы заговорить с ней. Они произносили довольно банальные фразы, но чувствовалось, что между ними существует какая-то связь, обмен энергией. На женщине была черная одежда, похожая на ту, что носят в племени. По плечам не ко времени выпавшим снегом рассыпались белые волосы.

Видение исчезло так же быстро, как и появилось. Оно походило не на кошмар, а просто на сон.

Рядом со мной стоял Гайст. Мягким голосом он произнес:

— Что тебе привиделось?

— Моя мать — ответил я. — Моя мать и с ней еще кто то, но не мой отец.

— И в тебе больше нет гнева? — спросил он полуутвердительно.

— Нет, гнева я больше не чувствую. Однажды, в приступе отчаяния вспомнив о моем отце, я поклялся убить ее.

Он попросил разрешения присесть рядом.

— Ты никогда не найдешь покоя, пока не настигнешь ее, — продолжал он.

— Нет, нет, я уже обрел покой. Настолько, насколько его вообще возможно обрести.

— Однажды ты проник в мой мозг, чтобы прочесть мысли. Но при этом и я смог прочесть твои. Ты кое-что узнал обо мне, а я — о тебе. Что ты на это скажешь?

— Лели выскребла мой мозг, как кухонный горшок ножом. — Да, за удовольствие надо платить. — И что же ты обо мне знаешь?

— Достаточно, чтобы указать тебе дорогу, — сказал он.

Внутри меня как будто зашевелилась змея. Я пробуждался. Пробуждались мои мечты и видения, сознание и чувства, и звали меня обратно в водоворот жизни, куда мне, вероятно, не очень хотелось возвращаться.

— Гайст, — заговорил я, — я все уже давно взвесил. Если я найду ее, я ее убью. Это точно. Во мне уже нет ненависти, но у него есть причина ненавидеть ее, и я создан его существом, его волей. Ах, Гайст, если бы я знал своего отца!

— Сияющая темнота, — произнес Гайст, — отблеск света на стене:

Огненная тень. Вазкор, в тебе слишком много от него и так же много от нее. Ты не должен сходить с этого пути. Ты должен встретить их обоих, чтобы принять решение. Итак, допустим, ты вознамерился пуститься за ней в погоню, с чего ты начнешь?

— Я должен буду воспользоваться своей Силой, а этого я поклялся больше не делать. Ну, хорошо, чтобы вылечить кого-то — ладно. Но не для этого.

— Итак, сила сосредоточения, — сказал он. — Мы, шрийцы, тоже практикуем такое. Маленькая сила в большой концентрации. Чтобы выследить человека, нужно взять какую-нибудь принадлежавшую ему вещь — из одежды или украшений, желательно то, что он часто носил. Если у тебя ничего такого нет, надо как можно точнее воссоздать что-нибудь похожее. Когда ты о ней думаешь, в твоем мозгу возникает некий образ. Кошка Уастис, белая рысь. Посмотри.

Он отвернул плащ и вытащил серебряную маску, которую я искал в эттукской сокровищнице; маску, которого носила Демиздор; маску, которой так боялась Тафра; маску, которую принес эшкирский раб. Маску моей матери-ведьмы, Уастис, Карракет. Серебряная морда рыси с черными дырами для глаз, с висящими сзади желтыми подвесками, похожими на лучи солнца на камне, на каждой из которых — цветок из янтаря.

У меня вырвалось громкое проклятие. Кровь хлынула к сердцу и разбудила во мне давно забытые чувства.

Гайст продолжал. Он был спокоен, и спокойствие его передалось мне.

— Серебро — низшей пробы, а цветы сделаны из желтого стекла, но сходство достигнуто максимальное. Слепок сделал Ошрак под моим руководством, а все остальное — мастерство кузнеца Дарга Сая. Он был ювелиром в Бар-Айбитни, пока не убил человека и ему не пришлось бежать сюда.

— Зачем ты сделал это?

— Чтобы помочь тебе.

— Зачем тебе мне помогать?

— Так повелел мне мой бог или, если тебе так больше нравится, я делаю это без видимой причины.

Я взял в руки маску. Я ожидал, что, когда я дотронусь до нее, по мне пройдет такая же дрожь, как тогда, в сокровищнице. Но ничего подобного не произошло. Маска была тяжелее на вес, а драгоценности — легче. Гайст прав, тут необходимо воображение. Глядя в пустые глазницы маски, я не мог представить себе ведьмины глаза, через земли, годы и моря смотрящие на меня.

— Нет, — сказал я. — Я с этим покончил.

— Но это с тобой не покончило, — возразил он.

Да, он был прав. Я снова увидел ее, верхом на муле, беловолосую. Да, ни с чем еще не покончено.

Я поднялся с камня, держа маску в руке, и пошел прочь от лагеря, пока крики людей не затихли, а костры не скрылись из виду.

В четверти мили от лагеря я набрел на причудливое сооружение, похожее на храм с колоннами, выдолбленное ветром в скале — тем самым ветром, который теперь, звеня, гулял в пустоте. Под ногами клубилась пыль. За горизонт уходила коричневая луна.

Держа маску в руках, я, как каплями крови, выжатыми из души, наполнил ее своей Силой.

Проснулся я на рассвете. Нескончаемая равнина озарялась утренним светом. Этот час, первый час дня, царство зари, — один из двух самых красивых в пустыне. Второй — это царство заката. Я сидел и смотрел, пока солнце не взошло, и тайна не исчезла. Тогда я встал и пошел обратно, в лагерь Дарга Сая.

Мне почему-то казалось, что я очень долго спал. Мне не снились сны, не являлись откровения. И все-таки я теперь знал, куда мне надо идти. Идти, чтобы найти ее. Я должен сделать нечто, на что решится только сумасшедший: свернуть перед Сима-Сэминайо, добраться до побережья юго-западного океана, затем, подкупив капитана какого-нибудь корабля, доплыть через океан до этой неведомой земли — которую я никогда не видел, которая казалась мне чем-то, что я в темноте потрогал рукой, одетой в перчатку, — и там найти ее. Птицы, наверное, уже улетели оттуда вслед за солнцем, и там, возможно, уже идет снег. Что ж, подходящее место для женщины с белыми волосами.

И опять она встала у меня перед глазами. Костлявая колдунья с Выкрашенным в красный цвет телом, с руками из огня и кошачьей головой. Я сам страха не чувствовал, но она казалось источала страх, окутывая им весь мир. Что это — колдовские чары? Что произойдет, когда я подойду к ней на какой-нибудь улице западного города или в заснеженном саду, освещенном бледным зимним солнцем? Я твой сын, Уастис из Эзланна, которого ты оставила среди дикарей и никогда больше не чаяла встретить. Я сын Вазкора, твоего мужа, перед тенью которого я поклялся убить тебя, Уастис, и бросить твои бессмертные кости на съедение собакам, и сжечь твою бессмертную плоть, чтобы ты уже больше не воскресла. От тебя не останется ничего, что могло бы воскреснуть, Уастис, — ни зернышка, ни волосинки. Я убью тебя, дочь Сгинувшей Расы, убью настоящей смертью.

Конечно, мои планы о том, как ее убить, несколько изменились. Я решил прибегнуть к помощи огня, который уничтожит ее так, что она уже не сможет возродиться. Под влиянием эшкорекской легенды о том, что она раз или два встала из могилы и, зная по собственному опыту, что такое вполне возможно, я подсознательно изменил свои намерения. И мне открылось еще кое-что.

С тех пор как я понял, что обладаю чудодейственной Силой, я всегда считал, что она досталась мне от отца, который тоже был волшебником. Но отец мой был мертв. И, хотя тело его найти не удалось, оно лежит где-то там, в разрушенной башне. Если бы он был жив, то за эти двадцать лет он как-нибудь дал бы о себе знать; прошли бы какие-нибудь слухи о нем. Нет, он был мертв, и из этого я сделал вывод — это она бессмертна. Она и я. Это ее кровь сделала меня не таким, как все остальные.

В лагере все храпели: и разбойники, и их жены, и собаки. Труп тигра лежал там же, где я видел его накануне, от него уже изрядно пахло. Над ним кружили грифы, не решаясь приступить к трапезе, пока кругом было так много живых людей.

Затем, взглянув на растущую рядом с источником кривую пальму, я увидел, что там сидят Дарг Сай с Гайстом и играют прямо на песке в шашки — изящными фигурками из красного мыльного камня и зеленого нефрита, наверняка у кого-то украденными.

Зрелище это было довольно нелепое. Предводитель разбойников раздумывал, какой ему сделать ход. При этом он, что-то бормоча, теребил усы и стучал шашкой по зубам, как будто это помогало ему найти верное решение.

Внезапно, сделав ход, Дарг Сай выиграл партию. Он крикнул, чтобы ему принесли выпить, и из ближайшей палатки выбежал мальчик, поднося бутылку, накануне привезенную Гайстом. Дарг жестом подозвал меня к себе, обнял и предложил вина. Мы выпили, и Гайст, подняв с лица красное покрывало, тоже выпил. Дарг, толкая меня в бок, с детским изумлением смотрел на него. На лице Гайста не отражалось ничего. Выпив, он протянул бутылку Даргу.

— Значит, ты, братишка, отправляешься на юг, а потом сядешь на корабль? — обратился ко мне Дарг. — Дарг тоже умеет читать чужие мысли?

— Нет, это мне Гайст рассказал, — ответил он. — Зачем тебе нужен этот вонючий корабль? Оставайся здесь, у меня, будем вместе на тигров охотиться, а, братишка?

— Он должен найти свою родню, — сказал Гайст.

— А, — произнес Дарг, — родню. Не то, что мы, шрийцы. Мы даже не знаем, кто наш отец.

— Почему ты решил, что я отправлюсь туда? — спросил я Гайста.

— Это не я решил. Ты сам когда-то думал, что тебя отвезет туда корабль.

— Тогда я ошибался.

— Но теперь — нет.

— Теперь — нет, — сказал я.

Мы выпили еще, и мальчик принес нам на блюде холодного мяса и инжира.

В ушах его были золотые сережки. Я не мог понять, кем он приходится Даргу — сыном или возлюбленным.

— Если ты собираешься сесть на корабль, тебе нужно добраться до Семзамского порта. Корабли там, — нож, которым Дарг подцепил кусок мяса, вероятно, несколько дней назад перерезал чью-нибудь глотку. — Если ты отправишься в Семзам, я дам тебе трех — нет, четырех моих людей. Тогда у тебя не будет неприятностей в дороге, — улыбнулся он нам, — и неприятностей с семзамцами, а то эти собаки режут младенцев и едят их на ужин.

Я поблагодарил его за щедрость.

Когда через час мы покидали лагерь, сопровождаемые охраной из четырех разбойников, Дарг Сай расплакался и поклялся, что будет молиться за меня своим богам. Никогда, ни до ни после того, я не завоевывал такой искренней и полной привязанности за такое короткое время.

Мое прощание с Гайстом шесть дней спустя было более сдержанным. Я думал, что больше его уже не увижу. Жизнь человеческая коротка, мне никогда не доводилось больше увидеть тех, с кем я прощался. Удивительно — знакомство наше не было ни долгим, ни близким, мы общались как собратья по ремеслу, волшебники, и я был могущественнее его. Я ни разу не видел его лица. И не узнал ничего ни о его прошлом, ни о том, к чему он стремился (если он вообще стремился к чему-нибудь; думаю, он был вполне доволен тем, что он просто существует). У меня никогда не было отца, как у большинства нормальных людей, его мне заменяла непонятная легенда, рассказанная мне врагами и незнакомыми. Даже если бы Гайст был моим отцом, шрийские нравы таковы, что в этом нельзя быть уверенным. И все-таки, из тех, кого я знаю, он был мне ближе всех. А может, мне так казалось под наплывом эмоций. Я твердо знал только одно: мне всегда будет не хватать его дружбы, его глубокой мудрости, его спокойной уравновешенности, дарованной ему его богами.

Все четыре шрийские женщины поцеловали меня, а белая собака лизала мне руку. Они дали мне в дорогу еды, а Оссиф протянул мне медный амулет, снятый с повозки. Они почитают эти амулеты за игрушки, так как полагают, что их бог и так о них заботится, но, по слабости человеческой, желают иметь наглядные доказательства этой заботы.

Четверо волосатых разбойников были, судя по всему, очень рады, что им выпало меня сопровождать. Интересно, почему? Может быть, они хотели убить меня или продать в рабство? Чем мне тогда от них защищаться — Силой или ножом, который я выменял в лагере Дарга? Оказалось, что мои опасения беспочвенны — разбойники просто радовались смене обстановки.

Юго-западную дорогу искать не пришлось, так как в начале ее стоит заброшенный жертвенник, когда-то поставленный хессеками своему божеству. У божества этого обломанные крылья и тигриная голова. Рядом валяется покрытый ржавчиной железный колокол без языка. Когда-то за жертвенником присматривал жрец, но он исчез, и святыня поросла быльем.

До побережья было шестнадцать дней пути, если быстро скакать — то чуть меньше.

Мы с Гайстом больше ни словом не обмолвились о том, куда и зачем я ехал. Мною управляла воля богов или воля судьбы — каждый называет это по-своему. В жизни наступает час, когда перестаешь бороться и доверяешь себя своей судьбе.

Не помню, о чем мы говорили, прощаясь. Вероятно, это были обычные банальности — пожелания счастливого пути и хорошей погоды. Больше ничего в голову не приходило.

Сев верхом на лошадь, я поблагодарил его, не уточняя, за что.

— У тебя есть время. Не торопись, — сказал он.

Я понял, что он хочет сказать, и ответил:

— И все-таки я поклялся ему, и я это сделаю. Не обязательно быть разгневанным, чтобы убивать. Так даже лучше.

Он тихо произнес:

— Я вижу бегущего шакала. Его имя — Я Помню.

У меня по спине пробежал холодок. Мне казалось, что я уже на это не способен. Я поднял руку, помахал ему на прощание и, повернув коня, поскакал по хессекской дороге к Семзаму, сопровождаемый четырьмя разбойниками.