Дорога вела на юг, к окраине города. Здесь и там на холмах виднелись жертвенники и небольшие храмы. В воздухе кружила стая серых голубей, и в предрассветной тишине раздавались звуки молитв; но за стеной, среди садов и пальмовых рощ, среди лугов, на склонах черными дырами зияли отметины погребальных костров. Не знаю, сколько людей, бежавших сюда из города в поисках убежища, погибли, но несомненно, найдется какой-нибудь пронырливый честолюбивый бюрократ, который подсчитает потери, чтобы оставить будущим поколениям летопись желтой чумы.

Примерно в пяти милях от центра Бар-Айбитни южная дорога разветвляется на несколько более мелких. Повернув на восток, мы вскоре вышли на древний путь, ведущий в Симу, который теперь огибает древнее болото Бит-Хесси, хотя во времена хессекской империи он подходил прямо к воротам города. Путь по суше — опасная вещь. Несколько веков по нему в ту и в другую сторону ходили караваны, пока приход масрийских кораблей не положил начало морским перевозкам. Однако для тех, кто был слишком беден или слишком экономен, путь по суше оставался единственным способом передвижения. Шрийские торговцы называли его Ост (Неизбежный). Хотя кое кто из них и прибыл в город по морю, чтобы не опоздать на коронацию нового императора, никто таким же образом не отправился обратно, поскольку иначе им пришлось бы отдать всю прибыль за удовольствие помучиться морской болезнью, а может быть, и потерять половину скота во время путешествия. Ост сначала проходит через глухие леса к западу от горных озер. Здесь в достатке плодов, ягод, съедобных кореньев, а под высокими деревьями можно укрыться от жары. Но через три дня лес кончается, и открывается равнина. По краям это влажные луга, а на пятый день начинается сушь. Тонкие черные струйки ручейков, которые иногда встречаются на равнине, текут с соляных болот, что расположены по направлению к побережью, вода в этих ручейках соленая и непригодна для питья. К началу девятого дня путник входит в Пустыню — так все называют территорию, отделяющую архипелаги Сима и Тинзен от плодородных земель центрального юга.

Пустыня. Пустое место. Это скалистая страна, где чередующиеся плато и холмы принимают разнообразные причудливые очертания. Днем, когда небо, как всегда в конце лета, постоянно изменяется — от лазурно-голубого к свинцово-белому или грозовому, Пустыня высвечена, как слоновая кость. А на заре и на закате пыль, постоянно поднимающаяся с земли, как клубы дыма, превращает и небо, и землю в огромный ковер, сотканный из кроваво-красного, шафранового, пурпурного и коричневого цветов. Огромные пространства и цветовое однообразие вытягивают способность мыслить, разум отделяется от тела и уносится в космос. Вот тут возникают миражи и видения.

И разбойники. Однако, шрийцы уже привыкли к этой неприятной мелочи и платят подать всем, кто требует ее по дороге, считая, что это все-таки дешевле, чем платить за корабль. Грабителям, по виду мало чем отличающимся от диких зверей, приятно вежливое и любезное обращение шрийцев, готовых сразу без лишней суеты отдать то, что от них требуют, поэтому грабят их не сильно и вреда не причиняют. Нападают по-настоящему только на богатые купеческие караваны, владельцы которых пожалели денег на путешествие по морю или на достойную охрану. У них отнимают все, до последней заклепки, а мертвых оставляют в пищу крысам, после захода солнца вылезающим из своих нор. Удивительно, как много таких караванов продолжают упорствовать в своих попытках пересечь эту местность и становятся добычей ее обитателей.

Поэтому шрийцы испытывают перед разбойниками некое подобие суеверного ужаса.

Тот факт, что в скалах обитают и люди и животные, свидетельствует о том, что вода здесь все-таки есть. Шрийцы говорят, что если кто-нибудь находит источник, то им пользуются все сообща — и крыса, и змея, и убийца — все сидят рядом и не трогают друг друга. Даже желтый тигр, который иногда проходит по песчаным дюнам, оставляя за собой извилистый след, даже он не убивает свою добычу на водопое. Путешествие по Пустыне длится тридцать-сорок дней — дольше, чем если бы вы повернули на юг перед Сима-Сэминайо (дорогой по дамбе, ведущей в Симу, которая проложена по перешейку и цепи островов). Повернуть на юг перед дамбой — значит углубиться в юго-западный океан, а на это способен лишь сумасшедший, потому что до земель, расположенных за ним, нужно добираться несколько месяцев при неустойчивой погоде, и успех в торговле также сомнителен.

Мне был двадцать один год. В душе я чувствовал себя гораздо старше, возможно, на несколько десятков лет, и, вместе с тем, в какие-то моменты я был еще неопытным зеленым юнцом. В голове у меня была путаница, присущая этому возрасту, но в остальном я был зрелым человеком. Любовь, надежда, страх — все это было уже позади. Внутри меня сидел на привязи лев по имени Сила, и я не должен был спускать его с цепи. Бога, чью слабость могла бы скрыть эта сила, уже не было. Принц-волшебник, стремящийся к власти, тоже исчез. Остался лишь человек, которому почти ничего не нужно было от жизни. Одним ярким пятном осталось лишь мое ночное видение, которое заставило меня сойти с намеченного пути. Я бы до сего дня оставался в племени и пользовался бы почетом и уважением, если бы меня постоянно не преследовали эти два духа — белый и черный.

Мне нечего было предложить Гайсту и его людям, но они взяли меня с собой. Я, чем мог, старался помочь им. Быки — не лошади, но я быстро научился с ними обращаться. Я сделался заправским погонщиком симейзских быков — впрягал их в повозку, укладывал спать, кормил, вел на водопой, после чего их животы раздувались, как бурдюки, что потом помогало им выдержать переход по пустыне. Вазкор — погонщик скота, Вазкор, который был дикарем, мечтателем, целителем, предателем-мессией, воскресшим магом. Вазкор, сын Вазкора, Вазкор, рожденный от Белой ведьмы.

Четыре дня пути по южной дороге через лес и обводненную часть равнины пролетели как один большой день, в который несколько раз вклинивались кусочки ночи. Я спал мало, мучаясь бесполезными раздумьями о том, как избавиться от того, от чего я никогда не избавлюсь. Один раз, на минутку задремав, я проснулся, и мне показалось, что я лежу в саркофаге. И я не почувствовал ужаса.

Лежа на земле в слабом мерцании костра, я ждал, когда наступит моя очередь сменить часового, которого уже порядком клонило в сон. Я пытался понять, что со мной произошло: там, в некрополе я не умер, но умерли все мои страхи, стремления и желания. Вскоре подходил дозорный и, дотронувшись до моего плеча, «будил» меня; обычно это были Джеббо или Оссиф, — сводные братья Гайста, владельцы другой повозки. На четвертую ночь в дозоре был сам Гайст — он, в отличие от других, стоял на своем посту неподвижно, но не дремал.

— Я вижу, Вазкору тоже не спится, — сказал он. Уверен, что он замечал это и раньше. — Тогда вставай, поговорим. Он подбросил в костер поленьев, и они занялись красным пламенем. Под деревьями было холодно и сыро, собирался дождь. Лицо его, как всегда, было закутано так что были видны только глаза. Джеббо и Оссиф одевались так же, даже когда женщин — всего их было три или четыре — не было поблизости. Я тоже перенял у шрийцев их манеру одеваться. Щедрость Гайста позволила мне облачиться в штаны и тунику такого же цвета кости, как и сама Пустыня. Эта маскировка делала меня похожим на шрийца на тот случай, если нам на пути повстречались бы разбойники. Однако голову и лицо я оставил неприкрытыми — с меня было достаточно эшкорекских масок.

Я спросил Гайста, не хочет ли он отправиться спать. Я даже посмел высказать предположение, что его женщина, Ошра, будет без него скучать. Это была совсем юная девушка; несколько раз очнувшись от задумчивости, я ловил на себе ее взгляд. Я не хотел пользоваться ее благосклонностью, не желая этим обидеть Гайста. Он был значительно старше ее, поэтому, видимо, она и бросала на меня такие взгляды. Каково же было мое удивление, когда он произнес:

— Моя женщина проводит эту ночь с моим братом Оссифом, и, уверяю вас, ей вовсе не скучно без меня.

Кажется, я обрадовался тому, что был удивлен и даже слегка разгневан, — значит, во мне еще остались какие-то человеческие эмоции.

— Помнится, ты уже говорил мне, что ваши женщины свободны, — сказал я.

— Не только наши женщины, — отвечал он. — Все — и мужчины, и женщины.

Наши отношения основаны на привязанности, но в вопросах секса у нас нет ограничений.

— Когда у тебя родится сын, он будет смотреть на мир глазами владельца соседней повозки?

— Ах, — сказал он, — у нас нет своих и чужих детей. Все они шрийцы.

Их вскармливает та женщина, у которой есть молоко, а тот мужчина, который идет рубить дрова, берет ребенка с собой в лес и учит его ремеслу дровосека.

— Кому же вы оставляете повозку и товары после смерти?

— Тому, кто в пей нуждается. Шрийцам. Но почему ты заговорил о смерти, Вазкор? Из всех твоих проблем это, несомненно, самая несущественная.

— Так значит, Гайст верит рассказам масрийцев. — Я могу все прочесть по твоему лицу, как я это делал до того, как ведьма наложила на тебя проклятие.

— Это была не та ведьма, которую я искал, — ответил я.

— Ты еще поймаешь ее.

— Я уже закончил свои поиски, — произнес я. — Месть, преследование все стало прахом. Нет больше ненависти. Я не помню, что значит ненавидеть. У меня нет причины ее разыскивать.

— Карракет, — сказал он. — Ты спрашивал, не встречалась ли мне богиня с таким именем. Я думал над этим, Вазкор, и я призвал на помощь магию, переданную мне поколением моего отца.

— Я тронут твоим вниманием, Гайст. Но я покончил с поисками. Оставим это.

Он окинул меня внимательным взглядом, затем стал смотреть на огонь.

Я не просил его рассказать мне про Бар-Айбитни, но он стал рассказывать о том, что там произошло, отвечая на вопросы, которые мне и в голову не пришло ему задать. Мое легкое удивление прошло, теперь оно сменилось легким интересом, легким гневом, легким ожесточением — но не более того. Даже тогда, когда он называл знакомые мне имена, даже имя Малмиранет, я не ощущал ничего, кроме приглушенного любопытства, похожего на неясное мерцание огня за покрытым копотью стеклом лампы. Я знал, что он проверяет меня, как врач, осматривая человека со сломанным позвоночником, проверяет, остались ли у него в ногах какие-нибудь рефлексы. И результат этой проверки был так же неудовлетворителен, как и тот, что получает в этом случае врач, поскольку хребет моих чувств был сломан.

Оказывается, как и следовало ожидать, в Бар-Айбитни произошло следующее.

Я был последней жертвой чумы. Из моей смерти быстро состряпали какую-то полуправдоподобную легенду. Через пятнадцать дней после того, как меня тайно похоронили, было объявлено, что Желтое покрывало покинуло город. Шесть дней спустя в город через Южные ворота вошел Баснурмон в сопровождении войска, наскоро составленного из горных разбойников, вчерашних крестьян из его собственных восточных поместий, кучки перебежчиков и оппозиционеров с восточных границ. Пока Сорем и его совет готовились к коронации, Баснурмон не дремал. Он ждал лишь подходящего случая и, узнав об эпидемии чумы, подождал, пока она выкосит десятую часть городского населения, а затем, когда его желтый союзник отступил, не замедлил войти в город.

Бар-Айбитни, оставшийся без руля и без ветрил, не имея даже формального правителя, с распростертыми объятиями принял Баснурмона, который когда-то уже был наследником престола, и через пять дней его сделали императором, использовав то, что готовилось для коронации Сорема. Уж лучше такой король, чем никакого. Вскоре поползли слухи о том, что Храгон-Дат умер, потому что Сорем с ним плохо обращался. Право же, надо отдать должное гениальности Баснурмона.

В тот день, когда он вступил на трон, Малмиранет покончила с собой.

Она была мудра, и в этот последний момент тоже поступила мудро; из нее, без сомнения, вышла бы прекрасная королева, но масрийцы не признавали женщин на троне, несмотря на все другие дарованные им права. Сразу же по вступлении в город Баснурмон заточил ее в тюрьму в ее собственном доме. У двери встала охрана, и к ней никого не пускали. Увели даже обоих девушек, которые не захотели покинуть свою госпожу. Кроме того, из ее комнат убрали все, что она могла бы использовать против себя или своих тюремщиков. Голова у новоявленного императора работала неплохо, и он знал, что может прийти ей на ум. Можно только предполагать, какую судьбу он ей готовил. Ходили слухи, что он к ней неравнодушен и что не прочь был бы с ней поразвлечься, но, вероятно, в любом случае все кончилось бы смертью, а продлевать свои мучения она не хотела.

В день коронации дисциплина пошатнулась, и охранники устроили пьянку. Малмиранет удалось подкупить этих подонков. Она пожелала, чтобы к ней доставили парикмахера; после того, как увели Насмет и Айсеп, у нее не было никого, кто заботился бы о ее внешности. Охранники решили, что она прихорашивается перед визитом Баснурмона, и были рады помочь ей в обмен на горсть драгоценностей, которые ей каким-то образом удалось сохранить. За эту цену ей прислали какую-то полусумасшедшую старую каргу с улицы в торговой части города, всю жизнь делавшую прически проституткам. Охранники решили, что это удачная шутка, над которой Баснурмон посмеется еще до наступления ночи. Когда отряд возвратился из храма, охранник вошел в комнату и увидел, что старуха-парикмахерша лежит, мертвецки пьяная, в одном углу комнаты, а мертвая Малмиранет — в другом. Она заколола себя посеребренной булавкой для волос. Эта булавка, даже не серебряная, как мне показалось, была гордостью старухиной коллекции. Как истинная императрица, она завещала передать свое тело жрецам Некрополя, где уже была готова могила для нее, и накладывала на Баснурмона проклятие, если тот ее ослушается. Мало кто, даже самый отъявленный циник, не осмелился бы навлечь на себя посмертное проклятие императрицы. Кроме того, она была королевской крови, прямым потомком Храгона. Не решившись оскорбить ее, он передал ее тело жрецам — тем самым, которые ранее по ее приказу запечатали меня в ее собственный золотой саркофаг, а теперь поместили ее в смежную комнату. Уже через месяц, в бессонную ночь, на далеком берегу свинцово-синего моря, мне пришло в голову, что не приди жрецы во второй раз, я не пробудился бы ото сна: открыв дверь, они впустили в помещение свежий воздух, который затем проник в мою комнату через тонкую перегородку. Кто знает? В этом сумасшедшем мире одно часто является за счет разрушения другого, но мне не хотелось бы думать, что своей жизнью я обязан ее гибели.

Благодаря Баснурмону Бар-Айбитни поднялся на ноги. В самом деле, город очень быстро залечил все раны, как будто волшебник прикоснулся к нему чудодейственной рукой. Что касается остальных, взбунтовавшимся приверженцам Сорема был предложен выбор между мечом самоубийцы, сохранявшим масрийскую честь, либо публичным позором. Лишь непреклонный Бэйлгар и пятеро его щитоносцев отказались избрать легкую смерть. Баснурмон открыл свое истинное лицо, подвергнув их пыткам за несовершенные преступления, а затем их повесили перед Воротами Крылатой лошади, на западной стороне стены. Денейдс, по слухам, бежал на Тинзен. У него был богатый любовник, который обо всем позаботился. А войско, почуяв, куда дует ветер, приняло присягу Баснурмону.

Насмет взяли под стражу, но она, соблазнив тюремщика, бежала на юг, где, согласно молве, сделалась любовницей бандита, жившего в форте на берегу горного озера, и своими любовными притязаниями довела беднягу до того, что он в отчаянии утопился. Тем временем Айсеп, услышав о смерти Малмиранет, взломала решетку на окне в башне, куда была заключена, и бросилась на мостовую с высоты шести футов. Она умерла не сразу, рассказывают, что некоторые охранники, которым не нравились ее сексуальные вкусы, неплохо провели время. Если это правда, то на воинах их Малинового дворца, без сомнения, лежит ее проклятие.

Итак, вот что случилось с теми людьми, среди которых я жил: которых любил, которые меня любили и с которыми я едва был знаком. Меня всегда восхищали масрийские сплетни, и я давно уже перестал удивляться тому, как быстро и как широко они распространяются. А что касается того, с какой жестокостью передавались все подробности — меня тогда это не задело.

Из людей Гайста никто не умер ни от мух, ни от чумы. Казалось, их бог помог им, а если не бог, то просто вера в чудо. Постепенно все повозки разъехались. Гайст и его братья остались ждать меня. То, что я появлюсь, он знал, по его словам, так же точно, как человек, у которого болят суставы, знает, что скоро будет дождь. Он верил, что судьба выбрала его на роль моего помощника. Я поблагодарил его за терпение.

В ту ночь, на минуту заснув, я увидел во сне мертвого Сорема в его царской усыпальнице. Я видел его лицо, похожее на высеченный в камне портрет, через отверстие в куполе гробницы.

Даже во сне я думал: «ЖИЗНЬ МОЯ КОНЧЕНА, И ВПЕРЕДИ НИЧЕГО НЕТ».

Но взошло солнце, и наступил следующий день.

На третий день нашего путешествия по Пустыне я увидел первого разбойника.

Он появился с юга, из-за гряды низких холмов, верхом на грязной лохматой лошади, за ним скакали пятеро его спутников. Я отметил про себя, что они — хессекского происхождения, но не из Бит-Хесси, — у них была светлая кожа, а на голове — копна свалявшихся волос. Заросли таких же волос — что нетипично для хессеков, — виднелись у них на всем теле сквозь прорехи в разодранной одежде. У меня создалось впечатление, что их предки когда-то породнились с обитающими здесь волосатыми дикими животными — и вот результат. Все они были в хорошем настроении, их вожак на скаку похлопал меня по плечу и затем обратился к владельцу повозки на шрийском наречие, но чудовищно коверкая слова.

Гайст, Джеббо и Оссиф вышли к ним и протянули разбойнику горшок с едой и кувшин с питьем. Тот был очень доволен, ничего больше не требовал, несколько раз поклонился и пожал Гайсту руку. Белая собака Оссифа залаяла и завиляла хвостом. Подошла дочь женщины Джеббо с только что собранным хворостом.

Вот оно, подумал я, сейчас будут проблемы. Это была четырнадцатилетняя девушка, настоящее дитя дороги, гибкая, с глазами, как у оленя. Вожак слез с коня и направился к ней — они все время ездят верхом и покидают седло, только чтобы удовлетворить те или иные естественные потребности, — протянул к ней руку и уже готов был привлечь ее к себе, как девушка, улыбаясь, вынула у него изо рта зеленую змейку. Я уже знал, что шрийские женщины — искусные фокусники, а маленькая змейка — ручная, но разбойника это повергло в изумление. У него вырвался неловкий смешок, и он отпустил девушку. А когда она положила змею к себе на грудь и позволила ей заползти к себе под одежду, право же, стоило посмотреть на его лицо. Люди Пустыни боятся змей и не знают, что среди них есть и неядовитые. Он приказал одному из своих людей помочь ей принести хворост, затем поклонился, улыбнулся Гайсту, и вскоре все шестеро скрылись из виду.

После этого подобные визиты стали регулярно повторяться.

На восьмой день десять разбойников забрали еще один кувшин с питьем, немного сушеного мяса и бронзовую цепь, чтобы перековать ее на наконечники для копий. Когда они уехали, женщина Джеббо обнаружила, что у нее пропали два браслета. Она ушла, что-то шепча про себя, и в ту ночь за их повозкой горел зеленый костер. На следующий день один из разбойников нагнал нас, вернул браслеты, сказав, что их украл не он, а его товарищ, и попросил снять с него заклинание, от которого его по ночам преследуют кошмары. У женщины Джеббо был очень самодовольный вид, хотя я и не был уверен, что во всем виноваты ее чары, а не предрассудки разбойника.

На девятнадцатый день у одной из повозок отлетело правое переднее колесо. Мы сделали ранний привал у источника. На исходе дня появился еще один отряд разбойников. Они собрали свою небольшую дань, обменяли на пищу заклепки для колеса, помогли поставить его на место, а затем остались поужинать вместе с нами, добавив к трапезе безвкусный клейкий напиток, который они хранили в бурдюке из лошадиной кожи. Это жуткое пойло, настоянное на горных травах и еще какой-то дряни, было, тем не менее, очень крепким. Они щедро поделились им с нами, и вскоре Оссиф и Джеббо напились до беспамятства, а я, сделав пару глотков, почувствовал себя нисколько не лучше. Кончилось тем, что разбойники вскарабкались в седла, никак не воспользовавшись нашим состоянием, а я каким-то образом очутился на подстилке из фиговых ветвей, рядом с дочерью женщины Джеббо. О том, что произошло между нами, мы никогда впоследствии не говорили, и я не чувствовал перед ней никаких обязательств. Насколько я помню, она была довольно опытна для своего возраста, но потом нам долго пришлось разыскивать Змею, которая ускользнула, пока мы общались. Когда мы ее нашли, девушка покрыла свою любимицу страстными поцелуями, вероятно, чтобы показать мне, какое место я занимаю в ее жизни.

Наши гости спрашивали нас, не собираемся ли мы заехать в лагерь Дарга Сая. Этот негодяй, судя по всему, предводитель здешних разбойников, замыслил устроить охоту на тигра, который нападал на его лошадей.

Собственно, шрийцы охотятся не так, как это принято у других народов. С помощью жестов и необычных гортанных звуков они гипнотизируют свою жертву, как это часто делает змея, а затем быстро убивают зачарованное животное. Я сам никогда не видел, как они это делают, поэтому рассказываю то, что я слышал от шрийцев. Они также редко едят мясо, поскольку их вера разрешает им убивать живое существо только в случае крайней необходимости. И все же, не было такого, чтобы кто-нибудь отправился на охоту и вернулся с пустыми руками, а когда я предлагал свою помощь, мне вежливо отказывали.

Утром Гайст сказал мне, что мы ненадолго остановимся в лагере Дарга Сая, но не затем, чтобы убивать тигров, а чтобы воспользоваться кузницей, лучшей в Пустыне. Разбойники очень преуспели в кузнечном ремесле и могут перековать все что угодно на все что угодно — у них в этом огромный опыт. Я уже видел несколько не очень красивых на вид, но надежных ножей, сделанных в этих кузницах.

Я не спросил, что именно Гайст собирается ковать в кузнице Дарга Сая, решив, что это его личное дело.

В жилах Дарга Сая, несомненно, текла масрийская кровь. Он был выше ростом, чем все остальные, темнокож, бритоголов, с густой бородой и косоглаз — один его глаз при разговоре смотрел на собеседника, а другой — занимался своими делами.

Мы пришли в его лагерь под вечер, свернув на скрытую для постороннего глаза, но хорошо знакомую шрийцам дорогу. Там было полно разбойников, почти все они еще сидели верхом на лошадях. Они только что вернулись с охоты, на которую взяли с собой двух лошадей для приманки и свору собак, не менее шумных и воинственных, чем их хозяева. И тем не менее, зверя они поймали! Это был старый тигр, который, несомненно, принял загон для лошадей за праздничный стол, накрытый специально для престарелых хищников. Он умер сразу от удара копьем, вонзившимся между его круглыми ушами, теперь собаки разодрали его тело на части, а кое-кто из смельчаков пустил ему кровь; считалось, что кровь тигра укрепляет мышцы и сердце того, кто ее выпьет. Мне пришел на память гибкий силуэт тигра, которого я незадолго до того видел в дюнах, и при виде этого растерзанного и распотрошенного трупа во мне шевельнулась смутная жалость. Казалось, тысячелетия прошли с того дня, когда я четырнадцатилетним мальчишкой стоял перед снежной равниной над телами двух застреленных оленей и, глядя на них, думал о собственной смерти.

Дарг Сай, все еще сидя верхом на лошади, низко поклонился Гайсту, согнувшись при этом чуть ли не пополам, и принял из его рук вино и кошелек с серебром.

— Я очень рад тебя видеть, Гайст. Нам как раз нужны волшебники.

Пока они говорили, гостеприимные разбойники освободили шрийцев от необходимости носить с собой широкие охотничьи ножи. Насколько я успел убедиться, они ими все равно никогда не пользовались, и теперь не возражали против грабежа. Затем последовали многочисленные поклоны и рукопожатия, пошел по кругу тот же вязкий напиток и даже кубок с тигриной кровью (от которого гости вежливо отказались).

— Зачем тебе нужны волшебники, Дарг Сай? — спросил Оссиф.

— Эта дикая тварь сильно потрепала одного беднягу. Зубы у этой старой кошки были отменные; теперь женщины, наверное, уже растащили их на ожерелья. — Дарг Сай рассмеялся:

— Ты поможешь ему? Люди из Красного лагеря сказали мне, что тебе нужна моя кузница. Это будет платой, хорошо? За то, что ты его вылечишь!

Гайст ответил, что осмотрит раненого, и определит, чем ему можно помочь. Глаза Дарга Сая пристально изучали мое непокрытое лицо, между тем как остальных больше интересовали мои сапоги.

— А это кто? Он не шриец, не хессек и не симейз. На масрийца тоже не похож. Кто же он?

— Он с севера, — сказал Гайст.

— С севера — что значит с севера? — настаивал Дарг. — И потом, язык-то у него есть?

— И язык, и зубы тоже, — ответил Гайст веселым голосом, хотя, вероятно, это было предупреждение. Разбойники нередко бранились и угрожали друг другу; но если это делалось с улыбкой на лице, никто на такие вещи не обращал внимания, но попросить глоток воды с постной физиономией — значило навлечь на себя всеобщий гнев. — Но я жажду услышать его голос, — сказал Дарг. — Он бесцеремонно ткнул меня пальцем в грудь и с ухмылкой произнес:

— Эй, парень, порадуй нас хоть словечком.

Еще год назад подобное обращение вызвало бы во мне взрыв ярости. Но теперь я низко поклонился и, разумеется, с улыбкой на лице произнес:

— Радость, которую я доставлю тебе своими словами, — ничто по сравнению с удовольствием, с которым я слушаю твои.

Глаза его вылезли на лоб от удивления, при этом один смотрел на меня, другой — на мой пояс. Соскочив с лошади, Дарг Сай бросился ко мне, обнял и похлопал по спине, заливаясь раскатами хохота. Дело в том, что я непроизвольно заговорил на том языке, на котором говорили между собой разбойники, и он принял меня за своего, невзирая на мою одежду и внешность. Он настойчиво предлагал мне выпить вина и тигриной крови и приглашал меня совокупиться с его женщинами и с его сыновьями.

Он подвел меня к палатке с искалеченным разбойником, восторженно рассказывая о том, какой искусный целитель Гайст. Гайст и его братья последовали за нами; рядом шли их женщины и, осторожно посмеиваясь, отбивались от нападок разбойников — то неизвестно откуда доставая змею, то вдруг загораясь белым сиянием.

Жилища в лагере были самые разнообразные — каменные хижины, потрепанные палатки, плетеные хибары. В центре поселения в скале был выбит источник свежей воды, вокруг которого росли сморщенные фруктовые деревья. Там, в пещере, лежал без сознания человек с сильно покусанной правой рукой. У ног его, рыдая, сидел мальчик. Дарг сгреб его в охапку и звучно поцеловал, возвещая громким голосом, что пришли волшебники, и все будет хорошо.

Гайст и Оссиф склонились над больным. На его груди тоже были отметины от копей хищника, но они опасности не представляли. Рука же была в плачевном состоянии. Врач из города давно бы уже отрезал ее и сделал культю, чтобы предотвратить гангрену.

— Все дело в том, что его лошадь была приманкой, — объяснил Дарг. — Вдруг, откуда ни возьмись, выскакивает тигр и набрасывается на них. Раз — и он уже откусил ему пол руки. Наверное, подумал, что это закуска, старая бестия.

Мальчик всхлипнул.

— Боюсь, что ему придется расстаться с рукой, — сказал Гайст.

— С правой рукой! — проревел Дарг. — Только подумайте — это рука, в которой ему держать нож! Вы должны ее спасти. — Он, улыбнувшись, почесал подбородок. — Спасти — или не видать вам кузницы.

Гайст, выпрямившись, подошел ко мне и заговорил на правильном масрийском языке:

— Я постараюсь ему помочь, но он все равно может умереть. Разбойники из Восточной Пустыни не понимают, что мы фокусники, а не волшебники. Мы не умеем исцелять людей. Среди нас есть только один человек, который сможет это сделать.

— Нет, — сказал я.

— Значит, ты отказываешься использовать свою Силу не только во зло, но и в добро? Значит, жизнь тебя ничему не научила?

— Я поклялся, что никогда больше не буду заниматься волшебством, Гайст. И я сдержу эту клятву.

— Тебе еще жить много лет. Ты подумал, сколько раз тебе еще придется вот так же заставлять себя отказывать людям в помощи?

Раненый зашевелился и слабо застонал от боли. Мальчик подбежал к нему и обхватил его здоровую руку своими.