 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Толстой Лев Николаевич :: Нортон Андрэ :: Чехов Антон Павлович :: Раззаков Федор :: Громов Дмитрий :: Гарднер Эрл Стенли :: Грин Александр :: Борхес Хорхе Луис Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Справочник по реестру Windows XP :: Повесть о Воронихине :: Амнезия творца :: Путь на Грумант :: Том 3. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из Мертвого дома. :: Верноподданный (Империя - 1) :: Gump & Company :: Странник |
СтихотворенияModernLib.Net / Поэзия / Лермонтов Михаил Юрьевич / Стихотворения - Чтение (стр. 27)
Колокола трезвонят беспощадно… 124 Прелестный день! Как пышен божий свет! Как небеса лазурны!.. Торопливо Вскочил мой Саша. Вот уж он одет, Атласный галстук повязал лениво, С кудрей ночных восторгов сгладил след, Лишь синеватый венчик под глазами Изобличал его… Но (между нами, Сказать тихонько) это не порок. У наших дам найти я то же б мог, Хоть между тем ручаюсь головою, Что их невинней нету под луною. 125 Из комнаты выходит наш герой, И, пробираясь длинным коридором, Он видит Катерину пред собой, Приветствует ее холодным взором — И мимо. Вот он в комнате другой: Вот стул с дрожащей ножкою и рядом Кровать; на ней, закрыта, кверху задом Храпит Параша, отвернув лицо. Он плащ надел и вышел на крыльцо, И вслед за ним несутся восклицанья, Чтобы не смел забыть он обещанья: 126 Чтоб приготовил модный он наряд Для бедной, милой Тирзы и так дале. Сказать ли, этой выдумке был рад Проказник мой: в театре, в пестрой зале Заметят ли невинный маскарад? Зачем еврейку не утешить тайно, Зачем толпу не наказать случайно Презреньем гордым всех ее причуд? И что молва? Глупцов крикливый суд, Коварный шепот злой старухи или Два-три намека в польском иль в кадрили! 127 Уж Саша дома. К тетке входит он, Небрежно у нее целует руку. «Чем кончился вчерашний ваш бостон? Я б не решился на такую скуку, Хотя бы мне давали миллион. Как ваши зубы?.. А Фиделька где же? Она являться стала что-то реже. Ей надоел наш модный круг, – увы, Какая жалость!.. Знаете ли вы, На этих днях мы ждем к себе комету, Которая несет погибель свету?.. 128 И поделом, ведь новый магазин Открылся на Кузнецком, – не угодно ль Вам посмотреть?.. Там есть мамзель Aline, Monsieur Dupre, Durand, француз природный, Теперь купец, а бывший дворянин; Там есть мадам Armand; там есть субретка Fanchaux – плутовка, смуглая кокетка! Вся молодежь вокруг ее вертится. Мне ж все равно, ей-богу, что случится! И по одной значительной причине Я только зритель в этом магазине. 129 Причина эта вот – мой кошелек: Он пуст, как голова француза, – малость Истратил я; но это мне урок — Ценить дешевле ветреную шалость!» — И, притворись печальным сколько мог, Шалун склонился к тетке, два-три раза Воздохнул, чтоб удалась его проказа. Тихонько ларчик отперев, она Заботливо дорылася до дна И вынула три беленьких бумажки. И… вы легко поймете радость Сашки. 130 Когда же он пришел в свой кабинет, То у дверей с недвижностью примерной, В чалме пунцовой, щегольски одет, Стоял арап, его служитель верный. Покрыт, как лаком, был чугунный цвет Его лица, и ряд зубов перловых, И блеск очей открытых, но суровых, Когда смеялся он иль говорил, Невольный страх на душу наводил; И в голосе его, иным казалось, Надменностью безумной отзывалось. 131 Союз довольно странный заключен Меж им и Сашей был давно. Их разговоры Казалися таинственны, как сон; Вдвоем, бывало, ночью, точно воры, Уйдут и пропадают. Одарен Соображеньем бойким, наш приятель Восточных слов был страшный обожатель, И потому «Зафиром» наречен Его арап. За ним повсюду он, Как мрачный призрак, следовал, и что же? Все восхищались этой скверной рожей! 132 Зафиру Сашка что-то прошептал. Зафир кивнул курчавой головою, Блеснул, как рысь, очами, денег взял Из белой ручки черною рукою; Он долго у дверей стоял И говорил все время, по несчастью, На языке чужом, и тайной страстью Одушевлен казался. Между тем, Облокотясь на стол, задумчив, нем, Герой печальный моего рассказа Глядел на африканца в оба глаза. 133 И, наконец, он подал знак рукой, И тот исчез быстрей китайской тени. Проворный, хитрый, с смелою душой, Он жил у Саши как служебный гений, Домашний дух (по-русски домовой); Как Мефистофель, быстрый и послушный, Он исполнял безмолвно, равнодушно, Добро и зло. Ему была закон Лишь воля господина. Ведал он, Что, кроме Саши, в целом божьем мире Никто, никто не думал о Зафире. 134 Однако были дни давным-давно, Когда и он на берегу Гвинеи Имел родной шалаш, жену, пшено И ожерелье красное на шее, И мало ли?.. О, там он был звено В цепи семей счастливых!.. Там пустыня Осталась неприступна, как святыня. И пальмы там растут до облаков, И пена вод белее жемчугов. Там жгут лобзанья, и пронзают очи, И перси дев черней роскошной ночи. 135 Но родина и вольность, будто сон, В тумане дальнем скрылись невозвратно… В цепях железных пробудился он. Для дикаря все стало непонятно — Блестящих городов и шум и звон. Так облачко, оторвано грозою, Бродя одно под твердью голубою, Куда пристать не знает; для него Все чуждо – солнце, мир и шум его; Ему обидно общее веселье, — Оно, нахмурясь, прячется в ущелье. 136 О, я люблю густые облака, Когда они толпятся над горою, Как на хребте стального шишака Колеблемые перья! Пред грозою, В одеждах золотых, издалека Они текут безмолвным караваном, И, наконец, одетые туманом, Обнявшись, свившись будто куча змей, Беспечно дремлют на скамье своей. Настанет день, – их ветер вновь уносит; Куда, зачем, откуда? – кто их спросит? 137 И после них на свете нет следа, Как от любви поэта безнадежной, Как от мечты, которой никогда Он не открыл вниманью дружбы нежной. И ты, чья жизнь как беглая звезда Промчалася неслышно между нами, Ты мук своих не выразишь словами; Ты не хотел насмешки выпить яд, С улыбкою притворной, как Сократ; И, не разгадан глупою толпою, Ты умер чуждый жизни… Мир с тобою! 138 И мир твоим костям! Они сгниют, Покрытые одеждою военной… И сумрачен и тесен твой приют, И ты забыт, как часовой бессменный. Но что же делать? Жди, авось придут, Быть может, кто-нибудь из прежних братии. Как знать? – земля до молодых объятий Охотница… Ответствуй мне, певец, Куда умчался ты?.. Какой венец На голове твоей? И все ль, как прежде, Ты любишь нас и веруешь надежде? 139 И вы, вы все, которым столько раз Я подносил приятельскую чашу, — Какая буря вдаль умчала вас? Какая цель убила юность вашу? Я здесь один. Святой огонь погас На алтаре моем. Желанье славы, Как призрак, разлетелося. Вы правы: Я не рожден для дружбы и пиров… Я в мыслях вечный странник, сын дубров, Ущелий и свободы, и, не зная Гнезда, живу, как птичка кочевая. 140 Я для добра был прежде гибнуть рад, Но за добро платили мне презреньем; Я пробежал пороков длинный ряд И пресыщен был горьким наслажденьем… Тогда я хладно посмотрел назад: Как с свежего рисунка, сгладил краску С картины прошлых дней, вздохнул и маску Надел, и буйным смехом заглушил Слова глупцов, и дерзко их казнил, И, грубо пробуждая их беспечность, Насмешливо указывал на вечность. 141 О вечность, вечность! Что найдем мы там За неземной границей мира? Смутный, Безбрежный океан, где нет векам Названья и числа; где бесприютны Блуждают звезды вслед другим звездам. Заброшен в их немые хороводы, Что станет делать гордый царь природы, Который, верно, создан всех умней, Чтоб пожирать растенья и зверей, Хоть между тем (пожалуй, клясться стану) Ужасно сам похож на обезьяну. 142 О суета! И вот ваш полубог — Ваш человек: искусством завладевший Землей и морем, всем, чем только мог, Не в силах он прожить три дня не евши. Но полно! злобный бес меня завлек В такие толки. Век наш – век безбожный; Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный, Мои слова прославит, и тогда Нельзя креститься будет без стыда; И поневоле станешь лицемерить, Смеясь над тем, чему желал бы верить. 143 Блажен, кто верит счастью и любви, Блажен, кто верит небу и пророкам, — Он долголетен будет на земли И для сынов останется уроком. Блажен, кто думы гордые свои Умел смирить пред гордою толпою, И кто грехов тяжелою ценою Не покупал пурпурных уст и глаз, Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз! Блажен, кто не склонял чела младого, Как бедный раб, пред идолом другого! 144 Блажен, кто вырос в сумраке лесов, Как тополь дик и свеж, в тени зеленой Играющих и шепчущих листов, Под кровом скал, откуда ключ студеный По дну из камней радужных цветов Струей гремучей прыгает, сверкая, И где над ним береза вековая Стоит, как призрак позднею порой, Когда едва кой-где сучок гнилой Трещит вдали, и мрак между ветвями Отвсюду смотрит черными очами! 145 Блажен, кто посреди нагих степей Меж дикими воспитан табунами; Кто приучен был на хребте коней, Косматых, легких, вольных, как над нами Златые облака, от ранних дней Носиться; кто, главой припав на гриву. Летал, подобно сумрачному диву, Через пустыню, чувствовал, считал, Как мерно конь о землю ударял Копытом звучным, и вперед землею Упругой был кидаем с быстротою. 146 Блажен!.. Его душа всегда полна Поэзией природы, звуков чистых; Он не успеет вычерпать до дна Сосуд надежд; в его кудрях волнистых Не выглянет до время седина; Он, в двадцать лет желающий чего-то, Не будет вечной одержим зевотой, И в тридцать лет не кинет край родной С больною грудью и больной душой, И не решится от одной лишь скуки Писать стихи, марать в чернилах руки, — 147 Или, трудясь, как глупая овца, В рядах дворянства, с рабским униженьем, Прикрыв мундиром сердце подлеца, — Искать чинов, мирясь с людским презреньем, И поклоняться немцам до конца… И чем же немец лучше славянина? Не тем ли, что куда его судьбина Ни кинет, он везде себе найдет Отчизну и картофель?.. Вот народ: И без таланта правит и за деньги служит, Всех давит сам, а бьют его – не тужит! 148 Вот племя: всякий черт у них барон! И уж профессор – каждый их сапожник! И смело здесь и вслух глаголет он, Как Пифия, воссев на свой треножник! Кричит, шумит… Но что ж? Он не рожден Под нашим небом; наша степь святая В его глазах бездушных – степь простая, Без памятников славных, без следов, Где б мог прочесть он повесть тех веков, Которые, с их грозными делами, Унесены забвения волнами… 149 Кто недоволен выходкой моей, Тот пусть идет в журнальную контору, С листком в руках, с оравою друзей, И, веруя их опытному взору, Печатает анафему, злодей!.. Я кончил… Так! дописана страница. Лампада гаснет… Есть всему граница — Наполеонам, бурям и войнам, Тем более терпенью и… стихам, Которые давно уж не звучали И вдруг с пера бог знает как упали!.. Я не хочу, как многие из нас, Испытывать читателей терпенье И потому примусь за свой рассказ Без предисловий. Сладкое смятенье В душе моей, как будто в первый раз, Ловлю прыгунью-рифму и, потея, В досаде призываю Асмодея. Как будто снова бог переселил Меня в те дни, когда я точно жил, — Когда не знал я, что на слово «младость» Есть рифма гадость, кроме рифмы радость Давно когда-то, за Москвой-рекой, На Пятницкой, у самого канала, Заросшего негодною травой, Был дом угольный; жизнь играла Меж стен высоких… Он теперь пустой. Внизу живет с беззубой половиной Безмолвный дворник… Пылью, паутиной Обвешаны, как инеем, кругом Карнизы стен, расписанных огнем И временем, и окна краской белой Замазаны повсюду кистью смелой. В гостиной есть диван и круглый стол На витых ножках, вражеской рукою Исчерченный; но час их не пришел, — Они гниют незримо, лишь порою Скользит по ним играющий Эол Или еще крыло жилиц развалин — Летучей мыши. Жалок и печален Исчезнувших пришельцев гордый след. Вот сабель их рубцы, а их уж нет: Один в бою упал на штык кровавый, Другой в слезах без гроба и без славы. Ужель никто из них не добежал До рубежа отчизны драгоценной? Нет, прах Кремля к подошвам их пристал, И русский бог отметил за храм священный. Сердитый Кремль в огне их принимал И проводил, пылая, светоч грозный… Он озарил им путь в степи морозной — И степь их поглотила, и о том, Кто нам грозил и пленом и стыдом, Кто над землей промчался как комета, Стал говорить с насмешкой голос света. И старый дом, куда привел я вас, Его паденья был свидетель хладный. На изразцах кой-где встречает глаз Черты карандаша, стихи и жадно В них ищет мысли – и бесплодный час Проходит… Кто писал? С какою целью? Грустил ли он, иль предан был веселью? Как надписи надгробные, оне Рисуются узором по стене — Следы давно погибших чувств и мнении, Эпиграфы неведомых творений. И образы языческих богов — Без рук, без ног, с отбитыми носами — Лежат в углах низвергнуты с столбов, Раскрашенных под мрамор. Над дверями Висят портреты дедовских веков В померкших рамах и глядят сурово; И мнится, обвинительное слово Из мертвых уст их излетит – увы! О, если б этот дом знавали вы Тому назад лет двадцать пять и боле! О, если б время было в нашей воле!.. Бывало, только утренней зарей Осветятся церквей главы златые, И сквозь туман заблещут над горой Дворец царей и стены вековые, Отражены зеркальною волной; Бывало, только прачка молодая С бельем господским из ворот, зевая, Выходит, и сквозь утренний мороз Раздастся первый стук колес, — А графский дом уж полон суетою И пестрых слуг заботливой толпою. И каждый день идет в нем пир горой. Смеются гости, и бренчат стаканы. В стекле граненом дар земли чужой Клокочет и шипит аи румяный, И от крыльца карет недвижный строй Далеко тянется, и в зале длинной, В толпе мужчин, услужливой и чинной, Красавицы, столицы лучший цвет, Мелькают… Вот учтивый менуэт Рисуется вам; шепот удивленья, Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья… О, как тогда был пышен этот дом! Вдоль стен висели пестрые шпалеры, Везде фарфор китайский с серебром, У зеркала …  Садится солнце за горой, Туман дымится над болотом, И вот дорогой столбовой Летят, склонившись над лукой, Два всадника лихим полетом. Один – высок и худощав, Кобылу серую собрав, То горячит нетерпеливо, То сдержит вдруг одной рукой. Мал и широк в плечах другой. Храпя мотает длинной гривой Под ним саврасый скакунок, Степей башкирских сын счастливый. Устали всадники. До ног От головы покрыты прахом. Коней приезженных размахом Они любуются порой И речь ведут между собой. «Монго, послушай – тут направо! Осталось только три версты». «Постой! уж эти мне мосты! Дрожат и смотрят так лукаво». «Вперед, Маешка! только нас Измучит это приключенье, Ведь завтра в шесть часов ученье!» «Нет, в семь! я сам читал приказ!» Но прежде нужно вам, читатель, Героев показать портрет: Монго – повеса и корнет, Актрис коварных обожатель, Был молод сердцем и душой, Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил. Породы английской он был — Флегматик с бурыми усами, Собак и портер он любил, Не занимался он чинами, Ходил немытый целый день, Носил фуражку набекрень; Имел он гадкую посадку: Неловко гнулся наперед И не тянул ноги он в пятку, Как должен каждый патриот. Но если, милый, вы езжали Смотреть российский наш балет, То, верно, в креслах замечали Его внимательный лорнет. Одна из дев ему сначала Дней девять сряду отвечала, В десятый день он был забыт — С толпою смешан волокит. Все жесты, вздохи, объясненья Не помогали ничего… И зародился пламень мщенья В душе озлобленной его. Маешка был таких же правил: Он лень в закон себе поставил, Домой с дежурства уезжал, Хотя и дома был без дела; Порою рассуждал он смело, Но чаще он не рассуждал. Разгульной жизни отпечаток Иные замечали в нем; Печалей будущих задаток Хранил он в сердце молодом; Его покоя не смущало, Что не касалось до него; Насмешек гибельное жало Броню железную встречало Над самолюбием его. Слова он весил осторожно И опрометчив был в делах; Порою: трезвый – врал безбожно, И молчалив был – на пирах. Характер вовсе бесполезный И для друзей и для врагов… Увы! читатель мой любезный, Что делать мне – он был таков! Теперь он следует за другом На подвиг славный, роковой, Терзаем пьяницы недугом, — Изгагон мучим огневой. Приюты неги и прохлады — Вдоль по дороге в Петергоф, Мелькают в ряд из-за ограды Разнообразные фасады И кровли мирные домов, В тени таинственных садов. Там есть трактир… и он от века Зовется «Красным кабачком», И там – для блага человека Построен сумасшедших дом, И там приют себе смиренный Танцорка юная нашла. Краса и честь балетной сцены, На содержании была: N. N., помещик из Казани, Богатый волжский старожил, Без волокитства, без признаний Ее невинности лишил. «Мой друг! – ему я говорил, — Ты не в свои садишься сани, Танцоркой вздумал управлять! Ну где тебе <…>». Но обратимся поскорее Мы к нашим буйным молодцам. Они стоят в пустой аллее, Коней привязывают там, И вот, тропинкой потаенной, Они к калитке отдаленной Спешат, подобно двум ворам. На землю сумрак ниспадает, Сквозь ветви брезжит лунный свет И переливами играет На гладкой меди эполет. Вперед отправился Маешка; В кустах прополз он, как черкес, И осторожно, точно кошка, Через забор он перелез. За ним Монго наш долговязый, Довольный этою проказой, Перевалился кое-как. Ну, лихо! сделан первый шаг! Теперь душа моя в покое, — Судьба окончит остальное! Облокотившись у окна, Меж тем танцорка молодая Сидела дома и одна. Ей было скучно, и, зевая, Так тихо думала она: «Чудна судьба! о том ни слова — На матушке моей чепец Фасона самого дурного, И мой отец – простой кузнец!.. А я – на шелковом диване Ем мармелад, пью шоколад; На сцене – знаю уж заране — Мне будет хлопать третий ряд. Теперь со мной плохие шутки: Меня сударыней зовут, И за меня три раза в сутки Каналью повара дерут, Мой Pierre не слишком интересен, Ревнив, упрям, что ни толкуй, Не любит смеху он, ни песен, Зато богат и глуп, <…> Теперь не то, что было в школе: Ем за троих, порой и боле, И за обедом пью люнель. А в школе… Боже! вот мученье! Днем – танцы, выправка, ученье, А ночью – жесткая постель. Встаешь, бывало, утром рано, Бренчит уж в зале фортепьяно, Поют все врозь, трещит в ушах; А тут сама, поднявши ногу, Стоишь, как аист, на часах. Флери хлопочет, бьет тревогу… Но вот одиннадцатый час, В кареты всех сажают нас. Тут у подъезда офицеры, Стоят все в ряд, порою в два… Какие милые манеры И все отборные слова! Иных улыбкой ободряешь, Других бранишь и отгоняешь, Зато – вернулись лишь домой — Директор порет на убой: Ни взгляд не думай кинуть лишний, Ни слова ты сказать не смей… А сам, прости ему всевышний, Ведь уж какой прелюбодей!..» Но тут в окно она взглянула И чуть не брякнулась со стула. Пред ней, как призрак роковой, С нагайкой, освещен луной, Готовый влезть почти в окошко. Стоит Монго, за ним Маешка. «Что это значит, господа? И кто вас звал прийти сюда? Ворваться к девушке – бесчестно!..» «Нам, право, это очень лестно!» «Я вас прошу: подите прочь!» «Но где же проведем мы ночь? Мы мчались, выбились из силы…» «Вы неучи!» – «Вы очень милы!..» «Чего хотите вы теперь? Ей-богу, я не понимаю!» «Мы просим только чашку чаю!» «Панфишка! отвори им дверь!» Поклон отвесивши пренизко, Монго ей бросил нежный взор, Потом садится очень близко И продолжает разговор. Сначала колкие намеки, Воспоминания, упреки, Ну, словом, весь любовный вздор. И нежный вздох прилично томный Порхнул из груди молодой… Вот ножку нежную порой Он жмет коленкою нескромной, И говоря о том о сем, Копаясь, будто бы случайно Под юбку лезет, жмет корсет, И ловит то, что было тайной, Увы, для нас в шестнадцать лет! Маешка, друг великодушный, Засел поодаль на диван, Угрюм, безмолвен, как султан. Чужое счастие нам скучно, Как добродетельный роман. Друзья! ужасное мученье Быть на пиру <…> Иль адъютантом на сраженье При генералишке пустом; Быть на параде жалонером Или на бале быть танцором, Но хуже, хуже во сто раз Встречать огонь прелестных глаз И думать: это не для нас! Меж тем Монго горит и тает.. Вдруг самый пламенный пассаж Зловещим стуком прерывает На двор влетевший экипаж: Девятиместная коляска И в ней пятнадцать седоков… Увы! печальная развязка, Неотразимый гнев богов!.. То был N. N. с своею свитой: Степаном, Федором, Никитой, Тарасом, Сидором, Петром, Идут, гремят, орут. Содом! Все пьяны… прямо из трактира, И на устах – <…> Но нет, постой! умолкни лира! Тебе ль, поклоннице мундира, Поганых фрачных воспевать?.. В истерике младая дева… Как защититься ей от гнева, Куда гостей своих девать?.. Под стол, в комод иль под кровать? В комоде места нет и платью, Урыльник полон под кроватью… Им остается лишь одно: Перекрестясь, прыгнуть в окно… Опасен подвиг дерзновенный, И не сносить им головы! Но вмиг проснулся дух военный — Прыг, прыг!.. и были таковы… Уж ночь была, ни зги не видно, Когда, свершив побег обидный Для самолюбья и любви, Повесы на коней вскочили И думы мрачные свои Друг другу вздохом сообщили. Деля печаль своих господ, Их кони с рыси не сбивались, Упрямо убавляя ход, Они <…> спотыкались, И леность их преодолеть Ни шпоры не могли, ни плеть. Когда же в комнате дежурной Они сошлися поутру, Воспоминанья ночи бурной Прогнали краткую хандру. Тут было шуток, смеху было! И право, Пушкин наш не врет, Сказав, что день беды пройдет, А что пройдет, то будет мило… Так повесть кончена моя, И я прощаюсь со стихами, А вы не можете ль, друзья, Нравоученье сделать сами?.. Then burst her heart in one long shriek, And to the earth she fell like stone Or statue from its base o’erthrown.[291] Во время оно жил да был[292] В Москве боярин Михаил, Прозваньем Орша. Важный сан Дал Орше Грозный Иоанн; Он дал ему с руки своей Кольцо, наследие царей; Он дал ему в веселый миг Соболью шубу с плеч своих; В день воскресения Христа Поцеловал его в уста И обещался в тот же день Дать тридцать царских деревень С тем, чтобы Орша до конца Не отлучался от дворца. Но Орша нравом был угрюм: Он не любил придворный шум, При виде трепетных льстецов Щипал концы седых усов, И раз, опричным огорчен, Так Иоанну молвил он: «Надежа-царь! пусти меня На родину – я день от дня Всё старе – даже не могу Обиду выместить врагу; Есть много слуг в дворце твоем. Пусти меня! – Мой старый дом На берегу Днепра крутом Близ рубежа Литвы чужой Оброс могильною травой; Пробудь я здесь еще хоть год – Он догниет – и упадет; Дай поклониться мне Днепру… Там я родился – там умру!» И он узрел свой старый дом. Покои темные кругом Уставил златом и сребром, Икону в ризе дорогой В алмазах, в жемчуге, с резьбой Повесил в каждом он углу, И запестрелись на полу Узоры шелковых ковров. Но лучше царских всех даров Был божий дар – младая дочь; Об ней он думал день и ночь, В его глазах она росла Свежа, невинна, весела, Цветок грядущего святой, Былого памятник живой! Так средь развалин иногда Растет береза: молода, Мила над плитами гробов Игрою шепчущих листов, И та холодная стена Ее красой оживлена!.. · · · · · · Туманно в поле и темно, Одно лишь светится окно В боярском доме – как звезда Сквозь тучи смотрит иногда. Тяжелый звякнул уж затвор, Угрюм и пуст широкий двор. Вот, испытав замки дверей, С гремучей связкою ключей К калитке сторож подошел И взоры на небо возвел. «А завтра быть грозе большой! – Сказал, крестясь, старик седой. – Смотри-ка, молния вдали Так и доходит до земли, И белый месяц, как монах, Завернут в черных облаках; И воет ветер, будто зверь. Дай кучу злата мне теперь, С конюшни лучшего коня Сейчас седлайте для меня – Нет, не отъеду от крыльца Ни для родимого отца!» Так рассуждая сам с собой, Кряхтя, старик пошел домой. Лишь вдалеке едва гремят Его ключи – вокруг палат 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43 |
|||||||