– Боюсь, государь, дело зашло гораздо дальше, – вздыхает советник. – В любом случае, эта незнакомая особа – не ровня королевскому брату...

Тут мысль о возможной женитьбе и наследнике снова возникает в череде прочих мыслей. Но король так измучен заботами о новорожденном государстве, что получается нечто совершенно несусветное: неопределенный образ королевской супруги с королевским отпрыском на руках затесывается среди крестьян-переселенцев, и вот уже покорно топает между телегами и королева, крепко сбитая рослая женщина с туго перетянутой талией и красномордым младенцем (чью неприятную, вопящую рожицу король явственно различает над могучим, заплеванным молочной отрыжкой плечом матери).

Это видение настолько ужасает Мэлгвина, что он испускает тихий стон и невольно качает головой.

– Узнайте побольше о подруге моего брата, – приказывает он и откидывает голову к стене.

Гион построил охотничий домик, и теперь у них с Ринхвивар была крыша над головой. Но оба они на самом деле не нуждались ни в какой крыше: Гион – потому, что был очень молод, Ринхвивар – потому, что эльфы вообще не обращают внимания на такие мелочи. Время текло для нее совершенно иначе, чем для королевского младшего брата: не то чтобы оно боялось прогневать эльфийскую деву, но, во всяком случае, знало свое место.

Она пыталась объяснить ему:

– Для старика любая тропинка куда длиннее, чем для молодого. Для одноногого будет существенным расстояние, которого ты даже не заметишь.

Гион жмурился изо всех сил, тужась, чтобы наконец понять, что она имеет в виду. Расстояние в представлении Гиона могло растягиваться или сужаться, потому что над пространством он, смертный человек, имел хоть какую-то власть. Но над временем Гион был не властен, и оно в его воображении оставалось неизменным, с его разрушительной и созидательной работой.

Впрочем, королевский брат был действительно в те годы так юн, что пять или десять лет, отпущенные судьбой на цветение его молодости, представлялись ему истинным бессмертием, и все разговоры о времени, о старости, о смерти, и разлуке оставались чистейшим кокетством. На самом-то деле Гион никогда не поддастся старости и уж тем более – никогда не умрет!

И для Ринхвивар это обстояло точно так же. Поэтому в ее объятия не закрадывалась горечь – как иногда случается, когда эльфийская дева принимает в свое сердце человека.

Однажды она спросила его:

– Это правда, что твой брат – король?

Гион кивнул. Его мало занимала сейчас эта тема: они с Ринхвивар лежали на траве, а в узкой синей вышине между стволами бесконечно кружил сорванный с дерева лист, и Гиону было интересно, куда он упадет.

– Странно, – молвила Ринхвивар, – я не слыхала ни о каком королевстве людей на этих землях.

– Оно появилось недавно, – объяснил Гион. – Мой брат Мэлгвин, властитель Изиохона, – великий полководец и отменный дипломат. Он убедил соседей пойти под свою руку – кого силой оружия, кого силой слова.

– А кого – примером соседа, не так ли? – Ринхвивар вздохнула. – Да, такое случалось и прежде...

Он протянул руку и пощекотал ее.

– Ты ведь очень древняя, – сказал он. – Ты помнишь, как создавался этот мир, не так ли?

Визжа, она отбивалась, и золотые и пламенные розы пробегали по ее телу, а затем вдруг все разом сплелись на ее обнаженном животе, превращаясь в единственный гигантский цветок.

Гион протяжно застонал и пал лицом в самую сердцевину этого цветка.

Ринхвивар накрыла его макушку ладонью.

– Не уверена, что я такая уж древняя, – сообщила она.

Гион водил лицом по лепесткам, следуя за ними, точно по лабиринту, и вдруг понял, что не раз уже вышивал подобные узоры, когда «рисовал иглой»: цветки на теле Ринхвивар действительно сплелись в линии, по которым ходили в Медном лесу эльфы, когда те любопытствовали взглянуть на жизнь людей.

– Ты – чудовище, – прошептал Гион, осторожно целуя ее живот. – Ты – монстр, древний и ужасный, затаившийся в глубинах тысячелетий... Ты – болотное чудище...

При каждом эпитете Ринхвивар вздрагивала от удовольствия и награждала Гиона тумаком.

Затем она вдруг стряхнула его с себя и села. Он устроился на траве, уложив голову ей на колени. Сорванный лист все еще парил в вышине.

– Мой брат – король Мэлгвин, – сказал Гион. – Разве я тебе не рассказывал?

– А ты? – спросила Ринхвивар.

Он удивился.

– О чем ты хочешь узнать?

– Кто ты такой?

Гион провел ладонями по щекам.

– Ну... – Он чуть замялся. – Вот же я, весь перед тобой!

– Чего ты хочешь? – допытывалась она.

– Любить тебя, – сказал он не задумываясь. – Ну, потом, когда у меня вырастет большая борода, я буду заплетать ее в косу, чтобы маленьким эльфийкам было удобнее по ней лазить... Ведь вы, эльфы, рождаетесь маленькими такими козявками, которые летают над цветочками и разносят пыльцу... по крайней мере, первую тысячу лет своей бесконечной жизни... Я ничего не путаю?

Ринхвивар хотела оттаскать его за уши, но он опередил ее, схватил за обе руки и опрокинул на траву.

– Ну, – осведомился Гион, победоносно улыбаясь, – что ты скажешь теперь? Будешь разносить пыльцу?

Ринхвивар обхватила его руками за шею, и снова он почувствовал, что силы оставляют его.

– Это нечестно... – проворчал он.

Ринхвивар сказала:

– Посмотри вокруг. Разве ты не видишь, что все изменилось?

Обнявшись, они сели рядком и стали смотреть вокруг – выглядывать перемены в окружающем мире. И вдруг Гион понял: его подруга права! Теперь, когда он смотрел на мир ее глазами, изменения были заметны повсюду. Вот на кустах выросли листья, чуть крупнее, и вырезаны немного по-другому. Там сломана молодая ветка. Под землей изменили свой ход грибницы, и круги, свидетельствующие об их присутствии, потянутся к северу, в то время как прежде они уклонялись к югу. Небо сделалось почти фиолетовым, а лист, бесконечно плававший между медными стволами, исчез, как будто его поглотила густая, темная синева.

Гион втянул ноздрями насыщенный грибным запахом воздух, и голова у него закружилась. Птичий хор обрушился на его истонченный слух и почти мгновенно истерзал его.

И в то же время Гион знал, что это не колдовство. Он покрепче обнял подругу, с наслаждением ощущая прохладу ее смуглой кожи. Ринхвивар жевала травинку и поглядывала на него искоса.

– У тебя будет дитя, – сказал Гион. – Я понял!

Она засмеялась, снова опрокидываясь на траву. Вместо пропавшего листа между деревьями повисло белое облако. Солнце пропитывало его сладким золотом, и казалось странным, что оно не изливает на влюбленных с вышины излишки небесной позолоты.

– Это твое дитя, – проговорила Ринхвивар, распуская розы по всему телу. Одна расцвела прямо у нее на пятке, маленькая, плотная, очень красная – как будто сердитая. Гион тотчас куснул ее, и Ринхвивар недовольно дернула ногой.

– Мое дитя! – сказал Гион. – Оно ведь теперь повсюду, не так ли?

– Только для тебя и для меня, – предупредила эльфийка. – Больше никто о нем даже не догадывается, Особенно – твой брат.

Гион удивился:

– При чем тут мой брат?

– Мэлгвин – король, – сказала Ринхвивар. – И у него нет наследника. А у тебя скоро будет.

– Боюсь, наследовать ему нечего, – вздохнул Гион. Я ведь... никто.

Тут он вспомнил, как подруга спрашивала его: «Кто ты?»

«Действительно, – подумал Гион, – кто же я?» Ответа на этот вопрос пока не находилось. Младший брат короля – это почти никто. У Гиона не было даже собственных владений. Ничто в Королевстве еще не было устроено как следует.

– Я должен просить твоей руки, – сказал вдруг Гион.

Это сделалось ему очевидно – как будто кто-то пришел и сказал ему об этом.

И тут он наконец встретился с Ринхвивар глазами. Она смотрела на него грустно.

– Видишь камни? – Она показала рукой на несколько диких валунов, которые выглядывали из травы, похожие на лягушачьи глаза. – Иди так, как они показывают... – Она помолчала немного, как будто ей было не по себе.

Гион обнял ее, прижал к себе, как будто она нуждалась в утешении.

– Что с тобой, Ринхвивар? О чем ты хочешь сказать, но никак не можешь?

Она потерлась головой о его голое плечо, и он ощутил мягкое, шелковистое прикосновение ее волос и смешного, нечеловеческого уха.

– Я не знаю, Гион, как ты пройдешь к нам, – призналась она наконец. – Я прихожу сюда совсем по-другому. Я просто появляюсь здесь, если возникает охота. Я вижу тебя издалека, слышу твой голос, я могу ходить за тобой, повторяя каждый твой шаг – и все-таки оставаясь в своем мире. Ты даже не замечаешь, как я передразниваю тебя…

– Ну, спасибо. – Гион обиделся. – Стало быть, где-то там, за хрустальной невидимой гранью, кривляются обезьянки, а я этого не вижу...

Теперь надулась Ринхвивар.

– Кого ты называешь обезьянками?

Он удовлетворенно хмыкнул и снова притиснул ее к себе.

– Известно, кого...

Ринхвивар снова стала серьезной.

– Человек проходит этот путь совсем по-другому. Ему мешает смертность. Ему мешает власть времени.

– Я знаю, как обмануть время, – сказал Гион. – Нужно пустить по реке кораблик. Понимаешь? Река – это и есть время, текущее в пространстве, через всю землю, через весь мир. Человек всегда может вернуться к истоку и найти свой бумажный кораблик.

– Если ты сумеешь, – медленно проговорила Ринхвивар, – то мы встретимся.

– Разве ты покинешь меня навсегда? Прямо сейчас? – Гион не выглядел даже огорченным – так он удивился. – Так принято?

Она замотала головой.

– Нет, нет! Но если ты хочешь... если ты на самом деле хочешь просить моей руки, ты должен сделать это в доме моих родителей. Следуй за камнями. Ничего не бойся.

– Чего мне бояться, ведь ты, как оказалось, следишь за каждым моим шагом! – заметил Гион, злопамятный.

– Нет, – сказала Ринхвивар. – Там, где ты окажешься по дороге к моим родителям, ты будешь один. Я никогда не видела этого мира и даже не знаю, как он выглядит.

– Куда ты отправляешься? – спросил старший брат младшего.

Гион видел: Мэлгвин спрашивает лишь потому, что сделал над собой усилие, припомнил какой-то разговор – что-то вроде «вам необходимо больше внимания уделять своему брату, ваше величество, поскольку принц Гион уже не ребенок», – и теперь вот «уделяет внимание».

Тем не менее Гион любил своего брата, почитал в нем короля и владыку и потому ответил очень почтительно:

– На охоту, государь.

– Охота? – Мэлгвин чуть приподнял брови. – Вы подолгу пропадаете на охоте, братец, но что-то до сих пор наши кладовые не ломятся от набитой вами дичи!

А Гион и сам не знал прежде, что от частых встреч с эльфийской девой у него обострился слух, и теперь он различал в голосе короля сразу несколько чужих голосов. И сейчас его устами говорил еще один советник, куда более подозрительный, нежели сам Мэлгвин. Только Гион, редко бывавший при дворе, не знал – какой именно.

Гион улыбнулся простодушно и ответил королю – а вместе с ним и подозрительному советнику – так:

– Это оттого, брат, что я не столько убиваю дичь, сколько просто брожу по лесу, а все, что добуду, там же и съем.

– Говорят, у вас там и охотничий домик завелся, – добавил король.

Гион кивнул в знак подтверждения.

– Нынче у нас переговоры с баронами Коммарши, – сказал Мэлгвин, отводя взгляд в сторону, – и я желал бы видеть вас на этой встрече.

– Почему? – удивился Гион.

– Потому, что с годами, возможно, Коммарши станет... вашим владением. У вас, моего ближайшего родственника, моего... наследника... у вас должно быть собственное баронство.

Голос Мэлгвина сорвался, потому что король говорил неправду, и сердце у Гиона сжалось: слишком долго отсутствовал он, слишком глубоко ушел в свое счастье – и старший брат заблудился без младшего, оказался среди неверных дорог, по которым ходят ложь и пустота.

А король все говорил и говорил мертвым голосом:

– Я предполагаю изменить многие союзы, соединить несколько мелких владений в гораздо меньшее количество крупных, частично предложить моим военачальникам вступить в брачные союзы с дочерьми местных баронов, частично попросту сместить прежних владельцев и предложить им взамен должности при дворе.

Гион сказал «хорошо» и ушел. Он не явился на важную встречу, и Мэлгвин только раз поинтересовался – где его высочество принц, да и то весьма вялым тоном, а потом и вовсе забыл о его существовании.

А Гион вошел в лес, и сразу же обступили его пение птиц и запах листвы и хвои. Очень далеко, в ложбине, еле слышно напевал ручей. Оттуда, из низины, тянуло папоротниками, и зудели завязшим в белых кудрях комарьем цветки-зонтики, кокетничающие тем, что они, дескать, ядовитые.

Все забылось здесь, все осталось далеко позади и в прошлом – и неживой голос старшего брата, и какие-то странные люди, окружающие его при дворе, и полководцы, обязанные жениться на баронских дочерях, и незнакомая мебель в незнакомых комнатах... Гион шел себе и шел, и тропинка привела его к первому из знакомых, давным-давно примеченных камней.

Кто положил здесь, в лесу, эти камни? Был ли лабиринт рукотворным, или же земля сама собою вытолкнула из своей плоти несколько валунов? И чем были эти валуны – знаками болезни, вроде нарывов, или просто родимыми пятнами? Но Гион знал от своей подруги, что они существовали во всех трех мирах: и в человечьем лесу, и в лесу эльфийском, и еще – в том странном мире, где никогда не бывают эльфы и куда ему, Гиону, предстоит погрузиться на своем новом пути к Ринхвивар.

Он прошел мимо первого камня и зацепил взглядом второй. Следовало ступить между ними, и Гион беспечно сделал этот шаг. Третий камень показался справа, четвертый слева. Он шел верно. Теперь его глаза без труда различали выгнутые спинки камней, притаившихся под опавшими листьями, точно маленькие, опасные зверьки.

Он стал думать о Ринхвивар. По правде сказать, в последние месяцы он больше ни о ком и не думал. Ничто не шло ему на ум так охотно, как тонкие руки его подруги, как ее темные теплые губы, ее раскосые глаза и остренькая грудь, которая иногда колола его, когда они обнимались.

Неожиданно, когда он вздохнул, представляя себе, как она улыбается – быстренько, точно украла что-то забавное, да только еще не придумала, как признаться, – Гион понял, что по-настоящему, полной грудью вздохнуть не получается. Ему стало душно.

Он остановился, огляделся по сторонам внимательнее. Ничего особенного не увидел: просто лес, чуть более темный, чем прежде. Некоторые стволы как будто расплывались, и Гиону вдруг почудилось, что он стал хуже видеть. Однако прищурившись, он рассмотрел другое: медные стволы были окутаны легким облачком тумана.

Тяжелый туманный дух висел и в воздухе. Должно быть, поэтому и дышать приходилось с трудом. Гион улыбнулся, качнул головой и побыстрее пошел дальше.

Туман делался все гуще, камни по обеим сторонам тропинки попадались все чаще, и теперь они больше не таились. Напротив – они выглядели так, словно оставались последней и самой надежной преградой между одиноким в лесу человеком и тем странным, неприятным, что скрывалось в густом, сером тумане.

Однако Гион не чувствовал никакого доверия к этим камням, как бы они ни рядились в одежды его друзей. И они как будто поняли это и явили злобные рожи: нездоровые лишайники, похожие на рваные и пыльные кружева, обметывали их разверстые «пасти», провалы «глаз» сочились мутной водицей, в которой погибали улитки.

Подняв голову, Гион понял, что не видит там, наверху, небесного свода. Туман окружал его и насильно гнул к земле; но и земли под ногами больше не было. Вокруг оказалась сплошная серость, клубящаяся, страшно занятая непрерывным движением – и при этом неживая. Ничего не было в этом мире, ни солнца, ни любви, ни доброго пива, ни кабанов, сердито добывающих себе пропитание подо мхом, ни занятых важными делами птиц. Этот серый мир выглядел так, точно никому не был нужен, и даже тот, кому он принадлежал, какой-нибудь захолустный павший эльф с отрезанными ушами, не наведывался в свое владение, считая его недостаточно хорошим для своей персоны.

Должно быть, впервые в жизни Гион догадался, как важно для него ощущать эту всеобщую связь всего со всем, эту благословенную зависимость птиц – от веток и летучей мошки, зверей – от разного рода добычи и чистой воды, человека – от травы, по которой он ступает, от голосов, которые он слышит, от рук, которые его обнимают... Связи распались, и вместе с ними пропала наполненность мира, его изобилие и даже преизбыток, вторые ощущал Гион – всей своей молодостью. Серый мир, по которому пробирался королевский брат, был пуст. То, что пряталось в тумане и заставляло шевелиться бесформенные клочья, не содержало в себе никакой полноты – напротив, его близость лишь усугубляла опустошенность: оно словно высасывало воздух, еще остававшийся между стволами, теперь, невидимыми.

Затем Гион остановился. На тропинку перед ним ступило нечто.

Как и туман, оно не имело ни формы, ни очертаний, ни определенного цвета. В какой-то миг Гиону почудилось, что оно похоже на человека. Вероятно, так и было; однако на самом деле все это не имело никакого значения. Оно могло быть похоже на человека или на зверя, оно могло быть чем-то вроде шара с шипами или морского гада, случайно оказавшегося на суше. Ничто не имело здесь определенного значения.

Оно было здесь, вот и все. Ничто больше не имело значения.

Гион остановился и тотчас ощутил лютый голод. Как будто все его естество алкало и стремилось к единственной цели: насыщению плоти. Каждая частица его тела вопияла, требуя пищи. Голод пронизывал его насквозь, пропитывал его, словно влага – пористую губку, и длилось это уже целую вечность.

Затем существо покатилось по тропинке и настигло Гиона.

Он попытался уклониться хотя бы от этого первого столкновения, но существо оказалось проворнее, да и камни, ограничивающие тропинку, мгновенно выросли, сделались высокими, как скалы, ушли в небо и там впились в клочья тугого тумана, утвердив преграду между одиноким человеком и его неверным спасением от опасности.

Гион быстро обвел вокруг глазами: он был заперт в тесном ущелье между камнями. И даже если бы он сумел взобраться по ним, то тяжелая клубящаяся крыша не выпустила бы его из ловушки.

Тогда Гион вытащил нож и метнулся под вытянутую лапу чудища. Сейчас оно преобразилось в человека, но Гион знал, что это – не человек. Оно не имело ни формы, ни наименования, оно даже не было здешним властителем: просто нечто пустое и голодное, обреченное страдать и даже не знающее, что чувство, в которое оно погружено, называется страданием. Гион воспринимал его теперь, когда оно находилось совсем близко, почти как себя самого.

И еще краем сознания он понимал, что может остаться здесь навсегда, став частью этого бесплотного мира и этой потерянной души.

Оно обхватило Гиона лапами, наваливаясь сверху, как медведь, и Гион пырнул его ножом под мышку. Лезвие пропороло податливое тело – так кухарка разрезает ломти густого киселя, – но не причинило чудовищу ни вреда, ни боли: то, что оно испытывало год за годом, век за веком, было острее и крепче любой боли.

Оно все настойчивее подминало Гиона под себя, обволакивало, пыталось заползти на него и поглотить. Он еще раз ударил ножом и вырвался, когда одна из лап вдруг отделилась от туловища и поплыла в туман, бессильно и слепо хватая воздух пальцами.

Гион бросился бежать. Бесформенный ком катился за ним. Он то замирал и вытягивался, то растекался по тропинке. Затем Гион ощутил резкую боль в ноге: он поранился о камень, которого не заметил в тумане, залепившем ему глаза. Густую серость прорезала ослепительная вспышка, и по тропе потекла, извиваясь и не впитываясь в почву, живая полоса ярко-красной крови. Тотчас на тропинке сделалось гораздо светлее, и отвесные скалы опустились, приникая к земле и округляясь: теперь это вновь самые обыкновенные с виду камни.

В сером мире появилось нечто новое. Гион настолько привык к окружающей его всеобъемлющей пустоте, что не сразу догадался – чем было это новое.

Крик.

Яростно, как от наслаждения любовью, кричало бесформенное, измученное голодом нечто. Оно пало на тропу и вытянулось, превращаясь в широкую плоскую змею, и начало извиваться и биться в нетерпении. Студенистая спина его содрогалась при каждом ударе.

Впереди раскрылся рот – крохотный, беззубый, с вытянутыми, словно для поцелуя, губками, и кровь послушно побежала туда. Капля за каплей округлялись и втягивались в алчущую пасть, и вокруг становилось все светлее и чище.

Гион вздохнул полной грудью, и у него закружилась голова. Хватаясь за сердце, петляя по тропе, он побежал из последних сил, а кричащее, стонущее, захлебывающееся чудовище ползло за ним, по кровавому следу, и лизало, глотало, поглощало капли живой жизни.

Наконец Гион остановился. Он весь был покрыт испариной и не дышал, а отчаянно вскрикивал широко раскрытым ртом.

Наклонившись, он туго перевязал ногу платком, после чего снова припустил по тропе, хромая и приседая. Поняв, что источник насыщения иссяк, чудовище замерло, зарываясь мордой в сухую хвою, и испустило последний вопль. Отзвуки этого голодного, алчущего зова все еще верещали у Гиона в ушах, когда он миновал последние два камня и выбежал на поляну.

И разом все обрело плоть и явь, и было таким насыщенным, таким ярким и благоуханным, что Гион мог лишь слабо застонать и повалиться навзничь, ибо ноги отказали ему в повиновении. Ему чудилось, что он, плоский, двухмерный и лишенный красок, – выгоревшая картинка, криво вырезанная ножом из старой, затрепанной книжки, – вдруг очутился среди живых, полнокровных людей.

Да что там люди! Каждая травинка, каждая букашка, что с важным, несколько отсутствующим видом раскачивалась на вершине этой травинки, – все они многократно превосходили Гиона своей упитанностью, округлостью, плоскостью, своей укорененностью в настоящем, в то время как сам принц, как ему чудилось, навеки застрял в нереальном, несуществующем, что и смертью-то не назовешь, не то что сколько-нибудь полноценной жизнью.

Чувствуя себя сухим листом, выпавшим из гербария, затрепанной страницей, вырванной из скучного песенника, пыльным лоскутом – невеликая потеря для рукодельницы, Гион лежал и боялся пошевелиться. Ему сделалось невыносимо, хотелось уползти обратно – залечь между страницами книги.

Лишь очень постепенно он начал ощущать, как к нему возвращается изначальная округлость. Он рискнул и приоткрыл глаз и с великим облегчением понял, что самая ближняя к нему травинка не глядит на него больше с видом несомненного превосходства. Она, конечно, еще не готова была занять свое, изначально определенное ей природой место, но уже вполне готова была признать хотя бы претензии Гиона на равенство с нею.

А затем он увидел – почти у самых своих глаз – босые ноги и увлекся, рассматривая их: они как будто разговаривали с ним, то поджимая длинные пальцы, то шевеля ими, то пропуская между ними травинки и сгоняя жучков и муравьев с насиженных мест. Затем все исчезло, накрытое платьем, и перед Гионом появилось знакомое лицо.

Темные раскосые глаза лучились, и Гион медленно зажмурился. А когда он снова приоткрыл ресницы и рискнул глянуть, лицо никуда не исчезло.

Ринхвивар сидела рядом с ним на корточках, чуть склонив голову набок, и разглядывала юношу с любопытством.

Он потянулся к ней руками, обхватил ее за бок и повалил на землю рядом с собой. Она засмеялась, подставила ему для поцелуя лицо, но сил у Гиона на это не было: он лишь упал щекой на плечо подруги, а зажмуренные веки оказались так слабы, что не удержали хилых, жидких слез.

– Ох, Ринхвивар! – пробормотал он. – Ох, Ринхвивар! Я почти умер там, на той тропинке, покуда шел к тебе...