Эльфийская кровь (№1) - Прозрачный старик и слепая девушка

– Но что в этом плохого? – не понял Ренье. – Что-то я перестаю улавливать нить. Ребята, за те два дня, что я болел, произошло нечто странное. Вы все как будто на одной из лун побывали.

– Вовсе нет, – возразил Гальен. – Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!

– На костыле, боюсь, не поспею, – отозвался Ренье. – Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.

– По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, – сказал Эгрей. – Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.

– А зачем? – спросил Ренье.

– Что – зачем?

– Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, – пояснил Ренье, – если уже все готово: красивое – красиво, уродливое – уродливо, плюс – это плюс, а минус...

– И ты туда же! – махнул рукой Эгрей.

– Нет, я серьезно, – настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: – При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.

– Так называемое «прекрасное» пресно по определению, – безапелляционно заявил Эгрей. – Лично я не вижу ничего интересного в положительных персонажах какого-нибудь слюнявого романа или в пошлых пестреньких цветочках.

Ренье покосился на деревья роскошного сада, как будто опасался, что они пожелают ответить на оскорбление. Но деревья продолжали тихо шевелить тяжелыми от цветов и листьев ветвями, словно безмолвно опровергая глупую клевету.

– Ну ладно, – сказал наконец Ренье, – давайте вернемся к моей выходке. Так что я наделал?

Эгрей снова оглянулся и заговорил:

– В общем, этот лакей там выступал, пока его не попросили заткнуться. Потом какой-то бродяга из угла вылез, помаячил немного, облил лакея пивом из кувшина и смылся. Вы с Элизахаром глупо глядели друг на друга, как будто впервые увиделись. Точно тебе говорю! Духота на тебя так, что ли, повлияла... Только ты набрался хуже сапожника.

– И тут один из господ офицеров захотел выйти... э... по нужде, – продолжил Гальен, посмеиваясь. – И прямехонько наступил на того бродягу! А ты как вскочишь да как крикнешь ему: «Тупой солдафон!». Он остановился, усы мокрые, глаза мокрые: «Что, простите?» Ты рукой махнул и отвернулся. Тогда он сказал: «Надеюсь, завтра мы увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Сейчас вы нетрезвы, да и я тоже». И вышел. Ты, по-моему, даже не обратил на это внимания...

– Точно, не обратил, – признался Ренье.

– Чем тебя так зацепил этот старикашка? – полюбопытствовал Гальен. – Обычный попрошайка. Вел себя нагло. Жаль, что удрал – мы бы с ним разобрались.

Ренье уставился на своих собеседников с недоумением. «Они ничего не поняли, – подумал он. – Они так ничего и не увидели. Им даже в голову не пришло посмотреть на нищего старика повнимательнее. А ведь он – вовсе не нищий. И не попрошайка. Клянусь кровью Эльсион Лакар, они даже не заметили, что он прозрачный!»

Внезапно Ренье почувствовал, что весь этот разговор становится ему тягостен. Он нехотя сказал:

– Да так, ничего особенного – просто этот старик очень похож на нашего конюха. Мне на мгновение показалось, что это он. Откуда, думаю, здесь взялся наш конюх? Неужели его бабушка за мной прислала?

Приятели дружно рассмеялись.

Эгрей спросил:

– Кто-нибудь видел Фейнне?

– А что? – заинтересовался Гальен.

Эгрей отмолчался.

Гальен тряхнул его за плечо.

– Ты влюбился, сознавайся!

Эгрей отвернул голову и недовольно дернулся.

– Пусти. Ничего я не влюбился.

– А как же Аббана? – продолжал Гальен.

Эгрей посмотрел ему прямо в глаза.

– А как же Софена? – язвительно спросил он.

Гальен поморщился.

– Ничего с ней у меня, братцы мои, не вышло. Жуткая особа. Я-то, дурак, был уверен, что она меня завлекает. А что я должен был подумать? Вела со мной длинные разговоры, интересовалась моим мнением – о жизни, о цели нашего существования, о родстве душ... Породниться предложила, смешать кровь. Я, как настоящий осел, согласился на все, даже запястье резал. А как до дела дошло – устроила скандал! Крик до самой Стексэ! И такой я, и сякой, и грубое животное, и похотливый самец...

У Гальена был такой горестный вид, что его собеседники поневоле развеселились.

– Действительно, дурацкая история, – согласился Ренье. – Но ты тоже хорош. Разве ты не видел, что у Софены это все всерьез?

– То есть?

– Она на самом деле такая.

– А... – протянул Гальен. – Да, теперь-то я это понимаю, но тогда... – Он безнадежно махнул рукой. – Я ведь влюбился в нее. Но теперь все в прошлом. Ну вот, я свою историю рассказал целиком, ничего не скрывая. Твоя очередь, Эгрей.

– А? – Эгрей рассеянно посмотрел на Гальена, как будто тот своим обращением вырвал его из какого-то интересного сна. – Ты о чем?

– Рассказывай, как у тебя было с Аббаной.

– Скоро лекция, ребята, не хочу опоздать.

– Ладно тебе. – Ренье преградил ему путь, демонстративно выставив вперед свою трость. – Давай рассказывай.

– Да ничего особенного. Погуляли под лунами, несколько раз целовались. Она хорошая, только обычная.

– Что, все плюсы у нее на месте? И минусы тоже? – съязвил Ренье.

– Можно сказать и так, – не стал отпираться Эгрей. – Теперь меня это не интересует.

– А Фейнне? – спросил Гальен. – Она ведь тоже не подходит под определение прекрасного согласно Пиндару.

– Фейнне – один сплошной плюс, – сказал Ренье. – Никаких минусов. Она почти совершенство.

– За исключением физического увечья, – добавил Эгрей.

– Я не назвал бы это «увечьем», – не согласился Ренье. – Это ее особенность, ее свойство, отличительная черта, но никак не дефект.

– Теперь ты рассуждаешь как Пиндар, – сказал Гальен. – Нет ни прекрасного, ни безобразного, но есть лишь наше отношение к тем или иным качествам.

– Решительно не согласен! – возразил Ренье. – Слушайте, мне трудно стоять. Давайте доковыляем до скамей и сядем. Начнется лекция – будем переписываться.

– Лучше перешептываться, – сказал Эгрей.

Они двинулись в сторону аудитории, расположенной под открытым небом, на одной из полян. Нагретые солнцем каменные скамьи стояли полукругом в несколько рядов. Первые уже были заняты, что вполне устроило приятелей. Они забрались подальше от преподавателя – невероятно нудного носатого типа, который читал «Искусство риторики».

Лектор не принадлежал собственно Академии – его пригласили специально для того, чтобы он провел курс. Это был какой-то известный теоретик ораторского дела, автор нескольких монографий, таких же нудных и непонятных, как его лекции. Студенты всерьез подозревали, что этот курс был введен специально для того, чтобы воспитывать в учащихся терпение, выдержку и умение сохранять невозмутимое выражение лица при любых обстоятельствах – даже во сне.

– Необходимость удерживать внимание аудитории, дабы она не рассеивалась и полностью сосредоточилась на глубоких мыслях, высказываемых оратором в целях наилучшего служения Королевству и правящему дому Эльсион Лакар... – зудело перед скамьями. Похожий на кузнечика приглашенный лектор медленно вышагивал перед студентами – взад-вперед, как метроном.

– Я думаю, – шептал Ренье, – что между плюсом и минусом всегда остается некий зазор. Ничтожно малое, не улавливаемое и никак не определяемое расстояние. В нравственном смысле.

– Нравственное расстояние? Дивный термин! – сказал Эгрей.

– Я не шучу, – продолжал Ренье. – Тебе этот зануда не мешает?

Он на миг глянул на лектора, а тот, словно ощутив этот взгляд, мгновенно устремил тусклые глаза на Ренье.

– Таким образом, неослабное внимание достигается прежде всего умением оратора разнообразить не столько лексический состав своего выступления, сколько его ритмический рисунок, экспрессивные возможности которого представляют собой тему для отдельного исследования...

Перед мысленным взором Ренье на миг встала очередная пухлая монография, принадлежащая перу выдающегося теоретика, и он даже крякнул.

– Ну так что насчет «нравственного зазора»? – ткнул его в бок Гальен. – Не слушай Эгрея, ему все неинтересно. Говорю тебе, он влюбился по уши, а она его даже не замечает.

– Потому что она слепая, – сказал Эгрей.

– Да будь она зрячей и о восьми глазах – она бы на тебя не посмотрела, – фыркнул Гальен.

– Спорим, она в меня влюбится? – неожиданно предложил Эгрей.

– Это безнравственно, – сказал Ренье. – Вы что, братцы? С ума сошли? Заключать пари на чувства девушки!

– Если ты проболтаешься своему дружку-лакею, берегись, – пригрозил Эгрей.

– Какой дружок-лакей... О чем вы? Перестаньте! – Ренье переводил взгляд с одного товарища на другого.

Те держались вполне спокойно и деловито, как будто речь шла о чем-то обычном.

– На что спорим? – сказал Гальен.

– Победитель покупает побежденному лошадь, – предложил Эгрей.

Гальен замялся.

Эгрей подтолкнул его кулаком в плечо:

– Боишься проиграть?

– Нет! – сказал Гальен, решившись. – Она никогда не полюбит тебя.

– Почему?

– Из-за того, что ты не видишь того самого «зазора», о котором говорил Эмери. Как бы мы ни относились к безобразному, пусть бы мы его обожали, лелеяли и наслаждались им, – все равно в глубине души мы знаем, что поступаем неправильно и что предмет нашего восхищения – обычная дрянь. И то же самое касается красоты. Мы можем объявить чистую девушку – развратной, мы можем оклеветать произведение искусства, заявить, что не любим деревья в цвету или птиц на водной глади, – наша душа будет знать о том, что мы лжем сами себе.

– Моя душа никогда мне не возражает, – сказал Эгрей. – Я вообще не понимаю темы нашего диспута.

– В таком случае оставим это, – предложил Гальен. – Пари заключено в присутствии надежного свидетеля.

– Я отказываюсь быть свидетелем такого пари! – горячо сказал Ренье. – Даже и думать не смейте!

– Речь оратора должна быть хорошо интонирована, – монотонно гудел лектор, – и здесь наилучшую помощь может оказать обращение к вопросительной и восклицательной интонации, которые в совокупности образуют интонационную линию живого, непосредственного диалога. Например, – тут он со стуком раскрыл таблички, – из речи оратора Лисимахоса: «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема...» На вашем месте, господа, я бы записывал, – вдруг обратился он к студентам, и голос его впервые за последний час зазвучал вполне по-человечески, – потому что все это чрезвычайно важные вопросы, знание которых вам пригодится впоследствии, когда вы будете занимать важные посты в нашем великолепном Королевстве.

Несколько наиболее вежливых студентов сделали заметки у себя в тетрадях, остальные же даже не пошевелились. Лектор снова опустил взор в свои записи.

– Итак, «Да, злоумышленник вырубил дерево в саду господина Мистрема! Глупо было бы отрицать подобное! Но кто отрицает это? Вы? Или, может быть, вы?» Здесь оратор обращался непосредственно к своим слушателям. «Нет, ни один из нас не решится отрицать это. Но зададимся вопросом: почему он решился на такое злодеяние? Может быть, из чистой любви ко злу? Или, возможно, преступник испытывал особенную, патологическую неприязнь к самому факту существования дерева?» Ну, и так далее. Как видим, оратор выстраивает здесь настоящий драматический диалог, который заставляет аудиторию с неослабным вниманием...

В этот самый миг послышался грохот: заснувший Маргофрон обвалился на землю с сиденья, попутно рассыпав по каменной скамье свои таблички, палочки для записи, здоровенный кусок воска, которым он собирался под шумок натереть исчирканные до самой основы дощечки, металлическую фляжку с теплым вином и игральные кости.

Глава десятая

ПОЛЕТ

Братья решили, что присутствовать при эксперименте Алебранда будет Ренье: Эмери хоть и «выздоровел» и даже кое-как ходил на занятия, все же держался на ногах недостаточно уверенно для прогулок в ночной темноте.

– Вечно тебе везет, – сказал Эмери, провожая брата.

Ренье выглядел смущенным и вместе с тем довольным. Эмери даже засмеялся, когда тот глянул на него и начал бормотать разную ерунду в попытках извиниться.

– Я все равно бы тебе уступил, – сказал Эмери. – Ты ведь первый в нее влюбился.

– Хорошо хоть это ты признаешь, – сказал Ренье и удрал прежде, чем братец успел огреть его костылем.

Желающих участвовать в эксперименте собралось, как ни странно, меньше, чем можно было предположить – учитывая общий интерес к предмету и некоторое волнение, производимое Фейнне среди студентов.

Пришла Аббана. Софена сочла за лучшее отправиться спать. Объясняя подруге свое решение, она объявила:

– Меня вообще раздражает, что с этой девицей у нас так носятся. Ну, полетит она... Нам всем этот фокус рано или поздно удается. И никто не делает из наших ночных полетов сагу о древних героях.

– Но суть эксперимента именно в том и заключается, что у Фейнне совершенно другие органы восприятия, – возразила Аббана. – Мы все-таки руководствуемся прежде всего зрением, а она...

– Пиндар удивительно глубоко проник в сущность человеческого вожделения, – перебила Софена. – Любое увечье вызывает в нас желание сострадать и одновременно с тем – обладать. Почему нельзя просто пожалеть птичку с подбитым крылом? Почему непременно нужно тащить ее в дом?

– Потому что только так можно вылечить вышеозначенную птичку... Софена, я не узнаю тебя! – не выдержала Аббана. – Ты... ты что, ревнуешь? Но кого?

– Неважно, кого! Никого! Всех и никого в отдельности, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

– Полагаю, что да, – отозвалась Аббана, став серьезной. – Но тебе не приходило в голову, милая, что это очень глупо? В конце концов, какое тебе дело до этих «всех»? Ну, например, до Маргофрона?

Софена фыркнула.

– До него, может, и никакого... Суть в атмосфере. Общее внимание переключилось с нас на нее. И это оскорбительно. Не будь она слепа и богата – кто бы ее заметил? Ну вот представь себе на мгновение: приезжает еще одна девушка, без физических недостатков, без интересного телохранителя и без мешка денег...

– Мне кажется, Софена, ты сильно ошибаешься. Личность Фейнне во многом как раз и определяется ее слепотой и людьми, которые о ней заботятся. Они – часть ее неповторимой личности.

– Я об этом и толкую! Отбери у нее деньги, и она...

– Нет, ты не права. Это как цвет волос или глаз – ее внутреннее свойство. Присущее только ей одной.

– Ты хочешь сказать, будь у меня светлые волосы, я была бы другой?

– Чуть-чуть.

– Это можно проверить. Осветлить волосы нетрудно.

– Я тебя не убедила? – грустно спросила Аббана.

Софена решительно покачала головой.

– Мне трудно что-либо с этим поделать, Аббана, но я ее ненавижу.

Аббана сжала руку подруги, и они расстались.

Эгрей и Гальен нетерпеливо топтались на краю поляны; еще человек десять бродили по траве, посматривая на луны. Пронзительно-синяя Ассэ висела высоко в середине неба, посылая на землю единственный едва различимый в темном воздухе луч. Желтоватая Стексэ, большая, с расплывчатыми, слегка колышущимися краями, лениво зависла у самого горизонта. Ночь была заполнена ее неопределенным сиянием, в котором все фигуры казались плоскими – до тех пор, пока не попадали в место скрещения двух лучей, где мгновенно обретали рельефность.

Магистр Алебранд стремительно бегал взад-вперед по лужайке, быстро переставляя короткие кривые ноги, и каждый раз, когда его силуэт, зацепив синий луч, наполнялся объемом, зрителям чудилось, будто магистр выскакивает из двухмерного пространства и погружается в трехмерное. Это явление было, в принципе, обычным, но при частом повторении начинало представляться каким-то непрерывным волшебством.

– Где же она? – заговорил наконец Эгрей.

Ренье прихромал одним из последних. Приятели замахали ему, и он присоединился к Эгрею и Гальену.

– Еще не началось?

– Как видишь, – ответил Гальен. – Наша красавица запаздывает.

– Она будет моей, – сказал Эгрей ни с того ни с сего.

– А пока этого не произошло – лучше помолчи, – оборвал его Гальен.

– Вот она, – проговорил Ренье.

Все тотчас повернулись в ту сторону, куда он указывал. Белая, точно вырезанная из шелка, бесплотная девушка осторожно ступала по траве. Высокий мужчина, придерживающий ее за локоть, шел рядом, поотстав на полшага. Он почти весь тонул в тени.

Для полетов, равно как и для верховой езды, существовали особенные костюмы, и женщины внимательно следили за модой в этой области. И то, и другое занятия были, во-первых, привилегией мужчин, а во-вторых, свидетельствовали об аристократичности – если не происхождения, то, по крайней мере, воспитания и устремлений. Платье Фейнне являло собой верх изысканности: это был простой белый балахон с широкими рукавами, обрезанными чуть выше локтя. Сшитый из тончайшего шелка цвета бледной слоновой кости, он колебался при каждом шаге девушки, то прилегая к ее телу, то драпируясь складками. Из-под подола мелькали узкие ножки в сандалиях.

– Кто бы ни подбирал для нее наряды, он разбирается в том, что делает, – прошептал Эгрей.

– Подбери слюни, – шепнул ему Гальен. – На тебя смотреть противно.

Ренье отошел подальше, чтобы не слышать их, и как только голоса приятелей перестали достигать его слуха, мир чудесным образом преобразился. Теперь для Ренье существовали только благоуханная ночь и девушка в белом платье, чуть неловкая, смущенная и милая.

Алебранд подскочил к ней, всем своим видом выражая крайнее неудовольствие.

– Опаздываете, сударыня! Наряды выбирали? Перед зеркалом вертелись? – Он чуть прикусил язык: вряд ли Фейнне уместно было обвинять в том, что она вертелась перед зеркалом; однако сбить магистра в любом случае было нелегко. – Ладно, коль скоро главный субъект эксперимента прибыл, можно приступать! Кто будет записывать?

Он повертел головой, оглядывая собравшихся, и остановил взор на Элизахаре.

– Вы! – Он ткнул пальцем в телохранителя Фейнне. – Насколько я выяснил, вы ухитряетесь записывать каждое слово даже за нашим ритором.

– Ну, это было бы чересчур, – скромно ответил Элизахар. – Впрочем, я предвидел ваш выбор и прихватил с собой дощечки.

Алебранд отвернулся от него и оглядел прочих, задерживая взгляд на каждом.

– Видали? – произнес он наконец с ироническим восхищением. – Он предвидел! Стратег и тактик! Ладно, пишите. В ночь полнолуния Ассэ и трех четвертей Стексэ, при Ассэ в зените и Стексэ на горизонте, угол скрещения лучей...

Он диктовал показатели, почти не прибегая к линзам и скороговоркой произнося на память десятки длинных формул. Фейнне переминалась с ноги на ногу на поляне и улыбалась в пустоту. Она чувствовала устремленные на нее глаза, и ей было немного не по себе.

– Держись, Фейнне! – выкрикнул Гальен.

– Лети, Фейнне! – подхватила Аббана.

Девушка повернулась навстречу голосам и благодарно кивнула.

Элизахар скрипел палочкой, процарапывая воск, а магистр все диктовал и диктовал. Затем Алебранд поднял голову и закричал:

– Пора!

Фейнне взяли за руки – справа Алебранд, слева Элизахар – и подвели к синему лучу.

Алебранд махнул Элизахару, чтобы тот опустил руку девушки.

– Теперь, дорогая, – обратился магистр к Фейнне, – вы должны войти в центр скрещения лучей.

– Но я их не вижу...

– Вам не требуется ничего видеть. Если расчеты Хессициона верны и мы не ошиблись в вычислениях, через несколько минут лучи должны подхватить вас. Вы почувствуете их приближение – интуитивно или тактильно. Постарайтесь запомнить свои ощущения. Это крайне важно. Хессицион высказывал предположение о том, что незрячие гораздо лучше приспособлены к полетам, нежели зрячие. Он говорил, что для людей, привыкших полагаться на зрение, закрыты многие иные, более существенные пути.

«Он дважды назвал имя Хессициона, – подумал Ренье. – Нарочно? Хочет, чтобы старик присутствовал при эксперименте?»

Рядом кто-то закашлялся. Ренье подскочил, как будто его кольнули: еще мгновение назад здесь никого не было. Поблизости копошился старикашка. Свет рыхлой луны Стексэ делал его почти коричневым, похожим на разлохмаченную прошлогоднюю шишку. Сходство усугублялось рваниной, в которую был облачен старик.

– Господин Хессицион, – сказал Ренье.

– А? – Старичок поднял голову. – Ну да, ну да… Я давно предполагал, что полеты при благоприятном скрещении лучей... при переменных голубого спектра... впрочем, Стексэ быстро меняет угол падения...

Он махнул рукой. Ренье с ужасом увидел странные пальцы: большой и указательный были в три раза длиннее, чем нужно, и заканчивались острыми, похожими на иглы, ногтями. В следующее мгновение юноша понял, что ошибся: Хессицион держал в руке растопыренный циркуль. Ренье перевел дух и засмеялся от облегчения.

Старик некоторое время что-то бормотал, тряся головой, а затем вдруг пронзительно вскрикнул:

– Летит!

Ренье быстро повернул голову: он пропустил то мгновение, когда Фейнне оторвалась от земли. Теперь он видел, как она медленно проплывает по воздуху, увлекаемая в вышину синим лучом. Тени густо собирались в складках ее одеяния, в волнах ее волос; золотистый свет обливал ее щеки, стекал по поверхности кудрей, и все, что не было заполнено синеватой тенью, сияло живым, текучим золотом.

Некоторые студенты, впервые оторвавшись от земли, начинали паясничать, размахивали руками, делая вид, будто плывут по воде, или, подражая птицам, испускали вопли; были и такие, что пугались и принимались барахтаться, едва только переставали ощущать под ногами твердую почву.

Фейнне же просто двигалась над землей. Ее руки висели неподвижно вдоль тела, запрокинутое лицо, подставленное лунным лучам, оставалось безмятежным. Чуть шевелились ее невесомое одеяние и легкие волосы надо лбом. Свет заполнял ее широко раскрытые незрячие глаза; в левом зрачке горела синяя точка, в правом – золотая.

Несколько минут она тихо плыла над поляной, а затем начала опускаться, заранее вытягивая носки навстречу земле. Наконец она встала на пальцы ног и прошла так с десяток шагов, словно ее тело ничего не весило. Затем она остановилась, вздохнула и осела на траву. Сотни крохотных мягких шелковых складок окружили ее неподвижную фигуру, волосы рассыпались по плечам, по раскинутым рукам.

Элизахар шагнул было к ней, но Алебранд остановил его.

– Записывайте! – прошипел он.

– Что?

Алебранд воткнул себе в глазницу толстую линзу с разметкой, уставился на сблизившиеся за это время луны и начал диктовать цифры.

Фейнне пошевелилась, села удобнее.

– Как хорошо, – выговорила она. – Как хорошо...

Алебранд протянул в ее сторону толстый палец.

– Вы запомнили свои ощущения? Каким образом вы почувствовали луч? Вы ведь не могли его видеть? Вы его осязали? Он обладает материальностью – это известно; но насколько эта материальность доступна человеку?

– Она доступна, – сказала Фейнне. И засмеялась, тихо и счастливо.

«Хорошо, что Софены здесь нет, – подумала Аббана. – Если даже я изнемогаю от зависти... Конечно, все мы летали, и я, и Софена, но почему у нас все как у беспородных щенков, бурно, весело и нелепо, а у этой девицы – как у волшебной феи? Может, в ней есть эльфийская кровь? Но это невозможно, все Эльсион Лакар, кроме правящей королевы, давно ушли из нашего мира... Но почему же я завидую? Чему тут завидовать? Не богатству же... И не слепоте. Красоте? Да ведь и я, прямо скажем, вовсе не урод...»

Эгрей спросил у Гальена:

– Ты успел заглянуть ей под подол, пока она пролетала над тобой?

Гальен отпрянул, как от удара, а затем размахнулся, чтобы влепить приятелю пощечину. Однако чья-то крепкая рука схватила Гальена за запястье.

Гальен дернулся:

– Пусти, ублюдок!

– Это кого вы изволите именовать ублюдком? – осведомился магистр Алебранд.

Гальен обернулся и сник.

– Простите, господин магистр, я не сразу понял, что это вы.

– Попрошу никаких драк на моих занятиях не устраивать, – сказал Алебранд, выпуская руку Гальена. – Мне безразлично, кто и что сказал, кто кого зацепил и о чем вообще шла речь. Если только речь не шла о предмете нашего изучения. Я имею в виду – оптику. Вы намеревались избить своего товарища из-за оптических формул?

– Нет, – выдавил Гальен.

– В таком случае я запрещаю вам его бить, – сказал Алебранд. – Конечно, если бы господин Эгрей осмелился оспаривать формулу расчета кратковременного воздействия Ассэ на спектр Стексэ в третьей четверти – а такое сочетание, как было блестяще экспериментально доказано сегодня, обладает способностью восприниматься тактильным образом... э-э... – Магистр остановился, чувствуя, что немного запутался в формулировках, но затем решительно завершил: – Если бы господин Эгрей посмел усомниться в наших расчетах и подверг неуместной критике формулы, я еще позволил бы вам избить его. Все прочие поводы я считаю слишком ничтожными для подобной расправы. Я ясно выразился?

– Да, господин магистр, – ответил Гальен.

Эгрей ухмыльнулся и пошел прочь. Алебранд даже не посмотрел в его сторону.

Фейнне висела на локте у Элизахара и что-то рассказывала ему вполголоса. Он быстро черкал в табличках. Писать ему было неудобно, но стряхнуть с себя руку Фейнне он не решался. «Да и кто бы на такое осмелился, – подумал Ренье, наблюдавший за ними со стороны. – Послушать бы, что она говорит».

Тут он сообразил, что ему никто не запрещает подойти поближе. В ту же минуту подобная мысль посетила и Аббану, так что они приблизились к Фейнне вместе.

– Эти лучи были живыми, – говорила Фейнне. – Они вздрагивали, то сжимали меня сильнее, то почти совсем отпускали. Иногда они прикасались к затылку, иногда – к талии. Один раз они удерживали меня только за кончики пальцев, а затем вдруг обвили с головы до ног и слегка стиснули, как будто хотели обнять... Никогда прежде со мной такого не было.

Ренье вдруг ощутил сильнейшее возбуждение. Веселое, непобедимое желание бегало по его жилам, разгоняло кровь и наполняло сердце странными силами. Он глянул на Аббану. Чуть приоткрыв губы и поблескивая влажными зубами, девушка смотрела на него. Ренье машинально протянул руку, и Аббана тотчас вцепилась в нее пальцами.

– Уйдем, – одними губами выговорила она.

Ренье не верил своим глазам: обычно Аббана держалась с ним подчеркнуто холодно. Сейчас в ее глазах плясали искры, она смеялась – не только губами, но как бы всем телом.

«Это Фейнне, – понял Ренье. – Ее полет. Если подойти к ней достаточно близко, то можно ощутить это, и в какой-то миг это сделается неодолимым...»

Он огляделся по сторонам и удивился: прочие студенты обсуждали увиденное как ни в чем не бывало. Как будто присутствовали при самом обычном лабораторном опыте.

Аббана уже отошла на десяток шагов. Еще немного – и она скроется. Ренье быстро захромал в ту же сторону.

Аббана ждала его возле беседки – там, где они с Софеной любили секретничать.

– Это ты? – тихо позвала она.

Ренье молча приблизился к ней и схватил за талию. Под ладонями тело Аббаны оказалось горячим и жестковатым – сильным, с тренированными мышцами. Ее волосы пахли взволнованным зверьком. Ренье провел губами по ее лбу, щекам, носу, коснулся губ.

Аббана вдруг высвободилась.

– Ты ведь хочешь не меня, а Фейнне, – сказала она.

– Не знаю, – ответил Ренье. – Сегодня нет разницы. Ты ведь тоже хочешь быть не собой, а Фейнне.

– Проклятье! – Аббана отошла в сторону и села на ограждение беседки, скорчившись, как подбитая птица. – Я не понимаю, что с нами происходит.

– Ничего особенного, – успокаивающе проговорил Ренье, присаживаясь рядом. – Не грусти.

– Тебе хорошо говорить... – Она блеснула в темноте белками глаз. – Ты богат, хорош собой...

– И хром, – добавил Ренье. – Весь набор, необходимый для того, чтобы стать привлекательным.

– Очень смешно, – пробормотала Аббана.

– Ты красивая, – сказал Ренье. – Ты хорошая. Если ты ничего не хочешь, давай просто посидим вместе. Ночь такая чудная. Спать не хочется.

Аббана придвинулась ближе и положила голову ему на плечо.

– Ты тоже хороший, – сказала она. И, повернув голову, крепко поцеловала его в губы.

Глава одиннадцатая

ДРУГОЙ МИР

Софена пыталась одолеть толстую книгу по исторической эстетике, которая значилась в программе. Магистр Даланн рекомендовала этот труд особенно и подчеркнула несколько раз, что будет снисходительна к тем студентам, которые выкажут знакомство с означенным текстом.

– Написанная легким, прозрачным стилем, – сказала Даланн, – эта книга вместе с тем обладает надлежащей глубиной и освещает проблематику наиболее полно. Можно даже сказать, практически исчерпывающе.

После такой рекомендации Софена отправилась в библиотеку и забрала единственный имеющийся там экземпляр. Прочие студенты толкались у нее на пороге и жалобно просили «поторопиться», потому что «всем ведь надо, не только тебе»; однако Софена вывесила у себя на двери объявление «Не мешать!» и на стук никак не откликалась.

«Смысл бытования предметов искусства заключается в том, чтобы именно данный предмет искусства был создан, причем именно тем способом, каким он был создан, и никак иначе. Говоря проще, уникальность каждого предмета искусства представляет собой основную тему их существования и бытования в пространстве и времени, данного человеку в ощущении, осязании, зрении или слухе. При этом пространственные произведения искусства воспринимаются осязанием и зрением, а временные – слухом или мысленно», – бормотала Софена. – И это она называет «прозрачным стилем»? Что же, в таком случае мутный стиль? И самое главное – для чего все это написано?