Эльфийская кровь (№1) - Прозрачный старик и слепая девушка

– Если понадобится для защиты моей дочери, можете убить любого, кого сочтете нужным, – сказал отец девушки Элизахару. – Не стесняйтесь. Я сумею избавить вас от преследований королевского правосудия. Мне нужно только одно: чтобы мою девочку никто не обидел.

Вспоминая этот разговор, Элизахар помрачнел еще больше.

– Да, – сказал он наконец старику. – Ее мать была против. А отец, похоже, готов собственными руками придушить любого, кто посягнет на Фейнне.

– Итак, забудь о них! – провозгласил Чильбарроэс. – Они никогда тебе не поверят.

«Небесные» деревья почти не качались под ветром, их твердые ветви не сгибались, даже листья отказывались шелестеть. В лесу царила странная тишина. Здесь даже простой звук дыхания разносился предательски далеко, так что говорить о вздохах!

Элизахар снял котелок с огня.

– Как ты можешь это есть? – поморщился Чильбарроэс.

– А чем питаешься ты?

– Людям часто снится еда, – сообщил прозрачный старик. – Ты даже представить себе не можешь, какие удивительные яства иной раз приходится поглощать!

– Возьми меня с собой, – попросил Элизахар. – Возьми меня в чужой сон!

Старик замешкался.

– Я никогда прежде такого не делал, – предупредил он. – Не знаю, как еще все обернется. Моего присутствия никто не замечает, потому что я почти потерял свое тело. Но ты – ты полновесный здоровенный мужчина. Ты слишком тяжел для таких путешествий.

Элизахар молчал, только упрямо наклонил голову. Чильбарроэс окинул его взглядом.

– Ты не отступишься?

– Нет.

– Проклятье на тебя! – взревел вдруг старик.– Я не меньше твоего хочу отыскать ее! И причины у меня не такие дурацкие, как у тебя!

– А какие, по-твоему, у меня причины желать ее освобождения? – осведомился Элизахар, напрягаясь.

– Ты ее любишь... – Чильбарроэс сморщился, исказив лицо почти до неузнаваемости. – Да, да! Для меня это вовсе не секрет. Ты позволил себе влюбиться в дочку своего нанимателя! Того и гляди, начнешь изводить всех ее женихов. Смотри, как бы дело этим не закончилось...

– Не закончится, – обещал Элизахар. – А какие причины у тебя? Назови их, коль скоро ты так хорошо понял мои!

– Мне не нужно, чтобы он узнал, каким образом она оказалась в том мире, – сказал Чильбарроэс и оглянулся, как будто ожидая увидеть среди низких, искривленных стволов «небесных» деревьев фигуры гномов, такие же корявые.

– Кто – «он»? – уточнил Элизахар.

– Для тебя это сейчас не имеет значения...

– Но он может причинить ей вред?

Чильбарроэс вцепился в рубаху Элизахара и так сильно дернул ее, что ворот затрещал.

– Ты болван! – закричал Чильбарроэс в лицо солдату. – Ты полный кретин, если не понимаешь таких вещей! Она – богатая девушка, она привыкла к свободе, к слугам, к изящным предметам, к еде по собственному выбору! А ее хватают, ничего ей не объясняют, запирают в тесном помещении, мучают вопросами. Как ты думаешь, причиняет ли он вред твоей Фейнне тем, что так обращается с нею? Я понимаю: если человека, вроде тебя, запереть в сносной комнате и прилично кормить два раза в день, он будет счастлив. Но она – нет.

Этот лес был совсем другим. Высокие деревья задевали самое небо. Стройные, с чистой сухой корой, они росли так, чтобы не слишком мешать друг другу. Они выглядели истинными аристократами, которые, даже собравшись в большом количестве, ухитряются не сбиваться в толпу, но сохранять в неприкосновенности свой маленький суверенитет. Не сборище, но сообщество отдельных независимых государств.

Лес был везде. Мох и трава под ногами принадлежали лесу, и каждая шишка была его собственностью, и всякий упавший с ветки прутик лежал не просто так, но был уложен здесь его сиятельством лесом и потихоньку гордился полученным заданием: лежать и высыхать среди других таких же упавших прутиков.

Чильбарроэс скользил между стволов беззвучно, временами исчезая в тумане. Элизахар шел за ним. Он знал, что видит сон, и в то же время не спал. Он ходил по чужому сну, касался его руками, он мог лизнуть росу, выступившую на широкой чашечке манжетницы, мог приклеить палец к капле смолы. Это существовало на самом деле.

Сухие ветки то и дело хрустели под его ногами. Чильбарроэс ворчал на него, чтобы топал поосторожнее, и Элизахар покаянно соглашался. Но не мог же он избавиться от своей телесности и взлететь, как это делал прозрачный старик!

– Отлично, я уже узнал этот лес, – сказал Чильбарроэс. И вдруг приказал резким шепотом: – Стой!

Элизахар мгновенно замер, прижавшись к светлому стволу. Впереди деревья расступались. На широкой поляне виден был частокол, окружавший большое деревянное строение.

– Что это? – тихо спросил Элизахар.

– Охотничий домик. Сейчас он принадлежит герцогу Вейенто, – ответил Чильбарроэс. Голос старика прозвучал странно: в нем как будто угадывалась издевка.

Элизахар посмотрел на своего спутника. Лицо старика, озаренное светом обеих лун, запятнанное тенями колышущихся ветвей, непрерывно шевелилось; огромный нос переползал от одной щеки к другой, губы то отвисали до самого подбородка, то поджимались и исчезали в прорези рта.

– Будь я проклят, да, это охотничий домик, – бормотал Чильбарроэс. – Сюда так просто не попадешь.

– А Фейнне – она там, внутри? – спросил Элизахар.

– Откуда я знаю? – засипел старик. – Смотри дальше. Это ведь не мой сон. Мы подглядываем. Забыл?

Элизахар моргнул. Он закрывал глаза лишь на миг, но когда открыл их, то увидел, что больше не стоит на поляне. Он лежит на земле, а частокол высится вокруг него, и стражи безмолвно ходят возле ворот. Туда-сюда, туда-сюда.

Затем в самом доме послышалось шевеление, дверь открылась, и наружу выплеснулся огонь факелов: десятка два, не меньше. А среди факелов, спотыкаясь, шла девушка в белом платье. Босые ноги оставляли отчетливые красные следы. Ее руки были связаны, а на месте глаз зияли кровавые раны, и она непрерывно водила этими ранами из стороны в сторону.

Царило мертвое молчание, только слышно было, как тучи с шорохом проплывают над деревьями да время от времени легонько постукивают, натыкаясь друг на друга.

Затем тучи расступились, и длинный ярко-синий луч протянулся с небес к ногам Фейнне. Она ступила на этот луч и пошла вверх, поднимаясь все выше и выше. И на синей блестящей поверхности луча отпечатывались все те же красные следы маленькой узкой ступни.

Девушка была уже над частоколом, когда неожиданно оступилась и сорвалась с луча. Раскинув руки, она начала падать, а стоявшие внизу смотрели снизу вверх, неподвижные и равнодушные к происходящему. Ни один из них даже не пошевелился. Волосы и платье Фейнне развевались, темные язвы на месте глаз источали красные слезы. Она летела грудью прямо на заостренные колья ограждения.

В следующий миг все исчезло.

Элизахар не сразу понял, что задыхается. Перед глазами рваными клочьями плавала тьма. Затем постепенно вокруг начало проясняться.

Стексэ и Ассэ гнались друг за другом по небу. Ассэ была вдвое больше и ближе подобралась к горизонту, и тени от нее тянулись вдвое длиннее. Каждое царственное дерево обладало двумя тенями, словно двумя шлейфами: коротким, жирным – и длинным, бледным.

Частокол чернел поблизости, охотничий домик скрывался за ним. Ни факелов, ни девушки не было.

– Хорош, нечего сказать! – хрипло прошептал Чильбарроэс, выпуская Элизахара. – Слюнтяй! Еще бы в обморок упал, старая дева!

Элизахар сдавленно закашлялся.

– Ты едва не задушил меня, – упрекнул он старика.

– Ха! Ты едва не заорал! – ответил тот зло. – Знал бы заранее, что ты так раскудахчешься, – ни за что бы с собой не взял!

– Чей это сон?

– Его сейчас видят по меньшей мере два человека: мать девушки и человек, который ее украл, – сказал Чильбарроэс. – Ну, и еще мы с тобой. Впрочем, ты ведь не спишь. Ты находишься здесь на самом деле. Я еще не научился вынимать из человека душу, чтобы отправлять ее в путешествие по чужим грезам. Так что можешь не стараться ущипнуть себя или что там положено вытворять, чтобы проснуться. Ты и без того не спишь.

– Я не сплю? – удивился Элизахар.

– Вот именно! Все-таки ты удручающе глуп, Элизахар. Зачем я рассказывал тебе о моих снах? Чтобы ты так ничего и не понял?

– Я... действительно не понимаю, – признался Элизахар. – Я простой солдат.

– Больше нет, – заявил Чильбарроэс.

– Значит, я – здесь, на том самом месте, где мне и надлежит быть? – Неожиданно Элизахар улыбнулся. – Я не сплю, мне не придется разыскивать этот дом, потому что я – здесь, и Фейнне – тоже здесь, за этой оградой?

– В общем и целом ты оцениваешь ситуацию довольно точно. Единственная неприятность заключается в том, что туда, за частокол, тебе не пробраться.

– А если действовать с помощью снов?

– Два варианта. – Чильбарроэс поднял палец. – Либо сон становится явью, и тогда мы имеем Фейнне с выколотыми глазами, падающую с небес прямо на колья... Ты этого хочешь? Нет? Я тоже не хочу. Либо ты делаешься частью сна, и в таком случае твои действия теряют всякий смысл. Любое убийство, любое бегство, совершенное в одном сне, будут уничтожены другим сном. Действия, совершенные в снах, не имеют значения. Они равнозначны. Их можно не совершать вообще.

Элизахар выпрямился. Тело одеревенело, как будто он долго сидел в неподвижной позе.

– Что я должен делать? – спросил он прямо.

– Спрятаться и выжидать, – ответил старик. – Она – там. Ты – здесь. Жди удобного случая. Прячься в лесу. Наблюдай. Высматривай для себя лазейку. Я буду приглядывать за тобой, насколько у меня это получится. Прощай.

И старик пропал.

Элизахар встал на ноги, сделал несколько шагов: следа Чильбарроэса он не заметил. Однако охотничий домик по-прежнему стоял на месте, и оттуда уже тянуло дымком: там проснулись и начали готовить завтрак.

Луны канули за край леса, воздух порозовел: заря готовилась вступить в лесные хоромы, и их величества деревья горделиво замерли в ожидании этой важной встречи.

Глава двадцать четвертая

ДЯДЯ АДОБЕКК

Поместье, куда направлялись Эмери и Ренье, было пожаловано их предку почти семь веков назад за доблесть, проявленную в бою, и с тех пор ни разу не дробилось между наследниками. Когда умер последний потомок мужского рода, оставшийся после легендарного храбреца, поместье отошло к дочери.

Теперь этими землями и замком владели дед и бабка братьев. Их мать давно умерла, и красивая маленькая гробница, где упокоилась Оггуль, встречала каждого, кто въезжал в имение.

В трех десятках миль от моря начинались пологие холмы, которые уже через полдня пути сменялись невысокими лесистыми горами, а к вечеру путники добирались до первой речной долины из четырех, рассекающих эти горы. При спуске в долину на живописном склоне издалека виднелся белый купол, расписанный золотыми звездами, а затем постепенно появлялись и тонкие витые колонны с резными капителями в виде поникших, увядших цветов. Крошечный садик был разбит вокруг этого изящного строения, всегда пестрый и цветущий. За ним всегда тщательно ухаживали.

– Вот и могила Оггуль, – шепнул Ренье, лаская взглядом последнее прибежище матери.

Эмери благоговейно склонил голову.

Братья почти не знали ее. Оггуль ушла из жизни, когда старшему было чуть больше пяти лет, а младшему – чуть меньше. Прекрасное, нежное видение, всегда печальное, с мягкими руками, мать вспоминалась смутно, точно затененная розоватым туманом. От нее пахло цветами – чуть привядшими лилиями. Иногда она пела. У нее был негромкий, низкий голос.

Фоллон спешился первым и поспешил преклонить колени перед гробницей. Братья последовали его примеру. Здесь было тихо и благоуханно.

Затем все трое снова сели на лошадей и проехали еще несколько миль, прежде чем разбить лагерь на ночь в долине.

Возвращение домой взволновало братьев больше, чем они могли предположить. Они не были здесь два года – очень важных два года, за которые мальчики превратились в юношей, избалованные барчуки – в студентов университета. Теперь же, возвращаясь обратно, они как будто вновь обретали самих себя – себя истинных.

Как это всегда случается в годы взросления, братья не только получили новые знания и качества, но и изрядно подрастеряли детские свои достояния, живя среди чужих людей. Каждый шаг по направлению к замку словно бы отдавал им назад частицу их прежнего «я».

Замелькали важные, памятные места. Вот здесь Ренье упал с лошади и повредил ногу, а там они с братом заблудились в двух шагах от дома. Как было стыдно, когда их отыскала кухарка и, браня на чем свет стоит, привела к себе, чтобы умыть! У этого дерева они узнали о смерти матери, которая ушла к феям, прекрасным, как она сама... А за поворотом будет большой белый валун, возле которого Эмери сочинил свою первую мелодию.

Все эти события, большие и крошечные, имели огромное значение для братьев – и больше ни для кого на всем белом свете. Здесь обитала их душа, и сейчас они с особенной остротой ощущали это.

Замок, выстроенный на противоположном берегу небольшой, бурной по весне реки, был виден издалека и казался поначалу совсем небольшим. Стройные башенки, перестроенные совсем недавно, на памяти бабушки покалывали небо, как сказочные веретена, и небо над ним послушно засыпало, подобно заколдованной принцессе, подчиняясь неизбежности старинной сказки. Мутноватое тихое, оно неподвижно зависало над стенами и башнями, и лишь изредка по нему неспешно шествовали упругие белоснежные облака. Замок находился в котловине, над которой редко шли дожди. Обычно осадки выпадали к северу отсюда – именно там находились принадлежавшие замку деревни.

Появление молодых господ не вызвало суматохи. Их ждали, к их прибытию все было готово. Прежние комнаты превращены из уютных детских в достойное обиталище для избалованных и образованных юношей. На кухне подпрыгивает в нетерпении робкое желе, солидно подрагивают пудинги, вальяжно нежится среди тушеных овощей крепко перченое мясо, и у каждой бочки с напитками разной степени крепости откровенно выжидающий вид.

Слуги по очереди приветствуют въезжающих в замок. Ренье улыбался во весь рот, сияя и одаряя каждого частицей своего лучезарного обаяния. Эмери тоже чуть раздвинул губы. Он был взволнован, и симфония, звучавшая в его ушах и слышная пока что ему одному, почти оглушала его. Он ощущал прикосновения рук – слуги хватали его за колени, за сапоги, а когда он спешился и тотчас был лишен коня – за руки, за плечи, даже за волосы.

Ни дед, ни бабушка не вышли к вернувшимся внукам, хотя – и это было известно всем – наблюдали за ними из окна, полностью готовые к встрече. По обычаю, следовало сперва поздороваться со всеми низшими, не пропустив никого, вплоть до дворового пса, а затем, переодевшись, явиться на прием к господам. Братья не намеревались отступать от этого обыкновения.

Они вбежали в свои комнаты, расположенные на втором этаже главной башни дверь в дверь.

Для Эмери слуги приготовили расчерченную нотную бумагу, перо и чернила, а в углу стоял старый клавесин их матери – тот самый, к которому некогда мальчикам запрещали даже прикасаться.

Эмери благоговейно открыл крышку, прикоснулся губами к клавишам. Клавикорды, оставшиеся в Изиохоне, заберут гораздо позднее. Поскольку их с Ренье отъезд должен был оставаться тайным, то с инструментом еще предстоит немало хлопот. Возможно, бабушка сочтет возможным купить его через подставных лиц, когда квартирная хозяйка объявит распродажу оставшихся после жильцов вещей. Нужно будет поговорить об этом с госпожой Ронуэн.

Ренье обнаружил у себя в комнате новые пяльца для вышивания и огромную коробку с нитками восемнадцати цветов – неслыханное богатство! – а также пачку картонов с узорами. До отъезда в Академию вышивание было одним из любимых занятий Ренье: оно, по его мнению, воспитывало художественный вкус, твердый характер и дьявольское терпение.

«Женщина никогда не одолеет мужчину, умеющего вышивать, – заявил он как-то раз своему брату. – Полагаю, именно рукодельничанье делает их такими сильными». Говоря о «сильных женщинах», он имел в виду, конечно, их бабушку, госпожу Ронуэн, которую не могло сломить ничто, даже безвременная кончина дочери, прекрасной Оггуль.

Госпожа Ронуэн ничуть не изменилась за минувшие годы. Когда братья явились к ее руке, бабушка встретила их в зале с камином. По-прежнему величавая, рослая, в темных тяжелых шелках – несмотря на жару, бабушка представлялась братьям скалой, истинной твердыней под стать замку. Дед, стоявший рядом с ней, выглядел немного постаревшим, но все так же свирепо хмурил брови.

– Ваше обучение закончено, – объявила бабушка. – Фехтование, уроки красноречия и танцев, студенческое пьянство и влюбленные белошвейки остались в прошлом. Ваш дядя вам все объяснит.

Господин Адобекк, младший брат госпожи Ронуэн, ворвался в комнату в тот самый мот, когда бабушка завершила свою тираду и простерла руку в сторону двери. Выглядело это эффектно.

Конюший ее величества правящей королевы-матери был высоким, крепким мужчиной лет пятидесяти, с мясистым носом, широким подбородком, сочными губами и небольшими, рассеянными, но на самом деле очень цепкими глазами. Одетый в длинную тяжелую мантию поверх придворного платья, с пышными оборками, похожими на пузыри, на плечах, локтях и коленях, господин Адобекк выглядел устрашающе величественно.

Он зачем-то обтер об одежду руки и, поднеся их к глазам, внимательно осмотрел каждый палец. Это занятие полностью поглотило его на несколько минут.

– Я велел подать вина и фруктов прямо сюда, – проговорил Адобекк отрывисто. Он обращался непосредственно к внучатым племянникам, не обращая внимания на недовольную гримасу госпожи Ронуэн. – Поговорим сейчас, чтобы у вас было больше времени подумать.

Вино и фрукты немного запоздали, поэтому слуга, их доставивший, удостоился свирепого взора – что, впрочем, не произвело на нерасторопного малого большого впечатления. Он невозмутимо поклонился и покинул комнату.

Вслед за ним вошла полуголая служанка, разрисованная минеральными красками. Желтые и синие растения на ее коже чередовались с волнистыми линиями красного цвета.

При виде этого дикарского великолепия у бабушки Ронуэн перехватило дыхание. Она устремила на своего брата пронзительный взгляд, однако тот и бровью не повел.

Девушка поставила таз для умывания с ароматизированной водой, в которой плавали лепестки, положила рядом вышитое полотенце и робко удалилась вслед за первым слугой.

Братья переглянулись. Дядюшка никогда не упускал случая подразнить суровую Ронуэн. Надо полагать, созерцание негодующего лика старшей сестры входило в число излюбленных удовольствий Адобекка.

Ренье сразу схватил персик и принялся уничтожать его. Эмери рассеянно точил зубами виноградную кисть. Адобекк, ловко управляясь с широченными рукавами, взял бокал с легким, разбавленным вином и заговорил с племянниками вполголоса:

– Что вам известно о Древней Крови?

– То же, что и всем в Королевстве, – ответил Эмери. – Эльсион Лакар, Древняя Кровь, – это эльфы, предки правящей династии. Эльфийское происхождение королевы – основа нашего процветания и благоденствия. Есть что-то еще, что нам следует узнать?

– Дорогой дядя, это похоже на экзамен, – заявил Ренье, чавкая.

– Не умничай, – вмешалась бабушка.

Дед, пользуясь важностью беседы, которая поглотила его родственников, всерьез принялся за кувшин с вином.

Разрисованная служанка опять всунулась в комнату, пристально глянула на Адобекка и почти сразу скрылась.

– А фейерверк вечером будет? – ни с того ни с сего спросил Ренье. – Раньше вы всегда привозили фейерверки из столицы, дядя.

– Мастер, у которого я воровал фейерверки, сейчас слишком занят, – ответил дядя Адобекк. – Впрочем, когда вы окажетесь при дворе, вы увидите их довольно.

– А нам предстоит жить при дворе? – хладнокровно удивился Эмери. – Вот так новость!

Ренье поперхнулся. Нет, конечно, они с братом ожидали, что когда-нибудь это случится. Молодые дворяне, потомки древнего рода, который из поколения в поколение верно служил эльфийской династии, естественно, рано или поздно очутились бы при дворе ее величества королевы. Но так скоро!

Новость произвела впечатление и на Эмери, хотя тот сдерживал чувства куда лучше. Он побледнел и сильно сжал губы.

Дядя Адобекк усмехнулся, наслаждаясь эффектом.

– Да уж, жизнь при дворе – сплошной фейерверк, – повторил он задумчиво и вдруг буквально напал на бабушку: – Дорогая Ронуэн, почему у вас такой кислый вид?

– Ни почему, – отрезала бабушка. – Я думаю о Фекки.

– В такой важный момент, когда решается судьба ваших внуков, думать о Фекки?

– А что? – величественно возмутилась бабушка. – Что в этом дурного? Фекки – весьма важная особа. В конце концов, ей предстоит быть изображенной на моей гробнице, а вы вчера, сразу по прибытии, изволили привязать к ее хвосту медную кружку...

– Это была совсем маленькая кружка, – сказал Адобекк. – Кстати, два года назад Фекки изволила укусить меня за палец.

– Адобекк всегда был злопамятным, – вступил в разговор дед, совершая тем самым большую ошибку, ибо обратил на себя внимание бабушки и был тотчас лишен кувшина с вином.

Фекки, забавная собачка с белой волнистой шерстью, самолюбивая и умная, была бабушкиной фавориткой. Поэтому, заблаговременно заказывая себе красивое надгробие, госпожа Ронуэн распорядилась поместить изображение Фекки у себя в ногах. Если собачка переживет хозяйку, то ей предстоит провести последние годы в почете и ласке, а затем упокоиться рядом, в ногах бабушкиной могилы. Фекки как будто знала о важном месте, которое она занимала в завещании почтенной госпожи, и держалась соответственно.

– Судьба моих внуков, как я понимаю, уже решена, – продолжала бабушка, – и мне остается лишь принять ее. Так почему я должна о ней думать? От лишних мыслей на лице появляются лишние морщины.

– К делу! – вскричал дядя Адобекк, обращаясь к племянникам. – Вы нужны при дворе, вы оба. Вы отправляетесь со мной в столицу, соблюдая величайшую секретность. Ну, не величайшую, – тут он стрельнул глазами в сторону Ронуэн, – но существенную. У ее величества правящей королевы есть для вас важное поручение. Для вас обоих.

Глава двадцать пятая

ТАВЕРНА «СЕРДЦЕ И ГВОЗДЬ»

Эмери сидел у открытого окна и быстро записывал ноты, поспевая за оркестром из арф, костяных рожков и низкого женского голоса, похожего на голос их матери. Эта музыка пока что звучала только в его воображении. Женщина пела приглушенно, как бы издалека, а арфы гремели торжествующе и вдруг утихали, словно отступая, и тогда вступали рожки, пронзительные, тревожные.

Грифели ломались в пальцах Эмери, и он стремительно хватал другие. Ноты скакали по линейкам, быстрые крючки обозначали их длительность и силу звука. Эмери давно следовало обзавестись собственным переписчиком, который разбирал бы его странный, нервный нотный почерк. А пока, в ожидании этого кудесника каллиграфии, в папках копились песни, короткие и длинные пьесы – для голоса, клавесина, арфы и других инструментов.

Сегодняшние события взбудоражили Эмери и вызвали из его души совершенно новую музыку. Младший брат знал, чем занят старший, и потому не решался его беспокоить. Он рассеянно бродил по замку и двору, в беседке встретил Фекки и поиграл с ней немного, бросая ей палочку. Фекки снисходительно приносила палочку и вежливо виляла хвостом. В конце концов она удалилась, оставив молодого наследника в одиночестве.

Ренье задумался об Аббане, о Гальене, которых они оставили так стремительно, даже не попрощавшись. Мысль пронеслась рассеянно, в ней не было ни заботы, ни сожаления, словно он вспоминал о розовом кусте, что когда-то рос у них под окном, или о симпатичной молочнице, которая приносила сливки и сметану и всегда ухитрялась так заглянуть в окно, чтобы ее грудь встопорщилась и возможно более открылась взору.

Все это очень мило, но осталось в прошлом, вот и все. Вот и все...

И, словно набежала морская волна, смывая хрупкие песчаные замки, пришла новая мысль – о предстоящей жизни в столице. Ведь дядя Адобекк, по обыкновению, так ничего толком и не рассказал.

Возле кухни служанка счищала с тела краску, а дядя Адобекк, о котором только что раздумывал Ренье, сидел на низкой ветке старой яблони, как был, в роскошной одежде, и любовался потеками разноцветной воды на теле девушки.

Служанка всхлипнула.

– Ну, ну, – успокаивающе молвил дядя Адобекк, покачивая ногой. – Не так уж это было и неприятно.

– Приятно, – вздохнула служанка.

– Госпожа Ронуэн все понимает, – заверил Адобекк. – Она не сердится на тебя. Только на меня, поверь.

– Тогда ладно. – Девушка вдруг совершенно успокоилась. – А вы подарите мне жемчуг?

– Ну, может быть, что-то другое... – начал Адобекк.

– Мы так не договаривались! – Она топнула ногой в лохани, подняв тучу брызг.

– Молчать! – рявкнул Адобекк, сидя на ветке и размахивая ногами и руками. – Хорошо, пусть будет жемчуг. И не вздумай его продавать.

– А, – сказала девушка. – Ну тогда ладно.

Заметив племянника, Адобекк спрыгнул на землю и подошел к Ренье.

– Нужно, чтобы вы подобрали себе одинаковую одежду, – сказал он. – Это крайне важно. У вас есть одинаковая?

– Да, когда мы учились в Академии, мы всегда... – начал Ренье.

Дядя перебил его:

– Отлично! Несколько комплектов. Дорожная – в первую очередь. Затем – для приемов, два или три платья. И домашняя.

– Даже домашняя? – удивился Ренье.

– Нам придется задержаться здесь на пару дней, пока все не будет готово, – продолжал, не слушая его, Адобекк. – А где твой брат? Сочиняет?

– Да.

– Хорошо, не будем ему мешать. Все-таки он гений. У гениев должны быть привилегии. Чего не скажешь о красавчиках. Нам, смазливым юнцам, приходится пробивать себе дорогу самостоятельно.

И Адобекк обнял племянника за плечи. Ренье припомнил слухи, ходившие об их дяде. Что когда-то, когда он был молод, королева сделала его своим любовником. Но спросить об этом юноша так и не решился.

В столице братья были только один раз, давно – в детстве, когда Эмери исполнилось девять лет, а Ренье – восемь. Тогда замок пережил очередное нашествие дяди Адобекка.

Личный конюший ее величества явился посреди ночи, в окружении небольшой свиты, с горящими факелами, трубами и бубнами. Все это свистело, кричало, стучало и дудело под воротами, пока наконец супруг госпожи Ронуэн не вышел на стену с луком в руках и не предупредил «негодяев», что успеет снять стрелами по крайней мере двоих, прежде чем те начнут штурм.

– Ого-го! – орал Адобекк, Его красный плащ развевался, лицо в свете факелов казалось багровым, а глаза сверкали, как у ночного хищника. – Угу-гу! Эгей! Отворяй ворота, родственник! Здесь я, гроза морей, лесов и полей! Здесь я, гроза всего на свете, черт меня побери совсем!

– Это Адобекк, – сообщил дед своей супруге, которая в одном пеньюаре также вскарабкалась на стену.

– Ронуэн, кроткая голубка! – надрывался Адобекк снизу.

– Вы пьяны, брат? – осведомилась госпожа Ронуэн.

– Естественно! – Адобекк подпрыгнул и захохотал.

– Я открою вам завтра, – объявила Ронуэн, – не то вы разгромите весь замок. Переночуйте здесь. Вам сбросят матрасы.

И она удалилась, а слуги, поднятые с постелей и крайне раздраженные этим обстоятельством, побросали со стен набитые соломой тюфяки и подушки, и гуляки всю ночь прыгали по ним и горланили веселые песни.

Наутро ворота замка отворились, но теперь дядя Адобекк со своими спутниками крепко спал среди разорванных тюфяков. Перья и солома валялись повсюду и прилипли к потным физиономиям.

Лишь к вечеру все окончательно пришли в себя. Свиту, состоявшую из пяти вполне приличных слуг (это обнаружилось после того, как они помылись и переоделись), разместили в маленьком домике за кухней, а господин Адобекк, также сменивший платье, ворвался в детские комнаты и захватил внучатых племянников.

– Я за вами, дети! – заорал он, внезапно возникая посреди комнаты, как сказочный великан.

Эмери, горбившийся возле клавикордов, прищурился и поглядел на дядю критически, а Ренье с боевым кличем повис у него на ноге.

– Сдавайся! – крикнул он.

Сказочный великан взревел и вместе с малолетним воином повалился на пол.

Вошла бабушка. Не обращая внимания на беспорядок, царивший в детской, она заговорила со своим братом:

– Я была бы вам очень признательна, дорогой Адобекк, если бы вы сперва нанесли визит мне, своей провинциальной родственнице, и поведали о причине...

– У, у, у! Ну так узнай, провинциальная родственница, что я намерен взять детей на праздник в столицу – вот и вся причина! – сообщил Адобекк, сидя на полу. – Пусть собираются. Пусть прихватят с собой все самое важное.

– Клавикорды можно взять? – тотчас спросил Эмери.

Не успела бабушка и рта раскрыть, как Адобекк закивал.

– Несомненно! А ты, дружок? – обратился он к Ренье. – Что возьмешь с собой ты?

– Самое важное, что у меня есть, – это я сам, – сказал Ренье.

– Великолепный ответ! – вскричал Адобекк и подбросил мальчишку в воздух.

И он увез братьев на праздник в столицу. Это осталось, наверное, самым ярким воспоминанием их детства.

Столичный город открылся перед ними после двух дней неспешного пути, с остановками, пикниками и музицированием. Адобекк худо-бедно справлялся с клавикордами (он действительно потащил с собой в поход тяжелый инструмент, загромоздив им карету). Эмери слушал дядину игру весьма снисходительно. Сам он играл в те годы, правда, гораздо хуже, зато уже тогда знал – как нужно, и всякое попадание мимо, пусть даже мимо правильной силы звука, воспринимал болезненно.