Зеленые холмы остались позади. Путник чуть помедлил, прежде чем покинуть последнюю лиственную рощу и шагнуть на плоскую дорогу, медленно уползающую вдаль под раскаленным солнцем. Тонкие редкие черные стволы сгоревших деревьев топорщились по обочинам.

Черта, у которой был остановлен пожар, выглядела отчетливой, как между войной и миром, и человек малодушно замешкался, прежде чем перейти ее.

Жара плотно обступила его. Она теснила его, словно враг, атакующий сразу со всех сторон, и он понял, что приблизился к границам Королевства. Насколько далеки они? Он не знал. То, что он ощущал, пугало его. Однако пути назад не было. Возвратиться без Фейнне он не мог.

Вздохнув и почувствовав, как горячий воздух обжигает ему горло, человек сделал первый шаг по дороге, и тотчас черная птица закружила над ним в вышине.

Глава первая

НОВЕНЬКАЯ

Фейнне привезли в Королевскую Академию Коммарши на восьмой год после того, как ее величество правящая королева дозволила незамужним девушкам из знатных семей получать образование вне дома.

Появление новенькой не вызвало большого переполоха. Разве что несколько любопытных студентов, прогуливающих лекции, наблюдали за тем, как из большой крытой повозки выходят слуги: рослый мужчина и сухонькая старушка. «Еще одна студентка приехала», – пронесся слух. Зеваки нетерпеливо ждали, когда покажется сама молодая госпожа.

Девушки в Академии не были такой уж редкостью, но по большей части у них не имелось ничего, кроме милой внешности и желания любой ценой восстановить былое могущество захиревшего рода. Им не возбранялось участие в студенческих пирушках и даже дуэлях. Неписаный студенческий кодекс настрого запрещал в подобных случаях подчеркивать различие между полами.

Однако вновь прибывшая девушка даже на первый взгляд сильно отличалась от прочих студенток. Она совершенно явно обладала значительным достатком. Что же привело ее в Академию, если не стремление обзавестись интересным мужем?

– Сомневаюсь, что у нее есть необходимость зарабатывать на жизнь, – высказался один из студентов, наблюдая, как из повозки выгружают сундуки.

– Вероятно, она – урод, – предположил второй. И в этот самый миг из повозки показалась она. Фейнне – так ее звали. По крайней мере, так обратился к ней слуга.

Услышав свое имя, произнесенное знакомым голосом, Фейнне чуть улыбнулась и протянула руки. Слуга бережно положил их на свои плечи и, обхватив девушку за талию, осторожно вынул ее из повозки.

У нее было забавное лицо с маленьким острым подбородком – как нарисованное сердечко – и пушистые, пепельного цвета волосы. Когда слуга снял ее с повозки, она не стала вертеться и оглядываться, как поступила бы любая другая девушка, оказавшаяся в новом месте. Фейнне просто стояла, рассеянно глядя перед собой, и чуть улыбалась – явно не происходящему вокруг, но собственным мыслям.

Один из студентов широко осклабился и помахал ей рукой. Фейнне никак не ответила. Это смутило парня настолько, что он несколько мгновений не знал, как быть, а затем сплюнул сквозь зубы и пробормотал: «Дура!» Девушка, казалось, не заметила и этого.

Начали вносить сундуки в комнаты, снятые для новой студентки в одном из чистеньких домов, что были построены вокруг сада Академии специально для сдачи внаем студентам из состоятельных семей. Старушка-прислужница сразу исчезла в глубине помещения. Девушка провела пальцами по шероховатой стене дома, шевельнула губами.

Вернулся слуга, взял ее за локоть и увел в дом. Фейнне чуть споткнулась у порога, но благополучно преодолела его и скрылась из виду.

Наблюдатели еще немного потоптались у входа, однако ничего интересного больше не происходило.

– Ну, и что ты о ней скажешь, Эгрей? – заговорил один из студентов, по имени Гальен.

– Надменная глупенькая богачка, – авторитетно высказался Эгрей. – Надо будет обломать ей коготки.

Его приятель медленно покачал головой. Новенькая девушка ему понравилась.

Она появилась на лекции по оптике уже на следующий день. С ней пришел и тот самый слуга, что вчера препровождал ее в дом. Сегодня он опять поддерживал ее за локоть. Они устроились чуть в стороне от остальных, на краю скамьи.

Лекции читались в огромном саду Академии, где тщательно ухоженные участки перемежались нарочно запущенными. Этот сад представлял собой целую вселенную, и в истории Академии имелись студенты, которые не покидали его в течение всех лет своего обучения. Что до преподавателей, то иные из них оставались внутри этой вселенной десятками лет.

Здесь имелись фонтаны и статуи, выстриженные газоны и настоящие лесные заросли. В нескольких местах были установлены длинные деревянные или каменные скамьи для студентов. Почти все кафедры имели собственные залы под открытым небом, а кафедра почвоведения и гидропоники располагала, кроме всего прочего, большой оранжереей и полусотней грядок, окружающих квадратный пруд.

Оптику преподавал один из ведущих профессоров Королевской Академии, магистр Алебранд – низкорослый, с жесткой темно-рыжей бородой и бешеными глазами, которые на ярком солнечном свету становились желтыми.

Завидев новую студентку, он коротко, сердито кивнул ей, а когда она, по своему обыкновению, не ответила на приветствие, закричал:

– Кто? Что? Почему здесь?

Поднялся слуга девушки. Это еще больше взбесило магистра Алебранда. Он даже затопал короткими толстыми ногами.

– Почему? – зарычал он прямо в лицо приближающемуся слуге.

Тот невозмутимо склонился в поклоне, а затем выпрямился и громко, отчетливо представил свою подопечную:

– Моя госпожа – Фейнне из Мизены.

– Никогда не слыхал! – отрезал Алебранд.

– Не слыхали, так послушайте, – вспыхнул слуга. – И нечего орать!

Алебранд побагровел так, что бородища на его лице стала казаться по сравнению с лицом почти желтой. Янтарные глаза профессора загорелись, как у дьявола. К растущему веселью студентов, он смог только хрипло крякнуть несколько раз подряд, но перебить дерзкого слугу и поставить его на место магистру явно не удалось.

– А мое имя – Элизахар, – продолжал слуга спокойно.

По его манере держаться было очевидно, что он привык иметь дело с господами самого разного нрава и темперамента и что никакие выкрики, угрозы и демонстрации силы давным-давно не производят на него впечатления.

– Ф-ф... – пытался заговорить ошеломленный магистр. На его бороде вздувались пузыри.

– Я буду посещать занятия вместе с госпожой Фейнне, – продолжал Элизахар, оглядываясь и осматривая притихших студентов очень внимательно. – Потому что она слепа и нуждается в моей помощи.

Стало совсем тихо. «Слепая!» – прошептал Эгрей. Вчерашние наблюдатели мгновенно простили девушке всю ее невежливость.

Алебранд перевел дух. Краска медленно уползала с его лица.

– Ну так садитесь на место! – велел он Элизахару. – Нечего срывать мне занятия. Не знаю, зачем слепой красавице изучать оптику. Должно быть, причуды богачей должны оставаться загадкой для нас, простых смертных.

И тут наконец впервые подала голос Фейнне.

– Я заплатила за семестр, – произнесла она. – По повышенному тарифу, поскольку буду посещать занятия не одна. Прошу вас, начинайте!

Гальен подтолкнул локтем своего соседа:

– Слыхал, Эмери? Вот это крепкий орешек!

Тот, к кому он обращался, молча кивнул, не сводя глаз с девушки и ее защитника.

Элизахару было лет тридцать – он был, во всяком случае, ощутимо старше всех собравшихся, если не считать, конечно, самого магистра. Высокий и стройный, Элизахар производил впечатление человека, очень хорошо владеющего оружием. Любым оружием, какое подвернется. А взгляд у него внимательный и грустный, как у безнадежно влюбленного.

Когда началась лекция, он вытащил из сумки несколько деревянных табличек, покрытых восковым слоем, и время от времени делал на них заметки костяной палочкой.

Алебранд блестяще владел предметом, за что ему легко прощались все его выходки – от ядовитых замечаний в адрес студентов и коллег до редких, но всепоглощающих запоев.

Оптика была одной из главнейших дисциплин в Академии. Она исследовала свойства света двух лун, Ассэ и Стексэ, Голубоватой и Желтоватой (точнее, если передавать эти названия дословно, «Голубоватенькой» и «Желтоватенькой»), которые приобретали совершенно особенные качества над Королевством, созданным Древней Кровью – кровью эльфийских властителей, Эльсион Лакар.

Эта земля, напоенная токами чудесной силы, в определенные дни и при определенных, условиях не держала на своей груди тяжесть человеческого, тела. Говоря проще те, кто умел пользоваться природным волшебством Королевства, время от времени получали возможность левитировать.

Расчет скорости и дальности предстоящего полета, был довольно сложным делом. Иногда луны скрещивали лучи – требовалось вычислить оптимальный угол; иногда их свет смешивался. В принципе, даже пасмурное небо не отменяло возможности полета. Десятки разновидностей специальных линз позволяли точно определить основные оптические характеристики воздуха, после чего надлежало воспользоваться расчетными формулами.

Полеты увлекали многих, и на лекциях Алебранда всегда было полно народу. Излагая свой предмет, магистр воистину преображался. Он становился терпеливым и вдохновенным. Он благоговейно прикасался к сверкающим линзам короткими пальцами, заросшими рыжим волосом, и диктовал длинные ряды коэффициентов, постоянных и переменных величин, медленно, торжественно, как будто возглашал имена знатных господ, проходящих мимо королевского трона в церемониальном шествии.

По слухам, Алебранд, столь блестяще знавший оптику в теории, сам никогда не летал. Это обстоятельство по непонятной причине только добавляло профессору обаяния.

Большинству из его слушателей полеты требовались лишь для развлечения, самопознания и новых ощущений. Некоторые пробовали таким образом озорничать – заглядывая в чужие окна и подкладывая незнакомым людям жирных гусениц и анонимные записки, содержащие бессвязный любовный бред. Кое-кто пользовался полученным умением, когда требовалось добраться до труднодоступного места, расположенного где-нибудь высоко, – например, при завершении отделочных работ во время строительства; или во время путешествия, если возникала необходимость перебраться через бурную реку или горный хребет, проделав в кратчайший срок сравнительно большое расстояние.

Путник остановился и уже в который раз взглянул на луны, поднявшиеся на небо. Ассэ низко висела над горизонтом, огромная, мертвенно-голубая, Стексэ – в это время ночи в шесть раз меньше, чем Ассэ, – стояла на северо-востоке, желтый плоский круг, утонувший в бледно-зеленоватом мареве. Угол между лучами лун был сегодня довольно благоприятным, но, сколько путник ни старался, ему не удавалось уловить невидимую, но сильную струю воздуха и подняться вместе с ней над землей.

Было очень холодно. И ни одной живой души поблизости. Черная птица пропала, растворилась в темноте. Небо казалось необитаемым.

Путник облизал высохшие губы. Скоро появится роса. Тупая головная боль сжимала виски, стучала в затылке. Путнику показалось, что он стал хуже видеть. Он без сил опустился на продрогший песок, уронил голову на грудь. Потом улегся.

Луны медленно перемещались по небу. Два широких луча издевательски отчетливо прочерчивали прозрачный воздух.

– Будь ты проклят, Элизахар, – сказал путник, обращаясь к самому себе. Он заплакал и почти сразу заснул.

После первой же лекции Фейнне начала обзаводиться друзьями. Теперь, когда выяснилось, что новенькая девушка не обращает внимания на улыбки и кивки встречных не в силу надменности, а просто из-за слепоты, все разом встало на свои места. Молодые люди подходили к ней познакомиться, и Фейнне, смеясь от удовольствия, прикасалась к их рукам.

– Меня-то вы ни с кем не перепутаете! – уверял Гальен. Он подставил девушке свое лицо и провел носом но ее ладони. – Чувствуете, какой носище?

– Ай, не трогайте, он сопливый! – смеялся тот, кого называли Эмери.

Неожиданно Фейнне ощутила в своей руке теплые крепкие пальцы, и женский голос проговорил:

– Я – Аббана. Рада видеть еще одну девушку в нашем обществе.

Аббана была рослой, с прямыми плечами и узкими, почти мальчишескими бедрами.

– Привет, – сказала ей Фейнне, кивая наугад.

– Есть еще Софена, – добавила ее новая знакомая, – но она, думаю, до сих пор спит. Софена никогда не поднимается к первой лекции.

– Вы записались на эстетику? – снова вмешался Эмери.

– На эстетику, оптику, танцы и ораторское искусство, – ответила Фейнне немного застенчиво.

– Ура! – рявкнул Эмери. – На танцы!

– Элизахар! – позвала Фейнне, и тотчас он появился рядом и коснулся ее локтя.

– Я здесь.

Почти незаметная тревога, промелькнувшая на лице Фейнне, сразу исчезла.

– Я хочу воды. Холодной, – распорядилась девушка. Элизахар мгновенно скрылся и вскоре явился снова с кувшином, который вложил прямо в руки Фейнне. Пока она пила, Аббана, посмеиваясь, говорила:

– Я вчера видела магистра Даланн в библиотеке... Угадайте, что она читала?

– Трактат по эстетике? – предположил Эгрей.

Аббана сморщила свой аккуратный прямой носик.

– Ты невозможно предсказуем, Эгрей. Нет, она интересовалась свойствами веществ... Химия!

– Зачем преподавателю по эстетике химия? – поразился Эмери.

– Сводить бородавки, не иначе, – фыркнула Аббана. – У нее был такой вороватый вид, будто она совершала нечто постыдное. Надеюсь, меня она не заметила.

Один из печальных парадоксов заключался в том, что теоретическую эстетику преподавала дама изумительного внешнего уродства. Поговаривали, что она приходится дальней родственницей магистру Алебранду. Некоторое сходство и в самом деле имелось: малый рост при общей массивности тела, заросшие густым рыжеватым волосом ручищи, копна жестких волос и очень грубые черты лица. Бороды у нее, к счастью, не имелось (хотя те же злые языки утверждали, будто магистр Даланн каждый день выщипывает из подбородка волосы), зато по щекам и лбу в изобилии были разбросаны бородавки.

Как и Алебранд, она великолепно знала свой предмет и читала его вдохновенно и очень интересно. Студенты не упускали случая подшутить над некрасивой карлицей, но слушали ее с неизменным удовольствием.

– У нас новая студентка! – отметила Даланн, впиваясь взором в Фейнне.

Та приподнялась и чуть склонила голову, а затем сразу села.

– И новый студент! – добавила магистр эстетики, сощурившись.

Элизахар поклонился ей внимательно и вежливо, однако этим сердце карлицы не растопил.

– Он здесь для того, чтобы помогать мне, – подала голос Фейнне.

– Надеюсь, – скрипучим голосом проговорила Даланн, обращаясь к телохранителю Фейнне, – прекрасное не останется для вас пустым звуком. Весьма неблагодарное дело – из года в год вколачивать представление об истинной красоте в тупые студенческие головы, занятые исключительно противоположным полом и выпивкой!

– Согласен, – невозмутимо сказал Элизахар и уселся на свое место.

Глава вторая

БРАТЬЯ

Тот, кого называли «Эмери», ворвался в комнату, дернул шторы, и яркий солнечный свет хлынул в полутемное, погруженное в дрему помещение. На кровати застонали и заворочались, сражаясь с одеялом. Потом спящий пробудился, сел, и на Эмери уставилось его собственное лицо.

– Нет от тебя житья, Ренье, – пожаловался этот второй Эмери.

– Хватит спать! – Ренье закружил по комнате. – Я только что с занятий!

– Что новенького стряслось в высоких научных сферах? – зевая, осведомился Эмери. И вдруг насторожился, разом потеряв остатки сонливости. – Да что с тобой, Ренье? Ты пьян?

– Я пьян! – закричал Ренье в полном восторге. – Я пьян, пьян!

Он схватил себя за волосы и дернул так сильно, что даже рот раскрыл.

– Ух, как я пьян! – выговорил он, валясь на соседнюю кровать. И показал своему двойнику кулак: – Во! Только попробуй!

– Что? – спросил Эмери и опять откинулся на подушку. – Ты влюбился, Ренье?

Юноша взмахнул руками.

– Влюбился... Не знаю! В любом случае, эта девушка нас не перепутает, можешь и не стараться. Она слепая. Ее тебе от меня не увести. Для нее внешность ничего не значит. Она слышит... Ну, не знаю. Наверное, такие, как она, живут исключительно сердцем. О, у них огромное сердце, которое чувствует вещи, для всех прочих незаметные, просто не существующие... Нежная...

Он мечтательно нарисовал пальцем в воздухе ее профиль.

– В таком случае, мне следует держаться от нее подальше, – сказал Эмери, настораживаясь. – Не ровен час раскусит, что нас двое...

Эмери был старшим братом Ренье. Впрочем, разница в возрасте была у них ничтожная – меньше года. Они были очень похожи: оба круглолицые, кареглазые, с капризными пухлыми губами. И в то же время между ними имелось большое различие. Оно становилось заметным, когда братья стояли рядом. И выражалось краткими словами: Ренье был красив, Эмери – нет. В облике Эмери отсутствовала та необъяснимая гармония, та соразмерность черт, которая заставляла встречных, равно мужчин и женщин, оборачиваться вслед его младшему брату.

И все же внешнее сходство черт было настолько значительным, что братьев, как правило, путали. Близость усугублялась еще и тем, что оба чуть прихрамывали на левую ногу, только Эмери был таким с рождения, а Ренье повредил щиколотку в возрасте четырнадцати лет, когда неудачно упал с лошади.

Несколько раз жертвами этого сходства становились девушки, которые поначалу поддавались непобедимому обаянию Ренье, а после оказывались в объятиях его старшего брата. Об этом и говорил Ренье, предостерегая Эмери от увлечения новой студенткой. Чувство, которое вызывала у него Фейнне, представлялось Ренье слишком тонким, Чтобы превращать его в предмет розыгрыша и делить с кем-то, даже с братом.

Дом, который они снимали, находился на окраине городка Коммарши. Среди студентов не было принято ходить друг к другу в гости: считалось дурным тоном нарушать чужое уединение. Все общение между учащимися происходило преимущественно в необъятном саду, библиотеке, учебных залах и стеклянных беседках, разбросанных по обширной территории Академии. Поэтому братьям, которые появлялись в Академии только порознь и носили одинаковую одежду, почти полтора года удавалось скрывать, что их двое.

«Люди не умеют наблюдать, – говорил Эмери, – и привыкли доверять тому, что видят своими невнимательными глазами». А Ренье вообще мало беспокоился об этом. «Им и в голову не придет заподозрить меня в обмане, – утверждал он в тех случаях, когда старший брат выговаривал ему за некоторую беспечность. – Это слишком невероятно. Никто даже не подозревает, что такое возможно».

Привычка изображать из себя одного человека вместо двух была у них очень давней. Она велась с самого детства – практически с тех самых пор, как они себя помнили. Как все дети, братья не задавали вопросов, считая, что все происходит правильно, согласно порядку, заведенному от начала времен.

Если в замке случались гости, бабушка представляла им только одного внука. И, как правило, только одного из двоих брали на праздники, где существовала вероятность встретить знакомых.

Предпочтения ни одному из двоих не оказывали – брали то одного, то другого. Но в тех случаях, когда мальчика показывали посторонним, его неизменно называли «Эмери». И это тоже не обсуждалось.

Лет в семь братья впервые заподозрили наличие в своей жизни некоей тайны и отнеслись к ней с полным доверием. Тайна тоже стала частью их мироздания.

Через год тайна разрослась, обзавелась подробностями. Братья узнали, что Ренье – бастард. Красивое слово, оброненное служанкой, заворожило мальчиков, и Эмери одно время даже завидовал брату – что, впрочем, не мешало им дружить по-прежнему.

С годами обстоятельства прояснялись все отчетливей. О случившемся в семье говорили скупо, не без оснований полагая, что информированность лучше и полезнее заменять любовью. Братья практически ничего не знали о своих родителях. Имелась только могила прекрасной Оггуль, бабушкиной дочери, – мальчики чтили ее, превратив для себя покойную мать в богиню-покровительницу. Об отце никто никогда не заговаривал. Ренье-бастард даже не знал, на самом ли деле приходилась Оггуль ему матерью и кем был его отец.

В самом замке безраздельно властвовала бабушка, госпожа Ронуэн, – она была источником всех жизненных благ. Наличествовал также дедушка – приятный элемент декорации, роскошный принц-консорт при властной хозяйке родового имения.

Когда настало время отправлять подросших внуков учиться, госпожа Ронуэн колебалась недолго.

– Было бы разумнее оставить Эмери дома, – начала рассуждать бабушка. – У него слабое здоровье. К тому же он ничего, кроме своих клавикордов, знать не желает.

Братья одинаково скуксились.

– С другой стороны, Ренье – бастард, – продолжала хозяйка семейного имени. Она чуть помолчала и решительно махнула рукой: – Словом, вы отправляетесь оба. Но если в Академии узнают о том, что вас двое, мне придется нанимать убийц и засылать их к тем несчастным, которые увидели вас вдвоем. Даже если такое произойдет случайно...

Ренье был воспитан таким образом, что никогда не считал себя воплощением семейного позора. Он – бастард, такова данность. О его существовании никто не должен знать – еще одна данность. Ренье, как и его брат, принимал ситуацию такой, какой она сложилась почти двадцать лет назад, и разделял общую ответственность за нее.

Итак, в Академию братья отправились вместе и предприняли целый ряд весьма эффективных мер предосторожности.

Они привыкли к своей исключительной судьбе, в которой имелось место только для одного из двоих. С самого момента появления на свет Ренье они вдвоем представляли одного человека, которого называли «Эмери» и никак иначе. И причастных к тайне существования второго брата имелось очень мало.

– Расскажи мне об этой слепой девушке, – попросил Эмери.

Он нашел возле кровати стакан с недопитым вчера вином, плеснул туда воды, разводя вино еще больше, и жадно проглотил: было жарко.

– Ее зовут Фейнне... – проговорил Ренье и снова нарисовал в воздухе летучий профиль. – Приехала с ворохом прислуги и кучей багажа. Один слуга все время ходит с ней. Даже на занятия. Записывает для нее лекции. Наверное, будет читать ей книги... – Ренье покривил губы. – Внешне – приятный. Характер у него, по-моему, железный. Мне он не понравился.

– Он здесь никому не понравится, – задумчиво отозвался Эмери. – Это очевидно. Он будет отгонять нас от своей хозяйки, как назойливых мух.

– Угу. – Ренье глубоко вздохнул. – Дело даже не в том, что она красивая. Или богатая. Она, может быть, даже не слишком умная.

– Понимаю, – сказал Эмери. – Пойду, полюбуюсь на нее издали. У меня сейчас фехтование.

Он встал и пошел умываться.

Ренье долго еще смотрел в низкий потолок, представляя себе лицо Фейнне. Намерена изучать оптику, надо же! А вдруг она действительно сумеет взлететь? Конечно, не обладая зрением, она не сможет воспользоваться линзами... Но предположим, что этот ее Элизахар овладеет предметом в достаточной мере, чтобы рассчитать для девушки наилучшую оптическую ситуацию...

Ренье вообразил, как Фейнне летит над землей, в длинном развевающемся платье, ничего не видя, лишь ощущая скрещенные лучи двух лун на своем лице... Как она ощупывает чуткими руками упругие струи движущегося воздуха...

Ренье с трудом перевел дух. Он чувствовал себя совершенно счастливым.

Можно считать, что Ренье сильно повезло: он, сколько ни мечтал о Фейнне, не мог догадаться обо всех подробностях ее жизни. Он видел, конечно, что она – милое, избалованное дитя богатого семейства, и мог воображать, сколько нежных платьев скрывают ее сундуки, – платьев, только и мечтающих о том, чтобы обхватать шелковыми пальцами плечи хозяйки, преданно прильнуть к ее груди, обхватить ее за талию и вильнуть по ее бедрам. Одного этого для Ренье было довольно, чтобы дыхание у него перехватило.

Но среди одежды, порученной кропотливым заботам нянюшки, среди простеньких девичьих украшений и туфелек, хранились и другие вещи, столь же необходимые Фейнне, сколь необходимы были клавикорды для Эмери: сложенные стопкой загрунтованные холсты, краски, шероховатая толстая бумага, кисти – все одного размера, густые, щедрые, но с тончайшим кончиком.

Когда Фейнне посещало вдохновение, она рисовала. Девушка была слепой с рождения, но это не мешало видеть ей яркие, удивительные сны, и время от времени девушка требовала, чтобы ей подали краски. Свои картины она то показывала всем, то не показывала никому, в зависимости от настроения. Иногда она стеснялась своих работ, иногда, напротив, желала слышать постороннее мнение.

Однако чаще всего единственными созерцателями творчества Фейнне оставались ее няня и телохранитель. Иные картины она таила даже от родителей. Не потому, что в ее работах можно было заметить нечто чересчур интимное или просто не вполне надлежащее, но потому лишь, что Фейнне боялась, как бы родители не поняли ее творения неправильно. Ибо и у матери, и у отца имелось собственное, и вполне определенное, представление о том, каким обязан быть внутренний мир их дочери.

А прислуга любила Фейнне такой, какой она была, – без всяких условий, ограничений и требований...

Картины, создаваемые Фейнне, воспринимались неискушенным зрителем как довольно странные. Для девушки покупали специальные краски, которые создавали на поверхности полотна объем, поэтому Фейнне могла ощупывать свою картину пальцами и безошибочно добавлять новые мазки. Она пользовалась только локальными цветами, и тем не менее создаваемые ею образы были узнаваемы и производили сильное впечатление. Это был свежий, первозданный мир, мир, где не существовало сложностей, полутонов и оттенков, мир чистоты и однозначности. В нем свет был только светом, без примеси сумерек, а тьма – сплошной чернотой без проблеска; в нем не существовало компромиссов. И все же это был радостный мир, как радостна была сама Фейнне, и свет безусловно преобладал над тьмой, а красное торжествовало над фиолетовым.

Элизахар пробудился среди ночи. Он находился в пустыне – процветающая, полная сочной зелени земля скрылась за горизонтом, как будто никакого Королевства и не существовало. Так было и на душе его. Он провел ладонями по лицу и вдруг заметил, что рядом колеблется чья-то чужая тень.

Воздух вокруг этой тени подрагивал и морщился, как тонкий шелк под пальцами нетерпеливой модницы. Элизахар молча смотрел на явление. Он заглянул и в себя и увидел, что страха не испытывает. Все выжгло ужасом случившегося с Фейнне.

Постепенно тень сгущалась, принимая очертания человеческого тела.

– Эгей! – окликнула тень Элизахара. – А кто ты такой – ты хоть помнишь?

– А ты кто такой? – сиплым, эхом отозвался Элизахар.

Тень превратилась наконец в очень высокого старика, смуглого, почти черного, с острым длинным носом и пронзительными зелеными глазами. Луна Ассэ окрашивала левую половину его лица в синий цвет, а правая была почти желтой, озаренная лучами луны Стексэ.

– Я Чильбарроэс, – сообщил незнакомец.

– Странный ты дух, – проговорил Элизахар. Теперь он и вовсе не понимал происходящего. Грезит ли он в пустыне или все происходит с ним наяву?

– Выбирай выражения, – обиделся двухцветный человек. – Я вовсе не дух!

Он сел рядом, краски на его лице смазались.

– А, – сказал Элизахар и замолчал. – Холодно, – произнес он спустя некоторое время.

Смутная догадка несколько раз мелькала у него в мыслях, но он никак не мог ухватить ее и облечь в слова. Наконец он с трудом спросил:

– Мы ведь с тобой уже виделись... когда-то?

– Полагаешь? – осведомился старик с откровенным презрением.

– Не знаю... Разве ты меня не встречал?

– А ты меня? – Чильбарроэс задирал брови все выше и выше, и складки на его лбу сжимались все теснее.

– Я... – Элизахар замолчал. У него болело все тело. Чильбарроэс хмыкнул и сухо плюнул в сторону. Затем поднял голову и проводил взглядом уходящие луны – они были готовы скрыться за горизонтом почти одновременно.

– Пойдешь со мной? – спросил он Элизахара.

– Далеко?

Яркие зеленые глаза старика вспыхнули. Взгляд их поразил Элизахара – Чильбарроэс как будто коснулся его сердца длинными холодными пальцами.

– Не советовал бы я тебе со мной торговаться, ведь ты умираешь, – сказал полупрозрачный человек.

Глава третья

ГРОБОВЩИКИ И ЭКЗЕКУТОРЫ

Никто не мог бы сейчас толком вспомнить о том, откуда завелась среди студентов дурацкая традиция: добывать в городке Коммарши, возле которого располагались сады Академии, вещи, принадлежащие наименее почтенным служащим городской мэрии, – гробовщикам, экзекуторам и сборщикам налогов. Но факт оставался фактом: без шляпы, которая украшала голову одного из этих господ, без плаща или, на худой конец, пояса, имевших тесное знакомство с сими неприятными личностями, студент не мог считать себя полноценным членом братства.

Эти предметы добывались различными путями. Чаще всего их отбирали в результате разбойных нападений, но случались и честные торговые сделки. Если, конечно, чиновник не заламывал втридорога за какой-нибудь поношенный плащик с дырой посередине.

Больше всего шуму в свое время наделал толстый, неповоротливый студент по имени Маргофрон. Товарищи посмеивались над ним, поскольку ум Маргофрона был таким же тучным и одышливым, как и его тело, и однажды так допекли его, что он решился и бросил им вызов.