Внизу, под крыльями учебно-боевой спарки Су-тридцать семь, проносилась черно-белая заснеженная февральская Сибирь.
      Саша Мельников сидел в переднем кресле, а самолетом управлял сидевший позади его – командующий пятой воздушной армией – генерал Затонов.
      – Ноль первый, я Тюмень, ноль первый, ответь Тюмени, – послышалось в наушниках.
      – Я ноль первый, я ноль первый, слышу тебя Тюмень, – в наушниках уверенно звучал командирский бас генерала Затонова.
      – Переходите на связь с вышкой "Урал сорок семь" седьмой канал, переходите на связь с вышкой "Урал сорок семь" седьмой канал – Добро, Тюмень, перехожу на связь с "Урал сорок семь" седьмой канал.
      Генерал переключил канал связи и своим уверенно-рокочащим басом почти пропел, – "Урал сорок семь, я ноль-один, как слышишь меня"?
      – Ноль первый, я "Урал сорок семь", слышу вас хорошо, – ответил КДП.
      – "Урал сорок семь, я ноль первый, подтвердите 1001, подтвердите 1001" – рокотал Затонов.
      Саше доводилось много общаться с летчиками, и он уже знал, что подтверждение кодом "1001" означало, что вышка видит их на своем локаторе – Ноль первый, я Урал 47, "1001" подтверждаю. Курс в расчетную 160 градусов, по давлению аэродрома 763 занимайте 2700.
      – Урал 47, я 01, вас понял, в расчетную с курсом 160, занимаю 2700 по давлению
 

 
      Саша понял, что командир сейчас будет заходить на посадку и предложенный ему эшелон 2700 метров – выверит, подстроив бортовой высотомер по атмосферному давлению принимающего их аэродрома.
      Саша тоже мог видеть проекции на ИЛС – на индикаторе лобового стекла.
      Вертикальная линия показывала точность захода на полосу по курсу, а горизонтальная линия – показывала точность снижения по глиссаде. Пересечение же двух линий в пределах центрального кружка ИЛС свидетельствовало о нахождении самолета в равносигнальных зонах курсового и глисадного радиомаяков с точностью до трех метров… .
      – Я, наверное, смог бы и сам, – подумал Саша, глядя на движения ручки управления, качающейся то немного влево и вправо, то немного взад и вперед. Это генерал Затонов то клал машину в небольшой крен, то задирал, то опускал ей нос.
      А вот ручка управления двигателем ушла немного назад, это Затонов уменьшил обороты.
      А вот мягко утопилась левая педаль и земля под самолетом повернулась вправо.
      За час полета Саша уже кое-в чем успел разобраться.
      Наклонением ручки машина кладется на крыло, и чтобы повернуть, необходимо взять ручку чуть на себя и отдать педаль.
      Скользить по воздуху, поворачивать, надо опираясь на этот самый воздух. Поэтому в авиации, в отличие от автогонок – есть понятие крена и виража. Поворот машины обязательно сопровождается синхронным ее наклоном.
      Ручку вбок и на себя, а педаль от себя. Ручку вбок и на себя, а педаль от себя…
      – Ноль первый, я Урал 47, ноль первый, я Урал 47, – на полосе ветер встречный пятнадцать, на полосе ветер встречный пятнадцать.
      – Урал 47, я 01, понял тебя, ветер встречный, пятнадцать, вижу огни полосы, вижу огни полосы.
      Теперь посадочную полосу бетона видел и Саша.
      Вон она…
      А без приборов, да без наведения с КДП – с командно диспетчерского пункта, даже сам Затонов ее бы не увидал на такой скорости.
      Кругом белые снега, да и полоса тоже – белая-белая…
      Белое на белом.
      Машину тряхнуло.
      И сразу перегрузка бросила Сашу вперед, заставив его повиснуть на пристяжных ремнях.
      Это вышел тормозной парашют, и это Затонов нажал на тормоза…
      Сушка встала посреди поля.
      До едва различимой в белесой пелене вышки не доехали метров триста.
      Затонов отщелкнул замки фонаря кабины, и послушное гидравлике остекление, единым для спарки блоком поднялось под сорок пять градусов.
      Саша поднял забрало шлема, снял кислородную маску, вдохнул морозной сибирской свежести.
      К ним по полосе уже мчалась дежурная УАЗка.
      – Ну, счастливо тебе, Саша, – сказал Затонов.
      – Спасибо, командир, – ответил Саша, – авось еще встретимся.
      – Старцеву привет мой передавай.
      – Передам… …
      Едва сняв в дежурке противоперегрузочный комбинезон, едва переодевшись, в заботливо приготовленный местными ребятами камуфляж с майорскими погонами, причем именно по Сашиному росту и размеру, что он с благодарностью отметил про себя, едва выпив чашку горячего какао, что подала ему красивая девушка в форме сержанта российских ВВС, Мельников попал в объятья Цугаринова.
      – Где ты пропадал, чёрт! – приговаривал Цугаринов, уминая Сашины спину и плечи.
      – Я Катьку свою искал, – товарищ полковник, – ответил Саша, тоже похлопывая Цугаринова по плечам и по спине.
      – Дурак ты, Сашка, дурак, – немного отстраняясь, сказал Цугаринов с улыбкой, – мы же команда, поэтому все, даже поиски родной жены должны вестись только в команде, а Ты? Эх, дурак!
      Цугаринов с укоризной поглядел на Мельникова, – а ты, занялся индивидуальным сыском! В такой то катаклизме! Старцев без тебя тут совсем как без рук! И чего стоило мне тебя найти! Не стыдно?
      – Стыдно, товарищ полковник, стыдно, – покорно кивнул Мельников.
      – Ты старику не ври, а бей на эмоции, – посоветовал Цугаринов, когда уже сели в машину и та – по пустынной бетонке помчала их в сторону секретного портала, – старик тебя любит и простит, а ведь невыход спецагента на связь в момент дня "Д" и часа "Ч" – это больше чем преступление, понимаешь?
      – Понимаю, – кивнул Саша, – могут и расстрелять.
      – А на кой хрен ты нам нужен расстрелянный? – хмыкнул Цугаринов, – ты нам нужен живой и злой на Ходжахмета.
      – Так это Ходжахмет за всем этим стоит? – спросил Саша, – тот самый Володя Ходяков что с нашим стариком в Афгане начинал?
      – Именно, дорогой мой, – кивнул Цугаринов, – в том то и пикантность ситуации, что старик, как командующий резервной ставки Президента знает своего противника лично.
      – Да! Это вам не Усамма Бен-Ладен! – хмыкнул Саша, – Ходжахмета мы еще по Чечне помним и знаем и личные счеты с ним имеем.
      – И более того, – сделав очень серьезное лицо, каким-то не своим голосом сказал Цугаринов, – и более того, Саша, теперь личные счеты с Ходжаевым есть и у тебя.
      Саша удивленно вскинул брови.
      – Старик велел мне передать тебе, что Катюша твоя у Ходжаева.
      – Что? – вскрикнул Саша и лицо его мгновенно исказилось, – что вы сказали?
      – По нашим совершенно точным данным, Катюша твоя жива-здорова и является личной пленницей и собственностью господина главного террориста, он ее только что вместе с сотней других красивых невольниц приобрел для своего дома в Эр-Рийяде, приобрел на Интернет-аукционе, на знаменитом андижанском торжище рабынь.
      У Саши ком подкатил к горлу.
      – Мне поручено тебе это передать, Саша, – сказал Цугаринов, – мы сочувствуем тебе, Катюша в положении, мы в курсе. Мы понимаем, каково тебе…
      В портал въезжали молча.
      Бетонка притиралась здесь к скале и алюминиевые будки с охранниками, выкрашенные в коричнево-белый полосками камуфляж, почти сливались с каменной стеной, так же почирканной снежно-белыми вертикальными полосками.
      Вышедший к ним начальник КТП заглянул вовнутрь УАЗика, увидев Цугаринова, молча кивнул и сделал шаг назад.
      Шофер включил первую и машина поехала мордой прямо в скалу…
      Но вот часть каменной стены внезапно сдвинулась в сторону, открыв черное пространство входа в самый секретный мир… Туда, где теперь сосредоточилась надежда России.
      УАЗка въехала в тоннель и гулко шурша шинами по бетону, помчалась по выложенной тюбингами трубе – такой знакомой для пассажиров московского и питерского метро трубе перегонного тоннеля, как будто следующей станцией сейчас объявят Автово или Краснопресненскую. …
      Лифт опустил их на шестой горизонт.
      – Старика не обижай и вообще, держи хвост пистолетом, – пнув Сашу в спину, напутствовал его Цугаринов.
      Прошли по коридору.
      Охрана, узнавая Цугаринова в лицо, всюду пропускала их.
      Дверь без таблички и без номера – стальная дверь, каких в этом коридоре не менее полу-сотни…
      Цугаринов открыл ее перед Сашей и молча – пропустил первым внутрь.
      – Здравствуй, Мельников, – Старцев поднялся со стула и протянув Саше руку, сделал шаг ему навстречу.
      – Здравия желаю, товарищ генерал, – ответил Саша.
      Сашино лицо, не смотря на напутствия Цугаринова было напряжено…
      Расстрельное дело – в час "Ч" не выйти на связь и заняться личными делами.
      – Ну что, пропащий! – добродушно крякнул Старцев, обнимая Мельникова, – Родину позади жены поставил?
      – Простите, товарищ генерал, – смущенно отводя глаза, сказал Мельников.
      – Бог простит, – назидательно заключил Старцев, – ты, дурачина в том неправ, что Родину и жену разделил в своей голове, а эти два понятия должны быть для бойца нераздельными, понял?
      – Понял, товарищ генерал, – кивнул Саша, сглатывая слюну.
      – Ни хрена ты еще не понял, – махнул рукой Старцев, – только в команде ты можешь победить, а ты волком-одиночкой хотел, эх ты! ….
      Булыгин-Мостовой выглядел вальяжным, довольным собою умным модником.
      Баринов про Булыгина-Мостового как-то сказал – Dedicated follower of fashion.
      Хотя сам Булыгин-Мостовой про Баринова не единыжды говорил, что тот -пижон.
      Теперь они сидели в студии, как те самые голубки и довольные собою, своими умами и мыслями – ворковали.
      – Но вернемся к нашим баранам, – сказал с экрана Булыгин-Мостовой, – арабы, как представители типично восточной культуры лишены ощущения времени. Для них все представление о достойной мужчины деятельности – это торговля или выполнение каких то менеджментских функций. Работа на производстве для араба постыдна и связана с внутренними страданиями. Мужчина в их понимании не должен работать на производстве – он должен руководить, торговать, быть полицейским или военным – то есть, представлять власть. И вот из числа тех, кто в первое время был вынужден работать на конвейере, выделился слой менеджеров и своей элиты, которая выполняет природные функции руководить и торговать.
      – Да, важный момент! – согласился Баринов, это означает, что в цивилизации, араб только потребитель ее благ, но не производитель, а это значит…
      – А это значит, – кивнул Булыгин-Мостовой, – а это значит, что завоевав Европу, они не смогут поддержать того райского состояния цивилизации, того Парижа и того Лондона, благами которых они так любят пользоваться.
      – Да, – радостно подхватил Баринов, – араб должен только пользоваться. Настоящий мужчина себя работой не утруждает. Работать должна женщина, а он – должен быть начальником. И если количественный порог присутствия мусульман в Европе будет перейден, то экономика Европы просто рухнет, потому что с проникновением мусульман в менеджмент, начнется коррупция, еще хуже чем в Киргизии, Азербайджане и так далее. Представьте себе, если переселить азербайджанскую элиту в Москву, что будет? Коррупция усилится в десятки раз, и все закончится резней. И рано или поздно, Европа превратится в какое то Марокко или Ливию.
      – Вы правы, – согласился Булыгин-Мостовой, – как писал Шпенглер в Закате Европы – будут какие то феллахи и все вернется на какой то первобытный уровень. Все местные народы будут истреблены или выродятся.
      – Да, – перебил собеседника Баринов, – арабы, захватив Европу не смогут сохранить ее в том блеске, в который ее привели трудолюбивые европейцы, Вот существует иллюзия, будто Рим с приходом варваров передал им – варварам высокую культуру… Будто, цивилизация сохранилась с заменой римлян варварами. Будто работали акведуки и водопроводы, сохранилась письменность и так далее. Все это чушь. В Италии до Атиллы было 25 миллионов человек. С приходом варваров, несмотря на гигантский приток населения… население сократилось до… пяти миллионов человек. В самом Риме до прихода варваров было два миллиона, а осталось… четыре тысячи. И Рим превратился в большую деревню, где паслись козы, потому как некому стало следить за городским хозяйством. Был утерян секрет организации жизни в большом мегаполисе.
      Как так? Зачем мне заботиться о городском хозяйстве? Я пришел сюда, чтобы пользоваться.
      У арабов, с одной стороны это презрение к европейцу. Потому как европеец – это презренный алкоголик, который не заботится о семье, семья у европейца разваливается, он еще и атеист, который верит только в силу денег… Мусульманин его презирает, потому как государство европейца основано не на социально-религиозной базе, а на экономической. Европеец – это презренный жалкий ублюдок, которого надо истребить. Он не соблюдает ни одного из тех правил, которые предписываются Исламом. А с другой стороны, этот европеец – технологически его – мусульманина обошел. С одной стороны он его презирает, а с другой стороны он ему завидует.
      Как же так, у этого ничтожного алкоголика такая роскошная машина, а у меня, правоверного мусульманина – ее нет. И поскольку сам он ее произвести или заработать не может. Он эту машину рано или поздно – отнимет. Потому что он знает, что неверного можно убить. И Аллах за это не накажет.
      И процесс отнимания у идеологически ослабевшего – он рано или поздно – обязательно произойдет Поэтому, если алжирцы оккупируют Францию, им надо будет содержать определенный процент работоспособных французов для поддержания Парижа в том состоянии, в котором ОНИ смогут пользоваться его благами. Иначе, Елисейские поля превратятся в вонючий восточный базар. А Сена в сточную канаву.
      Если потоком в Европу пойдут мусульмане – рухнет все. Будет хаос.
      – Значит, с точки зрения статистики, когда то, в одночасье, это куммулятивное накопление числа мусульман в Европе перевалит за критическую отметку, и айсберг перевернется кверх ногами? – спросил Булыгин-Мостовой.
      – Да, – согласно кивнул Баринов, – Совершенно верно, если дело так пойдет, то к середине века Париж, как и другие европейские столицы перестанет быть той привлекательной витриной цивилизации, и станет походить на Стамбул или Каир… К этому и идет, но по – Шпенглеровски, мусульмане, конечно хотят вырваться на новый уровень, они хотят жить с европейским комфортом. Запад слишком долго размахивал у них перед носом всеми своими благами, мол, вот, смотрите, как у нас все здорово! Они и советским тоже кричали – смотрите, у нас мерседесы, у нас Мулин-Руж – давайте к нам, к нам! А теперь, заполучив 15 миллионов эмигрантов – они ужаснулись. Эти толпы так долго охмуряли, а когда они хлынули, стало страшно.
      – Как тебе эти умники? – спросил Старцев, когда Саша отсмотрел материал.
      – Они говорили в самую точку, все произошло как по ими говорённому, – ответил Мельников.
      – Твоя первая задача, – сказал Старцев, кладя Саше руку на майорский погон, – твоя задача сейчас, как можно скорее привезти этих профессоров сюда, найти их в нынешней Москве и привезти их сюда в бункер. От этого будет зависеть успех нашей дальнейшей борьбы. ….
 

 
      Москва представляла собою ужасную картину.
      Наверное, пожар 1812 года был просто цветочками в сравнение с тем, что увидал теперь Мельников по возвращении в столицу…
      Хотя, в отличие от событий двухсотлетней давности, нынче здесь кое-где даже велось какое-то строительство.
      Так по углам храма Христа Спасителя силами нескольких бригад молдаван под присмотром каких-то янычар с автоматами – шустро сооружались четыре симметричных минарета, делавших центральную церковь России похожей на какую-то тепловую электростанцию с высокими кирпичными трубами по бокам.
      Москва прям по пророчеству того самого Булыгина-Мостового, за которым Саша и прибыл теперь сюда, превратилась в сплошной базар.
      Торговали везде.
      Возле метро, в переходах метро, в самом метро…
      Только само метро встало из-за отсутствия в фидерах напряжения.
      По превратившимся в торговые ряды улицам ездили редкие автомобили.
      Бензин был в дефиците и стоил как коньяк "хеннеси" – сто долларов пол-литра.
      Поэтому, автолюбители теперь стали столь же редки, как если б Москва перенеслась в самое начало ХХ века, когда Роллс-Ройсы и Руссо-Балты водились только в конюшнях у членов царствующей семьи.
      Вместо световых реклам воспевавших прелести буржуазного образа жизни – на всех углах теперь висели портреты бородатого господина в зеленом халате и в белом хеджабе, изрекавшем что-то мудрое. Что именно – Саша не мог теперь оценить, потому как надписи на плакатах были сделаны по арабски.
      – Это кто? – спросил Саша одного из феллахов, показав на плакат.
      – Ты не знаешь? – удивился феллах, – это же великий учитель, Ходжахмет Ходжаев.
      Феллах еще долго подозрительно оглядывался вслед Саше.
      До катастрофы Булыгин – Мостовой жил на Аэропорте в так называемых "писательских" домах, что справа от метро, если стоять лицом к институту МАДИ.
      Адрес ученого Саше дали в резервной ставке перед тем, как отправить его на задание.
      Теперь надо было думать, как добраться от Кропоткинской до Аэропорта, если не работает метро, и если по городу не ездят такси.
      Велорикша была, вроде, более удобным транспортом, но относительно дорогим.
      Чтобы не вызывать к себе подозрений, чтобы не выделяться и не рисковать излишними проверками, Саша решил выбрать транспорт соответствующий своему статусу. А одет и экипирован Саша был по легенде, что он – Эдик Мирзоев – обрусевший и плохо знающий родной язык – бывший футболист второго дивизиона от команды Нарофоминска, а ныне – шашлычник и мангальщик, в городе Павлово на Оке, приехал в Москву навестить брата…
      Такой человечек, как Эдик Мирзоев по нынешним понятиям не должен был шиковать и ездить на велорикше. Ему больше к лицу подходила обычная рикша с китайцем-кули в оглоблях, что в рисовых конических шляпах и босиком – бегали по Мосвке не хуже ипподромных рысаков.
      Рикша нашлась сразу, стоило Саше помахать в воздухе рукой с зажатыми в пальцах двумястами "афгани".
      Кули оказался русским.
      Покуда трусили по Тверскому бульвару до Пушкинской, Саша узнал, что русские пачками теперь бросились принимать Ислам, и что сам кули – Иса Иванов, который еще до прошлой недели был инженером Игорем Ивановым, тоже вот теперь сподобился и вот получил временную регистрацию и планирует даже начать свое собственное дело – заняться ремонтом и техническим обслуживанием велорикш.
      На Тверской свернули налево и двинулись в сторону площади Маяковского.
      – А где памятник Пушкину? – спросил Саша своего возчика.
      – А-а, этого, на котором голубь всегда сидел? – тяжело дыша отозвался запыхавшийся водитель рикши, – его по указу Ходжахмета Ходжиева снесли.
      Памятника Маяковскому на том месте, где некогда Евтушенко с Вознесенским стихи студентам читали – тоже не было.
      Не было и вывески ресторана Пекин.
      Вместо нее теперь была большущая надпись – Шаурма.
      – Тоже по указу Ходжахмета Ходжаева? – спросил Саша.
      Но его шофер ничего не ответил. Ему было трудно протискиваться между торгующими всякой дрянью, он поминутно кричал – поберегись, увага, алярм!
      – И это правильно, – согласился Саша, – незачем нам китайских кухонь, нам свою надо развивать.
      На аэропорт доехали за каких-нибудь полтора часа.
      Собственно пару месяцев назад, когда на Москве еще были электричество и бензин, и когда ходило метро и ездили такси, со всеми пробками Саша затратил бы на дорогу примерно столько же.
      Саша кинул рикше двести афгани.
      – Хозяин, накинь на пиво! – взмолился новоиспеченный Иса Иванов.
      – Дык Ходжахмет Ходжаев пива не велел пить, – возразил Саша.
      – Тогда на гашиш накинь, – настойчиво попросил рикша.
      Саша протянул еще одну бумажку в сто афгани.
      Отпустив оглобли, Иса Иванов принял позу служащего пуделя и жадно выхватив банкноту, принялся кланяться мелкой дробью, – премного благодарен, помогай вам Аллах со всеми святыми.
      – Аминь, – оборвал рикшу Мельников, – купи себе халвы с докторской колбасой.
      Теперь надо было разыскать Булыгина-Мостового.
      Вид некогда респектабельного двора вызывал сомнения в том, живут ли теперь здесь приличные люди?
      Возле переполненных и минимум – месяц не вывозившихся мусорных контейнеров, служивших теперь основанием для зловонного Монблана наваленной на них горы отходов жизнедеятельности, уныло рыжели ржавчиной несколько остовов сожженных автомобилей, в выбитые окна которых тоже теперь сваливали и набивали месяцами не вывозившийся мусор.
      – Что здесь будет летом в жару? – мысленно Саша задал себе вопрос, – совсем пропадет Москва!
      Возле парадного, где по прописке до катастрофы проживал Булыгин-Мостовой, кто на ящиках из под пепси-колы, кто на четвереньках – сидели взрослые мужчины и скалились исполненными золотых зубов улыбками.
      Мужчины играли в нарды.
      – Салам алейкум, – на всякий случай сказал Мельников.
      – Ти куда идёш дарагой – уважаемый? – спросил один из игравших, и все поглядели на Сашу.
      Мельников тоже во весь рот улыбнулся своими рандолевыми фиксами, что перед самой отправкой вставили ему там – в резервной ставке, и тоже на ломаном русском и с мягким восточным акцентом вежливо отвечал, – я, уважаемый, иду в квартира номер сорок семь, кунак у меня один тут живет, к нему я приехал.
      Мужчины переглянулись.
      – Слушай, уважаемый, в сорок седьмой квартира я живу, там твой кунак никак не живет, – сказал тот, что только что бросал кости игральных кубиков, – ты что-то ошибся, наверное, как твой кунак зовут?
      – Мой кунак Булыгин-Мостовой зовут фамилия его, – ответил Саша, снова даря всем блистательную улыбку своей позолоченной дентальности, – я с мой кунак в футбол в Нальчике играл на кубок Дагестана, я ему гашиша привез, дыня привез, насвай привез…
      Мужчины переглянулись.
      – Слушай, дарагой, нэт здэсь твой кунак теперь, зачем ти приезжал? Сафысем напрасно ти приезжал!
      – А где мой кунак? – настойчиво спросил Саша, продолжая улыбаться.
      – А он типер там, – мужчина махнул рукой в сторону мусорного Монблана, – он типер там где фсе русский кто бэз прописка, где фсе бомж славянской национальности.
      – А где это? – спросил Саша.
      – А это в подвал, на чердак, в мусоный ящик, в старый машина, я не знай где этот бомж живет, я в сорок седьмой кАвартира живу, а его не знай где он живет!
      Саша пожелал игравшим в нарды всяческих благ, и чтобы ниспослал им Аллах долгих и приятных дней в квартире номер сорок семь.
      Но надо было искать Булыгина-Мостового. …
      Булыгин-Мостовой жил теперь в трансформаторной будке.
      Электричества в Москве уже месяц как было отключено, поэтому жить в трансформаторной будке теперь было неопасно.
      Замки в железных дверях с красными молниями на них – давно были выломаны, на полу, под масляными трансформаторами были наброшены неизвестно откуда взявшиеся матрасы и кучи какого-то тряпья.
      Булыгин-Мостовой жил здесь с двумя писателями и с приставшей к ним парой бывших доцентов МАДИ.
      Теперь, в часы не занятого поисками пищи досуга, обитатели трансформаторной будки предавались рассуждениям о судьбе Москвы и судьбе человеческойцивилизации.
      Сегодня в будке был праздник.
      Роясь в основании Монблана, паре доцентов удалось докопаться до слоя еще старого цивильного мусора тех времен, когда в домах было электричество, и среди прочего, доценты нашли несколько пакетиков испитого чая липтон, но самое главное, они нашли целую пепельницу окаменелых окурков, среди которых некоторые были чудовищно длинными или – жирными, как говорили здесь в трансформаторной будке.
      Теперь все пили чай и курили.
      – Это только женщины могут так недокурить, – сказал доцент Синяев, задумчиво поглядев на длинный окурок.
      – Гляди, там и след от помады еще остался, – сказал другой доцент по фамилии Ширский.
      – Эх, господа мои хорошие, нам бы теперь эту женщину сюда! – сладко потянувшись, сказал писатель Цукеровский, – мы б ее чаем угостили, а? Как вы думаете?
      – Эту женщину теперь какой-нибудь Ахмед у себя в гареме держит, – махнул рукой другой писатель, который до катастрофы писал под псевдонимом Становой, – она ему теперь танец живота танцует.
      – Да, господа, рано или поздно, но приходят сильные и голодные и отнимают у ожиревших и ослабевших ихних баб и квартиры, – горестно вздохнул писатель Цукеровский, – que fait?
      – Да, квартирка то у меня была! – тоже вздохнул Булыгин-Мостовой.
      – Вы, небось, скольких женщин то туда переводили, а? – писатель Становой игриво ткнул Булыгина в бок.