– Выпей ка вот с дороги то! – прокудахтала старушенция, хлопоча подле дорогого гостя.
Выпили.
Капусткой кислой закусили, картошечкой рассыпчатой, да селедочкой.
– Ну? – спросила старушка, – зачем консультироваться-то приехал? Али Старцев совсем уже нюх потерял, к старухе своих оперов присылает?
– Убили Старцева-то, бабуся, – сказал Мельников.
– А и то, снился он мне давеча, – согласно кивнула бабушка, – снился мне Лёшенька Старцев при полной своей генеральской форме, как будто из воды он выходит и говорит, – посуши кА мне форму, бабуленька-касатушка, а то боюсь, сядет она на мне, да мала потом станет, а мне на парад, парад победы принимать.
– Эх, далеко нам еще до нашей победы, бабушка, – тяжело вздохнул Саша, подливая себе и своей хозяйке, – не дожил до победы генерал Старцев, но нам завещал врага одолеть.
Выпили не чокаясь.
– Светлая память.
– Земля ему пухом…
Посидели, помолчали минутку.
– Так зачем консультироваться то прилетел? – снова поинтересовалась бабуся.
– А затем, чтобы поглядела ты, как Худякова-Ходжахмета одолеть, – ответил Саша, – тыж у нас единственная живая пифия осталась, баба Глафира Афанасьевна, капитан госбезопасности запаса…
– Эк, вспомнили, капитана, – хмыкнула бабушка и махнув скрюченной от артрита рукой, велела Саше подлить ей в рюмку еще, – сами то небось, и компьютеры теперь с базами данных имеете, и шанцы-шманцы-интернет, а все к бабке Глаше – колдунье-экстрасенсу ходите, когда припрёт.
– Да, бабушка, вот приперло, – согласился Саша, – да так приперло, что уже совсем спасу нет. Басурмане-террористы уже ключом к времени владеют, того и гляди к Сталину или Брежневу подберутся, весь мир переделают…
– Не переделают, – поморщившись от проглоченной самогонки, сказала бабушка, – про закон стабильности и сохранения информационного равновесия слыхал, небось?
– Не, не слыхал, – хрустя малосольным огурцом, ответил Саша.
– Так послушай, – назидательно прошамкала бабушка, – тебе полезно будет послушать.
– За тем и приехал, – покорно согласился Саша.
– Есть такой закон, – начала бабушка свою лекцию, – закон информационной стабильности отдельно взятой временной ситуации.
Саша снова подлил в обе рюмки, но бабушка покачав головой отодвинула свою и продолжала,
– Думаешь, мало было временных перебежчиков во все времена? До хрена и больше их было! Только где они все закончили? Никого не стал слушать ни народ, ни власти, более всего заинтересованные кстати говоря, в информации о своем будущем. Все пророки, как правильно подметил поэт, не получали признания в ни в отечестве своем, ни тем более в стране чужой. Ждали их обычно либо тюрьма, либо сумасшедший дом, либо костер, либо крест на Голгофе. А почему?
– Потому что есть закон информационной стабильности отдельно взятой ситуации, – догадался способный ученик.
– Правильно! – похвалила Сашу бабушка, – пятерка с плюсом тебе, а как следствие из этого закона, всегда и во все времена с появлением объекта, вбрасывающего избыточную информацию, которая ведет к дестабилизации временной ситуации, происходит…
– Происходит коллапс отторжения, – снова догадался Саша.
– Мо-ло-дец! – воскликнула бабушка и на радостях позволила себе пригубить еще граммчиков пятьдесят.
– Значит, – задумчиво произнес Саша, – значит, нам не надо особенно опасаться Ходжахмета с ключом от времени?
– Нет, надо, – покачала головой бабушка.
– Но ведь закон стабильности, тыж сама только что говорила, – удивился Саша.
– Да, говорила, – кивнула бабушка, – но закон этот имеет ограниченное действие и при переходе в иной уровень информационной анимации, перестает действовать.
– Какой еще такой информационной анимации? – изумился Саша.
– А это тебе твой друг Серый Волк расскажет, – сказала бабушка, и в\друг, войдя в транс, принялась вещать, – - Найдешь ты, Саша, остров, а на острове том дуб растет, на дубе утка. Утку убьешь, в утке яйцо, в яйце том – Ходжахметова смерть…
– Издеваешься, что ли, бабушка? – обиделся Саша.
– Напрасно обижаешься, – выйдя из транса, сказала баба Глаша, – все правда, и про дуб, и про утку, и про яйцо…
– Так не живут же утки на деревьях, – сказал Саша, – они же водоплавающие.
– Кому водоплавающие, а кому и нет, – загадочно сказала бабушка и вдруг растаяла в воздухе, словно испарилась.
Les allume
1.
Горынина вызвал полковник Власов Присесть Горынину полковник не предложил.
И покуда Горынин стоял в дверях, Власов выдерживая паузу и даже подчеркнуто не удостаивая своего подчиненного взглядом, сидел под портретом молодого Брежнева когда тот был еще с двумя звездочками. Сидел Власов под портретом и изображал из себя погруженного в бумаги, очень занятого делами руководителя.
Наконец, пауза по мнению хозяина кабинета была выдержана, и он, оторвав натруженные глаза от заполнявших его рабочий стол документов, спросил не без иронии, – - Знаешь, что такое коммунизм, Горынин?
Горынин изобразил на лице растерянно-обиженное выражение и ответил,
– Так точно, знаю, товарищ полковник, я же устав партии изучал и вообще, газету Правда выписываю.
– А по Ленину, какое определение того, что есть коммунизм, помнишь? – прищурившись и не без ехидцы спросил Власов.
– Эта, коммунизм есть электрификация всей страны, вроде, – неуверенно ответил Горынин.
– Вот мы возимся с тобой Горынин, возимся, а все, мля, никак не научим тебя Родину любить! – вздохнул Власов, – Коммунизм, Горынин, это Советская власть и плюс электрификация всех твоих гениталий.
Власов поглядел на опешившего Горынина, снова выдержал паузу и потом заржавши, пояснил, – - Шучу я, Горынин, прикажи привести своего Ребякина в двести четвертую.
– Это к психотерапевтам? – уточнил Горынин.
– Верно, к ним самым, – кивнул Власов, – а как доктор Машечкин его обколет, вы мне позвоните и я подтянусь, мне тоже интересно будет поглядеть. …
Глядеть у них в заведении всегда было на что.
На такой работе не соскучишься.
Четыре кряду часа Власов с Горыниным глядели, как Машечкин с дежурной медсестрой кололи Ребякину всякие разные препараты и подключали к его оголенным половым органам провода, подсоединенные к высоковольтной электростатической машинке.
У Ребякина обильно текли слюни, он дергался, как эпилептик, выл и стонал.
Потом от него отсоединяли электроды и Горынин снова задавал ему вопросы.
И Ребякин отвечал.
И да и нет… ….
А вот генерал Гусев субординацией подчиненных не баловал и самолюбия начальников своих отделов, охраняемого этой самой субординацией – не щадил.
Гусев любил работать на результат, и для пользы дела на доклады вызывал своих полковников вместе с их помощниками и замами, и не щадя их полковничьего эго, устраивал им разносы в присутствии подчиненных им капитанов и майоров, а если выяснялось, что капитаны и майоры разбирались и вникали в суть работы лучше, чем их начальнички, то Гусев мог запросто унизить начальника отдела и весь доклад, все совещание общаться только с замом нерадивого служаки.
Идя к Гусеву с докладом по делу Ребякина, Власов подготовился.
Все протоколы допросов проштудировал, все пункты и позиции пророчеств трижды проверил и по всем проконсультировался со специалистами.
Но то, что и Горынин сопровождал его на доклад, Власова дико раздражало.
Гусев был как всегда – само воплощенное спокойствие и деловитость.
Сидя пол портретом Брежнева средних лет, где у генсека было три звездочки, он читал какой-то отпечатанный на тонкой папиросной бумаге документик.
– Присаживайтесь, товарищи, – участливо сказал Гусев, не отрывая глаз от бумажки.
Власов с Горыниным присели и набрав в легкие побольше кислороду, принялись терпеливо ждать.
Напольные часы с маятником мелодично отбили четверть второго.
– Ну как ваш сумасшедший? – оторвавшись от бумаги, спросил Гусев.
– Машечкин не поставил диагноза шизофрении, товарищ генерал, – подал голос Власов, – шизоид, маниакально-депрессивный, но не шизофрения, это точно.
– Значит пророк? – спросил генерал, прямо поглядев Власову в глаза.
Хоть Власов и готовился к встрече, но на такой вопрос однозначно ответить не решался. Сглотнул слюну и промолчал.
Генерал перевел взгляд на Горынина.
– А ты как думаешь, майор? Пророк?
– А х… его знает, товарищ генерал, может и пророк, – простодушно ответил Горынин и с испугу покраснел.
Генерал хмыкнул, покачал головою и углубился в чтение протоколов.
– Вон чего пишет этот ваш пророк, взорвется реактор на Чернобыльской АЭС, у американцев два Шаттла с экипажами взорвутся, один на старте, другой про входе в атмосферу, мы две подлодки атомные потеряем, "Комсомольца" и "Курск", и даты, и даты называет, что с этим прикажете делать?
Власов и Горынин молчали, давая своим молчанием как бы понять, что они свою часть работы сделали, а это уже генеральское дело решать, что с этими предсказаниями делать – поверить им и предпринять какие-то меры, подключив ученых и специалистов, или положить это дело в архив с грифом "секретно – хранить 99 лет".
– Ну это то еще ладно, – продолжал свой монолог вконец расстроенный генерал, – а вот как насчет предсказания предательств и измен? Как тут быть? Этот ваш Ребякин конкретно называет фамилии будущих генералов "конторы" и будущих и нынешних членов Политбюро, которые по его предсказаниям откровенно изменят Родине. И откуда ему вообще известны эти фамилии? Я не могу откинуть версию, что этот Ребякин не подкинут нам англичанами или американцами с целью подставить и опорочить перспективные и растущие кадры "конторы" и партийного ЦК.
– Но как объяснить то, что он предсказал катастрофу австралийского авиалайнера, произошедшую на прошлой неделе? Он написал о ней на первом же допросе еще три недели назад? – спросил Горынин, – и с малайзийским паромом, который затонул позавчера, он три недели назад даже точно число жертв указал!
– Ну, это как раз легче всего объяснить, – развел руками генерал, – если американцы решились на такой вброс нам человека с информацией, то они по заготовленной легенде и авиалайнер потом сами в воздухе подорвали и паром с пассажирами затопили, чтобы нам доказать подлинность всех предсказаний, включая и те, где они порочат наших людей.
– А как же объяснить то, что он доподлинно знает о самых секретных протоколах переговоров Молотова и Риббентропа, о местах расстрелов и числе расстрелянных, о катастрофах на наших полигонах, о самых секретных разработках наших ученых?
Откуда ему известно то, о чем не знают даже многие генералы наших органов? – настаивал Горынин.
– Они очень хорошо его подготовили, прежде чем забрасывать, – ответил Гусев.
– Значит, значит не будем готовить записку председателю КГБ и Генеральному секретарю? – спросил Власов.
– Да кабы я по каждой хуйне генсеку докладывал, – сорвался Гусев, – где бы я был ? В лучшем случае на Колыме начальником лагеря, или начальником режима в Солнечном Магадане.
– Значит, Ребякина на Пряжку? – подытожил Власов.
– Да, пускай его Машечкин еще пару недель галоперидолом поколет, а потом на пряжку в наше отделение, – кивнул Гусев.
Власов и Горынин уже было вопросительно поглядели на генерала, ожидая объявления конца аудиенции, но тот вдруг махнул рукой и сказал,
– Да вот, тут одно предсказание навязчивое было у этого Ребякина, насчет некого Худякова из Ульяновска. Вы проверили?
– Так точно, проверили, – ответил Власов, – есть такой Худяков, учится в школе в десятом классе, с матерью живет, безотцовщина.
– Без отцов только у лягушек дети бывают, – покачав головой заметил генерал, и поглядев на услужливо подложенную ему справочку из паспортного отдела Ульяновской милиции, сказал – - Вы его, как этот Худяков школу закончит, давайте, отправляйте его в армию, в Афганистан, пускай его там на всякий случай убьют, лады?
2.
Они шли по узкой тропинке, желто-серою каймою вившейся повдоль крутого и высокого берега широкой русской реки.
Ее красивые изящные туфельки иногда зарывались каблучками в песок, а иногда ступали на траву, потравляя плоские листья подорожника и желтые цветы приземистых одуванчиков.
Марыля не могла и не умела одеться по-спортивному, по-туристски. Она и на загородную прогулку одевалась, как на званый вечер с коктейлями – то в длинное платье с открытой спиною и глубоким разрезом сбоку, открывающим ее стройные балетные ножки, то в узенькое petit robe noir, придававшее ее стройной точеной фигурке вкус какой-то трогательной девчоночьей беззащитности..
На самой высокой точке обрыва было так привольно, что даже затянувшееся молчание не казалось им тягостным. И очнувшиеся от первой летней жары крупные слепни, которые все так и норовили прилипнуть то к ноге, то к шее, даже они – не могли испортить захватывающей дух радости, которая вместе с вольным воздухом бескрайней голубизны волжского простора переполняла их бронхи и груди.
Ольгис снял фуражку и расстегнул две верхние пуговички своей генеральской гимнастерки. От бесконечных крутых подъемов и спусков по тропинке, что то ныряла в овражек, то взмывала вверх, взмокла спина. Ольгис достал из кармана галифе белоснежный батистовый платок и аккуратно обтер им кожаный внутренний ободок своей фуражки.
– Устала? – спросил он Марылю.
– Устала немножко, – ответила она мягко, на польский манер произнося звуки "л" и "ж".
Ольгис сломал ветку, примостившегося на самом краю обрыва ивового куста, и протянул ее Марыле.
– Merci bien, – по-французски поблагодарила Марыля и тут же принялась обмахиваться подаренной ей веткой, отгоняя назойливых слепней.
Ольгис остановился.
Похоже было, что они достигли самой высокой точки на берегу.
Обрывистый берег, сложенный из плотного красного песчаника, был местами испересчен черными дырками – гнездами ласточек-береговушек. Далеко внизу – вдоль самой воды протянулась полоска пляжа – то песчаного, тоиногда – каменистого из серой речной гальки, по которой в местах схода оврагов, тут и там весело и игристо струились воды впадавших в Волгу ручьев.
А если повернуться к реке спиною, то глаз радовала поросшая редким и низким леском – широкая равнина, вся переливавшаяся всеми оттенками зеленого, по мере того, как волжский ветерок шевелил и причесывал высокую полевую траву.
– Хорошо здесь, – подытожил Ольгис, – хорошо и красиво.
– Да, милый, – согласилась Марыля, положив свою узенькую ладошку Ольгису на плечо.
Ему очень нравилось, как она выговаривала это слово.
Ми-вый.
Не Милый с твёрдым русским "эл", а ми-вый… Совершенно по польски.
И была она такая тоненькая, нежная, его балеринка Марыля из Варшавского театра балета. Девушка в светлых кудряшках с ярко-красным ртом и огромными голубыми глазами.
– А где наши друзья? Где Джон, где Маша? – без смысла, а так, для порядка спросил Ольгис.
– Не знаю, потерялись где-то, Ils ont ete perdu, – прикрывая веками затуманившиеся глаза и прижимаясь к Ольгису, ответила Марыля.
Их губы соприкоснулись.
– Хочешь, мы займемся любовью прямо здесь? – спросила она, – здесь так красиво…
– Хочу, ответил Ольгис и через голову стянул с себя свою генеральскую гимнастерку. …
Вечером на дальней даче у Сталина был большой сбор.
Ольгис привез хозяину кое-какие фильмы.
"Титаник" Оливера Стоуна, "Звездные войны" Джорджа Лукаса, "Амели" Жан-Пьера Жёне, а также "Брата" и "Жмуриков" Сергея Балабанова.
Собралась кое-какая публика.
Маршалы Ворошилов и Буденный, министры и члены Политбюро – Лаврентий Берия, Жора Маленков, Слава Молотов, Андрюха Жданов, Миша Калинин.
Перед кино Жданов сел к роялю и немного играл.
Генералы и министры приглашали дам и танцевали фокстрот.
"Титаник" Сталину сразу как-то не понравился и не досмотрев даже и половины, он попросил поменять ленту, затребовав из закромов вечно-беспроигрышную "Волгу-Волгу" с Любовью Орловой.
Официанты в белых пиджаках подавали грузинские вина, фрукты и конфеты.
Марыля выпила бокал белого полусладкого "Псоу" и скушала шоколадную конфетку "Белочка".
От груш и винограда она отказалась, шепнув Ольгису в ухо, что боится растолстеть.
Едва затихла в динамиках музыка Исаака Дунаевского с песней "Много песен про Волгу пропето", и едва свет в просмотровом зале начал плавно набирать свои люксы, Сталин поднялся из кресла и надтреснутым голосом пригласил всех мужчин пройти в зал для совещаний.
– Не скучай, – выпуская руку Марыли, шепнул ей Ольгис.
– Я поеду в гостиницу и буду там тебя ждать, – ответила Марыля, многообещающе прищурив глазки и вытянув губы в воображаемом поцелуе.
Когда тяжелые двери плотно затворились и вся обслуга с охраной осталась снаружи, Сталин, убедившись что все расселись и смотрят теперь только на него, принялся ходить вдоль длинного стола, каждый свой шаг сопровождая помахиванием руки с зажатой в ней трубочкой.
У него после полуночного просмотра кино всегда наступал пик работоспособности, длившийся до трёх часов ночи. Самое продуктивное время советской мозговой активности.
– Мы собрались сегодня здесь, не для того чтобы посмотреть плохую кинопродукцию загнивающего Голливуда, товарищи, – начал Сталин, – а для того, чтобы подвести некоторые первые итоги работы, проведенной нашим Политбюро с того момента, когда к нам присоединился товарищ Снегирев…
Все присутствующие машинально поглядели на Олега.
Он невозмутимо сидел между Вячеславом Михайловичем Молотовым и Лаврентием Павловичем Берией, единственный отличаясь от всех членов Политбюро тем, что на столе перед собой имел не блокнот, не кожаную папочку или портфель, а ноутбук с портативной выносной клавиатурой и оптической бескордовою мышкой.
– Мы попросим товарища Снегирева, – сказал Сталин, своею трубочкой показывая на новоиспеченного маршала, – мы попросим товарища Снегирева доложить нам в общих чертах о наших задачах и о перспективах новой войны, которую нам навязывают враги Советского Союза.
Олег встал, машинально проверил рукою, застегнуты ли все пуговицы на его маршальском мундире, и прокашлявшись в кулак, начал свой доклад, словно подсолнух вслед за солнцем, всем корпусом поворачиваясь вслед за Вождем, покуда тот, внимая докладу, ходил взад – вперед вдоль длинного стола.
– С получением международными террористами ключа доступа к временным переходам, борьба сосредоточится за захват и удержание ключевых пластов времени, товарищи, одним из самых важных, которым является именно этот наш, в котором мы сейчас живем и работаем.
– То есть, вы, товарищ Снегирев, хотите сказать, – прервал его Сталин, – что террористы рассыплются не по всем временным пластам, а сконцентрируются в тех, где происходит нечто особо важное?
– Совершенно верно, товарищ Сталин, – кивнул Олег, – во всех пластах времени существует только две точки, воздействие на которые может вызвать существенные изменения.
– Назовите эти точки, – попросил Сталин, остановившись прямо напротив Снегирева.
– Первая точка, это начало христианской эры, это Израиль времени Понтия Пилата и события связанные с распятием Иисуса Христа, – сказал Олег.
– А вторая? – спросил Сталин, глядя в глаза Олегу.
– А вторая, товарищ Сталин, это передел мира во Второй мировой войне, – ответил Олег, машинально вытягиваясь по стойке "смирно".
Сталин сделал мягкий жест сжимавшей трубочку рукой, показывавший, чтобы Олег расслабился и чувствовал себя более спокойно.
– Расскажите нам, товарищ Снегирев, как будут действовать террористы и какие действия нам следует предпринять, чтобы нарушить их планы?
– Прежде всего, товарищ Сталин, террористы попытаются осуществить временный переход-переброс своих агентов с целью выхода на глав стран основных участников конфликта, то есть они попытаются выйти на Гитлера, на Рузвельта и Черчилля, вбрасывая им технологическую, а так же политическую информацию и тем самым, пытаясь изменить ход и последствия Второй мировой войны.
– Но это не всё, – не спрашивая, а как бы утверждая, сказал Сталин.
Вождь стоял напротив Олега, их разделяли какие-нибудь двадцать или тридцать сантиметров пространства, и Олег чуял запахи ароматного табака и каких-то грузинских трав, то ли киндзы, толи кмели-сумели, исходившие от тяжелого с хрипотцой дыхания пожилого грузина.
– Да, это не все, – кивнул Олег, – они наверняка постараются убить меня, как главного соперника в борьбе за кремлевский ситуационно-временной уровень…
– Или меня, – добавил Сталин… …
3.
– Ты смелый и отчаянный человек, – сказал Ходжахмет.
Ходжахмет стоял так близко, что Саша Мельников чувствовал запахи короля террористов, его чисто мужские запахи, не могшие выветриться ни какими неделями и месяцами, проведенными в самых роскошных турецких банях или гаремах, потому как это были запахи войны, непрестанно преследовавшей этого человека, запахи походных костров, пластической взрывчатки, пороховых газов автомата и сильнодействующих медикаментов, которыми на бегу во время боя затыкают кровоточащие раны…
– Ты отчаянно смелый человек, – сказал Ходжахмет, – если ты попытался вернуться сюда к нам, надеясь, что мы не сразу отрежем тебе голову, но дадим что то сказать перед смертью.
Сзади Сашу Мельникова держали крепкие пальцы Ахмед-Гирея – этого могучего телохранителя Ходжахмета, бывшего чемпиона мира по римско-греческой классической борьбе, про которого рассказывали, что он очень любит медленно ломать кости своим врагам, наслаждаясь их болью, а в конце – руками переламывать им шейные позвонки.
Рассказывали, что однажды, когда Ходжахмет приказал Гирею отрезать башку кому-то из провинившихся нукеров, тот не доставая ножа, просто взял и оторвал несчастному его голову, бросив ее к ногам хохотавших, обкуренных анашою и нажевавшихся насвая кунаков и охранников.
– Я вернулся не для того, чтобы ты отрезал мне голову, – ответил Саша, прямо смотря Ходжахмету в лицо, – а потому что наши цели на какое-то время начали совпадать, и я уверен, что и ты и я мы оба теперь заинтересованы в сотрудничестве.
– В сотрудничестве? – изумился Ходжахмет, – после того, что ты сделал в нашем научном центре и после того как ты бежал вместе с моей женой, ты осмеливаешься говорить о каком-то сотрудничестве?
Ахмед-Гирей, почуяв близящуюся развязку, приподнял Сашу, так сдавив ему шею, что у того перехватило дыхание и перед глазами поплыли бардовые круги.
– Да, в сотрудничестве, – задыхаясь, прошипел Саша, – потому что твоя жизнь, Ходжахмет, зависит теперь от моих знаний, без которых тебе, тебе… – Саша задыхался.
Ходжахмет подал Гирею знак, чтобы тот отпустил Мельникова, и когда железная хватка на Сашиной шее слегка ослабла, Саша несколько раз вздохнул и продолжил, – - я могу спасти тебя от смерти, и поэтому нужен тебе, потому как никто кроме меня не распознает признаки твоей скорой гибели, и значит, я нужен тебе, как гарант.
– Да ты все выложишь мне и так, когда Гирей начнет переламывать твои кости, – сказал Ходжахмет.
– Мне нечего будет выложить тебе, – возразил Саша, – потому что знание выплывет только в определенной ситуации, потому что это ассоциативное, а не конкретное знание, Ходжахмет, и ты прекрасно понимаешь о чем я говорю.
Ходжахмет и вправду все понял.
Саша имел в виду, что он сможет расшифровать ситуацию, признаки которой хранятся у него в голове, но ни под какими пытками он не сможет – даже если и захочет – не сможет сформулировать всю систему признаков, по которой он определит смертельную ситуацию в которой погибнет Ходжахмет.
– Ты предлагаешь бартер? – спросил Ходжахмет.
– Да, – ответил Саша.
– Я поставлю тебя при себе, чтобы ты предупредил меня о моей смерти, так? – уточнил король террористов. – да, – снова кивнул Саша.
– А что взамен? – поинтересовался Ходжахмет.
– А взамен ты поможешь мне и моим товарищам найти группы, посланные в первую и вторую ключевые ситуационно-временные точки.
– Ничего себе! – присвистнул Ходжахмет, – однако, губу вы там со Старцевым раскатали.
– Убит Старцев, – сказал Саша, – один ты теперь, Ходжахмет на этом свете остался.
***
– я ничего еще не решил насчет тебя, – сказал Ходжахмет, когда они вместе с Сашей летели над Заливом.
Старый добрый, проверенный Вьетнамом Ю=Эйч-1 нес их почти над самыми гребешками волн, каждым оборотом лопастей своего несущего винта приближая соперников к острову, куда после прошлогоднего разгрома Ходжахмет переместил свой научный центр.
– На острове растет дуб, – вспомнил Саша бабы Глашины слова.- На этом что ли острове? – внутренне задал он себе вопрос.
– Ты что? Не слышишь меня? – крикнул Ходжахмет, – я говорю, что твой вопрос я отложил до завтрашнего утра, до утра поживи пока, а там посмотрим.
Саша понял, почему пилот вел "хьюи" так низко над водой. Совсем не потому, что боялся радаров. Ходжахмет в этом регионе был полновластным хозяином и никаких вражеских радаров здесь не могло быть. Просто он подвел их вертолет к острову таким образом, чтобы Саша не смог сверху оценить обстановку и сориентироваться на случай своего побега.
Лихач-пилот со всей скоростью налетел на берег и только в самый последний момент, задрав нос вертолета, поднял машину над набегающими на остекление кабины пальмами.
Подскочил и тут же сбросив обороты турбины, лихо посадил машину н, открывшуюся за пальмовой рощицей маленькую бетонную площадку.
– Дубов здесь не видать, – подумал Саша, вылезая из вертолета, – да и уток на пальмах тоже не видать.
На площадке Ходжахмета встречал новый руководитель центра Абдулла Аббас – белый американец по рождению, до принятия мусульманской веры – майор армии США, доктор математики Алекс Аткинсон.
– Это господин Мельников, – по английски сказал Ходжахмет, показывая на Сашу, – возможно он будет жить и работать здесь с вами, если завтра утром мы не отрежем ему голову.
Аббас смерил Сашу взглядом, цыкнул зубом и ничего не сказал.
Они сели в открытую машину и проехав метров пятьсот, оказались возле бетонного бункера, в котором Саша без труда угадал устье или портал наклонной шахты – хода, идущего глубоко вглубь под землю.
Увидит ли он еще это синее небо и это яркое солнце? Не вынесут ли завтра на поверхность его обезглавленный труп?
Sixteen tons
1.
Соседи бесследно исчезнувшего – как в воду канувшего артиста Лжедмитриева, все ходили, все хлопотали – квартиру то давно уже надо было приватизировать и расселять.
Бронштейны, те давно продали свою комнату какому-то приезжему из лиц кавказской национальности и переселились в новенькую двухкомнатную квартирку в Озерках, алкаш Иванов – тот ни на что не претендовал, а вот Вороновы, те как раз очень хотели заполучить Лжедмитриевские тридцать пять квадратных метров. Им, как ветеранам коммунальной квартиры и как семье из двух человек, в отличие от одинокого алкаша Иванова – освободившаяся комната, как говорится – вполне "светила".
Только вот участковый все твердил одно и тоже, де пропавший без вести таковым по закону считается десять лет, и соответственно имеет право на ту жилплощадь, на которой прописан.
– Но он же не платит! – возмущалась Воронова.
– Жэк выселит его по суду за неуплату, но предоставит меньшую жилплощадь, потому что нельзя же человека выбрасывать на улицу! – отвечал участковый.
– А его комнату нам? – не унималась Воронова.
– А в его комнату тех, кто занимал ту меньшую жилплощадь, – отвечал участковый.
– А мы? – упиралась Воронова, – нам ведь надо!
– А вы, – поглядев на Воронову отвечал участковый, – а вы еще мне должны будете ответить на несколько вопросов, не причастны ли вы сами к исчезновению артиста Лжедмитриева, если у вас был такой корыстный интерес.
В театре музкомедии, где служил Лжедмитриев, тоже проявляли беспокойство. Какой-никакой, а все же артист, на котором держался репертуар. На него ходили. И со дня пропажи – многие одинокие женщины приходили и справлялись. Где? Не заболел ли? Не женился ли? Не уехал ли в Израиль?
Нет, в Израиль он не уехал.
Его увезли в другое место.
В том другом месте Лжедмитриев теперь работал слугой.
Он прислуживал старой русской женщине про которую говорили, что она мать самого Ходжахмета.
Люди быстро свыкаются с переменой мест и с новыми условиями жизни.
Что касается комфорта – то такого комфорта как здесь до жизни на этом острове, пускай даже в статусе слуги, у Лжедмитриева никогда не было и он никогда не мог бы даже и мечтать – иметь сказочно богатые апартаменты, роскошный выбор еды и одежд… Раньше, служа в театре и проживая на тридцати пяти метрах коммунальной квартиры на Моховой, Лжедмитриев имел два приличных костюма, а коньяк покупал дагестанский три звездочки, переливая его потом в бутылку из под Реми Мартен.
Здесь же – он мог заказать мажордому любые одежды, любое питьё и любую еду. Даже любой алкоголь, потому как ни он сам, ни его пожилая госпожа – не были мусульманами.
Поэтому, через пару недель Лжедмитриев легко привык к своей новой жизни.
А что до перемены рода занятий, то выскакивать из-за кулис на сцену в тесных панталонах, изображая героя-любовника, не так то уж и лучше, чем прислуживать мадам Вере Алексеевне Худяковой.
Лжедмитриев не находил эту службу особо обременительной.
Чаю подать госпоже Вере Алексеевне, когда она вечером телевизор смотрит, о приеме лекарства напоминать по часам. Да иногда вслух почитать ей с выражением книжки по истории Карамзина и Иловайского про жизнь царей.
Утром и до пяти по полудни, мадам принимала процедуры, спала и обследовалась у врачей. Поэтому в эти часы за ней ходили служанки из мусульманочек, и в Лжедмитриеве нужды не было. Вот и получалось, что рабочий день его был с шести вечера до полуночи, когда его вновь сменяла ночная сиделка в хеджабе.
