Орёлъ i соколъ

      Спросил бы кто другой – онбы в морду…
      Но это был не кто-то другой, а школьный друг. Их с Лешкой Старцевым друг.
      – А зачем тебе винтовка?
      – А зачем тебе бабушка такие большие зубы?
      Молчали, курили, наливали и глотали противную водку.
      – А знаешь, куда он поехал?
      – Пашка? Известно куда – у него родители на Минаева в большом доме на Венце живут. Знаешь?
      – А долго он у них там пробудет?
      – Да уж до утра понедельника, наверное. Они же теперь поездом не ездят – время – деньги – они самолетом бизнес-классом до Москвы летают…
      Володя все курил и молчал…
      А на стенке фотокарточка…
      Он, Лешка Старцев и две девушки возле старого дуба. Молодые, пьяные совсем. …
      Это было уже вечером следующего дня, когда Старцев у себя дома валялся на диване, смотрел проклятый телевизор.
      – Сегодня утром в Ульяновске убит заместитель Центробанка России – Павел Витальевич Митрофанов. Он был застрелен снайпером с крыши напротив дома своих родителей, где проводил нынешний уикенд. По заявлению вице-премьера правительства министра финансов Пудрина – это убийство носит исключительно политический характер и связано с той реформаторской деятельностью, которой себя полностью посвятил видный экономист и государственный деятель – Павел Митрофанов.
      Председатель депутатской фракции правых реформаторов в Государственной Думе – Борис Имцов назвал это убийство посягательством на самое дорогое что у нас всех есть – на главное завоевание наших реформ – на демократию и свободу.
      – Нас не запугаешь. Мы станем еще крепче, теснее сплотившись в борьбе с теми силами, что тормозят движение свободной России в Европу и в рыночную экономику…
      Старцев стоял перед телевизором и думал, – неужто Ходжахмет?.
      Он не простил ему Ольку.
      Нет, не простил.
 

***

 
      Старцев во многом копировал своего кумира – генерал-лейтенанта Неведя. Старцев – тогда еще командир развед-роты, и по званию – капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА или попросту в Афгане..
      А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего "нового" в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней "Невядь", выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему "стечкину" комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…
      Старцев всегда любил в людях настоящее…
      А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще – то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще – чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь – мужик без комплексов.
      Триста прыжков с парашютом, на костяшках – мозоли в медный пятак – от бесконечных отжиманий "на кулачках", да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как "голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…" Такой вот он был.
      И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.
      В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.
      Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие – стингеры-мудингеры, это само – собой, но везли караванщики и барахло: "сони", "грундиги", "шарпы" всякие разные.
      Генералы бортами военно-транспортной не только "груз-двести" в Союз слали, но порой настоящих "золотых тюльпанов" оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом – обратно с "хабаром"… Потом только ящиками да тюками прям из "восьмерок" да в распахнутые рампы "анов"… А куда там потом в Союзе – никто и не знал.
      Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году – богатый уродился.
      У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ.
      Третьим номером был в этой команде и капитан Старцев…
      Шли двумя вертушками. "Восьмой" пару раз прижался – высадил две пятерки – в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев – разведчик дивизионный… А крокодил – тут же – все висел неподалеку – в пределах работы радиосвязи.
      Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.
      И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой одному ему ведомый учет потерь, где по его справедливому понятию должно было соблюдаться обязательное соотношение "один к восьми". Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников – комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых – покажи ему тридцать два холодных моджахеда – и ни на одного меньше!
      Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков – экипаж сгоревшего "восьмого".
      Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку "крокодил"…
      По принципу справедливости, Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей, духи не досчитаются восьмидесяти голов.
      Такой вот был Невядь… Потом, стал он губернатором одного края. И погиб. По-дурацки.
      В вертолете расшибся и не на войне, а так – на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…
      А Старцев его любил. И во всем копировал. Хоть и не догадывался, что не окажись он тогда… Не окажись он – капитан Старцев – тогда, когда летали на ТОТ караван – в госпитале со сломанной ключицей… То все равно Невядь пришел бы домой вдвоем с майором Кондратьевым. А потери десантуры составили бы не восемь человек, а девять… Потому как "стебку" Невядю – лишние свидетели были не к чему.
      Старцев прибыл в Новочеркесск двумя вертушками.
      "Двадцать четвертый" или попросту "крокодил", постоянно отстреливая тепловые ловушки и ощетинясь пушками и кассетами НУРСов, прикрывал посадку "восьмого", из которого шустро, по-десантному, выпрыгивали офицеры в камуфляже – и начальник штаба полковник Синицын, и начальник разведки майор Грабарь, и командир штабной роты капитан Клещук…
      И едва коснувшись ботинками асфальта площади Ленина, где кроме памятника Ильичу, несмотря на середину жаркого майского дня – не было ни души, Старцев затребовал связь с дивизией, и только махнул пилоту "восьмого", – мол, улетай, а нето еще подцепят тебя "Иглой" или "стингером".
      Танкисты первого батальона дивизии уже были где-то в полу-часе хода от Новочеркесска. Они видели их сверху еще десять минут назад. Теперь надо было установить связь с оставшимися в городе милиционерами, уяснить где противник и обложить Султана так, чтобы ни один бородатый не смог бы выскочить.
      – Товарищ генерал-майор, здание под штаб подходящее нашли.
      – Чей это дом?
      – На почтовом ящике написано – Кравченко, но, видимо, никто не живет. Обзор удобный сразу на две улицы, в саду окопчики отрыть можно, и стены надежные – кладка в два кирпича – из гранатомета не возьмешь.
      – Добро.
      – Товарищ генерал-майор, разведка докладывает из района больницы. Прибыли туда силами взвода на двух БРДМах. Чехи бьют из ДШК и "мухами" кидаются.
      – Кто? Селиванов? Дай его мне. Береза? Это Туча здесь. Ты броню побереги.
      Отойди за дома.
      Старцев поморщился. На его частоту настроился мусульманин.
      – Это ты, Старцев? Что позывной такой мрачный придумал себе? Ты начальника штаба накажи, пусть он тебе другой позывной – праздничный придумает, "могила" или "гроб". Скоро тебе и то и другое понадобится.
      Дом, выбранный под штаб, оказался недостроенным трехэтажным коттеджем какого то "нового русского". Старцев легко вбежал на второй этаж, куда из просторнейшего холла вела широкая некрутая лестница. Выглянул в не застекленное окно. "Нет, повыше бы подняться"! Огляделся, вот и еще одна лестница наверх – винтовая.
      Загремел подковками ботинок по стальным ступенькам. А можно и еще выше подняться, оказывается. Архитектор для хозяина смотровую башенку тут придумал. "Ага, и совсем другой коленкор! В бинокль все окраины городка видать".
      Вслед за генералом поднялись Синицын с винтовкой СВД в руках и Клещук с рацией.
      – Товарищ генерал-майор, тут сам Ходжахмет на связи, он с вами говорить хочет.
      Старцев взял рацию и встал к тому оконцу, что глядело в сторону больницы.
      – Старцев, ты скажи своим танкистам, что в больнице много женщин. Не надо им стрелять.
      – А ты выходи из больницы без оружия с поднятыми руками и белым флагом, тогда стрелять не будем.
      – Старцев, тут женщина, главный врач, она с тобой говорить хочет.
      Старцев поморщился, что то в трубке затрещало.
      – Алексей Филиппович, вы меня помните, я Заманская Софья Давыдовна – главный врач. Вы меня помните, мы еще сыну вашему здесь гланды удаляли. Алексей Филиппович, здесь триста пятьдесят семь больных. В родильном отделении больницы двадцать семь грудных детей, роженицы, персонал, преимущественно девочки совсем молоденькие. Стрелять нельзя. Нельзя стрелять, Алексей Филиппович.
      Старцев щелкнул переключателем.
      – Не надо пока меня с ним соединять, Ходжахмет женщин убивать не станет. Вот когда мы его обложим, тогда он за ними, как за щитом, на прорыв пойдет. Влипли, мы, Саня. То есть, не мы влипли, а менты да ФСБ, что проморгали Ходжахмета, как он в город пролез. Они влипли, а разгребать – все одно – нам.
      Саня – полковник Синицын, наблюдал больницу через оптику своей СВД.
      – Первый батальон подошел. Танки вижу.
      – Дай мне Трофимова… Леша? Пошли за мной коробочку на пеленг. Я тут возле площади Ленина. Машины побереги. Стрелков окопай. И никакой большой стрельбы!
      Один гражданский в больнице погибнет – я с тебя голову сниму.
      Коробочка – танк т-восемьдесят, прибыла через пять минут. Подвывая турбиной, стала разворачиваться неуклюже, левой гусеницей завалила забор, и бесцеремонно влезла нещадно дымящей выхлопом кормой в самый сад, что с трех сторон доселе окаймлял кирпичную трехэтажку.
      – Вишни то можно было и не ломать, пробурчал Старцев, пожимая руку спрыгнувшему с брони Трофимову. Поднимайся сюда, наверх. Дело долгим будет. Так мне кажется.
      – Товарищ генерал-майор, вас Черномордин на связь.
      – Какой к херам Черномордин?
      – Премьер-министр правительства Российской Федерации, товарищ генерал-майор…
      Этот сюжет обошел все выпуски мировых новостей. Премьер Степан Иваныч Черномордин говорит по телефону с генералом Старцевым, а потом с полевым командиром Ходжахметом Ходжаевым.
      Ну, Старцев немножко поволновался… Нельзя сказать что струхнул. Нет! Просто понервничал. Ему сразу все ясно стало – Черномордин светится перед избирателями и перед мировым сообществом – очки перед президентскими выборами набирает. И дураку понятно, что из Кремля за две тысячи километров – много не наруководишь.
      А эти "цэ-у" типа "освободить", "не допустить", "проявить" и "защитить" – за них Старцев и гроша ломаного не даст.
      А вот Ходжахмету такое высочайшее внимание – явно по душе пришлось. Он того и добивался, когда больницу брал.
      По телевизору то это не показали, а зря!
      Султан прямо и без обиняков Черномордину сказал условия – выпускаете семьдесят чеченов, что с разными сроками в лагерях – список прилагается, и десять миллионов долларов наличными.
      А Черномордин то тут весь и вышел! Ничего он оказывается решить не может! Орал в трубку как дурачок, воображая себя начальником Ходжахмета…
      – Ходжаев, я приказываю вам добровольно сдаться федеральным войскам, я приказываю вам сдаться, и тогда я обещаю вам и вашим сообщникам честное судебное разбирательство…
      Либо дурак – либо наивный! А премьер наивный – может быть? Ну и послал его Ходжахмет на три буквы… А всех собак из Москвы спустили на Старцева.
      Мол, мы все необходимое и все от нас зависящее – сделали, так что, давай генерал Старцев – проводи антитеррористическую операцию! И если что – мы с тебя погоны…
      Это – последнее – в новостях не показали. Как не показали и сюжет с батюшкой – отцом Борисом.
      После того, как Ходжахметовы боевики отбили единственную попытку разведчиков спецназа ГРУ ворваться в больницу, Старцев решил особенно не рыпаться. А и то!
      Женщины из окошек простынями машут – куда там стрелять? Пальнешь, а потом всю жизнь будешь этот выстрел вспоминать как конец своей генеральской карьеры.
      Собственно и переподчиненный – приданный ему спецназ, Старцев послал под окна – только ради блезиру… Чтобы не обвинили потом, де ничего не предпринимал, занял пассивную позицию и все такое… Разбирать полеты и махать кулаками после драки – это у нас умеют. Вот попробовали бы здесь – на месте поруководить!
      Одним словом, когда спецназ вернулся ни с чем, Старцев окопал своих по периметру, понаставил "коробочек" за укрытиями и стрелять разрешил только снайперам из ГРУ – где каждый снайпер не ниже старлея…
      Теперь вокруг больницы воцарилась почти мертвая тишина, иногда только нарушаемая пулеметной очередью с той – с ихней стороны.
      И вдруг…Синицын, что ни на минуту не расставался со своей СВД, кричит,
      – Товарищ генерал-майор, глядите-ка, поп бежит.
      – Какой еще поп?
      – Такой… Натурально – провославный поп… Батюшка.
      А отец Борис, как только узнал, что чечены захватили больницу, помолился Иверской, да и пошел туда, где как полагал – была нужда в нем.
      Только еще перед тем как идти, приколол на рясу свой орден Красной звезды и памятную медаль за "интернациональный долг" в ДРА…
      А Ходжахмет отца Бориса сразу не узнал – с длинными волосами да с бородой, да в рясе. Ему его привели на КП, что Ходжахмет оборудовал в ординаторской хирургического отделения.
      – Вот, поп русский с белым флагом к нам пришел, – оскалился опоясанный лентами к РПК весельчак Махмуд.
      – Поп? Зачем поп? Я просил у них телевизионщиков с ОРТ и НТВ – я заявление делать хочу, а попа я у них не просил. И че ты так смотришь?
      Отец Борис же, напротив, Ходжахмета сфотографировал в одну секунду,
      – Не узнаешь, Володя? в/ч 88 840…
      – Сержант Майданов? Замкомвзвода?
      – Вижу, признал ты меня, наконец.
      Посидели с минуту молча. Ходжахмет даже как то занервничал, что вообще для него было несвойственно. Достал сигареты, машинально предложил отцу Борису. Тот только покачал головой ни слова не говоря.
      – Ты в восемьдесят четвертом по весне на дембель пошел?
      – А тебе тогда еще пол-года оставалось, – ответил батюшка, и Кольке Демьяненко, и Лешке Старцеву, он теперь генерал…
      – Кольку в Союз "тюльпаном" послали. Нас в июне в дело запустили. Начальству тогда под Кандагаром активное развитие успеха понадобилось. Из взвода нашего еще и Гошу Маргеналашвили тогда и Петю Маркина…
      – Я знаю. Я в областной совет ветеранов теперь вхожу. Почетным заместителем председателя…
      – Понятно.
      – А ты теперь с женщинами воюешь, десантник?
      Ходжахмет насупился. Бросил сигарету и принялся длинными пальцами ощупывать жесткие рыжие волосы моджахедовской своей бороденки.
      – Нет, Борис, я не воюю с женщинами. Да и не десантник я теперь… У нас нет вэ-де-ве…
      Это у вас – у русских есть и самолеты и вертолеты.
      – А там, в Афгане, ты был русским десантником?
      – Там?
      Ходжахмет замолчал. Махнул раздраженно весельчаку Махмуду – "выйди, оставь нас"…
      – Это было там. – Он сделал ударение на последнем слове, – Было и прошло. А теперь у нас наша нынешняя реальность. Нету больше ни СССР, ни Афгана, ни десантуры…
      – Нет, неправда твоя, есть десантура, – спокойным алтарным своим басом пророкотал отец Борис, – и десантура с женщинами не воюет.
      – Ты меня, замкомвзвод, на жалость не разводи! Да и не замкомвзвод ты мне теперь. На тебе вон – и одежда поповская. Где твой камуфляж да кроссовки? Нет больше десантуры, и страны той нет. И я теперь воюю за свою веру – против вас.
      Против русских. И мой тебе совет – уходи по добру – по здорову, пока мои ребята тебя сгоряча как барана не прирезали…
      Отец Борис ясными голубыми глазами своими посмотрел из под светлых бровей,
      – А я и пришел себя предложить в залог… Вместо женщин. По крайней мере – вместо беременных и тех что с грудными. Отпусти их Ходжахмет, если в тебе осталась хоть капля чести. А со мной – что хотите.
      Ходжахмет от нервов весь зачесался, запуская пальцы то в рыжую бородку, то за воротник камуфляжа,
      – Ты меня на жалость не разводи! Что было – то прошло. У меня теперь другая честь. Была раньше десантная, а теперь другая честь у меня… И с десантурой вашего Старцева я теперь воюю.
      – Женщин то все равно – отпусти. Меня возьми, а женщин с детьми – отпусти.
      Ходжахмет вдруг длинно выругался по – матерному. Забористо, смачно.
      – Ну что ты пришел, Борис? Пришел бы ты в другой раз…
      – И что? Ты бы выпил со мной? Тебе ж ислам не велит!
      Ходжахмет достал из одного из многочисленных своих нагрудных карманчиков бронежилета черные светозащитные очки. Кликнул Махмуда.
      – Позови главврача. Заманскую эту. Пусть собирает этих…
      Он запнулся на слове "женщин", мягко с характерным акцентом выговаривая начальный слог…
      – Женщин из родильного отделения пускай выводит. Свяжись с Старцевым, чтобы не стрелял. Мы здесь еще долго сидеть будем. Пока Ельцин телевидения обещанного из Москвы не пришлет… И ты, Борис с ними уходи.
      – Нет, останусь я у тебя. Потому как много у тебя еще больных здесь. А покуда люди русские православные здесь в плену у тебя, и я с ними останусь. Но за беременных и тех что с грудными – спасибо.
      Телевидение потом показало, как двадцать женщин из родильного отделения выходили с грудными из больницы. Под белым флагом из простыни. И дикторы сказали, что это премьер Черномордин с бандитами договорился. …
 

ЕХАЛИ КИТАЙЦЫ
 
1.

 
      Товарищ Лю ден Лао написал статью для главной газеты в Поднебесной.
      Теперь все товарищи должны прочесть эту статью и выучить ее главные тезисы.
      Впрочем, главный тезис и так был хорошо известен каждому товарищу:
      Китай должен стать самой большой и самой мощной державой и оставаться таковой многие века.
      Наши ученые и инженеры под мудрым руководством партии и ее председателя товарища Вэнь сянь Пина осуществили тот необходимый прорыв, позволивший сегодняшнему Китаю вырваться в обострившейся конкурентной борьбе за энергетические и иные природные ресурсы, обогнав так называемые развитые страны Запада и оставив далеко позади себя Америку и Россию.
      Теперь каждому товарищу необходимо осознавать свойственную Конфуцианскому пониманию мира, семейную причастность к тем процессам, что движут Китай к вершине его величия и крепя дисциплину, вносить ежедневный вклад в жизнь партии и великой страны.
      – Если мы не прозеваем момент, то мы сможем выключить действие закона информационной стабильности, по которому всегда и во все времена с появлением объекта, вбрасывающего избыточную информацию, происходит его отторжение для сохранение информационного и временного равновесия, – сказал Лю ден Лао, – и тот человек, который сделает это будет достоин того, чтобы на все века вписать свое имя в историю страны.
      – Кто же станет этим человеком? – спросил Ван Хэ.
      – Я думаю, вы, мой юный друг, можете стать этим человеком, – сказал Лю ден Лао и попросил чашечку зеленого чаю с жасмином.
      – Могу ли я мечтать об этом? – удивился Ван Хэ, – такая слава, какой удостаивался до этого разве что только первый китайский космонавт.
      – Я доверяю тебе, мой друг, – сказал Лю ден Лао, и я уже обсуждал твою кандидатуру с председателем Вэнь сянь Пином.
      – Я очень благодарен вам, учитель, – сказал Ван Хэ, отвесив поклон своему господину.
      – Теперь нам предстоит расставание, милый Ван Хэ, и я буду скучать по тебе, – сказал Лю ден Лао, ставя фарфоровую чашечку на серебряный поднос.
      – Когда мне надлежит уезжать? – с тревогой в голосе спросил Ван Хэ.
      – Завтра утром ты улетаешь в Гонконг, – уже с деловой бесстрастностью сказал Лю ден Лао, – там ты присоединишься к группе наших военных, которые снабдят тебя всеми необходимыми инструкциями, но перед тем, как тебя начнут готовить к заброске, я должен дать тебе несколько советов.
      – Каких советов, учитель? – спросил Ван Хэ.
      – Тех советов, которые носят общий философский характер, мой друг, – ответил Лю ден Лао, – дело в том, что останешься один на один с самим собой в мире, где никто не ждёт тебя, где нет и не было еще ни твоей матери, ни твоих друзей, ни твоего учителя, где одиночество твое будет сравнимо разве что с одиночеством космонавта, хотя и того ждут на Земле его семья и друзья, и поэтому твое одиночество будет сильнее, чем одиночество космонавта, потому что того от Земли отделяет только пространство, а тебя от близких тебе людей будут отделять годы и годы. Поэтому, мой друг, я опасаюсь твоего возможного малодушия.
      – В чем оно может выразиться, учитель? – покорно потупив взор, спросил Ван Хэ.
      – В предательстве, – ответил Лю ден Лао, – малодушие твое может выразиться в предательстве.
      – Но как можно? – воскликнул Ван Хэ.
      – Там, в тех далеких отсюда пластах времени, где нет еще ни тебя самого, ни твоих друзей, ты можешь вдруг малодушно захотеть остаться там, – сказал Лю ден Лао, – остаться там, захотев вдруг начать совершенно иную жизнь. Потому что такое глубокое перемещение может родить соблазны.
      – Нет, я никогда не поддамся никаким соблазнам, – твердо сказал Ван Хэ.
      – Я надеюсь на это, – кивнул Лю ден Лао, – и именно оттого что немного знаю тебя, я и рекомендовал Совету твою кандидатуру. Но я хочу уверенности. И поэтому должен предупредить тебя, не поддайся соблазнам остаться там, заведя себе новых друзей, поддавшись соблазну быстрого достижения успеха и богатства, используя те знания, которые ты туда принесешь. Явившись туда, ты можешь объявить себя пророком, чудотворцем и прорицателем, ты можешь разбогатеть и стать очень влиятельным политиком. Но помни, что мы здесь помним про тебя.
      – Я буду думать о вас, учитель, и эти мысли удержат меня от любых соблазнов, – сказал Ван Хэ.
      – А мы здесь позаботимся о твоих родных и близких, – сказал Лю ден Лао, – обнимая своего ученика. …
      Для посадки в аэропорту Гонконга у самолета очень мало места для маневра.
      Заходить на полосу, одним краем своим уходящую в море, а другим упирающуюся в городской массив, можно только с одной стороны.
      У англичан здесь было так мало места!
      Именно здесь в Гонконге так явственно проявляются великие противоречия Великого Китая.
      Огромное население и скудность территории, пригодной для жизнедеятельности.
      По карте Китай такой большой, но если разобраться, то две трети его территории совершеннейшая пустыня!
      Вот и в Гонкоге – двадцать миллионов населения всего на ста квадратных километрах. Даже посадочной полосе аэропорта места едва-едва хватило.
      Самолет сделал крен, маневрируя над морем и в иллюминаторе стали видны ребристые полоски волн с барашками и маленькие рыболовные суденышки на траверсе зеленого мыса.
      Красивая стюардесса мило улыбнулась Ван Хэ.
      И он тоже улыбнулся ей.
      Ее дети, когда пойдут в школу, станут изучать биографию товарища Ван Хэ, станут изучать историю его великого подвига.
      Когда Ван Хэ выходил из самолета, стоявшая возле трапа красивая стюардесса снова улыбнулась ему, и он вдруг взял и поцеловал ее. Как брат целует сестру.
 

***

 
      Центр подготовки переброса был оборудован в киностудии.
      В целой анфиладе студий, были смонтированы декорации, долженствовавшие восстановить атмосферу шестидесятых годов прошлого столетия.
      На дворе стояли автомобили тех лет, с трудом, по крупице собранные по всему миру.
      Пространства студий и прилегающих дворов были наполнены характерными вещами того времени, афишами и рекламой тех лет, людьми в одеждах и по моде шестидесятых.
      Ван Хэ должен был потихоньку привыкать.
      С ним проводили занятия историки, филологи и психологи.
      Прежде всего, он не должен испытать шока несовместимости культур.
      Ведь когда он очутится там, ему станет очень и очень одиноко.
      Один со своими знаниями о будущем в чуждом ему мире людей не могущих и не желающих его понять.
      А ведь он еще должен будет найти себе помощников.
      И надо научиться говорить, так как говорили в те времена и думать как тогда, а иначе, а иначе его сразу расшифруют как чужака, и в лучшем случае определят в сумасшедший дом.
      Обстановка, смоделированная на студиях, где прежде снимали фильмы про героев кунг-фу, очень помогала.
      На целую неделю Ван Хэ погрузился в мир далекой юности его родителей, когда маме и папе Ван Хэ было еще по пятнадцать лет.
      – Не трудитесь устанавливать с ними связь, – предупредил инструктор Йонг.
      – Я и не думал, – ответил Ван Хэ.
      – Это вы сейчас не думаете, а там такие мысли могут придти вам в голову, – сказал Йонг.
      Главная задача Ван Хэ это не только установить и запустить маленький пси-генератор, работающий на частоте большого Пекинского генератора, но сделать это точно в момент бифуркации, предварительно найдя и обезвредив конкурентов.
      – Конкурентов будет трое, – сказал Йонг, – немец, американец и араб. И прежде, чем вы запустите нашу машинку, вы будете должны обезвредить всех троих.
      – Как же я найду их? – спросил Ван Хэ.
      – Задача облегчается тем, что точка бифуркации того временного пласта будет находиться в Ленинграде, на территории СССР, где найти немца и американца, как впрочем и араба – будет достаточно просто при той методике поиска, которой мы вас научим. В тоталитарном государстве все регламентировано и иностранцы не шастают запросто по улицам туда-сюда, а сидят в строго отведенных местах, так что надо радоваться тому, что бифуркация не попала в Париж или в Нью-Йорк, где искать конкурентов было бы куда как сложнее.
      Ван Хэ показали, как следует пользоваться авторучкой, стреляющей отравленными иголками. Кроме того, его снабдили перстнем, из которого тоже выдвигалась отравленная игла.
      – Всех троих вы должны отправить на тот свет, – твердо сказал инструктор Йонг, – иначе, иначе может получиться совершенно нежелательная ситуация, когда двое или трое запустят свои инициирующие машинки.
      – Что тогда будет? – спросил Ван Хэ.
      – Этого не должно произойти, – сказал Йонг, – иначе это будет хуже, чем просто конец света, это будет конец всего.
 

2.

 
      Над входом в университет висел лозунг: Учёбе – нет, наркотикам – да!
      – Неужели что-то уже изменилось? – подумал Ребякин, входя в знакомые двери, проходя через турникет мимо недрёманного ока бабы Нюси в вечной ее черной шинели стрелка военизированной охраны и в не гармонирующем с этою шинелью красном шерстяном платке.
      Баба Нюся сидела в светозащитных поларойдных очках и мерно покачиваясь в такт сильной доле барабана, слушала альбом "Let it Bleed" ансамбля Rolling Stones.
      По ее состоянию Ребякин понял, что можно не париться и не лезть в карман за студенческим билетом.
      Однако, билет все-же понадобился.
      Возле мраморной лестницы с неизменными моделями железнодорожного парома и двухсекционного тепловоза Тэ-3 стоял студенческий комсомольский патруль.
      – Попался, – подумал Ребякин.
      – Попался, – сказал старший патруля, – покаж студбилет!
      Студбилет, попав в руки старшего, к Ребякну уже не вернулся.
      – Сейчас сколько колов времени, а? – спросил Ребякина старший, – ты чё, внатуре, учиться пришел, или чё? – и уже обращаясь к пацанам с красными повязками на рукавах, сказал, – тащите его придурошного к декану, значит…
      Декан сидел в своем рабочем кресле под портретом академика Образцова и лапал полуголую студенточку, верхом восседавшую у него на коленях.
      – Мы этого вот привели, – сказал приведший Ребякина комсомолист, прикрывая дверь.
      Декан высунул голову из-за голой спины девчонки-первокурсницы и ловко расстегнув застежку ее лифчика, спросил, обращаясь к Ребякину, – - Сейчас который внатуре час, молодой человек? Вы чего припёрлися в институт в половине второго? Здеся вам что? Пивбар? Или бордель со стиптизом?
      Ребякин переминался с ниги на ногу, не зная что и ответить.
      – Курнуть хочешь? – отлипнув от розовых грудок юной первокурсницы, спросил декан.
      – Чего? – не понял Ребякин.
      – Дёрнуть косячок не желаешь? – повторил свой вопрос декан, – отличной масти дурь имеется, обоссысься!
      Девчонка, сидевшая у декана на коленях, вдруг зашлась неудержимым хохотом, – ой, не могу, мамочки, ой, умираю!
      Декан протянул руку и оттопыренным указательным пальцем, не глядя, ткнул в кнопки магнитофона "Комета".
      We all came out of Montreu Голосом Иана Гиллана глухо грянул магнитофон Smoke on the water Fire in the sky – Йес, йес! – крикнула первокурсница, взметнув вверх руку с двумя оттопыренными пальцами, раздвинутыми в виде буквы V…
      – Оу, йес, – выдохнул декан, совершая низом своего организма какие-то сомнительные возвратно-поступательные движения.