После того, как первый выпуск диверсанток увезли из лагеря, Красная Шапочка затосковала. Хотелось тоже – выучиться поскорей и поскорей в дело… Убивать, убивать, убивать!
      В палатку к ней поселили новенькую. Кличка Ландыш. Редкое для девушки нокча явление – натуральную блондинку.
      На правах старшей Красная Шапочка принялась помогать новенькой. Подбадривала ее, когда у той не получалось, подсказывала, показывала. Но лед растопить так и не удалось. Ночью протянула руку к соседней койке, спросила:
      – Как звать?
      А та в ответ:
      – Ландышем зови, как учили, а остальное не важно.
      А через две недели, как уехала та смена, Ходжахмет с Ливийцем собрали всех в штабной палатке и сказал, что сейчас им покажут очень важную кассету с видео.
      Красная Шапочка уже знала, что каждую операцию невидимые дублеры снимают на видео. Для потомков и для того, чтобы готовить смену тем геройским девушкам, что идут на смерть.
      Это был фильм о том, как две их девушки взорвали вокзал в крупном курортном городе русских.
      Сперва камера снимала, как девушки готовят свое снаряжение… Красная Шапочка вздрогнула. Она увидала круглые плечи и нежные ключицы своей бывшей соседки по палатке – курсантки Ночь.
      Ночь надевала пояс с зарядом.
      Вот она закрепляет пояс, вот она протягивает провода через рукав платья и прячет замыкатель контактов в специальном кармашке. Вот она покрывает голову платком, вот надевает темные очки…
      Девушки садятся в машину и едут по дороге. Их снимают из машины, которая идет сзади. Вот впереди милицейский пост. Их не останавливают. Проехали, слава Аллаху!
      Русские – дураки.
      А вот и вокзал…
      Ливиец останавливает кассету и дает пояснения.
      Он снова рассказывает, как готовилась операция, как девушки вели себя, какие совершили ошибки, и наоборот, где они нашли правильное решение. Это очень важно, ведь теперь каждой из курсанток предстоит повторить путь, пройденный Ночью и ее боевой подругой – позывной Роза…
      Ливиец снова пустил кассету.
      К платформе подошла электричка. Из вагонов вывалилась большая толпа людей. Все направились к зданию вокзала. Вот люди входят в вокзал…
      И вдруг, камера в руках снимающего вздрогнула.
      Стекла в дверях и окнах как бы брызнули наружу. Из окон сразу вырвался белый дым.
      Многие повалились на асфальт. Кто-то побежал. Кто-то заметался…
      Снимающий принялся крупным планом показывать людей, лежащих на асфальте. Вот кровь. А вон – еще кровь. А вон еще…
      Красная Шапочка подумала, что это могла быть и кровь Ночи. Да, это могла быть и кровь ее подруги…
      И чтобы понять, жива она сама или нет, Красная Шапочка достала из кармана перочинный нож, открыла лезвие и ткнула себя в левую руку, повыше кисти.
      Кровь… Кровь шла. Значит, она еще жива. Жива не для любви но для смерти. … …
 

 
      Рядовой Пеночкин служил трудно. Наверное, оттого, что характер у него был смирный. Никого не хотел обижать. А вот его обижали все кому не лень.
      Выражаясь армейским языком – "чмурили". И как своего – ждал рядовой Пеночкин приказа на увольнение нынешней банды дедов-дембелей, ждал, когда они обопьются своей водки, как от пуза напились на недавнюю еще стодневку, и как напоследок вдоволь покуражившись, разъедутся наконец по домам и станет ему – рядовому Пеночкину тогда полегче… А там, через годик и сам уже начнет считать деньки, по сантиметру отрезая каждый вечер от ритуального портновского метра.
      А пока. А пока – очень трудно дается ему эта служба.
      Вот ставят машины на "тэ-о". На техническое обслуживание, значит. Ну, помыть, естественно, поменять масло в двигателе, если надо, то и в трансмиссии масло поменять. Зажигание, клапана отрегулировать. То, да се… И ладно свою машину – это, как говорится – святое. Но ему – Пеночкину приходится каждому деду-дембелю машины обслуживать. Причем самую трудную и грязную работу выполнять. Колесо зиловское перемонтировать – наломаешься, кувалдой так намашешься, что и девушки уже не снятся.
      Как вечер, в казарме едва покажешься, а дедушка – Панкрат – этот ефрейтор Панкратов сразу на него, на Пеночкина, – ты че, дух, совсем припух что ли? В парке работы нет? Дедушкину машинку давай иди помой. И в кабинке, чтоб дедушке было уютно сидеть – прибери.
      И ладно только бы мыть. Мыть – дело не трудное – прыскай себе из шланга, да думай о своем. О маме, о девчонках-одноклассницах. А то ведь, заставят тяжести таскать. Те же аккумуляторы. И что самое обидное – его же аккумулятор новый с его же Пеночкина машины – дед-Панкрат заставил на свою переставить, а ему старый свой отдал. Теперь у Пеночкина машина заводится только с буксира. Мучение по утрам. И глушить нельзя. А горючку – те же старики у него же молодого и сливают.
      Так что и глушить нельзя, а и гонять мотор тоже – соляры всегда в самый обрез. А прапорщики Крышкин и Бильтюков – что по снабжению и по ремонту, те все видят, а только посмеиваются. И ротному – капитану Репке… Фамилия у него такая – капитан Репка, так чтоб ему пожаловаться – ни-ни! Себе же хуже будет. А капитан ругается! Опять Пеночкин заглох на марше. Сниму с машины – пойдешь в караульную роту – через день – на ремень. А там – с ума сойдешь, да и деды там еще сильней лютуют.
      Иногда думалось, – вот стану я дедом. И что? Неужели тоже буду молодого чмурить-гонять?
      Ну, до этого надо еще служить и служить.
      Маме Пеночкин не жаловался. И девчонкам… Пеночкин переписывался с двумя одноклассницами. Но не были они его девчонками в том понимании, как это принято в армии, мол девчонка, которая ждет. Ни с Танюшкой Огородниковой, ни с Ленкой Ивановой ничего у него не было. Просто переписывался, и это грело. Очень даже грело.
      Маме вообще по жизни досталось. Отец их бросил, Пеночкину еще пол-годика тогда только было. А у ней еще баба Люба парализованная. Так и металась мама между фабрикой да приусадебным огородом. И Пеночкин рос мальчиком болезненным. Сколько мама с ним насиделась в этих бесконечных очередях к докторам!
      Так и зачем маму теперь мучить и расстраивать рассказами про деда – Панкрата?
      Все у меня нормально. Здоров. Служу как все…
      И когда перед стодневкой деды наехали на него, мол пиши мамане, чтоб денежный перевод прислала, он – Пеночкин, не поддался. Так и сказал, – нет у нас денег, нищие мы с мамой. С меня, хотите – кожу сдирайте, а матери писать не стану.
      И отстали от него. Врезали пару зуботычин, и отстали.
      Пеночкин подцепил своего ЗИЛа к дежурному тягачу, завел с толчка.
      Покурил сидя в кабине. Покурил, хоть молодым в парке это и запрещалось по всем писанным и неписанным уставам. Так, дернул три затяжки, да захабарил. Денег на сигареты – то нету. Каждый свой хабарик примы, словно драгоценность какую в пилотке носишь.
      Дед-Панкрат дверцу открыл, – ты че, дух поганый, припух? Ща под погрузку на склады окружные поедем. Я в колонне за тобой. Заглохнешь – убью, понял?
      В колонне они без старших машины поедут. Это и хорошо, но это же и плохо.
      Хорошо, потому что можно ехать и думать о своем. А Пеночкин не умел ехать и думать о своем, если в кабине старший. Пусть даже и не говорит, пусть даже молчит, а уже Пеночкин напряжется весь и не может думать-мечтать. Так что, в колонне ехать хорошо. Будет он думать про хорошее. Про маму. Про девчонок. Вот вернется он – Пеночкин домой, отдохнет месячишко, вскопает маме огород, пойдет на их фабрику в транспортный цех – шофером. Или вообще, устроится дальнобоем, если повезет. Женится. Только вот не решил еще, на ком. Так что, хорошо одному ехать без старшего машины.
      Но это же и плохо. Потому как если случиться чего – заглохнешь, или поломаешься, только с него и спрос потом, и некому хоть бы даже присутствием своим защитить от деда-Панкрата.
      На складах загрузились быстро. Там вообще как в американском кино – погрузчики шмыгают – вжик-вжик! Задом машину подал, борт задний опустил, два раза тебе по четыре ящика кинули – и отъезжай! Правда, целый час потом Репка колонну строил – выстраивал. Пеночкину пришлось мотор заглушить – а нето соляру пожгешь, потом в дороге встанешь, дед-Панкрат по шее надает. А ведь это он же у него и слил пятьдесят литров. И задвинул куда то гражданским. И уже, небось, и водки купил.
      Ехали быстро. Вместо положенных сорока, Репка гнал где то под пятьдесят.
      Торопился, наверное к своей вернуться. Красивая у него жинка. Солдаты треплются, будто изменяет ему, но врут. Они всегда, как красивую увидят, так врут про такую всякие гадости. Вот и дед-Панкрат брехал, будто она с прошлогодними дедами гуляла.
      Жрать в армии всю дорогу охота. А когда они обедать будут, ротный не сказал.
      Правда, Леха Золотицкий молодой боец Пеночкиного призыва заметил вроде, что на кого то там грузили термоса со жратвой. Может, когда разгрузимся, так и дадут?
      Вспомнились мамины праздничные обеды. Раз в месяц, с получки, мама покупала в фабричном магазине мяса и делала борщ. Такой вкусный, такой аппетитный! Жарила котлеты. И еще пекла пирог. С капустой.
      Ах, как бы он сейчас рубанул бы маминых котлет с гречневой кашей!
      Вот женится, будет денег приносить домой много. Шофера – дальнобои, прилично зарабатывают. И его жинка будет ему борщ и котлеты делать на каждый день. Ленка Иванова? А хоть бы и Ленка Иванова. Она хорошая. Она добрая.
      К исходу третьего часа движения, настал какой то критический момент и Пеночкина стало клонить в сон… И он ничего не успел понять, когда что то грохнуло, когда Леха Золотицкий, что ехал впереди, врезал вдруг по тормозам, когда слева из лесополосы стали выбегать какие то люди, не понял, не успел понять когда распахнув его дверцу, в него в упор разрядили пол рожка.
      Бородатый, тот что стрелял, брезгливо морщась, стащил неживого, поникшего на руле Пеночкина, вывалил его из кабины, и бросив на сиденье еще неостывший свой АКСУ, по-хозяйски сел на водительское место.
      – Алла Акбар!
      – Алла Акбар, поехали!
      И Володя Ходжахмет, сидя в передней машине, на том месте, где еще минуту назад сидел капитан Репка, включил рацию на передачу, – - Движемся. Готовь принимать. Груз в порядке. Алла Акбар.
      А рядовой Пеночкин, который так и не стал дембелем, не вернулся к маме на ее котлеты с гречневой кашей, и не женился на Леночке Ивановой, остался лежать в кювете. И с ним остались и дед-Панкрат, и Леха Золотицкий, и капитан Репка. И еще шестнадцать пацанов.
 

 
      – Против нас, против меня работает Ходжахмет, – сказал Старцев.
      Сказал как бы к никому не обращаясь.
      И тут, спохватившись, обернулся к Цугаринову, – - Мельникова, Мельникова нашли?
      – Ищем, ищем товарищ генерал, – ответил Цугаринов.
      – Ищите, – устало сказал Старцев, – без него, как без рук. ….
      А Мельников искал свою Катюшу.
      Ехал искать.
      Конец первой части
 

 
      Русские ни на что не годятся.
      Аккуратности у них никакой, товар хранить не умеют, деньги считать – тоже не умеют. Торговать не умеют… И на что они годятся?
      Разве что их девушки в наложницы, да в танцовщицы, если с ними еще позаниматься – годятся, да парни молодые для показательных боёв без правил – лупить друг-дружку до смерти они умеют!
      А остальные – только если арыки чистить, да поля по весне вспахивать.
      Так рассуждал начальник охраны дедушка Теймураз-ака.
      Везли их в пульмановском вагоне.
      Сорок женщин на деревянном полу грузового вагона.
      Хотя, это может быть у них там на Востоке, куда теперь медленно тянулся их состав, четырнадцатилетних девочек за женщин считают. Половина вагона – соплячки-малолетки от родителей отобранные. Дедушка Теймураз-ака на них глядя все приговаривал, – научат вас теперь ковры ткать, да хлопок собирать…
      У Катюши как-то все это не укладывалось в голове – их везут, как скотину какую-то, как рабынь. Хорошо еще, что ее саму, по причине уже явно выдающего ее положение круглого живота, саму ее ни на тяжелые работы, ни на сексуальное дежурство к караульным не выдергивали. Но глядеть, как выдергивали других – было больно. По сердцу резало и обручем сдавливало под левой грудью.
      Тот день, когда Сашка уехал в Москву за деньгами и за покупками она теперь запомнит как самый ужасный в своей жизни день.
      Эта идея – недельку пожить на даче, посидеть вечерами возле камина, поглядеть ночью на мохнатые звезды с верхней открытой веранды, подышать морозным воздухом – сама эта идея – отдохнуть от столичной суеты и перед тем, как ложиться в родильное отделение на так называемое сохранение. Сама идея эта принадлежала ей – Катюше.
      Ей просто приснилось, что они с Сашей идут по снегу, по огромному такому заснеженному полю, а далеко впереди – стоит не то банька, не то избушечка маленькая, и из нее навстречу им с Сашей – выбегает маленький… Голенький такой ребетеночек годочка три ему. Выбегает, топает по снегу, смеется, ручонками размахивает. На рекламного ребетеночка похожий из тех роликов, где про памперсы и про детское питание.
      Катюша подумала – поразмышляла над этим своим сном и решила, что хочет на дачу.
      А с беременной женщиной нельзя спорить – ей чего захочется, то это значит не ей хочется, а ребенку. Значит ребенку внутри ее – захотелось поехать подышать кислородом и поглядеть на мохнатые звезды.
      А Сашка он всегда таким покладистым был – он как Катюша скажет, так всегда и сделает.
      Решили на дачу – сели в машину и поехали.
      А там – натопили печку, растопили камин…
      Приготовили обед, поели, потом включили музыку и долго сидели в полумраке натопленной комнаты, прижавшись друг к дружке. Мечтали, глядя на огонь.
      А потом на четвертый день, Сашка решил сгонять в Москву за деньгами, да купить кое-чего из продуктов. Ей вдруг захотелось черносливу и грецких орехов. Она прочитала в брошюрке для беременных, что грецкие орехи формируют грудь и стимулируют работу молочных желез. Вобщем, для маленького. Чтобы ему молока потом хватало.
      А Сашка ведь предлагал ей, давай уже насовсем что ли в Москву поедем, хватит, пожили четыре денька на даче, подышали кислородом, давай назад, в московскую квартиру вернемся!
      Но она не послушалась. Сказала, что еще хочет с недельку здесь побыть. И Сашка укатил на своей "девятке". Сказал, что к вечеру будет.
      Но не приехал.
      Не приехал, потому что началось страшное.
      А впрочем, переедь они назад в Москву, да застань их там события – может еще хуже бы вышло!
      Вон каких страхов девчонки рассказывают. Те, кого на Москве, да на подмосковных дачах Схватили. За кого мужья или охрана вступалась, те и мужей и охраны лишились.
      Против силы не попрешь! Как говорит Сашка, – против лома-нет приема, если нет другого лома.
      Так что, случись это пережить там – в Москве, может еще бы хуже было. Сашка бы вступился за нее, не отдал бы. Его бы тут и убили бы, наверняка.
      А так – он скорее всего живой!
      Ее Сашка.
      Лида Мещерякова – соседка Катюши по наспех сколоченным еще в Клину, где их сажали в вагон, нарам, Лида рассказывала, как ее схватили.
      Они с мужем и с тринадцатилетней дочерью тоже решили на выходные в свой загородный коттедж на Селигере махнуть. В Осташков.
      Муж у Лиды – это ее второй муж.
      Первый каким то неудачливым и ветреным мужчиной был, художником что ли? Они с ним давно расстались. Лида одна без мужниной помощи дочку растила. И вот встретила своего Игоря. Он ее моложе на три года был. Был, потому что убили его в тот день, когда к ним в их загородный коттедж ворвались.
      Лида такая красавица, она никак не выглядит на свои тридцать два. Ей больше двадцати семи никак не дашь! Даром – инструктором по фитнесу работала до того, как с Игорем своим познакомиться.
      Лида даже для команды Спартак – Москва занятия по аэробике проводила и растяжку знаменитым футболистам показывала.
      А с Игорем своим – с банкиром она тоже в спорт-центре познакомилась – он на тренажерах жир свой лишний сгонял – готовился к каникулам – на Кипр ехать собирался, о фигуре своей озаботился, хотел, наверное, на Кипре киприаночку – киприоточку какую-нибудь с обалденной грудью, глазками и ножками отхватить. А влюбился не на Кипре, а в московском фитнес-центре.
      Мимо Лиды и правда, трудно равнодушным пройти.
      Даже Катюша – женщина, а и то, никак не могла налюбоваться Лидочкиной гибкостью и легкостью, и уживающейся вместе с этими качествами, такой женственностью в ее фигурке.
      Игорь был моложе.
      Удачливый экономист – сделавший карьеру в одном из московских коммерческих банков, в свои неполные тридцать лет, доросший там до начальника кредитного департамента и статуса вице-президента.
      Банчок некрупный, но денег у Игоря было достаточно для того, чтобы обеспечить своей ненаглядной Лидочке и ее дочке – достойную их жизнь.
      Была у них с Игорем квартира на Бронной, рядом с Булгаковскими местами – с видом на знаменитый пруд – залюбуешься!
      И коттедж Игорь построил – не на Рублевке – там слишком людно и помпезно, а на Селигере – в полу-часе езды на машине от Осташкова.
      Вот и съездили на дачу на выходные!
      Как в анекдоте про бабушку и про булочную, что любил вспоминать Сашка – когда бабушке трамваем ноги отрезало, и она сидит на рельсах, на ноги свои отрезанные смотрит задумчиво и говорит – вот и сходила я в булочную!
      К Лиде с Игорем ворвалась какая то неорганизованная банда самостийщиков. Из местных хулиганов-беспредельщиков. Из русских.
      Эти оказались еще пострашнее, чем организованные террористы.
      Игоря убили.
      Причем, не сразу убили, а сперва пытали.
      Требовали показать, где тот доллары и бриллианты прячет.
      А какие у них бриллианты то на даче? Откуда?
      Но разве докажешь что распоясавшимся пьяным, обкуренным, вкусившим крови вседозволенности – озверевшим подонкам?
      Игоря пытали у нее на глазах, а потом засунули головой в жарко растопленный камин.
      Но до этого, но до этого изнасиловали ее.
      Лиду.
      У еще живого Игоря на глазах.
      Ей было очень жалко его.
      Игоря ей было жалче, чем себя саму. …
      Теперь ее дочка – тринадцатилетняя Верочка, тоже ехала с ними в этом вагоне.
      Куда их везли?
      Даже Теймураз-ака и тот не знал, куда.
      Медленно как-то везли.
      Поезд все больше на станциях стоял, чем ехал.
      На железной дороге – бардак!
      Хорошо еще, что без крушения ехали.
      Хотя, почему же хорошо?
      Может, кабы было крушение, так и лучше бы всем им было?
      Что их ждет там – на Юге и на Востоке?
      Рабство?
      Чистка арыков для тех, кто не сгодился в наложницы?
      И сексуальное рабство для тех, кто сгодился? …
 

 
      Наконец приехали.
      Из открытых дверей вагона запахло весной.
      Их почти не охраняли.
      Один Толька дедушка Теймураз-ака с берданом.
      А куда бежать?
      Наоборот – здесь скопом – девушки чувствовали себя хоть в какой-то, но относительной безопасности.
      А убежишь – так и неизвестно к кому в лапы попадешь и каким зверским измывательствам подвергнешься.
      Дедушка Теймураз-ака вообще говорил, что их колонна вся от Азиза, а Азиз – это нукер очень большого сагиба по имени Ходжахмет. И еще Теймураз-ака говорил, что Ходжахмет этот такой большой и сильный, что на его товар никто не посмеет посягнуть.
      В этом молодые русские невольницы смогли убедиться еще в дороге.
      Так, когда проезжали Самару, какие-то деловые хотели отобрать у начальника их колонны один вагон, чтобы посадить туда свою порцию невольниц – самарских девушек. А этап от Азиза, в котором было около двухсот женщин, рассаженных в пять пульманов, эти очень умные и деловые хотели уплотнить в три вагона… То-то бы они намаялись! От Самары до Андижана то путь неблизкий!
      Очень умными и деловыми этих самарских дедушка Теймураз-ака так назвал. С иронией.
      Потому как когда этим умным и деловым объяснили, чей товар везут в этих пульманах, на которые те покусились, эти умные и деловые в момент хвосты прижали и долго-долго извинялись, мол погорячились – с кем не бывает.
      Ну…Наконец-то приехали.
      Быть в такой дороге – это ужас.
      Ни помыться, ни в туалет по человечески сходить.
      Спали на каком-то ужасном тряпье.
      Катюша с Лидой все боялись, что вши заведутся.
      Осматривали друг дружку, волосы вычесывали – на свет смотрели.
      За полторы недели дороги головы ни разу не мыли.
      От вшей и иной заразы спасло разве что средство, которым смазывались на ночь, которое дала им одна девчонка – товарка их по вагону – сама ветеринар по образованию А как кормили!
      Хлеб, да кипяток вместо чая.
      Девчонки все Катюшу подкармливали.
      И если добывали где-то конфет, сахару, яблоко или кусок колбасы – сразу несли Катюше.
      – Ты, давай, Катюха, кушай за двоих! В тебе ведь маленький внутри живет, а ему надо! …
      В общем, доехали.
      А в Андижане уже была настоящая поздняя весна.
      Вовсю цвели сады.
      Небось, в Москве еще зима..
      Но где она теперь эта Москва?
      Девчонки слегка воспряли духом.
      Теперь можно было не кутаться в тряпье, и даже можно было слегка заголиться – обнажив ноги и плечи, подставив их жаркому андижанскому солнышку.
      А тут как раз на эти плечики им и метки всем понаставили несмывающейся краской.
      Как скотине клейма ставят.
      И Лиде и Катюше тоже поставили – две буквы – А и Х, и ниже что-то арабской вязью.
      Поставили и велели всем всегда, покуда их не проведут через аукцион, плеча с меткой – одеждой не закрывать.
      Перед аукционом сводили в баню.
      Баня была в каком-то бывшем спортивном комплексе, что выдавало обилие разного рода инвентаря, вроде штанг, гирь, гантелей, велотренажеров и беговых дорожек…
      А потом, согнали голыми в большой спортивный зал, где кучами было навелено новенькое – прям со складов, с лейблами и в упаковках – импортное белье и разные женские тряпки-шмотки.
      Тут всем велели принарядиться.
      За этим процессом, грозно сверкая черными очами из под своих обязательных платков-хеджабов, приглядывали женщины-охранницы из местной гвардии.
      У каждой хлыст и автомат на плече.
      – Давай-давай, выбирай себе одежда поскорей, ти-русский свинья!
      Лида оживилась.
      Выбирала, копалась в ворохах новенького китайско-турецкого барахла…
      – Это не Армани и не Коко-шанель, дорогая моя, но все же лучше, чем ничего! – говорила она брезгливо поджимая губки.
      На Катюшу подходящей одежды было найти и подобрать несколько сложнее.
      Однако, справились и с этой задачей.
      Разрезали какой-то комбинезон, подшили в двух местах и получилась самая настоящая модная джинсовая мама – с показательным джинсовым животиком.
      Потом их покормили в человеческой столовой – с тарелками, ложками и чашками.
      Суп с бараниной, рисовая каша и компот из сухофруктов.
      Прислуживали официантки из рабынь…
      Лида отважилась и спросила ту, что подавала на их стол, – откуда та, да как?
      Девушка, испуганно скосясь на охранницу в хеджабе, прошептала, – вторую неделю здесь в рабынях, сама из Ставрополя, как все это началось, сразу в дом к местному авторитету попала, потом он ее перепродал… Здесь теперь много девушек из России. У каждого правоверного минимум по десять рабынь. Красивые – те в наложницы попадают, а некрасивые – ковры ткут, на полях, по дому работают…
      – Куда то мы с тобой попадем? – вздохнула Лида.
      – Я то в наложницы точно не попаду, – сказала Катюша, – меня, наверное, ковры ткать засадят.
      Лида, поджав губки ничего не ответила.
      Задумалась о своем.
      Ей-то нечем было прикрыться от похотливых домогательств.
      У ней-то не было освобождения от физкультуры по причине беременности!
      А красоту свою – Божий дар, раньше она гордилась ею, радовалась ей, а теперь – красота эта женская была только в тягость – достанется ей из-за красоты ее!
      Чуяло сердечко!
      – Слыш, Лид, – усмехнулась Катюша внезапно посетившей ее мысли, – эти то, местные женщины, как должны нас ненавидеть то! Ихние мужики – они то ведь с ними теперь реже спят, если у них по столько русских красивых невольниц!
      И верно.
      При каждой возможности, охранницы из местной гвардии пинали и шпыняли их, не скупясь на самые жестокие удары хлыстом или прикладом. …
      Аукцион проходил в большом концертном зале.
      – Здесь, наверное, раньше кода-то Алла Пугачева с Киркоровым выступали, – заметила одна из товарок.
      – И группа "Блестящие" с "Фабрикой звезд", – добавила другая невольница.
      – А интересно знать, – задумчиво сказала Катюша, – этих артисток их тоже, наверное в рабство загнали?
      – Поют теперь эти девочки где-то в гареме на частном концерте, – хмыкнула Лида.
      – Ага, купил нашу королеву эстрады какой-нибудь шейх и смотрит и слушает, а она ему про Арлекино поёт, да гладит его, – не без едкого сарказма сказала та девчонка, что начала разговор.
      – Ты ей завидуешь, – заметила на это Лида, – тебя то точно за ткацкий станок засадят, ты ведь ни петь, ни танцевать и другими талантами тоже не награждена.
      – Зато тебя точно в бордель сразу положат – жирным шейхам растяжку свою голяком показывать, да эротический массаж ротиком делать, – огрызнулась первая.
      – Не ссорьтесь, девчонки, – встряла Катюша, – надо не ссориться, а друг дружку поддерживать… ….
      Каждой на спину навесили по большому номеру, как на спортивных состязаниях.
      Выпускали на сцену из-за кулис – группками по пять.
      Надо было пройти возле рампы, продефилировать, потом развернуться, снова пройти под рампой и встать посредине, ожидая своей судьбы.
      И если ведущий потребует, объявляя свою волю в микрофон, то еще раз повернуться, а то и станцевать или голос подать…
      Катюша попала в пятерку с Лидой, с девушкой-ветеринаром, ее Милой звали, и еще с двумя Наташами – одна из Подмосковного Клина, другая из Люберец.
      Вышли на сцену.
      Девчонкам велели выходить на каблуках – а Катюша хоть и просила по беременности сделать ей исключение – позволить выйти в кроссовках, но эти злые бабы из гвардии – не разрешили.
      Катюша едва с непривычки чуть не упала – нога подвернулась на шпильке, но Лида подхватила ее под локоть, помогла сохранить равновесие.
      Продефилировали.
      От яркого и жаркого света рампы слепило глаза и покупателей, сидящих в первых рядах – разглядеть было трудно.
      – Сорок четвертый номер – Лидия, двадцать пять лет, спортсменка, имеет опыт преподавания фитнеса в спортивных салонах, – по-русски объявлял ведущий.
      – Приврал с возрастом, – тихо усмехнулась Лида, – цену набивает, сволочь.
      – Эй, пускай на шпагат сядет! – тоже по-русски, но с южным акцентом крикнули из зала.
      – Сорок четвертый номер, садись на шпагат, – велел ведущий.
      – У меня травма, я не могу, – возмутилась было Лида, но от кулисы отделилась охранница в хеджабе и с автоматом и уже было занесла руку с хлыстом, но Лида поспешила исправиться, и как была в сарафане и на каблуках, с размаху шлепнулась в продольный шпагат.