Ниже, висели объявления: "на втором этаже у майора Соловьева можно купить антисоветскую литературу и наркотики".
      "Быстрое выдворение из СССР по политическим статьям в любые страны Запада за деньги. Цены-реальные. 3-ий этаж – комнаты 304 и 307 " "Любые сведения об оборонных предприятиях Северо-западного региона. Для оптовых покупателей скидки до семи процентов. Цены в у.е. 4-ый этаж, спросить майора Баранова" – Чтобы посадили, придется прикидываться законопослушным гражданином, – подумал Ребякин, берясь за бронзовую ручку дубовых дверей. ….
 

ТИХИЙ АМЕРИКАНЕЦ

 

 
      Браун познакомился с Ирочкой в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина.
      – Меня зовут Генри, – представился он ей, и добавил, как бы поясняя, – я американец.
      Впрочем, умной Ирочке и не требовалось это пояснение, с русским или с узбеком она бы ни в жисть не стала бы так просто – запросто знакомиться без церемонного представления.
      А за этим американцем она уже третий день наблюдала. И все отиралась возле стойки заказа редких изданий, розовыми ушками своими подслушивая его акцент, да кося свои зеленые с поволокою глаза в его формуляр, дабы не ошибиться и не дать маху, приняв за американца какого-нибудь там гэдээровского немца или и вовсе нашего прибалта Яниса-Ольгиса-Павлаускаса…
      Ради этого долгожданного момента знакомства она и вырядилась нынче в эту кофточку со сверх-откровенным декольте, груди из которого было видать аж до самых пунцовых сосочков.
      – Очень приятно, а меня зовут Ира, – сказала Ира, протягивая американцу по-пионерски выпрямленную свою холодную ладошку.
      – Что вы изучаете? – вежливо начал Браун, делая вид, что ему и вправду интересны книжки, которые набрала Ирочка.
      – А, ерунда, – махнула рукою Ирочка, – давайте лучше пойдем куда-нибудь сходим, в ресторан Садко например. Или в Шайбу в гостинице Советская, знаете Шайбу?
      Генри не возражал.
      Книжки быстро посдавали взад, потому как книжки всего лишь источник знаний, но не источник удовольствий, тем более – плотских.
      – Люблю все американское, – сказала Ирочка, язычком, словно это было шоколадное мороженое эскимо, лаская полу-напряженный орган Генри Брауна.
      Они уже лежали у него в номере в Англетере на Исаакиевской.
      Из окна были видны памятник Николаю и высоченный портал собора.
      Генри читал газету Ленинградская правда, увлекшись заметкой какого-то корреспондента по фамилии Полушка.
      – Слушай, увези меня отсюда к себе в Америку, – сказала Ирочка, нетерпеливо дергая Генри за его полу-напряженный корень – Зачем? – спросил Генри, не отрываясь от полушкинской заметки.
      – Ты чё, дурной что ли? – изумилась Ирочка, не выпуская из рук гибкий волосатый шланг американца, – на хрен мне здесь такая жизнь? Ни шмоток нормальных, ни уважения.
      – Но ведь ты же здесь заканчиваешь аспирантуру, у тебя здесь научная работа, – слабо возражал Генри.
      – Какая в кизду научная работа, ты совсем охренел что ли, не врубаешься? – нежно залепетала Ирочка, – нету тут никакой мне жизни совсем без Америки, я в Америку хочу, хочу виски с кока-колой, розовый Кадиллак, сигареты мальборо, пластинки Элвиса Пресли, брючки как у Мерилин Монро, дом с бассейном возле океана и парней в шляпах, как у Джона Вэйна, Юла Бриннера и Кларка Гэйбла.
      Генри отложил газету.
      – А как же родина? А как же комсомол? – спросил он, – а что на это скажут твои родители.
      – Милые родители, выпить не хотите ли! – воскликнула Ирочка и громко и пьяно расхохоталась.
      Потом Ирочка прекратила смеяться, откинулась на спину, так что большие груди ее колыхнулись, растекшись от собственной спелой тяжести, – - А комсомол? А пошел он в жопу этот комсомол!
      – Ну как же так, милая Ирочка, как же так можно! – Генри тщетно пытался увещевать свою юную подругу, – если ты проявляешь такое отсутствие пиетета к уважаемым органам здесь у себя на родине, то как я могу быть уверен в том, что ты станешь уважать власть и американские ценности там, на родине у меня?
      Такой поворот в разговоре напугал Ирочку.
      – В Америке? – встревожено переспросила она, – ты чё, я Америку больше мамки своей любить буду.
      – Клянись, – сказал Генри, приподнявшись на локте.
      – Блябуду, век свободы не видать, – сказала Ирочка, цыкнув ногтем по передним зубам, – за Америку мамке своей глотку порву, если чего поперёк скажет.
      Генри глядел на Ирочку широко раскрытыми грустными глазами.
      – Ты меня только увези отсюда, – снизу заглядывая в грустные голубые глаза своего мужчины, взмолилась Ирочка, – я тебе до самой старости отсасывать буду…
      И не услыхав положительного ответа, добавила, – и тебе, и брату твоему, и друзьям твоим, ты только увези.
      – Увезу, – кивнул Генри, – ты мне сперва помоги найти тут в Ленинграде несколько моих заблудившихся друзей, ладно?
      – Нехер делать, найду хоть десять! – оживилась Ирочка.
      – Один из них араб, другой китаец, третий немец, – сказал Генри.
      – Всем твоим друзьям отсосу, – пообещала Ирочка.
      – Не надо, – удержал ее Генри, – только найди. Найди и всё.
 

 
      Ольгис поселился в Европейской гостинице на улице Бродского.
      Прямо напротив филармонии.
      Леру он нашел именно там.
      Ольгис сидел тогда в пятом ряду.
      Это был абонементный концерт, но Интурист, с услужливым подобострастием был готов продать за доллары всё.
      Даже абонемент на заседание Президиума ЦК КПСС.
      Ольгис приготовился скучать.
      Да и скучал первое отделение.
      Но во втором играли Россини – увертюру к Сороке – Воровке.
      Ольгис оживился.
      Оживление его было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь – куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого – пятого раза…
      Так и здесь.
      Мусоргский и Гайдн в первом отделении не подняли настроения.
      А вот Россини – тот просто раскатал!
      Раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.
      Ольгис даже расплакался от своего чисто германского природного слабодушия.
      Немцы – чувствительные натуры.
      И романтичные, как итальянцы и русские.
      Только итальянцы глупы и легковесны, а русским вечно недостаёт культуры.
      И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.
      В ней он увидел вожделенное воплощение искомой романтичности.
      Она была ответом на его вечные вопросы.
      Кто?
      С кем?
      И когда, наконец это придет?
      Нежные изгибы тонкого легкого тела.
      И вдохновенная затуманенность взгляда.
      И скрипка.
      И эти длинные пальцы.
      Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Ольгиса голой спины.
      И ее глаза…
      Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Ольгисом любви.
      Потом на следующей неделе, Ольгис еще трижды ходил на концерты Симфонического оркестра ленинградской филармонии.
      Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.
      Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.
      Он любил эту музыку и любил ее…
      Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…
      Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.
      Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…
      Ольгис много думал о жизни филармонических скрипачей…
      Они ездят по всему миру.
      В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…
      Эту девушку будет трудно удивить одним лишь тем, что он иностранец.
      В четвертый раз ему повезло.
      Длинноволосого седого виолончелиста не было.
      Она вышла с подружкой и они направились по улице Бродского к метро.
      Ольгис догнал их…
      – Простите… Простите, я так хотел бы познакомиться с вами…
      Его простили.
      А ее звали Лера.
      Сокращенно от Валерия.
      Она закончила ленинградскую консерваторию.
      Играла в оркестре Малого театра.
      Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.
      Они ехали на метро с пересадкой на Техноложке.
      Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят люди и ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.
      На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…
      Одной рукой Ольгис держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.
      Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.
      Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала… Серые…
      Серые глаза.
      Он проводил ее до самого дома.
      – Ты иностранец? – спросила Лера.
      – Да, – ответил Ольгис.
      – Немец? – спросила Лера, прямо глядя в его серые глаза.
      – Да.
      – Гэ-дэ-эр? – спросила Лера.
      – Что? – не понял Ольгис, – а-а-а, нет-нет, не гэ-дэ-эр, – спохватился он.
      – Бундес? – деловито уточнила Лера.
      – Да, бундес, – кивнул Ольгис.
      – А джинсы у тебя на продажу есть? – спросила Лера.
      – Что? – переспросил Ольгис, он боялся что недостаточно хорошо понимает русский язык.
      – Ну джинсы американские, ну, косметика французская, парфюмерия, есть у тебя? – девушка искательно заглядывала ему в глаза.
      – Где?
      – В кизде, – раздраженно отрезала Лерочка, – в гостинице твоей, бля, есть у тебя шмотки, товар, парфюм?
      – Ну, наверное, что-то имеется, – неуверенно ответил Ольгис.
      – А где ты остановился? – нетерпеливо спросила Лерочка.
      – В Европейской, – ответил Ольгис.
      Получив такой ответ, девушка очень расстроилась:
      – Так хули ты мне мозги заколебал, твою мать, мы же только что с Бродского от Европейской уехали, бери, давай теперь тачку назад, поедем к тебе.
      – А что мы будем делать? – неуверенно поинтересовался Ольгис.
      – Минетов тебе сделаю три штуки, – сказала Лерочка, – за каждую пару джинсов по минету, понял? …
      Копия знаменитой брюлловской наездницы в красном – молчаливо наблюдала потом со стены номера люкс за тем, как Лерочка копошилась в Ольгисовых чемоданах, выискивая оттуда фирменные шмотки, а хозяин кофров, сглатывая смешанные слезы страсти и разочарования, вцепившись крепкими своими пальцами в трепетное фрикасе Лерочкиного зада, нагим тазом своим совершал подле него характерные возвратно-поступательные движения.
      Всем очень понравилось.
 

 
      Ван Хэ сидел в аспирантской общаге и очень хотел русскую женщину.
      Вьетнамцы из соседнего блока жарили на кухне пахучую селедку.
      Японский филолог Наросима Йоку – сосед Ван Хэ по аспирантской комнате, хорошо говорил по китайски.
      – Легче всего уговорить вьетнамку, – говорил Наросима, – вьетнамки дают всего за три рубля. Они живут на тридцать рублей в месяц. Получают аспирантскую стипендию сто рублей, из них половину добровольно-обязательно отдают в фонд борьбы Вьетконга с американским империализмом и еще двадцать рублей отсылают к себе на родину, поддерживая семьи.
      – А с русскими не получается? – спросил Ван Хэ, – ну, хотябы за доллары?.
      – Русские девушки предпочитают мужчин не с долларами, – терпеливо объяснял Наросима, – за доллары девушку здесь сразу выгонят из университета, а то и посадят в тюрьму, так что девушки здесь предпочитают отдаваться за вещи, например за американские джинсы можно иметь самую красивую девушку, а за флакон французских духов отиметь и преподавательницу с кафедры политической экономии.
      – Значит, мне лучше пойти и позвать вьетнамку? – спросил Ван Хэ.
      – Вьетнамцы ездят на родину один раз в два года своей учебы, – рассказывал Наросима, – они экономят на всем и в конце учебы везут домой целые контейнеры всякой дряни, которая там у них считается целым богатством, например эмалированные ведра и оцинкованные корытца для стирки и купания детей. Так что – подари своей избраннице таз из нержавейки и она твоя.
      – А у тебя были русские девушки? – не унимался Ван Хэ.
      – Была одна, – кивнул Наросима, – ее зовут Алтынхай Наранбаева, она из Алмааты.
      – И она тебе дала тоже за джинсы? – спросил Ван Хэ.
      – Нет, она мне дала за реферат по истории японского средневековья, она историк, – сказал Наросима.
      – А как же насчет джинсов? – поинтересовался Ван Хэ, – я обратил внимание, на факультете почти все русские девушки ходят в джинсах, значит?
      – Они все хоть раз переспали с арабами, – ответил Наросима, – арабы везут сюда джинсы чемоданами, и имеют русских девушек целыми гаремами, как шейхи в арабских эмиратах.
      – Здорово придумано, – сказал Ван Хэ, доставая из бумажника зеленые три рубля казначейства СССР, – пойду на кухню к вьетнамцам, может мне повезет. …
      По совету Ходжахмета, Саша взял с собой два чемодана американских джинсов.
      Саша теперь был уже не Сашей, а Ахмед-паша Азизом.
      У него был синий Кувейтский паспорт и по легенде он был отпрыском богатейшего нефтяного шейха, владевшего всем севером и югом аравийского полуострова.
      Саша был аспирантом, изучавшим на геологическом факультете теорию нефтеобразований и разведку методами глубоких бурений.
      Сегодня по легенде ему должно было хотеться двух женщин.
      В аспирантском общежитии Ахмед – паша Азиз занимал целых три комнаты. В двух размещался он сам, а в третьей жил его слуга Кемаль, которого тоже пришлось оформить как аспиранта, потому как Советские власти никак не желали признать иного статуса Керима, у них в общежитии видите ли – слуги никому не полагаются.
      Все три комнаты выстлали двойным слоем самых дорогих ковров. Стены тоже завесили коврами. И окна – на всякий случай тоже.
      Керим рассказал историю, как в прошлом году он трахал одну студентку-первокурсницу из Воронежа целых две недели – каждую ночь. Ей очень хотелось иметь красные зимние сапоги на каблуке. Так вот, первую неделю он имел ее за левый сапог, а следующую неделю – за правый.
      – Молодец, – сказал Саша Кериму и стеганул его плеткой по губам.
      – За что, хозяин? – спросил Керим, – за то, что ты еще не привел мне женщину, а уже возбудил во мне страсть своими идиотскими рассказами. ….
      – Я их всех нашла, – сказала Ирочка.
      – Кто и где? – спросил Генри.
      – Араб по имени Ахмед-паша – живет в аспирантском общежитии номер пять на Петроградской стороне, немец Ольгис Гимпель живет в гостинице Европейская, а китаец Ван Хэ живет в общежитии на Васильевском острове.
      – Умница, – похвалил подругу Генри Браун.
      – Я старалась, – ответила Ирочка.
      И они снова слились в экстазе чувствительных буйств, соединились в вихре сексуальных излишеств, каждый обманывая другого, каждый уверенный в том, что переиграет своего партнера.
 

 
      Тот самый остров на Волге – возле правого берега за Большим ульяновским мостом – они назвали Лукоморьем.
      И вправду – истинное пушкинское Лукоморье.
      И дуб, возле которого они фоткались.
      И под которым они целовались с Оленькой всю ночь.
      Это Оля Лазарева первая придумала, что это Лукоморье.
      И они потом представляли живые сцены по Пушкину, где Оля Лазарева была Котом Ученым, а Оля Шленникова висела на ветвях навроде Русалки.
      Лешка Старцев изображал Лешего, а Володьке Худякову оставалось разве что представлять собою дядьку Черномора или прекрасного Витязя с копьем…
      Оля вообще прекрасно читала стихи.
      И Мандельштама, и Пастернака, и Ахматову с Цветаевой.
      И наслушавшись, Худяков сказал:
      – Не на Васильевский остров я приду умирать, а на этот остров – и пусть здесь будет смерть моя.
      Все смеялись.
      И Лешка Старцев смеялся.
      А Володя Худяков возьми, да и напиши записку-расписку, де в этом дупле, в этой резиновой утке-манке будет лежать смерть моя, за которой я сюда обязательно вернусь.
      – Дурачок, – сказала Оля, обнимая кудрявую Володькину голову, ей Богу, дурачок.
 

 
      Саша включил иридиевый инициатор.
      Время на всей Земле и во всей Солнечной системе остановилось.
      В образовавшемся по оси иридиевого стержня зеленом коридоре бежали несколько фигурок.
      Это были все знакомые Саше лица.
      Ольгис Гимпель, Генри Браун, Ван Хэ, Марыля, Ребякин, Ира Кантер…
      Теперь всех их втянет в себя воронка и через несколько мгновений шесть новых НЛО выскочат со стороны Южного полюса Земли… Выскочат и отправятся в дальний космос.
      – Еще не все кончено, Мельников, еще совсем не все кончено! – крикнул ему Гимпель.
      – Встретимся в следующем этапе, – крикнул Генри Браун.
      Его лицо уже начало искажаться изменениями недекартовых масштабов, его уже затягивало в черную дыру.
      – До скорой встречи там! – крикнула Марыля.
      – Я вернусь, – крикнула Ира Кантер, геометрически уже искаженная с непомерно длинной и узкой головой и ногами длиною с вагон-ресторан поезда Красная Стрела…
      – Ира Кантер работает на КГБ, – крикнул Ребякин.
      Он тоже сильно вытянулся и через пару секунд должен был пропасть, втянутый в черную дыру.
      – Я успел первым, – подумал Саша, – я успел первым.
      Теперь ему предстояло вернуться, забрать Катю и потом решить ребус с островом и со смертью Ходжахмета Ходжаева.
      Что за смерть на том острове?
      И выполнит ли Ходжахмет условия джентльменского соглашения?
      Да…
      Арабы руками Саши оказались шустрее немцев и американцев с китайцами.
      Но что дальше?
      И главное – отдаст ли Ходжахмет Катю?
      С этими мыслями – оранжевым огненным шаром Саша вылетел из-подо льда Северного полюса, и зависнув на высоте ста метров, взял курс на юг… Точнее – в сторону острова в Красном море, где ждала его жена Катя.
      А может и не ждала?
      Ведь она еще была и женой Ходжахмета А читателя ждут -новые встречи с Сашей Мельниковым в книгах:
 

 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008