– А что вы имели в виду, когда сказали, что тридцать седьмого года не будет? – спросил Сталин.
      Иосиф Виссарионович слегка грипповал и поэтому был одет совсем по-домашнему, в свитере грубой ручной вязки и в темно-синих шароварах, которые обычно носят грузинские крестьяне. Официальность его облику должен был по идее придавать лишь полу-военный китель зеленого сукна, но и тот в сочетании с вязаными носками на ногах вождя, обутых в мягкие грузинские домашние чуни, выглядел не слишком государственно.
      – Так что вы имели в виду, когда говорили, что тридцать седьмого года не будет? – переспросил Сталин, не дождавшись ответа в томительно затянувшейся паузе. Он поднялся из-за стола и неслышными шагами прошелся по кабинету. Ступни руководителя партии мягко тонули в ворсе дорогого ковра. Но Олегу казалось, что и убери ковер, Сталин все равно будет двигаться совершенно бесшумно, словно охотник Чингачгук в своем индейском лесу. Таков он – этот грузинский тигр. Ему только попади в лапы! Недаром, его так боялись все эти так называемые силовые министры, и Ежов, и Ягода, и Берия… Формально сила вроде как у них… И ему бы – партийному аппаратчику бояться, их – их, у кого в подчинении тысячи тысяч ни в чем не сомневающихся мужчин с наганами и в фуражках цвета "василек" – этаких ландскнехтов "без страха и упрека", признающих только одно – приказ хватать, тащить и рвать на куски… но по факту, не он их боялся, а они всегда пред ним трепетали. И идя на эшафот, некоторые из них истово кричали, "да здравствует Сталин"…
      Так какой же великой гипнотической силой надо обладать, чтобы не просто по-удавьи глядеть на кролика, и не на беззащитного, а на вооруженного кролика. И не на кролика совсем! Разве про кровавого полового извращенца Ежова можно сказать, что он – кролик? Или сказать это про тончайшего пройдоху Берию? И разве удав, который глядит в глаза кролику, он разве допускает, что у его жертвы есть по-крайней мере наган в кармане? А и не только наган, но и сотня тысяч вооруженных подчиненных с такими наганами?
      И почему ни Сталин, ни Гитлер не боялись подпускать к себе в ближний круг вооруженных людей? Гитлер даже после покушения Штауфенберга в сорок четвертом, не велел охране отбирать пистолеты у тех офицеров, что прибывали с фронта для вручения им "рыцарских" крестов.
      – Так что вы имели в виду, когда говорили, что тридцать седьмого года не будет?
      Они сидели в большом рабочем кабинете вождя на его Кунцевской даче.
      Шел дождь.
      Олег приехал из Рассудова с накопившимися делами, которые требовали резолюции "самого".
      – Я думаю, что целесообразно будет организовать показательный процесс над теми изменниками, что развалили созданное партией Сталина и завоеванное в Великой Победе советского народа, – ответил Олег.
      – Это правильная мысль, – кивнул Сталин пососав пустую трубку.
      Врачи не советовали ему курить, когда он болел.
      – Это правильная и хорошая мысль, внутренних врагов необходимо судить нашим советским судом.
      Олег вздрогнул.
      Он уже предвосхитил то, что дальше скажет вождь. Каков ум! Каков государственный гений! Ведь только позавчера Олег показал им – Сталину, Молотову и Берии фильм о Нюрнбергском процессе. И они молча, два часа не проронив ни слова, глядели в небольшой экран Олегова ноутбука.
      И вот уже сегодня вождь принял решение.
      Вот сейчас он скажет об этом.
      Вот сейчас.
      – И я считаю, что над главами тех режимов, что виновны в преступлениях перед свободолюбивыми народами Югославии и Ирака, тоже необходимо организовать процесс, – твердо сказал Сталин. И добавил, сделав жест рукой, будто ставя точку, – международный процесс.
      – В Гааге, – уточнил Олег.
      – Можно и в Гааге, – кивнул Сталин.
      – А государственными обвинителями Вышинский и Руденко? – спросил Олег.
      Вождь еще пососал свою пустую трубку, потом недовольно сунул ее в карман и вернувшись к письменному столу, вымолвил с сильным грузинским акцентом, – товарищу Вышинскому мы поручим обвинение на открытом процессе здесь, в Москве, а товарищ Руденко поддержит обвинение на международном процессе в Гааге вместе с этой дамой, как бишь её?
      – Карлой дель Понта, – подсказал Олег.
      – Вот – вот, – кивнул Сталин, усмехнувшись в рыжие усы. …
      Моберы, моберы, моберы…
      Когда Олегу понадобился "усилитель" молитвы, он вспомнил о флэш-моберах.
      Кому понадобилось организовывать эту с первого взгляда – вроде как бы и безобидную игру?
      Постоянные посетители Интернета читают там вроде как невинные объявления – участников следующего собрания флэш-моберов просят явиться такого то числа, в такое то время, к такому то месту… Все происходит совершенно анонимно. Ни у кого не спрашивают документов, и нет никаких членских билетов или списков организации… Просто ты читаешь приглашение придти на встречу – и приходишь…
      И таких как ты – является порой до нескольких сотен… Да что там сотен? Порой, таких анонимных добровольцев является на хэппенинг до нескольких тысяч человек зараз!
      Ведь придумал же кто то!
      Приходите завтра к Дому книги в восемнадцать сорок пять, и каждый пришедший, должен повязать на рукав голубую ленточку… А когда на часах будет восемнадцать сорок восемь, всем надо прокукарекать три раза и потом всем резко разойтись по своим делам – кому в университет, кому в офис на работу, кому – домой.
      Собралась тысячная толпа за пару минут, прокукарекала и в минуту разбежалась.
      Это и называется флэш-мобом…
      И глупые студиозы – играют.
      И не задумываются над тем – а кто ставит в Интернете такие объявы?
      И зачем эти тренировочные сборища?
      Не затем ли, чтобы однажды собрать всех для чего то очень страшного?
      Или утильно-полезного…
      Олег вспомнил про моберов, когда подумал, что для усиления молитвы ему может понадобиться наёмный хор.
      Этакая искусственная соборность.
      Ведь кроме молитвы – ему не известен никакой иной способ обращения к Богу.
      А чтобы усилить эту молитву, ее необходимо сделать коллективной.
      Ее необходимо спеть многотысячным хором…
      И почему бы не вложить условные слова в уста этих…
      Моберов? …
      – Сколько тибетских монахов в вашем усилителе? – спросил Ольгис.
      – Две тысячи сто сорок три, – с немецкой точностью ответил группенфюрер Поль. ….
 

 
      Олег предложил Будённому сыграть во взятие Варшавы.
      Как родилась эта идея?
      А просто Олегу стало вдруг жалко усатого маршала, когда Сталин при всех неожиданно взял, да и обидел его. Обидел в привычной для вождя манере. Грубо ткнуть метким ядовитым словечком, зная наверняка, что словечко это попадет в самое больное место души. И разумеется – будет проглочено. Молча проглочено. А для военного, да тем более – для крупного военачальника с больным самолюбием – такие безответные обиды ох как болезненны!
      Это случилось как раз во время совещания высшего военного комсостава, на котором Олег докладывал маршалам и генералам армий о перспективах изменения тактики и стратегии в будущих войнах. Застывшим в изумлении генералам Олег показывал фильм о ракетных войсках стратегического назначения, о ядерных зарядах, об испытаниях атомных бомб, о массовых высадках десанта с выброской тяжелой броневой техники с огромных транспортных самолетов, о реактивной сверхзвуковой авиации, об атомных подлодках, об авианесущих крейсерах…
      И Буденный тогда не удержался, воскликнул, потеряв контроль, – эх, нам бы в двадцатом под Варшавой таких танков да самолетов!
      А Сталин ему на это и бросил обидное, де, – тебе плясуну что ни дай, ты бы и с атомной бомбой полякам бы войну профукал… Плясун!
      Злой был Сталин на Буденного за какую то там историю.
      Вот и стало Олегу жалко маршала.
      Сперва пригласил его после совещания поиграть на бильярде, а потом и предложил, а чё нам бильярд к черту! Пойдем что ли Варшаву возьмем!
      С пригорка, возле хутора Чарновий Край, уже были видны предместья столицы.
      Слева из-за леска выглядывала островерхая колокольня костела Святой Катрженки Чарновицкой. Справа, возле реки – белели каменные сараи с мельницей.
      А впереди, под пригорком – открывалось широченное поле, засеянное желтым рапсом.
      – Подходяще? – спросил Олег Семена Михайловича.
      – Подходяще, кивнул Буденный.
      И два маршала уселись на в миг поднесенных адъютантами складных брезентовых стульчиках.
      На таком же складном столе для порядка расстелили карту-трехверстку.
      Именно такая в далеком двадцатом имелась у командарма Первой конной.
      Поверх карты, чтоб не загибалась на ветру, поставили две пары пива, поллитровку "столичной", тарелку с отварными креветками и пару больших вяленых лещей.
      – Ну что, Семен Михайлович, начнем, что ли? – спросил Олег.
      – Начнем, пожалуй, – ответил Буденный, беря поллитровку и ловко отдирая алюминиевую бескозырку.
      – Вон там, – Буденный показал пальцем в сторону мельницы, – вон там, мы батарею трехдюймовок поставим, а вон там, – он махнул рукавом с большой на нем красною маршальской звездой в сторону костела, – вон там за лесочком мы дивизию калмыцкую сконцентрируем.
      Олег раскрыл свой ноут-бук и быстро пощелкав клавишами, материализовал и батарею трехдюймовок, и дивизию калмыцких конников.
      – А авиация то была? – спросил Олег.
      – Авиация? – призадумался было командарм Первой конной, запивая водку пивом, – авиация вроде как была.
      – Ну, тогда мы теперь как бы и эскадрилью соколов в небо запустим, – сказал Олег, выпил водки, и снова постучал по клавишам ноут-бука.
      Тут же позади в небе послышался характерный гул.
      С востока на Варшаву летело около полусотни трофейных "фоккеров" с красными звездами на парусиновых крыльях.
      Под фанерными фюзеляжами бипланов были хорошо видны черные стофунтовые бомбы.
      И летчики в куртках с овчинными воротниками и в очках-консервах, приветливо махали маршалам… …
      Марыля Брыльска в этот вечер отмечала свое восемнадцатилетние в доме отца – известного в Варшаве адвоката по уголовным делам.
      Марыля танцевала Фокс-строт с поручиком Тадеушем Краевским, когда несколько бомб упало в соседнем квартале.
      – Что это? – испуганно спросила Марыля, когда внезапно погасло электричество.
      – Это ваш папаша устроил салют с фейерверком в вашу честь, – ответил находчивый поручик, целуя девушку в губы.
      Но тут две бомбы упали в сад под окнами дома адвоката Брыльского, и волной сразу выбило все окна вместе с рамами…
      – Что это? – воскликнула Марыля, уже лежа на полу, под тяжелым телом поручика.
      Но поручик не отвечал, он покрывал лобзаниями грудь и шею восемнадцатилетней красавицы…
      – Ах, – Марыля отдернула руку от кудрявого затылка своего кавалера, – да вы ранены, у вас кровь!
      Поручик с трудом оторвался от прелестей Марыли и поглядел в окно.
      На занавесках отчетливо плясали отблески близких пожаров.
      – А это, пожалуй, не фейерверк, – сказал Краевский, отирая кровь с пораненного стеклом затылка.
      Из залы послышалось:
      – Господ офицеров просят немедленно отправиться в свои части.
      Кто то внес свечи.
      – Тадеуш! – крикнула Марыля, протягивая руки к поручику.
      – Я скоро вернусь, – весело откликнулся поручик, – это какая то маленькая несерьезная война, мы всыплем этим русским и через пару дней я снова буду у вас. …
      Ольгис Гимпель…
      – Оверлорд? Мы назовем ее Оверлорд? – но почему по-английски? – Спросил Роммель.
      Генерала-полковника Эрвина Роммеля только что отозвали из Африки.
      Странно!
      Разве он плохо справлялся под Эль-Аламейном?
      А на его место назначили этого – неповоротливого тугодума Паулюса – совершеннейшим чудом вместе с его шестой армией вышедшего из под Сталинградского котла… Теперь этими в буквальном смысле слова – отморозками как бы укрепили Африканский корпус, дескать после тридцатиградусных морозов Сталинграда, сорок градусов жары песчаной пустыни – будут этаким курортом для Паулюса и его гренадеров…
      Но почему Оверлорд?
      Ольгис Гимпель – этот плохо говорящий по-немецки странный эсэсовский генерал – был теперь очень большой шишкой.
      С ним считались и сам фюрер, и все высшие бонзы…
      Этот Ольгис Гимпель занимался в Вевельсбурге какими то секретными оккультными разработками под кодовым названием Ананербе…
      Но почему Оверлорд?
      Почему по английски?
      Почему операция высадки германских войск в Южной Англии должна называться Оверлорд? …Пятьсот первый батальон десантников будет выброшен с парашютами на западной окраине Саутгэмптона…
      – Да, да, – рассеянно отозвался Роммель, да-да… …
      Девушка с сайта знакомств.
 

 
      Марыля Брыльска была девушкой необычайно чистого блеска глаз.
      Удивительно чистого.
      Прямо – таки лучистого блеска.
      Два года она училась балету в Петербурге.
      Потом, три года изучала искусство танца в Париже.
      И вернувшись в Варшаву, смогла поступить в балетную труппу главного театра воссозданной Польши.
      В Большом Театре Варшавы с ее замечательными данными, Марыля смогла получить несколько хотя и маленьких, но все же сольных партий. Однако, нынче все грезили Америкой.
      Нью-Йорком.
      А после Парижа, где с громких Русских Сезонов десятого года все только и говорили, что о революции Дягилева и Нежинского, Марыля не могла жить в провинции, где революцией все еще была Аданова Жизелька в постановке Петипа.
      В ее восемнадцать в улыбках и в мимике Марыли одновременно уживались и невинность, и детское озорное лукавство пятнадцатилетней девочки-подростка, но иногда в глазах и в задумчивости жеста ее – в ней проглядывала мудрая распутность многоопытной дамы.
      И юные поручики Первого польского гусарского полка – этого нового шефа Большого театра оперы и балета Варшавы, теряли рассудок от этакой амбивалентной эклектики облика балерины Марыльки.
      Пани Брыльской… ….
      Поручиков Первого гусарского почти всех изрубили кривоногие калмыки комдива Илямжинова.
      А кого не изрубили, тех либо с бреющего полета посекли пулеметным огнем летчики комэска Водопьянова, или уже в пригороде Варшавы, подавили гусеницами танкисты комбрига Ротмистрова…
      В Варшаву Олег с Семеном Михайловичем въезжали на знаменитой тачаночке.
      По такому случаю Олег переоделся в длинную кавалерийскую шинель образца восемнадцатого года, скроенную еще по эскизам художника Васнецова… Шинель без пуговиц, с голубыми кавалерийскими шевронами на груди, да в островерхом шлеме – буденовке с голубой звездой… Да при шашке на боку и при маузере в деревянной коробке.
      Семена Михайловича аж в слезу прошибло.
      Ай да спасибо тебе, Олежек! Ай да спасибо тебе, мил человек! Уважил старика, задали мы поляку перца!
      Без праци – не бенджо колораци!
      В самой Варшаве установили образцовый порядок.
      Ни тебе грабежей, ни тебе насилий!
      Материальных калмыков Олег быстро превратил в калмыков виртуальных, а на городские улицы, запустил он конные патрули московской милиции в белых "здравствуй и прощай".
      Патрули эскадронами гарцевали по пустынным улицам польской столицы, цокали подковами по булыжнику, да распевали из советского репертуара "утро красит нежным светом стены древнего кремля", да "друзья люблю я ленинские горы, здесь хорошо встречать рассвет вдвоем".
      Но для убедительности – на главных площадях и перекрестках, Олег все же поставил еще и по танку. Так – для верности.
      А в Большом театре оперы и балета давали в тот вечер Жизельку Адана…
      И Олег пошел – пошел, приказав зарезервировать императорскую ложу.
      Здесь и увидал он свою вторую спасительную погибель.
      Балеринку Марылю. …
 

 
      – Государство должно быть сильным – Согласен. Но не в том смысле, в каком ты это подразумеваешь.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Сила государства создает искушение для причастного к ней человека. Вводит в искус – за счет силы госмашины сводить счеты с теми, кто тебя обидел, косо на тебя посмотрел, женщину у тебя увел и так далее. Компри? И тогда эта государственная сила в руках причастных к ее рычагам малодушных, но мстительных людишек в погонах, становится ужасной.
      – Интеллигентиков всегда пугала любая сила.
      – Ты лжешь. Я признаю необходимость сильной армии в руках сильного русского государя. Но я ненавижу мстительных завистников – слабодушных садистов, что сводят счеты с обидчиками своими за счет членства в тайной полиции. И приходят ночью арестовать любовника своей жены или мужа в тайне вожделенной женщины.
      Компенсируя таким образом слабость свою. Своё бессилие – элементарно по-рабоче-крестьянски дать обидчику по морде. Или по-рыцарски вызвать соперника на дуэль.
      – Ты против государства?
      – Я против подобных тебе слабодушных, завистливых и мстительных негодяев.
      – Ну-ну…
      – Вот-вот… …
      Нью-Йорк.
      На дворе зима пятидесятого.
      Возле служебного входа в театр Метрополитен-опера сгрудившиеся паккарды, шевроле и бюики – такие беспомощные на рыхлом снегу, напоминали несчастных животных, застигнутых внезапным стихийным бедствием. Черный олдсмобил Жоржа тоже едва полз по двадцать второй улице, в непривычно медленном потоке буксующих по снегу машин.
      И шофер Жоржа – Уоррен с чисто ирландской выдержкой старого моряка, подобной выдержке доброго ирландского виски – с непроницаемой маской "стоун-покер" на лице не моргая глядел вперед из под рыжих своих ирландских бровей, в то время, как левая нога его все жгла и жгла сцепление бедного несчастного олдсмобиля, все буксующего и буксующего по этому чертову невиданно-обильному для Нью-Йорка снегу.
      А хозяин модной модели олдсмобиля – сидел позади шофера, на широком кожаном диване.
      Его звали Жорж Баланчин.
      Он был королем балета.
      Он любил балерин.
      И самая красивая, самая юная и самая талантливая из них – сидела рядом.
      Такая трогательная и красивая – в норковой шубке, подчеркивающей ее изящество…
      Марыля.
      Она так очаровательно смеялась.
      – Это подарунок? Подарок? Мне?
      Жорж закинул руку ей за спину, как бы полуобнимая, но пока еще не обнимая…
      Марыля держала в руках сафьяновую коробочку и рассыпаясь детским восторгом, разглядывала золотую безделицу с бриллиантами, что покоилась там внутри на красном шелке.
      – Это подарунок?
      – Это тебе за сентиментальный вальс Равеля, – ответил Жорж, слегка сжимая талию Марыли.
      – Мне? Ты должен был подарить это Джону Клиффорду.
      – Джон свое получит, не беспокойся!
      – А другим своим балеринкам ты тоже всегда даришь такие подарунки? – лукаво стрельнув глазками, спросила Марыля.
      Ему очень нравилась ее польская манера выговора – это ее необычайно мягкое и такое выпуклое "вэ", нежно выдыхаемое этими бесконечно нежными и манящими губами.
      И писк парижского сезона – помада с блестками на этих губах – она сводила его с ума.
      Нет, он не ошибся!
      Его – гения балета – самого модного балетмейстера Нью-Йорка не подвела интуиция.
      Никто не скажет, что в выборе примы он руководствовался не головой, а тем, что ниже живота, что у классических танцовщиков так мощно выпирает всегда из под их обтягивающих белых трико… Просто у гения – и голова, и это самое, что ниже живота – они живут вместе. И не просто существуют в гармонии, но стимулируют, взаимно индуцируя одно другим.
      И выбирая Марылю, выдвигая ее в центр своих новых балетов по Хиндемиту, Равелю и Чайковскому, Жорж руководствовался не только теплыми течениями в чреслах своих, но и…
      Интуицией.
      Интуицией.
      – Я бы назвал тебя моей интуицией, – сказал Жорж.
      – Почему? – снова звонко засмеявшись спросила Марыля, – почему Интуицией?
      – Я закажу Джону новый балет с новой хореографией, и ты будешь танцевать там главную партию.
      – Новый балет?
      – Да, я назову его Интуиция.
      Олдсмобил, наконец причалил приткнувшись никелевой мордой своей в сугроб, и Уоррен, выйдя из машины, подошел к правой задней двери, услужливо и вместе с тем сохраняя достоинство, как и положено вышколенному шоферу.
      Пети Браунсмит, Хильда Розен, Ирма Ловенбрукс, Ольга Петрофф уже были у станка.
      И старый еврей – Витя Горвиц у рояля, уже разминался переливами из милого Шопена.
      Балерины в Метрополитен имели отдельный от простых корифеек зал.
      А Марыля опоздала к репетиции.
      И Девочки совсем по-разному глядели на нее.
      Пети была любовницей Жоржа в прошлом сезоне.
      А Ирма явно – хотела ею быть нынче.
      Марыле завидовали.
      Ясное дело!
      Как бы оправдываясь и подчеркивая желание побыстрее войти в общий процесс.
      Марыля принялась интенсивно гнуться и тянуться.
      Поочередно сделала по шесть высоких махов, села в шпагат.
      Прогнула спинку, снова сделала несколько махов.
      – Бонжур, девочки, шолом Витя!
      Шумно вошли Жорж с Джоном. И с ними был еще один человек удивительной наружности.
      Джон хлопнул в ладоши, – аттансьён, шер мадмузель!
      Жорж встал посреди залы, картинно подбоченился, принял сценическую позу величественно задумавшегося принца…
      – Нуз алон фэр келькешос нуво экспре эссенциаль… Энд ай уилл колл ит – интуишн.
      Мистер Леннон, ай вонт ю плэинг пьяно нау…
      Длинноволосый близорукий человек в круглых очечках и в темно-синей коттоновой курточке, какие носят ковбои Среднего Запада, подошел к роялю.
      Витя освободил для мистера Леннона свой круглый вращающийся стул, мистер Леннон уселся, подслеповато поглядел на клавиши… И вдруг заиграл…
      Заиграл и запел, неожиданно сильным красивым голосом.
      Интуишн.
      Тэйк ми зэа
      Интуишн
      Тэйк ми эниуэа ….
      Олег ходил на все её спектакли.
      Где бы они ни были.
      В Лондоне, Риме и Париже.
      В Нью-Йорке и Чикаго…
      Не пропускал ни одного.
      Она танцевала в Темпераментах на музыку Хиндемита и в сентиментальных вальсах Равеля. Она танцевала в "Ballet Imperial" на музыку Второго фортепьянного концерта Чайковского, она танцевала, танцевала, танцевала…
      А Олег ходил, ходил, ходил…
      – Поэт и рыцарь должны быть влюблены издали.
      Нельзя нарушать девственность чувства грубой вульгарностью обладания.
      Нельзя.
      Иначе нарушится волшебство, и ты перестанешь любить балет.
      И любить балерин, – сказал Олег.
      Он принимал гостей на своей любимой даче в Рассудово.
      Дача уже была почти готова, и оставались мелкие доделки в виде отдельных мазков.
      Тут подправить, там пододвинуть – а процесс бесконечного улучшения хорошего – можно продолжать до скончания времен.
      – Вы слишком увлекаетесь, – ревниво замечала Олегу поэтесса Джун Любавич, – не надо переоценивать красоту балерин. Они хороши только издали. Они хороши только когда глядишь на них из третьего ряда партера. Обратите внимание на картины Эдгара Дега, с какой нелюбовью и даже неприязнью он изображает балеринок, когда они не на сцене, а за кулисами, раскарячась, перевязывают ленточки на своих балетных туфлях.
      – Ах, полноте, милая Джун, – возражала поэтессе графиня Уварова, – в балеринах всегда было то волшебство, которое притягивало мужчин, будь то гвардейский поручик кавалергардского полка или сам государь.
      – Сударыня, чего далеко ходить, – хмыкнул театральный критик Бонч-Осмоловский, – нынешний императорский Мариинский театр балета в Петербурге не даром Кировским назвали. Да и сам Сталин, поговаривают, до смерти Аллилуевой похаживал за кулиски в Большом.
      – Киров? – встрепенулась Уварова, – ваш Киров с его любовью к балету это компенсация сексуальных комплексов представителя нижних слоев, поднявшегося в высшие на социальном лифте революции. Ему безразличен балет, ему важен принцип – я бывший раб теперь возьму и перетопчу всех курочек моих бывших хозяев.
      – Я согласен с вами, графиня, – сказал Бонч-Осмоловский, – но вот с милой Джун я никак не смогу согласиться. Дега обожал балерин. Именно когда любишь, можешь видеть свою любовь и в не очень то привлекательных позах, как рисовал своих балеринок Дега.
      Олег пригласил Марылю выйти с ним в сад.
      Они говорили по русски.
      Олегу очень нравилась та польская округлая мягкость, которую приобретают слова русского языка в милых польских устах. В звуках "вэ" и "лэ"…
      – Ты правда мог бы отдать все за любовь, как это делает влюбленный рыцарь? – спросила Марыля, повернувшись к Олегу и положив свою узенькую ладонь ему на грудь.
      – Думаю, что мог бы, – ответил Олег, сверху вниз заглядывая в матово-темные глаза Марыли.
      – В твоих словах звучит неуверенность, – сказала Марыля, отводя взгляд, – а рыцаря отличает то, что он не имеет сомнений.
      – Да, – согласился Олег, кивая, – я сомневаюсь. Но только потому, что в отличие от простого рыцаря, имею такие ценности, которыми пожертвовать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах.
      – Но хотябы пол-царства, ты мог бы отдать за любовь? – спросила Марыля, снова уколов его своим исполненным искорок взглядом.
      – Пол-ключа? – хмыкнул Олег, – пол-ключа от вселенной за частицу земного блаженства?
      – Какого ключа? – переспросила Марыля, на секунду став очень и очень серьёзной.