Роман: Проза
      Аннотация: роман об адронном коллайдере
      Andrew Лебедевъ
      Падение Орла и Сокола
      Фантастический приключенческий роман
 

 
      Саша включил иридиевый инициатор.
      Время на всей Земле и во всей Солнечной системе остановилось.
      В образовавшемся по оси иридиевого стержня зеленом коридоре бежали несколько фигурок.
      Это были все знакомые Саше лица.
      Ольгис Гимпель, Генри Браун, Ван Хэ, Марыля, Ребякин, Ира Кантер…
      Теперь всех их втянет в себя воронка и через несколько мгновений шесть новых НЛО выскочат со стороны Южного полюса Земли… Выскочат и отправятся в дальний космос.
      – Еще не все кончено, Мельников, еще совсем не все кончено! – крикнул ему Гимпель.
      – Встретимся в следующем этапе, – крикнул Генри Браун.
      Его лицо уже начало искажаться изменениями недекартовых масштабов, его уже затягивало в черную дыру.
      – До скорой встречи там! – крикнула Марыля.
      – Я вернусь, – крикнула Ира Кантер, геометрически уже искаженная с непомерно длинной и узкой головой и ногами длиною с вагон-ресторан поезда Красная Стрела…
      – Ира Кантер работает на ФСБ, – крикнул Ребякин.
      Он тоже сильно вытянулся и через пару секунд должен был пропасть, втянутый в черную дыру.
      – Я успел первым, – подумал Саша, – я успел первым.
 

***

 
      Гена Семенов – был второй пилот, или как говорят в авиации – "правач" – то есть лётчик, сидящий справа от командира – и сегодня Гена был именинником.
      Сегодня Гена самостоятельно выполнял весь комплекс действий по управлению полетом – от и до. От выруливания по бетону рулёжек, от волнующего отрыва от широкой Шереметьевской полосы и до скатывания снижения по глиссаде и до мягкого касания там – уже в аэропорту Шёнефельд – Восточный Берлин – Земля Бранденбург…
      Командир – Иван Афанасьевич Здоровцев сегодня только контролировал его Гены действия и давал им оценку. Пора уже летчику Семенову самому пересаживаться в левое сиденье. Позади у Гешки Ульяновская высшее летное училище школа повышения квалификации – 20 часов на тренажере норвегия – Турция "Боинга 737", двести учебных виртуальных взлетов и посадок с внештатными ситуациями – от выключенной двигателя и с пожаром в нём, до невыпущенной стойки шасси… Теперь тренажерный опыт надо приумножить часами самостоятельной работы на реальной машине с опытным командиром. Осталось только налетать еще двадцать полетных часов – и вот Гешка уже наберет заветную тысячу. А это значит – что он скоро пересядет в левое кресло. Получит еще одну золотую галочку на погон, еще один шеврончик на плечо синего кителя и станет первым пилотом. И станет не Геной, а Геннадием Васильевичем. Или просто – командиром. Какое замечательное это слово – командир…
      – Командир, в салоне все о-кей, – доложила старшая бортпроводница Леночка Загальская.
      Даже на черно белом экране монитора было видно, какая у Леночки замечательная грудь. Никакого силикона – натуральный тридцать девятый размер трепетно-дрожащей от вибрации турбин естественной плоти.
      – Вышка, я сорок два полста четвертый, разрешите движение на полосу.
      – Сорок два полста четвертый, движение на полосу разрешаю, Многотонный "боинг" до горловин заполненный керосином тяжело катился по серому бетону, здесь и там почирканному белыми полосками снега – этими внешними знаками февраля, неведомого и неощутимого для авиационной элиты, ощущающей зиму разве что только через открытую форточку остекления кабины… Это только авиатехники и прочий наземный персонал – те, у кого шевроны не золотые, а серебряные – они там мерзнут, занося на улице хвосты самолетам, а Геша и его командир – Иван Афанасьевич – они буквально и в переносном смысле свысока смотрят на заснеженные просторы – отсюда, из уютной кабины с нежно свистящим в ней "кондишн"…
      Поземка, кстати, мешала теперь видеть метки на бетоне. Метки, нанесенные для разного типа самолетов. Их габарит – метки синего цвета. По меткам видно, как рулить передней стойкой, чтобы не съехать с рулежки на мягкий грунт, чтобы правильно встать на полосе.
      А съедешь на мягкий грунт, боковая стойка так увязнет, что придется вызывать тягача, заблокируешь полосу на час, а то и на два, сорвешь расписание – прощай репутация и карьерные перспективы!
      – Леночка, кофе в постель, пожалуйста, – мягким теплым баритоном, от которого трепетно сомлевало не одно стюардессное сердечко, по внутренней попросил Иван Афанасьевич, и добавил, еще мягче и теплее, – у меня сегодня руки свободны.
      Он мог это себе позволить, говоря такие вещи по внутренней связи, плюя на контрольку черных ящиков, Иван Афанасьевич первый ас их авиакомпании.
      Ничего, пройдет пол-года, и Гешка тоже станет командовать по внутренней – Леночка, мне кофе в постель… Только вот, пойдет ли Леночка к нему в экипаж – вот вопрос…
      – Вышка, я сорок два полста четвертый, хочу взлет.
      Сказал и поймал себя на мысли, что нарушая уставную форму команды, в точности скопировал манеру Ивана Афанасьевича.
      Даже представил себе, как на вышке усмехнулись.
      – Сорок два полста четвертый – взлет разрешаю.
      Встал на тормозах.
      Левой рукой вывел все три сектора газа вперед до упора.
      Боинг задрожал, казалось чуть не юзом сносимый теперь тягой двигателей.
      Отпустил тормоза.
      И тяжелый Боинг побежал.
      Побежал, побежал…
      И вот, легкий отрыв…
      И Боинг задрав свою тупую морду к белесым облакам, уже летит. Летит, послушный штурвалу в Гешкиных руках. …
      Лена Загальская обслуживала салон бизнес-класса.
      Здесь, как всегда, пассажирами по преимуществу были мужчины средних лет.
      Бизнесмены, артисты, спортсмены, а может и политики.
      В прошлый раз у нее в салоне два депутата государственной Думы летели. А оттуда – из Шёнефельда – известная пара фигуристов – олимпийские чемпионы с показательных выступлений возвращались.
      В этот раз особенно приметных и публично-знакомых Лена в салоне не приметила.
      Как не приметила и особо подозрительных, вызывающих тревогу.
      Ах, сколько у них было этих занятий с фэ-эс-бэшниками, как распознать террориста, да как действовать, как обезопасить кабину экипажа, как предупредить и вызвать вооруженного оперативника, находящегося в салоне эконом класса…
      Но на этот раз среди пассажиров ее салона никто подозрений не вызывал.
      По списку – пятеро с русскими фамилиями, славянской внешности с интеллигентными лицами, вполне внушающими доверие.
      И четверо граждан Германии -наверное, ассимилированные турки. Эти – скорее всего бизнесмены. Вели себя естественно, подозрений никаких не вызывали. И на мусульман правоверных совсем не были похожи, потому как еще во время выруливания самолета на полосу попросили по стаканчику виски. Турки чисто говорили по-немецки и шутили с Леночкой, заигрывали, не переходя при этом границ дозволенного…
      Поэтому, когда машина оторвалась от полосы и пол в салоне резко наклонился, Лена Загальская спокойно расслабилась в своем служебном кресле, чтобы переждав первые две минуты резко-крутого набора высоты, приступить к своим обязанностям старшей стюардессы, и первым делом – приготовить командиру чашечку его любимого "эспрессо".
      Лена была скорее удивлена, чем напугана, когда ее волосы, вмиг намотанные на волосатую руку одного из турецких бизнесменов, оттянули ее голову назад, открывая ее лебединую шейку для плотно приставленной к ней острой режущей грани пластмассового ножа.
      – Открывай дверь в пилотскую кабину, быстро, – на чисто русском языке влажно шептал ей в ухо турок-бизнесмен, – у тебя ведь там внизу в Москве дочка шести лет, Анечка зовут… наши братья ее в залог уже у тебя забрали теперь, она ведь сегодня у тебя должна была с бабушкой на занятия по английскому языку пойти, так ведь? Я правильно говорю? Так она теперь не на английском языке, она у наших братьев вместе с бабушкой. Хочешь, чтобы они живыми осталась? Тогда веди нас в кабину. ….
      Правач Гена Семенов плыл в собственной крови.
      Сквозь полу-открытые веки, уже умирая, он видел, как их Боинг с по-максимуму выпущенными закрылками, на минимальной скорости буквально парил над кварталами Москвы. В проходе между креслами бездыханный – лежал командир – Иван Афанасьевич.
      А в командирском кресле сидел чужой.
      – Сорок два полста четвертый, сорок два полста четвертый, – все время слышалось в наушниках, – сорок два полста четвертый, сорок два полста четвертый, что у вас происходит?
      А Гена не мог ответить, его горло было практически надрезано.
      Он булькал.
      Он хрипел кровью, умирая в своем правом кресле.
      А в командирском – слева – сидел чужой.
      И он правил прямо на Останкинскую башню.
      Ах, как быстро она приближается, как быстро…
      Попадет он мордой в ресторан "Седьмое небо" или не попадет? – подумал вдруг Гена…
      Попал, – подумал уже умирая.
      Попал… …
 

 
      По улице Чехова шел гон на гаишника… Гаишник убегал… Плохо убегал, потому что толпа его явно догоняла. Даже и не старалась догнать, но тем не менее – догоняла…
      Двое товарищей гаишника уже лежали неживые на зимнем асфальте. Один с неестественно свернутой на спину головой и с открытым переломом голени, с торчащей из разорванной штанины белой костью, словно как в каком-то мясном магазине на прилавке что ли…
      А другой лежал с торчащим из темени воткнутым в голову арматурным обрезком.
      Кровищи на асфальт из башки натекло – черная такая кровища, густая, совсем не такая, как в кино показывают…
      Гаишника все-таки поймали.
      Толпа хохотала, роготала, глумилась…
      – Тащи его к столбу, тащи его сюда родимого!
      – Веревка, ребята, веревка у кого есть? Давай веревку!
      – У меня в багажнике буксирный конец есть, сейчас принесу!
      – Неси скорее, пока этот еще тепленький!
      Гаишник был толстый, крупный такой гаишник…
      Трепыхался, вырывался…
      – Жить то хоцца? – глумливо спрашивал один из толпы вязавших, – ничего, ничего, потерпи, как и мы терпели!
      Один конец принесенной буксирной веревки перекинули через верхнюю дугу уличного фонаря.
      – Ребята, ребята, машину, Жигули вон те гаишные подтолкните сюда, на крышу, на крышу его родимого…
      Накинули петлю.
      Гаишник дергался, хрипел, рычал…
      – Иш ты гад, кусается!
      – Ничего, Сейчас кусаться перестанет…
      Гаишника поставили на крышу. Натянули буксирную веревку. Замотали свободный конец вокруг столба.
      – Отталкивай машину, отталкивай, ребята!
      Крыша Машины выскользнула из под семенящих по ней ног толстого гаишника.
      Трос дернулся…
      – Ура-а-а-а! – заорала восторженная толпа, – висит, голубчик! …
      Вдоль Тверской, вдоль проспекта Мира и Екиманки, вдоль Бульварного и Садового колец, вдоль Малой и Большой Полянок, вдоль проспекта Профсоюзов и Кутузовского…Вдоль всех проспектов и улиц города Москвы сегодня качались на столбах гаишники всех сортов и размеров – с надписями, приколотыми на груди и без них… А надписи были разные. Остроумные и не очень – "Я очень любил деньги", "Я стоял за знаком, теперь вишу вместо него", "Я мент позорный", "Я плохой человек"…
      А толпа радовалась.
      Радовалась, все круша.
      И по всей Москве по стеклу битых витрин рыскали молодые люди – рыскали в поисках водки и молодых бесхозных бабенок… Выпить и изнасиловать, выпить и изнасиловать, выпить и изнасиловать… И убить, и убить, и убить… …
      Началось.
      Началось, и причем, начав, эти негодяи испортили людям субботний вечер, они начали свою гнусную войну именно во время первого тайма решающей встречи полу-финала кубка УЕФА, где встречались англо-абрамская Челси с российским Зенитом.
      И теперь, когда пол-Европы приникло к экранам телевизоров, трансляция матча вдруг была прервана для экстренного сообщения… …В Великобритании в результате атаки террористов на Уиндзорский дворец, в заложники захвачены Ее величество королева Елизавета, принц уэльский Чарлз и его дети – Уильям и Гарри… Королевская семья собравшаяся для традиционного обеда по случаю дня рождения наследника британской короны, была захвачена, когда дворец в Уиндзоре подвергся нападению террористов…
      Но это было только начало.
      Буквально через десять минут все информационные агентства начали передавать новости настоящим обвалом. Нет, Ниагарским водопадом, причем, эскалация новостей, перехлестывающих одна другую, казалось, не имела теперь никакого разумного предела, разрушая и расшатывая все ценности современной цивилизации, лавиной сметая все реперы исторической культуры. …В США захвачен и удерживается террористами…Белый дом. Есть все основания полагать, что президент Доусон взят в заложники. Трагедия ситуации усложняется тем, что вице-президент госпожа Райз тоже взята в заложницы вместе с председателем комитета объединенных штабов – пятизвездным генералом Тимоти Смитом. Вице-президент и высшие генералы страны были взяты в заложники в результате атаки террористами на святая-святых военной силы США – здание Пентагона.
      И это тоже было еще не все…
      Париж… …По предварительным данным, около ста пятидесяти тысяч человек стали жертвами атаки террористов на парижское метро. Злоумышленникам не только удалось разом обесточить всю парижскую подземку, но атаковавшие закрыли затворы и решетки на всех станциях, буквально замуровав сто пятьдесят тысяч парижан под землей, оставив их без света и без вентиляции в полной темноте и духоте замкнутого пространства… ….
      А Саша Мельников пытался прорваться на Ленинградское шоссе.
      У него жена была на даче под Клином…
      Причем, беременная.
      Его милая, бесконечно любимая красавица Катюша с уже вполне заметным животиком сидела-куковала теперь одна в их типовом щитовом домике-скворечнике "шесть на восемь" и некому было ей даже воды из колодца накачать.
      И зачем Мельников поехал в офис?
      – Я на пол-дня, я всего на пол-дня, только заскочу в контору, немножко наличных из сейфа возьму, потом по магазинам пробегусь и мигом назад.
      Катюшка еще попросила, мол не забудь йогурт с черносливом и грецкие орехи… Она в Интернете прочитала, что для формирования лактации, в смысле для груди и для молока маленькому – нужно было теперь много орехов есть.
      Вот и купил орешков!
      Впрочем – сам виноват.
      Если бы не задержался с ребятами из охраны возле их телевизора – из-за футбольного финала, то успел бы проскочить, и был бы теперь с рядом Катькой.
      Сам виноват – все из-за футбола.
      Думал – ничего страшного, посмотрю, мол, финал до конца, а потом по пустому шоссе как припущу под сто двадцать!
      А оно это самое – как раз во время футбола то и началось…
      И откуда только они взялись черти эти?
      Эти черти…
      Саша внутренне разрывался.
      С одной стороны – по инструкции, в случае подобного катаклизма он должен был немедленно связаться с полковником Цугариновым из резервной ставки.
      Но Катюша!
      Разве мог он оставить Катюшу – там в дачном поселке одну-одинешеньку, да еще и беременную?
      Ведь она то его не оставила одного, когда после ранения в Чечне он лежал в госпитале в Ростове?
      Тогда… … …
      Саша уже на второй день смог наверное разобраться, что черти были в основном двух групп. Южане и китайцы. Причем, между собой черти не воевали. У них между собой даже велся некоторого рода бизнес. Они активно менялись группами рабов, устраивали рынки и торжища.
      Ему -Саше, как опытному в свое время армейскому разведчику – его интуиция подсказала – самому прикинутся как бы ихним… Это-то пока и спасало его до поры, именно поэтому на вторые сутки апокалипсиса и удавалось ему не только оставаться в живых, но и не быть среди тех, кого согнав в колонны, словно рабочий скот, гнали теперь на юг – на плантации Леонкарани и Апшерона.
      Ах, как пригодились Саше те полста слов, что он умел выговорить по-азербайджански.
      Теперь свои светлые волосы он надежно прикрыл зеленой тюбетейкой, снятой с какого-то убитого им чертенка… На глаза – темные очки… Лицо затемнил бабским кремом для загара, найденным в разбитой витрине какого-то бутика, да и двухдневная щетина – все это теперь делало его похожим на этих, на чертей…
      – Эй, постой, брат, ты куда идешь? – по русски окликнули Сашу на перекрестке.
      Трое вооруженных автоматами чертенят изображали здесь некое подобие блок-поста.
      – Я в Клин еду, брат, – добродушно и вместе с тем как можно более развязно, ответил Саша, – там у одного неверного жена живет, мой отец за ней послал, своей наложницей ее сделать очень хочет.
      – Ты скорей поезжай, брат, – осклабясь ответил старший поста, – всех хороших баб уже почти разобрали, теперь русская баба хороший товар, на юг много отправляем теперь.
      – Только бы Катюша догадалась спрятаться в погребе, только бы Катюша догадалась! – твердил Саша.
      Он звонил ей сразу после того, как все это началось. Звонил – она сперва трубку мобильного не брала. А потом, примерно через час и вовсе все мобильные отключились.
      – Только бы она догадалась в погребе спрятаться, только бы догадалась! ….
      А Рублевку, Жуковку и Барвиху – грабили организованно.
      Жирная добыча не терпела дилетантизма.
      Самодеятельные малочисленные группы сразу напарывались здесь на сопротивление хозяев коттеджей и покуда верной им охраны, либо обстреливались и оттеснялись хорошо сбитыми и организованными командами мусульман.
      Азиз с его отрядом должны были занять десять участков с коттеджами в поселке Знаменское – от Шоссе до Москва-реки и вдоль Москва-реки до улицы Дачной.
      Ходжахмет, когда давал Азизу задание, велел никого не упустить, чтобы ни одна душа не прошмыгнула – не убежала, каждый русский на этих дачах – ценная добыча.
      И чтобы все дома и все вещи в них в цельности были, чтобы ни китайские банды, ни вьетнамские, и тем более никто из самодеятельных русских бандитов – никто чтобы не посмел посягнуть на собственность, которая теперь по решению Совета полевых командиров принадлежала Ходжахмету.
      Из гаража первой же дачи, в которую вошел отряд – номер сто семнадцать по Московскому шоссе, их обстреляли. Огонь вели еще и из второго этажа жилого коттеджа.
      Из охотничьего, из помпового стреляли. И из пистолета. Но это же детские игрушки – дробовик против двух десятков автоматов с подствольниками!
      Обезоруженные незадачливые охранники уже через десять минут сперва лежали уткнувшись боксерскими лицами в газон, а потом, спустя пол-часа понуро потопали во вновь-сбитой группе пленных, охраняемые четверкой совсем юных черноглазых конвоиров. …
      – Ты гляди, какой баба сочный, как твой персик! – прицокивая языком и вращая глазами, говорил Файзиль, выводя под очи Азиза молодую женщину, скорее всего – хозяйку коттеджа, – а этот пацаненок ее, шакал, кусается еще!
      Файзиль смеясь, показывал Азизу укушенный палец.
      Лицо молодой хозяйки показалось Азизу знакомым.
      – Ты, случайно, не в телевизоре снималась? – спросил Азиз, приподнимая женское лицо за подбородок, – ты в телевизоре была, я тебя видел!
      – Да пошел ты, – огрызнулась женщина, пытаясь отвернуть лицо, – козёл чуркистанский, тебе не телевизор смотреть, тебе баранов в горах пасти, а тоже туда…
      – Зачем такой смелый баба так говоришь? – не зло усмехнулся Азиз. И вдруг наотмашь ударил хозяйку, и та, даже не охнув, упала на пол, закатив глаза.
      Сын хозяйки – мальчик лет восьми, тот, что только что покусал Файзиля, завывая набросился вдруг на Азиза и принялся лупить его своими кулачками в живот.
      Азиз ударил мальчика и тот, споткнувшись о тело матери, тоже упал и затих подле хозяйки.
      – За пацана не много дадут, а за бабу большие деньги можно выручить, – сказал Азиз, – вспомнил я где видел ее, она программу эту вела, как её? Ну ту, что утром по первый канал!
      А Файзиль со своими бойцами тем временем выкатывал из гаража ярко-красную полу-гоночную машину.
      – Гляди, Азиз, настоящий "феррари", сейчас кататься будем! – весело кричал Файзиль, открывая дверцу спортивного кабриолета.
      – Гляди не разбей! – крикнул ему Азиз, – Ходжахмет ругаться будет!
      Файзиль и еще трое с ним – все с автоматами, все в пулеметных лентах, уселись в маленькую машину, и та, зарычав и рыскнув своей тупой хищной мордой по гравию дороги, унеслась прочь, только пыль столбом…
      – Точно, вспомнил я этот баба! – еще раз цокнул языком Азиз, – на первый канал ты программа вела… Он протянул руку и потрогал женщину за грудь.
      – Хороший баба, Ходжахмет доволен будет. …
 

 
      На эту программу, которую канал Эн-Тэ-Вэ-Эс показывал в ночное время два месяца назад, никто не обратил никакого внимания.
      А зря.
      Известный своими странными, а порою, эксцентричными высказываниями – философ и востоковед профессор Баринов, а также знаменитый ученый – лауреат многочисленных премий академик РАН физик Булыгин-Мостовой были тогда гостями ночного эфира у популярного ведущего канала Эн-Тэ-Вэ-Эс Василия Цыпарева…
      И разговор велся о войнах будущего, об оружии и о терроризме. ….
      – Слушайте, профессор, – весело поглядывая в объектив, спросил ведущий, тут наши телезрители по пейджеру передают вопрос, – а зачем вообще выдумали этот терроризм? Не пугалка ли это, не страшилка ли это для народа, призванная оправдать огромные затраты на содержание немыслимо большого аппарата генералов от ФСБ?
      – Да, ответьте ка, коллега, зачем арапа своего младая любит Дездемона? – оживился и профессор Баринов, отпасовывая вопрос Булыгину-Мостовому, – те господа-товарищи что по пейджеру передали этот вопрос очень верно подметили, что выдумывание очередного "изма", с которым призвано бороться очередное государство, это вообще в традициях нашей страны. Раньше это был мировой империализм, а теперь это терроризм. Не химера ли это? Не выдумка ли, призванная прикрывать благостное пребывание генералов на высокооплачиваемых синекурах, когда они только изображают борьбу с воображаемым противником, но требуют на эту воображаемую борьбу вполне конкретные деньги.
      Булыгин -Мостовой откашлялся, взял паузу, которой как бы показал собеседникам значимость своего ответа,
      – Терроризм, господа, это всего лишь средство ведения новой войны. И спрашивать, де, зачем нынешние арабы выдумали терроризм, это все равно, как в древне-китайские времена спросить, – а Зачем выдуман порох? Или римлянина спросить – а зачем Легионы и дороги?
      Мостовой снова откашлялся и продолжал,
      – Вот теперь вся Европа привязалась к Ирану с атомной бомбой. И зачем, спрашивается?
      И чего эта Европа привязалась к Ирану с атомной бомбой? Сдерживать распространение бомбы – это все равно как сдерживать распространение пороха в средние века. Вы понимаете, что атомная бомба – это изобретение середины прошлого века, основанное уже на древних, я повторяю и настаиваю на этом, на древних технологиях.
      И отвлекаясь на ерунду, которой является атомная бомба, мир в тоже время прозевает реальную опасность.
      – Как это прозевает реальную опасность? – недоуменно переспросил ведущий.
      – А что надо сдерживать? В чем реальная опасность? – глядя на физика Булынника-Мостового, добавил свои вопросы Баринов – Во первых, следует заметить, – снова кашлянув, начал Булыгин-Мостовой, – атомная бомба грубое оружие, войны которым не выиграть. Зачем арабам и всем иным мусульманам разрушенная Европа в развалинах? Им нужна не сожженная Европа, им нужны красивые кварталы Парижа, полные красивых машин и красивых женщин, а не сгоревшие в пламени атомного пожара Лондон и Париж.
      Ведь Цель войны – это захват территории, захват столицы государства, его главных учреждений и членов правительства во главе с президентом, премьер-министром, королем или генсеком… Чтобы фактически захватив власть, стать потом хозяином собственности и вышепомянутых мною красивых атрибутов жизни, но никак не угольков, которые останутся от этих красивостей в случае применения атомной бомбы…
      – Так каким же оружием будут выиграны войны будущего, профессор? – спросил ведущий.
      – Новыми формами терроризма, если угодно, – ответил Булыгин-Мостовой, – именно новыми формами терроризма, которые уже вовсю осваиваются, кстати говоря. Ведь цель войны захват столицы и смена правительства, не так ли? А почему нельзя занять столицу государства не тупым наступлением на нее танковых колонн, а постепенным переселением в нее солдат под видом нелегальных иммигрантов, которые в определенный момент, скажем, когда в Останкинскую башню врежется самолет, достанут из схронов оружие и отстранят от власти все государственные структуры.
      – Так просто? – изумился ведущий, – а почему тогда в Америке, когда самолеты врезались в бизнес-центры, не произошло никакого переворота?
      – Потому что это было испытание только одного элемента войны, тогда как другие составляющие компоненты успеха еще не были отработаны- спокойно ответил Булыгин-Мостовой, – потому как в тоже время в Париже например, отрабатывался другой элемент – организованные выступления мусульманской молодежи, а в Москве между прочим, совершенно незамеченными прошли беспорядки на Тверской, когда футбольная сборная проиграла в Корее. … ….
      М-мда-а-а…
      Никто тогда не обратил внимания на эту телепередачу.
      Никто.
      Кроме, кроме, пожалуй, тех, кому по службе было положено все анализировать.
 

 
      Саша Мельников добрался до дачи только к исходу третьего дня.
      На его счастье, у чертенят не было никакой единой системы контроля на дорогах, а то бы он и в пять дней не добрался. Так… Спрашивали, чей, да откуда? А Саша глупо лыбился и отделывался шуточками, де хозяин за бабой послал – еду доставать.
      Отчасти, такой ответ содержал некую правду, ведь Саша ехал за Катюшей…
      И кстати, уже почти на выезде из Московской области, на одном из самодеятельных блок-постов Саше дали совет – де, бабами теперь хорошо торгуют в Клину, там возле бывшего дома-музея Чайковского теперь рынок рабынь, и если хозяину требуется хорошая русская бабенка – надо ехать именно туда. Туда и колонны рабов сгоняют, оттуда потом и формируют этапы на Баку, Нальчик и Ленкарань.
      На даче Саша обнаружил настоящий погром.
      И Катюши там не было.
      Нигде не было.
      Ни в баньке, ни в погребе…
      Саша даже в колодец для верности заглянул, но там, кроме старого, сорванного с ворота ведра ничего боле не было…
      Саша был почти в отчаянии. Сердце его разрывалось.
      Как?
      Катюшка же беременна!
      Как мог он ее оставить?
      Как мог?
      Он еще раз обшарил разгромленный дачный поселок, но никого, кроме злых и трусливых голодных собак на всей территории бывшего их садоводства не обнаружил.
      И спросить то было некого.
      Только воронье кружило над разграбленными и пожженными дачами.
      Теперь оставалось одно – двигать в Клин – на рынок рабов.
      Одна надежда на этот рынок теперь только и оставалась. ….
      В самой большой цене на рынке были красивые высокие женщины из хороших домов…
      Особым спросом у богатых покупателей пользовались блондинки из Барвихи и Жуковки.
      Дочки министров и молодые жены президентов нефтяных компаний.
      В толпе базарных обывателей Саша слыхал, что вчера или позавчера одна грудастенькая певичка из популярного женского ансамбля, та что потом снималась в модном кино-боевике – ушла с молотка аж чуть ли не за три миллиарда "афгани". И что из-за нее едва не передрались и не перестрелялись два известных полевых командира – в чей гарем должна была пойти русская красавица. Это теперь было вопросом престижа. Если ты силен и крут, то ты покупаешь, пусть не самых красивых, но самых знаменитых.
      Саша тут же вспомнил старые времена Октябрьской революции, воспетые в киноклассике его детства, там тоже – юные командиры Красной армии – из рабочих и крестьян, женились, брали за себя говоривших по французски барышень-гимназисток.
      И осуществляли тем самым закономерное слияние силы и породистой красоты. Так ведь было в знаменитом фильме "Офицеры", который всякий раз показывали на двадцать третье февраля… Вот и теперь – эти новые варвары, что порушили Третий Рим, они тоже простирают ручонки к породистой красоте, ножками сучат, глазами вращают, языками сладострастно цокают…
      Но надо было искать Катюшу…
      Найти ее, покуда – кто его знает – угонят, того и гляди с очередным этапом рабынь на Баку или Ленкарань? …
      Саша теперь вырядился по моде – в натуральный мужской клетчатый хеджаб. Нацепил для маскировки черные очки и лицо вымазал кремом для загара.
      Теперь никто к нему не цеплялся – откуда он, чьих будет и куда направляется.
      Теперь Саша сам по-наглянке приставал с расспросами к торговцам живым товаром, не видали ли среди невольниц красивых беременных бабенок? Его господин – очень богатый человек, желал бы прикупить парочку…
      Слоняясь по базару Саша выяснил много занятных обстоятельств.
      Так хуже всего шли на рынке невольники – специалисты так называемого умственного труда – программисты, дизайнеры, менеджеры по рекламе.
      Зато очень хорошо расходились рабочие – водители, электрики, строители… И особенно ценились раритетные агрикультурные специалисты – трактористы, комбайнеры, полеводы и скотники. За этих купцы с жаркого юга готовы были платить большие деньги. Один крепкий тверской крестьянин стоил троих молдавских строителей… А один молдавский строитель стоил пятерых программистов или шестерых дизайнеров.
      Проболтавшись целый день на рынке, Катюшу Саша так и не нашел.
      Но один торговец сказал ему, что в последнем этапе на Назрань было несколько беременных русских бабенок…
 

 
      В своем докладе генералу Старцеву, подводя итоги первых пяти дней катаклизма, старший офицер аналитического отдела резервной ставки – подполковник Цугаринов отметил, что адекватная по достоверности информация о событиях Дня "Д" и Часа "Ч" прозвучала по телевидению еще за неделю до событий.
      – Во истину, в начале было слово, – сказал Старцев, пожевав в задумчивости седой ус.
      Резервная ставка командования находилась глубоко в толще гранита – в шахте, пробитой в скале еще пятьдесят лет назад, и ни на одной карте мира, ни на американской, ни на китайской, ни тем более на арабской, нельзя было найти координат и отметок устья этой шахты, где теперь находилась надежда нации на спасение – ее резервный штаб, устроенный на случай ядерной войны или иных катаклизмов, если Москва и Питер будут разбомблены атомным боеприпасом или отравлены в результате применения химического или биологического оружия.
      – Хорошо бы поглядеть эту программу, полковник, – сказал генерал, дожевав свой десантнический дембельский ус, который впервые пророс на лице товарища Старцева, ещё в восемьдесят пятом, когда младшим сержантом, он получил свой первый орден Красной Звезды за выход в горы под Кандагаром. Теперь вот и ус поседел. Да и погоны сменились с сержантских на генеральские. Но и война изменилась… И война… ….
      С большого плазменного экрана на генерала глядел моложавый мужчина в кожаном пиджаке и сером свитерочке – бадлончике.
      – Это Баринов? – спросил Старцев.
      – Это Булыгин-Мостовой, – ответил Цугаринов и нажал кнопку "пауза" на пультике дистанционного управления.
      Изображение сразу ожило…
      – Дело в том, что запад, как цивилизация идет своим путем от постепенного расширяющегося познания мира. Так была изобретена и атомная бомба. Было накоплено определенное знание в физике, химии, электронике и материаловедении, и барьер был преодолен, – говорил с экрана человек в кожаном пиджаке, – это как в компьютерной игралке-бегалке-стрелялке, пока не пройдешь все этапы своего уровня, на следующий уровень подняться не сможешь.
      – А есть иной путь? – спросил другой участник телепрограммы.
      – Есть, – кивнул Булыгин-Мостовой, – немцы пытались найти этот путь, работая в Вевельсбурге…
      Но их беда была в том, что они не собрали свой компьютер и свой магический Интернет полностью и смогли только выдергивать информацию из мирового банка информации – частично и бессистемно. Так, например, они выдернули информацию о технологии летающих тарелок, но не смогли к этой технологии заполучить сведений о двигателях, горючем и электронике. Поэтому их летающие тарелки с обычными бензиновыми двигателями выглядели очень и очень жалкими подобиями настоящего оружия будущего.
      – Зато им удалось выдернуть информацию по ракетным технологиям, – заметил другой участник…
      – Кто это? – спросил Старцев, – снова принявшись за свой ус.
      – Это профессор Баринов, товарищ генерал, – быстро пояснил Цугаринов, – этот тоже много чего знает, его бы нам тоже следовало…
      – Не мешай, дай послушать, – оборвал своего подчиненного Старцев.
      А на экране двое ученых обсуждали интереснейшие проблемы.
      – Да, это был Вернер фон Браун, – кивнул Булыгин-Мостовой, – ведь это был чудо какой прорыв, ведь до сих пор Россия летает в космос на той-же самой практически без модернизации и переделки Фау-2, только составленной в пакет. И кстати, составление Фау в пакет – это ведь тоже – идея немцев! Причем, почерпнутая из того же магического Интернета…И в этом тоже есть свое если угодно – чудо, подтверждающее то, к чему мы теперь перейдем.
      – Да, – кивнул Баринов, – обратите внимание, американцы вывезли в сорок пятом все заводы ФАУ и самого Вернера фон Брауна, а русским-советским досталось только несколько целеньких ФАУ, найденных нашими танкистами в Пенемюнде…
      И что? Американцы забуксовали и их "Атласы" никак не хотели летать.
      А наша "семерка" полетела.
      Полетела вперед их "атласа", хоть там в Америке и был сам Вернер фон Браун.
      Почему?
      – Точно, почему? – спросил Старцев неизвестно кого – то ли своего подчиненного Цугаринова, то ли этого профессора с эхкрана.
      – И еще одно "почему", – продолжал Булыгин-Мостовой, – почему почти половина ученых из группы Оппенгеймера согласилась передавать технологию атомной бомбы русским?
      И почему академик Сахарновский, когда сделал водородную бомбу, сразу вдруг заделался антисоветчиком и правозащитником? Вам не кажется это странным?
      – Мне не кажется! – воскликнул Старцев, хлопая себя по колену. И уже обернувшись к Цугаринову, добавил, – хороших знатоков вопроса ты надыбал, полковник, хороших знатоков!
      – Вы дальше, вы дальше послушайте, – сказал Цугаринов, там дальше еще интереснее будет.
      Генерал повернулся к экрану и весь обратился во внимание.
      – Можно пойти не западным путем, но альтернативным, – продолжал свои рассуждения Булыгин-Мостовой, – Запад, если считать Америку Западом, идет по тупиковому пути – они зациклились и сосредоточились на создании дорогого сверхточного оружия. Дело в том, что они стали заложниками своего ВПК и теперь гонят то, что выгодно этому ВПК и на каждую войну – раз в пять лет – списывают миллиарды…
      Которые, кстати, покрываются нашими нефтью и газом.
      – Верно, – кивнул генерал.
      А Булыгин – Мостовой продолжал тем временем с экрана, – а выход для бедных террористов, для тех, кому не по деньгам американский дорогостоящий курс, выход для них один – брать оружие у Бога.
      Как бы это не звучало смешно.
      Помните Прометея? Он украл у богов огонь.
      – Но как? – спросил Баринов.
      – Но как? – вторил ему генерал Старцев.
      – Немцы в Вевельсбурге создали некое подобие подсоединения своих экстрасенсов к небесному, если угодно, компьютеру, – сказал Булыгин-Мостовой…
      – Пророки? – спросил Баринов, – знание в откровении пророков?…
      – Да, но усиленное, так как пророков соединяли в цепь, создавали сеть из пророков…
      – Локальная сеть пророков, – задумчиво произнес Баринов, – она без затрат на науку сразу даст рабочие чертежи нового сверхоружия, как немцам в сорок пятом чертежи летающих тарелок – Именно! – воскликнул Булыгин-Мостовой, – Тогда можно будет идти от правильного – от печки. И если для того, чтобы победить… ну, скажем, тот же Запад, то зачем арабам грубая дубинка атомной бомбы – дайте им лучше средство при помощи которого они смогут транспортировать их спецназ прямо в сердце западного правительства -прямо в Белый дом, на Уолл-стрит, в здание на Потомаке…
      Или зачем бомбить города, если для того, чтобы победить в войне – ну, скажем Россию, когда надо захватить Кремль и Останкино? Взять в плен Президента и правительство и выступить с ультиматумом по всем телеканалам! А для этого, если у горячих голов будет способность к телепортации и телекинезу*** – то достаточно пары сотен штурмовиков из Мучеников Аль-Аксы, чтобы победить Соединенные Штаты со всеми их авианосцами и атомными субмаринами…
      – Ага! – воскликнул Баринов, – мировой компьютер и Интернет, составленный из живых экстрасенсов…Где модем – это телепатия. А прорыв к мировому компьютеру и линк* – это откровение…
      – Кстати, – заметил Булыгин-Мостовой, – локальные сети из экстрасенсов составлялись уже давно. Не удивительно, что в Монголии, в Тибете, например, все мужское население стран иногда было представлено медитирующими монахами…И между прочим, в КГБ были на учете все люди с аномальными способностями. КГБ тоже готовило свой прорыв к эзотерическому знанию.
      – Да, – кивнул Баринов, – подсознание – это системные файлы… Там есть и возможности модема. И монахов- экстрасенсов вводили в пограничные состояния… …
      Цугаринов снова нажал кнопку "пауза".
      – Как вам знатоки, товарищ генерал? – спросил он.
      – Хорошие знатоки, – согласился Старцев, – надо послать за ними Сашу Мельникова.
      – Уже послали, – ответил Цугаринов Цугаринов снова оживил застывшее было изображение.
      – Теория блицкрига эволюционировала, – говорил Булыгин-Мостовой, – теперь не надо громить армию и полицию – главная цель захватить правительство и средства электронных коммуникаций. Полицию свяжут грабежи, а армию – местная пятая колонна из строительных рабочих нелегалов и рыночных продавцов.
      – Гляди ка, прямо в десятку попал! – заметил Старцев.
      – Вы смотрите дальше, – перематывая изображение вперед, сказал Цугаринов, – вот здесь, здесь он прямо жуть как в самую точку!
      – Перетекать в пространстве и времени – нужна еще одна компонента ДУША или свет, – говорил физик Булыгин-Мостовой, – и это мелькнуло у Эйнштейна в виде "Ц" в его знаменитой формуле е-эм-це-квадрат – А кто занимался нанотехнологиями? – спросил Баринов, – Штаты делали торпеды… и что? остались в океане одни…Их обманули от них ушли вокруг них пустота, как при отступившем противнике. Или вот Немцы воевали танковыми клиньями А Штаты воевали авиацией и бомбежками…А можно выиграть войну уйдя на атомарный уровень и светом войдя прямо в СВЯТАЯ СВЯТЫХ?
      – Ага, – согласно кивнул Булыгин-Мостовой, – Леонардо – пророк или программист или одно и тоже? Как перейти из время-пространство? И в том и в другом?
      Это как наличие новых возможностей в электронной игре ….
      – Да, посылайте кА за ними Сашу Мельникова, – подытожил Старцев, – самая пора спасать цивилизацию. Первый Рим от варваров не спасли, не уберегли и Второй, так если Москву не спасем, тогда грош нам всем цена.
 

 
      Жили-были трое русских ученых.
      Страна дала им бесплатное образование, выучила их… Выучила, дала, доверила им ценные, иным не ведомые секретные знания о природе вещей, которые позволяли стране быть сильной и неподвластной ее ревнивым соседям.
      Но ученые были неблагодарными детьми своей матери.
      Один продал своё знание из бедности.
      Другой продал из желания нагадить и отомстить своему бывшему начальнику.
      А третий продал знания из любопытства – чтобы поглядеть, а что из этого будет?
      Трое продали Христа по разным причинам.
      Но всех их объединяло одно – глупость и безответственность.
      Сидельников был беден.
      Он всегда был беден и к бедности своей привык.
      Он привык поджимать хвост собственных амбиций, утешая себя тем, что он сублимирует либидо в мозговую деятельность.
      На самом же деле – он только загонял свое либидо вовнутрь, чтобы однажды оно вырвалось, выскочило ПРЕДАТЕЛЬСТВОМ.
      Еще будучи студентом, Сидельников влюбился.
      Он учился в полу-военном, и очень престижном ленинградском институте Авиаприборостроения. И жил в Московском районе, в студенческом общежитии рядом с кинотеатром Зенит.
      А она жила на Гагарина – совсем вроде бы рядом. Но между ними была пропасть.
      Пропасть имущественного неравенства.
      Он часто встречал ее по утрам в метро Парк Победы, когда они оба ехали на первую пару лекций по математике. Встречал и боялся даже сказать ей простое "здравствуй", такая она была недоступная.
      Ира Зарайская была дочкой какого-то большого ученого, работавшего в системе авиапрома. Конечно же она поступила в их институт по блату. Но разве в этом было дело? Она была недоступно-хороша.
      Красавица.
      Высокая, стройная, статная…
      С роскошной копной густых и длинных волос.
      И еще – она была из другого сословия. Она была… от очень состоятельных родителей.
      У Иры были красивые наряды. И она любила общение с красивыми и модными мальчиками со старших курсов их факультета.
      А Сидельников?
      А Сидельников стеснялся своей бедности.
      Он ведь даже и в кино Зенит не мог бы ее пригласить, без риска кардинально подорвать свой месячный, основанный на одной только стипендии бюджет, кабы она пошла бы с ним.
      Но она бы никогда не пошла.
      Зачем ей в задрипанный кинотеатр с обшарпанными сиденьями с этим бедным Сидельниковым? Чего ради? Ради двух шариков мороженого в погнутой креманке в бедненьком фойе? И ради робких ощупываний на заднем ряду на последнем сеансе?
      Ирочка ходила с мальчиками у которых водились деньжата. Ходила в модный ресторан Баку на Садовой, ходила в "шайбу" на Лермонтовском, ходила в моднющую суперовскую дискотеку дэ-ка Связи… Ходила туда, куда ее водили и возили модные богатые парни… До которых бедняку Сидельникову было как до Луны пешком.
      А из дискотеки, а из ресторана Ирочку возили на квартиры… Или на дачи… Не в комнату в студенческом общежитии, где чтоб остаться с девушкой наедине, еще надо было уговорить соседа – погулять часик-другой, пока ты с девушкой, а в роскошные профессорские или директорские квартиры, где сынки богатых родителей угощали свою красивую любовницу дорогими винами и шоколадом. А не дешевым портвейном номер "тридцать три", которым мог изредка позволить себе бедный студент Сидельников…
      Поджатость хвоста.
      Вечная из вечной бедности поджатость хвоста.
      Сидельников уже тогда, там в институте стал моральным уродом. Когда любил Ирочку Зарайскую. Любил в своих мечтах. Ночами бессонными любил.
      А на людях – изображал полную индифферентность к женскому полу, чтобы не вызвать в этих модных и богатых сокурсниках – в этих счастливых соперниках, не вызвать в них презрительного сочувствия к собственной бедности и к поджатости хвоста.
      И так он стал вечным ревнивцем.
      Тайным ревнивцем.
      Ревнивцем и завистником.
      Все его имущество тогда состояло из пары черных, уже блестевших на бедрах и вздутых на коленках брючат, пиджака с протертыми локтями, пары рубашек, свитера, ботинок и пальтеца – черного драпового, которое донашивал за старшим братом, умершим от туберкулеза.
      У Сидельникова даже джинсов не было.
      Вот насколько позорно-бедным он был.
      Потому и учился, словно одержимый.
      Как бешеный учился.
      И на шестом курсе без труда – получил приглашение в очную аспирантуру.
      Кого же еще, как не его?
      Только вот на беду – Ирочку Зарайскую – полную троечницу – тоже в очную аспирантуру распределили. Потому как ее папа – уже к тому времени директором крупнейшего авиаприборостроительного НИИ стал. И даже член-кором Академии.
      Вместо пятидесяти рублей повышенной стипендии, стал Сидельников получать девяносто – аспирантских.
      Купил себе новый пиджак.
      И новые брюки – снова черные, чтобы пятна на них не так заметны были.
      А Ирочка стала кататься с удачливыми молодыми мужчинами – то на модный лыжный курорт, то в Болгарию на Златы Пясцы…
      И снова поджатость хвоста.
      И снова зависть…
      Со временем в Сидельникове выработалась какая то внутренняя протестность, выраженная в сухости тонких губ и в холодном колючем взгляде злых и завистливых глаз.
      Он мечтал о красивой жизни.
      Но жизнь его была извечно некрасивой.
      Вот промахнулись с ним особисты, ответственные за стабильное хранение секретов – ведь в душу человеческую трудно залезть!
      И когда в стране началась катавасия с кооперативами, о-о-ошками, вседозволенностью купи-продай, Сидельников не выдержал. А почему не торгануть секретным знанием о секретных разработках? Хотябы из того резона, что все кругом торговали налево и направо. Бабушки торговали возле метро вязаными шапочками, инженеры НИИ – пивом и сигаретами, прапорщики – серебряными аккумуляторами и микросхемами, снятыми с боевых ракет, а министры ведущих силовых министерств – продавали рыболовные зоны в стратегических проливах, схемы подслушки посольств и пачками – списки агентуры…
      Было, было, конечно же страшновато.
      Но стыдно не было.
      Не было стыдно, потому как у власти в стране неожиданно для Сидельникова – встали те некогда модные циничные парни, что не корпели ночами над учебниками, как он, а в то время, как он корпел – возили его Ирочку по дискотекам и ресторанам. Так родилось первое предательство.
      И Сидельников, стоявший в то самое время испытаний души на прочность – стоявший на грани великого открытия в области тонких граней между малым и бесконечно малым, где материалы и вещество теряют обычные свойства и получают новые, Сидельников решил не быть более святым, не поджимать хвоста, а наоборот – показать всем этим модным паренькам – бывшим папенькиным сынкам, окопавшимся теперь у кормила, что он тоже не лыком шит…
      Только не вышло из Сидельникова хорошего бизнесмена.
      Задешево он продался.
      Потому что голодного можно купить за корку хлеба.
      И покупавшие Сидельникова арабы, понимали это.
      Сидельников продался за копейку, даже и не подозревая, что открытия, сделанные им, стоили миллиарды миллиардов.
      Потому что бесконечно малое может оказаться бесконечно большим. …
      Телефоны в Москве не работали Зато по телевидению передавали текст обращения новой администрации к народу и армии.
      По проспектам – толпы молодых людей громили витрины магазинов, вынося оттуда все…
      Первым, кто в первую же ночь беспорядков вломился во все эти "ашаны", "икеи" и "супермаксы" – первым досталась богатая добыча. Люди выносили коробками – все, даже дети и бабушки – тащили, таранили, перли… Коробки с компьютерами, упаковки пива и виски "Джонни вокер", горные велосипеды, мешки с сахарным песком… Тащили, катили, таранили… Дрались друг с дружкой, отнимая, отбирая, отпихивая конкурентов.
      В первый день добычи было много.
      На второй – уже поменьше.
      На третий день по улицам, усеянным мятыми коробками, битым витринным стеклом и летающими повсюду комьями оберточного полиэтилена, бродили усталые люди, отнимавшие друг у дружки всякие уже смешные и ненужные вещи. Один тащил домой пластмассовый манекен изображавший верхнюю половину женского тела в черном бюстгальтере, другой позавидовал и принялся отнимать этот манекен. Завязалась драка… Один убил другого. Убил, потащил отнятый манекен к себе, но по дороге встретил приятеля, и тот ему сказал – на хрен тебе эта халабудина? Пойдем лучше на угол Строителей и Мира, там Пятерочку еще не всю разнесли, крупы гречневой и рыбных консервов натырим! И тот, который из-за ненужного манекена только что убил человека, бросил манекен на асфальт и побежал вслед за приятелем грабить магазин "пятерочку".
      Старцеву это все напоминало где то уже виденное им.
      Когда наши проиграли в Футбол в Корее!
      Когда на Тверской пьяная молодежь поджигала и переворачивала машины.
      Старцев смотрел телевизор и думал:
      Кто то все это снимает и отвозит на телевидение?
      Кто? ….
      А по телевизору – народу показывали вожделенную победу добра над злом.
      Правда, из-за того, что Останкинская телебашня лежала теперь в руинах, вещание единственно-работавшего теперь Первого канала велось со Щусевской башни, изображение было не везде четким, но тем не менее – народ получил оттяг.
      Рублевка!
      Смотрите новый РИЭЛИТИ сериал РУБЛЕВКА!
      Вот оно вожделенное!
      Вот оно долгожданное!
      Вот он НАСТОЯЩИЙ национальный проект воцарения истинной справедливости!
      Вот насилуют дочку олигарха – прямо на бильярдном столе.
      А вот его жену насилуют в бассейне.
      А самого олигарха уже утопили…
      А вот жирненького олигархова сыночка секут сыромятным ремешком по толстым ягодицам, а он визжит, как поросенок.
      И народ приник к экранам.
      И смотрел…
      И радовался. …
      Старцев задумчиво жевал свой десантнический ус.
      Он читал отчет группы Цугарина и думал.
      В двенадцатимиллионной Москве на момент катаклизма было четыре миллиона нелегалов и из них два миллиона – мусульмане – а остальные – китайцы и вьетнамцы – тоже еще та благожелательная масса!
      А у Наполеона на первое августа, когда он Неман переходил, было всего восемьсот тысяч..
      А у Гитлера – два миллиона… Но не УЖЕ в Москве, а только на границах Белоруссии и Литвы… Под Москвой же – в танковых корпусах Гёппнера и Гота у него всего двести тысяч было… Но не два же миллиона… Экая однако, уже прям на месте размещенная армия, только и ждущая сигнала – чтобы как в Беслане – разобрать полы в спортзалах и достать оттуда оружие…
      Новая война должна была произойти по новому сценарию.
      Не прямым военно-силовым воздействием, как учили в Академиях Генштаба… Восток с Западом ТАК воевать не собирался.
      Мы опять проспали новую войну, как проспали танковую эволюцию Манштейна в сорок первом. Только тогда нас грязь дорог, да просторы, да декабрьский мороз выручили от блицкрига. А теперь нас уже ничто не выручит.
      Разве что мозговой штурм, разве что лихость и гениальность, присущие русской натуре?
      Старцев жевал свой десантнический ус…
      Жевал и думал:
      Все произошло как тогда, когда наши брали дворец Амина в Кабуле, так пара сотен ихних молодцов теперь взяли, Белый дом в Вашингтоне – и с ним – телецентр заодно.
      А миллион нелегалов тем временем – вышел на улицы и заменил на них – полицию.
      Война с Америкой была выиграна в один момент.
      И таран двух башен в Нью-Йорке, и беспорядки в Москве на Тверской, когда фанаты громили автомобили и витрины, это были… Нет, не репетиции – это были… Это были боевые испытания оружия новой войны. Это были маневры, вроде тех знаменитых – Киевских тридцать восьмого года.
      И теперь они не будут чего-либо требовать, как это бывало в случае захвата заложников…
      Цель их войны – полная перестановка – кто был наверху – отдай все, а сам поступай в рабство.
      Цель их войны – захват всего.
      Они уже здесь.
      Осталось только перевернуть песочные часы.
      Раньше по Марксу-Энгельсу бродилом и дрожжами революции был пролетариат…
      Теперь – мусульмане.
      Но кто стоит во главе всего этого?
      Кто ему – Старцеву там противостоит?
      Александр Первый лично знал Наполеона. Даже братом его называл, когда мир Тильзитский с ним на плоту подписывал.
      Сталин Гитлера лично не знал, и братание происходило на уровне замов… Молотов с Риббентропом были уполномочены ручки друг дружке жать. Но тем не менее, Сталин знал – что ему конкретно противостоит конкретный человек. Адольфино Алоизович.
      А кто теперь там?
      Кто персонально стоит за миллионами миллионов, за тьмами тьмов?
      Кто он новый Чингисхан?
      Неужели Ходжахмет? …
 

 
      Ходжахмет купил Сидельникова за Ирочку.
      Получается, что задешево купил.
      А вот физика-экспериментатора Бурлакова Ходжахмет купил задорого.
      Афанасий Семенович Бурлаков был необычным человеком.
      Физики они вообще – не от мира сего.
      Афанасий Семенович очень хотел посмотреть – а что из всего этого получится?
      И такой он был любопытный, что предоставь ему возможность сделать эксперимент по сворачиванию Земли с орбиты с последующим ее падением на Солнце, Афанасий Семенович не раздумывая и не колеблясь нажал бы на кнопку – так интересно было ему поглядеть – а что из этого выйдет?
      Настоящий экспериментатор!
 

 
      Володя Ходяков и Лёша Старцев были с одного призыва.
      Сблизились они еще в душанбинской учебке.
      Закорешевали.
      Все-таки "зёмы" – оба ульяновские. Володя Ходяков с Тутей, а Леша Старцев с Киндяковки.
      А как оба попали из учебки в Афган – так стали друганами и дружбанами не разлей-вода.
      В учебке все-таки на дружбу – на разговоры там на всякие, да на праздное шатание – элементарно времени не было. С утра как заведенные – подъем, зарядка, утренний туалет, завтрак, построение – и на полигон до обеда… А на полигоне прапорщик так гонял, что случись перекур, так на задушевные разговоры и дыхалки уже не было никакой. Падали полумертвые и воздух, как рыбы вытащенные из воды жабрами хватали. А после обеда – снова на полигон. А потом вроде как личное время после ужина, но там тоже не раздухаришься – подшиться, постираться, в наряд подготовиться… И за день так набегаешься, что после команды "отбой", замертво падаешь. И словно в какую-то бездну колуном проваливаешься. И спишь без снов.
      А вот в Афгане, когда оба – и Володя и Лёша попали потом в одну роту, там под Кабулом они и сдружились, да так, что стали друг другу вроде как братья родные.
      Там под Кабулом тогда у них много времени было на разговоры. И о девчонках, и о музыке… Вместе слушали ночами Севу Новгородцева по Би-Би-Си. Смеялись над его шуточками…Курили коноплю…И оба любили ансамбль "Квин"…
      А в восемьдесят четвертом осенью их батальон перебросили под Кандагар.
      И тогда Володя Ходяков Лёшу Старцева от верной смерти спас. …
      Вообще – половина смертей в Афгане, половина потерь, если не больше – по глупости происходила. Либо по глупости командиров, либо по беспечности самих военнослужащих.
      А в тот раз – накладка и сложение факторов риска произошла. И начальник был дурак – дурацкий приказ отдал, и Лёшка беспечность проявил…
      Были у них в батальоне две собаки приблудные – натуральные дворняги. Сундук и Шлюха. Лёха в Афган ехал – думал тут афганские борзые возле каждого столбика ногу задирают, а почти пол-года отслужил и ни одной афганской борзой не видел. А те дворняги, что возле кухни в их батальоне все крутились – были такими же дворнягами, как и в Ульяновске на Тутях… Ни чем не отличались.
      Пацаны собак любили. Шлюха беременная была – пузо толстое, еле задние лапы враскарячку передвигала – должна была вот-вот ощениться. Ну, и задавила Шлюху водовозка – цистерна на ЗИЛе сто тридцать первом, что им на кухню воду с базы привозила. Шофер – ефрейтор-пацан из автобата совсем не виноват был, но прапор Михальский – начпрод батальонный ефрейтору по шее накостылял-таки, а Шлюху хоронить-закапывать Лёшку Старцева послал – он как раз в наряде был.
      Да и закопали бы ее-родимую подле кухни – внутри охраняемого периметра, так нет!
      Обязательно Михальскому, или как его пацаны между собой прозвали – Консерву – приспичило, чтоб собаку его схоронили на горке за КТП.
      Взял Лёха саперную лопатку, автомат на плечо, а на другое плечо – черный мешок полиэтиленовый, в котором Шлюха дохлая была – и побрел за горку.
      Пацаны на КТП еще подивились – на хрена за горку топать, зарыл бы тут, и все дела, так нет!
      А потом случилось так, что пацанов на КТП через час сменили, прапор "Консерва" с попутной вертушкой в это же время в Баграм улетел по своим продовольственным делишкам – консервы, мука, сухари, тушонка, сгущенка… А про то, что час или два часа назад Лёшка Старцев на горку пошел с лопаткой и с мешком – все и позабыли.
      Только один Вова Ходяков и спохватился: Где его друган? Где его земеля?
      Поднял шухер, доложили ротному, а тот сразу поиски организовал пропавшего бойца.
      И в самое время!
      Потому как опоздай ребята еще на пять минут, не увидал бы Лёша Старцев никогда своего Ульяновска!
      Грунт на горке тяжелым оказался – сразу ямку и не выроешь.
      Лёха копал – копал, долбил-долбил… Умаялся.
      А потом решил, что просто натаскает камней и сделает поверх трупа Шлюхи некую пирамиду. Легче гору камней натаскать, чем эту твердую землю на пять сантиметров выкопать.
      Принялся камни таскать.
      Автомат мешал… Лёха его рядом с бушлатиком своим положил… Вспотел. Хэ-бэшку тоже снял – в одном тельнике остался.
      Пошел за очередным камнем, возвращается – мама родная! А автомата то и нет… И только три тени сзади по заходящему солнцу протянулись. Обернулся и камень от страха себе на ногу уронил. Три "духа" стоят и лыбятся. И скалятся. Пойдем, русский, с нами!
      И кабы не Вова Ходяков, который шухер поднял, да командиру вовремя доложил, не видать бы более Лёхе Старцеву своего Ульяновска.
      Ротный двоих лейтенантов взводных с собой взял, да прапорщика дядю Колю – старшину ротного, да трех дедов – дембелей, что понадежней, да и на двух Бэ-Эм-Дэшках сразу в соседний аул. Ротный носом чуял, где своего солдатика искать. И опоздай ребята на пять минут – всё! Хана, кранты!! Увели бы уже Лёху в горы, а там – ищи-свищи.
      Духов этих с Лёхой уже в самом начале тропы на выходе из аула перехватили.
      Ротный двоих сам из Эс-Вэ-Дэшки уложил, а третьего дядя Коля одиночным из Дэ-Шэ-Ка с брони.
      Лёхе потом ротный сам морду бил.
      Лёха и не обижался, хотя морду то надо было прапорщику "Консерву" начистить.
      Ротный Лёхе морду то набил, а приговаривал, – скажи спасибо земеле своему – Ходякову, кабы не он, учил бы ты уже на завтра суры из Корана, как миленький! И пять раз в день намаз… А так вот – православным комсомольцем остался. …
      Старцев навсегда запомнил, кому он обязан жизнью.
      А вот тот самый человек, кому он этой жизнью обязан – через месяц пропал.
      Похитили его духи.
      Выкрали.
      И наши ГРУшники рассказывали, что Вова Ходяков принял ислам и стал не Ходяковым, а Ходжахметом.
      Сперва – Ахметом, а как хадж в Мекку совершил, так стал уже не простым бойцом, а командиром…
      Ходжахмет потом в Чечне против наших воевал.
      И в Ираке против американцев.
      А потом занялся у них там – наукой. ….
 

 
      Бывший когда то Володей – Ахмет Ходяков – теперь преподавал в лагере взрывное дело.
      За ним, конечно же, присматривали тут, но во всех внешних проявлениях – вроде как доверяли и даже выделяли его среди других инструкторов.
      Его – бывшего Володи шеф и господин – полевой командир Хабибулла-Насреддин гордился тем, что за неделю убедил русского принять Ислам. Причем, убедил не применяя к нему никаких мер по устрашению, не пытал, не избивал – просто поговорил несколько раз по-душам, и все.
      Хабибулла сам был бывшим советским. Мать узбечка, отец – таджик. Родился в Душанбе, там ходил в русскую школу, потом в армии служил в Омске в железнодорожных войсках. Потом вернулся домой, пошел работать в милицию. Женился, и чтобы семью прокормить – помогал землякам из деревни своей жены – героин через реку Пяндж переправлять. А когда шурави на Новый год 79-го через мост в Афганистан вошли, тоже ушел через реку… Но к другим, к тем кто с русскими воевал. Там много было полевых командиров и из узбеков и из таджиков – не только из пуштунов – коренных афганцев.
      По русски Хабибулла говорил даже лучше, чем прапорщик Консерв, тот который Лёху Старцева на горку посылал – батальонную собачонку Шлюху закапывать.
      Понравился Вова Хабибулле.
      Тот ночами все не спал – наркотик жевательный все жевал, да четки перебирал.
      У костра на корточках сидит-сидит, а потом велит русского поднять, да к нему на разговор привести. Так всю неделю, пока к Пакистанской границе шли, где основной лагерь у них тогда был – всю неделю ночи напролет они и проболтали. Про Советский Союз, про армию… Про женщин, про водку и про коноплю…И про Бога…
      И в общем, без принуждения, без напряга, принял Вова Ислам.
      – Вот вы русские, вы приходите сюда нас жизни учить, приходите нам свой порядок устанавливать, а сами, а сами только и думаете о том, как бы лишних тысячу афгани* заработать здесь, да в Союз бортом** лишний двухкассетник***, да телевизор "Сони" отправить. афгани* – денежная единица Демократической Республики Афганистан борт* – рейсовый транспортный самолет двухкассетник*** – популярный в годы войны в Афгане тип музыкального центра японского производства – Вот вы нас в армии, когда я еще служил, вы нас в армии чурками называли и чморили всячески, унижали, презирали, высокомерие всячески проявляли, де вы – русские, вы белые люди, а мы чурки и чмо… А сами вы здесь, как вы себя здесь ведете? Где ваше учение о равенстве? Ваши слова расходятся с делами А наше учение, учение Великого Аллаха и его пророка Мухаммеда оно всех равняет, всех, кто Ислам примет. И русского, и узбека, и таджика и пуштуна. У нас, среди мусульман – у нас нету чурок и чмо. У нас всякий, кто в Аллаха верит, всякий может любую девушку взять, хоть узбечку, хоть татарку, хоть персиянку…и даже двух, и даже трех, были б деньги. А у тебя, Володя, все задатки есть, чтобы много денег заработать. Что там тебя в Союзе ждет? Работа на заводе за сто пятьдесят рублей? Тебе при такой зарплате только на водку хватит. А захочешь квартиру купить, или даже просто – одеться красиво, машину купить – сколько тебе лет копить надо с заводской зарплаты?
      Хабибулла складно так говорил, и все в самую точку.
      Он неторопливо перебирал четки и все жевал свой наркотик.
      А искры от костра взметались в бескрайнюю высь черного афганского неба, где звезды были близко-близко.
      Оттого, наверное, что здесь горы. А с гор – ближе и к звездам, и к Богу.
      – У нас с тобой и Бог один, Володя, потому как твои предки верили в Иисуса, а это наш пророк Иса, и мы его чтим. И нет Бога, кроме великого Аллаха, и Магомет пророк его! Прими и ты Ислам, и станешь мне братом. Будешь в лагере бойцов учить, много денег заработаешь, девушку молодую шестнадцать лет девственницу мы тебе в Пакистане в Карачи найдем – персик! Купишь себе и дом с садом и с бассейном, и ковры в нем будут, и зеленый сад, и еще двух жен впридачу к первой возьмешь – девушек юных – семнадцати лет, с черными глазами большими-большими… Машину купишь себе – японскую. Не эту вашу Жигули, на которую тебе на заводе десять лет копить надо… …
      Принял Вова Ислам.
      Принял и стал Ахметом.
      В лагере его поставили сперва преподавать подрывное дело.
      Для него это была наука нехитрая.
      Еще в учебке и с тротиловыми шашками, и с пластидом, и с детонаторами всех типов и видов поработал.
      И фугасы закладывал, и накладные заряды из тротиловых шашек делал, и просто одной лишь скруткой из ДШ**** умел столб перешибить.
      ДШ**** – детонирующий шнур – подрывное устройство в виде шнура, заполненного взрывчатым веществом, применяется для ОДНОВРЕМЕННОГО подрыва нескольких фугасов или накладных зарядов.
      Появились у него и друзья и наставники.
      Хабибулла, ставший Вове восприемником – часто на операции уходил в горы, и в лагере Вова-Ахмет общался теперь, в основном, с Керимом – американским инструктором – тоже мусульманином из американизированных пакистанцев, да с имамом Набиуллой. Оба по русски говорили весьма сносно.
      Имам принялся учить новоиспеченного Ахмета арабскому языку и основам мусульманской культуры, а Керим учил языку пушту и вообще вел с Вовой-Ахметом душеспасительные беседы. О будущем мира, об Америке, о роли исламских стран, о будущей счастливой жизни мусульманина Вовы-Ахмета… Эти разговоры случались по ночам.
      А днем.
      А днем, Вова-Ахмет, одетый теперь по моде – в американскую куртку морпеха, в камуфляжные шаровары, заправленные в высокие брезентовые шнурованные ботинки, с платком-хеджабом на голове и в черных светозащитных очках – выходил на их небольшой полигон, куда командиры десятками приводили юных новобранцев, рекрутированных по горным аулам.
      Большинству мальчиков едва исполнилось шестнадцать.
      Смуглые.
      Худенькие.
      В халатах, а некоторые в русских телогрейках. Кто и босиком, при том, что по ночам здесь были морозы до минус десяти.
      Только глазки черные сверкают, да улыбки белозубые!
      И откуда только эта дентальная свежесть у них бралась? У нации, у племени, не знавшей ни зубной щетки, ни пасты КОЛГЕЙТ…
      Керим или Набиулла по очереди сперва работали при Вове переводчиками.
      А через пару месяцев, Вова уже и без переводчиков стал обходиться.
      На смеси узбекского и пушту ловко объяснял несовершеннолетним рекрутам – как закладывать фугас, как подсоединять к подрывной машинке провода, идущие от электродетонаторов, как соединять накладные заряды в один, с помощью детонирующего шнура… Объяснял и показывал, как сделать запальную трубку из обычного детонатора и куска ОШ*****, как сделать и как поставить инициирующий заряд из стандартной двухсотграммовой шашки с запальной трубкой…
      Сопливые рекруты скалились и всякий раз принимались хохотать, когда Вова коверкал слова.
      Но старались.
      Писать не умели – конспектов, как это было принято в Советской учебке – не вели, по причине неграмотности своей, но подрывное дело схватывали не хуже иных советских сержантов.
      И главное – ничего не боялись.
      Вову сперва пугало это их отсутствие всякой острастки.
      Он бывало только скомандует, – детонаторы взять, огнепроводный шнур взять, трубки делать… – а эти уже детонаторы похватали – и сразу в рот…
      Дети!
      Хватают все, что блестит…
      Одному пацаненку челюсть оторвало.
      Он детонатор зубами сжал – хлопок и только кровью все вокруг забрызгал.
      Стоит – а половины нижней лица – и нет!
      Постоял-постоял и упал…
      Закопали пацаненка по обычаю – до захода солнца. Закопали сидя – лицом к Востоку.
      Набиулла потом Вове сказал, что пацаненок этот уже в тот же день в раю был.
 

 
      Лёша Старцев горевал по дружку своему Володе, и всякий раз, когда по Би-Би-Си передавали имена тех попавших в афганский плен военнослужащих, которые по линии Красного Креста были освобождены и предпочтя Советскому Союзу – свободный Запад, прибыли в Амстердам – этот город, который служил некой адаптационной перевалочной базой для отказников-невозвращенцев, Леша приникал к приемнику, ловя имена освобожденных пленников, но Володькиной фамилии среди них не называли…
      Леша горевал.
      И когда, выйдя на дембель, вернулся в Ульяновск, зашел к Володькиным мамке с сеструхой – зашел… Посидел на кухне, выпил поднесенного Верой Степановной винца. Посидел.
      И повинился.
      Захотелось-таки снять камень с души, де – Вова ваш меня от смерти спас, а я его не смог уберечь…
      Но ни Вера Степановна, ни сеструха Вовкина – Лариска и не думали Леху ни в чем винить.
      Стал Леха ходить к ним в дом – в Киндяковке.
      Ходил-ходил, да и женился на Вовкиной сеструхе.
      Хорошой девчонкой Лариска оказалась.
      И западло Лехе было бы – попетрушить сестру друга, да бросить потом.
      Вобщем – женился.
      И породнился с Ходяковыми.
      А потом, год спустя, запросился обратно в Афган.
      Уже прапорщиком.
      А Лариска – с дипломом Ульяновского медучилища – медицинской сестрой в Кабульский госпиталь.
      А на базе в Баграме – довелось Лехе попасть сперва к капитану Батову, а потом и самому генералу Невядю…
      Судьбина их столкнула и все в Лехиной дальнейшей карьере совершенно по-новому пошло.
 

*******************

 

 
      Батов во многом копировал своего кумира – генерал-лейтенанта Неведя. Батов – тогда еще командир развед-роты, и по званию – капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА или попросту в Афгане..
      А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего "нового" в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней "Невядь", выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему "стечкину" комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…
      Батов всегда любил в людях настоящее Он и Лешку Старцева учил любить только настоящее…
      А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще – то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще – чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь – мужик без комплексов.
      Триста прыжков с парашютом, на костяшках – мозоли в медный пятак – от бесконечных отжиманий "на кулачках", да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как "голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…" Такой вот он был.
      И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.
      В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.
      Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие – стингеры-мудингеры, это само – собой, но везли караванщики и барахло: "сони", "грундиги", "шарпы" всякие разные.
      Генералы бортами военно-транспортной не только "груз-двести" в Союз слали, но порой настоящих "золотых тюльпанов" оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом – обратно с "хабаром"… Потом только ящиками да тюками прям из "восьмерок" да в распахнутые рампы "анов"… А куда там потом в Союзе – никто и не знал.
      Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году – богатый уродился.
      У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ.
      Третьим номером был в этой команде и капитан Батов, а с ним – прапорщик Леша Старцев…
      Шли двумя вертушками. "Восьмой" пару раз прижался – высадил две пятерки – в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев – разведчик дивизионный… А крокодил – тут же – все висел неподалеку – в пределах работы радиосвязи.
      Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.
      И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой одному ему ведомый учет потерь, где по его справедливому понятию должно было соблюдаться обязательное соотношение "один к восьми". Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников – комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых – покажи ему тридцать два холодных моджахеда – и ни на одного меньше!
      Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков – экипаж сгоревшего "восьмого".
      Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку "крокодил"…
      По принципу справедливости, Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей, духи не досчитаются восьмидесяти голов.
      Такой вот был Невядь… Потом, стал он губернатором одного края. И погиб. По-дурацки.
      В вертолете расшибся и не на войне, а так – на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…
      А Батов его любил. И во всем копировал. Хоть и не догадывался, что не окажись он тогда… Не окажись он – капитан Батов – тогда, когда летали на ТОТ караван – в госпитале со сломанной ключицей… То все равно Невядь пришел бы домой вдвоем с майором Кондратьевым. А потери десантуры составили бы не восемь человек, а девять…Вернее – десять, потому как тогда бы с Батовым и Леха Старцев бы непременно полетел, потому как "стебку" Невядю – лишние свидетели были не к чему.
      Но Судьба сберегла Леху.
      Ставший начальником разведки дивизии – подполковник Батов, послал прапорщика Старцева учиться.
      И через четыре года Леха вернулся в Афган уже старшим лейтенантом ГРУ.
      А тут и вывод войск.
      И не суждено, вроде бы было Лешке с Вовой в Афгане встретиться, но впереди была Чеченская война.
      А в нее они оба вступили уже в чинах. … ….
 

 
      Помощник генерала Старцева – Цугаринов тоже помнил и как первый раз Батова увидал.
      Их батальон грузился на платформы ночью. На ярко освещенной прожекторами погрузочной площадке, порыкивая двигателями сгрудились ЗИЛы и "газоны" шестьдесят шестые. На железнодорожные платформы машины загоняли только офицеры и прапорщики. Солдат к рулю не пускали. Капитан Кедря сказал, что если какая машина вдруг с платформы упадет, да погрузка задержится, виновника будут по законам военного времени.
      Витька Цугаринов – тогда еще юный литёха из двухгодичников, смотрел, как загнав громадного ЗИЛа – бензозаправщика, его дружок Вовка Грицай выскочил из кабины и тут же побежал к следующей машине… Солдаты суетились вокруг уже погруженных ЗИЛов, заводя проволочные стяжки, подбивая под колеса клинья…
      – Пойдем, Карась, наш штабной вагон еще не скоро прицепят, – сказал Кедря, – пойдем от греха, не видишь, сам Батов за погрузкой приехал понаблюдать!
      Витька уже и сам заметил высокую фигуру в новеньком полушубке.
      – А когда он свалит? – спросил Виктор капитана.
      – Никогда, Карась!
      – Ну я не знаю, когда эта вся заваруха кончится? У меня дембель через год.
      – Какой дембель, Карась? На войну едем. В Афганистан. …
      Витька Цугаринов любил дорогу. В дороге можно мечтать о своем. Вообще, хорошо придумал кто то из начальства – "старший машины"… Это должность такая. И к ней даже удостоверение дается – "удостоверение старшего машины". Вот так.
      Сидит старший машины справа от водителя на широком сиденье… и мечтает. А служба идет! А дорога набегает под капот… И мечтается о том, как приедет Витька в Питер, как купит себе стерео-магнитофон… Этот – "Юпитер" с колонками.
      Как пригласит к себе Верочку – ту худенькую, рыженькую. Купит венгерского "Токая", поставит на новеньком "Юпитере" бобину с любимым альбомом "Квин" про ночь в опере, где "Богемская рапсодия", как сядет Верочка на диван, сняв туфельки, и поджав ножки по-домашнему. И как станут они целоваться.
      И если бы не война!
      Ефрейтор Назаров держит дистанцию сорок метров от идущего впереди ЗИЛа – водовозки. Скорость небольшая – километров тридцать – тридцать пять. Назаров не из тех досаафовских шоферов, что пришли в армию с липовыми правами… Он до призыва год водилой работал. Да в армии уже полтора года. С Назаровым не страшно.
      И даже от того, что переехав МОСТ, они уже оказались НА ВОЙНЕ, Витьке почему то не страшно.
      Колонна встала.
      – Назаров, ты не глуши!
      – Да знаю я, товарищ лейтенант.
      На инструктаже майор Батов говорил строго-настрого… И вообще, все эти последние сумасшедшие дни стали какой то цепью сплошных запугиваний. Начальство все какое то нервное. Неужели мы, самая сильная армия в мире, будем все время так нервничать? Так никакого валидола в аптечках не хватит. И чего они все время и сами боятся и нас запугивают? Чуть что – под суд! Неужели мы – самые сильные в мире нервничаем из за какого то Афганистана? Мы, которые в Великой Отечественной Европу победили, мы которые готовы воевать Америкой, мы, что? Афганистана бояться будем? Да Витька в школе и в институте даже и не знал – где он этот Афганистан? В Африке ли? Или в Индонезии?
      – Вон дежурный бежит…
      – Вижу…
      Назаров высунулся из кабины,
      – Че там, товарищ прапорщик? – 25-39 Мухтазарова танкисты зацепили.
      – И че?
      – Комбат приказал ее с дороги в овраг… Танк – то машина дурная, железная, он Мухтазарову колесо с полуосью вместе выдрал. С мясом.
      – Ну и че?
      – Да в кузове то у него две палатки – мы ж не можем без палаток, вот сейчас на 25-42 к Куладину хотябы только палатки перебросим, и дальше двинемся…
      Витька усмехнулся, "В ОВРАГ"… – во дает этот Колобаев, как был деревня, так и остался деревней, какой тут овраг! Тут горы. Тут перевал… Саланг.
      Когда проезжали то место, где танкисты протаранили нашего ЗИЛа, Витьке не было видно, он даже привстал в кабине, но ничего кроме осыпи камней, скрывающейся за крутым уклоном, не увидал.
      – Вон, вон лежит наш ЗИЛок, на боку… Жалко, денег стоит, наверное.
      – Назаров, ты на дорогу гляди, а то и мы там окажемся.
      – Да вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант.
      Вот тоже, не признает меня Назаров старшим лейтенантом. Это что за мода, что за форс такой стариковский! Замечание ему делать не охота… Но понятно. Они – шофера, только своих ротных командиров признают, а штабных – любят не шибко.
      – Бензин, товарищ лейтенант, скоро весь сожжем уже.
      – Конечно, сколько в горку ехали…Почти сутки.
      – А вы не знаете, куда мы едем?
      – Этого никто не знает, разве что Батов, да Чернов.
      – А говорят, мы в Кабул едем, там парк оборудуем.
      – Кто говорит?
      – А ребята трепались.
      Колонна снова встала. Над дорогой, почти задевая скалы мельницами лопастей, с глухим гулом прошли два пятнистых вертолета.
      – Не нравится мне это, – сказал Назаров.
      Снова по колонне побежал Колобаев, смешно прихрамывая, и придерживая отяжелевший от "Макарова" кобур.
      – Цугаринов! У тебя в машине место одно есть? Возьмешь к себе лейтенанта Долгова. Он старшим с Мухтазаровым ехал… Теперь с тобой поедет.
      – Че, старшим?
      – Да нет, старшим ты будешь, как и был, а он у тебя пассажиром.
      – А Батов на инструктаже говорил, в кабине только водитель и старший.
      – А куда я теперь этого лейтенанта посажу? Бери и все!
      – Ну ладно, давай.
      Особенно не поспешая к машине подошел лейтенант в новеньком бушлате с овчинным воротником и в шапке – новехонькой – аж с голубизной.
      – Вы старший лейтенант Цугаринов?
      – Ну я.
      – Майор Батов сказал, что я с вами поеду.
      – Ну тогда залезай.
      Молодой оказался длинным. Его шапка почти касалась потолка, а ноги в новеньких хромачах, даже в сложенном виде едва помещались в ограниченном пространстве кабины. В ЗИЛу сразу стало тесно. Витька не любил сидеть посередине. Уж лучше быть прижатым к холодной дверце. Водила все время переключает передачи, за коленку задевает… Но просить новенького пересесть, Витька не решился.
      – А вы, товарищ лейтенант, к нам в батальон? – по простому полез знакомиться Назаров.
      – К вам, – ответил новенький.
      – А кем служить у нас будете?
      – Переводчиком.
      – А-а-а-а!
      Назаров удовлетворенно замолчал.
      – А че, ты по-афгански шпаришь? – в свою очередь поинтересовался Витька.
      – Афганского такого языка нет. Есть Пушту и фарси. Я фарси в университете изучал.
      – В каком?
      – В Ленинградском.
      – Так ты из Питера? – Витька чуть не подпрыгнул.
      – Да, а вы?
      – Да ты чего меня "на вы"! Меня Витей зовут, это ты для Назарова "на вы", а меня "на ты", сразу давай. Тебя как?
      – Миша.
      – Ты че, двухгодичник?
      – Да, не кадровый я.
      – А где в Ленинграде живешь?
      – На Петроградской стороне – набережная реки Карповки.
      – А я в Дачном, на Трамвайном.
      – Да вот…
      – А давно из Ленинграда то сам?
      – Неделю назад. Я пять дней в Душанбе назначения ждал, пока к вам не попал.
      – А беломора питерского нет?
      – Сигареты "Антарктида" еще ленинградские.
      – Давай.
      Назаров тоже молча руку протянул.
      Чиркать водиле спичку входит в обязанности старшего.
      – А как вас танком то зацепило? – спросил Назаров.
      – А я и не заметил даже, мы параллельно ехали – танкисты колонной вдоль скалы, а мы у обрыва. Ну этот газанул как то, крутанул… Я и испугаться не успел.
      Водовозка 25-54 вдруг отвалила вправо, и Витька увидел военного регулировщика в белой каске, жезлом показывающего направление к большой площадке.
      – Заправляться будем, – сказал Назаров радостно, – бензинчиком.
      – Значит тебе, Миша, два года еще служить?
      – Нет, Витек… Один, если из Афганистана не отзовут.
      – А мне, значит, не год, а шесть месяцев, – сказал Витька, и улыбнулся удовлетворенно. …
      Нахлынули воспоминания.
      Как пелена упала – нахлынули.
      Им – вопоминаниям – только дай слабину! …
      – Штабная рота, штабная рота…
      Что штабная рота? Что они так громко орут?
      Витька окончательно отчаялся обрести какое либо подобие сна и опустил ноги на мокрый линолеум. Дневальный Домбилбаев ежечасно поливал пол в офицерских КСО потому как существовало предубеждение, будто от этого увлажнения в раскаленных вагончиках становилось легче дышать. Это как раз тот редкий случай в СА, когда солдату жилось легче чем командирам. Солдаты спали в палатках, которые простым поднятием полотняных стен превращались в навесы, и под которыми свободно продувал ветерок. А тут, в этом "контейнере советского офицера", сделанном ЗЭКАми в каком-нибудь СИБЛАГе номер тра-та-та днем температура поднималась до шестидесяти пяти. Замполит Веня Воронцов – лысый как наш Ленин на юбилейном рубле, все пугал – вот зимой полезем к солдатам в палатку отогреваться.
      Вагончики – то с электрическими печками! А прапор дядя Вася ночью электростанцию гонять не хо-хо из соображений экономии. Вот и мерзли мы под бушлатом без Аньки – Встаньки и без Наташки-Черепашки. А у солдатиков в палатке ПБ – печка и дневальный истопник. Там даже когда на улице минус тридцать, на верхнем ярусе ребята без одеял посапывали..
      Впрочем, до новой зимы еще надо дожить.
      А через полтора часа Витьке на инструктаж к майору Батову. Витька первый раз дежурным по батальону. Ребята смеялись: Витька дежурным -часть без дежурного!
      Он натянул брюки и на манер сержантов-дембелей на ноги напялил не форменные коричневые полуботинки, а кроссовки… В Военторге, как в ГУМЕ – весь дефицит!
      Адидас – Москва! Получите и распишитесь. Вышел Витька на ки-риль-цо… Почесать себе…ицо… Почесал лицо. Комаров здесь нет, потому что нет воды и нет травы.
      Но дрянь какая-то все же летает и кусается.
      – Филонов! Филонов, иди сюда! – крикнул Витька младшему сержанту из штабной команды, тех. за кем по солдатской справедливой молве закрепилось позорное звание "писарюги". Филонов один из двух Витькиных непосредственных подчиненных.
      Умел на машинке двумя пальцами, перепечатывал протоколы, фуйню-муйню разную.
      Отчеты и всю прочую мутатень. Будет потом тоже мамке рассказывать, как в горы ходил, как раненого командира из под огня выносил. Витька читал письмо одного первогодка: "мама, я служу в краснознаменной ордена Кутузова части, и мы скоро опять пойдем в наступление…" Е-мае! Какое к хренам наступление! Им вообще запрещено про боевые действия писать, а автобат вообще по своей узкой функциональности ни в какие наступления не ходил Наше дело – перевозки, ремонт..
      Вот до чего же всем славы хочется! Больше чем водки.
      Филонов подошел вразвалочку.
      – Чего?
      – Ни хрена себе, "чего"? Это так теперь у нас сержанты младшие цельным лейтенантам отвечают, подумал Витька про себя, но ничего не сказал.
      – Проводи меня до третьего поста.
      – Хорошо, только вы, товарищ лейтенант тоже автомат возьмите.
      – Хрен тебе, три километра по такой жаре я и с пестиком в кармане хорош буду, – подумал Витька, и снова ничего не сказал. – Достаточно и твоего калаша. А дух налетит, так и в два ствола не отобъемся.
      Шли по каменной россыпи. Так было ближе. По дороге километров пять получалось..
      А напрямик – доплелись бы минут за сорок. Филонов положил калаша на горбину и обе руки закинул через железо, как Христос на перекладине.
      – А правда, что вы в Ленинграде учились?
      – Правда.
      – А я в Сочи работал в экскурсионном бюро, на гору Ахун туристочек водил…
      – Ты рассказывал.
      – Да.
      Шли молча, только камешки под кроссовками перекатывались.
      – Товарищ лейтенант, а покурим?
      – А у тебя есть?
      Двойственный по смыслу вопрос. Покурить – это совсем не значило – закурить.
      Покурить, это означало курнуть травки. Вообще, курить с подчиненными – дело дрянное, но Витька-то был не полноценный офицер, а ДВУХ-ГО-ДИЧ-НИК. Или еще круче – ДВУХ-ГА-ДИШ-НИК, то есть, пришел на два года, нагадил, и ушел. Это так майор Батов говорил. Ему видней – он настоящий военный, он на Витькиных глазах двух духов убил.
      Сели в тени брошенной мазовской кабины, неизвестно для чего и как затащенной на половину осыпи. Филонов достал и принялся бережно колдовать.
      – Это не трава, товарищ лейтенант. Это пластилин. Это не трава, мать ее ек! Это сама пыльца – самый смак! Смесь зелено-серого порошка с беломоровым табачком раз за разом уходила с шершавой Филоновской ладошки в гильзу папиросы. Слюнявил закрутку сержант очень не эстетично. У нас у всех от жажды слюна здесь была вязкая и липкая. И вот Филонов слюнил-слюнил папироску… Закурили.
      – Вам пяточку – пяточку, товарищ лейтенант.
      – А скажи, много туристок там отодрал. на Ахун – горе?
      – До- фи-га! Одна с Ленинграду была – мама родная! Сиська четвертый номер. Сама худенькая, талия в четыре пальчика! А сосала! Я ее и так. И этак!
      Витьке не нравилось когда Филонов про девчонок из Ленинграда так рассказывал. Но теперь, от подкурки у Витьки затылок на лоб наехал и ему было все по бороде!
      Витьке вообще все угарно стало, хи-хи, да ха-ха.
      Филонов по идее – дембель и для Витьки – гуся – первогодка авторитет. В этом парадокс: Витька лейтенант. но пороху не нюхал, а Филонов год в Афгане, и под Кандагаром в непосредственном соприкосновении побывал.
      – Пойдем. Товарищ лейтенант. Пора.
      Опять руки Филонова сложились на железе калаша, как руки распятого Господа.
      Они шли шли. Жарко. Жарко. Жалко, жалко…Кого жалко? Ха-ха-ха!!!
      – Филонов?
      – Ась?
      – Фигась! Ха-ха-ха!
      – Что то подкурка забористая оказалась – разобрало. Совсем затылок на лоб налез.
      Пришли. А вот и пришли. Наконец. Радоваться надо – живые пришли. Витька правда и не верил в опасность. Кругом столько войск! Рядом были соседи – десантура – хозяйство Барковского, а за горкой – вообще штаб дивизии стоял и приданные ей вертолетчики. Духов здесь не было. Может только если ночью…
      В вагончике третьего поста было жарко. Но здесь был кореш – старший лейтенант Валерка из Ленинграда – земеля. Зе-ме-ля! Слово такое нежное-нежное. Из самого Ленинграда, с Кировского проспекта!
      – Валерка, а я сегодня дежурным по батальону…
      – Ага, тебя вот Батов уже ищет. Бери вот трубочку.
      Валерка смеялся. Он тоже уже покурил.
      – Валерка! Земеля! Давай про Ленинград поговорим! У Валерки на "точке" магнитофон и пленки с записью Квин "Ночь в опере" и Элис Купер "Мускул оф Лав".
      – Ты че, не понял, Витек, тебя Батов к телефону?
      – Цугаринов!
      Цугаринов… это он… Витька Цугаринов.
      – Цугаринов, ты где?
      В ки-зде… на верхней полке…
      – Цугаринов, бегом… лять…лять…лять… бегом!
      Никуда Витька бегом не побежал, Батов свой УАЗик подослал… Десять минут кайфа – ветер-ветер-ветер, а на спидометре – семьдесят километров в час!
      В вагоне у Батова были прапор Леша Старцев, – Витька его боялся и уважал – Леша двумя пальцами позвоночник любому переломит, и лейтенант Грабой. Фамилия что ли еврейская, но мужик четкий. Повернуться, отойти-подойти, а так и не скажешь.
      Леша с Грабоем держали в ногах какого то духа. Перепуганного, в брезентовых американских ботинках, такие из Пакистана им забрасывают. На башке – что то вроде чулка, подвернутого.. Бородка редкая, глазки блестят, бегают.
      – Цугаринов!
      Федоров толстой голой волосатой рукой лупил по накрытому ватманом столу.
      – Цугаринов, ребята духа поймали, а дежурный на третьем посту груши околачивает!
      Леша прижал афганца к полу.
      – Как зовут?
      Цугаринов икнул.
      Дух побегал глазками и не издал ни звука.
      – Он тебя понимает, мать твою, переводчик хренов? – обратился Батов к лейтенанту Долгову.
      Дух посмотрел, на Батова и отвернулся.
      – Он понимает, зря вы, тыщ маер на Долгова… Леша Старцев еще ниже прижал духа к полу.
      – Ты че подле парка делал? Ты его спроси, че он подле парка делал?
      Долгов перевел: "что ты делал в месте, где стоят русские машины"?
      Ему стало так смешно, что он чуть не прыснул, на фарси "машины" – так и будут, "машины"…
      – Слыш, Долгов, а он не таджик?
      – Не, тыщ маер, он пуштун, я их по ноздрям узнаю! – Леша задорно посмотрел на Витьку и вдруг подмигнул.
      – Так он по таджикски то и не понимает у тебя!
      – Не, тыщ маер, у них все пуштуны по таджикски понимают…
      Ты ведь партизан? – спросил Леша, еще ниже прижимая духа к полу.
      – Цугаринов, я тебе сейчас вот как дежурному по батальону прикажу этого духа зарыть, ты понял?
      Батов совсем озверел…
      – Цугаринов, где твое оружие?
      Витька полез в карман, нащупал, Макара – он был на месте – тепленький, тяжеленький.
      – Так, если он у нас не заговорит…
      Тыщ маер, давайте его как положено – сдадим в дивизию – три минуты на машине.
      – А через минуту у меня может в парке фугас взорвется!
      Ах ты зараза, – Батов выпростал из кобуры "стечкина" и с размаху…
      Дух в страхе закрыл глаза, и голову вжал в плечи… Хрустнула какая то косточка на лице и из рваной раны на пол густо закапала черная кровь…
      Ну, теперь началось… Витьку заколотило колотуном. Он понял, что запахло трупом.
      Первая кровь пьянит акул. Пьянит до потери рассудка. Поезд покатился – не остановишь. Москва – Воронеж, хрен догонишь.
      – Переведи ему!
      – А че переводить?
      Леша и сам может по таджикски, он служил два года под Душанбе, у него друга духи украли и он на сеструхе друга своего женился потом… Леха вывернул духу руку на перелом и шептал что то в ухо. Тот: А-А-А-А!!!
      Майор передернул раму "стечкина" и по полу покатился красный патрон, похожий на эрегированный игрушечный член.
      Вот и весь допрос.
      Грохнул дважды "стечкин".
      – Давай его…
      – Куда?
      – Туда, где у нас верблюда!
      – Товарищ майор!
      – А тебя, Цугаринов, я когда-нибудь так награжу, будешь у меня…
      Духа закопали под горкой на собачьем кладбище, где уже были похоронены подохшая от старости сука Шлюха и задавленный Назаровским бензовозом кобель Сундук.
      Закапывали духа ефрейтор Бабаеров и рядовой Кулумбегашвили. Витька Глагоев, как дежурный все это дело должен был контролировать.
      Потом Бабаеров с Кулумбегашвили в качестве поощрения попросили у Витьки в долг тысячу "афгани". Витька понял на что и дал.
      А сам пошел в вагончик, где включил приемник… По Би-Би-Си передавали концерт Севы Новгородцева. Сева сказал, что юннаты из Саратова скрестили свинью и курицу, и что получился – свинокур… Было Смешно…
      А потом поставили Квин… Богемскую рапсодию. И Витька представил себе, как в трех от него километрах сидит теперь его кореш и земеля лейтенант Валера… и тоже слушает. И вспоминает Ленинград. Завтра Витька сдаст дежурство и пойдет к нему на пост. Они покурят и будут слушать Квин. И будут говорить про Ленинград.
      А там в Ленинграде живет девчонка – грудь четвертый номер, талия в четыре пальчика обхват – и вовсе она не сосала у Филонова! И вовсе она ни у кого еще не сосала… Она Витьку ждет. Или Валерку… Когда они вернутся домой. …
      Но Судьба распорядилась иначе.
      Остался Цугаринов в армии.
      А прапорщик Леша Старцев по званиям обскакал Цугаринова, и стал его – Вити начальником.
      И служили они Родине, защищая ее – сперва от афганских террористов, потом от чеченских, а теперь вот настала череда защищать ее от объединенных террористов – от мировых чертей.
      И был у них один офицер, на которого оба они – и генерал Старцев, и полковник Цугаринов – могли положиться, как на самих себя. И звали этого офицера – Саша Мельников.
      Именно Саше Мельникову – майору Мельникову и предстояло теперь собрать в единый мозговой кулак – разрозненные пальцы некогда сильной длани.
      Но пока Саша Мельников был занят поисками своей Катюши…
      Он ехал на юг, догоняя колонны русских рабынь, ехал и вспоминал, как он попал в десант. Как познакомился с Цугариновым и Старцевым. … ….
 

 
      Больше всего Сашка Мельников боялся показать, что ему страшно.
      Теперь, когда времени было много, даже с избытком, он вспоминал весь последний год, год, который так изменил его жизнь.
      К ним в палату приходил один доктор, психолог. Не то капитан, не то майор, под халатом погон не видно. Разговаривал с каждым где-то по часу. Советовал не ударяться в воспоминания. Говорил: думайте о том, как вы будете жить на гражданке, когда поправитесь. Государство вам поможет устроиться, вы ребята молодые, все будет хорошо.
      А Мельников почему-то не боялся воспоминаний. Пользуясь своей полной неподвижностью, он все время вспоминал. Вспоминал все. Начиная с того дня, когда забрал в студенческом отделе кадров свои документы.
      Было страшно? Было страшно, что Ольга не поймет. И она не поняла. Был такой противный разговор. И не столько с Ольгой, сколько с матерью. …Две недели беспробудного пьянства, поезд, учебка…
      Уже в полку он стал бояться, что кто-то заметит, что ему бывает страшно.
      А страшно было. И когда прыгали с вышки. И когда первый раз прыгали из вертолета.
      И когда прыгали всей ротой через открытую рампу…
      В Грозный въехали ночью. Еще в Ставрополе, когда им выдали по полному боекомплекту, они окончательно поверили, что едут на войну.
      Когда ему бывало страшно, он смотрел на их командира взвода, лейтенанта Сашу Белякова, всегда бледного с какими-то неестественно-игрушечными мягкими усиками – этой неудачной попыткой придать своему совсем детскому лицу хоть немного взрослой суровости… Смотрел он на Сашу Белякова – с настоящим орденом Красной звезды, выглядывающим из под его зимней камуфляжной куртки. Когда ему было страшно, он смотрел и на Коську Абрамова, на Коляна Филимонова, на Вовочку Зарецкого… Он видел, что им тоже страшно, но что они справляются. Справлялся и он.
      И когда был первый выход в зеленку, в горы… И когда первые пули просвистели над головой. И когда первая мина разорвалась прямо в ногах у шедшего впереди "замка" – сержанта Бабича…
      Мельников спокойно вспоминал, и как ранило его близ Дикой-юрта. По-глупому. А впрочем, разве по-умному может ранить?
      Гоняли они тогда банду Леки Бароева. Дикой-юрт – родное село Леки. Там лежка его да схроны с оружием, да поддержка населения…
      Село три раза зачищали.
      Еще за год до Мельникова нескольких родственников Леки Бароева оттуда в Грозный увезли, как бы на обмен… С ними, со спецназом МВД, там один майор фээсбэшный все терся, он там наделал делов в том селе – наследил. Короче говоря, зачищали они по третьему разу этот Дикой-юрт, вошли в село после обработки его артиллерией, ну и сразу по домам, где родня этого Леки Бароева…
      А у них, у чеченов, – все село родня. И даже соседние села – тоже родня. Тэйп.
      Майор фээсбэшник дома, где особо порыться надо – указал. Только все зря. Ни схронов, ни раненых не нашли. Даже грязных бинтов нигде не нашли – все чисто.
      Ну, майор и психанул. В одном доме велел чемодан с какими-то документами замшелыми забрать, якобы, они военную ценность имеют. А баба, которая в этом доме жила, у ней как раз этот же майор за год до того мужа увез в Грозный, ну, якобы на обмен… Так эта баба все про музей, да про Льва Толстого орала, мол не отдам чемодана с тетрадями… Но против автомата не попрешь. Отнял у нее майор тот чемодан. И Сашке Мельникову как раз и велел он этот чемодан стеречь.
      А приехали на блокпост, майор глядь в чемодан, а там половины архива, того, что ему нужен – уже и не было. Майор в крик. Да все на Мельникова напирал. Дурак, куда смотрел! И послал его с двумя бойцами назад в село – у этой бабы тетрадки отбирать. Сказал: – "Не привезешь тетрадок – разжалую в рядовые и в штрафбат за халатность в боевых условиях".
      Что делать? Сели на броню, да айда в Дикой-юрт. Сердце сразу вещевало – ничего хорошего из этого не выйдет. И верно вещевало.
      Приехали в село. Зашли в дом, где документы те были. Стали ту бабу напрягать, мол, добром отдай. Та в скандал. А при ней еще две дочки. Одна маленькая, а другая – лет шестнадцати, та так и сверкала глазами, как жгла! В общем, ничего там не нашли, сели на броню и назад.
      И только выехали, как наехали колесом на фугас. Механика-водителя, того насмерть.
      Сгорел – нечего даже было в цинк положить, родне в Курск оправить. Стрелка-оператора, того контузило тяжело, позвоночник отбило ему, теперь ногами не ходит. А Мельникова с двумя бойцами – с брони взрывной волной как сдуло.
      Ну, и слепили в Ростове потом. И медаль дали. Вот и весь сказ.
      За тетрадками ее майор послал…
      А майор тот – Цугаринов был. …
      Потом госпиталь был…
      Там он с Катюшей и познакомился.
      – Слыш, Мельников, а че тебя, вот, например, не повезли в Москву, а притащили сюда в Ростов? Все равно и ежу ясно, что комиссуют! – мучаясь молчанием и явно желая его разговорить, спросил Генка. У Генки отняли ступню и кисть руки. Все с левой стороны. Он духа не теряет. В себя не ушел. Разговаривает, и вообще, поболтать любит…
      – Потому что в Москве люди не должны раздражаться от напоминаний, что в Чечне война, и начальство наше не хочет, чтобы в Москве об этом наше уродство им напоминало!
      – А в Ростове, значит, можно! Пусть в Ростове раздражаются!
      – Гена, ты, бля, как дитя малое, Москва ж столица!
      – Тем более. Я так говорю тебе, как парню с Москвы – вся эта ваша Москва нас всех достала, как твой Достоевский…
      – Кстати, тут Достоевский один в нашем госпитале тоже лежал.
      – Знаю. Это однофамилец того, что про каталу роман написал. А нам от этого-то что? Вот маманя ко мне с сеструхой приедут. Что, нельзя было меня в наш Горьковский госпиталь отправить? Мамане с Валькой два дня на поезде пилить. А так бы ко мне каждый день ходили… Ну и что? Умное твое начальство в Москве – эти Ельцин с Путиным?
      Мельников не стал отвечать, но, закрыв глаза, попытался думать об Ольке…
      Один раз она приезжала к нему в учебку. Еще, разумеется, до Чечни. Ребята тогда раззавидовались. Все приставали, – расскажи, да расскажи. В учебке вообще – ни стариков, ни дембелей нет, если не считать сержантов – командиров. А так, все ребята на год – два моложе его, неженатые, многие вообще девчонку за грудь не трогали никогда. И как свет в казарме погасят, все давай про секс сочинять!
      Распаляют друг дружку небылицами разными, про то, как училку в девятом классе оттрахали, или как заехавших к ним в село студенток жарили-пережарили… А он, Мельников, студент третьего курса, уже мужик: два три года разницы, когда тебе восемнадцать – это как десять лет разницы, когда тебе сорок… Юная десантура восемнадцати лет так разволновалась, его Ольку увидав, что и покой потеряла, – расскажи, да расскажи! Дикие какие-то, будто молодую женщину первый раз увидали, в самом деле…
      Мельников вдруг придремал немножко. Так, минуток на несколько. Приятно так придремал. И приснилось ему, что он летает. А летает в церкви. Будто в правом приделе того храма, где еще бабушку отпевали, когда он маленьким совсем еще был, так же стоит открытый гроб. А лежит в этом гробу он – сержант Мельников. В новеньком камуфляже с сержантскими лычками на погонах, с медалью "За Отвагу" на груди… Лежит он в гробу совсем бледный, в скрещенных руках бумажная иконка и свеча. Лежит, а видит он себя со стороны. И что интересно, все чувства его – глаза и уши – как бы могут летать по всему храму отдельно от тела. Вот поднялся он под купол храма и принялся разглядывать узкий служебный проход, опоясывающий подкупольное основание, и задумался, а как же сюда залезают? Однако тотчас заметил маленький лаз, прикрытый чем то вроде дверки, и сообразил: а-а-а, это они снаружи, с крыши храма сюда залезают, если что… Потом, полетав еще от одной росписи, к другой, внимательно разглядывая каждую трещинку на стене, каждый отколуп штукатурки, он опустился вниз и подлетел к хорам, что расположились на антресоли, покрывающей центральный вход. Он подлетел, и стал разглядывать регента, ритмично взмахивающего руками и худым лицом своим как бы сопереживающего каждой нотке и радующемуся каждому рождающемуся звуку..
      Мельников глядел на поющих женщин, старых и молодых. Головы их были покрыты платочками. Шелковыми, газовыми… разными. И были они все разные. Красивые и некрасивые. Но лицо каждой из певчих было серьезно и – такого слова Сашка ранее не употреблял – о-ду-хо-тво-ре-но.
      Он полюбовался на женщин и полетел к алтарным воротам. В раскрытых створках он увидал четверых священников, они окружили престол и, растянув над ним золотое парчовое полотнище, делали им некое колыхание. И тут Мельникова что-то затормозило. Он не смог влететь туда – сквозь алтарные ворота. И остановившись, стал пятиться и полетел назад. Назад и направо – туда, где стоял гроб. В котором лежал он – в новеньком камуфляже и с медалью "За отвагу" на груди.
      – Ах, ну и приснилось мне…
      – Что приснилось, дорогой? – спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них – раненых и неподвижных, не могло теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из-под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного мини-унитаза…
      – Да вот приснилось, что в церкви я летал…
      – Это душа твоя летала.
      – И как будто умер я…
      – Ну, значит, не скоро теперь помрешь.
      – А вот летел, летел, а в алтарь – не могу…
      – Знаешь, когда выпишешься, сходи-ка ты в церковь, сержант Мельников – божий человек. … …
 

 
      В лагере, где преподавал взрывное дело Ходжахмет – курсантами были одни лишь девушки.
      И всех девушек обязали закрывать лицо.
      Не из-за того, что так велит закон Шариата, а скорее потому, что тут могли быть внедренные агенты ФСБ, которые потом вполне могли по памяти восстановить фотороботы курсанток, будущих девушек – снарядов.
      Распорядок жесткий. Молитва пять раз в день. Еда – три раза в день. Подъем, молитва. Утренние теоретические занятия. Молитва. Завтрак. Снова занятия. Потом обед и практические занятия на полигоне. Снова молитва. Еда. Занятия. И так до позднего вечера.
      Кроме Володи-Ходжахмета – остальные преподаватели – арабы или турки. Уроки вели на русском языке. Это не Афганистан – это Чечня!
      Преимущественно крутили специальные видеофильмы. Но и много показывали на учебных стендах и муляжах. Спонсоры на обучение денег не жалели.
      Инструкторы требовали, чтобы девушки делали записи в конспект. Но не все девушки, как выяснилось, умели писать.
      – А вы рисуйте, – сказал на это Володя Ходжахмет..
      У преподавателей, как и всех курсанток, были клички. Или, говоря официальным языком – позывные. У одной курсантки, например, был позывной Красная Шапочка.
      Почему Красная Шапочка? Потому что красивая, наверное. Клички курсанткам не Володя давал, это была обязанность начальника безопасности.
      Начальник безопасности лагеря, позывной Смоки, когда их привезли – пять новеньких курсанток, особо не раздумывал, когда сказал:
      – Ты, красивая, будешь теперь Красная Шапочка, а имя свое старое – забудь, и как выйдешь отсюда, паспорт мы тебе дадим уже совсем на другую фамилию… Если выйдешь…
      Девушки друг с другом почти не общались. Красную Шапочку поместили в палатку с маленькой остроносенькой курсанткой по кличке Белка. Белка чем-то напоминала Красной Шапочке ее младшую сестренку, оставшуюся в Дикой-юрте… Такая же маленькая. Может, чуть постарше. Белка как раз и не умела писать. Ей Ходжахмет и посоветовал больше рисовать. Красная Шапочка заглянула к Белке в конспект и увидала там среди каких-то немыслимых каракулей – красивые рисунки домов и деревьев. Домашних животных и цветов…
      Белка постоянно отвлекалась на посторонее. Когда Ходжахмет или его сменщик Ливиец рассказывали, как закладывать мину под автомобиль или как минировать железнодорожные пути или телеграфные столбы, рисуя схему закладки боеприпаса, Белка начинала рисовать рядом с рельсами цветы и бабочек на этих цветах. Ребенок!
      Красная Шапочка добросовестно хотела выучить всю науку о взрывном деле. Она тянула руку, как в школе, когда ей было непонятно. И Ходжахмет терпеливо повторял.
      – Инициирующие взрывчатые вещества, к которым относятся азид свинца, красный фосфор, гремучая ртуть и другие химические соединения, будучи заложенными в небольшом количестве в детонаторы фабричного производства, призваны инициировать взрыв более инертных или бризантных взрывчатых веществ, таких как тринитротолуол, аммонит, аммонал, динамит, пластид и так далее… В инициирующих взрывчатых веществах в подрывном деле используется их способность взрываться от нагревания, трения или удара. По этому принципу и действуют различного рода детонаторы, электрические, огневого способа подрыва и ударного механического.
      Держа в руках тоненькую блестящую трубочку электродетонатора, Красная Шапочка спросила:
      – А если на задании я потеряю детонатор, то я могу его чем-то заменить?
      Курсантки с завязанными лицами обернулись к ней двумя десятками черных глаз.
      – Это хороший вопрос, – сказал Володя Ходжахмет, – но вы старайтесь не терять детонатора.
      – А если откажет? – не унималась Красная Шапочка.
      – А на случай отказа в минах мы предусматриваем дублирующие системы подрыва. Так, в четырехсотграммовой шашке заводского изготовления, как вы заметили, делается три гнезда для ввода детонаторов, а в пластидовый заряд можно вставить сколько угодно, хоть десять… Один – да сработает!
      Красной Шапочке очень нравились занятия по огневой подготовке.
      Девушек учили стрелять из пистолетов. Из пистолетов почти всех систем и калибров, что использовались в современных армиях и полицейских подразделениях.
      Ей нравилось стрелять из "макарова". Он был такой… Такой… милый… И когда после стрельбы она разбирала его, он так приятно пах пороховой гарью.
      Она любила тереть его. Терла белыми ленточками ветоши. Терла, как терла бы любимые места у своего мужа… или ребенка, если бы он у нее был.
      Она прищуривала левый глаз и легко нажимала на спуск. И каждый раз, нажимая на спуск, представляла себе русских. А впрочем, мишени и были изготовлены таким образом, что на силуэт были наклеены большие фото их политических вождей.
      Ельцин, Кириенко, Черномырдин, генералы Трошев, Казанцев, Пуликовский.
      Бах! Попала. Бах! Еще раз попала.
      У нее получалось лучше всех. И она гордилась этим.
      А не нравились ей занятия по рукопашному бою.
      Когда становились в пары, ей всегда доставалась Белка. И Красной Шапочке было жалко причинять Белке боль. Но инструктор Ходжахмет строго следил.
      – Чего бьешь вполсилы? Думаешь, если мент тебя в Москве в метро прихватит, он тебя жалеть будет? А ну бей, как следует! Бей, говорю! Иначе засыпешься, сорвешь операцию, и сама зазря пропадешь, и в рай не попадешь!
      Вряд ли Ходжахмет верил в рай. Вряд ли… Но приходилось слушаться, и она била что есть силы.
      Лучше было, когда тренировались на манекенах. Манекены были одеты в форму столичной милиции. И девушки от всей души лупили податливых ментов ногами в пах и без жалости швыряли их через спины на землю, ударом ноги добивая в пластмассовую голову, жутко при этом крича:
      – Кийя! Кийя! Кийя!.
      На втором практическом занятии Белке оторвало кисть руки.
      Задание было самым простым. Каждой курсантке выдали по двухсотграммовой тротиловой шашке, детонатору и куску огнепроводного шнура. Отрабатывали огневой способ. Самый первый и самый простой.
      Сперва у столов специальным ножом каждый приготовил огнепроводную трубку. Один срез прямой – этим концом в детонатор, другой срез косой – к нему приставится спичка…
      Ходжахмет осмотрел у всех, кивнул, продолжайте, мол…
      Потом подошли на огневой рубеж. Каждая из девушек к своей ямке. Снарядили заряды.
      Ходжахмет скомандовал:
      – Зажигай!
      Красная Шапочка чиркнула коробком по прижатой большим пальцем спичке. Шнур начал куриться.
      – Клади! – скомандовал Ходжахмет.
      Девушки стали класть заряды в ямы. Каждый в свою. Отходить без команды и, тем более, отбегать было нельзя. У Белки что-то не заладилось…
      – Все ждем, никто не нервничает, все ждем, – спокойно говорил Володя Ходжахмет.
      Шашка, положенная Красной Шапочкой, лежала у самых ее ног. И белый дымок вырывался уже из середины и без того недлинного шнура.
      – Все ждут, все ждут команды, – спокойно твердил Володя.
      И вдруг – рвануло!
      Рвануло – и крик! Ужасный крик.
      Девушки – кто попадал, кто врассыпную… Потом почти одновременно сработали девять шашек, заложенных в ямки. Дробью, как канонада на салюте.
      Красная Шапочка и не такое слыхала, когда их село пять дней бомбили… Но вид Белки с оторванной кистью вверг Шапочку в состояние ужаса. Она вдруг совершенно отчетливо представила себе, что это ее младшая сестра…
      – Айсет! – крикнула Красная Шапочка, – Айсет, не умирай, я тебя сейчас перевяжу…
      Белка лежала на спине. Совершенно бледная, как белая крахмальная простыня.
      Лежала и глядела на Красную Шапочку своими огромными черными глазами. Ей уже не было больно.
      Володя сделал ей два укола промедола, наложил жгут, перевязал. Теперь ждали санитарную машину.
      – Белка, – позвала ее Красная Шапочка, – Белка, теперь ты поедешь домой…
      – У меня нет дома, – ответила Белка еле слышно, – у меня нет дома, мне некуда ехать…
      И вдруг она разрыдалась. Вова сделал ей еще один укол. Белка перестала биться…
      И Красная Шапочка вновь представила себе, что это ее сестренка Айсет…
      – Все, хватит, – сказал Ходжахмет. – Машина пришла…
      Да, пришла машина. Санитары погрузили носилки в кузов.
      – Прощай, Белка! – крикнула Красная Шапочка…
      Она так и не узнала, как ее настоящее имя.
      Уродство, которое взрыв причинил Белке, не вызвало в Красной Шапочке отвращения к учебе. Наоборот, она теперь с еще большим вниманием слушала объяснения инструкторов.
      Володя-Ходжахмет сделал разбор случившегося.
      Он показал всем Белкин конспект. И с усмешкой на тонких желтых губах, сказал:
      – Если вы пришли сюда цветочки и бабочек рисовать, то из вас ничего не получится.
      Война, а особенно подрывная война, не терпит мечтательных. Наша война любит конкретных.
      И Красная Шапочка приняла эти слова. И единственное, о чем она теперь позволяла себе мечтать – это была месть. Ложась в холодную и жесткую постель, перед тем как выключалось сознание, она представляла себе, как войдет в Кремль, и как навстречу ей выйдут все самые главные начальники русских. Их министры, их генералы, их артисты и ученые… И она, войдя в середину этой толпы, замкнет цепь…
      Красная Шапочка ненавидела мужчин.
      Она ненавидела их за то, что она сама не родилась мужчиной. И когда ночью, ей хотелось любви и ласки, она уже не представляла себя в объятиях артиста Бочкина или американского инструктора Джона, она представляла себя в толпе русских, опоясанная зарядом в два кило самого мощного чешского пластида… …
 

 
      Перед самым Новым годом нога позволила Мельникову не только вприпрыжку перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и что самое главное – к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Катюша Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался.
      Сестрички на хирургии вообще – все как на подбор, красавицы. Но Катюша, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стреляной, но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов, или саперов с оторванными конечностями, все, кто лежал на отделении, в дни ее дежурства – становились пай-мальчиками.
      Мельников любил выкатиться к ней после отбоя и поговорить, когда уже тихо, и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.
      Мать приехала в Ростов сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе "за свой счет", потом сняла угол у каких-то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Дона, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.
      – Езжай, мама, домой, – твердил Мельников, – выпишут меня скоро и комиссуют – дома увидимся, в Москве.
      – Вместе домой поедем, – отвечала Вера Вадимовна, – тебе ведь трудно теперь будет одному.
      – Почему одному?
      – А потому, что нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения, да без любви, кто ж позаботится о тебе?
      – Ты че, мам?
      – А то, что Олька твоя вот даже и не едет к тебе.
      – Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь, сам приеду.
      – Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров, да когда деньги есть!
      Любовь, ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе, и в болезни друг дружке помогать.
      – Мам!
      – А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..
      – Катюша Шилова.
      – Вот-вот, Катюша Шилова.
      – Ладно, мам, ты чего, в самом-то деле?
      – А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя всегда хвостом вертела. Тебе после такого ранения, доктор-то говорит – особый уход нужен будет.
      А у тебя ни образования, ни профессии. Олька тебе не жена – попомни мои слова. Я о твоем будущем думаю.
      – Мам, все будет нормально, меня теперь, как героя, в любой институт без экзаменов примут.
      – А жить на что будешь? На пенсию военную? Это ж по нашим московским меркам – крохи! На такие деньги Ольку свою не прокормишь.
      – Да что ты все Олькой меня попрекаешь?
      – А потому что болит сердце у меня, как ты жить будешь? Ты же сын мой единственный. А я не вечно с тобой рядом буду, да и потом – что я тебе могу дать, кроме ухода? Тебе надо крепким тылом обзаводиться, сынок. Такой женой, чтобы и работа у нее была, а главное, чтобы любила тебя и не бросила бы ни в болезни, ни в какой другой передряге.
      – Ну…
      – А вот женись на этой сестричке, она вон какая заботливая. Я ею давно любуюсь.
      Мне б такую невестку.
      – А Олька?
      – Вот попомни мои слова, не приедет она сюда…
      – Ну-ну.
      – А вот и ну-ну. А Катюшенька наверняка бы за тобой в Москву-то поехала бы – только позови!
      – Ладно, мама, нормально все будет…
      И мать с сыном надолго замолчали. Мельников задремал, а Вера Вадимовна сидела подле госпитальной койки и глядела в окно.
      А Мельникову приснился сон.
      Приснилось ему, будто он дома – в Москве, в своей комнате, в коммуналке на Аэропорту. И что сидит он на диване и слушает музыку. А поют… Иконы…
      Старинные, в серебряных ризах, как те, что когда-то у бабушки Клавы висели в углу. Спаситель, Матерь Божия, Никола Угодник. И вот кажется ему, будто лики на иконах – живые, и что они не то чтобы сами поют песню про то, как хочется спать, но подпевают… И верно подпевают:
      When I wake up early in the morning
      Lift my head – I'm still yawning
      When I'm in the middle of the dream
      Stay in bed – float on stream Please don't wake me, please don't shake me Leave me where I am I'm only sleeping…
      И Мельников ничуть не удивился такому обстоятельству, но совсем наоборот, даже обрадовался, и смотрел на иконы с не меньшим обожанием, как если бы это были артисты с Эм-Ти-Ви… И в том, что они пели любимую песню, ему показался добрый знак. Знак чего – он еще не знал. Но когда проснулся и увидел подле себя мать и Катюшу Шилову, пристраивающуюся с капельницей к его и так уже колотой-переколотой руке, улыбнулся им обеим и сказал нараспев:
      – Please don't wake me, please don' t shake me, leave me where I am, I'm only sleeping…
      – Другие ребята кричат во сне, а ты поешь… Да еще и по-английски, – с самой милой детской улыбкой своей сказала Катюша, ловко протирая сгиб его руки ваткой со спиртом.
      – В другое бы время меня как шпиона за это арестовали, – пошутил Мельников.
      – Видно, на поправку идешь, скоро к себе в Москву поедешь, – сказала Катюша и снова улыбнулась ласково и по-детски, как наверное, улыбалась бы ему младшая сестра, кабы ее Бог дал.
      Но не было у Мельникова младшей сестры.
      Один раз Мельников спал… Катюша поставила ему капельницу, потом сделала укол, и он спал… И Катюша, уже сменившись с суточного дежурства, не ушла домой, а сидела подле него, и пока он спал, она читала ему сказку.
      – Маленького дельфиненка звали Фи. Он был совсем маленьким, но при этом очень веселым и резвым. Ни одной секунды Фи не находился в покое – он все время то обгонял маму справа, то слева, то заныривал в глубину, то выскакивал из воды в воздух и, пролетев несколько метров над волнами, снова падал в родную стихию. "Такой непоседа!" – жаловалась на него мама своим подружкам – дельфинихам. "Только никогда не уплывай от меня далеко! – говорила она дельфиненку. – В море так много опасностей, а ты еще совсем маленький".
      "Нет, я большой!" – обижался Фи и выскочив из воды, пулей летел в небо, мгновение висел в воздухе и снова плюхался в морскую пену.
      Но однажды на море был легкий шторм, и дельфины, сбившись в стаю, отплыли подальше от берега, потому что в шторм они боятся быть выброшенными волной на камни и разбиться. Все дельфины – большие и маленькие, и даже крохотуля Ди-Ди, которой только исполнилось два месяца, отплыли на глубину и там пережидали плохую погоду. Только Фи, когда старый и мудрый дельфин Бу-Бу велел всем отплывать от берега, не послушался и, отстав от мамы, нырнул в сторону и затерялся в зарослях морских водорослей. Фи хотелось показать маме, что он вполне самостоятельный, и что он, если ему захочется, может и сам решить – что надо делать, а что нет. Он нырнул к самому дну и принялся там гоняться за маленькими золотыми рыбками. А дельфины тем временем отплыли далеко в море. Мама плыла вместе со всеми, уверенная, что ее маленький Фи держится следом, но, обернувшись вдруг, никого позади себя не увидела.
      "Фи! Фи! Где ты?" – стала в ужасе кричать мама. Другие дельфины тоже стали звать малыша, но старый Бу-Бу велел всем плыть дальше, потому что во время шторма дельфинам находиться возле берега – опасно.
      Но мама бросилась назад – искать своего непослушного Фи. Она снова доплыла до зарослей водорослей, где последний раз видела своего сыночка, но волны уже стали такими сильными, что подняли со дна ил и в мутной воде стало плохо видать.
      "Фи! Фи! Отзовись!" – кричала мама, в панике мечась от берега к зарослям водорослей и обратно.
      А плавать у берега уже стало опасно даже для взрослого дельфина, не то что для маленького. Волны стали очень высокими, доставая почти до самого дна, и они со страшной силой старались выкинуть все, что плавает в воде на берег, при этом они так бились о прибрежные камни, что грозили разбить о них все, что по неосторожности им попадется, даже стальной корабль, не то что нежное дельфинье тельце.
      Мама совсем перестала что-либо видеть от поднявшейся со дна мути, и волны уже два раза чуть не ударили ее о камни, но она не уплывала, а продолжала звать своего Фи.
      А Фи тем временем плыл на встречу со стаей. Он еще полчаса назад, поиграв с рыбками, отправился на глубину и разминулся с мамой буквально в десяти шагах. Не заметив друг друга, они проплыли в противоположных направлениях. Вскоре Фи нашел дельфинью стаю, и старый Бу-Бу принялся его ругать:
      "Где ты пропадал? Ты знаешь, что твоя мама тебя поплыла искать? А там уже такие страшные волны, что дельфин, даже очень сильный, – может и не выплыть!" Фи заплакал. Он испугался за маму. И ему стало стыдно за свое непослушание.
      Старый Бу-Бу тогда велел маме маленькой Ди-Ди присмотреть за непослушным Фи и сам поплыл за его несчастной мамой.
      Когда Бу-Бу приблизился к берегу, волны стали такими высокими и сильными, что мама Фи уже почти не могла им сопротивляться. Метр за метром они оттаскивали дельфиниху к острым камням, грозя превратить ее в отбивную котлету. Дельфиниха изо всех сил сопротивлялась течению и все продолжала звать:
      "Фи! Фи! Где ты мой маленький?" "Держись, дельфиниха! – крикнул ей подплывая старый Бу-Бу. – Твой Фи нашелся и он в безопасности".
      Теперь оба дельфина бок о бок встали против набегавших волн, стараясь преодолеть губительное течение. А волны сантиметр за сантиметром все отбрасывали дельфинов к камням…
      "Держись, держись, дельфиниха!" – кричал старый Бу-Бу и из последних сил подталкивал ее своим телом.
      Наконец ему удалось в какой-то момент так сильно толкнуть дельфиниху, что, попав в такт отбегавшей волне, та сильно рванула вперед, начав мало-помалу отдаляться от страшных камней. Но при этом сам Бу-Бу отстал, и волны стали бить его об каменное дно.
      Уплывая от страшного места, дельфиниха оглянулась…
      "Прощай! – крикнул ей Бу-Бу. – Береги своего малыша!" И больше дельфиниха уже не оглядывалась. Надо было уплывать на глубину, туда, где плавали остальные дельфины.
      Наутро, когда шторм утих, люди нашли на пляже старого умирающего дельфина.
      "Бедненький", – сказала про него одна маленькая девочка.
      А Бу-Бу смотрел на нее одним глазом и тихо плакал, вспоминая свою прошедшую жизнь…
      – Что ты делаешь? – спросила Катюшу старшая медсестра. – Домой иди!
      – Нет, – ответила Катюша, – не пойду, майор психолог сказал, что ему надо детские книжки читать, тогда у него психологический шок пройдет после ранения…
      И Катюша не уходила. Ждала, пока Мельников не проснется. …. ….
 

 
      После того, как первый выпуск диверсанток увезли из лагеря, Красная Шапочка затосковала. Хотелось тоже – выучиться поскорей и поскорей в дело… Убивать, убивать, убивать!
      В палатку к ней поселили новенькую. Кличка Ландыш. Редкое для девушки нокча явление – натуральную блондинку.
      На правах старшей Красная Шапочка принялась помогать новенькой. Подбадривала ее, когда у той не получалось, подсказывала, показывала. Но лед растопить так и не удалось. Ночью протянула руку к соседней койке, спросила:
      – Как звать?
      А та в ответ:
      – Ландышем зови, как учили, а остальное не важно.
      А через две недели, как уехала та смена, Ходжахмет с Ливийцем собрали всех в штабной палатке и сказал, что сейчас им покажут очень важную кассету с видео.
      Красная Шапочка уже знала, что каждую операцию невидимые дублеры снимают на видео. Для потомков и для того, чтобы готовить смену тем геройским девушкам, что идут на смерть.
      Это был фильм о том, как две их девушки взорвали вокзал в крупном курортном городе русских.
      Сперва камера снимала, как девушки готовят свое снаряжение… Красная Шапочка вздрогнула. Она увидала круглые плечи и нежные ключицы своей бывшей соседки по палатке – курсантки Ночь.
      Ночь надевала пояс с зарядом.
      Вот она закрепляет пояс, вот она протягивает провода через рукав платья и прячет замыкатель контактов в специальном кармашке. Вот она покрывает голову платком, вот надевает темные очки…
      Девушки садятся в машину и едут по дороге. Их снимают из машины, которая идет сзади. Вот впереди милицейский пост. Их не останавливают. Проехали, слава Аллаху!
      Русские – дураки.
      А вот и вокзал…
      Ливиец останавливает кассету и дает пояснения.
      Он снова рассказывает, как готовилась операция, как девушки вели себя, какие совершили ошибки, и наоборот, где они нашли правильное решение. Это очень важно, ведь теперь каждой из курсанток предстоит повторить путь, пройденный Ночью и ее боевой подругой – позывной Роза…
      Ливиец снова пустил кассету.
      К платформе подошла электричка. Из вагонов вывалилась большая толпа людей. Все направились к зданию вокзала. Вот люди входят в вокзал…
      И вдруг, камера в руках снимающего вздрогнула.
      Стекла в дверях и окнах как бы брызнули наружу. Из окон сразу вырвался белый дым.
      Многие повалились на асфальт. Кто-то побежал. Кто-то заметался…
      Снимающий принялся крупным планом показывать людей, лежащих на асфальте. Вот кровь. А вон – еще кровь. А вон еще…
      Красная Шапочка подумала, что это могла быть и кровь Ночи. Да, это могла быть и кровь ее подруги…
      И чтобы понять, жива она сама или нет, Красная Шапочка достала из кармана перочинный нож, открыла лезвие и ткнула себя в левую руку, повыше кисти.
      Кровь… Кровь шла. Значит, она еще жива. Жива не для любви но для смерти. … …
 

 
      Рядовой Пеночкин служил трудно. Наверное, оттого, что характер у него был смирный. Никого не хотел обижать. А вот его обижали все кому не лень.
      Выражаясь армейским языком – "чмурили". И как своего – ждал рядовой Пеночкин приказа на увольнение нынешней банды дедов-дембелей, ждал, когда они обопьются своей водки, как от пуза напились на недавнюю еще стодневку, и как напоследок вдоволь покуражившись, разъедутся наконец по домам и станет ему – рядовому Пеночкину тогда полегче… А там, через годик и сам уже начнет считать деньки, по сантиметру отрезая каждый вечер от ритуального портновского метра.
      А пока. А пока – очень трудно дается ему эта служба.
      Вот ставят машины на "тэ-о". На техническое обслуживание, значит. Ну, помыть, естественно, поменять масло в двигателе, если надо, то и в трансмиссии масло поменять. Зажигание, клапана отрегулировать. То, да се… И ладно свою машину – это, как говорится – святое. Но ему – Пеночкину приходится каждому деду-дембелю машины обслуживать. Причем самую трудную и грязную работу выполнять. Колесо зиловское перемонтировать – наломаешься, кувалдой так намашешься, что и девушки уже не снятся.
      Как вечер, в казарме едва покажешься, а дедушка – Панкрат – этот ефрейтор Панкратов сразу на него, на Пеночкина, – ты че, дух, совсем припух что ли? В парке работы нет? Дедушкину машинку давай иди помой. И в кабинке, чтоб дедушке было уютно сидеть – прибери.
      И ладно только бы мыть. Мыть – дело не трудное – прыскай себе из шланга, да думай о своем. О маме, о девчонках-одноклассницах. А то ведь, заставят тяжести таскать. Те же аккумуляторы. И что самое обидное – его же аккумулятор новый с его же Пеночкина машины – дед-Панкрат заставил на свою переставить, а ему старый свой отдал. Теперь у Пеночкина машина заводится только с буксира. Мучение по утрам. И глушить нельзя. А горючку – те же старики у него же молодого и сливают.
      Так что и глушить нельзя, а и гонять мотор тоже – соляры всегда в самый обрез. А прапорщики Крышкин и Бильтюков – что по снабжению и по ремонту, те все видят, а только посмеиваются. И ротному – капитану Репке… Фамилия у него такая – капитан Репка, так чтоб ему пожаловаться – ни-ни! Себе же хуже будет. А капитан ругается! Опять Пеночкин заглох на марше. Сниму с машины – пойдешь в караульную роту – через день – на ремень. А там – с ума сойдешь, да и деды там еще сильней лютуют.
      Иногда думалось, – вот стану я дедом. И что? Неужели тоже буду молодого чмурить-гонять?
      Ну, до этого надо еще служить и служить.
      Маме Пеночкин не жаловался. И девчонкам… Пеночкин переписывался с двумя одноклассницами. Но не были они его девчонками в том понимании, как это принято в армии, мол девчонка, которая ждет. Ни с Танюшкой Огородниковой, ни с Ленкой Ивановой ничего у него не было. Просто переписывался, и это грело. Очень даже грело.
      Маме вообще по жизни досталось. Отец их бросил, Пеночкину еще пол-годика тогда только было. А у ней еще баба Люба парализованная. Так и металась мама между фабрикой да приусадебным огородом. И Пеночкин рос мальчиком болезненным. Сколько мама с ним насиделась в этих бесконечных очередях к докторам!
      Так и зачем маму теперь мучить и расстраивать рассказами про деда – Панкрата?
      Все у меня нормально. Здоров. Служу как все…
      И когда перед стодневкой деды наехали на него, мол пиши мамане, чтоб денежный перевод прислала, он – Пеночкин, не поддался. Так и сказал, – нет у нас денег, нищие мы с мамой. С меня, хотите – кожу сдирайте, а матери писать не стану.
      И отстали от него. Врезали пару зуботычин, и отстали.
      Пеночкин подцепил своего ЗИЛа к дежурному тягачу, завел с толчка.
      Покурил сидя в кабине. Покурил, хоть молодым в парке это и запрещалось по всем писанным и неписанным уставам. Так, дернул три затяжки, да захабарил. Денег на сигареты – то нету. Каждый свой хабарик примы, словно драгоценность какую в пилотке носишь.
      Дед-Панкрат дверцу открыл, – ты че, дух поганый, припух? Ща под погрузку на склады окружные поедем. Я в колонне за тобой. Заглохнешь – убью, понял?
      В колонне они без старших машины поедут. Это и хорошо, но это же и плохо.
      Хорошо, потому что можно ехать и думать о своем. А Пеночкин не умел ехать и думать о своем, если в кабине старший. Пусть даже и не говорит, пусть даже молчит, а уже Пеночкин напряжется весь и не может думать-мечтать. Так что, в колонне ехать хорошо. Будет он думать про хорошее. Про маму. Про девчонок. Вот вернется он – Пеночкин домой, отдохнет месячишко, вскопает маме огород, пойдет на их фабрику в транспортный цех – шофером. Или вообще, устроится дальнобоем, если повезет. Женится. Только вот не решил еще, на ком. Так что, хорошо одному ехать без старшего машины.
      Но это же и плохо. Потому как если случиться чего – заглохнешь, или поломаешься, только с него и спрос потом, и некому хоть бы даже присутствием своим защитить от деда-Панкрата.
      На складах загрузились быстро. Там вообще как в американском кино – погрузчики шмыгают – вжик-вжик! Задом машину подал, борт задний опустил, два раза тебе по четыре ящика кинули – и отъезжай! Правда, целый час потом Репка колонну строил – выстраивал. Пеночкину пришлось мотор заглушить – а нето соляру пожгешь, потом в дороге встанешь, дед-Панкрат по шее надает. А ведь это он же у него и слил пятьдесят литров. И задвинул куда то гражданским. И уже, небось, и водки купил.
      Ехали быстро. Вместо положенных сорока, Репка гнал где то под пятьдесят.
      Торопился, наверное к своей вернуться. Красивая у него жинка. Солдаты треплются, будто изменяет ему, но врут. Они всегда, как красивую увидят, так врут про такую всякие гадости. Вот и дед-Панкрат брехал, будто она с прошлогодними дедами гуляла.
      Жрать в армии всю дорогу охота. А когда они обедать будут, ротный не сказал.
      Правда, Леха Золотицкий молодой боец Пеночкиного призыва заметил вроде, что на кого то там грузили термоса со жратвой. Может, когда разгрузимся, так и дадут?
      Вспомнились мамины праздничные обеды. Раз в месяц, с получки, мама покупала в фабричном магазине мяса и делала борщ. Такой вкусный, такой аппетитный! Жарила котлеты. И еще пекла пирог. С капустой.
      Ах, как бы он сейчас рубанул бы маминых котлет с гречневой кашей!
      Вот женится, будет денег приносить домой много. Шофера – дальнобои, прилично зарабатывают. И его жинка будет ему борщ и котлеты делать на каждый день. Ленка Иванова? А хоть бы и Ленка Иванова. Она хорошая. Она добрая.
      К исходу третьего часа движения, настал какой то критический момент и Пеночкина стало клонить в сон… И он ничего не успел понять, когда что то грохнуло, когда Леха Золотицкий, что ехал впереди, врезал вдруг по тормозам, когда слева из лесополосы стали выбегать какие то люди, не понял, не успел понять когда распахнув его дверцу, в него в упор разрядили пол рожка.
      Бородатый, тот что стрелял, брезгливо морщась, стащил неживого, поникшего на руле Пеночкина, вывалил его из кабины, и бросив на сиденье еще неостывший свой АКСУ, по-хозяйски сел на водительское место.
      – Алла Акбар!
      – Алла Акбар, поехали!
      И Володя Ходжахмет, сидя в передней машине, на том месте, где еще минуту назад сидел капитан Репка, включил рацию на передачу, – - Движемся. Готовь принимать. Груз в порядке. Алла Акбар.
      А рядовой Пеночкин, который так и не стал дембелем, не вернулся к маме на ее котлеты с гречневой кашей, и не женился на Леночке Ивановой, остался лежать в кювете. И с ним остались и дед-Панкрат, и Леха Золотицкий, и капитан Репка. И еще шестнадцать пацанов.
 

 
      – Против нас, против меня работает Ходжахмет, – сказал Старцев.
      Сказал как бы к никому не обращаясь.
      И тут, спохватившись, обернулся к Цугаринову, – - Мельникова, Мельникова нашли?
      – Ищем, ищем товарищ генерал, – ответил Цугаринов.
      – Ищите, – устало сказал Старцев, – без него, как без рук. ….
      А Мельников искал свою Катюшу.
      Ехал искать.
      Конец первой части
 

 
      Русские ни на что не годятся.
      Аккуратности у них никакой, товар хранить не умеют, деньги считать – тоже не умеют. Торговать не умеют… И на что они годятся?
      Разве что их девушки в наложницы, да в танцовщицы, если с ними еще позаниматься – годятся, да парни молодые для показательных боёв без правил – лупить друг-дружку до смерти они умеют!
      А остальные – только если арыки чистить, да поля по весне вспахивать.
      Так рассуждал начальник охраны дедушка Теймураз-ака.
      Везли их в пульмановском вагоне.
      Сорок женщин на деревянном полу грузового вагона.
      Хотя, это может быть у них там на Востоке, куда теперь медленно тянулся их состав, четырнадцатилетних девочек за женщин считают. Половина вагона – соплячки-малолетки от родителей отобранные. Дедушка Теймураз-ака на них глядя все приговаривал, – научат вас теперь ковры ткать, да хлопок собирать…
      У Катюши как-то все это не укладывалось в голове – их везут, как скотину какую-то, как рабынь. Хорошо еще, что ее саму, по причине уже явно выдающего ее положение круглого живота, саму ее ни на тяжелые работы, ни на сексуальное дежурство к караульным не выдергивали. Но глядеть, как выдергивали других – было больно. По сердцу резало и обручем сдавливало под левой грудью.
      Тот день, когда Сашка уехал в Москву за деньгами и за покупками она теперь запомнит как самый ужасный в своей жизни день.
      Эта идея – недельку пожить на даче, посидеть вечерами возле камина, поглядеть ночью на мохнатые звезды с верхней открытой веранды, подышать морозным воздухом – сама эта идея – отдохнуть от столичной суеты и перед тем, как ложиться в родильное отделение на так называемое сохранение. Сама идея эта принадлежала ей – Катюше.
      Ей просто приснилось, что они с Сашей идут по снегу, по огромному такому заснеженному полю, а далеко впереди – стоит не то банька, не то избушечка маленькая, и из нее навстречу им с Сашей – выбегает маленький… Голенький такой ребетеночек годочка три ему. Выбегает, топает по снегу, смеется, ручонками размахивает. На рекламного ребетеночка похожий из тех роликов, где про памперсы и про детское питание.
      Катюша подумала – поразмышляла над этим своим сном и решила, что хочет на дачу.
      А с беременной женщиной нельзя спорить – ей чего захочется, то это значит не ей хочется, а ребенку. Значит ребенку внутри ее – захотелось поехать подышать кислородом и поглядеть на мохнатые звезды.
      А Сашка он всегда таким покладистым был – он как Катюша скажет, так всегда и сделает.
      Решили на дачу – сели в машину и поехали.
      А там – натопили печку, растопили камин…
      Приготовили обед, поели, потом включили музыку и долго сидели в полумраке натопленной комнаты, прижавшись друг к дружке. Мечтали, глядя на огонь.
      А потом на четвертый день, Сашка решил сгонять в Москву за деньгами, да купить кое-чего из продуктов. Ей вдруг захотелось черносливу и грецких орехов. Она прочитала в брошюрке для беременных, что грецкие орехи формируют грудь и стимулируют работу молочных желез. Вобщем, для маленького. Чтобы ему молока потом хватало.
      А Сашка ведь предлагал ей, давай уже насовсем что ли в Москву поедем, хватит, пожили четыре денька на даче, подышали кислородом, давай назад, в московскую квартиру вернемся!
      Но она не послушалась. Сказала, что еще хочет с недельку здесь побыть. И Сашка укатил на своей "девятке". Сказал, что к вечеру будет.
      Но не приехал.
      Не приехал, потому что началось страшное.
      А впрочем, переедь они назад в Москву, да застань их там события – может еще хуже бы вышло!
      Вон каких страхов девчонки рассказывают. Те, кого на Москве, да на подмосковных дачах Схватили. За кого мужья или охрана вступалась, те и мужей и охраны лишились.
      Против силы не попрешь! Как говорит Сашка, – против лома-нет приема, если нет другого лома.
      Так что, случись это пережить там – в Москве, может еще бы хуже было. Сашка бы вступился за нее, не отдал бы. Его бы тут и убили бы, наверняка.
      А так – он скорее всего живой!
      Ее Сашка.
      Лида Мещерякова – соседка Катюши по наспех сколоченным еще в Клину, где их сажали в вагон, нарам, Лида рассказывала, как ее схватили.
      Они с мужем и с тринадцатилетней дочерью тоже решили на выходные в свой загородный коттедж на Селигере махнуть. В Осташков.
      Муж у Лиды – это ее второй муж.
      Первый каким то неудачливым и ветреным мужчиной был, художником что ли? Они с ним давно расстались. Лида одна без мужниной помощи дочку растила. И вот встретила своего Игоря. Он ее моложе на три года был. Был, потому что убили его в тот день, когда к ним в их загородный коттедж ворвались.
      Лида такая красавица, она никак не выглядит на свои тридцать два. Ей больше двадцати семи никак не дашь! Даром – инструктором по фитнесу работала до того, как с Игорем своим познакомиться.
      Лида даже для команды Спартак – Москва занятия по аэробике проводила и растяжку знаменитым футболистам показывала.
      А с Игорем своим – с банкиром она тоже в спорт-центре познакомилась – он на тренажерах жир свой лишний сгонял – готовился к каникулам – на Кипр ехать собирался, о фигуре своей озаботился, хотел, наверное, на Кипре киприаночку – киприоточку какую-нибудь с обалденной грудью, глазками и ножками отхватить. А влюбился не на Кипре, а в московском фитнес-центре.
      Мимо Лиды и правда, трудно равнодушным пройти.
      Даже Катюша – женщина, а и то, никак не могла налюбоваться Лидочкиной гибкостью и легкостью, и уживающейся вместе с этими качествами, такой женственностью в ее фигурке.
      Игорь был моложе.
      Удачливый экономист – сделавший карьеру в одном из московских коммерческих банков, в свои неполные тридцать лет, доросший там до начальника кредитного департамента и статуса вице-президента.
      Банчок некрупный, но денег у Игоря было достаточно для того, чтобы обеспечить своей ненаглядной Лидочке и ее дочке – достойную их жизнь.
      Была у них с Игорем квартира на Бронной, рядом с Булгаковскими местами – с видом на знаменитый пруд – залюбуешься!
      И коттедж Игорь построил – не на Рублевке – там слишком людно и помпезно, а на Селигере – в полу-часе езды на машине от Осташкова.
      Вот и съездили на дачу на выходные!
      Как в анекдоте про бабушку и про булочную, что любил вспоминать Сашка – когда бабушке трамваем ноги отрезало, и она сидит на рельсах, на ноги свои отрезанные смотрит задумчиво и говорит – вот и сходила я в булочную!
      К Лиде с Игорем ворвалась какая то неорганизованная банда самостийщиков. Из местных хулиганов-беспредельщиков. Из русских.
      Эти оказались еще пострашнее, чем организованные террористы.
      Игоря убили.
      Причем, не сразу убили, а сперва пытали.
      Требовали показать, где тот доллары и бриллианты прячет.
      А какие у них бриллианты то на даче? Откуда?
      Но разве докажешь что распоясавшимся пьяным, обкуренным, вкусившим крови вседозволенности – озверевшим подонкам?
      Игоря пытали у нее на глазах, а потом засунули головой в жарко растопленный камин.
      Но до этого, но до этого изнасиловали ее.
      Лиду.
      У еще живого Игоря на глазах.
      Ей было очень жалко его.
      Игоря ей было жалче, чем себя саму. …
      Теперь ее дочка – тринадцатилетняя Верочка, тоже ехала с ними в этом вагоне.
      Куда их везли?
      Даже Теймураз-ака и тот не знал, куда.
      Медленно как-то везли.
      Поезд все больше на станциях стоял, чем ехал.
      На железной дороге – бардак!
      Хорошо еще, что без крушения ехали.
      Хотя, почему же хорошо?
      Может, кабы было крушение, так и лучше бы всем им было?
      Что их ждет там – на Юге и на Востоке?
      Рабство?
      Чистка арыков для тех, кто не сгодился в наложницы?
      И сексуальное рабство для тех, кто сгодился? …
 

 
      Наконец приехали.
      Из открытых дверей вагона запахло весной.
      Их почти не охраняли.
      Один Толька дедушка Теймураз-ака с берданом.
      А куда бежать?
      Наоборот – здесь скопом – девушки чувствовали себя хоть в какой-то, но относительной безопасности.
      А убежишь – так и неизвестно к кому в лапы попадешь и каким зверским измывательствам подвергнешься.
      Дедушка Теймураз-ака вообще говорил, что их колонна вся от Азиза, а Азиз – это нукер очень большого сагиба по имени Ходжахмет. И еще Теймураз-ака говорил, что Ходжахмет этот такой большой и сильный, что на его товар никто не посмеет посягнуть.
      В этом молодые русские невольницы смогли убедиться еще в дороге.
      Так, когда проезжали Самару, какие-то деловые хотели отобрать у начальника их колонны один вагон, чтобы посадить туда свою порцию невольниц – самарских девушек. А этап от Азиза, в котором было около двухсот женщин, рассаженных в пять пульманов, эти очень умные и деловые хотели уплотнить в три вагона… То-то бы они намаялись! От Самары до Андижана то путь неблизкий!
      Очень умными и деловыми этих самарских дедушка Теймураз-ака так назвал. С иронией.
      Потому как когда этим умным и деловым объяснили, чей товар везут в этих пульманах, на которые те покусились, эти умные и деловые в момент хвосты прижали и долго-долго извинялись, мол погорячились – с кем не бывает.
      Ну…Наконец-то приехали.
      Быть в такой дороге – это ужас.
      Ни помыться, ни в туалет по человечески сходить.
      Спали на каком-то ужасном тряпье.
      Катюша с Лидой все боялись, что вши заведутся.
      Осматривали друг дружку, волосы вычесывали – на свет смотрели.
      За полторы недели дороги головы ни разу не мыли.
      От вшей и иной заразы спасло разве что средство, которым смазывались на ночь, которое дала им одна девчонка – товарка их по вагону – сама ветеринар по образованию А как кормили!
      Хлеб, да кипяток вместо чая.
      Девчонки все Катюшу подкармливали.
      И если добывали где-то конфет, сахару, яблоко или кусок колбасы – сразу несли Катюше.
      – Ты, давай, Катюха, кушай за двоих! В тебе ведь маленький внутри живет, а ему надо! …
      В общем, доехали.
      А в Андижане уже была настоящая поздняя весна.
      Вовсю цвели сады.
      Небось, в Москве еще зима..
      Но где она теперь эта Москва?
      Девчонки слегка воспряли духом.
      Теперь можно было не кутаться в тряпье, и даже можно было слегка заголиться – обнажив ноги и плечи, подставив их жаркому андижанскому солнышку.
      А тут как раз на эти плечики им и метки всем понаставили несмывающейся краской.
      Как скотине клейма ставят.
      И Лиде и Катюше тоже поставили – две буквы – А и Х, и ниже что-то арабской вязью.
      Поставили и велели всем всегда, покуда их не проведут через аукцион, плеча с меткой – одеждой не закрывать.
      Перед аукционом сводили в баню.
      Баня была в каком-то бывшем спортивном комплексе, что выдавало обилие разного рода инвентаря, вроде штанг, гирь, гантелей, велотренажеров и беговых дорожек…
      А потом, согнали голыми в большой спортивный зал, где кучами было навелено новенькое – прям со складов, с лейблами и в упаковках – импортное белье и разные женские тряпки-шмотки.
      Тут всем велели принарядиться.
      За этим процессом, грозно сверкая черными очами из под своих обязательных платков-хеджабов, приглядывали женщины-охранницы из местной гвардии.
      У каждой хлыст и автомат на плече.
      – Давай-давай, выбирай себе одежда поскорей, ти-русский свинья!
      Лида оживилась.
      Выбирала, копалась в ворохах новенького китайско-турецкого барахла…
      – Это не Армани и не Коко-шанель, дорогая моя, но все же лучше, чем ничего! – говорила она брезгливо поджимая губки.
      На Катюшу подходящей одежды было найти и подобрать несколько сложнее.
      Однако, справились и с этой задачей.
      Разрезали какой-то комбинезон, подшили в двух местах и получилась самая настоящая модная джинсовая мама – с показательным джинсовым животиком.
      Потом их покормили в человеческой столовой – с тарелками, ложками и чашками.
      Суп с бараниной, рисовая каша и компот из сухофруктов.
      Прислуживали официантки из рабынь…
      Лида отважилась и спросила ту, что подавала на их стол, – откуда та, да как?
      Девушка, испуганно скосясь на охранницу в хеджабе, прошептала, – вторую неделю здесь в рабынях, сама из Ставрополя, как все это началось, сразу в дом к местному авторитету попала, потом он ее перепродал… Здесь теперь много девушек из России. У каждого правоверного минимум по десять рабынь. Красивые – те в наложницы попадают, а некрасивые – ковры ткут, на полях, по дому работают…
      – Куда то мы с тобой попадем? – вздохнула Лида.
      – Я то в наложницы точно не попаду, – сказала Катюша, – меня, наверное, ковры ткать засадят.
      Лида, поджав губки ничего не ответила.
      Задумалась о своем.
      Ей-то нечем было прикрыться от похотливых домогательств.
      У ней-то не было освобождения от физкультуры по причине беременности!
      А красоту свою – Божий дар, раньше она гордилась ею, радовалась ей, а теперь – красота эта женская была только в тягость – достанется ей из-за красоты ее!
      Чуяло сердечко!
      – Слыш, Лид, – усмехнулась Катюша внезапно посетившей ее мысли, – эти то, местные женщины, как должны нас ненавидеть то! Ихние мужики – они то ведь с ними теперь реже спят, если у них по столько русских красивых невольниц!
      И верно.
      При каждой возможности, охранницы из местной гвардии пинали и шпыняли их, не скупясь на самые жестокие удары хлыстом или прикладом. …
      Аукцион проходил в большом концертном зале.
      – Здесь, наверное, раньше кода-то Алла Пугачева с Киркоровым выступали, – заметила одна из товарок.
      – И группа "Блестящие" с "Фабрикой звезд", – добавила другая невольница.
      – А интересно знать, – задумчиво сказала Катюша, – этих артисток их тоже, наверное в рабство загнали?
      – Поют теперь эти девочки где-то в гареме на частном концерте, – хмыкнула Лида.
      – Ага, купил нашу королеву эстрады какой-нибудь шейх и смотрит и слушает, а она ему про Арлекино поёт, да гладит его, – не без едкого сарказма сказала та девчонка, что начала разговор.
      – Ты ей завидуешь, – заметила на это Лида, – тебя то точно за ткацкий станок засадят, ты ведь ни петь, ни танцевать и другими талантами тоже не награждена.
      – Зато тебя точно в бордель сразу положат – жирным шейхам растяжку свою голяком показывать, да эротический массаж ротиком делать, – огрызнулась первая.
      – Не ссорьтесь, девчонки, – встряла Катюша, – надо не ссориться, а друг дружку поддерживать… ….
      Каждой на спину навесили по большому номеру, как на спортивных состязаниях.
      Выпускали на сцену из-за кулис – группками по пять.
      Надо было пройти возле рампы, продефилировать, потом развернуться, снова пройти под рампой и встать посредине, ожидая своей судьбы.
      И если ведущий потребует, объявляя свою волю в микрофон, то еще раз повернуться, а то и станцевать или голос подать…
      Катюша попала в пятерку с Лидой, с девушкой-ветеринаром, ее Милой звали, и еще с двумя Наташами – одна из Подмосковного Клина, другая из Люберец.
      Вышли на сцену.
      Девчонкам велели выходить на каблуках – а Катюша хоть и просила по беременности сделать ей исключение – позволить выйти в кроссовках, но эти злые бабы из гвардии – не разрешили.
      Катюша едва с непривычки чуть не упала – нога подвернулась на шпильке, но Лида подхватила ее под локоть, помогла сохранить равновесие.
      Продефилировали.
      От яркого и жаркого света рампы слепило глаза и покупателей, сидящих в первых рядах – разглядеть было трудно.
      – Сорок четвертый номер – Лидия, двадцать пять лет, спортсменка, имеет опыт преподавания фитнеса в спортивных салонах, – по-русски объявлял ведущий.
      – Приврал с возрастом, – тихо усмехнулась Лида, – цену набивает, сволочь.
      – Эй, пускай на шпагат сядет! – тоже по-русски, но с южным акцентом крикнули из зала.
      – Сорок четвертый номер, садись на шпагат, – велел ведущий.
      – У меня травма, я не могу, – возмутилась было Лида, но от кулисы отделилась охранница в хеджабе и с автоматом и уже было занесла руку с хлыстом, но Лида поспешила исправиться, и как была в сарафане и на каблуках, с размаху шлепнулась в продольный шпагат.
      – Вай, какая молодец! – послышалось из первого ряда.
      Потом за Лидой шла Милка-ветеринарша.
      Ведущий-конферансье представил ее: – номер сорок девять, Люда из Москвы, высшее медицинское образование.
      В первых рядах произошло некое оживление, послышались одобрительные выкрики, – вах, какой медицинский сестра, персик. Доктор-секс и тому подобное…
      Рекламная фишка ведущего с медицинским образованием Люды явно удалась.
      Покупатели возбудились, партер пришел в движение и в конце концов – вожделенно желавшие медицинских услуг – сладострастцы даже передрались из-за Людмилы и ведущему пришлось успокаивать сидевших в зале,
      – Всем хватит, братья, у нас много с медичек, докторицы-медсестрицы, фельдшерицы, на любой вкус, блондинка, брунетка, конфетка, всем достанется, у Азиза лучший товар!
      – Заберут нашу Милку в дом какого-нибудь престарелого персиянина, лечебные процедуры ему делать, – вздохнула Лида.
      – Не завидуй, подружка, – шепетом сказала Катюша, – Милка как начнет этого шейха лечить, словно барбоса, ее вмиг разоблачат и на псарню переведут к афганским борзым.
      – Все одно – по специальности работать будет, а не в постели отрабатывать, – снова вздохнула Лида.
      – Номер сорок пять, Катя из Москвы, медсестра, жена майора ФСБ, беременная на восьмом месяце, – объявил конферансье.
      Катюшино сердце бешено забилось. Кровь бросилась в лицо.
      – Откуда? Откуда им известно? Она же ни словом! Ни словом ни с кем не обмолвилась о том, что медсестра и тем более про то, кем и где служит ее Саша!
      – Чего встала, как ослица возле рекламы сникерса? – насмешливо спросил в микрофон конферансье, – люди ждут, покажись!
      Катя вышла под свет рампы.
      Да еще и осветители потрудились – навели на нее лучи прожекторов из своих ласточкиных гнезд. Ослепили.
      Катюша стояла на своих тоненьких шпильках, давно отвыкшая от каблуков, стояла и инстинктивно держалась за свой восьмимесячный живот.
      – Тоже медицина! – воскликнул кто-то невидимый из-за ослепляющего Катюшу света.
      – И красивый баба! – добавил кто-то.
      – А майор фэ-эс-бэ на Москва дома остался? – спросил кто-то третий.
      – Беру все пять бабов за пять миллион, – крикнул четвертый.
      В партере снова началась какая то возня, послышались даже угрожающие клацания затворных рам, но конферансье внезапно прервал прения и слегка смущенно объявил:
      – Азиз просит извинить уважаемых покупателей, но номер сорок пять беременный Катя из Москвы снимается с торгов по причине того, что уже продан.
      – Как продан? – возмутился кто-то из первого ряда. Судя по голосу, жирный и небритый, как себе представила Катя.
      – А я шесть миллион за беременный жена фэ-эс-бэ плачу! – крикнул второй. Катя его тоже не видела, но по голосу представила кричащего худым арабом с черными злыми глазами.
      – Что это за аукцион-моцион такой! – возмутился третий, – то ставят, то снимают, я уходить на другой аукцион-моцион.
      – Давай обратно Катька из Москва на продажа ставь! – крикнул четвертый. Тоже, судя по голосу, толстый и лоснящийся от похоти и самодовольства.
      Шум поднялся нешуточный.
      – Что значит, продана уже? – кричали из первых рядов, – мы тебе что? Не уважаемые покупатели, что ты так с нами разговариваешь?
      Ведущему-конферансье, чтобы снять напряженность пришлось-таки раскрыть карты.
      – Номер сорок пять беременный Катька из Москвы поступает в дом нашего многоуважаемого и дорогого господина Ходжахмета Ходжаева, на нее специальный заказ, – сказал он.
      Сказанное ведущим привело покупателей в благоговейное замешательство.
      – Так бы сразу и сказал, – крикнул толстый и лоснящийся голос.
      – Слава и хвала нашему Ходжахмету Ходжаеву! – крикнул другой, что до этого был похотливым, а теперь вмиг превратился в подобострастный.
      – Слава Ходжахмету! – вторили другие голоса.
      Два нукера в хеджабах и с автоматами вышли на сцену и бережно поддерживая Катюшу, чтобы она больше не падала на подворачивающихся под нею высоких каблуках, повели ее за кулисы.
      – Прощай, Катька! – шепнула Лида.
      – Удачи тебе, родить без проблем! – крикнула Мила.
      Но с Лидой и с Милой расстаться ей было, покуда, не суждено.
      Выяснилось, что по каким-то непонятым исполнителями командам шефа, нукеры решили на всякий случай перестараться и привезти в дом хозяина всю пятерку девушек.
      – Лучше перебдеть, чем недобдеть! – назидательно подняв к небу палец, сказал новый старший охранник Кати, по имени Абдулла.
      Теперь девушек везли с комфортом.
      Сперва в настоящем лимузине с кондиционером и безалкогольным баром, из которого пленницы беспрестанно брали соки и пепси-колу.
      А потом их посадили в маленький реактивный самолет, в каких летают президенты, наследные принцы и председатели правлений нефтяных компаний.
      – А как нас наш новый господин узнал? – спросила наивная Мила, – как он нас купил?
      – Наши андижанские торги теперь по всей бывшей системе Евровидения и Евроньюс показывают, – добродушно ответил Абдулла, – покупку можно сделать и по телефону и по Интернету.
      – А-а-а-а! – хором, понимающе протянули девчонки.
      Внизу, под крыльями самолета, пролетали облака, косяки перелетных птиц, а ниже – плодородные равнины Апшерона.
 

 
      Внизу, под крыльями учебно-боевой спарки Су-тридцать семь, проносилась черно-белая заснеженная февральская Сибирь.
      Саша Мельников сидел в переднем кресле, а самолетом управлял сидевший позади его – командующий пятой воздушной армией – генерал Затонов.
      – Ноль первый, я Тюмень, ноль первый, ответь Тюмени, – послышалось в наушниках.
      – Я ноль первый, я ноль первый, слышу тебя Тюмень, – в наушниках уверенно звучал командирский бас генерала Затонова.
      – Переходите на связь с вышкой "Урал сорок семь" седьмой канал, переходите на связь с вышкой "Урал сорок семь" седьмой канал – Добро, Тюмень, перехожу на связь с "Урал сорок семь" седьмой канал.
      Генерал переключил канал связи и своим уверенно-рокочащим басом почти пропел, – "Урал сорок семь, я ноль-один, как слышишь меня"?
      – Ноль первый, я "Урал сорок семь", слышу вас хорошо, – ответил КДП.
      – "Урал сорок семь, я ноль первый, подтвердите 1001, подтвердите 1001" – рокотал Затонов.
      Саше доводилось много общаться с летчиками, и он уже знал, что подтверждение кодом "1001" означало, что вышка видит их на своем локаторе – Ноль первый, я Урал 47, "1001" подтверждаю. Курс в расчетную 160 градусов, по давлению аэродрома 763 занимайте 2700.
      – Урал 47, я 01, вас понял, в расчетную с курсом 160, занимаю 2700 по давлению
 

 
      Саша понял, что командир сейчас будет заходить на посадку и предложенный ему эшелон 2700 метров – выверит, подстроив бортовой высотомер по атмосферному давлению принимающего их аэродрома.
      Саша тоже мог видеть проекции на ИЛС – на индикаторе лобового стекла.
      Вертикальная линия показывала точность захода на полосу по курсу, а горизонтальная линия – показывала точность снижения по глиссаде. Пересечение же двух линий в пределах центрального кружка ИЛС свидетельствовало о нахождении самолета в равносигнальных зонах курсового и глисадного радиомаяков с точностью до трех метров… .
      – Я, наверное, смог бы и сам, – подумал Саша, глядя на движения ручки управления, качающейся то немного влево и вправо, то немного взад и вперед. Это генерал Затонов то клал машину в небольшой крен, то задирал, то опускал ей нос.
      А вот ручка управления двигателем ушла немного назад, это Затонов уменьшил обороты.
      А вот мягко утопилась левая педаль и земля под самолетом повернулась вправо.
      За час полета Саша уже кое-в чем успел разобраться.
      Наклонением ручки машина кладется на крыло, и чтобы повернуть, необходимо взять ручку чуть на себя и отдать педаль.
      Скользить по воздуху, поворачивать, надо опираясь на этот самый воздух. Поэтому в авиации, в отличие от автогонок – есть понятие крена и виража. Поворот машины обязательно сопровождается синхронным ее наклоном.
      Ручку вбок и на себя, а педаль от себя. Ручку вбок и на себя, а педаль от себя…
      – Ноль первый, я Урал 47, ноль первый, я Урал 47, – на полосе ветер встречный пятнадцать, на полосе ветер встречный пятнадцать.
      – Урал 47, я 01, понял тебя, ветер встречный, пятнадцать, вижу огни полосы, вижу огни полосы.
      Теперь посадочную полосу бетона видел и Саша.
      Вон она…
      А без приборов, да без наведения с КДП – с командно диспетчерского пункта, даже сам Затонов ее бы не увидал на такой скорости.
      Кругом белые снега, да и полоса тоже – белая-белая…
      Белое на белом.
      Машину тряхнуло.
      И сразу перегрузка бросила Сашу вперед, заставив его повиснуть на пристяжных ремнях.
      Это вышел тормозной парашют, и это Затонов нажал на тормоза…
      Сушка встала посреди поля.
      До едва различимой в белесой пелене вышки не доехали метров триста.
      Затонов отщелкнул замки фонаря кабины, и послушное гидравлике остекление, единым для спарки блоком поднялось под сорок пять градусов.
      Саша поднял забрало шлема, снял кислородную маску, вдохнул морозной сибирской свежести.
      К ним по полосе уже мчалась дежурная УАЗка.
      – Ну, счастливо тебе, Саша, – сказал Затонов.
      – Спасибо, командир, – ответил Саша, – авось еще встретимся.
      – Старцеву привет мой передавай.
      – Передам… …
      Едва сняв в дежурке противоперегрузочный комбинезон, едва переодевшись, в заботливо приготовленный местными ребятами камуфляж с майорскими погонами, причем именно по Сашиному росту и размеру, что он с благодарностью отметил про себя, едва выпив чашку горячего какао, что подала ему красивая девушка в форме сержанта российских ВВС, Мельников попал в объятья Цугаринова.
      – Где ты пропадал, чёрт! – приговаривал Цугаринов, уминая Сашины спину и плечи.
      – Я Катьку свою искал, – товарищ полковник, – ответил Саша, тоже похлопывая Цугаринова по плечам и по спине.
      – Дурак ты, Сашка, дурак, – немного отстраняясь, сказал Цугаринов с улыбкой, – мы же команда, поэтому все, даже поиски родной жены должны вестись только в команде, а Ты? Эх, дурак!
      Цугаринов с укоризной поглядел на Мельникова, – а ты, занялся индивидуальным сыском! В такой то катаклизме! Старцев без тебя тут совсем как без рук! И чего стоило мне тебя найти! Не стыдно?
      – Стыдно, товарищ полковник, стыдно, – покорно кивнул Мельников.
      – Ты старику не ври, а бей на эмоции, – посоветовал Цугаринов, когда уже сели в машину и та – по пустынной бетонке помчала их в сторону секретного портала, – старик тебя любит и простит, а ведь невыход спецагента на связь в момент дня "Д" и часа "Ч" – это больше чем преступление, понимаешь?
      – Понимаю, – кивнул Саша, – могут и расстрелять.
      – А на кой хрен ты нам нужен расстрелянный? – хмыкнул Цугаринов, – ты нам нужен живой и злой на Ходжахмета.
      – Так это Ходжахмет за всем этим стоит? – спросил Саша, – тот самый Володя Ходяков что с нашим стариком в Афгане начинал?
      – Именно, дорогой мой, – кивнул Цугаринов, – в том то и пикантность ситуации, что старик, как командующий резервной ставки Президента знает своего противника лично.
      – Да! Это вам не Усамма Бен-Ладен! – хмыкнул Саша, – Ходжахмета мы еще по Чечне помним и знаем и личные счеты с ним имеем.
      – И более того, – сделав очень серьезное лицо, каким-то не своим голосом сказал Цугаринов, – и более того, Саша, теперь личные счеты с Ходжаевым есть и у тебя.
      Саша удивленно вскинул брови.
      – Старик велел мне передать тебе, что Катюша твоя у Ходжаева.
      – Что? – вскрикнул Саша и лицо его мгновенно исказилось, – что вы сказали?
      – По нашим совершенно точным данным, Катюша твоя жива-здорова и является личной пленницей и собственностью господина главного террориста, он ее только что вместе с сотней других красивых невольниц приобрел для своего дома в Эр-Рийяде, приобрел на Интернет-аукционе, на знаменитом андижанском торжище рабынь.
      У Саши ком подкатил к горлу.
      – Мне поручено тебе это передать, Саша, – сказал Цугаринов, – мы сочувствуем тебе, Катюша в положении, мы в курсе. Мы понимаем, каково тебе…
      В портал въезжали молча.
      Бетонка притиралась здесь к скале и алюминиевые будки с охранниками, выкрашенные в коричнево-белый полосками камуфляж, почти сливались с каменной стеной, так же почирканной снежно-белыми вертикальными полосками.
      Вышедший к ним начальник КТП заглянул вовнутрь УАЗика, увидев Цугаринова, молча кивнул и сделал шаг назад.
      Шофер включил первую и машина поехала мордой прямо в скалу…
      Но вот часть каменной стены внезапно сдвинулась в сторону, открыв черное пространство входа в самый секретный мир… Туда, где теперь сосредоточилась надежда России.
      УАЗка въехала в тоннель и гулко шурша шинами по бетону, помчалась по выложенной тюбингами трубе – такой знакомой для пассажиров московского и питерского метро трубе перегонного тоннеля, как будто следующей станцией сейчас объявят Автово или Краснопресненскую. …
      Лифт опустил их на шестой горизонт.
      – Старика не обижай и вообще, держи хвост пистолетом, – пнув Сашу в спину, напутствовал его Цугаринов.
      Прошли по коридору.
      Охрана, узнавая Цугаринова в лицо, всюду пропускала их.
      Дверь без таблички и без номера – стальная дверь, каких в этом коридоре не менее полу-сотни…
      Цугаринов открыл ее перед Сашей и молча – пропустил первым внутрь.
      – Здравствуй, Мельников, – Старцев поднялся со стула и протянув Саше руку, сделал шаг ему навстречу.
      – Здравия желаю, товарищ генерал, – ответил Саша.
      Сашино лицо, не смотря на напутствия Цугаринова было напряжено…
      Расстрельное дело – в час "Ч" не выйти на связь и заняться личными делами.
      – Ну что, пропащий! – добродушно крякнул Старцев, обнимая Мельникова, – Родину позади жены поставил?
      – Простите, товарищ генерал, – смущенно отводя глаза, сказал Мельников.
      – Бог простит, – назидательно заключил Старцев, – ты, дурачина в том неправ, что Родину и жену разделил в своей голове, а эти два понятия должны быть для бойца нераздельными, понял?
      – Понял, товарищ генерал, – кивнул Саша, сглатывая слюну.
      – Ни хрена ты еще не понял, – махнул рукой Старцев, – только в команде ты можешь победить, а ты волком-одиночкой хотел, эх ты! ….
      Булыгин-Мостовой выглядел вальяжным, довольным собою умным модником.
      Баринов про Булыгина-Мостового как-то сказал – Dedicated follower of fashion.
      Хотя сам Булыгин-Мостовой про Баринова не единыжды говорил, что тот -пижон.
      Теперь они сидели в студии, как те самые голубки и довольные собою, своими умами и мыслями – ворковали.
      – Но вернемся к нашим баранам, – сказал с экрана Булыгин-Мостовой, – арабы, как представители типично восточной культуры лишены ощущения времени. Для них все представление о достойной мужчины деятельности – это торговля или выполнение каких то менеджментских функций. Работа на производстве для араба постыдна и связана с внутренними страданиями. Мужчина в их понимании не должен работать на производстве – он должен руководить, торговать, быть полицейским или военным – то есть, представлять власть. И вот из числа тех, кто в первое время был вынужден работать на конвейере, выделился слой менеджеров и своей элиты, которая выполняет природные функции руководить и торговать.
      – Да, важный момент! – согласился Баринов, это означает, что в цивилизации, араб только потребитель ее благ, но не производитель, а это значит…
      – А это значит, – кивнул Булыгин-Мостовой, – а это значит, что завоевав Европу, они не смогут поддержать того райского состояния цивилизации, того Парижа и того Лондона, благами которых они так любят пользоваться.
      – Да, – радостно подхватил Баринов, – араб должен только пользоваться. Настоящий мужчина себя работой не утруждает. Работать должна женщина, а он – должен быть начальником. И если количественный порог присутствия мусульман в Европе будет перейден, то экономика Европы просто рухнет, потому что с проникновением мусульман в менеджмент, начнется коррупция, еще хуже чем в Киргизии, Азербайджане и так далее. Представьте себе, если переселить азербайджанскую элиту в Москву, что будет? Коррупция усилится в десятки раз, и все закончится резней. И рано или поздно, Европа превратится в какое то Марокко или Ливию.
      – Вы правы, – согласился Булыгин-Мостовой, – как писал Шпенглер в Закате Европы – будут какие то феллахи и все вернется на какой то первобытный уровень. Все местные народы будут истреблены или выродятся.
      – Да, – перебил собеседника Баринов, – арабы, захватив Европу не смогут сохранить ее в том блеске, в который ее привели трудолюбивые европейцы, Вот существует иллюзия, будто Рим с приходом варваров передал им – варварам высокую культуру… Будто, цивилизация сохранилась с заменой римлян варварами. Будто работали акведуки и водопроводы, сохранилась письменность и так далее. Все это чушь. В Италии до Атиллы было 25 миллионов человек. С приходом варваров, несмотря на гигантский приток населения… население сократилось до… пяти миллионов человек. В самом Риме до прихода варваров было два миллиона, а осталось… четыре тысячи. И Рим превратился в большую деревню, где паслись козы, потому как некому стало следить за городским хозяйством. Был утерян секрет организации жизни в большом мегаполисе.
      Как так? Зачем мне заботиться о городском хозяйстве? Я пришел сюда, чтобы пользоваться.
      У арабов, с одной стороны это презрение к европейцу. Потому как европеец – это презренный алкоголик, который не заботится о семье, семья у европейца разваливается, он еще и атеист, который верит только в силу денег… Мусульманин его презирает, потому как государство европейца основано не на социально-религиозной базе, а на экономической. Европеец – это презренный жалкий ублюдок, которого надо истребить. Он не соблюдает ни одного из тех правил, которые предписываются Исламом. А с другой стороны, этот европеец – технологически его – мусульманина обошел. С одной стороны он его презирает, а с другой стороны он ему завидует.
      Как же так, у этого ничтожного алкоголика такая роскошная машина, а у меня, правоверного мусульманина – ее нет. И поскольку сам он ее произвести или заработать не может. Он эту машину рано или поздно – отнимет. Потому что он знает, что неверного можно убить. И Аллах за это не накажет.
      И процесс отнимания у идеологически ослабевшего – он рано или поздно – обязательно произойдет Поэтому, если алжирцы оккупируют Францию, им надо будет содержать определенный процент работоспособных французов для поддержания Парижа в том состоянии, в котором ОНИ смогут пользоваться его благами. Иначе, Елисейские поля превратятся в вонючий восточный базар. А Сена в сточную канаву.
      Если потоком в Европу пойдут мусульмане – рухнет все. Будет хаос.
      – Значит, с точки зрения статистики, когда то, в одночасье, это куммулятивное накопление числа мусульман в Европе перевалит за критическую отметку, и айсберг перевернется кверх ногами? – спросил Булыгин-Мостовой.
      – Да, – согласно кивнул Баринов, – Совершенно верно, если дело так пойдет, то к середине века Париж, как и другие европейские столицы перестанет быть той привлекательной витриной цивилизации, и станет походить на Стамбул или Каир… К этому и идет, но по – Шпенглеровски, мусульмане, конечно хотят вырваться на новый уровень, они хотят жить с европейским комфортом. Запад слишком долго размахивал у них перед носом всеми своими благами, мол, вот, смотрите, как у нас все здорово! Они и советским тоже кричали – смотрите, у нас мерседесы, у нас Мулин-Руж – давайте к нам, к нам! А теперь, заполучив 15 миллионов эмигрантов – они ужаснулись. Эти толпы так долго охмуряли, а когда они хлынули, стало страшно.
      – Как тебе эти умники? – спросил Старцев, когда Саша отсмотрел материал.
      – Они говорили в самую точку, все произошло как по ими говорённому, – ответил Мельников.
      – Твоя первая задача, – сказал Старцев, кладя Саше руку на майорский погон, – твоя задача сейчас, как можно скорее привезти этих профессоров сюда, найти их в нынешней Москве и привезти их сюда в бункер. От этого будет зависеть успех нашей дальнейшей борьбы. ….
 

 
      Москва представляла собою ужасную картину.
      Наверное, пожар 1812 года был просто цветочками в сравнение с тем, что увидал теперь Мельников по возвращении в столицу…
      Хотя, в отличие от событий двухсотлетней давности, нынче здесь кое-где даже велось какое-то строительство.
      Так по углам храма Христа Спасителя силами нескольких бригад молдаван под присмотром каких-то янычар с автоматами – шустро сооружались четыре симметричных минарета, делавших центральную церковь России похожей на какую-то тепловую электростанцию с высокими кирпичными трубами по бокам.
      Москва прям по пророчеству того самого Булыгина-Мостового, за которым Саша и прибыл теперь сюда, превратилась в сплошной базар.
      Торговали везде.
      Возле метро, в переходах метро, в самом метро…
      Только само метро встало из-за отсутствия в фидерах напряжения.
      По превратившимся в торговые ряды улицам ездили редкие автомобили.
      Бензин был в дефиците и стоил как коньяк "хеннеси" – сто долларов пол-литра.
      Поэтому, автолюбители теперь стали столь же редки, как если б Москва перенеслась в самое начало ХХ века, когда Роллс-Ройсы и Руссо-Балты водились только в конюшнях у членов царствующей семьи.
      Вместо световых реклам воспевавших прелести буржуазного образа жизни – на всех углах теперь висели портреты бородатого господина в зеленом халате и в белом хеджабе, изрекавшем что-то мудрое. Что именно – Саша не мог теперь оценить, потому как надписи на плакатах были сделаны по арабски.
      – Это кто? – спросил Саша одного из феллахов, показав на плакат.
      – Ты не знаешь? – удивился феллах, – это же великий учитель, Ходжахмет Ходжаев.
      Феллах еще долго подозрительно оглядывался вслед Саше.
      До катастрофы Булыгин – Мостовой жил на Аэропорте в так называемых "писательских" домах, что справа от метро, если стоять лицом к институту МАДИ.
      Адрес ученого Саше дали в резервной ставке перед тем, как отправить его на задание.
      Теперь надо было думать, как добраться от Кропоткинской до Аэропорта, если не работает метро, и если по городу не ездят такси.
      Велорикша была, вроде, более удобным транспортом, но относительно дорогим.
      Чтобы не вызывать к себе подозрений, чтобы не выделяться и не рисковать излишними проверками, Саша решил выбрать транспорт соответствующий своему статусу. А одет и экипирован Саша был по легенде, что он – Эдик Мирзоев – обрусевший и плохо знающий родной язык – бывший футболист второго дивизиона от команды Нарофоминска, а ныне – шашлычник и мангальщик, в городе Павлово на Оке, приехал в Москву навестить брата…
      Такой человечек, как Эдик Мирзоев по нынешним понятиям не должен был шиковать и ездить на велорикше. Ему больше к лицу подходила обычная рикша с китайцем-кули в оглоблях, что в рисовых конических шляпах и босиком – бегали по Мосвке не хуже ипподромных рысаков.
      Рикша нашлась сразу, стоило Саше помахать в воздухе рукой с зажатыми в пальцах двумястами "афгани".
      Кули оказался русским.
      Покуда трусили по Тверскому бульвару до Пушкинской, Саша узнал, что русские пачками теперь бросились принимать Ислам, и что сам кули – Иса Иванов, который еще до прошлой недели был инженером Игорем Ивановым, тоже вот теперь сподобился и вот получил временную регистрацию и планирует даже начать свое собственное дело – заняться ремонтом и техническим обслуживанием велорикш.
      На Тверской свернули налево и двинулись в сторону площади Маяковского.
      – А где памятник Пушкину? – спросил Саша своего возчика.
      – А-а, этого, на котором голубь всегда сидел? – тяжело дыша отозвался запыхавшийся водитель рикши, – его по указу Ходжахмета Ходжиева снесли.
      Памятника Маяковскому на том месте, где некогда Евтушенко с Вознесенским стихи студентам читали – тоже не было.
      Не было и вывески ресторана Пекин.
      Вместо нее теперь была большущая надпись – Шаурма.
      – Тоже по указу Ходжахмета Ходжаева? – спросил Саша.
      Но его шофер ничего не ответил. Ему было трудно протискиваться между торгующими всякой дрянью, он поминутно кричал – поберегись, увага, алярм!
      – И это правильно, – согласился Саша, – незачем нам китайских кухонь, нам свою надо развивать.
      На аэропорт доехали за каких-нибудь полтора часа.
      Собственно пару месяцев назад, когда на Москве еще были электричество и бензин, и когда ходило метро и ездили такси, со всеми пробками Саша затратил бы на дорогу примерно столько же.
      Саша кинул рикше двести афгани.
      – Хозяин, накинь на пиво! – взмолился новоиспеченный Иса Иванов.
      – Дык Ходжахмет Ходжаев пива не велел пить, – возразил Саша.
      – Тогда на гашиш накинь, – настойчиво попросил рикша.
      Саша протянул еще одну бумажку в сто афгани.
      Отпустив оглобли, Иса Иванов принял позу служащего пуделя и жадно выхватив банкноту, принялся кланяться мелкой дробью, – премного благодарен, помогай вам Аллах со всеми святыми.
      – Аминь, – оборвал рикшу Мельников, – купи себе халвы с докторской колбасой.
      Теперь надо было разыскать Булыгина-Мостового.
      Вид некогда респектабельного двора вызывал сомнения в том, живут ли теперь здесь приличные люди?
      Возле переполненных и минимум – месяц не вывозившихся мусорных контейнеров, служивших теперь основанием для зловонного Монблана наваленной на них горы отходов жизнедеятельности, уныло рыжели ржавчиной несколько остовов сожженных автомобилей, в выбитые окна которых тоже теперь сваливали и набивали месяцами не вывозившийся мусор.
      – Что здесь будет летом в жару? – мысленно Саша задал себе вопрос, – совсем пропадет Москва!
      Возле парадного, где по прописке до катастрофы проживал Булыгин-Мостовой, кто на ящиках из под пепси-колы, кто на четвереньках – сидели взрослые мужчины и скалились исполненными золотых зубов улыбками.
      Мужчины играли в нарды.
      – Салам алейкум, – на всякий случай сказал Мельников.
      – Ти куда идёш дарагой – уважаемый? – спросил один из игравших, и все поглядели на Сашу.
      Мельников тоже во весь рот улыбнулся своими рандолевыми фиксами, что перед самой отправкой вставили ему там – в резервной ставке, и тоже на ломаном русском и с мягким восточным акцентом вежливо отвечал, – я, уважаемый, иду в квартира номер сорок семь, кунак у меня один тут живет, к нему я приехал.
      Мужчины переглянулись.
      – Слушай, уважаемый, в сорок седьмой квартира я живу, там твой кунак никак не живет, – сказал тот, что только что бросал кости игральных кубиков, – ты что-то ошибся, наверное, как твой кунак зовут?
      – Мой кунак Булыгин-Мостовой зовут фамилия его, – ответил Саша, снова даря всем блистательную улыбку своей позолоченной дентальности, – я с мой кунак в футбол в Нальчике играл на кубок Дагестана, я ему гашиша привез, дыня привез, насвай привез…
      Мужчины переглянулись.
      – Слушай, дарагой, нэт здэсь твой кунак теперь, зачем ти приезжал? Сафысем напрасно ти приезжал!
      – А где мой кунак? – настойчиво спросил Саша, продолжая улыбаться.
      – А он типер там, – мужчина махнул рукой в сторону мусорного Монблана, – он типер там где фсе русский кто бэз прописка, где фсе бомж славянской национальности.
      – А где это? – спросил Саша.
      – А это в подвал, на чердак, в мусоный ящик, в старый машина, я не знай где этот бомж живет, я в сорок седьмой кАвартира живу, а его не знай где он живет!
      Саша пожелал игравшим в нарды всяческих благ, и чтобы ниспослал им Аллах долгих и приятных дней в квартире номер сорок семь.
      Но надо было искать Булыгина-Мостового. …
      Булыгин-Мостовой жил теперь в трансформаторной будке.
      Электричества в Москве уже месяц как было отключено, поэтому жить в трансформаторной будке теперь было неопасно.
      Замки в железных дверях с красными молниями на них – давно были выломаны, на полу, под масляными трансформаторами были наброшены неизвестно откуда взявшиеся матрасы и кучи какого-то тряпья.
      Булыгин-Мостовой жил здесь с двумя писателями и с приставшей к ним парой бывших доцентов МАДИ.
      Теперь, в часы не занятого поисками пищи досуга, обитатели трансформаторной будки предавались рассуждениям о судьбе Москвы и судьбе человеческойцивилизации.
      Сегодня в будке был праздник.
      Роясь в основании Монблана, паре доцентов удалось докопаться до слоя еще старого цивильного мусора тех времен, когда в домах было электричество, и среди прочего, доценты нашли несколько пакетиков испитого чая липтон, но самое главное, они нашли целую пепельницу окаменелых окурков, среди которых некоторые были чудовищно длинными или – жирными, как говорили здесь в трансформаторной будке.
      Теперь все пили чай и курили.
      – Это только женщины могут так недокурить, – сказал доцент Синяев, задумчиво поглядев на длинный окурок.
      – Гляди, там и след от помады еще остался, – сказал другой доцент по фамилии Ширский.
      – Эх, господа мои хорошие, нам бы теперь эту женщину сюда! – сладко потянувшись, сказал писатель Цукеровский, – мы б ее чаем угостили, а? Как вы думаете?
      – Эту женщину теперь какой-нибудь Ахмед у себя в гареме держит, – махнул рукой другой писатель, который до катастрофы писал под псевдонимом Становой, – она ему теперь танец живота танцует.
      – Да, господа, рано или поздно, но приходят сильные и голодные и отнимают у ожиревших и ослабевших ихних баб и квартиры, – горестно вздохнул писатель Цукеровский, – que fait?
      – Да, квартирка то у меня была! – тоже вздохнул Булыгин-Мостовой.
      – Вы, небось, скольких женщин то туда переводили, а? – писатель Становой игриво ткнул Булыгина в бок.
      – Да уж, было, – вздохнул Булыгин.
      – Так и не из вашей ли сорок седьмой квартиры эта вытрясенная пепельница, откуда мы нынче хабарики докуриваем? – хмыкнул доцент Ширский.
      – А может и из моей, – покорно согласился Булыгин.
      – Расскажите-ка, расскажите компании, каких дамочек к себе водили? – сделав хитро-похотливое лицо, попросил Становой, – ну. нам же интересно!
      И на правах рассказчика, которому дозволены лишний глоток ценного чая и лишняя затяжка табачного дыма, Булыгин-Мостовой отхлебнул из общей алюминиевой кружки и пару раз затянулся жгущим уже пальцы окурочком.
      – Перед самыми событиями, друзья мои, был я на телевидении, – начал свой рассказ Булыгин, – и пригласили меня на прямой эфир в программу известной всем вам телеведущей…
      Смешанная компания из доцентов-технарей и гуманитариев-писателей, объединенная общими жилищными условиями на гнилых ватных матрасах в холодной трансформаторной будке, попив чайку и покурив, со сладостными улыбками предалась теперь кайфу сексуальных мечтаний, стимулируемых рассказом Булыгина-Мостового.
      Дамочка эта, вы ее все видели по телевизору, она на самом деле невысокого росточка, и при ближнем, без грима и студийного света рассмотрении, даже ничуть не хуже, а когда естественная, а не для обложки, то выглядит и моложе своих тридцати шести и даже сексуальнее. Она мне, господа мои хорошие, давно уже глянулась, и я все думал, вот бы затащить дамочку на секс в хатку к себе! Ну, и пришел я к ней за пару часов до эфира, принес ей свою книжку последнюю, что вышла в ВАГРИУСе, подарил ей для пыли в глаза с подписью, ну, а она меня пригласила в ихний кафетерий – чтоб проинструктировать меня чтоли перед эфиром, как и о чем перед камерами говорить будем. Я – слово за слово, глансы на нее бросаю, тему прощупываю, и чую, выгорит дельце – западает дамочка на меня, хочется ей, имеется у нее интерес!
      Доценты с писателями понимающе переглянулись и многозначительно заулыбались сальными улыбками.
      А я сам тоже распаляюсь, все на титьки ее, да на коленки пялюсь, а грудь у этой дамочки, это типа того, знаете, с виду, под свитером вроде как плоская, а снимешь свитерок, а там – сюрприз, но я то знаток, меня то не обманешь, я хорошую грудь за версту носом чую.
      Булыгин, пользуясь эксклюзивным правом рассказчика, запалил последний оставшийся окурок и жадно затянулся, передав его потом по кругу.
      Ну, прошли мы на эфир, в студию, там мне грим на лицо, попудрили сперва, потом микрофон на лацкан повесили, усадили в кресло под софиты, камеру накатили, дали отсчет, ну сами знаете…
      Рассказ бы прерван замешательством, происшедшим из-за оплошности писателя Станового, он обжегшись совсем уже коротким окурочком, уронил его на матрас.
      – Ну, растяпа! – воскликнул доцент Ширский, жадно ища ценный хабарик в недрах тряпья, – вам, Становой, не книжки писать, а сволочью в милиции служить с вашим ротозейством.
      – Не ссорьтесь, господа, – урезонил товарищей писатель Цукеровский, – дайте послушать, cest interesant!
      Булыгин кивнул и продолжил свой рассказ.
      Вобщем, покуда шел эфир, я чую окончательно, дамочка эта безусловно уже моя, потому как на все мои остроты кидала на меня такие восторженные взгляды, прям как влюбленная в учителя десятиклассница на последнем уроке перед выпускными экзаменами…
      – Вот кому книжки то писать, – вставил Ширский, – слог то какой, господа!
      – Да заткнитесь вы, ради Бога, дайте послушать, – взмолился Становой.
      Благодарно прижав руку к сердцу, Булыгин стал рассказывать дальше.
      Кончился эфир, ну я ей и говорю, а поедемте Марианночка отметим наш успех где-нибудь в тихом ресторанчике. А она удало этак, тряхнув причесочкой своею, и отвечает, а что? И поедем, отметим! Вобщем, повез я ее на Арбат в Ангару, и так мы застряли в пробке на Сухаревской, что ни туда – ни сюда, а я чую, что момент готовности то утекает, дамочку то надо ковать, пока она горяча! Вобщем, предлагаю ей, а не плюнуть ли нам на ресторан, и не поехать ли прямо ко мне, виски, да коньяк у меня никогда в баре не переводились, а съесть что-нибудь такое, мы можем сами приготовить, у меняв морозилке и курица и бифштексы…
      – Ах. Не травите душу, Булыгин, – взмолился Ширский, – курица и бифштексы это тема табу!
      Ладно! – согласился Булыгин, – про еду не буду, буду только про секс…
      Вобщем, пришли мы ко мне домой, в сорок седьмую мою квартирку, значит пришли.
      Снимаю я снее этак плащик, а сам думаю – не надо тянуть, надо сразу брать, а уже потом, когда первая страсть уляжется, можно и все нежности – типа ванна, джакузи, сигаретка и кофе в постель, Мик Джаггер из стереосистемы и все такое прочее…
      Вобщем, снимаю с нее плащик, а сам ее за титечки, за титечки. А она уже и дышит прерывисто и бормочет всякую обычную для таких случаев чепуху, типа – мол. Что вы делаете, да что вы такое позволяете, а сама не вырывается, сама об меня только трется и дышит часто-часто…
      Ну, вобщем, первый раз я ее отымел прямо в прихожей на ее же пальто… А она, как оголодалая…
      – Ассалям алейкум, уважаемые, – прервал кто-то Булыгинский рассказ.
      Стальная дверь трансформаторной будки со скрипом отворилась и в проеме показался какой-то восточный мужчина с полным ртом золотых улыбчивых зубов.
      – Что вы тут делаете, люди хорошие?
      – Ступай отсюда, басурманин! – сделав недовольное лицо, сказал Становой, – это наша будка, мы ее давно уже заняли, и участковый мурза в курсе…
      – Да что ты суетишься, уважаемый, – успокоил Станового восточный улыбчивый человек, – никто тебя из будки выселять не собирается, я наоборот вам сигарет и денег дам, вы мне скажите, где теперь Булыгин-Мостовой из сорок седьмой квартиры живет?
      – Ты сигарет наперед дай, мы тебе тогда и скажем, – с максимальной серьезностью сказал Ширский.
      Человек протянул ему пачку Мальборо.
      – Этого мало, – сказал Ширский.
      Человек порылся в карманах халата и показал еще две пачки Мальборо. Показал, но не дал.
      – Дай сигареты, я скажу! – воскликнул Становой.
      – Нет, ты уж мне дай, я сам скажу, – не выдержал Булыгин, поднимаясь с матрасов.
      Две пачки Мальборо перешли к нему в руки.
      – Ну, говори теперь! – сказал восточный человек.
      – Ну я – Булыгин, а что? – вызывающе выпятив грудь, сказал Булыгин.
      Возникла пауза.
      Доценты и писатели вопрошающе глядели на восточного человека с рандолевыми фиксами.
      Восточный человек присел на корточки, развязал свой рюкзачок, молча достал оттуда бутылку коньяка с довоенной наклейкой "Дербент" и откупорив, сказал, – Пророк не велел пить вина на земле, и тогда нашелся один правоверный, который стал залезать на дерево и пить сидя на суку, потому как про то, что нельзя пить на дереве, Пророк ничего не говорил…
      Пустили бутылку по кругу.
      Закурили свежераспечатанное Мальборо…
      – А кто теперь в твоей сорок седьмой квартире живет? – спросил восточный человек.
      – А бывший шофер и осветитель с того самого телеканала Магомед Талбоев живет, причем вместе с телеведущей Марианночкой сожительствует… … …
 

 
      Катюшу поместили в двух комнатах женской половины дома.
      А Лиду и Милу назначили к ней в служанки.
      – За что мне такие почести? – попыталась она выяснить у старшей жены.
      Но та ничего объяснять не стала.
      Пришлось принять статус без объяснений.
      Разве худо?
      Месяц ехала на нарах в скотских условиях, а тут попала в рай – кругом ковры, домашние сады с бассейнами и павлинами, питание – на убой, все свежее – курочка, мясо, плов, фрукты – любые!
      Разоделась в шелковые шароварчики, да в бархатные топики.
      По-восточному.
      С Милкой и Лидией – Катюше было нескучно.
      Но старшая жена строго следила за тем, чтобы равенства между бывшими товарками не было. Катюша – госпожа, а Лида с Милой – ее служанки. Поэтому, есть вместе – нельзя, купаться вместе в бассейне – тоже нельзя… Можно только почтительно разговаривать с госпожой, если та позволит…
      Катюша попросила, чтобы ее показали акушеру-гинекологу…
      К ней привезли сразу троих…
      И аппарат УЗИ привезли, и кресло, и все что надо для анализов, вместе с компьютером.
      Посмотрела на экране, как бьется сердце ее маленького.
      Подтвердили то, что ей говорили еще в Москве, еще до событий, что мальчик у нее.
      И скоро уже рожать…
      – А кто наш хозяин? – украдкой, шепотом спросила Катюша у Лиды.
      – Говорят, что некий Ходжахмет Ходжаев, – отвечала Лида, – а еще говорят, что он твой, то есть ваш муж…
      – Но я ведь замужем, – возмутилась Катюша.
      – Для них это неважно, – пожав плечиками, отвечала Лида, – на кухне служанки говорят, что ты, то есть вы, будете скоро старшей женой…
 

 
      Ходжахмет Ходжаев иногда позволял себе часок-другой побыть Володей Ходяковым.
      Вот и теперь.
      Велел вертолетчикам посадить машину в том месте, где Калужское шоссе пересекает реку Десну. Когда-то здесь на пляже он познакомился с девушкой-москвичкой, а она, узнав, что он из Ульяновска, презрительно отвергла его ухаживания.
      Если б она знала, во что, какими слезками потом отольется миллионам москвичек это ее тогдашнее "нет", по-покладестее, наверное была бы тогда с ним?
      Саму девчонку, ее лицо, Володя уже давно позабыл.
      Помнил, только, фигурку ее ладненькую в модном тогда махровом бикини, да светло-русые пряди, шевелимые теплым июльским ветерком.
      Ходжахмет раздраженно махнул рукой, веля летчикам улетать, а охранникам – скрыться в кустах, не маячить перед глазами и не портить впечатление от созерцания природы.
      Вертолет завыл форсажем турбины и косо наклонившись, над самым полем быстро улетел прочь.
      Володя остался один.
      Нет, один он никогда теперь не оставался.
      Человек с пол-ста охранников с винтовками и автоматами засели по периметру – там и там – глядят в оба, охраняют…
      Он теперь главный вождь движения.
      И хоть и не духовного звания, но покруче любого айятоллы.
      Володя присел на корточки, поднял камешек, бросил в воду.
      Здесь они купались.
      Много машин еще стояло тогда на траве – это дикие туристы из Москвы приехали искупаться.
      И он тогда вместе с московским своим дружком – Андреем.
      А она местная была. Вернее – москвичка, но с местных дач.
      Сколько времени прошло?
      Он тогда только школу закончил в Ульяновске и приехал поступать в институт.
      Выбрал себе автомобильный – МАДИ и факультет – эксплуатацию автотранспорта, чтобы потом на жигулевском автосервисе в Ульяновске работать – хорошую деньгу зашибать…
      Не поступил.
      Баллов недобрал, а нак вечернее не было смысла, вечерний отсрочки от армии не давал.
      Вернулся в Ульяновск, на Тутти к себе.
      А осенью его и в армию забрали.
      С Лешкой Старцевым.
      А вот интересно, если бы тогда не отбили они Лешку, когда его боевики Хамид-шаха выкрали, там с горки, где Леха собаку хоронил? Что бы сталось?
      Может, Лешка теперь был бы Ходжахметом? А он – Володька – русским генералом, который бы этого Ходжахмета ловил?
      Может!
      Все может быть.
      Аллах велик.
      И все в воле его.
      Володя вспомнил, что теперь время молитвы.
      И вот полста спрятавшихся по кустам охранников смотрят теперь на него – на главного своего вождя.
      Володя обратился лицом на восток, расстелил коврик, встал на колени…
      Огладил бороду, провел пальцами по глазам, по лицу…
      Но он не молился.
      Он вспоминал.
      Вспоминал, как встретил Пакистанца.
      Уже в Чечне, когда сам был в чине бригадного генерала.
      И как Пакистанец рассказал ему про чистых, объединенных в цепь.
      Что если много чистых объединить в цепь, то можно достичь сути откровения, которое дается Пророку.
      Вспомнил, как поверил в это.
      Все вспомнил
 

 
      На первое – был доклад профессора Булыгина-Мостового.
      Присутствовали – генералы Старцев, Ерохин и Бочкин, а также полковники Цугаринов, Грабец. Мижулин, Заробко, и с ними – майоры Мельников и Луговской.
      Суть доклада сводилась к уже известному, что Ходжахмету судя по всему, удалось повторить Вевельбургский опыт немцев, то есть – собрать экстрасенсов, влияющих на техногенное и скомпоновать из них работоспособную цепь.
      Однако, выводы Булыгина-Мостового не были слишком пессимистичными.
      Профессор был уверен, что так же как и немцы в сорок пятом – Ходжахмет по прежнему выдергивает из мировой сети знаний только случайное. Его экстрасенсы, словно в Публичной библиотеке, но с завязанными глазами – хватают с полок бессистемно, и только уже выйдя из транса, могут как то потом разбираться с утащенным с небес знанием.
      Вопросов к профессору было много.
      Во-первых:
      Можно ли и главное – нужно ли нам сейчас пытаться собрать такую-же аналогичную цепь из экстрасенсов?
      И во-вторых, как лишить Ходжахмета его преимуществ?
      Булыгин-Мостовой ответил на это, что собирать собственную цепь – дело долгое.
      И главное, собрав ее, где гарантия, что нашим удастся быстрее Ходжахмета нахватать из мировой сети именно нужных знаний, именно тех, что позволят противостоять его армии?
      Поэтому, Булыгин предложил начать с того, чтобы разрушить имеющуюся у Ходжахмета сеть.
      Именно эту рекомендацию профессора решили и принять за основополагающую директиву дальнейших действий Резервной ставки. …
      – Ты должен поехать туда, ты должен проникнуть в их святая-святых под видом экстрасенса, – сказал Цугаринов, – Саша, тебе доверяем мы судьбу России, ты должен включиться в их сеть и… Вырубить ее.
      – И тогда телепортанты зависнут в подпространстве, – вставил Булыгин-Мостовой.
      – И тогда эти их дьяволы, которые телепортировались в Кремль, в Белый дом в Вашингтоне, на Даунинг Стрит и в Виндзорский дворец, все эти телепортанты тогда зависнут в подпространстве и вообще неизвестно куда денутся, – подтвердил Цугаринов, – и ты, Саша, и ты должен это сделать…
      Да!
      Заданьице!!
      Всего – ничего!!!
      Проникнуть к Ходжахмету, выдав себя за экстрасенса, умеющего влиять на техногенное, и проникнув в то место, где сидят эти его монахи-экстрасенсы, вырубить им подключение к мировой сети…
      Вот и весь сказ.
      Вот и вся задачка.
      – И еще, – добавил Цугаринов, – профессор сказал, что твоя Катюша – она не случайно попала к Ходжахмету, он ее каким-то образом вычислил, и ища её, ты выйдешь на Ходжахмета и наоборот… Ища Ходжахмета, ты найдешь свою Катюшу…
      Она, почему-то нужна ему. И выяснив, зачем она ему нужна, ты может выяснишь и раскроешь его главный секрет…
      Катюша?
      Она главный приз этой гонки.
      Вот как завернула Судьба.
 

 
      Катюша сидела во внутреннем дворцовом саду.
      Резко и противно кричали павлины.
      Индюшки эти – они ходили взад и вперед, клюя свои орешки из кормушек, а главный индюк-павлин, с большой короной на голове, то распускал свой хвост, то сводил перья в стопочку. И покрикивал.
      Купаться не хотелось.
      Куда уж купаться – не сегодня – завтра – родить уже!
      Лида сидела рядом в тени и рассказывала про свою старую жизнь в Москве, как они с Игорем – ее покойным мужем – ездили с друзьями на пикники на Москва-реку за Звенигородом, и как там бывало хорошо.
      Лида кстати говоря. Как инструктор, занималась с Катюшей гимнастикой для беременных.
      А под эту ипостась и сама тянулась – на шпагаты садилась, гнулась, делала махи ногами…
      А без того, чтобы как бы с Катюшей заниматься – ей самой – гимнастику запрещала старшая жена.
      – Как думаешь, нас подслушивают? – спрашивала Катя, беря с тарелки финики.
      – Ясен пень, подслушивают, – сидя в шпагате, отвечала Лида, и поочередно делая наклоны к левому и правому носку.
      – А как ты думаешь, зачем мы ему тут нужны? – спрашивала Катя. Отправляя в от очередной финик.
      – Это у тебя надо спросить, – отвечала Лида, – поройся кА ты в памяти, может.
      Вспомнишь чего?
      И вдруг Катя как бы обомлела…
      Схватилась за живот.
      – Ой, ты чё, Катюха? – испуганно спросила Лида.
      – Ой. Кажется началось, – тихо ответила Катя, – кажется началось у меня, рожаю.
      – Акушера, акушера сюда! – закричала Лида, – хозяйка рожает! …
      Прибывшие через три минуты акушеры мгновенно поставили диагноз – у роженицы отходят воды, самая пора была на стол и делать стимуляцию… … …
      С Пакистанцем Ходжахмет впервые встретился на базе неподалеку от Карачи.
      Шла вторая чеченская война.
      Ходжахмет только что провел два месяца в Турции – в одном из оплачиваемых шейхами санаториев, где залечивал простреленные в горах правую ногу и левое лёгкое.
      Некоторые его товарищи лечились и в Грузии и в Азербайджане, но Совет полевых командиров решил, что бригадному генералу Ходжахмету Ходжаеву лучше не рисковать, а поправлять здоровье подальше от России.
      Русских… А особенно русских женщин, по которым тосковал, Ходжахмет мог видеть и в Турции. Теперь, после перестройки Горбачева и Ельцина – русских женщин в Турции было побольше чем в иное советское время их было в Крыму или в Сочи.
      Нога уже совсем перестала его беспокоить, а то до отдыха в Анталии, Ходжахмет часто припадал на нее, и по ночам бывало просыпался от мучавшей его боли.
      Пуля русского снайпера под Шали – задела кость.
      Это инструктор по кличке Ливиец и чеченец Гоча вынесли его тогда по реке из под обстрела.
      После отдыха Ходжахмет отправился в Пакистан.
      Там готовили пополнение для ведения летних боевых действий новой летней компании девяносто седьмого года..
      Простых бойцов – готовили в Чечне и в ущельях сопредельной Грузии.
      А здесь, близ Карачи – готовили младших командиров.
      Учили очень важным вещам – выживанию в горах, маскировке, минному и взрывному делу, обустройству бункеров и схронов, стрельбе из "стингера" и "иглы", работе на современных устройствах космической спутниковой связи и всему прочему, очень нужному в современной войне, тому, чему не обучают простых боевиков – мальчишек, набранных в селах предгорных районов. А кстати – мальчишки, выросшие уже не при советах, зачастую не умели писать и читать, но стрелять из автомата и гранатомета "Муха" – умели получше, чем иной российский солдат, особенно из тех российских солдат, кто вместо полигона – все два года своей службы провел на строительстве командирских дач, или на полковой свиноферме.
      Ходжахмет прибыл в Карачи для того, чтобы проверить готовность нового выпуска школы, и вместе с отобранной партией бойцов вернуться в Шалинский район, где готовились большие дела.
      Тут то Ходжахмет и познакомился с Пакистанцем.
      Пакистанец вообще то имел американский паспорт на имя Ислама Нургали.
      Но это не было его настоящим именем.
      В лагере его так и звали – Пакистанец.
      Именно он отвечал за готовность новой партии.
      А Ходжахмет приготовил для этого выпуска достойную проверочку.
      Что может быть более лучшим испытанием для воинов, чем реальный выход в горы и боевое столкновение с реальным противником?
      Ходжахмет сам отобрал пятнадцать человек для предстоявшей контрольной вылазки.
      Им предстояло пощупать оборону русских пограничников на таджикском участке.
      Предстояли и стрельбы из "стингера" по вертолетам.
      Ходжахмет хотел все сам проверить – ведь с этими людьми ему потом предстояло устроить большой шум на юго- востоке Чечни и в Дагестане.
      Пакистанец тоже пошел с ними.
      И вот, когда они дали русским пограничникам бой, когда отстрелялись по русским вертолетам, когда уже уходили назад, на одном из ночных привалов, Пакистанец и рассказал Ходжахмету о перспективах будущей войны, как он ее себе представлял.
      Сперва Ходжахмет попросту не поверил Пакистанцу.
      Как?
      Что такое?
      Верить в колдовство?
      Ему – реально мыслящему вождю сопротивления – авторитетному полевому командиру – бригадному генералу и верить в сверхъестественное!?
      Да кабы он верил во всякого рода чепуху, он бы не выжил в многолетней череде перманентных боёв!
      Только реально мыслящий человек, только его трезвый ум и расчет – могли помочь на войне. В этом был уверен Ходжахмет. Это подтверждал твесь его боевой опыт.
      В этом он был уверен до встречи с Пакистанцем Да!
      Пакистанец был не прост…
      Но он сперва только слегка поколебал Ходжахмета в его материалистических убеждениях – поколебал, показав пару фокусов…
      Тогда на бивуаке у костра, Пакистанец продемонстрировал Ходжахмету свои способности – влиять на приборы.
      Одним только усилием своей воли, Пакистанец сделал так, чтобы, например, вдруг перестал работать ночной прицел Эс-Вэ-Дэшки… Мог Пакистанец заставить ноутбук от системы спутниковой связи – самопроизвольно включаться и выключаться…
      Наконец, мог сделать и так, чтобы не сработал детонатор в цепи заложенного ими фугаса… А мог и наоборот, заставить цепь сработать еще до получения спутниковой команды на взрыв.
      – Ты просто фокусник, – сказал тогда Ходжахмет.
      – Нет, не фокусник, – отвечал Пакистанец, – есть люди, которых я называю проводниками. Они могут концентрировать и перенаправлять потоки энергии. И если собрать таких людей в команду, то можно делать великие дела, что американцам с их авианосцами и не снились.
      Ходжахмет так бы и запомнил Пакистанца, как простого фокусника, не поверив ему до конца, а воспринимая его штучки, просто, как любые, принятые в любой армии – милые чудачества дежурного комика, умеющего развлечь товарищей по оружию карточными фокусами или штучками с продетой в уши веревочкой…
      Так бы и не поверил, кабы не случай, произошедший с ними на обратном пути от границы.
      Пара Ми-двадцать четвертых, пара этих крокодилов с отчетливо различимыми коническими обтекателями пакетов НУРСов, с отчетливо видимыми белыми всполохами автоматических пушек под бронированными днищами заходила прямо на них.
      Нет, куда там заходила! Уже шла на них боевым, лупя в хвост и в гриву из всего имевшегося бортового оружия…
      Камни разлетались осколками, разлеталось рваное мясо изрешеченных крупнокалиберными пулями и двадцатимиллиметровыми снарядами бойцов… Криков не было слышно… Только гулкий рокот четырех турбин двух русских вертушек, усиливаемый двойным и тройным эхом ущелья – и только грохот пушек и сыпавшихся с неба НУРСов…
      Все…
      Вот она смерть…
      Некуда спрятаться.
      И поздно уже хвататься за ПЗРК, потому как крокодилы уже на боевом, и совсем не поможет пулемет – потому как для брони Ми-двадцать четвертого калибр семь-шестьдесят два – это что утиная дробина гиппопотаму…
      – Вот и все, – подумал Ходжахмет, – вот и пришел конец.
      Он теперь даже уже не прятался, он стоял в полный рост на тропе с автоматом в руках, а рядом рвались снаряды, разнося в клочья тела и одежду только что закончивших курсы, но так и не состоявшихся по судьбе – младших командиров… Им всем теперь было суждено остаться здесь – в этом ущелье…
      – Вот и все…
      Вот приближается он – зловещий крокодил.
      Вот видно даже лицо русского офицера-оператора оружия, что сидит спереди перед пилотом, и вот он уже поворачивает пушки и кассеты с НУРСами, поворачивает прямо в сердце Ходжахмету…
      Но тут и случилось то самое чудо.
      Сперва у обоих вертушек вдруг заклинило оружие.
      Они пронеслись над самыми головами Ходжахмета и Пакистанца, пронеслись… Начали было новый разворот на боевой… Начали… И вот второе чудо – у одного вертолета разом заглохли обе турбины… И второй что-то закачался и с трудом, накренившись, стал уходить…
      Вертолет со скрежетом рубанул лопастями несущего винта по склону горы.
      Рубанул, упал, перевернулся, покатился…
      Покатился, загорелся…
      Разве это не чудо?
      Разве это не чудо?
      Ведь никто не стрелял!
      У них даже никто не успел и расчехлить ПЗРК…
      Вертолеты сбил Пакистанец.
      Сперва он заклинил им оружие, а потом остановил электронику, управляющую полетом.
      И это было чудо.
      И этого чуда теперь и отныне было достаточно для того, чтобы Ходжахмет поверил Пакистанцу. ….
      Они вернулись в лагерь вдвоем.
      Вмсе остальные бойцы – были убиты.
      На них же – на Пакистанце и на Ходжахмете не было ни царапины.
      И отныне, отныне они были единомышленниками.
      Ходжахмет теперь верил – будущее их победы в создании сети из чистых проводников.
 

 
      Что?
      Уже родила или бред еще продолжается?
      Катюша медленно отходила после наркоза.
      Она вдруг почему-то вспомнила, как какая-то школьная ее подружка, поступившая на исторический в их местном "педе" – рассказывала, что римлянки в древности рожали стоя, что их для этого привязывали за кисти рук и подвешивали к потолку…
      Первой к ней пустили Лиду.
      Служанку ее.
      – Поздравляю, мальчик у тебя, хорошенький! Сейчас тебе принесут, – сказала Лида, целуя госпожу, – Пятьдесят один сантиметр, три семьсот… Как назовешь то?
      – Сашей, – тихо ответила Катя, – Сан Санычем он у нас будет.
      – А ты хотела мальчика? – спросила Лида, – мы вот с первым моим мальчика хотели, а получилась девочка.
      – Где она теперь? – спросила Катя.
      – Здесь, при пекарне служит… Хлеб местный печь обучается. Сыта, накормлена, обута, одета, никто к ней не пристает, я спокойна…
      Катя взяла Лиду за руку, – все будет хорошо, дорогая моя, я верю, мне видение было. …
      А Кате и правда было видение, когда она от наркоза отходила.
      Привиделось ей, что сидит она не то в Георгиевском, не то в каком ином из парадных залов Кремля, сидит в кресле, одна, подле нее столик маленький с телефоном, таким, какие она видала по телевизору на столах у самого высокого начальства – такой старомодный светленький телефонный аппарат с гербом вместо диска… А надето на Кате платье, очень странное, вроде как даже и не платье, а шуба. Причем, явно белая с темными пятнами, такая, какую Катя видела на портретах французских королей. Горностаевая – называется.
      И тут начинает играть гимн, в зал входят солдаты в парадной форме с аксельбантами и с палашами наголо, Катя поднимается с кресла, а из парадных дверей, навстречу к ней выходит Президент.
      Выходит и почему-то начинает называть ее мамой.
      Наш нынешний Президент и вдруг ее – Катю – мамой называет. Обращается к ней так уважительно, а Катю это отчего то и не удивляет. Она совершенно спокойно принимает все знаки внимания, которые оказывает ей хозяин Кремлевского дворца и даже вдруг, поддерживая правила игры, называет Президента сыном и протянув руку, поправляет ему ворот рубашки…
      И тут еще новое действие.
      Снова играет гимн и в зал из той же двери – входит ее муж – Саша.
      На Саше камуфляжная форма с погонами и несколько медалей на груди.
      И Саша ей говорит – гляди, Катюша, как вырос наш сын!
      Катя вгляделась в лицо Президента и вдруг поверила, что это их с Сашей сын.
      – А почему бы и нет? Если Саша так говорит?
      А сын, то есть Президент, достает из внутреннего кармана пиджака какой-то конверт и говорит, – дорогие мои папа и мама, от лица страны поздравляю вас со спасением нашей Родины от нашествия басурман… И протягивает Кате конверт.
      Она раскрывает его, а там какой-то документ, написанный характерной вязью – на арабском…
      И Президент ей говорит, – мама, а у меня ведь два хозяина?
 

***

 
      По дому прокатился шум.
      Хозяин приехал!
 

 
      Этот дом Ходжахмет построил в восемьдесят девятом году.
      Тогда через него проходило очень много наличных денег – и от шейхов, и от русских олигархов и даже от американцев…
      И со всех денег он снимал свои, как он считал – законные пятнадцать процентов.
      Дом получился знатным.
      Проектировал его самый знаменитый и дорогой архитектор из Швейцарии – Сэмюэль Бергер, тот самый, что строил здание Парламентской Ассамблеи в Страсбурге и новое здание банка Свис Кредит в Женеве.
      Один только проект дома обошелся Ходжахмету в шесть миллионов долларов, а его постройка, которой занималась американская строительная компания Смит и Литтлтон, потянула на все шестьдесят миллионов с хвостиком.
      Еще двадцать миллионов потом ушли на обустройство – электроника, антиквариат – бронза, фарфор, ковры, картины, античная скульптура…
      Зато дворец получился в конечном итоге таким славным, что в нем сошлись две редко-соединимых харизмы – в этом доме можно было комфортно и с уютом для души и сердца жить, но так же можно было и достойно принимать в нем гостей любого уровня – короля или шейха.
      До какого-то времени не хватало здесь только женского щебетания и детского смеха.
      Все здесь было – женская половина для большого гарема, бассейны, сады. Зверинцы с павлинами и полу-ручными черными пантерами, с приставленными к ним – красивыми дрессировщицами… Не было только того, что во всем мире принято называть семьей.
      В какой-то момент Хожджахмет вдруг выяснил, что от него не зачинается новая жизнь. От него не беременели ни его жены – ни его наложницы. …
      Теперь Ходжахмет летел к себе домой.
      Вернее, чтобы более точно отразить душевное состояние Ходжахмета, – он летел не домой, а летел в свой дом.
      Ехать домой – такое определение подходит к людям, выросшим в определенном месте, или пустившим в каком-то месте корни, обзаведясь там семьей, детьми, всем тем – что вкупе со стенами жилища составляет понятие ДОМА…
      Ходжахмет же просто летел в дом который принадлежал ему.
      В дом, который по принципу собственности физически принадлежал ему, но мысли о котором пока еще не вызывали в его душе того волнения, тех теплых волн, пробегающих по сердцу, какие вызывают обычно мысли о том месте, где сконцентрировано находится самое их дорогое и родное – родители, отец, мать, жена, дети…
      Дети…
      Как это должно быть важно.
      Ходжахмет понимал это умом.
      Сердцем..
      Сердцем – решил так, что поймет это позже. Когда привыкнет к ней и к ее ребенку.
      Тогда поймет не только умом, но и сердцем.
      И он очень хотел этого.
      Он мечтал достичь когда-нибудь такого состояния, чтобы у него появилось свое – родное.
      Ведь старое родное было отрезано.
      Оно осталось теперь за кордоном – там в России.
      Друг Лешка Старцев, родители, девушка, одноклассники, воспоминания о первых драках и первых танцах с поцелуйчиками – Все теперь это отрезано.
      Отрезано, там в Афгане, когда он отрекся.
      Когда три раза повторил вслед за муллой фразу на арабском…
      Повторил три раза и стал мусульманином.
      В один момент перейдя из того лагеря, где были Лешка Старцев, капитан Морозов, прапорщик Мухин, ребята – Витька по прозвищу "хоккей", Петька-"маляра", Сашка-"бетон", в один момент перейдя из друзей в лагерь их врагов…
      Теперь Ходжахмет очень хотел обрести душевную пристань.
      Он очень хотел приобрести то, ради чего живут люди.
      Дом, семью…
      Друзей у него не было.
      Так пусть будет сын.
      Пусть будет жена.
      К врачам он не ходил.
      Он сам это понял – ни одна из двух сотен его наложниц не забеременела.
      Он все понял сам.
      Теперь он хотел одного – сына и жену.
      И вот ему сообщили, что сын появился на свет.
      Сына он получил.
      Теперь ему предстояло получить жену.
      Завоевать мать своего сына.
      Ходжахмет летел вертолетом.
      Винтокрылая машина Ю-Эйч-1 или просто – "хью", как называли ее американские пилоты, косо наклонившись к горизонту, шла над самой водой залива, чтобы по-возможности избежать раннего обнаружения ее вражескими локаторами.
      Ходжахмет любил сидеть возле раскрытой рампы, так, чтобы лицо его обдувалось свежим морским ветром.
      Он курил.
      Курил и вспоминал.
      Вспоминал, как они с Пакистанцем собирали первую цепь из чистых проводников.
      Они тогда разделили свои обязанности.
      Ходжахмет искал и доставал людей, он же предоставил место для экспериментов, охрану и содержание персонала.
      Пакистанец – занимался только наукой.
      Пакистанец был мозгом предприятия, а Ходжахмет – завхозом, крышей и финансистом в одном лице.
      Все нужно было держать в тайне.
      И даже сне колько не от "неверных", сколько от своих… …
      Ходжахмет тогда – после той их вылазки с Пакистанцем на Таджикской границе ездил в Эр-Рияд, откуда вернулся в Чечню уже не бригадным генералом, но кем-то вроде главного финансового инспектора всей войны.
      В Чечне он пробыл недолго. Пользуясь полной свободой действий, предоставленной ему людьми в Эр-Рияде, Ходжахмет отправился сперва в Москву, разумеется инкогнито и по документам совершенно чистым и надежным…
      Там в Москве он организовал фирму по нахождению людей с экстрасенсорными возможностями и с дальнейшей отправкой их к Пакистанцу.
      Сам Пакистанец тогда уже был на нелегальном. На нелегальном от "своих".
      Так было нужно для дела.
      Так они оба решили – Ходжахмет и Пакистанец.
      Ходжахмет доложил хозяевам, что Пакистанец был убит на таджикской границе – погиб вместе с бойцами из выпуска школы младших командиров.
      На самом деле – Пакистанец теперь обживал секретную базу неподалеку от Душанбе, в бывшем детском спортивном лагере, который купила какая-то строительная Аравийская фирма. Фирма эта принадлежала Ходжахмету. Туда доставляли теперь похищенных в Москве людей. Людей, которые были чистыми проводниками. …
      – Здравствуй, – сказал Кате человек с длинной бородой.
      – Здравствуйте, – ответила Катя, попытавшись подняться.
      – Ничего-ничего, лежите, лежите, пожалуйста, – успокоил ее человек с бородой.
      Она уже поняла, что это хозяин их дома. Ее хозяин. Потому что она сама тоже являлась частью дома, его пусть почетной, пусть сказочно содержавшейся, но все-же рабыней. Несвободной пленницей без прав, без паспорта, без личной воли и судьбы.
      Помолчали.
      Кате стало неловко от этой паузы и она не нашла ничего лучшего, как сказать, – а вы очень хорошо говорите по русски, без акцента.
      – А я русский, – сказал человек с бородой.
      – А как вас зовут? – с детским простодушием спросила Катя.
      – Раньше звали Володей, – ответил человек с бородой.
      – А теперь вас зовут Ходжахмет? – спросила Катя.
      Ей было неловко от того, что она лежала при незнакомом ей чужом ей человеке.
      – Да, меня теперь так зовут, – кивнул человек с бородой.
      Снова возникла пауза.
      Теперь, наверное, неловко стало человеку с бородой, потому что он первым нарушил молчание.
      – Но мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Володей, а не Ходжахмет.
      Катя еще больше смутилась,
      – Но как же так можно? Ведь вы. Ведь вы…
      – Вы хотите сказать, что я переменил веру и не могу называть себя по прежнему имени? – помог он Кате – Ну да, – не уверенно ответила Катя, опасаясь, что обидела своего хозяина.
      – Уверяю вас, для меня это теперь не имеет никакого значения, – сказал человек с бородой.
      – Что не имеет? – переспросила Катя.
      – Вера, – просто ответил человек с бородой.
      – А что имеет? – уточнила катя скорее машинально, чем из истинного интереса.
      – Вы, – ответил человек с бородой.
      – Я? – переспросила Катя.
      – Да, вы, – утвердительно кивнул человек с бородой, – вы и мой сын.
      – Ваш сын? – переспросила Катя и сердце ее сжалось холодным обручем пронзившего ее страха. Она вдруг почувствовала близость смертельно-опасного подвоха в этом их разговоре, близость момента страшной истины.
      – Наш сын, – уточнил человек с бородой, – ваш и мой сын, которого вам сейчас принесут кормить…
      Ей и правда должны были теперь принести ее Сан Саныча.
      Её Сашеньку, ее роднулечку маленького.
      – Он не ваш, – сказала Катя испуганно.
      И ее испуг был в ней был даже больше, чем от того, если б этот человек с бородой просто назвал бы ее своей рабыней, а ее сыночка своим рабом…
      Нет, этот человек с бородой говорил совсем не то, он заявлял на них с Сашечкой совсем иные права, не как на раба и на рабыню…
      – Он не ваш сын, – повторила Катя, – у него есть отец, его отец это мой муж и вы не можете быть его отцом.
      – Я все могу, – с улыбкой сказал человек с бородой, – но не расстраивайтесь, я не буду торопить время, вы должны ко мне привыкнуть, – поспешил успокоить Катю человек с бородой, – вы не должны расстраиваться, нетто у вас пропадет молоко и наш с вами сын будет голодненьким.
      Он поднялся со стула и вышел так же тихо, как и вошел.
      – Но почему? – прошептала Катя, – но почему он выбрал меня? Почему нас с Сашенькой? ….
      – Почему он выбрал именно Катю?
      Катю он выбрал потому что однажды он попросил Пакистанца разузнать там…
      Ну, в общем, разузнать там в Божьем хранилище знаний не только про методы современной войны, ради чего они все это дело с Пакистанцем и затевали, но и про личное. Это когда Пакистанец сказал, что одному "чистому" удалось соединиться с Банком Судеб.
      И тогда Ходжахмет попросил – разузнайте про меня. Будет ли у меня семья, будут ли дети?
      И тогда, Пакистанец ему и выложил про Катю – про чужую жену, про жену офицера ГРУ – Саши Мельникова и про ее ребеночка, что этот ребенок и станет частью Ходжахметовой судьбы.
      Вот почему он выбрал Катю. …
 

 
      Лёха Старцев никогда не примерял на себя роли "карьерного примака". Карьерного не от слова карьер, где добывают полезные ископаемые, а от слова КАРЬЕРА – то биш "карьерный примак" в понимании Лёхи Старцева – это был такой особый вид хитрого живчика, который решал вопрос своего быстрого служебного роста простым и старым, но в понимании Старцева – постыдным способом – женившись на генеральской дочке.
      Собственно ничего, вроде бы противозаконного – в таком понимании карьерно-служебного лифта не было. Каждый офицер, каждый курсант – имел законное право ухаживать, женихаться, целоваться-миловаться и потом жениться с кем угодно и на ком угодно – хоть на дочке бедного учителя, хоть на дочке маршала Советского Союза. Но оженившись на дочке бедного учителя – курсант потом должен был добиваться повышений по службе ползая на брюхе по всем дальним полигонам страны. А вот будь он похитрей, да женись он на дочке маршала – и служба как по маслу покатится – со свистом внеочередных представлений к новым воинским званиям – вплоть до полковника – устанешь звездочки обмывать! Да и служить в дальних гарнизонах вряд ли придется. Разве захочет любящий папаша надолго с дочкой расставаться? Папаша-маршал лучше пристроит зятя-литёху прямо в министерство – в Москве, чтобы дочка никуда из столицы не уезжала… А от зятя-литёхи для того, чтобы каждые два года аккуратно получать новые звания и повышения по должностям, потребуется не ползание брюхом по заснеженным полигонам где-нибудь на Камчатке, а добросовестное исполнение супружеских обязанностей – то есть – ползание брюхом по простыням…
      Это в понятии Лехи Старцева и было – карьерным примачеством.
      И своего сослуживца Данилова – Старцев поэтому презирал.
      Тошнотворно-правильное кредо Данилова сводилось к следующему: если тебе не посчастливилось быть маршальским сынком, то почему бы тебе не попытаться стать маршальским зятем?
      Еще в училище, куда Лёшка Старцев попал сразу после первого своего армейского года, проведенного в Афгане, Данилов до головной боли, до схожего с похмельным нытья в затылке опротивел Старцеву своей прямолинейной житейской рациональностью, граничащей порою с практичностью образцовой домохозяйки. Жениться надо с умом, вещи надо покупать хорошего качества, денюжки необходимо беречь…
      Данилова всегда интересовало, кто у того или иного курсанта отец, в каких званиях тот или иной родственник его новых знакомых, и особенно у молодых незамужних женщин.
      В конце-концов, доказывая непреклонную работоспособность лозунга – кто ищет, тот всегда найдет, Данилов женился.
      Женился на ужасно некрасивой, но с точки зрения армейской родословной – на жутко породистой, чуть ли не порфирогенетной девице – на дочке действующего генерал-полковника.
      Где он нашел ходов-выходов на такую знатную невесту – одному Богу известно.
      Важно то, что заключая негласный, но в тоже самое время обязательный к исполнению контракт генеральского зятька, Данилов впрыгнул-таки в заветный социально-карьерный лифт, что вознес его к верхним этажам армейского социума, до которого иные – ординарные службисты -вынуждены были карабкаться пешочком, в иных местах проползая на пузе по грязи и снегу отдаленных полигонов и театров военных действий.
      Теперь, когда Старцев, проползя свои назначенные ему Проведением тысячу километров на брюхе по горячим точкам планеты – дорос до командующего Резервной ставкой, Данилов, который ни разу не был ни в одном из настоящих горячих дел, был при Старцеве – полнокровным заместителем. Да не просто каким-нибудь молчаливым формальным заместителем, но заместителем амбициозным, заместителем роющим копытом землю и грызущим пенные удила.
      Видимо, когда там – в главном управлении кадров, в советниках Президента и в тех кругах, что формируют штаты высшего эшелона власти, не очень то верили в возможность катаклизма, и рассматривали Резервную ставку как некую синекур -содержащую систему, вреде той легендарной конторы для ненужных, но знатных и амбициозных чиновников, что описана в книге Питтера про "законы бутерброда и про уровни некомпетентности".
      Теперь же, когда гром грянул, и катаклизм произошел, расхлебывать результаты кадрового легкомыслия – приходилось именно Старцеву.
      Мало того, что ему приходилось брать на себя всю ответственность момента и буквально спасать Россию, но ему теперь еще и приходилось сдерживать амбициозное рвение Данилова, почуявшего буквальную близость момента истины – прыг, и в дамки!
      Ведь Катаклизм, в который никто не верил, вдруг сделал Резервную ставку единственным дееспособным органом власти, и стоит теперь немного подвинуть Старцева, как его зам – Данилов станет едва ли не первым лицом страны!
      Да…
      Старцева всегда тошнило от биографии своего зама.
      От этой биографии просто несло кислой блевотиной.
      Ради карьеры – Данилов должен был всю жизнь спать с уродиной – и мало того, чтобы просто проживать под одной крышей, но изображать любовь, потому как папа – долгожитель – ревниво следил за отношениями в дочкином доме, и стоило бы Данилову проманкировать, отлынить или скатиться в формальности семейных статус-кво, как он пулей бы вылетел и из академии, куда его устроил любимый тестюшка, и из военной адьюнктуры, и из генштаба, и наконец – из Резервной Ставки, куда в финале карьеры на генерал-полковничью должность был определен практично мыслящий зятёк.
      Лариса, которая по внутреннему положению о Резервной ставке тоже жила в бункере, и кстати не просто жила и задаром поедала местные высококалорийные обеды с ужинами, но работала по специальности – медсестрой в их подземном госпитале, стала что-то часто жаловаться на то, что снится ей покойная мама – Вера Степановна.
      Каждую ночь снится.
      И так часто она жаловалась на это своему мужу, что тот не выдержал и спросил у Булыгина-Мостового, работавшего теперь главным научным консультантом, а не пытается ли Ходжахмет через свою сестру, как то повлиять на работу Ставки?
      Булыгин-Мостовой пообещал подумать над этим.
      А Данилов тоже решил об этом подумать.
      И надумал, что его шеф Старцев – в отличие от него – от Данилова – имеет очень неблагонадежную жену.
 

 
      Сашу десантировали в лес, что неподалеку от города Гатчины.
      Далее он должен был добираться до Питера своим ходом.
      А уж там – в Петербурге ему предстояло найти профессора Баринова и уже с ним вместе – искать ходы на базу Ходжахмета.
      Баринова он нашел на строительстве минаретов.
      А Минареты нынче возводились и при Казанском соборе и при Исаакиевском.
      Кресты – и там и там уже были заменены полумесяцами, и теперь по углам культовых памятников архитектуры велись земельные работы котлованного цикла.
      Что касается Казанского – то минареты даже как бы должны были оживить недосозданное, недодуманное Воронихиным. Так, полукруглая колоннада, примыкающая к левому боковому приделу, и образующая одну из самых живописных площадей Невского ореола, чудесным образом должна бы была заиграть в ансамбле с двумя минаретами, построенными позади храма – со стороны правого придела, там, где по первоначальному замыслу Воронихина тоже должна была бы быть симметричная колоннада. Но новая власть решила строить минареты не там, а на месте памятников Кутузову и Барклаю де Толли.
      Памятники сломали.
      Ямы под котлованы выкопали… И даже камень того неповторимого колера завезли…
      И строителей согнали.
      Среди них, кстати говоря, был и Баринов.
      Он один из немногих писателей, тех, кто уцелел.
      Впрочем, это была гнусная история.
      Оказывается, в первую же неделю катаклизма, новая власть объявила по радио Европа Плюс, что всем членам Союза писателей – предлагается явиться на базарную площадь (бывшую Дворцовую) для обсуждения с новым руководством вопросов сотрудничества…
      Баринова спасло то, что он был не член.
      Он потом и рассказывал Саше Мельникову, – А почему я предпочитал одиночество?
      Почему не был тусовочным?
      Потому что надо же кому-то именно и создавать то, что потом служит пищей тусовщикам. А это ведь трудоемкий процесс – писать умные книжки, совмещать который с тусованием – практически невозможно. Здесь либо писательский процесс с глубоким в него погружением, либо лелеяние своего хоя в тусовке с себе подобными.
      А потом – одиночество – и не стремление собираться в кучу – это и есть признак силы.
      Тогда как принадлежность к тусовке – есть признак слабости.
      Приходить в некий клуб, сама формальная принадлежность к которому косвенно подтверждает тот статус, что на самом деле дается только Богом.
      Идея сбиться в кучу – авось, здесь за меня вступятся, если что – это шакалья идея… А если худых времен не настанет – то здесь можно душевно компенсировать свои сомнения относительно собственной никчемности.
      Ведь члены всех этих творческих союзов тешат и лелеят свои комплексы, создавая тусовку по законам – всяк сюда входящий, всяк допущенный сюда – бартером тешит и возлелеивает хой своего товарища по тусовке. Ведь это вроде как место для избранных, а раз я здесь, значит и я и мой сосед как бы значимые люди. И он – признанный мною, должен признавать и мою гениальность.
      Шерочки и машерочки…
      Вобщем – тусовка – творческий союз – это стая бездарностей, собравшихся для того, чтобы коллективом доказать обратное…то, что они не бездарности, а весьма нужные обществу люди.
      А истинный мастер не нуждается в формальном подтверждении своего статуса.
      Поэтому, можно с уверенностью утверждать, что среди членов союза мастеров нет.
      Вернее – не было.
      И рыдать по поводу бывших обитателей особняка на Шпалерной, что потом разделившись по национальному признаку, обитали на Желябова и на Невском – рыдать по поводу их утраты – право не стоит.
      – Ну, вы даёте! – хмыкнул Мельников, – а чем теперь занимаетесь?
      – Вот, котлован рою под минарет, – ответил Баринов, – у нас соревнование с молдаванами, с теми, что на Исаакиевской теперь роют.
      – И что за соревнование? – поинтересовался Саша.
      – А кто дольше продержится, – ответил Баринов, – ведь рано или поздно все равно за срыв и за саботаж расстреляют.
      – Почему? – удивился Саша, – разве молдаване способны саботировать?
      – А разве возможно построить на питерском болоте колонну выше монферановской? – вопросом на вопрос ответил Баринов.
      – Ну, и у кого шансов больше?
      – У нас, – горделиво ответил Баринов, – минарет-то должен быть выше купола, а у нас то Воронихинский пониже будет чем у Монферана!
      – Значит, вы всерьез верите в то, что построите минареты?
      – В то, что наши мы построим – верю, а в то, что молдаване четыре штуки выше Исаакия воздвигнут, да еще и из чистого гранита – не верю.
      – А что в сопротивление не запишетесь? – спросил Саша, – считаете, что это тоже вроде союза писателей? Типа тусовки бесталанных?
      – В резистанцию? – переспросил Баринов, – а откуда она возьмется,
      – Ну, ну хоть бы из честных свободолюбивых людей, – неуверенно предположил Саша.
      – Ай, да бросьте вы, – досадливо махнул рукой Баринов, – какие там честные да свободолюбивые? Лимит на идеалы давно исчерпан. Химеры идеализма успешно потравлены реалиями денег, развратом картавого либерализма от Эха и иже с ними…
      И в атмосфере нынешнего уныния радует только то, что катастрофа поглотила не только невинных, но и самих либералов, что со своего картавого Эха развращали народ ценностями своего картавого мира.
      – Вы злой пессимист, – сказал Саша.
      – Нет, я строю минарет и радуюсь жизни, – ответил Баринов.
      – А я вас призываю сопротивляться, – сказал Саша, – очнитесь, пойдем с нами.
      – Зачем? – пожав плечами, ответил Баринов, – чтобы в очередной раз спасти тех, кто нас втянул во все это и в конце концов погубил?
      – Что вы имеете в виду? – спросил Саша.
      – То, что это война денег и идеалов, причем не наших идеалов и не наших денег…
      Не наша, чужая война..
      – Но нас в нее втянули, надо вылезать.
      – Чтобы спасти этих, тех, кто нас втянул? – спросил Баринов не мигая глядя Саше в зрачки.
      – Так вы считаете, что мы сделали не верный выбор союзников? – спросил Саша.
      – Я так не считаю, – тихо ответил Баринов, – просто я не хочу спасать чуждое нам, и выбирать – какой жернов, перемалывающий меня и мою цивилизацию мне полюбить больше – верхний жернов, или нижний? Идеалы диких и голодных террористов или императив денег и либерального меркантилизма?
      – Значит, остаетесь копать котлован под минареты? – спросил Саша.
      – Значит, остаюсь, – ответил Баринов. ….
      Вооруженный автоматом Калашникова феллах, свистнул в свисточек и прикрикнул на присевших на корточках строителей, – кАнчай курить, бездельники, бери лАпата, кАпай-давай, пАлезай в яма, капай-работай давай!
      Землекопы, среди которых было много лиц со следами былой принадлежности к цеху работников интеллектуального труда, покрёхтывая, полезли в яму…
      На Баринова феллах не глядел, делая для него некое исключение, ведь с ним сейчас разговаривал правоверный в правильном одеянии – в хеджабе и с автоматом…
      Но Баринов сам засуетился, вставая с корточек и берясь за лопату,
      – Все, все, Саша, я пойду со своими, а вы идите…
      – Вы окончательно решили? – спросил Саша.
      – Окончательно, – ответил Баринов, – и вам удачи не желаю…
      Отходя от ямы, Саша потом еще раз оглянулся.
      Феллах с автоматом не поленился – полез тоже в яму, чтобы дать пару хороших пинков заленившимся землекопам.
      Баринову тоже досталось.
      И ботинком по заднице, и прикладом по спине.
 

 
      Старцев ловил себя на том, что испытывает к Данилову сильную неприязнь.
      Но ничего с собой поделать не мог – на свою беду он был человеком дисциплинированным и подчиняющимся законам системы. А раз так, то не он ставил к себе замом этого человека, не ему его и убирать. И даже в условиях чрезвычайного положения, дававших ему – командующему Резервной ставки особые полномочия, даже в таких условиях, Старцев не решился бы просто удалить Данилова, не дай он повода. А поводом в таких обстоятельствах могла бы быть только прямая измена.
      Данилов был ему неприятен.
      А тут еще и этот день рождения его жены – маршальской дочки – Леночки урожденной Кутафьевой, на который пришлось идти вместе с Ларисой.
      Идти – это громко сказано, идти!
      Жили здесь в бункере в соседних блоках.
      Пятьдесят метров по бетонному коридору.
      Но тем не менее.
      Старцев с супругой зашли вчера – хоть бы и формально, но зашли, не стали манкировать.
      Старцев вручил некрасивой женщине букет оранжерейных хризантем, а Лариса, с унылой миной облобызав жену мужниного зама, вручила той флакончик духов из своих запасов.
      Выпили по стаканчику коньяка.
      И покуда женщины обсуждали какую-то свою ерунду, вышли в вентилируемый тамбур – покурить.
      Данилов, как со сводящей челюсти скукой и ожидал теперь его гость, сразу принялся с радением участвовать в креативе принятия глобальных решений.
      – Слушай, Алексей, а почему мы медлим с ядерным ударом? – с детским простодушием глядя в глаза шефу, спросил Данилов.
      – Каким ударом? По кому вдарять? – поморщившись переспросил Старцев.
      – Ты сам знаешь, по базам террористов, – не без нотки вызова ответил Данилов.
      Такой тон явно не нравился Старцеву, но он не шел покуда на конфликт, потому что формально Данилов задавал правильные вопросы.
      – Так что нам по Москве, Парижу и по Нью-Йорку с Лондоном теперь ударить? – съехидничал Старцев, – ведь все террористы теперь в этих городах. Они ведь того и желали, цивилизации они желали, туда и переместились теперь, так что прикажешь, куда стрелять? По пещерам, где они год назад сидели или по Москве с Парижем, где сидят теперь?
      – Но ведь что-то надо кардинально предпринимать, – с настойчивым вызовом спросил Данилов.
      И в этой настойчивости вызова Старцев уловил большую угрозу, чем та, что исходила теперь от вакхабизированных чертенят со всей их чёртовой интервенцией. …
      Старцев не стал говорить Данилову, что Саша Мельников теперь находится на пути к Ходжахмету Ходжаеву.
      А Данилов не стал говорить Старцеву, что уже на следующей неделе к Совету Ставки он подготовит большинство генералов к тому, чтобы они проголосовали за снятие Старцева с поста командующего, обвинив его в бездеятельности и предъявив ему недоверие по сомнительной родственной связи с Ходжахметом.
      Данилову только осталось склонить Цугаринова на свою сторону и убедив Цугаринова в перспективности измены – выведать все секретные, неизвестные Данилову ходы, предпринятые Старцевым с момента катаклизма, чтобы когда он возьмет бразды в свои руки, не случилось бы сюрпризов.
      Уж он то проявит больше решимости и не станет цацкаться со Старцевым – выведут дежурным взводом на поверхность вместе с женой, да и расстреляют в три минуты.
      В борьбе, в игре, где большие ставки – побеждает тот, кто не рефлексирует на интеллигентских химерах совести и не размазывает сопли. Расстрелять и к чертям собачьим забыть навсегда.
      А потом, а потом надо будет повести с Ходжахметом переговоры о мире.
      Он ему – Данилову – гарантии богатой жизни на поверхности – где-нибудь в Испании или в Италии на побережьи… А Данилов Ходжахмету – координаты резервных пусковых шахт и коды доступа к ракетам и боеголовкам. Может. Для ускорения переговоров придется и пальнуть по Вашингтону – продемонстрировать мускулы.
      А если понадобится принять Ислам – то отчего и не принять?
      И Ленку потом – на фиг! В монастырь. В ссылку! А самому – обзавестись гаремом, да кайфовать, покуда еще не стар…
      Надо еще было разобраться с этим научным центром, который устроил здесь Старцев.
      С этим ученым – с Булыгиным-мостовым, которому отвели целый вентилируемый блок на шестом уровне. Чем он там занимается? Почему Старцев с Цугариновым занялись какой-то наукой, вместо того, чтобы шарахнуть по Эр-Рийяду ракетой класса "булава"?
      – Завтра арестую Цугаринова и допрошу, – решил Данилов.
      И ласково обняв гостя за талию, повел его из тамбура в гостиную, где уже заждались своих мужей Лариса и Елена. …
 

 
      Мельников решил засветиться.
      По плану, разработанному с Булыгиным-Мостовым и с Цугариновым, он дал провокационную объяву в Интернете на сайте купли-продажи живого товара о том, что у него есть несколько рабов, обладающих экстра-сенсорными способностями.
      Саша написал этакую слащаво-невинную чепуху, вроде того, что его рабы и рабыни якобы умеют усилием воли гнуть стальные и алюминиевые ложки, двигать взглядом предметы, угадывать задуманные числа, а так же видеть масть и достоинство игральной карты сквозь ее рубашку… Саша приписал к этому и наивное резюме, де приобретший этих рабов не пожалеет о потраченных деньгах, потому как рабов-экстрасенсов можно будет перепродать в какой-нибудь цирк или шоу, а то и использовать их возможности для личных целей, к примеру – для игры в нарды, потому как его артисты умеют взглядом влиять на падение игральных костей.
      Саша уповал на Интернет.
      Наверняка у Ходжахмета включена и работает программа специального поиска, которая клюнет на эту провокацию.
      Булыгин-Мостовой сказал, что Ходжахмету нужны чистые экстрасенсы.
      По зарез как нужны. ….
      Интернет-чайхана "Звезда Востока" помещалась как раз напротив Казанского собора в угловом доме Невского и Малой Конюшенной, которая теперь снова была переименована на этот раз в улицу Саддама Хусейна.
      Саша заходил сюда уже в третий раз.
      Взял у турка-бармэна чашечку кофе и заплатив пятьдесят "афгани", получил на час вход в Интернет.
      Турок кивком головы молча указал на свободное место за столиком с монитором.
      Саша тронул мышью стрелочку, кликнул на свой сайт и отхлебывая крепчайшего кофе, принялся ждать, покуда загрузится страница.
      Потом набрал свой пароль – "Абу-Симбел" русской кириллицей, и снова отхлебнув кофе стал ждать.
      Но не успел компьютер даже загрузить страницу его сайта., где уже должны были по идее появиться отклики на его объявление о продаже рабов, как двое арабов в характерных для обитателей Аравийской пустыни мелкоклетчатых хеджабах вдруг отделились от стойки и направились прямо к Сашиному столику.
      – Брат, это ты продаешь фокусников? – спросил один из них, в то время, как его товарищ подойдя к Саше сзади, приставил пистолет к его затылку…
      – Я продаю, а что?
      – Ты отвези нас туда, где твои рабы, мы их купим, – сказал тот, что с бородкой и в очках с золотой оправой.
      Саша встал, и послушно выходя, поймал на себе пристальный взгляд бармэна-турка.
      – Как быстро провокация сработала! – подумал Саша, – это наверняка люди Ходжахмета, это наверняка люди из службы безопасности, надо сконцентрироваться…
      У арабов была машина.
      В нынешних условиях полной разрухи иметь машину могли позволить себе не просто богатые и облеченные властью, но очень и очень богатые, из самых верхних эшелонов, почитай министры и их замы…
      Машина была большая и просторная. Вагон-джип "шевроле".
      – Обходится она хозяину по бензину нынче! – восхищенно причмокнул Саша, садясь на заднее сиденье посеред двух охранников.
      – Куда ехать? – спросил араб, тот что с бородкой и в золотых очках.
      – В Гатчину, – ответил Саша и обезоруживающе – доверчиво улыбнулся, как бы подчеркивая этой улыбкой. – де, расслабьтесь, ребята. Я простой прохиндей, приторговывающий живым товаром, а никакой не шпион и не разведчик…
      До самой Гатчины ехали молча.
      Тот что в очках и с бородкой всё четки свои перебирал.
      А шофер, наверное египтянин, тот включил радио Европа Плюс, которая нон-стопом передавала восточные напевы.
      Под Гатчиной, в Донях у него и в самом деле сидели пятеро подставных. Сидели они в бывшем совхозном овощехранилище под присмотром старика-татарина, вооруженного на всякий случай охотничьим ружьем. Татарину Саша представился знатным узбеком – работорговцем. Платил он татарину сто афгани в день – сумма большая, на которую можно было и запрещенной водки достать и жевательного наркотика насвай, до которого татарин был ужас как охоч.
      – Ну, показывай, что у тебя за товар! – сказал тот, что с бородкой, когда их джип подкатил к воротам овощехранилища.
      Татарин, конечно же уже был пьян.
      Скотина!
      Хорошо, что Сашины подставные не должны были разбежаться – Саша с ними такую работу провел, что не в их это было интересах!
      Показ потешных экстрасенсов они отрепетировали еще на базе Ставки.
      Отрепетировали вместе с Цугариновым.
      Первым Саша представил старого зэка – всего в устрашающих наколках и с рандолевыми зубами, которыми тот все скалился, показывая нехитрые карточные фокусы.
      – Гляди сюда, какую карту видишь? Хоп, вот она! А теперь, какую карту видишь?
      Хоп! Вот она!
      Старый худущий зэк скалился желтыми фиксами…
      Но арабам было явно не смешно.
      – Это все что он умеет? – спросил тот, что с бородкой и в золотых очках.
      – Я еще с шариком могу, потом с платком могу и с веревкой, – за Сашу ответил худой рандолевый зэк и снова стал скалиться своими фиксами.
      – Правильно!- воскликнул Саша, – ты им с веревочкой покажи.
      Зэк оживился и достав из кармана веревочку сделал вид, будто просовывает её из одного уха в другое. На самом то деле, он протянул веревочку за ушами по затылку, но у смотрящего спереди, возникла иллюзия, будто шнурок ходит взад-вперед, сквозь голову – из уха в ухо.
      Зэк глупо улыбался, протаскивая веревочку взад-вперед…
      Саша тоже с улыбкой на лице вопросительно глядел на арабов, – что? Не хотите купить? А у меня еще рабы есть, они тоже фокусы умеют…
      – Ты издеваешься? – спросил тот, что с бородкой, – ты писал, что твои рабы умеют взглядом стакан с водой передвигать.
      – Умеют, – кивнул Саша и тут же крикнул пьяному сторожу-татарину, – эй, веди сюда этого, который Коля из Екатеринбурга…
      Коля умел показывать фокус с пальцем.
      Хоп – ухватил пятернёй оттопыренный большой палец.
      Хоп – и как бы оторвал его – нету его – гладкое место!
      А потом – хоп – и приставил его обратно на место…
      – Ну как? – спросил Саша с искательной улыбочкой на лице, – не желаете ли купить?
      – Остальные у тебя тоже вроде этих? – спросил араб.
      – А что? – переспросил Саша, – эти разве нехороши?
      Араб махнул своим нукерам и они молча направились к машине.
      – Что? Не будете покупать? – крикнул он в спину удаляющимся эмиссарам Ходжахмета.
      Те не удостоив Сашу ответом, сели в джип и собирались было уже уезжать, как вдруг выяснилось, что сделать это не так то просто.
      Машина не желала заводиться.
      Шофер-египтянин насиловал стартер, окончательно сажая аккумулятор.
      Стартер тоненько пищал своими бендиксами, мотор фыркал с потугами, но не заводился.
      Две попытки. Три попытки. Четыре, пять, восемь…
      – Что? Ай-не заводится? – сочувственно поинтересовался подошедший к машине Саша, – а часы-то у вас ходят? – еще спросил он, через опущенное стекло обращаясь к тому, что с бородкой, – часы то идут? Который теперь час?
      Араб машинально поглядел на свой золотой "роллекс"…
      Он все сразу понял…
      – Так ты и есть тот экстрасенс, который продается? – воскликнул он, – этот роллекс никогда не останавливался, а теперь вот встал.
      – Хочешь, запущу! – сказал Саша.
      – Запусти, – сказал араб.
      – И машина сейчас тоже заведется, – сказал Саша.
      – Ты с нами теперь поедешь, – сказал араб и кивнул своим нукерам.
 

 
      Катюша лежала на кушеточке подле бассейна.
      В шелковых шарвалях, в мягкой замшевой безрукавочке.
      Лежала и кушала рахат-лукум.
      Лида с дочкой сидели рядышком и тоже лакомились щербетом, попивая крепкий пахучий кофеёк.
      Катюше крепкий кофе был не показан – она теперь кормила.
      – Ну что Ходжахмет? – спросила Лида.
      – А что Ходжахмет? – переспросила Катюша, отщипывая крохотный кусочек сахаристо-мягкой сладости.
      – Сашеньку он видел?
      – Ах, Сашеньку, – сладко потянувшись, и как бы нехотя, отвечала Катюша, – он Сашеньку объявил своим сыном и велел его теперь называть не Сашенькой, а Сеидом.
      – И что теперь будет? – спросила Лида, отщипывая от богатой грозди самую крупную виноградину.
      – Он меня женой своей назвал, а Сашеньку-Сеида сыном своим велел записать, главным наследником.
      – И что теперь? – спросила Лида, отправляя в рот очередную виноградинку.
      – А теперь я не знаю что, – ответила Катюша, – могу я быть женой другого при живом муже?
      – А может, он у тебя и не живой уже, – предположила Лида, – моего то вот ведь убили, когда все это началось, может и твоего там на Москве тоже…
      – Нет, мой Саша жив, – твердо сказала Катюша. – моего так просто не убьешь, он и Чечню всю прошел, и первую войну и вторую, а потом и Дагестан, и Осетию…
      – Дура ты, Катька, – сказала Лида. – тебе самый главный шах всех нынешних королей и шейхов востока предложение делает, а ты в сомнениях.
      – Почему же это я дура? – пожала плечиками Катюша. – а может это не дуростью, а каким то другим словом называется?
      – Нет, именно дуростью, – кивнула Лида, лакомясь щербетом и запивая его кофейком, – да другая бы на твоем месте распухла бы от счастья.
      – А я вот не хочу такого счастья, – тихо сказала Катюша, – мне надо счастья только с Сашей, с Мельниковым моим.
      – А если его все-же уже нет в живых? Что? Так и будешь ждать? Да откуда он здесь возьмется то, Саша твой? – скептически хмыкнула Лида.
      – Ты его не знаешь, – с улыбкой ответила Катя, – он меня на краю света по внутреннему компасу найдет.
      – Ну-ну, поглядим-посмотрим, подруга, – сказала Лида, – а не найдет, так и лучше будет, мне так кА-а-а-этся…
      И подруги принялись молча глядеть на воду бассейна.
      И каждая стала думать о своем.
      Катя стала думать о Саше Мельникове.
      А Лида – а Лида стала думать о том, что неплохо было бы решить здесь свою судьбу, выйти бы замуж за какого-нибудь богатого шейха. Пусть даже и не первой его женой, а второй или даже третьей. ….
      Опыты с пророками забуксовали на месте.
      После того, как он убил Пакистанца, новых больших успехов в освоении Божьей Библиотеки Знаний у Ходжахмета не было.
      У Пакистанца это все как-то ловчее получалось, без навигатора ползать по космической сети и за день-два вылавливать оттуда откровения в объемах всей жизни Леонардо да-Винчи. Да уж что там Леонардо? В объемах откровений, данных Моисею на Синайской горе!
      Пакистанец объяснял Ходжахмету, что главная их беда была в том, что во-первых, кодами и паролями к определенным знаниям ТАМ НАВЕРХУ были КОДЫ своего рода морально-этического свойства. Пакистанец говорил, что экстрасенсы, подключающиеся в сеть должны были быть непременно чистыми, иначе, в лучшем случае они получали бы доступ только к общедоступным страницам с общими декларациями, вроде кодекса морали – НЕ УБИЙ, НЕ УКРАДИ…
      – А как же немцы в Вевельсбурге? – спрашивал Ходжахмет, – почему им был дан доступ к секретам ракетной техники, и даже дальше? Они что? Были чистыми?
      – Все в сравнении, – отвечал Пакистанец, – здесь как раз следует обозначить и вторую проблему… Дело в том, что ТУДА пытаются подключиться очень многие. И когда идет война, высшим силам, для того, чтобы кому-то отдать предпочтение, кому-то отдать победу, приходится взвешивать – кто более чист… А что, по твоему? Американцы с англичанами были святыми? Вот высшие силы и дали кое-что немцам, дабы и американцев за их грехи потрепать.
      А вообще, наша теперь проблема еще и в том, что входы к некоторым хранилищам знаний блокируются именно огромным количеством попыток взломать их. Это как хакерское блокирование вредных сайтов. Понимаешь?
      Ходжахмет тогда не очень понимал, но его вполне устраивал тот уровень, которого они тогда с Пакистанцем достигли.
      Как же!
      Они освоили телепортацию.
      Они могли теперь перемещать группы боевиков в любые точки пространства.
      Десять вооруженных спецназовцев в овальный кабинет Белого дома? Запросто!
      Двенадцать мождахедов с автоматами в кабинет премьер-министра на Даунинг стрит 10? Пара пустяков!
      Сорок солдат с пулеметами в здание Администрации на Старой площади? Одно нажатие кнопочки – и они уже там!
      Вобщем, на тот момент, когда они начали мировой переворот, Ходжахмету казалось, что знаний им теперь хватит для того, чтобы хорошо начав, еще и кончить хорошо.
      И он избавился от Пакистанца.
      Но теперь не все пошло так гладко, как хотелось.
      И Заир-паша, который теперь сменил Пакистанца на месте главного советника по науке, Заир-паша теперь предупреждал, что они могут и потерять контроль над ситуацией, потому что – а) – во-первых, на ступеньках лестницы мирового Интернета у них давно уже появились успешные конкуренты – и это скорее всего китайцы. Потому как косвенным подтверждением этому служит хотя бы то обстоятельство, что телепортация никак не работает в сторону Пекина, Гонконга, Тайбэя и других китайских городов.
      И – б) – во-вторых, русские совсем еще не поставлены на колени. Пакистанец, пока еще был жив, он предупреждал, что их Резервная Ставка и их Сибирское отделение РАН – кроют в себе большую опасность.
      – Что нам нужно для успеха? – спросил тогда Ходжахмет.
      – Нам нужны чистые экстрасенсы, – отвечал Заир-паша.
      – Будут тебе чистые, будут тебе экстрасенсы, – отвечал Ходжахмет и дал Аравийцу соответствующее распоряжение. …
      По центру прокатился шумок.
      Аравиец прилетел из России и привез какого-то сильного экстрасенса.
      Экстрасенсу дали кличку Узбек.
      Сперва с ним должен был побеседовать Алжирец – начальник отдела безопасности Центра, а уже потом Узбек либо попадал, либо не попадал к Заир-паше.
      Алжирец славился в Центре какой-то небывалой, совершенно нечеловеческой проницательностью. Пороки и дурные наклонности своих виз-а-ви он считывал буквально с лица. Говорили, что даже сам Ходжахмет немного побаивался егои потому сильно уважал.
      Но Алжирец сейчас отсутствовал.
      Они вместе с Ходжахметом телепартировались в Монако – там организовали какую-то заваруху с арестом гостившей у князя Монако правящей королевской семьи королевского дома Испании. Ходжахмету там зачем-то понадобилась младшая дочь королевы Софии и короля Хуана. Но дела высшего руководства здесь было не принято обсуждать. Как и везде на Востоке, здесь, в центре, научная интеллигенция славила и восхваляла Ходжахмета – Аллах да продлит дни земной жизни его, и на партийных собраниях под портретами вождей движения – Саддама Хусейна, Айятоллы Хомейни, Ясира Арафата – ученые радостно одобряли последние события, – к примеру – акцию по захвату Ватикана и Папы Римского.
      Как же! Отпала необходимость какой-либо интервенции в Латинскую Америку.
      Весь католический мир был сразу – одним рейдом телепартированных в Ватикан моджахедов, был буквально поставлен на колени.
      Показанный латинянам Папа Римский молил о мире и прощении.
      О мире с мусульманами и о смирении, дабы не повторились грехи крестовых походов.
      И вот теперь Ходжахмет поручил Алжирцу формировать бригады строительных рабочих из украинцев и молдаван – ехать сооружать минареты возле Соборов св. Павла в Лондоне и св. Петра в Риме.
      Кстати, чтобы обновленный таким образом собор св. Павла – лучше бы смотрелся, Ходжахмет решил очистить всю набережную Темзы, весь её левый берег от Вестминстера до Тауэра. Снести весь этот бутылочно-зеленый стеклянный небоскребный Сити к чертям, пусть станет привольно на Темзе, как в дни Вильгельма-Завоевателя…
      Ходжахмету нравилось ассоциировать себя с этой исторической личностью.
      И его мировой переворот для всего крещеного мира – это тоже своего рода этакая битва при Гастингсе, даже покруче!
      Алжирец посмеивался над Ходжахметом, не прямо в лицо – такого себе никто здесь не позволял, но завуалировано, путем иносказаний, чисто по-Восточному посмеивался. Говорил Ходжахмету, – мы, о великий, сравниваем твои свершения со свершениями Чингис-хана и Тамерлана, но ты, о великий, все тяготеешь к западной истории и подбираешь себе примерами для подражания близких тебе по крови и по культуре. Так почему бы тебе не выбрать примером Александра Македонского? Он ведь был европейцем, как и ты?
      – Я и Юлий Цезарь, я и Атилла, я и Карл Великий и Иван Грозный в одном лице, – отвечал Ходжахмет.
      – Но почему не Батый и не Мусса ибн Нусайра? Батый – человек с Востока – дошел до Германии, а предводитель арабского мира Мусса ибн Нусайра взял Севилью, Кордову, Малагу и Сарасгоссу! Или почему ты не султан Баязид Молниеносный, что взял у европейцев Константинополь и сделал Турцию европейской страной? В тебе очень много голоса крови, Ходжахмет, – говорил Алжирец, – и этот зов крови может сильно помешать тебе.
      Алжирцу не нравилась Катя Мельникова.
      Но он был тайно влюблен в ее служанку Лидию.
      Алжирцу очень нравилось наблюдать, как та занимается гимнастикой – растягивая свое прекрасно тренированное тельце в продольных и поперечных шпагатах.
      Но взять в жены служанку?
      Это было бы слишком!
      А взять Лиду в наложницы?
      Катя бы сразу тогда нажаловалась Ходжахмету и не отдала бы…
      Ах, во всем виноват этот Зигмунд Фрэйд! ….
      Лидия была теперь главной ответственной служанкой.
      Она и ее дочка все время присутствовали при всех процедурах их госпожи, и главное – выносили к госпоже младенца, дабы Катя покормив и поиграв с Сашей-Сеидом, снова отдавала бы маленького на попечение Лиды.
      У Лиды ведь уже был некий материнский опыт!
      Сейчас маленький спал в своей комнате под присмотром Милы и Ирочки, а Катя с Лидой лежали под пальмами на краю мраморного бассейна с морской водой и пили зеленый чай с жасмином.
      – Слушай, Катя, а ко мне, как мне кажется, не равнодушен наш главный по охране, – сказала Лида.
      – И что? – спросила Катя, отламывая кусочек пахлавы.
      – А то, что они меня круглые сутки на камеру снимают, – недовольно фыркнула Лида, – ни на секунду не могу расслабится, ни раздеться, ни заголиться, все как только начну гнуться или на растяжки садиться, сразу моторчики в камерах пищать начинают – он все на пленку снимает, а потом, наверное мастурбирует что ли?
      – Ну ты уж скажешь!
      – А что? А что я еще подумать могу? Ты Ходжахмету пожалуйся, пусть он этому Алжирцу по загривку надаёт! А то он и тебя примется снимать!
      – Ну уж!
      – А то! С него станется.
      Помолчали.
      Катя снова задумалась, вспоминая своего Сашу Мельникова.
      А Саша Мельников был рядом.
      Буквально за четырьмя или пятью стенами – в каких-нибудь пятидесяти метрах от своей жены.
      Но не знал об этом.
      И она не знала. …
      Сашу привели к Заир-паше на собеседование.
      Огромная комната начальника научного департамента была заставлена самыми удивительными предметами.
      Здесь были и мраморная Ника Самофракийская, и Венера Милосская, и Аполлон Бельведерский, десятки мраморных и алебастровых ваз, древние механизмы – часы, золотые статуэтки, включая натурального Оскара, и иные артефакты, происхождения и назначения которых, Саша определить сразу не взялся бы.
      – Настоящая? – спросил Саша, показывая пальцем на Нику.
      – Нет, копия, – ответил Заир-паша, – но копия буквально атом в атом и молекула в молекулу, это еще Пакистанец, когда был жив, освоил технологию электронного копирования. Сканировал оригинал в Лувре и потом материализовал в мраморе, как раньше с изображениями на компьютере поступали – сканировал – потом на принтер – вжик – и готово!
      – Здорово! – восхищенно воскликнул Саша, – а с живой женщиной так можно?
      – Что? – переспросил Заир-паша.
      – Ну это… Сканировать, а потом вжик – и готова копия!
      – Это пока не получается, – ответил Заир-паша.
      – А почему не получается? – спросил Саша.
      – Потому что тело скопировать можно, а душу бессмертную Бог копировать не дает…-ответил Заир-паша, – при копировании мертвые тела только получаются, годящиеся разве на пересадку органов…
      – Значит пробовали? – спросил Саша.
      – Пробовали, – кивнул Заир-паша и вдруг спохватившись, сощурил глаз, – что то много вопросов, уважаемый, вы не из КГБ случайно?
      – Если только из Белорусского, – добродушно улыбнувшись, ответил Саша и тут же предложил Заир-паше взглянуть на свои часы от фирмы Тиссо.
      – Эти фокусы я знаю, – сказал Заир-паша, – посмотрим на вас в настоящем деле. …
 

 
      – Мы поставим во главе каждого из государств просвещенного короля-мусульманина,- сказал Ходжахмет,- или просвещенную королеву-мусульманку, – поправился он, поглядев в сторону принцессы,- Давайте вспомним, как процветали и Испания и Португалия при арабах? И Малага и Сарагоса! А что принесла им реконкиста и изгнание арабов? Мрак средневековья?
      – Но сударь, согласитесь, что именно после реконкисты в Испании и в Португалии появились Колумб и Васка да Гама, и обе эти страны стали метрополиями великих империй! – возразила принцесса.
      – Ах, полноте вам, ваше величество, арабы открыли Америку еще до Колумба, и останься Испания мусульманской, империей она стала бы гораздо быстрей, не пережив, кстати говоря, ужаса средневековых инквизиций.
      – Но отчего же тогда в Америке Колумб не обнаружил Корана и мечетей? А нашел только индейские пирамиды Теночтлана? – ехидно спросила принцесса.
      – Он плохо искал и вообще, Ваши христианские историки все подтусовали, – сказал Ходжахмет, – но кабы вы остались под дланью короля-араба, то наверняка не проиграли бы Англии своего главного сражения и сохранили бы статус морской державы.
      – Правь Испания морями, – пропела принцесса на мотив британского гимна.
      – Вот-вот, – кивнул Ходжахмет, – и я про тоже самое.
      – К чему вы клоните? – спросила принцесса.
      – Я хочу заключить с Вами особый конкордат с особыми кондициями, – ответил Ходжахмет, – я хочу предложить вам брак с моим сыном Сеидом, тогда по кондициям нашего конкордата вы станете королевой объединенной континентальной Европы со столицей в Париже…
      – Вы сказали континентальной Европы, а как же Англия? – спросила принцесса.
      – В Англии будет король-мусульманин, и к Англии вернутся ее колонии, включая Соединенные Штаты Америки, Индию, Канаду, Новую Зеландию и Австралию, где будут посажены вице-короли. Точно так же вице-короли будут посажены и в Бразилии, как это было при Доне-Педро Первом Бразильском – первом вице-короле Бразилии при Португальском короле… Так будет со всей Латинской Америкой, и население всех этих в бывшем католических стран согласится на это по просьбе Папы Римского, ныне находящегося нас в гостях.
      – А сколько лет вашему сыну? – поинтересовалась принцесса.
      – Ему только что исполнился один месяц, сударыня, – учтиво прижав руку к груди, ответил Ходжахмет.
      – Значит, это будет морганатический брак? – спросила принцесса.
      – Как угодно, сударыня, но вам придется принять нашу веру и исполнять обязанности, покуда наш сын и ваш муж не станут совершеннолетним.
      – Все это так странно, все это так странно, – всплеснув руками, воскликнула принцесса, – но если у меня уже есть жених? – спросила она, умоляюще взглянув на Ходжахмета.
      – Вы нам скажите, кто он, – ответил Ходжахмет, – и мы облегчим ваши страдания, ведь как говорил один из великих руководителей той страны, где я родился, – нет человека, нет и проблемы! …
      Ходжахмету нравился Париж.
      Он любил бродить по набережной Сены, особенно по правому ее берегу, от Орсэ до Понт Нёф, и потом обратно, от сен-Мишель до моста Александра Третьего.
      Ему не нравилась идея поселить своего сына и королеву в Лувре.
      Пусть живут в Консьержери!
      Средневековая Консьержери с ее башенками больше похожа на дворец короля – аскета, короля-тирана, каким и должен быть властитель половины мира…
      А все эти барочные изыски, все эти дворцы королей – вырожденцев, все эти Прадо и Версали, все эти Лувры и Пале-Рояли… Они не похожи на дворцы королей-императоров.
      Наполеон оттого и не стал полновластным диктатором всего мира, потому что жил в роскошном Фонтенбло, а не как подобает тирану тиранов – в аскетической келье – в цитадели непреступной крепости своего рыцарского замка, окруженного рвом и каменной стеной со сторожевыми башнями.
      И Фридрих Великий с его похожим на Петродворец – сладким Сан-Суси, и Екатерина Великая с ее Царскосельским дворцом – все они начали вырождаться, когда из предназначенных Богом крепостей, они превратили среды своего обитания в барочные анфилады танцевальных зал…
      А педики не могут властвовать миром.
      И Ходжахмет решил написать в своем политическом завещании, которое он оставит Сеиду, что все их потомки будут обязаны жить в крепостях… Но не во дворцах, которые потом станут музеями…
      – Этот город мог бы быть имперской столицей мира, – думал Ходжахмет, вдыхая терпкий воздух Парижа, – а они превратили его в какой-то центр беспорядков хулиганствующей молодежи, всей этой самоуверенной и наглой швали – от простых богатых бездельников, что десятилетиями тусуются в книжных лавках на Сен-Мишель, изображая из себя прогрессивное студенчество, от всех этих педиков и наркоманов – до элементарных стяжателей греха – сутенеров, проституток, торговцев наркотиками… И что самое интересное, им всем здесь не хватало и не доставало всегда именно свободы. И из-за этого они громили витрины и в 1967-ом, и в 2006-ом…
      Им всем было мало свободы, чтобы еще больше грешить, чтобы довести свою прожженную грешность до абсолюта… Они все протестовали против наступления на их свободы…
      Я покажу им свободу! …
      Саша Мельников был готов к испытанию на полиграфе.
      Почему полиграф?
      Полиграф Полиграфыч…
      Да потому что много пишет всяких разных кривых, от электроимпульсов мозговой деятельности – до интенсивности работы потовых желез. И потом, опытный дешифровщик данных распечатки Полиграф Полиграфыча по многократным сравнениям с исходными данными отобранных из испытательных образцов, где испытуемые заведомо лгали или наоборот заведомо говорили правду – с девяностопроцентной уверенностью эти обработчики потом говорили – вот здесь Саша Мельников сморгнул… А за испуг – саечка!
      Сашу обучили как обмануть Полиграф.
      Это он умел.
      А вот сможет ли он обмануть Алжирца?
      Алжирец приехал вместе с Ходжахметом.
      Они были на переговорах в Испании и Ходжахмет хотел, чтобы Алжирец был вместе с ним.
      Ну…
      И прибыв в Центр, задал же Алжирец перцу этому заму по науке, этому Заир-паше.
      Шерсть летела по всему Центру – пыль столбом!
      Почему Заир-паша осмелился нарушить правила и допустить нового работника в святая-святых без предварительного тестирования по ведомству Алжирца?
      Говорят, Заир-паша только тем и отговорился, что он, де – сам проверил Сашу путем консультации с Книгой Судеб, как это делал еще сам Пакистанец специально для Ходжахмета.
      Поди – проверь – делал это Заир-паша или нет, но Аджирец перед таким аргументом спасовал.
      Все здесь знали, что Пакистанец и вправду залезал в Книгу Судеб… И он правда выкопал там, что женой Ходжахмета и матерью наследника будет русская – которая замужем за Фэ-Эс-Бэшником… Только одного Алжирец потом в толк не мог взять, почему, если Пакистанец заглядывал в Книгу Судеб – почему он проглядел там про свою смерть? Так глупо погиб в автокатастрофе…
      Но тем не менее, выслушав оправдательные доводы Заир-паши, Алжирец спорить не стал – если проверил, значит ты и несешь за него ответственность, – сказал он Заир-паше, – и если этот окажется шпионом, то ты в первую голову на виселицу с ним пойдешь.
      Но на Полиграф-Полиграфыча Сашу все же загнали.
      Уже так – порядка ради. ….
      – А ты думал, что включение в цепь, это этакое подсоединение проводами?
      Заир-паша расхохотался.
      – Примитив! Так только дети и глупые сценаристы дешевой фантастики могли бы подумать!
      Это Заир-паша так разошелся, так раздухарился на простой Сашин вопрос, где будет его рабочее место и как вообще он будет работать в цепи?
      – Глупый ты,Узбек, хоть и талантливый… Часы вот умеешь останавливать, да компьютер в "Шевроле" заговорил, а самого важного в нашем деле пока не понимаешь.
      Да, собственно и зачем это тебе?
      Заир-паша потом всё-же снизошел, объяснил-таки популярным языком, как работает цепь…
      Оказывается, действительно, цепь создается на тонких уровнях слабых взаимодействий и поэтому существует без внешних признаков соединения.
      С первого взгляда это и не цепь никакая.
      Так, сидят в одном здании сто человек, и вовсе они не соединены никакими проводами! И более того, они даже не заняты каким либо общим делом. И не сосредотачиваются, и не медитируют вместе на одну мантру-янтру… А так – занимаются кто чем.
      Один рисует себе, другой стихи пишет, а третий кино по телевизору смотрит…
      Но на самом то деле – цепь работает.
      Все подсознательные аппараты на самом деле ищут друг-друга и подпитывают и подпитываются тонкими колебаниями тонких сфер от друг-дружки.
      И сложенные колебания, сложенные в когерентном совпадении частот – доходят до небесных слоев, и если совмещаются с частотами небесной Библиотеки Данных, то происходит обмен.
      – И как же вы определяете результат обмена? – поинтересовался Саша.
      – А через откровения, – просто ответил Заир-паша, – по опыту, каждый из участников цепи не реже двух раз в неделю как бы прозревает… Причем, каждый прозревает в какой-то своей, близкой ему области знаний. Прозрение может быть и в виде сна, и в виде видения, но чаще всего является в виде особого вдохновения.
      Поэтому мы сажаем наших членов цепи заниматься каким-либо видом творчества. Либо рисовать, либо стихи или роман писать.
      Так и рождаются у нас тут Леонарды да Винчи… Сто штук в день!
      – Да но почему так просто? – пожал плечами Саша, – почему у других не получалось?
      Собрали сто талантливых персон в один монастырь и они – давай выдавать на гора откровения, в духе Моисея! Напрямую от Бога! Почему так просто? И почему у других так не получалось? В чем секрет?
      Заир-паша посерьезнел, огладил свою скорее корсарскую, чем имамскую бородку, и все-же удостоил – всеже сказал, объяснил всеже…
      – Понимаешь, все дело в катализаторе, все дело в первоначальном импульсе, который мы называем пороговым паролем. Без него – хоть миллион экстрасенсов в самом лучшем монастыре мира собери – ничего оттуда (Заир-паша пальцем показал на небо) ничего оттуда не получишь, хоть лоб в молитве расшиби и миллион молящихся или медитирующих заставь тоже лбы расшибать, без порогового пароля ничего не выйдет, надо сперва ЛИНК сделать, а потом уже по сети лазать…
      – А кто знает этот пороговый пароль? -сделав наивное лицо, спросил Саша.
      – Раньше пароль знали Пакистанец и Ходжахмет, – сказал Заир-паша, – а теперь знает Ходжахмет. А кто еще? Я, например, не знаю… Даже Алжирец, я думаю, не знает. А Ходжахмет этот пароль в своем духовном завещании кому-то отдаст. Пока не знаю, кому. ….
      После формальной проверки на ПОЛИГРАФЕ, которая вызвала у Саши только легкое раздражение, – тоже мне вопросики! – "вы работаете на Фэ-Эс-Бэ?"… "вы работали на Кэ-Гэ-Бэ?"… "вы прибыли сюда по заданию Резервной Ставки?"… "вы знакомы с генералом Старцевым?"… после игры в такие вопросики его все-же усадили на рабочее место и очертили ему круг его обязанностей.
      У каждого из звеньев цепи были свои кабинеты.
      Но все имели возможность выходить из них в любое время, гулять по саду с бассейном, сидеть в кафетерии, заходить в библиотеку, а так же заниматься физкультурой в спортивном зале – хочешь на тренажерах попотей, а хочешь – побегай с мячиком – поиграй в мини-футбол с коллегами, или в баскетбол – к чему больше сердце расположено.
      Но в тоже самое время у каждого из звеньев был свой недельный и месячный творческий урок, за выполнением которого присматривал Заир-паша.
      Так инженеры-химики должны были писать свои рефераты по химии, а инженеры-авиатехники, писали статьи и рефераты по своим аэродинамическим темам… И в какие-то моменты во время работы над статьями к ним и приходили оригинальные мысли, как вроде бы исходящие от них, но в тоже самое время и не от них…
      В кафетерии один энергетик, работавший над проблемами беспроводной передачи энергии, рассказал Саше про то, что на прошлой неделе одному инженеру – химику во сне, в точности как некогда Менделееву – приснилась таблица элементов… Но в новом виде – не плоская, как Дмитрию Ивановичу, а пространственная. И теперь Заир-паша рассматривает это событие, как большой прорыв, сулящий большие сдвиги.
      – У нас каждую неделю здесь какое-нибудь фундаментальное открытие происходит, – сказал энергетик, – мы тут движем научный прогресс уже не по экспаненте, а по вертикальной имманентной линии, уходящей в бесконечность.
      Саше для начала предложили написать просто маленький философский трактат на тему – Как устроен мир? Моя парадигма…
      – А там посмотрим, чем тебя занять, – сказал Заир-паша, похлопав Сашу по спине, – давай, Узбек, пиши! Думай о своем великом предке Низами и пиши…
      Но о Низами не думалось.
      Думалось о Кате.
      Катю надо найти.
      Катю надо вызволить отсюда.
      Но сперва надо разрушить цепь Ходжахмеда.
      И узнать ПОРОГОВЫЙ ПАРОЛЬ.
      Но при этом надо опасаться системы внутренней защиты.
      Наверняка, когда ты включен в сеть, какая-то система отлавливает вражеские замыслы, вроде антивирусных систем в компьютере – вроде ПАНДЫ или КАСПЕРСКОГО*** Саша вздохнул и принялся писать трактат – Как устроен мир?
      И вдруг, с первой же строчки, ему пришло откровение…
 

 
      Данилов вот уже четыре часа как допрашивал Цугаринова.
      Сперва это был просто разговор.
      Прощупывание.
      Потом Данилов сделал попытку впрямую перевербовать Цугаринова, подписать его на двойную игру… Но когда точка невозврата в их разговоре уже была перейдена, когда оба уже поняли, что шуточкой – прибауточкой из их разговора уже просто так не выйти, Данилову ничего не оставалось, как арестовать Цугаринова и поместив его в камеру, жать, жать на него и дожимать, покуда тот не сломается.
      – Слушай, Цугаринов, не будь ты дураком, мы же с тобой реальные здравомыслящие люди, и в Бога и в загробную жизнь не верим, так на кой тебе хрен эта твоя преданность Старцеву сдалась? Грохнуть ведь нам тебя придется сегодня же, если ты не согласишься, а там, как мы с тобой знаем, (при слове "там", Данилов пальцем показал на потолок, но имея ввиду небо) а там, как мы с тобой знаем наверняка, там нас ничего не ждет, пустота там и всё… Так на хрена тебе тогда хвататься за химеры верности патрону? Ты верен должен быть Родине, а шеф твой Старцев, это еще не вся Родина, понимаешь? Вот назначат меня как первого зама – командующим Резервной Ставкой, тогда я стану твоей Родиной, понимаешь?
      Цугаринов молчал.
      Молчал и улыбался.
      И эта улыбка его – ужасно раздражала Данилова.
      Получалось, что за молчанием за этим и за улыбкой – скрывалось какое-то недоступное для Данилова знание. И это раздражало, не давало покоя.
      И еще действие Цугариновской улыбки вдвойне усиливалось струйкой крови, что стекала с разбитой губы…
      Улыбка и кровь.
      Кровь, как необратимая точка невозврата.
      Она будоражила.
      Данилов знал закон – если уже пролил кровь, то надо убить.
      Потому что не убитый тобою враг – потом убьет тебя.
      И еще один закон знал Данилов – нельзя одновременно бить человека и призывать его к дружбе с тобой.
      Человека можно только выжать и потом убить.
      Выжать из него информацию, во что бы то ни стало выжать, но потом обязательно убить.
      Убить и списать.
      Уж чему-чему, а списывать людишек здесь его научили.
      Умер от сердечного приступа.
      Поскользнулся, упал с лестницы…
      – Слушай, Цугаринов, я тебе даю гарантии, расскажешь все про то, кого, когда и зачем вы со Старцевым послали к Ходжахмету, я тебя отпущу… Оставлю в живых, будешь жить. Ты слышишь меня? Жить тебя оставлю!
      Цугаринов сидел и улыбался.
      А струйка крови уже запеклась и из красной стала почти черной.
      Данилов молча кивнул помощникам.
      Те снова приблизились к Цугаринову и продолжили свои квалифицированные манипуляции, от которых Данилов задергался, засучил по полу ногами, замычал, завыл, а потом снова оглушительно заорал.
      Данилов не стал выходить из камеры, хотя ему было крайне неприятно наблюдать все это, как два его человека, одетых в синие рабочие халаты, уродуют Цугаринову ногти, заставляя того извиваться в кресле и оглашать гулкие своды камеры нечеловеческими криками, но Данилов остался, потому что он не хотел пропустить тот момент слабости воли Цугаринова, на который только он теперь и надеялся.
      – Что? Будешь говорить, сука? Скажешь, сволочь? – приговаривал старший из этих двоих…
      Данилов закурил.
      Дома он не курил – жена не разрешала…
      А здесь вот курил – от нервов.
      – Скажи, гад! Скажи, облегчи страдания! – советовал старший в синем халате.
      Сигарета дрожала в руках Данилова.
      – После всего прикажу этих двоих ликвидировать, – подумал Данилов.
      Он вдруг с содраганием представил себе, как эти же двое примутся загонять свои иголки ему – Данилову под его холеные наманикюренные ноготки…
      Бррррррр!
      А за их спиной будет стоять Старцев и будет уговаривать его – Данилова – покаяться, зачем он убил Цугаринова…
      Нет, теперь назад возврата уже нет.
      Надо дожимать этого Цугаринова, чтобы все сказал.
      Кого и куда послал Старцев?
      А уже на совете ставки он – Данилов – предъявит Старцеву обвинение и в преступном бездействии – почему не стреляли ракетами по логову врага? И в преступных переговорах с террористом Ходжахметом… Надо только выбить у Цугаринова признание – кого они послали к Ходжахмету?
      Данилов четко представил себе, как они с верными Данилову генералами Долговым и Гречковским прямо в зале заседаний арестуют Старцева.
      Данилов выступит с обвинениями, а сидящие рядом с Командующим генералы – встанут и арестуют его… И тут же в коридоре расстреляют.
      А Данилов, как первый зам командующего, автоматически станет ВРИО…
      – Что? Будешь говорить, сука? Скажешь, сволочь?- твердил старший в голубом халате, – говори гад, не молчи, заработай себе жизнь!
      Но Цугаринов молчал.
      Данилов брезгливо поморщась, сделал своим людям знак, и те расступясь, открыли взору Данилова измученное болью лицо его жертвы.
      – Зря продлеваешь свои страдания, Цугаринов, – как можно спокойнее начал Данилов, – мы же можем тебя здесь неделями и месяцами мучить, поддерживая в тебе жизнь, ты же знаешь наши методы, мы же тебя болью с ума можем свести, зря продлеваешь свои страдания. И ради чего? Там же ничего нет! (он снова показал пальцем на потолок) И никакого ответа там ни перед кем у тебя не будет. А значит и награды за твоё упорство, которое ты наивно принимаешь за верность, тоже не будет…Сознайся.
      Сознайся и я тут же прикажу тебя отправить в отдаленный лагерь общего режима, с поддельным уголовным делом, где ты спокойненько досидишь годочка два, поправишь здоровье, а потом начнешь новую жизнь… А?
      Но Цугаринов молчал.
 

 
      Катюша молчала.
      Она думала о том, что может случиться, если Саша вдруг и правда – погиб где-то там на Москве – среди всех этих пертурбаций катаклизма…
      Почему он не успел к ней туда на дачу?
      Почему позволил этим чертенятам схватить ее? Схватить, затащить в грязный вагон, как рабыню продать на аукционе, заставив ее беременную ходить перед этими жирными свиньями – ходить на каблуках, вызывая у них похоть и перверсивные мечтания.
      Катюша молчала.
      Вот и Лида теперь советует выйти замуж за Ходжахмета.
      Даже Лида – Лида, у которой на ее глазах убили мужа. Любимого мужа, а саму – изнасиловали… И потом заставляли показывать шпагаты и растяжки перед этими жирными ублюдками – перед этими извращенцами… Так даже и Лида – и та сдалась, считая, что удел женщины – это подчиняться условиям жизни, подчиняться Судьбе и приспосабливаться, подчиняясь сильному победителю, подчиняясь насильнику. Удел женщины – не быть Зоей Космодемьянской, не жертвовать собой ради химер верности, а спасать свою жизнь и жизнь своих детей, отдаваясь победителю. Даже Лида – и та теперь вот советует выходить за Ходжахмета.
      И сама Лидка мечтает выйти за кого-нибудь из этих чертей.
      Не смотря на то, что они убили ее мужа и саму ее изнасиловали у него на его глазах перед тем, как его головой в горящий камин… И Лида простила им это и ради своей дочери готова выйти замуж за черта.
      Катюша вдруг вспомнила Капитанскую дочку Пушкина. … Та вот ради ребеночка своего простила Пугачеву и убийство мужа и сама под Пугачева легла – позорной наложницею легла под самозванца, под вора и разбойника с которым ее благородный муж сражался и от руки которого погиб, а чем кончилось? Убили ее ребеночка пугачевские дружки и не вступился за ребеночка Пугачев… И саму ее потом тоже убили… А Машенька Миронова – верна была Гриневу своему и не отдалась, и не поддалась давлению Судьбы и обстоятельств – и в конце была вознаграждена.
      Так где же правда?
      Правда у Лиды?
      Или правда у Пушкина в Капитанской дочке?
      Лида тоже молчала.
      Задумчиво наблюдала, как русский мальчик по имени Хамид, который по инерции иногда еще откликается на имя Витя, длинным сачком вылавливает с поверхности бассейна опавшие в него листья.
      – Ну что, Алжирец за тобой все еще подглядывает? – спросила Катя.
      – А? – очнувшись от каких-то своих мыслей, переспросила Лида, – Алжирец? Нет, не знаю, но после того нашего разговора, камеры, по-моему реагировать на мою физкультуру перестали.
      – А давай теперь попробуем! – предложила вдруг Катя.
      – Что?
      – А ты сядь на шпагат, но сперва шарварчики сними, а потом сядь на шпагат, а мы и посмотрим, завертится вон та камера, или нет?
      Катя лукаво и не моргая глядела на Лиду.
      Лида удивленно захлопала ресницами.
      – Мне? Снимать шаровары?
      – Эй, это, как там тебя? Витя, Хамид, что б тебе, анну брысь отсюда, чтоб я тебя больше не видела! – прикрикнула Катя, обернувшись в сторону мальчонки с сачком.
      И дождавшись, когда тот выйдет, снова показала рукой на видневшуюся рядом телекамеру наружного наблюдения, – снимай Людка шароварчики, и садись кА на шпагат, давай проверим нашу теорию…
      Лида обиженно поджала губки, – я тебе клоунша цирковая, что ли? Зачем унижать то меня?
      Но Катя вдруг посерьезнела и сощурив глаза, медленно проговорила, – не забывайся, Лидия, не забывайся, ты здесь прислуга, ты рабыня моя и служанка, ты поняла?
      Последние два слова Катя произнесла с особым выражением на выдохе, – ты поняла?
      Лида поняла.
      Она быстро поднялась с дивана и принялась поспешно снимать шаровары.
      – Где садиться? – спросила она, аккуратно складывая свои шелковые восточные штанишки.
      – Вот здесь прямо и садись, – сказала Катя, пальчиком указывая на свободное пространство меду диваном и пальмой.
      Лида наклонилась, и тремя пальчиками опершись о мраморный пол, легко уселась в продольный шпагат.
      – Ну вот, а ты кочеворяжилась, – миролюбиво пропела Катя.
      И вдруг, камера ожила и тихохонько и тонко запищав электромоторами привода, повернула свой объектив в сторону Лиды, без штанишек сидевшую на мраморном полу…
      – Точно, влюбился в тебя Алжирец, – заключила Катя, – вставай. Надевай штаны.
      Нечего их там баловать, хорошенького понемножку!
      И надевая шароварчики, униженная и обиженная Лида думала про себя, что если выйдет за Алжирца – за начальника службы безопасности, то обязательно найдет случай, как отомстить Катьке за это унижение. Уж Катька тогда у нее тоже догола разденется и будет… И будет… Нет, Лидка пока еще не придумала, что заставит ее делать.
      – Ты чего так покраснела то? – участливо спросила Катя, – и бормочешь там чего?
      Обиделась на меня, что ли? Так не на меня надо обижаться, а на чертей этих. Это ведь они, а не я мужа твоего убили и тебя из счастливой твоей жизни на Рублевке сюда вытащили. Не я!
      Но Лида думала иначе.
      Она думала об изменчивости жизни.
 

 
      Саша думал об изменчивости жизни.
      Он писал трактат.
      Парадигмы мироздания и философия субъективизма.
      Писал себе писал, и вдруг задумался.
      А если Бог совершенен, то зачем ему движение?
      Зачем динамика?
      Ведь любое движение – это изменение состояния.
      А Бог – совершенен.
      А зачем тогда изменять состояние совершенства?
      Ведь любое движение несет за собой либо изменение к лучшему – это созидание, а совершенное не нуждается в улучшении, либо оно несет в себе изменения к худшему – то есть разрушение. Так неужели совершенное может быть разрушено и Высший Разум и Высшая Воля будут к этому безучастны?
      Вообще, Кант с его императивами всегда был гораздо ближе Сашиному сердцу, чем Гегель с его диалектикой.
      Но ведь Гегель философски предугадал энергетические переходы электронов с уровня на уровень… Как это ему удалось? Чистой усидчивостью?
      Или прозрением?
      После обеда в общей кантине, состоявшего из большого куска жирной баранины, вареных овощей, риса и минеральной воды, Саша прошел к себе, сел за компьютер и уснул.
      С ним случалось такое.
      Это была нормальная реакция организма на то нервное напряжение, которое он перенес, контролируя своё состояние на Полиграфе.
      Саша заснул.
      И ему приснилось, что он Шекспир.
      И что он пишет пьесу…
      Гамлет Мне не давала спать какая то борьба внутри На койке Мне было как на нарах в кандалах Я быстро встал – да здравствует поспешность Как часто нас спасала слепота Где дальновидность только подводила Саша – Шекспир задумался.
      Я сплю?
      Но не проснуться ли мне как это сделал Гамлет там на корабле, на пути в Англию?
      Гамлет
      Я вышел из каюты, плащ накинул
      Пошел искать их, шарю в темноте
      Беру у них пакет и возвращаюсь
      Храбрясь со страху и забывши стыд
      Срываю прикрепленные печати
      И венценосной подлости дивясь
      Читаю сам, Горацио, в приказе
      Какая я опасность и гроза
      Для Дании и Англии…
      И что меня тотчас должны схватить
      И тут же не теряя ни минуты
      Мне голову снести Как только наш корабль достигнет Альбиона Саша-Шекспир снова задумался…
      Я сплю?
      Но не прозрение ли это?
      Не совет ли мне с небес?
      Как там дальше?
      Гамлет
      Еще не зная что я предприму
      Я загорелся новый текст составить
      Я начисто приказ переписал
      Сказать тебе что написал я?
      Горацио
      Конечно, принц!
      Гамлет
      Устами короля приказ гласил
      Ввиду того что Англия наш данник
      И наша дружба пальмою цветет
      И нас сближает мир венке пшеничном
      А также и ввиду других причин – - здесь следовало их перечисленье Немедля по прочтении сего Подателей означенной бумаги Предать на месте смерти без суда Горацио Но где печать вы взяли?
      Гамлет
      Ах, мне и в этом небо помогло
      Со мной была отцовская
      С которой
      Теперешняя датская снята
      Я лист сложил как тот
      Скрепил печатью
      И положил за подписью назад
      Как тайно подмененного ребенка… ….
      Саша-Шекспир задумался
      Ребенка?
      Шекспир написал Ребенка?
      У меня с Катей должен был родиться ребенок.
      Это подсказка?
      Как у Говорухина в его фильме "Место встречи изменить нельзя", где Шарапову наклеивают фотографию его невесты на той двери, за которой он сможет спрятаться от бандитов…
      Так в чем разгадка?
      И тут Саша-Шекспир проснулся.
      Проснулся с уверенностью, что вместо порученного ему Заир-пашой трактата о парадигмах мирозданья, он напишет пьесу.
      Причем на старо-английском языке.
 

 
      У Ходжахмета было много проблем.
      Но одной из главных – был ступор в работе Центра.
      Порою с ужасом он начинал осознавать, что без Пакистанца он ничего теперь не сможет.
      Пакистанец бы, наверняка решил проблему Шанхая…
      Это Шанхай поставил блок на половину разработок центра.
      Для этого не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять это.
      Ведь ни в Пекин, ни в Гонконг, ни в Гуанджоу – ни в один из китайских городов телепортировать группы террористов ни разу не удалось.
      Более того, китайцы заблокировали так же почти всю юго-восточную Азию – весь регион, вместе с Японией, Кореей и Вьетнамом…
      Значит, у китайцев получилось тоже самое, что однажды получилось у Пакистанца.
      Они построили и наладили работу своей цепи!
      Теперь у Ходжахмета нет монополии на сверх-оружие…
      А это значит, что в любой момент его Центр может подвергнуться удару.
      И более того, в любой момент может начаться война за передел зон влияния.
      И тогда еще неизвестно будет – чей сын станет наследником Испанского престола?
      Может это будет сын товарища Председателя Вэнь-джун Лао?
      Алжирец зашел без спроса – как всегда.
      Алжирец считал, что он всегда нужен и всегда кстати.
      – Ассалям алейкум, Ходжахмет.
      – Алейкум Ассалям…
      Красноречиво и многозначаще помолчали.
      – Может, кофе? – предложил Ходжахмет.
      Алжирец кивнул.
      Он по-турецки присел на ковер и теперь молчал, перебирая четки. Молчал, чтобы пауза сильнее сконцентрировалась.
      Ходжахмет щелкнул пальцами и из-за отдернувшейся занавески появилась служанка в шелковых шароварах и коричневой кожаной безрукавке, открывавшей красивые округлые плечи и живот стройной молодой женщины.
      – Подай нам хорошего крепкого кофе, – по русски приказал Ходжахмет.
      Женщина тихо удалилась.
      – Ты держишь русскую прислугу, – по-арабски сказал Алжирец.
      – Ты меня упрекаешь? – вскинув брови спросил Ходжахмет.
      – Как я могу тебя упрекать? – приложив руку к груди улыбнулся Алжирец, – но моя обязанность беречь тебя, мой господин.
      – Беречь нужно не здесь, – добродушно сказал Ходжахмет, – здесь я сам разберусь.
      Потом он вдруг сощурил один глаз и спросил, – тебе очень нравится эта моя русская служанка, разве не так?
      Алжирец не ответил.
      Он достал из нагрудного кармана своей неизменной американской куртки коробку с табаком и гильзами для голландских самокруток, до которых был очень охоч.
      Ходжахмет много знал про Алжирца.
      Знал, например. Что эту куртку морпеха с фамилией Дэвидсон на груди – Алжирец снял с убитого им майора – командира морских котиков… Теперь носил эту куртку на счастье, как индейцы носили на поясе скальпы убитых ими бледнолицых.
      Много еще знал об Алжирце, много, но не все.
      А не знать все до конца – в этом была опасность.
      Опасность, что этот человек тебя убьет.
      Как сам Ходжахмет убил Пакистанца.
      – Русские просят о важной встрече, – сказал Алжирец.
      – На каком уровне? – спросил Ходжахмет.
      – Запрос пришел от первого лица их Резервной ставки.
      – От Старцева? – спросил Ходжахмет.
      – Нет, от Данилова, – ответил Алжирец.
      Ходжахмет хмыкнул, – насколько мне известно, первое лицо в Резервной ставке русских – это генерал Алексей Старцев.
      – Нет, – отрицательно покачав головой, сказал Алжирец, – запрос поступил от генерала Данилова…
      В комнату снова вошла русская служанка.
      Она тихо и ловко расставила чашечки с кофе и собралась было исчезнуть, но Ходжахмет вдруг остановил ее…
      – Люда, ты носишь трусики под шароварами? – по русски спросил он.
      – Да, мой господин, – смутившись и покраснев ответила Людмила.
      – Тогда сними шаровары и сядь здесь перед моим гостем на шпагат, как ты это делала утром в бассейне…
      Алжирец вдруг вспыхнул, взмахнул руками, выругался по арабски и в конце-концов опрокинул кофе на ковер…
      – А ты, оказывается понимаешь по русски? – засмеявшись спросил Ходжахмет, и жестом приказав женщине удалиться, принялся успокаивать своего заместителя, – не сердись, не сердись, уважаемый, у каждого человека есть свои слабости…
      – Ах, отдай мне эту служанку, Ходжахмет, отдай! – в сердцах воскликнул Алжирец.
      – А ты расколи сперва замысел русской ставки, – сказал Ходжахмет, откидываясь на подушках, – я уверен, что русские что-то такое радикальное задумали. И ты сперва должен решить эту проблему. А уж награды будут потом.
      И уже уходя. Алжирец сказал о главном, – у русских здесь в центре есть свой внедренный разведчик…
 

 
      – Кто наш разведчик в центре у Ходжахмета? – вот был главный вопрос, который Данилов не уставал задавать пока еще живому Цугаринову.
      Без ответа на этот вопрос нечем было торговаться с Ходжахметом. И нечего было ему предложить. Предложить взамен на хорошую и красивую жизнь, которой так хотелось Данилову. Хотелось всегда.
      Жена у него была некрасивая.
      А тесть-маршал был такой властный, что про то, чтобы у такого тестя загулять от жены налево – нечего было и мечтать!
      Поэтому, к пятидесяти годам, Данилов до боли в затылке хотел красивой жизни с красивыми женщинами.
      И чтобы их у него было много.
      Как в плохих, но очень эротических фильмах про Восток.
      Началась эта ненависть может быть тогда, когда они были еще слушателями Академии Генштаба. Данилов и Старцев.
      Они никогда особо не корешевали, но поддерживали традиции армейского товарищества и все праздники отмечали семьями – по очереди друг у дружки. На двадцать третье февраля мы у вас, а на восьмое марта вы у нас, потом на первое мая мы у вас, а на девятое мая вы к нам… Ходили друг к другу с женами не из особой какой-то сердечной тяги и теплоты, питаемой друг к другу, а потому что так принято, так положено у офицеров ходить в гости, а не сидеть сычами в своих хатках… Тем более не очень-то милых сердцу хатках, потому как у военного – у него вечно казенная квартира – не своя. И сегодня он здесь, а завтра – фьюить – в тысяче километров. Вот и скрашивается жизнь вечных скитальцев в погонах – сытными и пьяными застольями, да флиртом с чужими женами.
      А жена у Старцева – его Лариска была ох до чего хорошенькая!
      Фигуристая, ладная.
      Сама худенькая – в талии подтянутая, ноги длинные, стройные, в лодыжках тонкие, а грудь большая – аж из лифчика выпирает с этаким безмолвным вызовом. И лицом хороша – глаза большие – с выражением, губы полные, сочные…
      Позавидовать только можно Старцеву…
      И не позаигрываешь, потому как своя – некрасивая, домашний военный прокурор в юбке – давно придавила Данилова своим каблуком. Ему еще в бытность его лейтенантом популярно объяснили, что если примется глазенки таращить на прелести других баб, то тесть – маршал сошлет его туда, где Макар телят не гонял – на ласковые полигоны солнечного Магадана или в цветущие гарнизоны пустыни Кара-Кумы.
      К некрасоте нелюбимой жены – можно ли привыкнуть?
      Когда супружеские обязанности поперву – выполнялись только после стакана коньяку?
      Вобщем, страдал Данилов.
      И мало того, что был безумно влюблен в прелести чужой жены – в красоту Ларисы Старцевой, что не давала Данилову никакого продыха и покоя, доводя его порою до неистовства, так и в бешенство приводило еще то обстоятельство, что в отличие от других офицеров – часто грешивших адюльтером – он – Данилов – он себе такого позволить не мог! И что противно – все окружающие, казалось, это знали и понимали. Неужели не видно – что жена у Данилова если и не записной урод, то просто обезьяна, про каких здесь в армии говорят – СТРАШНЕЕ АТОМНОЙ ВОЙНЫ. И то что она дочка маршала – это тоже все знали и понимали, что Данилов, как каторжник, прикованный цепью к пушечному ядру, навсегда обречен на лебединую верность добровольно избранной им НЕКРАСОТЕ.
      И вот однажды на восьмое что ли марта, когда все изрядно уже выпили, Старцев взял, да и рассказал тот самый анекдот.
      Мол, спросили француза, что лучше, иметь жену красивую, но ветреную, или некрасивую и верную? И француз ответил, де лучше есть торт с товарищами, чем дерьмо в одиночку.
      И Данилов запомнил этот анекдот.
      И запомнив его, решил для себя, что рано или поздно, но припомнит это своему обидчику.
      Внешне тогда он ничем не выдал себя, и даже хохотнул для приличия вместе со всеми гостями.
      Но про себя подумал – чёрту душу продам, но тебя убью, а жену твою иметь буду долгими ночами на твоей могиле! …. …
      Заседание Совета Ставки было назначено на тринадцать.
      Но собравшихся в предбаннике генералов в зал отчего-то долго не запускали – дежурный офицер сказал, что в зале работают специалисты-взрывотехники с обычной рутинной проверкой, а задержка еще происходит оттого, что Старцев и Данилов синхронно задерживаются – оба звонили из своих штаб-офисаов, но ожидаются теперь с минуты на минуту.
      Генералы курили, развлекались предложенными прохладительными напитками (в ассортименте), рассказывали друг-другу анекдоты из своей прежней, богатой сексуальными историями – гарнизонной жизни.
      Только генералы Долгов и Гречушников стояли поодаль и не принимали участия во всеобщем веселье.
      В тринадцать сорок, когда было уже выпито два ящика боржома и ессентуков семнадцатого номера, когда было рассказано и обхахотано сто сорок пять анекдотов про задницу, прибыли Старцев и Данилов.
      Оба синхронно с противоположных коридоров.
      Как сговорились что ли!
      – А где Цугаринов? Что-то Цугаринова третий день не видно, на спецзадании что ли? – поинтересовался генерал Задорожный.
      Ему не ответили.
      Всех попросили рассаживаться.
      Председательствовал Старцев.
      Он объявил повестку заседания.
      Доклады начальников департаментов, обобщающее резюме Командующего и потом – особый доклад Заместителя Командующего… Всем по пятнадцать минут.
      Первым докладывали:
      Ерохин и Бочкин,
      Потом – Грабец, Мижулин, Заробко,
      А за ними -
      Мельников и Луговской.
      Ерохин – начальник разведки Западного ТВД доложил о состоянии дел в Европе.
      Картина была безрадостная.
      Европа сдалась без какого-либо сопротивления.
      Теперь в Мадриде и в Монте-Карло Ходжахмет вел политические переговоры о будущем устройстве Европы…
      – Я обращая ваше внимание, товарищи, на то, что Ходжахмет намеренно и подчеркнуто отделяет Британию от континентальной Европы, – подчеркнул Бочкин, – это важный аспект для понимания политики Ходжахмета.
      – А как с сопротивлением? – поинтересовался генерал Задорожный.
      – Каким еще таким сопротивлением? – переспросил Бочкин.
      – Ну, резистанс французский, как во Вторую мировую, – пояснил Задорожный.
      – Ну ты даёшь! – покачал головой Старцев и знаком предложил Бочкину садиться.
      Грабец и Мижулин докладывали по состоянию наших резервных сил.
      Была связь с двумя лодками в Атлантике и с двумя лодками в Тихом океане.
      Лодка, что находилась подо льдом Северного Ледовитого, на связь не выходила с четверга.
      – Какой у них ресурс? – спросил Старцев.
      – Две три лодки вышли в моря за неделю до катаклизма, и поэтому имеют еще достаточно ресурсов для продолжительного автономного плавания, но двум лодкам пора возвращаться на базы, ресурсы их подходят к концу, как по продовольствию так и по усталости экипажей.
      Еще заслушали начальника Восточного отдела.
      Про Китай не было никакой информации.
      Похоже было на то, что все спутники, работавшие над Китаем – были выведены из строя.
      И более того, вся агентура – практически вся – тоже безмолвствовала и не выходила на связь.
      Старцев говорил немного.
      Он сказал, что Восточным отделом совместно с Научным департаментом подготовлены мероприятия, которые в скором времени должны дать позитивные результаты. Что ответственными лицами за это являются Цугаринов, Матвеев и новый сотрудник -Булыгин-Мостовой.
      – Надо вжарить, – с места сказал Задорожный.
      – Что? – переспросил Старцев.
      – Да я говорю, что покуда лодки еще плавают, надо бы вжарить. А то потом и нечем будет!
      Старцев поморщился и жестом показал Задорожному, чтобы тот охладил свой пыл.
      Наконец, слово для специального короткого доклада предоставили генералу Данилову.
      Он встал к маленькой трибуне за спиной председательствующего, обвел всех долгим взглядом и задержав глаза на Долгове с Гречушниковым, коротко им обоим кивнул.
      – Товарищи, – начал Данилов, – я хочу поднять самый архиважный вопрос, в этот исключительно сложный для всего мира момент, насколько правильно и четко выполняет Резервная Ставка и ее Командующий, возложенные на них и на всех нас задачи?
      Старцев встрепенулся.
      Присутствующие генералы и старшие офицеры тоже оживились и встревоженно поглядели на докладчика.
      – Да, товарищи, – продолжал Данилов, – вопрос доверия к Командующему. Как правильно повел он себя впервые после катаклизма дни, все ли его решения направленные на спасения нашей страны от терроризма были правильными, это самый серьезный вопрос момента истины.
      Старцев встал.
      Но выросшие по бокам Долгов и Гречушников мгновенно достали из карманов пистолеты – по два в руках у каждого и направили их на Старцева и на сидевших за столом генералов.
      – Спокойно, товарищи, спокойно, – сказал Данилов и тоже достав из кармана пистолет, продолжал, – мы имеем предъявить генералу Старцеву конкретные обвинения. И просим собравшихся членов Совета Ставки выслушать эти конкретные обвинения.
      Долгов обвел присутствующих долгим и тяжелым взглядом.
      И во взгляде этом была накопившаяся за долгие годы ненависть ревнивого завистника к счастливым обладателям и пользователям красивой жизни.
      Во взгляде этом как бы звучало: всем воздам, никому не забуду, все теперь отниму!
 

 
      Саша написал отчет в виде пьесы.
      Шекспир.
      Гамлет.
      Язык – старый английский…
      Заир-паша совершенно не удивился, получив такой странный отчет.
      Многие из его сотрудников – членов цепи – писали и куда как более витиеватые доклады. …
      Ребенок был рожден царю от женщины чужой Чтоб стать потом царем царей.
      Но Ирода воспомяня убытки,
      Прибыток сей семьи царей в унынье впал…
      Хоть был он мал Но мать его Гертруда -за то его уныньем наградила – Приёмного отца ребенка – Любовника постылого Что брата своего убил, За то он был ей мил… ….
      Заир-паша не читал на старо-английском, но воспользовался программой стихотворного переводчика и оценил доклад очень высоко.
      – Это пророческое прозрение высшей категории, – подвел он предварительный итог и побежал прямиком к Алжирцу, потому как даже при самом поверхностном рассмотрении, доклад этот – пьесу эту, написанную Сашей за одну ночь, можно было оценить, как глубокий анализ состояния всего их Центра во взаимосвязи в переживашим катаклизм внешним миром.
      И при всех очевидных иносказаниях – шилом, торчащим из мешка выпирали разоблачения и преступных измен, и заговоров и шпионской деятельности. ….
      Получив доклад Узбека-Саши, Алжирец вызвал к себе своего сотрудника Азиза.
      Азиз – продвинутый и просветленный член цепи, как и апостолы после дня Пятидесятницы, читал и писал на всех языках мира.
      – Это явное откровение, – заключил Азиз, прочтя Сашину пьесу.
      Алжирец отпустил своего эксперта и нервно оглаживая свою корсарскую бородку, принялся расхаживать по комнате…
      – Это неубиенный козырь против Ходжахмета! Само Проведение дает ему в руки этот неубиенный козырь! Он-Алжирец, скоро сам сможет править миром… И он заберет себе всех женщин Ходжахмета, и самую главную из них – русскую Лидию…
      Алжирец снова принялся перечитывать перевод.
      – Те, кто вступят в переговоры с Северо-Запада, их необходимо убить – они провокаторы.
      Шпион, про которого они говорят, что он шпион – это не шпион, а главный друг…
      Алжирец присел на ковер, достал из нагрудного кармана коробку с табаком и принялся скручивать свою любимую голландскую самокрутку.
      – Все понятно! Ходжахмет вступает в переговоры с Даниловым, принимая Данилова за перспективного переговорщика. Но Данилов – это провокатор. Он предложит в обмен на ценную информацию и за определенные уступки с нашей стороны, он предложит сдать некоего шпиона… Но этот шпион не шпион, а наоборот – наша сокровенная надежда и наш лучший кадр… Наше самое сильное звено в цепи.
      Алжирец закурил.
      Включил видео.
      На большом плазменном экране красивая русская женщина красиво растягивала свое красивое тело в шпагате…
      – Все моё будет, – прошептал Алжирец, – а Ходжахмет рухнет. А Ходжахмет прогорит на этом… И еще посмотрим, как твоя жена будет прислуживать нам с Лидией! Как мы заставим ее садиться в шпагате…
 

 

ПРОВЕРКА ШПАГАТОМ

 

 
      Товарищ Лю ден Лао занимался мягкой гимнастикой по системе Цин.
      В это утреннее время никто не мог тревожить товарища Лю.
      Даже если бы небо обрушилось на Поднебесную – и то нельзя было бы потревожить товарища Лю. Покуда он не сделает весь круг из восьми упражнений – от Спящего медведя, до Голодного журавля… В каждом из восьми упражнений – восемь движений, повторяющихся по восемь раз. На весь круг уходило около часа.
      Потом товарищ Лю ден Лао умывался возле пруда во внутреннем саду, пил чай и только уже после чая, выслушивал доклад своего юного секретаря и наложника – товарища Ван Хэ.
      Сегодняшний доклад был особенно хорош и радостен.
      Русские были готовы к переговорам на условиях Пекина.
      А это означало, что великое перестроение Вселенной подходило к своей завершающей стадии, и как завещал им товарищ Мао дзе Дун, желтый человек занимал подобающее ему – главенствующее место.
      Бурлящее море когда-нибудь затихнет, -.
      Писал в своих стихах товарищ Мао, – И тогда кормчий причалит корабль революции к тихой гавани богатых даров.
      – Эти смешные русские снова хотят посетить наш Шаолинь, – смеялся Ван Хэ.
      – Да, товарищ Ван, это смешно, – согласился Лю ден Лао, вытирая руки горячим полотенцем, – они так и не догадались, что истинный Шаолинь еще при великом Мао весь перекочевал в Пекин. Какие они наивные, ездили смотреть подделку, верили нашему обману, воистину был прав Конфуций, когда говорил, что Запад никогда не удостоится великой мудрости Востока и что он останется жалким рабом своей любви к рабским привычкам и заблуждениям, пребывая в плену обманных истин истинами не являющихся.
      – Ха-ха-ха, – какие они дураки, товарищ Лю, – согласился Ван Хэ, – но это еще не все новости, с нами ищет встречи господин Ходжахмет.
      – Это тоже хорошая новость, – согласился Лю ден Лао, – он наконец понял, кто контролирует космос, он понял, что мы держим его крепко и никогда не отпустим.
      – И последняя хорошая новость, товарищ Лю, – с лучезарной улыбкой объявил Ван Хэ, – ближайший заместитель Ходжахмета Ходжаева – его советник по безопасности Алжирец сепаратно от хозяина и господина ищет встречи с нами.
      – Да, дорогой Ван, это очень хорошая новость, – согласился Лю ден Лао, – это означает, что в дом их царей вползла змея предательства, и она не уползет оттуда.
      Пока не пережалит всех обитателей этого дома. И тогда мы войдем в этот дом, чтобы забрать его.
      – Да дорогой товарищ Лю, вы как всегда правы, и как всегда говорите очень образно, подобно великим Конфуцию и Мао дзе Дуну.
      Лю ден Лао поднялся с циновки, огладил живот и сказал, – а теперь, снимай штаны товарищ Ван, и повернись ко мне своим загорелым и юным задом, а я буду метать в него стрелы моей мудрой старческой страсти, которая как листья красного клена на спокойной поверхности осеннего пруда…
 

 
      Лодка К-653 "Краснодар" была а автономном плавании уже третий месяц.
      Десятую неделю подводники не видели неба и небесных светил, не вдыхали свежего воздуха с поверхности.
      Воздух отфильтрованный.
      Вода из опреснителя.
      И постоянное раздражение оттого, что видишь все одни и те же лица.
      И какой же был шок, когда среди опостылевшего набора товарищей по отсеку, по твоей БЧ, мичман Фидиков вдруг увидал новых!
      Нет. Не из соседнего отсека, не из переборочной двери, а прямо из воздуха!
      И это в тот момент, когда лодка шла на глубине трехсот метров со скоростью двадцать пять узлов!
      Чужие в лодке.
      Чужие в отсеке…
      Такой команды то и не предусмотрено уставом.
      Можно подать в центральный пост сигнал ПОЖАР В ОТСЕКЕ.
      Или, пробоина на девять часов между сто двадцать пятым и сто двадцать шестым шпангоутами…
      Или – что в твоем отсеке пробит ВВД… Или что у тебя короткое замыкание в каком-то из кабелей и дым в отсеке…
      Но чтобы чужие в лодке?
      Откуда?
      Откуда им взяться?
      Лодка ведь идет на глубине триста метров…
      А их было пятеро.
      И в руках у них были пистолеты и ножи.
      Но стрелять им было запрещено.
      Это потом из допроса захваченного террориста они выяснили, но сперва то они ничего не поняли, сперва то они ничего не знали.
      А была вторая вахта.
      Старшим офицером на ЦП был второй помощник – капитан третьего ранга Матвеев.
      В первом отсеке вахту несла группа мичмана Фидикова.
      Фидиков как раз с грустью взирал на торпеду-толстушку, которую вскорости им и его матросам предстояло загружать в торпедный аппарат… и едва он пальцем провел по зеленой, покрытой тонким слоем солидола поверхности торпеды, как в воздухе за его спиной послышался какой-то щелчок.
      Как будто пальцами кто-то щелкнул, как в испанском танце.
      Фидиков обернулся и обомлел.
      В его отсеке, в их отсеке, в котором уже три месяца никого посторонних, кроме командира лодки, который два раза заходил в отсек, да первого помощника, который тоже два или три раза посещал их первый – торпедный отсек, никого… Ну никого никогда не было! Только командир их БЧ и командир отсека капитан-лейтенант Бояринцев, мичман Сахновский, мичман Фидиков. Главстаршина Павлинов, старшина второй статьи Семенов, старшина второй статьи Лемох и шесть матросов – Панин, Громов, Белкин, Ирмант, Валагин и Мякин.
      Всё!
      Никого здесь никогда не было более и быть не могло!!!
      Теперь же в их отсеке были чужие.
      В масках и с ножами.
      И они резали спящих ребят из отдыхающей вахты…
      Кровь…
      Кровь ручьем. Фонтаном из перерезанного горла матроса Мякина.
      Кровь фонтаном из перерезанного горла главстаршины Павлинова…
      Что их тогда и теперь спасло?
      Потом, когда они разбирали все это с командиром, решили, что спасло их чудо.
      Чудо, что на вахте был мичман Фидиков – чемпион флота по каратэ.
      Первому ударом сюта-уда-уче – снес голову, переломив шейные позвонки, второму простым но сильнейшим мае-гери в спину – сломал хребет в районе поясницы…
      А потом – пошло-поехало, покуда не остановился весь в крови.
      И потери как в оборонительном бою…
      Один к двум.
      Они зарезали троих наших.
      Четверых Фидиков убил, а одного – они вместе с подоспевшим капитан-лейтенантом связали.
      Это был араб.
      Он и по русски то не говорил.
      Все орал что-то по арабски.
      Пришлось ему рот скотчем залепить. ….
      – Что это было, товарищ капитан-лейтенант? – спросил с испугу и спросонья ничего не понимавший Громов…
      Командир БЧ и сам ничего не понимал.
      Вот она – ТАЙНА ДВУХ ОКЕАНОВ в действии.
      Потом разбирались…
      Допрашивали пленного, осматривали убитых…
      Потом командир выходил на связь с Командованием…
      И только на второй день после атаки пришельцев. Командир объявил в отсеках по громкоговорящей …
 

 
      Телепортация, сынки, это мгновенное перемещение живых объектов, то биш людей, из точки в точку, сопровождаемое дематериализацией человека на исходном рубеже с одновременной его материализацией в конечных координатах.
      Командир перевел дух.
      Во-загнул, – восхищенно выдохнул второй помощник.
      И более того, скажу вам, сынки, именно от этого погиб Курск…
      Именно от этого!
      То есть, они напали на нашу лодку?
      Именно! …
 

 
      Ходжахмет проверял лагерь, где велась ускоренная подготовка террористов-телепортантов.
      Сегодня тренировки проводились на специальном стенде-тренажере, полностью воспроизводящем внутренний интерьер большой атомной подводной лодки "шестьсот двадцать седьмого проекта – класса Новороссийск".
      Ходжахмет наблюдал за действием курсантов.
      Он сидел перед горкой из двенадцати телевизоров и пил кофе. Телевизоры были соединены с камерами, расставленными в отсеках учебного муляжа. И Ходжахмету было отлично видно, что происходит там внутри.
      – Нашим ученым не так то просто дается каждый сеанс обнаружения и настройки, – сказал Ходжахмет начальнику лагеря, – поэтому, каждая телепортация должна бить наверняка. Ведь в пересчете на энергозатраты, одна такая телепортация обходится нам по цене, сопоставимой со стоимостью такой вот подлодки. Понимаешь?
      Ходжахмет поглядел на начальника лагеря.
      Когда-то давно они вместе с ним обучали девушек – смертниц работе со взрывчаткой.
      Давно это было. Тогда позывным начальника лагеря была кличка Москит.
      – Знаешь, Москит, когда я еще работал в Пакистане, – снова начал Ходжахмет, – мы обучали новобранцев стрелять из американского ПЗРК типа "Стингер". Это были очень дорогостоящие ракеты. Один пуск такого "Стингера" стоил как два твоих лимузина "мерседес". Так вот. В горах, если стрелок-оператор промахивался и не попадал в русский самолет или вертолет, командир отряда отрубал незадачливому мазиле руку, а то и вовсе убивал его.
      Ходжахмет с выражением поглядел на начальника лагеря.
      Москит сглотнул слюну, отвел взгляд и приложив руку к груди, сказал, – - Давай посмотрим, как мои курсанты освоили работу по захвату подводной лодки и ее уничтожению.
      Ходжахмет кивнул, – давайте начинать.
      Начальник лагеря щелкнул пальцами, давая знак своим подчиненным.
      Ходжахмет откинулся в кресле и весь теперь обратился к горке из двенадцати телевизоров.
      На верхних четырех экранах с разных сторон был показан один отсек корабля, в котором были достаточно точно воспроизведены все детали и механизмы настоящей боевой лодки.
      На подвесных койках здесь лежали пятеро матросов отдыхающей смены. Пятеро других возились возле талей, на которых была подвешена обмазанная солидолом зеленая торпеда.
      Трое моряков – сидели у какого то рабочего столика, рассматривая какие-то схемы или чертежи.
      – Хоп!
      Щелчок…
      Пятеро курсантов с ножами и пистолетами в руках через специальные желоба падают прямо в центр отсека.
      Это падение имитирует тот самый момент материализации телепортантов в отсеке.
      Хоп!
      Начинается резня.
      Все боевое.
      Все по-настоящему.
      Роли моряков, или как здесь их называют – мешков – играют рабы-смертники, набранные из числа непригодных к общественно-полезным работам.
      Минута – и отсек захвачен.
      Теперь телепортанты должны установить мину на боевом заряде у самой мощной торпеды и взорвать ее…
      Так было на Курске.
      Именно так было на Курске, когда они еще только впервые с Пакистанцем отрабатывали схему таких атак.
      – Все закончено, господин, – сказал Москит, выжидающе глядя на Ходжахмета.
      – Все? – переспросил Ходжахмет, – так быстро?
      – Да, мы уложились в шестьдесят секунд, перерезали всю команду в отсеке и подорвали корабль, – ответил Москит.
      – Но все ли вы предусмотрели? – пытливо взглянув в глаза Москита, спросил Ходжахмет.
      – Да, хозяин, – ответил Москит, прижимая руку к левой стороне груди.
      – А мне кажется, что не все, – сказал Ходжахмет и подал знак Алжирцу, стоявшему у него за спиной.
      – Давайте повторим этот эпизод, – сказал Ходжахмет, – только в качестве моряков, вместо тех баранов, вместо тех мешков, которых резали ваши курсанты, теперь будут люди нашего уважаемого Алжирца…
      Москит как то мгновенно спал с лица.
      – Давайте, давайте начинать вторую попытку, – сказал Ходжахмет.
      Алжирец отдал распоряжение своим людям, и девятеро мужчин, одетых в рабочие робы моряков-подводников полезли в отсек, занимая места на койках и возле торпед.
      – Мои люди готовы, – сказал Алжирец.
      – Хорошо, – кивнул Ходжахмет, – теперь вы запускайте своих людей, – сказал он обращаясь к Москиту.
      Весь бледный, словно какие-то вампиры только что отсосали всю его кровь, Москит дал команду.
      – Хоп!
      Щелчок, и пятеро курсантов-террористов скатились по желобам в учебный отсек.
      Снова завязалась схватка.
      Но теперь в ход пошли и пистолеты.
      Бах-бах!
      Вот уже один курсант-террорист убит, вот второй…
      Моряки дают курсантам мощный отпор.
      Вот еще один террорист поник, упав на стальную палубу.
      – Ваши люди не выполнили задания, Москит, – подытожил Ходжахмет, – ваши люди оказались дерьмом. Дерьмом, как и вся ваша школа.
      – Но Ходжахмет! – взмолился начальник лагеря, – но ведь простые матросы не могут быть чемпионами по боевым искусствам, как люди твоего Алжирца!
      – Могут, – отрезал Ходжахмет, – ты недооцениваешь русских, ты совершил преступление и будешь наказан. …
      Москит с завязанными за спиной руками и с завязанными глазами стоял на коленях возле стены на заднем дворе.
      – Знаешь, почему мы можем проиграть наше дело? – спросил стоящий рядом с ним Ходжахмет.
      – Прости, прости, Ходжахмет, умоляю тебя, прости, дай мне самому отправиться на следующую телепортацию, я захвачу американский авианосец, я обещаю тебе, – завывал Москит, пытаясь подползти к ноге Ходжахмета, чтобы облобызать ее.
      – Нет, ты скажи, ты знаешь, почему мы можем проиграть наше дело?
      – Прости, дай мне шанс оправдаться!
      – Нет, – сказал Ходжахмет и сделал кивок Алжирцу. …
      Командир лодки К-653 "Краснодар" отдал приказ подвсплыть, и выпустив антенну, связаться с Резервной Ставкой.
      О нападении террористов необходимо было немедленно доложить.
      – Надо вжарить по Мадриду что ли? – сказал в задумчивости генерал Долгов.
      – Правильно, – согласился Данилов, – передайте командиру К-653. чтобы ударил по Мадриду.
 

 
      Кормили на строительстве минарета очень плохо. Баринов совсем уж отощал.
      Земляные работы на стройплощадке сменились сперва на бетонные, потом на плотнические, арматурные, сварные, снова бетонные и наконец – на каменщицкие.
      Теперь Баринов освоил профессию каменщика третьего разряда и работал подручным у своего бригадира – молдаванина Василия Кодряну. Когда припекало солнышко и на Невский выкатывало большое количество рикш со знатными баями и паланкинов с женами знатных баев, молдаване посылали Баринова просить милостыню. Посылали его как самого бесполезного в строительном процессе – все равно от него проку мало – кирпич класть красиво не научился, раствор подавать – сноровки большой не имеет – так… Держали его из жалости. Выгнать – пропадет ведь. Кому нужен бывший литературный критик?
      А вот разжалобить какую-нибудь дамочку в паланкине, или толстого бая, едущего на рикше на базар на Сенную или в Интернет-чайхану на беседу с уважаемыми друзьями – на это Баринов как раз годился.
      Для потехи его выряжали в жилет и галстук на голое тело, на голову ему надевали шляпу – а ля артист Боярский в лучшие его дни, и отправляли на угол Невского и Канала Грибоедова. Молдаване ему еще и дощечку дали, чтобы он обращение написал жалостливое.
      "Подайте бывшему питерскому литератору на пропитание" Дамочки в паланкинах порою останавливали своих носильщиков и давали – иногда двадцать, иногда пятьдесят, а иногда и все сто афгани.
      А толстые баи – те редко давали.
      Хотя один раз привязался к нему один такой.
      Он сам был из Бухары и сказал, что некогда учился на Полтавщине в педагогическом и там в своем этом Полтавском педагогическом читал и Гоголя с Пушкиным, и Достоевского с Толстым.
      – Слушай, хорошие писатели эти твои Гоголь с Достоевским, – сказал жалостливый бай, кидая Баринову половину большой пресной лепешки, – я читал у этот Достоевский повесть "Крокодил", там крокодил немца скушал, очень хорошая повесть, мне понравилась.
      – Да, это как раз здесь на Невском проспекте происходило, – согласился Баринов, – крокодила того в Пассаже показывали, тот немец туда из любопытства зашел, его там и проглотили.
      – Да, не любил этот твой Достоевский немцев, не любил, – сказал бай, сочувственно глядя, как оголодалый Баринов, жадно хватает зубами пресную лепешку.
      Бай дал Баринову двадцать афгани и пол-пачки сигарет.
      Василий Кодряну потом долго ругал Баринова.
      – Ты пол-дня проходил где-то и не работал, мы за тебя кирпичи таскали, раствор таскали, а ты денег нам только на одну бутылку дешевого молдавского вина принес.
      Завтра не отпустим тебя, будешь наказан.
      Но на следующий день на их стройплощадке состоялось побивание камнями.
      В Питере то ведь больше нигде камней так просто не найдешь, кроме как на стройке!
      И вот уже в который раз приводили сюда в четверг неверных жен и их отцы и старшие братья, дабы первыми смыть с себя позор – первыми бросали в своих дочерей и сестер – битые кирпичи.
      На этот раз в четверг к ним на стройплощадку притащили совсем молоденькую испуганную женщину, почти девочку.
      И лицо этой женщины вдруг показалось Баринову знакомым.
      Толпа ревела, шумела, галдела… Толпа волновалась, заводилась, индуцировалась в своем неистовстве…
      Так бы Баринов, который вообще не переносил скученности и панически боялся давки, так бы ему и не увидать никогда глаз этой несчастной, но как раз в этот день он был наказан своим бригадиром и стоял на лесах строящегося минарета и веревкой в ведре поднимал снизу цементный раствор, когда на площадку притащили эту женщину.
      Дальнозоркий по своему возрасту Баринов хорошо видел вдаль.
      И с расстояния в сорок или тридцать метров, он хорошо разглядел лица родственников этой несчастной. Разглядел и узнал, вздрогнув.
      – Да это же наш редактор отдела прозы Николай Владимирович Соколовский! – испуганно прошептал Баринов, сам себе закрывая ладошкой рот, непроизвольно открывшийся в изумлении.
      Его дочка, которую, как припомнилось Баринову – звали Светой, – уже лежала растерзанная на груде битого кирпича, и все родственники и соседи ее бросали в нее в бедную, бросали…
      А Николай Владимирович, тот самый Николай Владимирович, который некогда души не чаял в своей Светочке, вдруг поднял с земли большой тяжелый кирпич – небитый, а целиковый, и подойдя к дочери, вдруг с силой бросил этот снаряд прямо ей в голову.
      Баринов зажмурил глаза.
      Толпа внизу восторженно ликовала.
      А ведь он так любил свою дочку!
      Баринов помнил, как восемнадцать лет назад, когда они только закончили Восточный факультет, счастливый Коля Соколовский проставлялся им – бедным филологам-востоковедам – проставлялся за доченьку, только что родившуюся в роддоме при больнице Рауфуса.
      А вот теперь.
      Баринов зачем-то, сам того не зная зачем, слез с лесов, протискался сквозь толпу.
      – Коля! Коля! – крикнул Баринов Соколовскому, но тот даже и ухом не повел, ни одним мускулом на лице не дрогнул.
      – Его не Коля зовут, – дернув Баринова за рукав, сказал один из родственников, – ты его так больше не зови, он теперь уже три месяца как Магомед…
      – А и хрен то со всеми вами, – махнул рукой Баринов, – пошли вы все к черту!
 

 
      Ходжахмет велел вызвать к себе этого новоявленного пророка – Шекспира.
      Саша волновался.
      Старцев много рассказывал ему о Ходжахмете.
      Как же!
      Саша ведь даже с родной сестрой Ходжахмета – с Ларисой – женой генерала Старцева был очень хорошо знаком.
      На этом-то и попробовали Старцев с Сашей построить его новую легенду.
      Пускай, очень зыбкую, пускай очень рискованную, но по мнению Саши очень и очень действенную.
      Саша сам предложил идти наиболее рискованным способом и даже настолько рискованным, что Старцев – сам автор и проводник нескольких головокружительных операций что были не на грани, а за гранью риска, когда процент успеха едва превышал цифру десять, когда нормальные аналитики из Центра разработок – эти монстры ума и кладези оперативной мудрости не давали никакого позитивного шанса на удачу, Старцев сам лез в пекло и выходил живым. Но то было – сам. А здесь посылать на безнадежное дело товарища. Это совсем иной коленкор.
      Однако, Саша настоял на том, что по одной из резервных легенд он сыграет на родственных чувствах Ходжахмета.
      Беседа длилась уже больше часа.
      И было выпито не менее десяти пиал зеленого чая.
      – Так значит, ты, Узбек, ты служил у генерала Старцева шофером? – оглаживая бороду спросил Ходжахмет.
      – Да, господин, в армии я был шофером, остался на сверхсрочную, окончил школу прапорщиков, попал в Москву – возил генерала из Министерства, а потом меня перевели в гараж ГРУ, где приглянулся я что ли Алексею Петровичу, после того, как предшественник мой разбил "волжанку", где жена Алексея Петровича – Лариса ехала.
      Этот случай можно было проверить, семь лет назад Лариса Старцева и вправду попала в аварию на Рублевском шоссе, когда "волгу" с черными военными номерами подрезал какой-то лихой бизнесмен на "гелентвагене". И после этого инцидента, когда Лариса получила сотрясение мозга, генерал взял себе другого шофера, кстати, нерусского, из азиатов, потому как русские очень любят лихачить, а азиаты – они люди степенные и неторопливые.
      – Значит, ты, Узбек, ты служил у Алексея Петровича Старцева шофером… – не то с вопросительной, не то с утвердительной интонацией при этом глядя куда-то в пол и перебирая свои вечные четки, повторил Ходжахмет.
      – Да, господин, я служил у Алексея Петровича, то есть у генерала, служил я, – закивал Саша.
      – А скажи, Узбек, – не глядя на Сашу, продолжил Ходжахмет, – скажи, разговаривал ли ты с госпожой, когда возил ее?
      – С Ларисой Александровной? – переспросил Саша.
      – Да, с Ларисой Александровной.
      – Случалось мы и разговаривали, – как можно естественнее ответил Саша, – бывало генерал меня на целый день жене отдавал – съездить туда-сюда, а на Рублевском шоссе пробки огромные, бывало в этих пробках настоишься по часу, а то и по два, вот и разговаривали мы с ней бывало.
      – И о чем же вы разговаривали? – тихо спросил Ходжахмет.
      – О разном, – пожал плечами Саша, – о разном разговаривали.
      – Ну, а о себе, что жена генерала рассказывала? – настойчиво выпытывал Ходжахмет.
      – Рассказывала, что сама она из Ульяновска, что с мужем познакомилась после того, как брат ее с афганской войны не вернулся, что фронтовой дружок брата приехал к ним с матерью в Ульяновск проведать их, да и влюбился и женился на сестре дружка своего боевого…
      Ходжахмет напряженно улыбался в бороду и его темно-коричневые сильные пальцы нервно перебирали четки.
      – А брата убили что-ли? – спросил Ходжахмет.
      – Нет, вроде как без вести пропал.
      – В плен к нашим? – спросил Ходжахмет.
      – Я не знаю, – ответил Саша.
      – И она, то есть Лариса Старцева, она про брата что то знала? Про его судьбу?
      – Не знаю, мы об этом не говорили, – ответил Саша.
      – Скажи, Узбек, а они с генералом мирно жили, не ссорились? Не обижал Старцев Ларису Александровну?
      – Нет, вроде как не обижал, – удивленно ответил Саша, – они всегда как два голубка, Лёшенька, Ларисонька, звонили друг-дружке непрерывно по мобильному, все целовались, как молодые.
      – А детей у них не было?
      – Нет. Детей вот не было, – ответил Саша и добавил потом, – у генерала после ранения проблемы какие-то со здоровьем были.
      Вобщем, душевно так поговорили они – Саша с Ходжахметом.
      Потом тот на Сашину личную жизнь разговор резко перевел, спросил – не женат ли тот сам? Где родственники живут, где воевал, что повидал?
      Здесь Саша все по заученной легенде выдал.
      Не женат. Не участвовал. Не был. Не имел. Не привлекался.
      – А как же ты, полу-грамотный прапорщик, барбос ты этакий, как же ты на старо-английском языке пьесу Шекспира написал? – в конце беседы спросил Ходжахмет.
      – Не знаю, ваше превосходительство, – растерянно ответил Саша, – само как то получилось. …
      После этой беседы Ходжахмета с Сашей – во дворце Правителя произошли еще три беседы…
      Одна – сразу после того, как Саша вышел от Хозяина – состоялась между Ходжахметом и Алжирцем.
      Другая – между Алжирцем и Сашей, когда Алжирец вышел от Ходжахмета.
      А потом и между главными персонажами – Сашей и Ходжахметом… ….
      – Будешь пока у меня шофером служить, – сказал Саше Ходжахмет.
      Саша безмолвно склонил голову в знак самой почтительной покорности. И руку не позабыл к левой стороне груди прижать при этом.
      – Будь по твоему, Повелитель, – вымолвил он.
      – Иди в гараж, там бери любую машину, и сегодня будешь весь день жену мою возить, – сказал Ходжахмет, – куда она скажет, на базар, по магазинам, куда ей надо, туда и отвезешь, а то засиделась она у меня дома, заскучала-бедняжка. …
 

 
      В Резервной Ставке, тем временем, настал момент временного двоевластия.
      И Данилова грызла теперь досада.
      Растяпы Гречушников и Долгов не убили Старцева сразу, как хотел того Данилов, а захотели, чтобы все было по правилам, чтобы расстрелять только после голосования, чтобы когда все генералы ставки обсудят предъявленную ему "черную метку" и своим большинством вынесут вердикт "повинен смерти", и только тогда поставить Командующего к стенке… Эх, всегда все заговоры рушатся только по причине нерешительности исполнителей.
      Всегда.
      Вот Долгов с Гречушниковым стали медлить, вместо того, чтобы сразу – бац – и дело с концом, а они решили сперва арестовать Командующего, посадить его в камеру до голосования… И вот – дотянули в своей нерешительности до того, что верные Старцеву Ерохин, Грабец и Мельников уволокли Старцева из-под стражи, что завязалась потом перестрелка, в которой погибли генералы Гречушников, Мижулин и Луговской…
      Теперь Ставка практически превратилась в две ставки.
      Верхний так называемый "шестой" уровень её, где находился пульт дальней связи, контролировали теперь люди Данилова.
      Нижележащий "пятый" уровень, где был главный компьютер Управления Боевыми Информационными Системами – был весь в руках людей Старцева.
      "Четвертый" – жилой уровень тоже заняли Даниловцы…
      А "третий", где были энергетические системы – дизеля, вентиляционные насосы жизнеобеспечения, ёмкости с дизтопливом, здесь засел генерал Задорожный, который хоть вроде как и колебался, но больше склонялся в сторону "законной" власти, то есть – на сторону Старцева.
      Такой в ставке получился бутерброд.
      Данилов понимал, что покуда он не взял Ставку под свой полный контроль с уничтожением Старцева и его сторонников, то ни о каких переговорах с Ходжахметом речи пока не могло и идти. Но время не ждало.
      И Данилов послал радиограмму Ходжахмету, в которой предлагал начать переговоры о почетных условиях сдачи. Одновременно он дал радио на ракетный крейсер К-653…
      Ходжахмет непременно должен был клюнуть на предложение – выменять почетные кондиции сдачи Данилова с последующим предоставлением ему комфортных и богатых условий проживания во дворце – где-нибудь на Майорке или на Кипре… Ходжахмет не мог устоять против предложения обменяться баш на баш. Ты мне гарантии, а я тебе – выдам шпиона в сердце твоей ставки, и не только шпиона, но и имя главного изменника, который уже занес руку с ножом, чтобы ударить в спину. …
      Ходжахмет размышлял над резюме, сделанном Заир-пашой по переводу со староанглийского, по переводу пьесы, в состоянии откровения, написанной Узбеком.
      Здесь и без комментариев Заир-паши было понятно, что в пьесе Узбека речь идет не о заговоре во дворце датского короля, а о событиях, происходящих теперь во дворце Ходжахмета и в Резервной Ставке Командующего войсками Российской Федерации.
      Ходжахмет прочитал еще раз:
      В послании изменника измены яд получишь ты.
      И бойся
      Ведь заразен он – предательства спирИт
      А потому убойся жала Того – кто лишь вчера тебя по братски обнимал Его кинжала Сталь крепка и ядовита Ходжахмет задумался…
      Послание изменника – это радиограмма от Данилова.
      Он изменник.
      Он предал своего Командующего, предал свою армию и свое Отечество. Предал свою веру.
      Но яд предательства заразен… В этой строчке явно намек на ситуацию в ставке самого Ходжахмета. Это явный намек на то, что ближайший товарищ Ходжахмета готов предать его и вступив в сговор с врагом – скинуть своего Правителя для того, чтобы занять его место.
      Кто этот друг-предатель?
      Здесь для Ходжахмета никаких неясностей не было.
      Он давно уже ощущал, как Алжирец завидует ему.
      А зависть – это верный признак ненависти.
      – Надо кинуть ему кость, – подумал Ходжахмет, – надо дать ему Лидию. Это отнимет время. Сладострастник набросится на вожделенное мясо и на два или на три дня выбудет из борьбы. А кроме того, Лидия отнимет, отберет у Алжирца из соков ненависти. Он размякнет от любви. А любовь отнимает у ненависти питающие ее соки.
 

 
      Когда Саша понял, что ему предстоит увидеться с Катюшей, он очень забеспокоился, выдержит ли она испытание этой встречей.
      Ведь ни в коем случае нельзя выдать себя.
      Везде стоят камеры наблюдения.
      И сможет ли Катюша сохранить самообладание?
      Это только в кинокартине Лиозновой "Семнадцать мгновений весны" разведчику показали жену, которую он не видел десять лет. Но там его жену готовили к такому свиданию, провели с нею работу. А Катюша… Она увидит Сашу как бы вдруг.
      Откуда ей знать, что ее новым шофером назавтра будет ни кто иной, как ее родной муж Саша Мельников? …
      Сашу учили властвовать собой.
      Излишний адреналин из крови можно убрать три раза очень-очень громко крикнув слово "ос", сделав при этом крестообразное движение кулаками возле солнечного сплетения.
      Внешне он был вполне спокоен.
      Но на всякий случай Саша все-же надел солнцезащитные очки.
      Вот он взял в гараже одну из самых красивых машин, принадлежавших Ходжахмету.
      Серебристый "роллс-ройс" серии "сильвер спур" оттенка "жженая карамель"… И с попсовым номером, как у британской королевы – QWN.
      Вот он загнал машину на мойку.
      Проследил, чтобы рабы тщательно вымыли машину снаружи, дважды натерев ее шампунем и потом надраив ее серебристые бока нежной фланелькой.
      Потом лично проследил, чтобы две рабыни протерли внутри салона всю пыль, сперва собрав ее маленьким специальным пылесосом, а потом протерев все сиденья, все панели и подлокотники чистыми белыми тряпочками, слегка смоченными французскими духами.
      Рабыни принесли два букета цветов и поставили их внутри просторного салона, в специально закрепленные вазы-кашпо…
      Саша проверил, достаточно ли прохладительных напитков в холодильнике лимузина, работает ли телевизор, опускается и поднимается ли стекло, отделяющее водителя от пассажирской половины…
      Его костюм был тоже безукоризнен.
      Серый мундир – галифе, заправленные в высокие сапоги, двубортный военный сюртучок без погон, серая в тон фуражка… Английский шофер королевы – да и только!
      Без одной минуты десять подал машину к заднему выходу из дворца – с женской его половины, там где бассейн и оранжерея.
      Ровно десять.
      Саша вышел из машины, обошел ее, открыл заднюю дверцу.
      На верху мраморной лестницы показались охранники в хеджабах.
      Ага!
      Выходят…
      Впереди шла Катя.
      В длинном до пола шелковом платье и в большом белом платке, скрывавшем нижнюю
 

 
      Саше показалось, что Катя слегка располнела.
      Только бы не вскрикнула от удивления, только бы не вскрикнула!
      Рядом с Катей, слегка позади ее, семенила высокая красивая женщина – по всей видимости, служанка.
      – Нет, – отчетливо, но негромко сказал Саша, держась за ручку предупредительно открытой им задней двери. Лицо его при этом было почтительно опущено вниз и сам он согнулся в глубоком поклоне.
      Не издав ни звука, Катя легко проскользнула внутрь салона.
      Ее служанка последовала за своей госпожой, и Саша захлопнув дверцу, быстро обежал автомобиль, чтобы занять свое место за рулем.
      – Поезжайте на центральный базар, – сказала служанка, и женщины тут же пожелали отделиться от водителя бесшумно поднимавшимся стеклом.
      Только они отъехали, как сбоку из кустов за ними вынырнули два джипа с охранниками и теперь ехали вслед, соблюдая приличную дистанцию.
      Саша боялся взглянуть в зеркало заднего вида.
      У него пересохло во рту.
      Ах, какая же она стала красавица – его Катя!
      Какая она стала мягкая и вся такая плавно-округлая.
      Интересно знать, она поняла его тихий, но внятный возглас "нет"?
      А может, она попросту не узнала его?
      Ведь и такое бывает – случается!
      Вот и базар…
      Саша остановил машину, дождался, когда по инструкции первая машина с охранниками поравняется с его лимузином, и охранники выйдут наружу…
      Потом выскочил из лимузина, обежал его со стороны, где сидит госпожа, с поклоном открыл дверцу…
      – Да, – тихо, но отчетливо сказала Катя, выходя…
      Только ветерком его обдала, задев его краем своего шелкового сари…
      Но ведь и взглядом себя не выдала.
      Не чиркнула по нему даже самым быстрым глансом.
      Вышла из машины, глядя и не сквозь своего шофера, а куда-то мимо него и вдаль, как и подобает госпоже.
      И служаночка ее выбралась из лимузина и тоже…
      Не поглядела даже.
      Четверо охранников пошли с госпожой на базар.
      Один остался подле Саши…
      – Что, брат? Жарко сегодня? – спросил охранник, закуривая.
      – Да уж, – ответил Саша, сняв форменную фуражку и платочком вытирая пот со лба.
 

***

 
      Женщины задержались возле торговца, продававшего золотые и серебряные украшения.
      Катя рассеянно перебирала то и это, и три раза роняла украшения на земляной пол ювелирной лавки.
      – Катя, что с тобой, ты вся дрожишь! – заметила Лидия.
      – Я волнуюсь, как там маленький? – ответила Катя и снова уронила на пол золотой браслет.
      – Да что волноваться? – пожала плечами Лидия, – там же Мила и Ирочка с ним, да и мы только на часок выехали, скоро вернемся.
      Но с Катей и правда что-то творилось.
      Она снова уронила предмет, потом схватилась рукой за прилавок, и подняв руку к лицу, вдруг стала оседать на пол.
      – Врача, врача, с госпожой плохо! – крикнула Лидия.
      – Доктора, доктора сюда, – заблажил насмерть перепуганный торговец.
      Крепкая охранница в хеджабе – капитан гвардии Ходжахмета – бывшая чемпионка Ирана по тяжелой атлетике Ханумам Исламби – подхватила Катюшу на руки и быстрым шагом понесла ее к машинам.
      Лидия бежала рядом.
      – Дорогу, дорогу! – кричали охранники, стволами автоматов расталкивая зевак.
      Катю уложили на заднее сиденье "Роллс-ройса"…
      – Быстро во дворец! – приказала Ханумам Исламби.
      И Саша, включив сирену, рванул машину в сторону дворца. …
 

 
      Алжирец наконец-то заполучил ее.
      Еще Пакистанец как то говорил, еще в те далекие времена, когда они еще только начинали это дело, тогда он любил говорить, – каждый в жизни получает то, о чем очень сильно мечтает. Беда только в том, что свою мечту он получает тогда, когда вожделенное уже не очень то и нужно ему.
      Но нет.
      Алжирец получил Лидию находясь на пике своего желания.
      Это было удобно.
      Инцидент с падением госпожи в обморок послужил формальным поводом, для того, чтобы Лидию освободили от обязанностей первой служанки.
      Хождахмет имел на это полное право.
      Ему доложили о случае в ювелирной лавочке и он, посчитав что в обмороке виновата служанка, так как она не уследила за состоянием здоровья своей госпожи и не доложив начальнику охраны, отправилась с той на прогулку, Ходжахмет приказал удалить Лидию из своего гарема и приказал отправить ее в полное распоряжение Алжирца…
      Для самого Алжирца такое дело тоже послужило великим сюрпризом.
      Он и не ожидал, что его заветная мечта так скоро сбудется.
      Но ведь и повода подозревать, что что-то в этом деле подстроено – ему никто не подал.
      Все произошло совершенно естественно.
      Госпожа на базаре почувствовала себя плохо.
      Лидия, как первая служанка – растерялась, и не окажись рядом капитана гвардии Ханумам Исламби, еще неизвестно, как бы все обошлось с жизнью и здоровьем госпожи!
      Так что эту Лидию Ходжахмет уволил безо всякого подвоха – комар носу не подточит…
      И теперь уж Алжирец был весь готов изойти на самые сладкие слюни своего самого сладкого вожделения…
      В половине первого пополудни, ему доложили об инциденте.
      В час дня ему сообщили о решении Ходжахмета отдать ему бывшую служанку госпожи.
      В пол-второго Алжирец сказал своему заместителю, что уезжает к себе в свой дворец, забирая с собой Лидию.
      И потребовал, чтобы его не тревожили идиотскими звонками…
      И когда на пульт дежурного по администрации Алжирца поступило сообщение о радиограмме от русских, от некоего генерала Данилова, никто из подчиненных Алжирца не посмел беспокоить своего господина.
      Пусть радиограмма полежит до завтрашнего утра, – решил дежурный. …
      Саша вообще никогда не был большим любителем выпить. А теперь то и вообще, когда закосил под мусульманина, вживаясь в легенду – все былые свои привычки – "пивка для рывка и водочки для обводочки" – пришлось забыть и оставить в той, докатаклизмовой жизни.
      Но вот сегодня, после того, как увидел Катю, ему очень-очень захотелось выпить.
      Прям, хоть одеколона или туалетной воды – налей, за неимением водки или виски на худой конец!
      Саша поставил "роллс-ройс" в гараж.
      Велел рабам еще раз вымыть машину, а рабыням – поменять в салоне цветы и протереть подлокотники душистой водой.
      Вышел на жаркое солнышко – покурить.
      Взгрустнул.
      Как там Катерина?
      Это ведь у нее обморок от нервного перенапряжения – уж он-то сразу все понял, сразу во всем разобрался.
      Значит, не забыла, значит не безразличен ей он – Саша Мельников – законный её муж…
      Присел на корточки, как это делают зэки и узбеки.
      Снял фуражку.
      Зажмурился.
      Подставил лицо жарким лучам.
      – Эй, Узбек, – из ворот гаража послышался крик дежурного, – эй, Узбек, тебя срочно к хозяину…
      – Неужели Катя чем-то выдала себя? – это было первое, что пришло в голову, – может в бреду она что-то сказала лишнее? Как радистка Кэт в сериале про Штирлица?
      Сказала в беспамятстве, что её давешный шофер узбек – это не узбек, а ее муж – Саша Мельников – офицер ГРУ…
      Дежурный нукер проводил Сашу в приемную при главной диванной, где Ходжахмет обычно принимал самых важных своих гостей.
      В приемной было необычно пусто.
      Здесь всегда Алжирец вертелся со своими головорезами, это его место обитания было.
      Но теперь в приемной не было ни Алжирца, ни нукеров с автоматами.
      И вообще, когда дежурный вышел, Саша остался один в этой большущей комнате с парчовыми и шелковыми обоями, тремя слоями ковров на полу и золоченой мебелью по углам.
      – Ты уже здесь, Узбек? = услышал Саша голос Ходжахмета.
      Занавеска отдернулась, и Саша увидел маленькую дверь, ведущую в какую-то боковую, потайную комнату, про которую Саша доселе не знал.
      Обычно из приемной все входили в диванную – курительную с кальянами, где обсуждались и решались большие вопросы переустройства мира…
      Но теперь Ходжахмет пригласил Сашу пройти в какую-то потаенную комнатку, где судя по всему и дела вершились – какие-то потаенные!
      Ходжахмет пригласил Сашу садиться на ковер и откинуться на подушки, в изобилии валявшиеся тут и там. И сам хозяин тоже присел и откинувшись, локтем оперся на подушку, приняв удобно-непренужденную позу, что располагала к доверительной беседе.
      – Кофе? Сигару? – предложил Ходжахмет.
      – Я бы виски выпил, – признался Саша – Нет проблем, – оживился Ходжахмет, – не будем формалистами, будем реалистами, – сказал он как то даже весело и игриво.
      Одно нажатие кнопочки пультика дистанционного управления, и створки потайного бара раскрылись, явив взору гостя европейское изобилие напитков.
      – Так вот в чем был секрет потайной комнаты для переговоров! – понял Саша, – здесь в отличие от диванной не только курят, но и пьют!
      Саша сам взял из бара бутылку Чивас Ригал и вопросительно поглядев на Ходжахмета, увидев его одобрительный кивок, налив в два стакана по двойной порции – на три пальца…
      – За что пьем? – спросил Ходжахмет, испытующе поглядев на Сашу.
      – Неужели все знает? – подумал Саша, но совладав с собой, непренужденно сказал, – пьем за нашу победу. – о-кей, – на американский манер ответил Ходжахмет и сделал большой глоток.
      Помолчали.
      Потом Ходжахмет приподняв свой стакан, как бы отсалютовав им в Сашину честь, разом допил свой виски, поставил пустой стакан на ковер и заговорил…
      Заговорил, сделав Саше такое предложение, от которого кругом пошла голова…
      И не от выпитого виски она закружилась, а от услышанного!
      – Ты мне нравишься, Узбек, – сказал Ходжахмет, – твой доклад, что ты мне написал в стихах, помог мне разрешить некоторые кадровые и политические проблемы… Так что, считай – ты сдал вступительные экзамены и принят в команду.
      – А разве я не был в команде? – удивился Саша, – я вот даже госпожу сегодня удостоился чести возить…
      – Шофером? – Ходжахмет хлопнул себя ладонью по бедру, – шофером тебя использовать, это все равно как ученого высшей марки использовать простым счетоводом! Я тебя своим министром сегодня назначаю, за это и пьем… И он кивнул, чтобы Саша вновь наполнил стаканы.
      Саша послушно плеснул на пару пальцев в каждый.
      Выпили.
      – А каким министром ты даже не поинтересуешься? – укоризненно спросил Ходжахмет.
      – Так вы сейчас скажете, – ответил Саша.
      – Правильно, скажу… – и помедлив, и сделав театрально-затянутую паузу, вымолвил, – министром своей безопасности, вот каким министром.
      – Но ведь на этой должности Алжирец, – удивленно вскинул брови Саша.
      – Был Алжирец, теперь ты, – спокойно ответил Ходжахмет.
      – Ваша воля, – ответил Саша.
      Сердце бешено колотилось в груди – сто двадцать пять ударов в минуту, но внешне, Саша ничем не выдавал своего волнения.
      – И сразу тебе есть задание по линии твоего ведомства, – сказал Ходжахмет, – надо поехать к бывшему министру, к Алжирцу и привести в исполнение приговор.
      – Ваш приговор? – спросил Саша.
      – На первый раз прощаю твою непонятливость, – ответил Ходжахмет, – но в дальнейшем учти, я непонятливых, я таких, которые два раза переспрашивают не люблю…
      Саша поднялся с подушек.
      Он хотел было спросить, но Ходжахмет сам опередил его, – хочешь спросить, с кем ехать убивать Алжирца! Отвечу. Возьмешь два десятка нукеров из моей гвардии – с капитаном Ханумам Исламби во главе – теперь она твоя правая рука… А потом, когда устранишь Алжирца, сам наберешь себе гвардию… Ну? Стременную что ли на посошок? – спросил Ходжахмет, подмигивая. …
      Ханумам со своими гвардейцами уже ждала в нижнем вестибюле.
      – Я ваш новый начальник, – сказал Саша.
      – Я знаю, – сказала Ханумам.
      – С расположением дворца Алжирца вы знакомы? – спросил Саша.
      – Мы проникнем туда официально, якобы с пакетом от Ходжахмета, нас будут обязаны пропустить, – ответила Ханумам.
      – Это авантюра, так без подготовки, – сказал Саша, – надо бы хоть пару-тройку часов на составление плана.
      – Доверьтесь мне, Узбек, – сказала Ханумам, – этот план уже давно разработан и я знаю его наизусть.
      Саша кивнул.
      Собственно, ему более ничего и не оставалось.
      Он взял из рук одного из гвардейцев автомат АКСУ, у другого взял пистолет Стечкина…
      – Поехали, – сказал Саша.
      – Поехали, – кивнула Ханумам. …
 

 
      – Если мы теперь же не захватим пост дальней связи, – сказал Старцев, – то Данилов наделает дел, он еще на прошлой неделе обвинял меня в нерешительности, что я не отдал приказ о ядерных ударах по столицам стран НАТО, так что я представляю, какие теперь приказы он готов отдать нашим командирам атомных ракетоносцев.
      – Это надо сделать до следующего выхода командиров лодок на сеанс связи, товарищ командующий, – заметил генерал Грабец.
      – Это надо сделать уже сейчас, – сказал Старцев, – имея в руках главный пульт
 

БИОС*

 
      (* боевые информационно-оперативные системы) мы можем ли заблокировать пульт дальней связи? – спросил Старцев Ерохина.
      – На какое-то время мы сможем это сделать, товарищ командующий, но потом они там на верху, если совсем не дураки, смогут и отключиться, – ответил Ерохин.
      – Надо хоть на час, хоть на пол-часа заблокировать дальнюю связь, пока наши ребята будут пробивать тоннель сквозь бетон перекрытия, – приказал Старцев, – достаточно ли взрывчатки для фугаса?
      – Через час сможем пробить фурнельку** и попытаться штурмом прорваться на шестой уровень, товарищ командующий, – ответил Грабец. (* фурнель – вертикальный ходок в подземных выработках) Людей было мало.
      В такой ситуации, в какой они оказались после измены Данилова, каждый генерал был за рядового бойца. …
      А наверху, на шестом уровне Данилов, перепоручив своему заму генералу Долгову дождаться сеанса связи и отдать приказ на совершение ядерных ударов по столицам стран НАТО, сам отбывал на переговоры с Ходжахметом.
      Командующий пятой воздушной армией генерал Затонов в своей спарке СУ-тридцать семь был уже готов и ждал на полосе.
      Данилов радовался.
      Здесь в резервной ставке еще неизвестно как дела сложатся, а он вылетает к Ходжахмету и ему есть что предьявить – во первых он знает имя шпиона – это Саша Мельников – человек Старцева, а за такую информацию можно много чего выторговать себе – дворец на берегу Средиземного моря, например… А во-вторых, ему есть что предьявить, так это ядерные ракеты на оставшихся четырех ракетоносцах, что половину своих ракет теперь израсходуют на удары по Вашингтону, Лондону и Мадриду, но вторую-то половину сохранят для устрашения Ходжахмета! И с такими козырями на руках, Данилову не о чем беспокоиться. Он завтра уже будет очень и очень богатым человеком…
      Он вылетал в Бухару не зная только одного.
      Не зная того, что подтверждение вызова на переговоры он получил не от Алжирца, а от Саши Мельникова, потому что капитан Ханумам сама перерезала Алжирцу горло…
 

***

 
      После взрыва, когда в бетоне перекрытия, разделявшего шестой и пятый уровни образовалась рваная неровная дыра с закрученными в ней и перекрученными узлами арматурных стержней, туда сразу устремились бойцы генерала Старцева. Во-первых, дабы воспользоваться первыми секундами неожиданности и шока, вызванных взрывом полу-тонны тротила, в которые первые несколько секунд были повержены находящиеся наверху Даниловцы…
      Старцев, тоже в противогазе, чтобы дышать в поднятой взрывом бетонной пыли, тоже с автоматом, рвался с бойцами наверх.
      Сопротивления почти не было.
      Угол за углом, дверь за дверью, шестой уровень переходил в распоряжение Старцева и его людей.
      Серьезная перестрелка завязалась только уже у стальных дверей пункта дальней связи. _ Уйдите, товарищ Командующий, Христом Богом прошу, уйдите, – кричал Грабец, стреляя в проем из своего Калашникова.
      Несколько пуль из ответной-алаверды очереди вылетели из задымленного проема назад и сняв бетонную крошку со стен с визгом срикашетили по коридору.
      – Да уйдите вы, товарищ генерал, наконец, в Бога мать! – крикнул Грабец и вдруг замер, словно поймав что-то.
      Замер, и осел на пол, да так и остался спать вечным сном – сидя и с незакрытыми глазами.
      Майоры Загнетов и Рудниченко побросали в проем пару гранат, и выпустив по рожку из своих Калашей, кувырком попрыгали в помещение Главного Узла дальней связи.
      – Эх, аппаратуру гранатами покарябали, наверное, засранцы, – сказал Старцев и вдруг сам замер, поймав шальную пулю.
      Прямо в сердце.
      Между пятым и шестым ребрами, прямо в левый желудочек…
      – Отменить все команды на пуск ракет… – прошептал Старцев уже умирая.
      – Не волнуйтесь, товарищ командующий, – сказал майор Загнетов, закрывая генералу глаза, – уже сделали, товарищ генерал, все о-кей!
 

 
      Данилова встречали на авиабазе, как почетного гостя.
      Даже ковровую дорожку растянули и девушек в национальных костюмах с лепешками и с солью к Данилову запустили.
      Насторожило Данилова только то уже обстоятельство, что после девушек в халатах и тюбетейках, к нему подбежала стайка пионеров в пионерских галстуках.
      И теперь, даже такой тугодум, как Данилов и тот подумал себе, – что то здесь не так…
      А оно и правда было не совсем так.
 

***

 
      Только генералу Закосову – старому другу своему, командующему пятой воздушной армией, что на своей "сушке" доставил сюда Данилова, велел ждать на полосе, а рабам приказал заправить "сушку" керосином…
      – Генерал, а втроем улетим? – спросил он Закосова.
      – Ну это же спарка, а не стройка, – ответил генерал, беспомощно разведя руками.
      – Хорошо, генерал, а с Фалкон-900 вы справитесь? – Саша рукой показал на стоящий возле ангара "хозяйский" мини-лайнер на двенадцать пассажиров.
      – С этим? – переспросил генерал, – с этим, почему не справлюсь?
      Тогда Саша подошел к группе авиатехников и быстро заговорив с ними по-арабски, велел срочно готовить Фалькона к вылету.
      – Ждите, генерал, через пару часов постараюсь вернуться. …
      За эти два намеченных Сашей часа, ему предстояло вернуться сюда с Катей и с их сыном – с Сан Санычем.
      Ходжахмет принимал Данилова в своей Большой Диванной.
      Лидия в шелковых шароварах и коротенькой безрукавочке подавала им чай и сласти.
      – Так ты хочешь, чтобы в твоем доме на берегу моря было много жен и наложниц? – спросил Ходжахмет.
      – Да, очень хочу, – кивнул Данилов.
      – Тогда позволь мне познакомить тебя с лучшей женщиной из моего гарема, – сказал Ходжахмет.
      – О, я наверное вряд ли достоин, – растерянно возразил Данилов.
      – Нет-нет, что ты, ты как раз достоин, о достойнейший из достойных, – уверил гостя Ходжахмет.
      Хозяин хлопнул в ладоши и из-за занавески вышла капитан Ханумам.
      На ней были камуфляжные шаровары и рубашка защитного цвета.
      – Ну как тебе женщина? – спросил Ходжахмет.
      – Она очень красивая, – неуверенно сказал Данилов.
      – И добрая, – добавил Ходжахмет, – тебе с нею будет очень хорошо, она тебе отрежет голову…
      Внизу под крылом Фалькона уже проплывала заснеженная тайга.
      В теплом накондиционеренном салоне летело трое.
      Всего три пассажира.
      Всего одна семья.
      Саша, Катя и Сашенька Мельниковы.
      И только пилот – генерал Закосов, порою поглядывая из своего командирского кресла назад в салон, улыбался в свои усы.
      Вместо эпилога:
 

 
      Товарищ Лю ден Лао умел принимать иностранных гостей.
      Этому искусству товарищ Лю научился у великих мыслителей древности, еще студентом Пекинского университета, прочтя трактат Шестого патриарха Хэй – Нэна о том, как следует вести дипломатические переговоры.
      Товарищ Лю хорошо усвоил предписанные трактатом правила – "роскошь и спокойное течение приема должны уверить воинственного соседа в том, что силы императора настолько велики, что ему не о чем беспокоится, кроме как о приятном времяпровождении… Танцы девушек, нарядные костюмы придворных, должны внушать гостю благоговенный трепет перед богатством императора, а устрашающий вид его воинов – внушить ему страх перед самой мыслью о войне… Спокойствие же императора должно уверить гостя в том, что он не боится воинственного соседа…
      Император боится только расстройства своего желудка за обедом…" Но товарищ Лю не боялся и расстройства желудка.
      Товарищ Лю ничего не боялся.
      После того, как господина Ходжахмета катали на гребных лодках по волнам Желтой реки, их ждал обед, состоявший из блюд традиционной "Утки по Пекински", а вечером они вместе с господином Ходжахметом должны были посетить Пекинскую оперу..
      – Как жаль, дорогой господин Ходжахмет, – прижав руку к груди с улыбкой сказал товарищ Лю, – как жаль, что по вашей вере и вашим уважаемым мною обычаям, вы не можете попробовать рисовой водки и кислого ржаного пива, подаваемых моими поварами к блюдам Утки по Пекински, но я из чувства солидарности тоже не стану сегодня пить рисовую водку, заменив ее простой водой.
      – Я ценю вашу участливость, господин Лю ден Лао, – отвечал Ходжахмет, – и когда вы будете у нас в Багдаде с ответным визитом, я тоже обязательно откажусь от какой-нибудь из своих привычек.
      – От ночи с тремя наложницами, – по-китайски шепнул сзади товарищ Ван Хэ, полагая, что переводчик не станет переводить на арабский эту его реплику.
      – В интересах Поднебесной не отказываться, а приобретать, – сказал товарищ Лю ден Лао со своей неизменной исполненной мудрости улыбкой, – мы не станем ни от чего отказываться, господин Ходжахмет, в интересах наших могучих государств только приобретение, только взаимовыгодное сотрудничество, а не самоограничения.
      Потому что самоограничения это удел побежденных и слабых.
      – Вы правы, господин Лю ден Лао, – сказал Ходжахмет, – вы воистину являетесь достойным преемником великих мудрецов древнего Китая, как мне и говорили о вас.
      – Спасибо за приятный комплимент, – прижав руку к груди, сказал Лю ден Лао, – но отчего вы не поинтересуетесь, в чем мы видим наше взаимовыгодное сотрудничество?
      Ходжахмет отложил палочки, которыми ел рис, вытер усы и бороду, и с пол-минуты молча пожевав губами, наконец произнес, – мы остались единственными реальными силами на этой планете, господин Лю, и мы должны договориться. Договориться, но не уничтожать друг-друга. Мы должны поместиться на этой планете таким образом, чтобы не мешать друг другу. И именно за этим я сюда и приехал.
      – Вы полагаете, что вы уже окончательно покончили с русскими? – спросил молчавший до этого товарищ Ван Хэ.
      – Вы ведь знаете, я сам русский, – ответил Ходжахмет, пристально поглядев товарищу Ван в его коричневые глаза, – я сам русский и поэтому очень ревнив в отношении того, как будет делиться русское наследство.
 

 
      – А не передерутся они за российское наследство? – спросил Мельников.
      Они сидели в бывшем кабинете Старцева.
      Генерал Ерохин, исполнявший обязанности Командующего резервной ставкой, майоры Грабец, Цугаринов и герой последних событий – Саша Мельников.
      На столе стояла початая бутылка коньяка и пять рюмок.
      Пятая, накрытая кусочком хлеба – стояла рядом с фотографией генерала Старцева.
      – У Ходжахмета встала работа его научного центра, – сказал Цугаринов, – он без китайской помощи теперь никак не сможет продвинуться дальше, ему нужны чистые проводники из Тибета.
      – А китайцам нужна Сибирь до Урала, – заметил Грабец, – может они сторгуются?
      Ерохин поглядел на Цугаринова и кивнул, угадав его намерение наполнить еще по одной.
      – За Старцева, светлая ему память, – сказал Ерохин, – только благодаря его решимости, Ставка выстояла и пока мы еще живы и сражаемся.
      Молча выпили.
      Ерохин слегка сморщился от резкой горечи не шибко т о марочного грузинского коньяка и задумчиво поглядел в дно опустошенной им рюмки.
      – Судя по всему, не долго тебе придется Саша побыть подле жены да маленького сына, – сказал Ерохин, – надо тебе теперь снова собираться к Ходжахмету.
      – Вот личные дела ученых Сидельникова и Бурлакова, – оживившийся Цугаринов подсунул Саше две простых картонных папки с бумагами, – тебе теперь предстоит заняться этими господами.
      – Мне привезти их сюда живыми? – спросил Саша, ставя рюмку на стол.
      – Это был бы идеальный вариант, – кивнул Цугаринов, – но если привезти Сидельникова с Бурлаковым не получится, надо сделать так, чтобы они не успели ничего сделать, когда Ходжахмет привезет Заир-паше новых тибетских проводников.
      Значит снова в дорогу?
      Значит, снова лететь с генералом Закосовым на его спарке Су-37…
 

***

 
      – Значит, ты снова улетаешь? – спросила Катя.
      – У меня служба, – ответил Саша, щекой прижавшись к катюшиному затылку.
      – Мы будем тебя ждать, – тихо сказала Катя, и добавила со вздохом, – ты только помни там, что у тебя есть сын, которому нужен живой отец.
      – Буду, – ответил Саша, поднимаясь.
      В коридоре его уже ждал ординарец, а на верху, возле устья шахты ждал УАЗик, чтобы отвезти Сашу на аэродром.
 

 

***

 
      Инженер Ребякин стоял на углу Войнова и Литейного.
      Стоял возле знаменитого Второго подъезда.
      Стоял, там где две боковые двери и где никогда не толпится народ.
      Он был внутренне собран.
      Он понимал, он полностью отдавал себе отчет в том, что как только войдет сюда, обратно, наружу он сможет выйти только при благоприятном исходе переговоров.
      А возможен ли благоприятный исход переговоров?
      А если не поверят?
      А если не поверят, тогда он никогда уже не сможет боле увидать девушек в босоножках, что с невинной деловитостью спешат куда-то по своим студенческим делам, обнимая свои глупые тубусы с чертежами, и никогда уже не сможет беззаботно вдохнуть в себя этот пропитанный запахом холодной Невы августовский воздух Литейного проспекта, никогда уже не сможет так вот запросто выбрать себе направление – хочешь, иди по Чайковского к Таврическому саду, а хочешь – в противоположном направлении – к Фонтанке…
      Если не поверят, то до конца жизни ходить будет он только под конвоем и гулять – только во внутреннем дворике тюрьмы из которого ни девушек в босоножках, ни Невы – ни даже листика зелененького – не увидать ему во век.
      Инженер Ребякин еще раз глубоко вздохнул и взялся за ручку тяжелой дубовой двери.
      В маленьком вестибюле, по висевшему здесь на стене телефону набрал трехзначный номер.
      – Горынин слушаю, – ответили там… Там – оттуда, с той стороны, что за загородкой с дежурным офицером. Оттуда, откуда уже без подписанного майором пропуска никогда не выйдешь.
      – Это Ребякин, я здесь внизу, – сказал Ребякин и понял, что секундомер уже включился.
      Он даже сердцем, даже внутренностями своими всеми почувствовал, как включился этот секундомер.
      – Сейчас спущусь к вам, – сказал тот, что назвался Горыниным, – подождите, не уходите никуда.
      Ребякин повесил трубку.
      Поглядел на дежурного офицера, сидящего за прозрачной отгородкой. Поглядел и подумал, что если сейчас вот выйти… Если сейчас вот резко выйти на улицу и быстро-быстро зашагать в сторону проспекта Чернышевского, то может быть и не догонят?
      Горынин был в штатском.
      В каком-то мятом, видавшем виды темном костюме, не то темно-коричневом, не то черном. А Ребякин почему то ожидал, что за ним придет майор в темно-синих галифе, заправленных в высокие хромовые сапоги.
      Вот оно – первое разочарование.
      Горынин не подал руки, только поздоровался кивком, и с тихой повелительностью потребовал паспорт.
      – Запиши на меня, – сказал Горынин дежурному, кивая на Ребякина.
      Вот он и внутри.
      Всё.
      Назад дороги нет. …
      Эту ночь Ребякин провел на Московском вокзале.
      Не у себя же самого, не у матери же с отцом ночевать!
      Когда сам – на двадцать пять лет моложе положенного, а мать с отцом ему теперь почти ровесники.
      Разве признает мать родная?
      А если и пристанешь к ним – к родителям, де – вглядитесь кА! Разве не узнаёте меня? Это же я! Это же я – ваш сын, только через двадцать пять лет!
      И если начнешь доказывать, припоминая им, выискивая какие-то семейные подробности, то все равно не поверят, сдадут в милицию и скажут еще – вот ведь подготовился, паразит – мошенник! Даже семейные секреты где-то разузнал!
      А то, что на мизинце ноги, да на пузе, справа от пупка у мошенника родинки такие-же, как и у их четырнадцатилетнего сына – так это совпадения!
      Ребякин только вот не удержался вчера – не удержался, да подсмотрел за самим собой, как сам – маленький ходил гулять с соседом Володькой, ходил на карьеры песчаные, где через десять лет проложат дорогу и построят дома нового проспекта.
      Не удержался…
      И на мать издали поглядел.
      Молодая…
      Совсем молодая.
      Шла с партсобрания, торопилась, зная, что папаша недовольный лежит теперь возле черно-белого телевизора и ждет, покуда его накормят. Такой вот у папаши вредный характер!
      А мать прошла мимо Ребякина, прошла мимо своего родного сына и даже не дрогнула. …
      Ночевал на вокзале.
      Потом наутро звонил в КГБ.
      Сказал, что имеет очень важное сообщение.
      Государственной важности.
      Сколько еще таких как он – сумасшедших, во все времена сидело по тюрьмам, так и не сумев доказать властям, что они прибыли из будущего, дабы спасти страну, спасти царя, спасти генсека, спасти Россию, спасти СССР…
      – Изложите все на бумаге, все по порядку, с самого начала, – сказал Горынин, и положив перед Ребякиным несколько листов чистой бумаги, сам вышел в соседнюю комнату, где сидели и дымили папиросами такие же как Горынин люди в таких же мятых темных костюмах…
      Ребякин подумал-подумал, и принялся писать… …на президентских выборах в Америке в этом году победит Джимми Картер.
      В июле в аэропорту в Хабаровске разобьется самолет Ту-134 В августе в Китайском море затонет паром с большим количеством пассажиров.
      В сентябре состоится пленум ЦК, посвященный вопросам дальнейшего развития сельского хозяйства, где снимут с поста одного члена Политбюро.
      В ноябре наш флот потеряет атомную подводную лодку, которая затонет вместе с экипажем в Северной Атлантике…
      Ребякин перечитал написанное, поглядел в окно, сморщил нос, почесался… Потом скомкал лист, бросил его в пластмассовое ведро и начал по-новому.
      "Ни в коем случае нельзя поддаваться на американские провокации в бессмысленной гонке вооружений. Она нас разорит и поставит страну на грань экономической катастрофы. Передайте Устинову, что бессмысленно изготовлять такое количество бронетехники, тратить такое количество металла и трудовых ресурсов, тогда как Америка не производит новых танков, а только изготовляет пробные партии из нескольких десятков штук новой серии и сразу резервирует конвейеры, переведя их на консервацию до возможной войны, а мы… А мы тратим миллиарды рублей и миллионы тонн металла на конвейерное производство бронетехники, тогда как в будущем, эти танки придется все равно резать по договору с НАТО о сокращении обычных вооружений…" Ребякин погрыз ручку.
      Снова поглядел в окно.
      И удивился тому, что окно не зарешечено.
      "Передайте Брежневу, чтобы не тратил такие огромные деньги на помощь африканским компартиям. Они все равно потом предадут нас, а деньги эти лучше потратить на строительство квартир для офицеров и прапорщиков. И еще – надо разрешить молодежи слушать Биттлз и Роллинг Стоунз, иначе они будут слушать Би-Би-Си и Севу Новгородцева и вся, практически вся молодежь станет антисоветски-настроенной"…
      Горынин просунул голову в дверь.
      – Написал?
      Из-за двери доносились веселые голоса коллег Горынина.
      – Нет, не написал еще, – ответил Ребякин.
      – Ну, давай, пиши…
      Ребякин снова перечитал, снова скомкал лист и бросил в пластмассовое ведерко.
      На новом листе, отступив поля, Ребякин написал главное.
      "Председателю КГБ товарищу Андропову. Как можно скорее найдите Худякова Владимира, уроженца города Ульяновска, приблизительно шестьдесят пятого – шестьдесят седьмого года рождения. Найдите и убейте его, потому что он принесет смерть не только нашей стране, но всей нашей цивилизации. Убейте его, покуда не закрылась временная дверь. "
 

***

 
      Желтый ил красной Реки Времени.
 

 
      Что мы знаем о времени?
      Можно пустить кинопленку задом наперед.
      Можно увидать при этом будоражащие сознание парадоксальные события, как например, прыгуна, вперед ногами выскакивающего из воды, преодолевающего закон всемирного тяготения и возносящегося на десятиметровую вышку…
      Или другое…
      Как в процессе еды, человек будет доставать изо-рта и складывать ложкой в тарелку порцию какого-нибудь горохового супа или сосисок с горошком, поднимающихся из недр его желудка…
      Но разве это искомое?
      Разве это ответ на вопрос?
      Все-таки время, это улица с логически обусловленным односторонним движением, косвенно доказывающая божественное происхождение мира…
      Ведь и знаменитый фордовский конвейер можно запросто пустить задом наперед, причем даже не прибегая к обратной киносъемке…
      Просто приказать начальнику производства, что так нужно!
      И тогда уже собранные машины, загонять со склада на ленту, где рабочие пооперационно примутся развинчивать машину на агрегаты, а агрегаты на мелкие детали…
      Но нужно ли это творцу?
      Но можно представить себе мир, которому не свойственен признак времени.
      Статически застывший счастливый мир.
      Вот оно – Фаустово "остановись мгновенье"!
      Время – свойство живого, движущегося мира…
      Живого, и потому – "еще" или "уже" – насчастливого…
      Потому как Время – оно оживляет не только созидательные, ведущие к счастью, но и деструктивные процессы, уводящие от счастливого момента обладания ею.
 

 
      Товарищ Лю ден Лао умел принимать иностранных гостей.
      Этому искусству товарищ Лю научился у великих мыслителей древности, еще студентом Пекинского университета, прочтя трактат Шестого патриарха Хэй – Нэна о том, как следует вести дипломатические переговоры.
      Товарищ Лю хорошо усвоил предписанные трактатом правила – "роскошь и спокойное течение приема должны уверить воинственного соседа в том, что силы императора настолько велики, что ему не о чем беспокоится, кроме как о приятном времяпровождении… Танцы девушек, нарядные костюмы придворных, должны внушать гостю благоговенный трепет перед богатством императора, а устрашающий вид его воинов – внушить ему страх перед самой мыслью о войне… Спокойствие же императора должно уверить гостя в том, что он не боится воинственного соседа…
      Император боится только расстройства своего желудка за обедом…" Но товарищ Лю не боялся и расстройства желудка.
      Товарищ Лю ничего не боялся.
      После того, как господина Ходжахмета катали на гребных лодках по волнам Желтой реки, их ждал обед, состоявший из блюд традиционной "Утки по Пекински", а вечером они вместе с господином Ходжахметом должны были посетить Пекинскую оперу..
      – Как жаль, дорогой господин Ходжахмет, – прижав руку к груди с улыбкой сказал товарищ Лю, – как жаль, что по вашей вере и вашим уважаемым мною обычаям, вы не можете попробовать рисовой водки и кислого ржаного пива, подаваемых моими поварами к блюдам Утки по Пекински, но я из чувства солидарности тоже не стану сегодня пить рисовую водку, заменив ее простой водой.
      – Я ценю вашу участливость, господин Лю ден Лао, – отвечал Ходжахмет, – и когда вы будете у нас в Багдаде с ответным визитом, я тоже обязательно откажусь от какой-нибудь из своих привычек.
      – От ночи с тремя наложницами, – по-китайски шепнул сзади товарищ Ван Хэ, полагая, что переводчик не станет переводить на арабский эту его реплику.
      – В интересах Поднебесной не отказываться, а приобретать, – сказал товарищ Лю ден Лао со своей неизменной исполненной мудрости улыбкой, – мы не станем ни от чего отказываться, господин Ходжахмет, в интересах наших могучих государств только приобретение, только взаимовыгодное сотрудничество, а не самоограничения.
      Потому что самоограничения это удел побежденных и слабых.
      – Вы правы, господин Лю ден Лао, – сказал Ходжахмет, – вы воистину являетесь достойным преемником великих мудрецов древнего Китая, как мне и говорили о вас.
      – Спасибо за приятный комплимент, – прижав руку к груди, сказал Лю ден Лао, – но отчего вы не поинтересуетесь, в чем мы видим наше взаимовыгодное сотрудничество?
      Ходжахмет отложил палочки, которыми ел рис, вытер усы и бороду, и с пол-минуты молча пожевав губами, наконец произнес, – мы остались единственными реальными силами на этой планете, господин Лю, и мы должны договориться. Договориться, но не уничтожать друг-друга. Мы должны поместиться на этой планете таким образом, чтобы не мешать друг другу. И именно за этим я сюда и приехал.
      – Вы полагаете, что вы уже окончательно покончили с русскими? – спросил молчавший до этого товарищ Ван Хэ.
      – Вы ведь знаете, я сам русский, – ответил Ходжахмет, пристально поглядев товарищу Ван в его коричневые глаза, – я сам русский и поэтому очень ревнив в отношении того, как будет делиться русское наследство.
      – А вам доподлинно известна дата Третьего Пришествия? – спросил товарищ Лю ден Лао.
      Это был главный вопрос переговоров.
      Кто знал о Третьем Пришествии, тот знал и о ключе Времени.
      А кто знал о ключе Времени, тот знал и имя хранителя Ключа.
      Товарищ Ван Хэ внешне сохраняя спокойствие, весь дрожал изнутри и сердце его, изнемогая от избыточного адреналина, стучало, словно дизельный мотор подлодки, на которой товарищу Ван Хэ довелось пройти всю срочную службу после окончания университета…
      Товарищ Ван Хэ не сводил глаз с господина Ходжахмета.
      – Неужели он знает? Неужели, товарищ Лю ден Лао не ошибся в своих предположениях?
      Ведь новый и последний передел мира, о котором писали древние китайские мудрецы, должен произойти тогда, когда соединятся прошлое и будущее…
      Ни один из толкователей пророчества не мог объяснить ныне очевидного…
      Связь прошлого и будущего, когда соединятся времена.
      Так вот…
      Знает ли об этом Ходжахмет?
      Знает ли он о том, что ключом к новому и окончательному переделу станет ключ от Времени?
      – Мне известна дата Третьего Пришествия, – спокойно ответил Ходжахмет, – и мне известно, у кого ключ.
 

 
      – А не передерутся они за российское наследство? – спросил Мельников.
      Они сидели в бывшем кабинете Старцева.
      Генерал Ерохин, исполнявший обязанности Командующего резервной ставкой, майоры Грабец, Цугаринов и герой последних событий – Саша Мельников.
      На столе стояла початая бутылка коньяка и пять рюмок.
      Пятая, накрытая кусочком хлеба – стояла рядом с фотографией генерала Старцева.
      – У Ходжахмета встала работа его научного центра, – сказал Цугаринов, – он без китайской помощи теперь никак не сможет продвинуться дальше, ему нужны чистые проводники из Тибета.
      – А китайцам нужна Сибирь до Урала, – заметил Грабец, – может они сторгуются?
      Ерохин поглядел на Цугаринова и кивнул, угадав его намерение наполнить еще по одной.
      – За Старцева, светлая ему память, – сказал Ерохин, – только благодаря его решимости, Ставка выстояла и пока мы еще живы и сражаемся.
      Молча выпили.
      Ерохин слегка сморщился от резкой горечи не шибко т о марочного грузинского коньяка и задумчиво поглядел в дно опустошенной им рюмки.
      – Судя по всему, не долго тебе придется Саша побыть подле жены да маленького сына, – сказал Ерохин, – надо тебе теперь снова собираться к Ходжахмету.
      – Вот личные дела ученых Сидельникова и Бурлакова, – оживившийся Цугаринов подсунул Саше две простых картонных папки с бумагами, – тебе теперь предстоит заняться этими господами.
      – Мне привезти их сюда живыми? – спросил Саша, ставя рюмку на стол.
      – Это был бы идеальный вариант, – кивнул Цугаринов, – но если привезти Сидельникова с Бурлаковым не получится, надо сделать так, чтобы они не успели ничего сделать, когда Ходжахмет привезет Заир-паше новых тибетских проводников.
      Значит снова в дорогу?
      Значит, снова лететь с генералом Закосовым на его спарке Су-37…
 

***

 
      – Значит, ты снова улетаешь? – спросила Катя.
      – У меня служба, – ответил Саша, щекой прижавшись к катюшиному затылку.
      – Мы будем тебя ждать, – тихо сказала Катя, и добавила со вздохом, – ты только помни там, что у тебя есть сын, которому нужен живой отец.
      – Буду, – ответил Саша, поднимаясь.
      В коридоре его уже ждал ординарец, а на верху, возле устья шахты ждал УАЗик, чтобы отвезти Сашу на аэродром.
      Чтобы отвезти Сашу в бездну ВЕЧНОСТИ, где нынче обитал обладатель ключа ВРЕМЕНИ.
      Ольгис Гимпель …
      Было седьмое октября.
      На дворе, ненавязчивой мудростью червонного золота шелестела тихая осень.
      Снегирев поймал себя на том, что вот уже минут пять как, выпростав из под одеяла ноги, сидит на кровати и словно растение, без единой человечьей мысли глядит в окно, то ли просто изумленно любуясь парадом каратиновых красок, то ли гармонично слившись вдруг с этим осенним садом – в невольном резонансе союзных с ним вибраций…
      В противоречивой прохладе дерев, Снегирев почуял покорную и вместе с тем исполненную благородства готовность этой красоты – умереть… Умереть, выполнив свой долг – родив плоды и накормив птиц… Но умереть красиво, дав свой последний перед смертью парад, перед вечным сном – нарядившись в нежно желтые и в смело – красные цвета.
      Зваными гостями на этот праздник, в пустой по утру сад, потихоньку слетались веселые птицы.
      И грустные мысли тоже потихоньку слетались в голову Олега.
      Потому как для чего еще рдеют осенние сады – как не для пира веселых птиц и не для ветра грустных мыслей в головах созерцателей!
      Босыми ногами Снегирев прошлепал к двери.
      Отодвинул занавеску, которая была нужна в жаркие дни ушедшего лета. Считалось, что пропуская воздух, она вроде бы как служит преградой для насекомых… Теперь эти высохшие кадаврики, так и не добравшихся до Олеговой крови комаров – черными точечками нарушали белую гармонию подоконника… еще раз косвенно напоминая – что лето ушло безвозвратно..
      Лето ушло.
      Вот скоро и птицы, склевав остатки черноплодной рябины – улетят в теплые края – в Турцию, в Египет…
      И только он – человек – царь природы – останется в зимнем заснеженном саду.
      Потому как он – человек – не так зависим от природных колебаний.
      Потому, как человек – более сложное творение, нежели комар или птица…
      Босыми ногами Олег ступил на холодные, неожиданно неприятные в своей колкости доски крыльца. А в иные времена – когда их нагревало утреннее июльское солнце, это дерево под ногами так приятно и шершаво ласкало его Олегово плоскостопие!
      Осень…
      Птицы улетят.
      Лишь он – царь природы – останется.
      Олег Снегирев.
      Красный снегирь в белом безмолвии заснувшего Божьего сада.
      В царствии своем.
      В своем царствии Снегиря. …
      Этот сад Олег реконструировал по детским воспоминаниям.
      До самых мелочей.
      До трещинки в третьей плитке мощения той самой дорожки, до незабываемого изгиба тропинки в том месте, где она пронизывала куст ивняка.
      Особенно повозился со старою березой.
      Конечно же ее давно срубили, когда луга в пойме реки Пахры тоже стали нарезать под садовые участки.
      А ведь с той березой так много было связано.
      Сколько было лазано-перелазано по ее податливым и таким удобным для детских игрищ сучкам! Это была ласковая береза. Она любила детей и как бы поддавалась, как иной раз в игре взрослые поддаются любимым внукам. Хочешь почувствовать себя настоящим индейцем? Полезай – не бойся! Не упадешь!
      У той березы одна ветка очень характерно отходила от ствола – на высоте поднятых детских рук под самым натуральным прямым углом. И тем самым образовывался как бы удобный турник, или если надо – скамейка – чтобы сидеть вдвоем, а то и втроем – глядеть, как взрослые ребята играют в футбол.
      А береза и стояла как раз на краю их футбольной площадки.
      Олег помнил, как его дяди – дядя Женя и дядя Толя, когда были еще совсем молодыми – ставили там футбольные ворота, снимали дерн по канту поля и штрафных площадок, обозначали центральный круг. И еще помнил, как дядя Женя учил бросать нож, чтобы тот втыкался в дерево на высоте груди.
      Тогда все взрослые с ума сходили по Великолепной семерке с Юлом Бриннером.
      И дядя Женя учил его – Олежку – по-ковбойски бросать нож. Не с верхнего замаха, а с нижнего, от бедра.
      Бедная березка!
      Сколько ей пришлось выстрадать.
      Терпеливая…
      Потом, во втором царствии своем, он велел найти такую же.
      И долго отбирал из тысячи вариантов, предложенных лесниками.
      И выбранную им двойницу – в монолите грунта со всей ее могучей корневой системой – вертолетом потом доставили аж из под Малоярославца.
      И посадили – точно на то же самое место.
      Точно в том же направлении – сориентировав и ее откинувшуюся в сторону нижнюю ветку, что на высоте поднятых детских рук образовывала подобие естественного турника. ….
      Первое возвращение.
 

 
      Всю эту неделю Сталин жил на ближней даче.
      Здесь легче переносилась осень.
      Все-таки джигиту уже не двадцать и не тридцать лет!
      Уже покалывает и порою тревожно дергает то тут то там.
      А ведь бывало, в Туруханском крае – он, грузин – да по морозу то! На лыжах, да с ружьишком…
      Сталин подошел к окну, выходящему на большой двор и принялся медленно перебирая шнур, подымать тяжелую темно-зеленую портьеру.
      После смерти Аллилуевой Сталин не любил кремлевскую квартиру.
      Замешкавшийся топтун в фуражке с васильковым околышем, поздно заметив, как дрогнули занавеси в окнах "хозяина", метнулся с середины двора под грибок.
      – Смешной, – отметил про себя Сталин, пожевав рыжий ус.
      Охране не рекомендовалось мельтешить под окнами, дабы не мешать вождю думать о судьбах человечества.
      Иосиф Виссарионович достал из нагрудного кармана кителя свою трубку, закусил мундштук и прошлепал грузинскими чунями без задников к любимому роялю.
      Сам он никогда не играл.
      Но вот друг его – Андрей Жданов, тот мог!
      – Надо сегодня позвонить Андрею в Ленинград, – наметил себе Сталин, – как у него сердце? Хорошо ли лечат его ленинградские врачи? Вот, кабы не была Светланка дурой набитой, поженить бы их с сыном Андрея, как бы хорошо было! Тогда бы Андрей сыграл бы на рояле – на свадьбе то!
      Неслышно вошел Поскребышев.
      Он стоял в проеме, сливаясь с интерьером – только блестящая лысина предательски демаскировала.
      Сталин поругивал Поскребышева за эту манеру неслышно подкрадываться – потому как только сам хозяин имел прерогативу на такие привычки.
      Поскребышев кашлянул в кулак, чтобы превентивно снять с себя обвинения в том, что "опять взял дурацкую манеру подкрадываться".
      – Что? – односложно спросил Сталин, демонстративно повернувшись к Поскребышеву спиной.
      Стоя посреди ковра, Хозяин набивал трубку и верный секретарь, адъютант, денщик и груша для битья в одном лице – в который уже раз изучал спину этого невысокого человека, отмечая про себя, что вот он какой – все еще стройный, не растолстевший. А вот носки шерстяные, пятками светившиеся из под обреза синих диагоналевых брюк, надо бы новые ему связать. Эти уже вон – штопаные. Скромен…
      Скромен хозяин. Нынче опять в кабинете не раздеваясь спал – на кожаном диване, укрывшись шинелькой кавалерийской – любимой своей.
      – Берия в малой приемной ждет, Иосиф Виссарионович, говорит срочное у него, – стараясь говорить спокойно и размеренно, – доложил Поскребышев.
      – Ну так и что? – раскуривая трубку и повернувшись в пол-оборота, еще раз спросил Сталин.
      Поскребышев вздохнул, понимая, что Хозяин нынче не в духе. И надо бы давать ему высыпаться по человечески, а то никаких даже самых стальных нервов у вождя на них не хватит – ни на врагов, ни на друзей.
      – В большой приемной Михал Иваныч Калинин, товарищи Микоян и Шверник с Булганиным и еще этот молодой товарищ из Ленинграда – Косыгин, они к вам на семнадцать часов записаны.
      Семнадцать часов – это был как бы "утренний прием". День вождя начинался после пятнадцати… Зато заканчивался под утро. И вечерний прием товарищей бывало случался и в три часа ночи.
      Сталин помнил про это совещание. Всесоюзный староста с армянином Микояном будут представлять новые планы по улучшению жизни трудящихся. Это в связи с коррективами из за незапланированных расходов на новые вооружения. Ох уж этот прожектер Тухачевский, сколько народных денег вылетело в трубу из-за его заоблачных идей – все эти радиоуправляемые эскадрильи, да полчища гоночных танков-прыгунцов! Теперь, накануне реальной войны придется все, ну буквально все перестраивать. А это дополнительные деньги. А где их взять? Снова урезать со стола трудящихся? Вот и вызвал Всесоюзного с армяшкой Микояном – пусть думают! А заодно они и какого-то перспективного хозяйственника из Ленинграда привезли – Алексея Косыгина, говорят – башковитый…
      – Ну так и что? – уже совершенно обернувшись в фас, спросил Сталин.
      Поскребышев еще раз кашлянул в кулак и сказал, стараясь придать лицу как можно меньше выразительности,
      – Лаврентий Павлович Берия в малой приемной просит, чтобы вы приняли его вне очереди по очень срочному делу, не терпящему отлагательства.
      Сталин не подал вида, что встревожился. Не любил он этих неожиданных визитов Лаврентия. Но молча махнул кистью руки с зажатой в ней трубкой, мол, приглашай, чего уж там… И отвернувшись пошлепал своими грузинскими чунями без задников в нижний кабинет.
      – Сколько стоит такой костюм, товарищ Берия? – спросил Сталин вместо того, чтобы ответить на приветствие своего министра госбезопасности.
      Берия был в дорогом английском костюме в тонкую полоску, что по замыслу должно было бы его стройнить.
      – Отчего все эти грузины так любят хорошо одеваться? – задался вопросом Сталин, совсем позабыв, что он сам тоже в некотором роде – грузин.
      – Я не знаю, сколько точно стоит, но я спрошу, Иосиф Виссарионович! – ответил Берия, с непроницаемым выражением.
      Лаврентий явно нервничал.
      Сталин умел хорошо чувствовать внутренне напряжение своих виз-а-ви.
      И умел строить на этом темпоритм беседы. Чтобы ему – Сталину было спокойно думать, и чтобы собеседник был откровенен.
      – Что у тебя, Лаврентий? – спросил Вождь, не предлагая министру даже присесть, – Сталина в приемной ждут четыре члена Центрального Комитета нашей партии, а ты врываешься, и Сталин не может начать важное совещание!
      Берия знал эту манеру вождя говорить о себе в третьем лице. И когда Хозяин начинал так говорить – это не предвещало ничего хорошего.
      Берия понимал, что Хозяин им теперь очень и очень недоволен.
      В экстренном предвоенном повороте с концепцией перевооружения Сталин видел вину и его – Берии. Де проморгали новые тенденции у немцев – их ставку на скороподъемные высотные истребители профессора Вилли Мессершмидта с турбонаддувом, которые в пух и прах и в хвост и в гриву лупили сперва испанскую авиацию республиканцев, потом польскую и французскую, а вот теперь принялись и за англичан с их хвалеными "летающими роллс-ройсами". А Берия все Яковлева своего протеже тащил – протаскивал. А тот – негодяй – дезинформировал Центральный Комитет… И все наслоилось – Тухачевский – явный агент англичан – запутал со своими прожектами гоночной войны радиоуправляемых танковых армад, на которые уже псу под хвост были брошены миллионы и миллионы народных рублей… А тут еще и Берия, разумеется – запоздал… Недоглядел.
      – Товарищ Сталин, это очень важно и срочно, – сказал Берия.
      Если он не обращается к нему – к Вождю – по партийной кличке "Коба", значит дело действительно серьезное, – отметил про себя Сталин.
      – Ну? – нетерпеливо спросил Вождь.
      Берия сглотнул слюну.
      Его лицо, и весь он в этом идиотском плей-бойском английском костюме теперь напоминали какую то птицу из зоологического сада. Нахохлившуюся и очень напуганную.
      – Я не знаю, как точно сформулировать, товарищ Сталин, но факты неумолимы, – вымолвил он с таким напряжением и внутренним страхом, что казалось, вот – вот сейчас прямо упадет здесь в кабинете на ковер и умрет от того секретного знания, которым располагает и которым боится поделиться со своим вождем.
      – Какие факты? Вы не торопитесь, товарищ Берия, вы не торопитесь, раз уж влезли вперед товарищей Калинина с Микояном, не торопитесь и расскажите все по порядку…
      – Я лучше с конца, а не по порядку, – ответил Берия, обливаясь потом, – в общем, в общем, к нам перебежчик из будущего. Перебежчик из будущего с огромной информацией, товарищ Сталин. ….
 

 
      Олег не просто выпросил или вытребовал у Сталина это поместье.
      Просто он сказал Иосифу Виссарионовичу, что ему было бы удобнее работать именно здесь – в Рассудово.
      И ему сразу дали целый строительный батальон под командой толкового майора. Да и смышленого архитектора из мастерской самого Щусева в придачу.
      А пока строили ему новую усадьбу, поселился Олег в деревне Кузнецово – в лучшем доме на берегу реки Пахры, где до его появления был сельсовет.
      Протянули ему линию правительственной связи. Перед въездом в деревню поставили шлагбаум. Роту ребят в васильковых фуражках распихали по колхозным домам. Все оцепили – под каждый куст бойца с собачкой – Джульбарсом посадили – как на границе!
      На машине отсюда до ближней дачи в Кунцево – сорок минут.
      Движения по Киевскому шоссе – никакого!
      Да и машину Олег себе в Кремлевском гараже присмотрел, наверное из лучших – Паккард двухсотсильный, на котором до него Вячеслав Молотов ездил. И шофера Молотовского Олег забрал вместе с машиной – Василия Ивановича Дмитрюкова. Певуна и вообще – душевного человека. И когда теперь тряслись с Василием Ивановичем на его Паккарде по булыжной мостовой Киевского шоссе, лихо обгоняя подводы колхозников, с астрономической скоростью в пятьдесят километров в час, пели они с Олегом про Ермака Тимофеевича:
      Ревела буря, дождь шумел
      Во мраке молнии блистали
      И непрерывно гром гремел
      И ветры в дебрях бушевали Олегу нравилось не только умение Василия Ивановича вдруг красиво спеть вторым голосом, от чего песня как бы начинала иначе "играть на свету", иначе светиться, но и его умение эмоционально, по актерски сыграть во всех драматических моментах…
      Особенно Олег любил "поднажать" голосом, в том месте, где пелось о гибели Ермака:
      Он надувался до вздутия красных жил на шее и ревел, словно тот самый гром над Иртышем:
      Тяжелый панцирь дар царя
      Стал гибели его виною
      И черны волны Иртыша
      Сомкнулись над его главою Собственно, Олегу особенно и не пришлось напрягаться – выпрашивать или не выпрашивать чины, звания, погоны и госдачи.
      После того разговора.
      После экстренного заседания членов Политбюро, Олег просто сам стал членом этого органа. Причем, как того и хотел, вторым после Вождя.
      И это было так естественно.
      Он, кстати, и партбилет члена ВКП (б) незамедлительно получил.
      Вместе с петлицами и удостоверением Маршала Советского Союза.
      Теперь Олег любил ходить… Нет, не ходить -любил щеголять в зеленом кителе с глухим воротом, в синих диагоналевых галифе, заправленных в высокие кавалерийские хромачи, разгуливая по пустынным площадям Кремля, козыряя попадавшимся иногда навстречу военным.
      Он ведь и представился Сталину – верным членом партии. Членом партии с… одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года…
      – Какого, какого года? – переспросил Сталин.
      – С того самого, когда предатели начали массово покидать ее, – ответил Олег.
 

 
      Было седьмое октября.
      Седьмое октября тысяча девятьсот сорокового.
      Точно в этот день, через шестьдесят четыре года – он Олег Снегирев поймет, как сделать это.
      И судя по всему – он будет первым, кто поймет.
      Иначе.
      Иначе, мир бы уже не был таким.
      Иначе…
      А что было бы иначе, если бы…
      Герберт Маркузе в своей книге "Одномерный человек" писал, что с изобретением атомной бомбы, мир перешел в иное измерение, теперь этот мир мог реально погибнуть…
      Но атомная бомба это еще не ТО самое оружие.
      И Великий Мозговой Прорыв Лос-Аламосского проекта во главе с Оппенгеймером – еще не был тем Последним Великим Мозговым Прорывом.
      Атомная бомба оказалась слишком грязным, уродливым и главное – примитивным оружием, которое не оставляло надежды на выигрыш даже тому, кто начинал первым.
      Белые начинают и проигрывают…
      Сама ядерная война, как оказалось, могла проявиться только в виде холодной войны, воплотившейся в гонке экономик.
      И в этой гонке – одна из сторон – сломалась.
      Проиграла.
      И поэтому нужен был новый – Великий Мозговой Прорыв.
      Не прорыв Норберта Винера и Билла Гейтса! Но иной прорыв.
      Не рацио. А иррационалис!
      И этим человеком, который совершил тот Великий Мозговой Прорыв, благодаря которому изменился мир, стал он.
      Олег Снегирев.
      Но В чем была ошибка американцев?
      Почему на этот раз не они оказались первыми?
      Олег знал, как ответить на этот вопрос.
      Американцы шли от материального.
      Их физики штурмовали материю, позабыв главные слова Главной Книги.
      В начале было слово.
      И слово то было Бог.
      Немцы в тридцатые годы, те были на верном пути.
      Им просто не хватило времени.
      В замке Вевельсбург по приказу Гиммлера со всего мира собрали лучших оккультистов.
      Ровно так, как в Лос-Аламосе по решению Рузвельта тогда же собрали лучших знатоков тайн материального мира.
      Гиммлеру не хватило времени.
      А американцев сгубило их высокомерие.
      Опьяненные удачей атомного проекта они все интеллектуальные силы бросили в тот прорыв. Как генералы, бросают все резервы именно в то место фронта, где оборона противника зашаталась.
      Так и высокомерные американцы.
      Они так были опьянены успехом физиков – успехом рационального, что и слышать не хотели об иррациональном.
      Они так были опьянены успехом своих бомбардировок, что даже не потрудились изолировать своих бывших уже союзников от информации по ракетной технике.
      И даже не смотря на то, что сам Вернер фон Браун потом оказался в Америке – русский академик Королев – первым составил космическую ракету из пяти трофейных ФАУ. Четыре в пакете – первая ступень и на них – пятая, которая уже и вывезла русского парня Гагарина в космическое пространство.
      Высокомерные американцы!
      Они прозевали Вевельсбург.
      Они прозевали главное.
      А оно было рядом. …
 

 
      В Вевельсбург Ольгис прибыл самолетом.
      Трехмоторный транспортный Юнкерс, или по-простому – ласковая "тетушка ю" всего за два часа без особой тряски и воздушных ям, донес новоиспеченного обергруппенфюрера до центра оккультных исследований Главного управления СС.
      На аэродроме его встречал начальник хозяйственного управления альгемайне СС группенфюрер Поль.
      Погода была превосходной.
      Осень.
      Седьмое октября, а на солнце было даже жарко.
      Ольгис не стал надевать предложенного адъютантом плаща и более того, попросил Поля распорядиться, чтобы водитель – белобрысый гауптшарфюрер, поднял бы кожаный верх их темно-серого "хорьха".
      До чего же красиво все вокруг! – радостно отмечал про себя Ольгис, восхищенно оглядывая проносящиеся слева и справа красоты Южной Швабии.
      Поль по хозяйски, уселся лицом к Ольгису и давал пояснения, – это кирха Святой Екатерины, там возле реки мельничий двор с прекрасной гостиницей и ресторанчиком, дальше – на горе, под красной черепицей – это фабрика Сименс и Швенке, теперь национальное предприятие, а впереди – цель поездки – замок Вевельсбург.
      "Хорьх" мягко катил по мощеной булыжником тенистой аллее, по бокам обсаженной стройными тополями. А слева и справа от аллеи раскинулись рапсовые поля.
      Коротко просигналив, белобрысый гауптшарфюрер легко обогнал крестьянскую повозку, доверху нагруженную самым натуральным хворостом.
      – Прям, как на гравюрах Бреггля, – подумалось Ольгису.
      – Ну вот, через семь минут будем в замке, – сказал Поль, – я надеюсь, вы проголодались, потому как на обед нас ждут свиная нога по – швабски и превосходное местное пиво!
      Ольгис и правда был слегка голоден. …
      Приглашенных на совещание в Наркомат вооружений собирали по списку согласованному с Олегом.
      Когда Снегирев вошел в совмещенный с кабинетом наркома зал, там он увидел и маршалов – Клемента Ворошилова с Семеном Буденным, и генералов Жукова, Тимошенко, наркомов – будущих министров – Косыгина, дипломатов – Молотова, Громыко, ученых…
      Путь наверх
 

 
      Было седьмое октября.
      Уже два года, как они расстались. А тоска не проходила.
      Нет, не боль.
      Боль – это понятие неверно отражало истинные муки Олеговой души.
      Именно тоска.
      Была именно тоска, как точное, адекватное реальности – осознание потери.
      Осознание ее безвозвратности.
      Вот что создавало чудовищную пустоту, что мучила сильнее любой физической боли.
      Когда из под души убирают фундамент веры и надежды.
      Фундамент стимула жизни и маяка.
      Маринка.
      Маяк и стимул жизни.
      Неужели нету там – наверху клавиши "love me – ener"?
      Не может того быть, чтобы ее не было!
      Ведь в электронных игрушках, если играть не по правилам – есть коды вечной жизни и пароли для прохода сквозь стены…
      А свобода выбора?
      А как со свободой выбора, гарантированной самим Творцом?
      Нет – это не то!
      Есть клавиша!
      Ведь был же доктор Фауст.
      И Маргарита полюбила после того, как доктор доступ к той клавише себе…
      Выторговал?
      Или, может быть, заслужил? …
      Было седьмое октября.
      С утра, противно барабаня по жестяному скату крыши, шел дождь.
      Уже пол-часа, а может и час – как Снегирев не спал.
      Но глаз не размыкал.
      Лежал на животе, скинув неудобную подушку на пол.
      Маринка!
      Где ты?
      И почему ты не со мной?
      Вчера вечером он снова через весь город ездил к ней под окно.
      Остановил машину в тридцати шагах от ее парадного.
      Выключил радио.
      И принялся глядеть на десятый этаж.
      Свет в ее окнах не горел.
      И к телефону она тоже не подходила.
      Только на пятнадцатом гудке срабатывал автоответчик – ее высоким, почти писклявым голоском прося извинения, за то, что хозяйки нету дома.
      Седьмое октября.
      Он понял это седьмого октября.
      Он понял, что она – смысл его жизни. ….
      Что мы знаем о времени?
      Avez vous l heur?
      Дурацкий вопрос задают французы кстати, однако, когда желают узнать, который час…
      Итак, что нам известно о времени?
      Ничего!
      Ничего неизвестно.
      Время – это неотъемлемое свойство нашего мира, через которое мы наблюдаем его изменчивость…
      Или, время – это функция нашего мира?
      Олег усмехнулся, порадовавшись своей мысли о том, что электронные виртуальные игрушки как бы стали тем необходимым наглядным пособием, тем недостающим доселе детским ящиком с песочком, в котором могли теперь вырасти новые философы…
      Ведь компьютерная игрушка – это модель того самого мира, в котором мы живем.
      Вон они – бегают там на экране – солдатики… Целые армии… И ты – для них – воплощенная Судьба… Бог…
      Ты можешь…
      Ты можешь убить и воскресить…
      Послать в огонь и в воду.
      Сжечь и утопить, а потом – снова вернуть их к исходной точке, где солдатики были живыми и здоровыми.
      Но если двигая мышью и гоняя ею по монитору полчища игрушечных воинов не просто тешить свой угнетенный жизнью эгоизм, но и думать… Но и думать, что есть суть модулирование временем игры? Что такое остановка игры? Что такое сохранение позиции игры в памяти компьютера? И что с философской точки зрения модели этого виртуального мира есть возврат на заранее сохраненные позиции, если воин погиб, если погибла армия?
      Да!
      Олег ухмыльнулся, поднялся из любимого кожаного кресла и пошлепал на кухню, варить кофе.
      Что есть эта модуляция времени?
      Ведь можно и в кино – убыстрить чередование кадров, а можно и замедлить. А можно и вообще – пустить пленку задом наперед.
      Насыпав в высокую турку свежесмолотой арабики, Олег замер, поразившись какому то внутреннему озарению.
      Модулируя время в электронной игрушке, изменяя течение внутреннего игрового времени, все эти модуляции замечает только играющий. Только Бог…
      Солдатику, бесконечно набегающему на пулемет, строчащий из амбразуры дзота, неведомы все эти модуляции. И даже, если время, темп, скорость происходящего на экране – меняются, для него, для несчастного виртуального солдатика – время течет все с той же скоростью, потому как в его сознании восприятие внутреннего времени – это некая установленная константа. Ведь не могут же солдатики жить на экране по разным законам разного времени?
      Ага, вот и сам себя поймал!
      Олег стоял возле плиты, задумавшись, и коричневая пена, вздыбившаяся над мельхиоровым кофейником, капала ему на его домашние шлепанцы…
      В сознании солдатика ничего не меняется, солдатик ничего не замечает…
      Но творец еще должен вложить в солдатика это сознание!
      Тем и отличается виртуальная игрушка от реального мира, что солдатик в ней – не живой, он не думает, не страдает…
      Но тем не менее, как бы ни была примитивна модель, как бы ни был ничтожен он – Олег в сравнении с Высшим, с Истинным Творцом, как программист, делающий свой мир и наделяющий этот мир некими присущими ему свойствами, модель – эта игрушка, позволяет проводить некие аналоги…
      И значит, если в сознании солдатика ничего не отражается, это совершенно не значит, что он не проживает сотни, тысячи повторенных жизней, сто и более раз переносясь в условных временных рамках, придуманной программистом игры, умирая и снова оживая по его – программиста и игрока воле…
      А может такое быть с ним самим? С программистом? С игроком?
      И что надо сделать, чтобы не только бегать по полю, умирая и воскресая, но оставлять в памяти своей все изменения, произошедшие по воле творца? И даже… И даже – самому влияя на ход временных изменений?
      Олег очнулся.
      Налил в чашку кофе, прикурил сигарету…
      Ага!
      Для этого необходимо наделить своего солдатика свойством…
      Функцией восприятия и способностью самостоятельно влиять на ход игры.
      Но разве ему – Олегу – Творец не дал таких?
      Разве не дал?
      Разве не говорится в постулатах Веры о Свободе Выбора? …
      Послал Маринке эс-эм-эс.
      "Давай встретимся".
      No reply… …
      Одну половину своих солдатиков Олег сделал "верующими"…
      Перед тем, как выполнить его команду, перед тем, как выскочить на бруствер и ринуться в атаку, они молились…
      И бесконечно штурмуя эту высоту с дзотами, бросая на нее все новые и новые толпы пехотинцев, Олег вдруг заметил, что ему жалче тех, кто молился перед боем… И он щадил их… Больше щадил, чем тех, кто не молился. ….
 

 
      – Слушай, Василий Иванович, а давай искупаемся, да может и раков наловим что ли? – предложил вдруг Олег.
      Их "паккард" мерно рыча своим детройтовским мотором, наматывал километры киевского шоссе.
      – Тут Десна скоро будет, – как бы уговаривая своего шофера, добавил Олег.
      Василий Иванович Дмитрюков не оборачиваясь, и не дрогнув стриженым затылком, ответил в сомнении, – а как же совещание у товарища Сталина в пятнадцать часов?
      – А мы скажем, что поломались, – сморозил было Олег.
      – Подставите меня, товарищ маршал, – укоризненно заметил Василий Иванович, – попадет мне…
      – Ну, тогда скажем, что у меня мысли появились в голове очень ценные, и я счел необходимым остановиться и эти мысли записать, – уже более уверенно сказал Олег.
      – Вам видней, чего товарищу Сталину сбрехать, – ответил шофер.
      – Так и сделаем, – обрадовано воскликнул Олег, – сворачивай на проселок, вон там Десна излучину делает! …
      У Дмитрюкова в багажнике всегда заначка имелась.
      Вдоволь набродившись по песчаному дну ласковой Десны, мужчины устало уселись на высоком бережку.
      Припылившийся "Паккард" таинственно побулькивая какими то неведомыми своими внутренностями – остывал неподалеку.
      Василий Иванович заботливо расстелил белоснежное льняное полотенце.
      Разложил на нем нехитрое – шесть крутых яиц, пол-буханки черного ржаного хлеба, несколько перышек зеленого лучка, соль… Нежно поставил в центр натюрморта пол-литровочку "московской" под картонной сургучной пробочкой.
      – Эх, благодать то какая! – воскликнул Олег, почесывая волосатую грудь, обнажившуюся в распахе белой нательной рубахи.
      Он сидел босиком, в одних синих диагоналевых галифе. И глубокой космической черноты хромовые сапоги его с развешенными поверх голенищ беленькими портяночками, стояли поодаль – отдыхали. И китель его темно-зеленый с малиновыми маршальскими петлицами – тоже отдыхал – проветривался. И фуражечка, положенная поверх кителька – уже обсохла по ободу от пота…
      – Да, хорошо, – подтвердил Василий Иванович, зубами отдирая с горлышка сургуч, а потом, резкими ударами ладони в донышко бутылки, выбивая картонную пробку.
      Расплескал по стаканам ровно по сто пятьдесят. Глаз-алмаз!
      – Тот не шофер, кто пары чистых стаканов в бардачке не возит, – приговаривал Василий Иванович, закупоривая бутылку.
      Олег взял свой стакан, резко выдохнул…
      – Ну, за что пьем?
      – За хорошее лето, – предложил Василий Иванович.
      – Хороший тост, – согласился Олег и одним глотком отправил водку вовнутрь.
      Приятно закусить зеленым лучком, макая его в крупную соль. А потом долго чистить сваренное вкрутую яйцо.
      В ивняке над излучиной раздухарилась птичья мелюзга. Тень-тень, чик-чирик!
      А вдалеке вдруг громыхнуло и раскатисто с треском прокатилось по краю неба.
      – Гроза что ли соберется или нет? Туча еще все гуляла – гуляла туда – сюда…
      – Гляди, а у меня с двумя желтками яйцо попалось!
      – Бывает!
      Василий Иванович разлил остатки.
      Ровно по сто грамм. Глаз – алмаз.
      – Вона, разыскали нас уже, – заметил Василий Иванович, махнув рукой в сторону шоссе.
      Там, с крутой насыпи, осторожно опустив тупую морду радиатора, съезжала на проселок черная "эмочка".
      – И про Ермака Тимофеевича не успели спеть, – досадливо проворчал Олег.
      – Выб достали эту чертову машинку что ли! – напомнил Василий Иванович, отбрасывая в кусты порожнюю бутылку.
      Олег поднялся на ноги и ставя ступни ребром, чтобы стерня больно не колола босых ног, смешно запрыгал к их машине.
      Взял с заднего сиденья портфель с ноутбуком, вернулся к импровизированному пикнику, достал компьютер, раскрыл…
      А тут, подвывая мотором, и "эмочка" как раз подоспела.
      Особисты не решились подъезжать слишком близко.
      Они остановились на почтительном расстоянии.
      Из передней дверцы вышел незнакомый Олегу командир. Стройный, затянутый портупеей, с васильковым околышем, да с наганом над правой ягодицей.
      "Он начищен и наглажен к жопе пистолет прилажен не какой-нибудь там хер а дежурный офицер"… вспомнилось Олегу…
      – Ну что? – первым спросил Олег, замявшегося командира.
      – Товарищ Сталин волнуются, – совсем стушевавшись, ответил молоденький старший майор.
      – Ща едем, – хмыкнул Олег, – заводи бибику, Иваныч.
      И уже обращаясь к особисту, пояснил для про токола, – надо было, братан, мыслишку одну записать в ноутбук, полезную для государства нашего, понимаешь?
      И молодой особист понимающе кивнул, зачем то трогая себя при этом за нос. …
      Что мы знаем о времени?
      Можно пустить кинопленку задом наперед.
      Можно увидать при этом будоражащие сознание парадоксальные события, как например, вперед ногами выскакивающего из воды прыгуна, что преодолевая закон всемирного тяготения, возносится на десятиметровую вышку…
      Или другое…
      Как в процессе еды, человек будет доставать изо-рта и складывать ложкой в тарелку порцию какого-нибудь горохового супа или супа – харчо, поднимающегося из недр его желудка…
      Но разве это искомое?
      Разве это ответ на вопрос?
      Все-таки время, это улица с логически обусловленным односторонним движением, косвенно доказывающая божественное происхождение мира…
      Ведь и знаменитый фордовский конвейер можно запросто пустить задом наперед, причем даже не прибегая к обратной киносъемке…
      Просто приказать начальнику производства, что так нужно!
      И тогда уже собранные машины, загонять со склада на ленту, где рабочие пооперационно примутся развинчивать машину на агрегаты, а агрегаты на мелкие детали…
      Но нужно ли это творцу?
      Но можно представить себе мир, которому не свойственен признак времени.
      Статически застывший счастливый мир.
      Вот оно – Фаустово "остановись мгновенье"!
      Время – свойство живого, движущегося мира…
      Живого, и потому – "еще" или "уже" – насчастливого…
      Потому как Время – оно оживляет не только созидательные, ведущие к счастью, но и деструктивные процессы, уводящие от счастливого момента обладания ею.
      Маринкой.
      Маринкой…
      Ну так и что?
      Послать ей еще одну эс-эм-эс? …
      Солдатики, наделенные способностью выбирать и приобретать новые свойства, заметив избирательные симпатии программиста стали массово переходить в веру…
      И стало некого посылать на бруствер под пули – штурмовать амбразуры.
      Олег понял, что это не совсем то.
      Бог симпатизирует верующим, но не спасает их в земной жизни.
      Бог спасает их в их новой жизни после смерти…
      Программу пришлось здоровски усложнить.
      Солдаты получили знание того, что переход в новый – послесмертный уровень жизни, при условии, если ты верующий и молился перед боем -то этот переход дает новое и очень высокое качество новой жизни в ином уровне.
      Солдаты, получив такое знание, дружно ринулись искать скорой смерти в нижнем уровне.
      Нет!
      Но это уже было.
      Было в земном реальном мире.
      Целые секты добровольно уходили из жизни совершая массовые самоубийства…
      Это не то…
      Не то…
      И Маринка снова не ответила.
      Поехать – поглядеть на ее окна?
      Разговаривать с ним она не желает.
      И заслышав в трубке его голос, бросает ее.
      Но ведь и телефона не отключает.
      Ведь можно заблокировать его номер мобильника, запретив его эс-эм-эскам!
      Но не делает этого.
      Или не умеет?
      Хотя, вряд ли не умеет. Она такая умная! Продвинутая, современная!
      Время!
      Что мы знаем о нем?
      Если смысл счастья – получить и обладать, то закономерно либо остановить время на процессе обладания, либо зациклить машину, бесконечно повторяя событие…
      Так?
      Ведь супружество – это жалкая попытка зациклить машину.
      Компри?
      И как следствие – философски спортивный подход к проблеме.
      Рекорд был?
      Ты получил ее?
      Значит – был счастлив…
      А супруг, который пытается пустить первый счастливый миг в тираж предвыборного еженедельника – вступает на круг того самого конвейера, что движется задом наперед.
      И имеет в перспективе постоянную неумолимо надвигающуюся пустоту.
      Так где же правда? …
      Ввел в игру возможность второго управленца-программиста.
      Тот – второй, питал симпатии к неверующим. Тот-второй давал солдатикам водку и полевые походные бордели. И за отсрочку смерти, за дополнительное посещение кабака и проститутки, отбирал у солдатиков некую их функциональную способность…
      Способность встать в клан верующих и молящихся.
      Олегу приходилось играть за обоих программистов…
      То?
      То самое? ….
      У Сталина собрались самые верные.
      Теперь именно Олег определял их список.
      Молотов, Ворошилов, Микоян… С ними молодые и перспективные – Громыко, Косыгин, Андропов…
      – А почему вы не включили в список товарища Хрущева? – удивленно спросил Сталин.
      – Отдайте его Пилату, – ответил Олег словами царя Ирода.
      Он знал, что Сталин хорошо знал Евангелие.
      Царь Ирод по закону того Израиля не мог осудить к смерти.
      И Берия из полумрака прихожей осторожно сверкал своим пенсне.
      – Так сколько стоил тот твой английский костюм? – спросил Сталин с ухмылкой глядя на народный грузинский наряд Берии, по всей видимости, поспешно изъятый нукерами Лаврентия из запасников этнографического музея. ….
 

 
      У них с Берией сразу наладились верные отношения.
      Третьему лицу в государстве Олег сходу внушил две главные мысли, на которых и строились их дальнейшие отношения:
      Во-первых, Олег его не боялся.
      Руки коротки у Лаврентия лишить жизни или свободы нематериальное и иррациональное явление, каким являлся в их мире он – Олег Снегирев, Маршал Советского Союза, член Политбюро, нарком вооружений, нарком культуры и образования и прочая, прочая, прочая…
      И во-вторых, Олег высоко ценил достоинства и заслуги Лаврентия Павловича перед историей…
      – Эх, ты! Тоже мне, цветок душистый прерии – Лаврентий Палыч Берия! – Олег шутливо ткал главного полицейского страны кулаком в бок, а потом, покровительственно похлопывая его по плечу, приговаривал напутственно, – а ты все ж – таки полезный шкет, Лавруша! Сгодишься нам еще на атомную бомбу!
      И вообще они с Лаврентием даже как то сблизились, если и не став друзьями, то приятелями – наверняка.
      А началось с разговора о женщинах.
      После того, как узкому кругу Олег показал несколько обзорных фильмов о возможных вариантах будущего, где Сталин и полтора десятка приближенных увидали и кадры из Ди Дойче Вохеншау о лете сорок первого, кадры Парада Победы на Красной площади, и бомбардировки Хиросимы, и Нюрнбергский процесс, и испытания на Семипалатинском полигоне, и выступление Хрущева на двадцатом съезде, и встречу Гагарина на Внуковском аэродроме… после того, как Олег однозначно дал всем понять, что знает все секреты про всех и про каждого, у них с Берией установились самые доверительные отношения.
      – К девочкам поедем? – спросил Олег после третьей рюмки коньяку, когда Сталин с товарищами отправились смотреть Иронию судьбы или с легким паром – Иосиф Виссарионович попросил Олега показать комедию из счастливого коммунистического будущего…
      – К девочкам поедем?
      – Вах, о чем грустишь, дорогой, какие проблемы! – с игривой улыбчивостью защелкал пальцами Лаврентий Павлович, – сейчас в Большой театр с тобой поедем, там сегодня Жизель дают, там Мурадова и Собольская сегодня танцуют, вах, персики, а не девочки!
      Олег хитро улыбнулся и сказал, – слушай, а нельзя ли выписать грузинских девочек?
      Берия недоуменно замолчал.
      – И притом, маленьких, лет этак тринадцати – четырнадцати, да еще лучше, если из твоих, Лаврентий, родственников, – прищурясь сказал Олег.
      – Зачем это из родственников? – недоуменно пробормотал Берия.
      – А затем, что спасти тебя хочу для нашей партии и для нашего советского народа, – ответил Олег, – вылечить тебя хочу, чтоб ты понял.
      И в тот вечер они отправились с Лаврентием не за кулисы Большого, а на Елисейские Поля.
      В город Париж.
      Их черный "паккард" с кремлевскими номерами медленно катил вдоль, обсаженного каштанами тротуара.
      Катил от площади Согласия в сторону Триумфальной Арки.
      И на траверсе ресторана "Мезон Эльзас" они заприметили двух дамочек.
      Дамочек просто невозможно было проглядеть!
      Стройные ножки на английских шпильках и в фильдиперсовых чулочках со швом позади, выписывали неповторимую вязь, достойную лучших модельных дефиле… И хвосты модных чернобурок, небрежно свисающих с узких плеч, мерно покачивались, обмахивая круглые попочки, обтянутые английским джерси…
      – Петя, поди, окликни барышень! – сказал Берия офицеру в штатском, тому, что сидел спереди, рядом с шофером.
      – Па де проблем, экселенс, – ответил Петя, вылезая из машины…
      Одну звали Эммой, другую Розмари…
      Одна была дочерью американского посла в Париже, другая – дочерью английского…
      – То что надо! – воскликнул Берия.
      – Зер гут, – кивнул Олег.
      И вмиг их "паккард" перенесся в Подмосковье. ….
      Начальником "Хозяйства А-Г-4073" или попросту говоря, директором Крюковского совхоза при главном управлении НКВД по Московской области, был старший майор органов – Максим Федорович Батюшкин.
      Петя – адъютант Олега Снегирева, частенько гонял сюда, к Максу в недальнее Крюково то за фирменными солеными огурчиками, то за свининкой, то за баранинкой, а то и за свежими ананасами, которые добровольные мичуринцы старшего майора Батюшкина – преотлично выращивали здесь в теплично-парниковом хозяйстве, под присмотром старшего бригадира добровольных мичуринцев – бывшего член-кора академии наук и бывшего профессора кафедры ботаники МГУ – самого Филонова-Опанасенко…
      Максим Федорович, предупрежденный звонком дежурного с КПП, сам вышел на крыльцо конторы, чтобы встретить Петеньку.
      Недавно севший по совету врачей на строгую диету, Максим Федорович смачно похрустывал свежеочищенной репкой.
      – Ну чё? Може порыбачить сходим? – спросил он, пожимая Петину руку.
      Петя снял фуражку с васильковым околышем, поморщился от слепящего солнца, вытер платочком пот с кожаного ободка головного убора.
      – Не, Максим, не можу я сейчас, дело я тебе притаранил особое.
      – Чё за дело? – спросил Батюшкин, с хрустом кусая свою репку.
      – Да барышен до тебя привез от хозяина, – Петя как бы с усталой досадою махнул фуражкой в сторону стоящей поодаль черной "эмочки".
      – И чё за барышни таки? – еще раз спросил Максим Федорович, отправляя остаток репки себе в рот и отирая руки о синие диагоналевые галифе.
      – Да буржуйки – врагини народа на легкое трудовое перевоспитание.
      – А-а-а! Ну, это мы могём! Это мы их враз пристроим, – обрадовался Батюшкин, – мне как раз на свинарник пару чернорабочих трэба!
      Петя вернулся к машине, открыл заднюю дверцу и рявкнув, – а ну выходь, сволота английская, – стал с грозной нетерпеливостью ждать, покуда барышни в узких длинных юбках изволят выйти из высокого и неудобного авто.
      – Ну эта ничаво, мы их переоденем в удобное, – участливо заметил Максим Федорович, – эй, Грицай, звони Никифоровне, пущай баб новых идёт принимать! – крикнул он своему порученцу.
      Покуда Никифоровна – старший сержант НКВД – добиралась на лошади со свинарника до конторы совхоза, Батюшкин разглядывал барышень, да расспрашивал Петю о житье-бытье.
      Офицеры закурили и присели в тенек – на бревнышко, лежащее подле крыльца.
      Женщины – которым в их джерсовых костюмах на полуденной жаре было невыносимо жарко, тоже бочком, да мелкими шажками стали двигаться в спасительную тень.
      – Эй. А ну стоять, суки! Вам кто разрешил? – прикрикнул на них Петя, хватаясь для верности за кобуру.
      Женщины испуганно замерли.
      – То-то, бля, – сплюнув, подытожил Петя.
      – Ну как там? – спросил Максим Федорович, мотнув головой в сторону воображаемых Москвы и Кремля.
      – Да дела у нас! – с многозначительной неохотцей промычал Петя.
      – Слыхал я, ты у нового маршала теперь служишь, – сказал Батюшкин, попыхивая кисловатым Казбеком.
      – Ага, у маршала Снегирева, у него самого!
      – Ну и как он? – спросил Батюшкин, – я чёй-то про такого раньше никогда не слыхивал, откуда он взялся?
      – Слушай, Максим, ты меня лучше не выспрашивай, – с досадой сказал Петя, – там теперь такое, там такое заварилось, что голова кругом идет, с ума спятить можно, какие там дела и не всякому это дано такие чудеса видеть да в своем уме остаться, так что и не спрашивай, сам знаешь, какая служба у нас, брат…
      Подъехала Никифоровна.
      – Тпру, зараза ёпанная! – крикнула она на лошадь и скинув длинные вожжи на телегу, одернув форменную хэ-бэшную юбку, сержант Антонина Никифоровна Епифанцева вразвалку подошла к начальству.
      Приставив пятерню к фуражке с васильковым околышем, Никифоровна низким и сиплым, почти как у простуженного Шаляпина голосом, доложила, – на вверенном мне хозяйстве все без происшествий, свиньи здоровы, у хавроньи Маруськи, той что рекордистка – опорос – одиннадцать поросяток и все живые родились, а хряк Борька…
      – Ты погоди с Борькой, – оборвал Никифоровну Батюшкин, – товарищ Берия тебе новых свинарок прислал, поняла?
      Никифоровна осклабилась, – ага, поняла!
      – Ну, тогда принимай рабочую скотинку, а мы с Петюнечкой, то есть – со старшим майором Сайкиным, чайком пойдем побалуемся, – сказал Батюшкин поднимаясь с бревна и отряхивая синие галифе от налипших на них опилок.
      Никифоровна хлопнула себя по широким бокам, поправила брезентовый поясок на форменной юбке и неторопливо, и покачиваясь, направилась к барышням, уже совсем приунывшим на солнцепеке…
      – Та-а-ак, – протянула Никифоровна, – со свинятками приходилось дело то иметь?
      Видать не приходилось! А ручонки то! А ручонки то видать, ничего тяжельше фуя и не подымали то никогда! Ну это ничаво, это ничаво, мы вас сперва переоденем, а потом и к борову к Борьке приставим – навоз свинячий таскать – у меня быстро привыкнете… А-ну! – и Никифоровна вдруг замахнулась кнутом на сжавщихся в испуге барышень.
      – А-ну, сволочь буржуйская, а-ну полезай покуда на телегу, поедем мать вашу на свинарник…
      Барышни наконец сообразили, что от них требуется, осторожно присели обе на край телеги, трогательно свесив ножки в нелепых фильдиперсовых чулочках.
      – А сопроводительные бумаги на баб то привез какие? – спросил Максим Федорович, когда после двух раз по сто-пятьдесят, офицеры, наконец приступили к задекларированному ранее чаепитию.
      – Не! Бумаг нимае никаких, – ответил Петя, помотав головой, – сказано, пущай эти бабы сидят у тебя до полного посинения, покуда по русски не научатся и покуда социализьм не полюбят больше всего на свете…
      – Долго им тогда сидеть! – крякнул Батюшкин и накапал в чайные стаканы еще по сто-пятьдесят для верности. …
      Вечер был пятничный.
      И в хозяйстве топили баню.
      – Нынче у нас тяпница, – шутила Никифоровна, – а значит, надо намыться, тяпнуть и до мужика спать подкатиться!
      Спать Никифоровна подкатывала обычно к стрелку охраны – ефрейтору Тырину Ивану Тимофеевичу.
      Мужичонка он был – ничего себе!
      По крайней мере – с происхождением и политической грамотностью у Тырина все было нормально.
      Из рабочих. Батька у Тырина – Тимофей Макарыч – был грузчиком – зарезали его в пьяной драке, а сам Тырин до армии – кочегаром в котельной работал. Теперь вот – кандидат в члены ВКПб…
      – Глянь, Ванька, какие наряды я тут надыбала! – игриво взвизгнула Никифоровна, словно фокусница в цирке, распахивая простыню и заголяя своё дебелое и многопудовое сокровище, только что намытое в казенной совхозной баньке…
      Да, Ваньке было на что поглядеть!
      И зрелище это было явно не для слабонервных.
      Фильдиперсовые чулки едва долезли до трети толстых ляжек Никифоровны, и в том месте, где они теперь заканчивались, телеса закруглялись жирной складкой и трепетали торжеством раннего рубенсовского целлюлита.
      Но больше всего поразили Ваньку чернобурые лисицы на голых титьках его возлюбленной.
      – Эк, однако! – воскликнул Иван Тырин.
      – То-то, Ванька, и мы не лаптем шти хлебам! – удовлетворенная произведенным впечатлением, сказала Никифоровна и притянула стриженую голову ефрейтора к своей груди, такого размера лифчика, где перед буквой "L" стояло верных четыре буквы "Х"…
      – А ихде энти новые барышни то спят? – поинтересовался потом Иван, когда после страстей, да после двухсот граммов премиального за показательную эрекцию самогона, они с Никифоровной уже собирались задать храпака.
      – А с хряком с Борькой – где еще? – ответила Никифоровна прижимаясь к Ивану ляжками в фильдиперсовых чулочках… …
      Второй обыграет Первого?
      Сколько солдатиков переманит второй у Первого?
      Одно дело – играть в шахматы с самим собой, это совсем не интересное занятие!
      Но вот играть за Творца и за оппонента творцу – совсем другое дело.
      Солдатики получили возможность отдавать свою способность к переходу после смерти в новый уровень игры, и получать взамен некие реальные блага в нижнем уровне…
      Они толпами выстраивались в пунктах обмена – где за условную часть "души", выраженную в процентах, они получали виртуальную еду, здоровье, пуленепробиваемые доспехи, новое, более мощное оружие и патроны. Пункты дьявольского обмена имели соответствующие вывески – кабак, публичный дом, игорное заведение…
      Введя такое программное нововведение, Олег чуть было не потерял всех солдат – с таким радением все ринулись продавать свои виртуальные души.
      Что может их остановить в их рвении отдавать некую сомнительной ценности способность – за вполне реально ощутимые утилитарные блага?
      А если экстраполировать это на реальный мир, который еще более усиливает философскую значимость явления?
      Ценность материального в материальном мире куда как более ощутима в сравнении с трудно-оцениваемым иррациональным.
      Душа против денег!
      Химера, тень, воздух – против реальных золота, автомобилей, квартир и красивых женщин!
      Что может удержать его солдатиков от массового паломничества к пунктам обмена?
      И что удерживает людей в этом мире?
      Во-первых, в этом мире оппонент творца не у каждого принимает к обмену его товар…
      А во-вторых, в этом мире, хоть и не имеют люди достоверной информации о высшем уровне Жизни Вечной, ради которой и надо сохранить бессмертную душу, но многие имеют твердую веру… И именно вера эта и не дает пойти на бесовской обмен.
      Значит, надо дать солдатикам виртуальный эквивалент веры!
      А это уже попытка философской анимации.
      Олег призадумался.
      И пока, чтобы оппонент не переманил всех солдатиков, заложил в каждого из них внутренний индивидуальный таймер – и информацию о риске реально выключиться, то есть умереть – через десять условных часов игры, если ты продаешь душу.
      Для остальных солдат – жизнь ограничивалась только пулями и снарядами противника.
      Умереть от старости или болезни виртуальный солдатик просто не умел.
      Однако, по статистике игры, редко кто из солдат, проживал даже и пять часов…
      Только те, кто продавал душу за доспехи, за мощное оружие, за лекарства от виртуальных ран, те, бывало – задерживались в игровой жизни подольше…
      Значит, теперь, Олег как бы установил для солдатиков факт неизбежной смерти, неумолимо следующий за продажей души. И перед каждым солдатиком теперь была дилемма выбора – либо оттянуть смерть от пуль и снарядов, продав душу за броню и за здоровье, но неизбежно выключиться через десять часов, либо рисковать, но сохранив душу, иметь шанс – если не убьют, то бегать и двадцать, и тридцать и сорок часов…
      Но все равно это был жалкий эрзац!
      Это не был заменитель веры…
      Но тем не менее, часть солдат больше не вставала в очередь к обменникам…
      А почему? …
 

 
      – А что вы имели в виду, когда сказали, что тридцать седьмого года не будет? – спросил Сталин.
      Иосиф Виссарионович слегка грипповал и поэтому был одет совсем по-домашнему, в свитере грубой ручной вязки и в темно-синих шароварах, которые обычно носят грузинские крестьяне. Официальность его облику должен был по идее придавать лишь полу-военный китель зеленого сукна, но и тот в сочетании с вязаными носками на ногах вождя, обутых в мягкие грузинские домашние чуни, выглядел не слишком государственно.
      – Так что вы имели в виду, когда говорили, что тридцать седьмого года не будет? – переспросил Сталин, не дождавшись ответа в томительно затянувшейся паузе. Он поднялся из-за стола и неслышными шагами прошелся по кабинету. Ступни руководителя партии мягко тонули в ворсе дорогого ковра. Но Олегу казалось, что и убери ковер, Сталин все равно будет двигаться совершенно бесшумно, словно охотник Чингачгук в своем индейском лесу. Таков он – этот грузинский тигр. Ему только попади в лапы! Недаром, его так боялись все эти так называемые силовые министры, и Ежов, и Ягода, и Берия… Формально сила вроде как у них… И ему бы – партийному аппаратчику бояться, их – их, у кого в подчинении тысячи тысяч ни в чем не сомневающихся мужчин с наганами и в фуражках цвета "василек" – этаких ландскнехтов "без страха и упрека", признающих только одно – приказ хватать, тащить и рвать на куски… но по факту, не он их боялся, а они всегда пред ним трепетали. И идя на эшафот, некоторые из них истово кричали, "да здравствует Сталин"…
      Так какой же великой гипнотической силой надо обладать, чтобы не просто по-удавьи глядеть на кролика, и не на беззащитного, а на вооруженного кролика. И не на кролика совсем! Разве про кровавого полового извращенца Ежова можно сказать, что он – кролик? Или сказать это про тончайшего пройдоху Берию? И разве удав, который глядит в глаза кролику, он разве допускает, что у его жертвы есть по-крайней мере наган в кармане? А и не только наган, но и сотня тысяч вооруженных подчиненных с такими наганами?
      И почему ни Сталин, ни Гитлер не боялись подпускать к себе в ближний круг вооруженных людей? Гитлер даже после покушения Штауфенберга в сорок четвертом, не велел охране отбирать пистолеты у тех офицеров, что прибывали с фронта для вручения им "рыцарских" крестов.
      – Так что вы имели в виду, когда говорили, что тридцать седьмого года не будет?
      Они сидели в большом рабочем кабинете вождя на его Кунцевской даче.
      Шел дождь.
      Олег приехал из Рассудова с накопившимися делами, которые требовали резолюции "самого".
      – Я думаю, что целесообразно будет организовать показательный процесс над теми изменниками, что развалили созданное партией Сталина и завоеванное в Великой Победе советского народа, – ответил Олег.
      – Это правильная мысль, – кивнул Сталин пососав пустую трубку.
      Врачи не советовали ему курить, когда он болел.
      – Это правильная и хорошая мысль, внутренних врагов необходимо судить нашим советским судом.
      Олег вздрогнул.
      Он уже предвосхитил то, что дальше скажет вождь. Каков ум! Каков государственный гений! Ведь только позавчера Олег показал им – Сталину, Молотову и Берии фильм о Нюрнбергском процессе. И они молча, два часа не проронив ни слова, глядели в небольшой экран Олегова ноутбука.
      И вот уже сегодня вождь принял решение.
      Вот сейчас он скажет об этом.
      Вот сейчас.
      – И я считаю, что над главами тех режимов, что виновны в преступлениях перед свободолюбивыми народами Югославии и Ирака, тоже необходимо организовать процесс, – твердо сказал Сталин. И добавил, сделав жест рукой, будто ставя точку, – международный процесс.
      – В Гааге, – уточнил Олег.
      – Можно и в Гааге, – кивнул Сталин.
      – А государственными обвинителями Вышинский и Руденко? – спросил Олег.
      Вождь еще пососал свою пустую трубку, потом недовольно сунул ее в карман и вернувшись к письменному столу, вымолвил с сильным грузинским акцентом, – товарищу Вышинскому мы поручим обвинение на открытом процессе здесь, в Москве, а товарищ Руденко поддержит обвинение на международном процессе в Гааге вместе с этой дамой, как бишь её?
      – Карлой дель Понта, – подсказал Олег.
      – Вот – вот, – кивнул Сталин, усмехнувшись в рыжие усы. …
      Моберы, моберы, моберы…
      Когда Олегу понадобился "усилитель" молитвы, он вспомнил о флэш-моберах.
      Кому понадобилось организовывать эту с первого взгляда – вроде как бы и безобидную игру?
      Постоянные посетители Интернета читают там вроде как невинные объявления – участников следующего собрания флэш-моберов просят явиться такого то числа, в такое то время, к такому то месту… Все происходит совершенно анонимно. Ни у кого не спрашивают документов, и нет никаких членских билетов или списков организации… Просто ты читаешь приглашение придти на встречу – и приходишь…
      И таких как ты – является порой до нескольких сотен… Да что там сотен? Порой, таких анонимных добровольцев является на хэппенинг до нескольких тысяч человек зараз!
      Ведь придумал же кто то!
      Приходите завтра к Дому книги в восемнадцать сорок пять, и каждый пришедший, должен повязать на рукав голубую ленточку… А когда на часах будет восемнадцать сорок восемь, всем надо прокукарекать три раза и потом всем резко разойтись по своим делам – кому в университет, кому в офис на работу, кому – домой.
      Собралась тысячная толпа за пару минут, прокукарекала и в минуту разбежалась.
      Это и называется флэш-мобом…
      И глупые студиозы – играют.
      И не задумываются над тем – а кто ставит в Интернете такие объявы?
      И зачем эти тренировочные сборища?
      Не затем ли, чтобы однажды собрать всех для чего то очень страшного?
      Или утильно-полезного…
      Олег вспомнил про моберов, когда подумал, что для усиления молитвы ему может понадобиться наёмный хор.
      Этакая искусственная соборность.
      Ведь кроме молитвы – ему не известен никакой иной способ обращения к Богу.
      А чтобы усилить эту молитву, ее необходимо сделать коллективной.
      Ее необходимо спеть многотысячным хором…
      И почему бы не вложить условные слова в уста этих…
      Моберов? …
      – Сколько тибетских монахов в вашем усилителе? – спросил Ольгис.
      – Две тысячи сто сорок три, – с немецкой точностью ответил группенфюрер Поль. ….
 

 
      Олег предложил Будённому сыграть во взятие Варшавы.
      Как родилась эта идея?
      А просто Олегу стало вдруг жалко усатого маршала, когда Сталин при всех неожиданно взял, да и обидел его. Обидел в привычной для вождя манере. Грубо ткнуть метким ядовитым словечком, зная наверняка, что словечко это попадет в самое больное место души. И разумеется – будет проглочено. Молча проглочено. А для военного, да тем более – для крупного военачальника с больным самолюбием – такие безответные обиды ох как болезненны!
      Это случилось как раз во время совещания высшего военного комсостава, на котором Олег докладывал маршалам и генералам армий о перспективах изменения тактики и стратегии в будущих войнах. Застывшим в изумлении генералам Олег показывал фильм о ракетных войсках стратегического назначения, о ядерных зарядах, об испытаниях атомных бомб, о массовых высадках десанта с выброской тяжелой броневой техники с огромных транспортных самолетов, о реактивной сверхзвуковой авиации, об атомных подлодках, об авианесущих крейсерах…
      И Буденный тогда не удержался, воскликнул, потеряв контроль, – эх, нам бы в двадцатом под Варшавой таких танков да самолетов!
      А Сталин ему на это и бросил обидное, де, – тебе плясуну что ни дай, ты бы и с атомной бомбой полякам бы войну профукал… Плясун!
      Злой был Сталин на Буденного за какую то там историю.
      Вот и стало Олегу жалко маршала.
      Сперва пригласил его после совещания поиграть на бильярде, а потом и предложил, а чё нам бильярд к черту! Пойдем что ли Варшаву возьмем!
      С пригорка, возле хутора Чарновий Край, уже были видны предместья столицы.
      Слева из-за леска выглядывала островерхая колокольня костела Святой Катрженки Чарновицкой. Справа, возле реки – белели каменные сараи с мельницей.
      А впереди, под пригорком – открывалось широченное поле, засеянное желтым рапсом.
      – Подходяще? – спросил Олег Семена Михайловича.
      – Подходяще, кивнул Буденный.
      И два маршала уселись на в миг поднесенных адъютантами складных брезентовых стульчиках.
      На таком же складном столе для порядка расстелили карту-трехверстку.
      Именно такая в далеком двадцатом имелась у командарма Первой конной.
      Поверх карты, чтоб не загибалась на ветру, поставили две пары пива, поллитровку "столичной", тарелку с отварными креветками и пару больших вяленых лещей.
      – Ну что, Семен Михайлович, начнем, что ли? – спросил Олег.
      – Начнем, пожалуй, – ответил Буденный, беря поллитровку и ловко отдирая алюминиевую бескозырку.
      – Вон там, – Буденный показал пальцем в сторону мельницы, – вон там, мы батарею трехдюймовок поставим, а вон там, – он махнул рукавом с большой на нем красною маршальской звездой в сторону костела, – вон там за лесочком мы дивизию калмыцкую сконцентрируем.
      Олег раскрыл свой ноут-бук и быстро пощелкав клавишами, материализовал и батарею трехдюймовок, и дивизию калмыцких конников.
      – А авиация то была? – спросил Олег.
      – Авиация? – призадумался было командарм Первой конной, запивая водку пивом, – авиация вроде как была.
      – Ну, тогда мы теперь как бы и эскадрилью соколов в небо запустим, – сказал Олег, выпил водки, и снова постучал по клавишам ноут-бука.
      Тут же позади в небе послышался характерный гул.
      С востока на Варшаву летело около полусотни трофейных "фоккеров" с красными звездами на парусиновых крыльях.
      Под фанерными фюзеляжами бипланов были хорошо видны черные стофунтовые бомбы.
      И летчики в куртках с овчинными воротниками и в очках-консервах, приветливо махали маршалам… …
      Марыля Брыльска в этот вечер отмечала свое восемнадцатилетние в доме отца – известного в Варшаве адвоката по уголовным делам.
      Марыля танцевала Фокс-строт с поручиком Тадеушем Краевским, когда несколько бомб упало в соседнем квартале.
      – Что это? – испуганно спросила Марыля, когда внезапно погасло электричество.
      – Это ваш папаша устроил салют с фейерверком в вашу честь, – ответил находчивый поручик, целуя девушку в губы.
      Но тут две бомбы упали в сад под окнами дома адвоката Брыльского, и волной сразу выбило все окна вместе с рамами…
      – Что это? – воскликнула Марыля, уже лежа на полу, под тяжелым телом поручика.
      Но поручик не отвечал, он покрывал лобзаниями грудь и шею восемнадцатилетней красавицы…
      – Ах, – Марыля отдернула руку от кудрявого затылка своего кавалера, – да вы ранены, у вас кровь!
      Поручик с трудом оторвался от прелестей Марыли и поглядел в окно.
      На занавесках отчетливо плясали отблески близких пожаров.
      – А это, пожалуй, не фейерверк, – сказал Краевский, отирая кровь с пораненного стеклом затылка.
      Из залы послышалось:
      – Господ офицеров просят немедленно отправиться в свои части.
      Кто то внес свечи.
      – Тадеуш! – крикнула Марыля, протягивая руки к поручику.
      – Я скоро вернусь, – весело откликнулся поручик, – это какая то маленькая несерьезная война, мы всыплем этим русским и через пару дней я снова буду у вас. …
      Ольгис Гимпель…
      – Оверлорд? Мы назовем ее Оверлорд? – но почему по-английски? – Спросил Роммель.
      Генерала-полковника Эрвина Роммеля только что отозвали из Африки.
      Странно!
      Разве он плохо справлялся под Эль-Аламейном?
      А на его место назначили этого – неповоротливого тугодума Паулюса – совершеннейшим чудом вместе с его шестой армией вышедшего из под Сталинградского котла… Теперь этими в буквальном смысле слова – отморозками как бы укрепили Африканский корпус, дескать после тридцатиградусных морозов Сталинграда, сорок градусов жары песчаной пустыни – будут этаким курортом для Паулюса и его гренадеров…
      Но почему Оверлорд?
      Ольгис Гимпель – этот плохо говорящий по-немецки странный эсэсовский генерал – был теперь очень большой шишкой.
      С ним считались и сам фюрер, и все высшие бонзы…
      Этот Ольгис Гимпель занимался в Вевельсбурге какими то секретными оккультными разработками под кодовым названием Ананербе…
      Но почему Оверлорд?
      Почему по английски?
      Почему операция высадки германских войск в Южной Англии должна называться Оверлорд? …Пятьсот первый батальон десантников будет выброшен с парашютами на западной окраине Саутгэмптона…
      – Да, да, – рассеянно отозвался Роммель, да-да… …
      Девушка с сайта знакомств.
 

 
      Марыля Брыльска была девушкой необычайно чистого блеска глаз.
      Удивительно чистого.
      Прямо – таки лучистого блеска.
      Два года она училась балету в Петербурге.
      Потом, три года изучала искусство танца в Париже.
      И вернувшись в Варшаву, смогла поступить в балетную труппу главного театра воссозданной Польши.
      В Большом Театре Варшавы с ее замечательными данными, Марыля смогла получить несколько хотя и маленьких, но все же сольных партий. Однако, нынче все грезили Америкой.
      Нью-Йорком.
      А после Парижа, где с громких Русских Сезонов десятого года все только и говорили, что о революции Дягилева и Нежинского, Марыля не могла жить в провинции, где революцией все еще была Аданова Жизелька в постановке Петипа.
      В ее восемнадцать в улыбках и в мимике Марыли одновременно уживались и невинность, и детское озорное лукавство пятнадцатилетней девочки-подростка, но иногда в глазах и в задумчивости жеста ее – в ней проглядывала мудрая распутность многоопытной дамы.
      И юные поручики Первого польского гусарского полка – этого нового шефа Большого театра оперы и балета Варшавы, теряли рассудок от этакой амбивалентной эклектики облика балерины Марыльки.
      Пани Брыльской… ….
      Поручиков Первого гусарского почти всех изрубили кривоногие калмыки комдива Илямжинова.
      А кого не изрубили, тех либо с бреющего полета посекли пулеметным огнем летчики комэска Водопьянова, или уже в пригороде Варшавы, подавили гусеницами танкисты комбрига Ротмистрова…
      В Варшаву Олег с Семеном Михайловичем въезжали на знаменитой тачаночке.
      По такому случаю Олег переоделся в длинную кавалерийскую шинель образца восемнадцатого года, скроенную еще по эскизам художника Васнецова… Шинель без пуговиц, с голубыми кавалерийскими шевронами на груди, да в островерхом шлеме – буденовке с голубой звездой… Да при шашке на боку и при маузере в деревянной коробке.
      Семена Михайловича аж в слезу прошибло.
      Ай да спасибо тебе, Олежек! Ай да спасибо тебе, мил человек! Уважил старика, задали мы поляку перца!
      Без праци – не бенджо колораци!
      В самой Варшаве установили образцовый порядок.
      Ни тебе грабежей, ни тебе насилий!
      Материальных калмыков Олег быстро превратил в калмыков виртуальных, а на городские улицы, запустил он конные патрули московской милиции в белых "здравствуй и прощай".
      Патрули эскадронами гарцевали по пустынным улицам польской столицы, цокали подковами по булыжнику, да распевали из советского репертуара "утро красит нежным светом стены древнего кремля", да "друзья люблю я ленинские горы, здесь хорошо встречать рассвет вдвоем".
      Но для убедительности – на главных площадях и перекрестках, Олег все же поставил еще и по танку. Так – для верности.
      А в Большом театре оперы и балета давали в тот вечер Жизельку Адана…
      И Олег пошел – пошел, приказав зарезервировать императорскую ложу.
      Здесь и увидал он свою вторую спасительную погибель.
      Балеринку Марылю. …
 

 
      – Государство должно быть сильным – Согласен. Но не в том смысле, в каком ты это подразумеваешь.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Сила государства создает искушение для причастного к ней человека. Вводит в искус – за счет силы госмашины сводить счеты с теми, кто тебя обидел, косо на тебя посмотрел, женщину у тебя увел и так далее. Компри? И тогда эта государственная сила в руках причастных к ее рычагам малодушных, но мстительных людишек в погонах, становится ужасной.
      – Интеллигентиков всегда пугала любая сила.
      – Ты лжешь. Я признаю необходимость сильной армии в руках сильного русского государя. Но я ненавижу мстительных завистников – слабодушных садистов, что сводят счеты с обидчиками своими за счет членства в тайной полиции. И приходят ночью арестовать любовника своей жены или мужа в тайне вожделенной женщины.
      Компенсируя таким образом слабость свою. Своё бессилие – элементарно по-рабоче-крестьянски дать обидчику по морде. Или по-рыцарски вызвать соперника на дуэль.
      – Ты против государства?
      – Я против подобных тебе слабодушных, завистливых и мстительных негодяев.
      – Ну-ну…
      – Вот-вот… …
      Нью-Йорк.
      На дворе зима пятидесятого.
      Возле служебного входа в театр Метрополитен-опера сгрудившиеся паккарды, шевроле и бюики – такие беспомощные на рыхлом снегу, напоминали несчастных животных, застигнутых внезапным стихийным бедствием. Черный олдсмобил Жоржа тоже едва полз по двадцать второй улице, в непривычно медленном потоке буксующих по снегу машин.
      И шофер Жоржа – Уоррен с чисто ирландской выдержкой старого моряка, подобной выдержке доброго ирландского виски – с непроницаемой маской "стоун-покер" на лице не моргая глядел вперед из под рыжих своих ирландских бровей, в то время, как левая нога его все жгла и жгла сцепление бедного несчастного олдсмобиля, все буксующего и буксующего по этому чертову невиданно-обильному для Нью-Йорка снегу.
      А хозяин модной модели олдсмобиля – сидел позади шофера, на широком кожаном диване.
      Его звали Жорж Баланчин.
      Он был королем балета.
      Он любил балерин.
      И самая красивая, самая юная и самая талантливая из них – сидела рядом.
      Такая трогательная и красивая – в норковой шубке, подчеркивающей ее изящество…
      Марыля.
      Она так очаровательно смеялась.
      – Это подарунок? Подарок? Мне?
      Жорж закинул руку ей за спину, как бы полуобнимая, но пока еще не обнимая…
      Марыля держала в руках сафьяновую коробочку и рассыпаясь детским восторгом, разглядывала золотую безделицу с бриллиантами, что покоилась там внутри на красном шелке.
      – Это подарунок?
      – Это тебе за сентиментальный вальс Равеля, – ответил Жорж, слегка сжимая талию Марыли.
      – Мне? Ты должен был подарить это Джону Клиффорду.
      – Джон свое получит, не беспокойся!
      – А другим своим балеринкам ты тоже всегда даришь такие подарунки? – лукаво стрельнув глазками, спросила Марыля.
      Ему очень нравилась ее польская манера выговора – это ее необычайно мягкое и такое выпуклое "вэ", нежно выдыхаемое этими бесконечно нежными и манящими губами.
      И писк парижского сезона – помада с блестками на этих губах – она сводила его с ума.
      Нет, он не ошибся!
      Его – гения балета – самого модного балетмейстера Нью-Йорка не подвела интуиция.
      Никто не скажет, что в выборе примы он руководствовался не головой, а тем, что ниже живота, что у классических танцовщиков так мощно выпирает всегда из под их обтягивающих белых трико… Просто у гения – и голова, и это самое, что ниже живота – они живут вместе. И не просто существуют в гармонии, но стимулируют, взаимно индуцируя одно другим.
      И выбирая Марылю, выдвигая ее в центр своих новых балетов по Хиндемиту, Равелю и Чайковскому, Жорж руководствовался не только теплыми течениями в чреслах своих, но и…
      Интуицией.
      Интуицией.
      – Я бы назвал тебя моей интуицией, – сказал Жорж.
      – Почему? – снова звонко засмеявшись спросила Марыля, – почему Интуицией?
      – Я закажу Джону новый балет с новой хореографией, и ты будешь танцевать там главную партию.
      – Новый балет?
      – Да, я назову его Интуиция.
      Олдсмобил, наконец причалил приткнувшись никелевой мордой своей в сугроб, и Уоррен, выйдя из машины, подошел к правой задней двери, услужливо и вместе с тем сохраняя достоинство, как и положено вышколенному шоферу.
      Пети Браунсмит, Хильда Розен, Ирма Ловенбрукс, Ольга Петрофф уже были у станка.
      И старый еврей – Витя Горвиц у рояля, уже разминался переливами из милого Шопена.
      Балерины в Метрополитен имели отдельный от простых корифеек зал.
      А Марыля опоздала к репетиции.
      И Девочки совсем по-разному глядели на нее.
      Пети была любовницей Жоржа в прошлом сезоне.
      А Ирма явно – хотела ею быть нынче.
      Марыле завидовали.
      Ясное дело!
      Как бы оправдываясь и подчеркивая желание побыстрее войти в общий процесс.
      Марыля принялась интенсивно гнуться и тянуться.
      Поочередно сделала по шесть высоких махов, села в шпагат.
      Прогнула спинку, снова сделала несколько махов.
      – Бонжур, девочки, шолом Витя!
      Шумно вошли Жорж с Джоном. И с ними был еще один человек удивительной наружности.
      Джон хлопнул в ладоши, – аттансьён, шер мадмузель!
      Жорж встал посреди залы, картинно подбоченился, принял сценическую позу величественно задумавшегося принца…
      – Нуз алон фэр келькешос нуво экспре эссенциаль… Энд ай уилл колл ит – интуишн.
      Мистер Леннон, ай вонт ю плэинг пьяно нау…
      Длинноволосый близорукий человек в круглых очечках и в темно-синей коттоновой курточке, какие носят ковбои Среднего Запада, подошел к роялю.
      Витя освободил для мистера Леннона свой круглый вращающийся стул, мистер Леннон уселся, подслеповато поглядел на клавиши… И вдруг заиграл…
      Заиграл и запел, неожиданно сильным красивым голосом.
      Интуишн.
      Тэйк ми зэа
      Интуишн
      Тэйк ми эниуэа ….
      Олег ходил на все её спектакли.
      Где бы они ни были.
      В Лондоне, Риме и Париже.
      В Нью-Йорке и Чикаго…
      Не пропускал ни одного.
      Она танцевала в Темпераментах на музыку Хиндемита и в сентиментальных вальсах Равеля. Она танцевала в "Ballet Imperial" на музыку Второго фортепьянного концерта Чайковского, она танцевала, танцевала, танцевала…
      А Олег ходил, ходил, ходил…
      – Поэт и рыцарь должны быть влюблены издали.
      Нельзя нарушать девственность чувства грубой вульгарностью обладания.
      Нельзя.
      Иначе нарушится волшебство, и ты перестанешь любить балет.
      И любить балерин, – сказал Олег.
      Он принимал гостей на своей любимой даче в Рассудово.
      Дача уже была почти готова, и оставались мелкие доделки в виде отдельных мазков.
      Тут подправить, там пододвинуть – а процесс бесконечного улучшения хорошего – можно продолжать до скончания времен.
      – Вы слишком увлекаетесь, – ревниво замечала Олегу поэтесса Джун Любавич, – не надо переоценивать красоту балерин. Они хороши только издали. Они хороши только когда глядишь на них из третьего ряда партера. Обратите внимание на картины Эдгара Дега, с какой нелюбовью и даже неприязнью он изображает балеринок, когда они не на сцене, а за кулисами, раскарячась, перевязывают ленточки на своих балетных туфлях.
      – Ах, полноте, милая Джун, – возражала поэтессе графиня Уварова, – в балеринах всегда было то волшебство, которое притягивало мужчин, будь то гвардейский поручик кавалергардского полка или сам государь.
      – Сударыня, чего далеко ходить, – хмыкнул театральный критик Бонч-Осмоловский, – нынешний императорский Мариинский театр балета в Петербурге не даром Кировским назвали. Да и сам Сталин, поговаривают, до смерти Аллилуевой похаживал за кулиски в Большом.
      – Киров? – встрепенулась Уварова, – ваш Киров с его любовью к балету это компенсация сексуальных комплексов представителя нижних слоев, поднявшегося в высшие на социальном лифте революции. Ему безразличен балет, ему важен принцип – я бывший раб теперь возьму и перетопчу всех курочек моих бывших хозяев.
      – Я согласен с вами, графиня, – сказал Бонч-Осмоловский, – но вот с милой Джун я никак не смогу согласиться. Дега обожал балерин. Именно когда любишь, можешь видеть свою любовь и в не очень то привлекательных позах, как рисовал своих балеринок Дега.
      Олег пригласил Марылю выйти с ним в сад.
      Они говорили по русски.
      Олегу очень нравилась та польская округлая мягкость, которую приобретают слова русского языка в милых польских устах. В звуках "вэ" и "лэ"…
      – Ты правда мог бы отдать все за любовь, как это делает влюбленный рыцарь? – спросила Марыля, повернувшись к Олегу и положив свою узенькую ладонь ему на грудь.
      – Думаю, что мог бы, – ответил Олег, сверху вниз заглядывая в матово-темные глаза Марыли.
      – В твоих словах звучит неуверенность, – сказала Марыля, отводя взгляд, – а рыцаря отличает то, что он не имеет сомнений.
      – Да, – согласился Олег, кивая, – я сомневаюсь. Но только потому, что в отличие от простого рыцаря, имею такие ценности, которыми пожертвовать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах.
      – Но хотябы пол-царства, ты мог бы отдать за любовь? – спросила Марыля, снова уколов его своим исполненным искорок взглядом.
      – Пол-ключа? – хмыкнул Олег, – пол-ключа от вселенной за частицу земного блаженства?
      – Какого ключа? – переспросила Марыля, на секунду став очень и очень серьёзной.
      – Ключа от времени, моя прекрасная, – ответил Олег, – ключа от времени всех времен, – И подумав, добавил, – нельзя делить – Что? – переспросила Марыля – Я не думаю, что это правильно, отдавать пол-царства за коня, или пол-царства за ночь с возлюбленной. Это неверно.
      – Почему?- вскинула бровки Марыля – Почему? – удивился ее непонятливости Олег, – а почему нельзя обещать за царство – половину коня или половину ночи с возлюбленной, а?
      Марыля по девчоночьи прыснула, – пол-коня!
      – То-то! – назидательно резюмировал Олег, – никому не отдам ни половины ключа, ни весь.
 

***

 

 
      Ходжахмет летел к себе в Багдад.
      На высоте девяти тысяч метров его самолёт все же нашел-таки свою турбулентность и минут пятнадцать все части алюминиевого лайнера содрогались отвратительной мелкой дрожью, передавая вибрацию и телу Ходжахмета.
      Он очень устал за время переговоров.
      Но сон не шел.
      Ходжахмет думал о том, что и в какой последовательности он станет делать, когда завладеет ключом.
      Это не были мечты расслабленного Манилова.
      Это были замыслы творца.
      И более всего Ходжахмет страдал теперь от того, что замыслами этими он не мог бы никогда и ни с кем поделиться.
      Творец всегда обречен на одиночество.
      Тряска оставила самолет так же внезапно, как и началась.
      Ходжахмет сделал знак стюарду и тот, по глазам ловя желание своего господина, стремглав кинулся на кухню – готовить кофе.
      Он все переделает, – думал Ходжахмет
      Всё-всё…
      Таким образом изменит ход времени, таким образом исправит пагубность роковых событий, что в мире наступит счастливое состояние справедливости.
      Вот она – истинная цель жизни.
      Ведь борьба ради борьбы – это полная ерунда.
      И власть ради власти – тоже полная чушь.
      Только конечная цель в виде рая на земле, только конечная цель в виде истинной справедливости может оправдать жизнь творца и вершителя.
      И ничего личного.
      Ничего.
      Потому что даже самое малое "для себя" тут же отравит всю радость величия, погубит и низвергнет всю красоту замыслов.
      Творец делает рай на земле, но для себя места в этом раю он не обговаривает.
      Ничего личного!
      Ходжахмет ухмыльнулся, вспомнив анекдот, в котором парень обращается к девушке со словами: "ничего личного, девушка, только секс"…
      Стюард принес кофе.
      Едва заметным кивком Ходжахмет поблагодарил стюарда и, пригубив крепчайшего отвара из молотых зерен обжаренного арабика, закрыл глаза.
      Он явится к Генеральному секретарю.
      Он предоставит документы, фильмы, видео и аудио…
      Он докажет Генеральному секретарю, что не надо.
      Что не следует вводить войска.
      Именно с этого он начнет свою миссию Великого Исправления.
 

 
      То было жаркое лето в Рузаевке.
      Жаркое и погожее лето семьдесят четвертого года.
      Рузаевка – это такой маленький городок в Мордовской АССР, расположенный на главном ходу Москва – Юг России.
      Через станцию Рузаевка шли все поезда и на Самару – тогда город Куйбышев, и на далекий неведомый азиатский Андижан…
      Саше так тепло становилось от при виде этой надписи по белой эмали – Москва-Андижан.
      Проводники с восточной раскосинкой в глазах, пассажирки в ярких пестрых халатах с черными косичками, выбивающимися из под тюбетеек, солдаты с дочерна загорелыми лицами над иконостасами дембельских значков и аксельбантов.
      А вечерами, когда возле перронов не стояли скорые поезда из столицы, по пешеходному мостику, перекинувшемуся над путями станции, под лай собак в быстром темпе прогоняли зэков… А иногда и зэчек…
      Так Саша наяву узнал, что Мордовия помимо своих сала, яблок, пива и картошки, славится своими лагерями…
      Солнечная Мордовия.
      Когда из загнанных на восьмой путь "столыпиных" выгружали этап девчонок, Саша выходил на крыльцо бытовки и цепко всматривался в фигурки и лица семенящих по мостику женщин и девушек. Всматривался и удивлялся, сколько среди них красивых.
      Откуда? Почему?
      Ведь если красивая, то почему воровка или убийца? Разве может быть такое?
      – Многие из них растратчицы, – пояснял Саше бывалый бригадир Сан Саныч Задонский, – красивую бабу директор какого-нибудь там гастронома к себе прифалует, воровать научит, а потом и подставит в случае чего.
      Саша изумленно глядел на этих девушек в синих ватничках, косыночках, с солдатскими узелками в руках и думал… – вот бежит она по мостику, красивая, длинноногая, стройная… А могла бы бежать теперь на свидание к любимому. А он ждал бы ее возле молодежного кафе с букетом цветов.
      Почему Саша вспомнил это лето?
      Потому что Саша жил всегда.
      Потому что вечность, выраженная в вечно-голубом небе, она всегда созерцаема.
      Всегда.
      Меняются глаза, созерцающие эту голубизну, но не меняется суть отражения.
      В общем для всех сознании.
      Сознании – общем на всех.
      Индивидуальны только элементы интерфейса.
      Саша давно сам понял это.
      Сам понял.
      Никто не подсказывал!
      Это было жаркое лето и ему нравилось – из окна бытовки наблюдать жаркую работу жаркого маневрового паровозика.
      На станции Рузаевка они тогда еще не перевелись.
      И пыхтели, и крутили перегретым паром большие колеса с красными спицами, так что колеса эти прокручивались, проворачивались по скользкой стали рельсов.
      А чумазый пожилой машинист в промасленной хэбэшке и форменной фуражечке с серебряными крылышками, лениво высовывался из своего правого окошечка, там где в кабине рукоять регулятора, высовывался и лениво жевал картонную гильзу своего беломора.
      А Саша глядел на машиниста и думал.
      Думал, что вот загонит машинист в конце смены этот свой паровозик на деповской круг. Заведет его в депо.
      Сдаст слесарям.
      Оботрет масляные руки ветошью, пройдет в душевую.
      Намоется там под теплыми струйками, выйдет в отделанную кафелем раздевалку, неторопливо прошлепает к шкафчикам с чистой одеждой, примет из рук помощника стакан. Приложится к краю стакана вытянутыми губами. Выпьет. Крякнет. Потрясет перевернутым стаканом, вытряхивая из него воображаемые недопитые капли. Закусит огурчиком и вкрутую сваренным яичком. Присядет на скамеечку в своих черных семейных сатиновых трусах. Присядет и загрустит.
      Загрустит о доче. О доченьке своей, которая сидит теперь где-то в лагере. И может, и может делает теперь минет какому-нибудь майору Эм-Вэ-Дэ… Или капитану.
      Начальнику режима или его заму. В служебном кабинете с казенными сейфом и графином для некипяченой воды. Под портретом Феликса Эдмундовича.
      Под лозунгом – "Решения ХХ1V съезда партии – в жизнь!" А партия – она что? Она разве решила, чтобы дочек у машинистов отбирали и в тюрьму сажали? Чтобы там кумам хрен сосать? …
      Саша вспомнил, как один прапорщик хвастал, как его начальник обеспечивал охотничьи мальчишники ответственных работников области, поставляя им в охотничьи домики девчонок из следственного изолятора.
      Красивых девчонок специально по пол-года и более по этапу в лагерь не отправляли, в тюрьме держали. Товар – который всегда имел высочайший спрос.
      – Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!
      Только вот ведь штука какая!
      Простой человек он терпелив.
      Терпел и машинист.
      Терпел – и нам велел.
 

 
      "Лжедмитриев – артист театра музкомедии – 53 года… вчера тугими панталонами ему прищемило ицо, когда он играя героя-любовника шустрым чортом выскочил на сцену изза кулис – или это верка-пидараска? семнадцатилетняя шлюха киришская?? от нее ицо разболелось??? Хватит! Довольно уже протежировать этих провинциалок…
      Никакого здоровья на них не хватит" Лжедмитриев жил на Моховой улице в коммунальной квартире, где кроме него, занимавшего огромную – просто царскую комнату сорока квадратных метров, проживали еще три семьи – Вороновы, Бронштейны и алкаш Иванов.
      С Вороновыми у Лжедмитриева был вооруженный нейтралитет, а с Бронштейнами Лжедмитриев дружил против алкаша Иванова. Хихикал с ними вместе в спину вечно пьяному соседу. Интеллигентные Бронштейны (Моисей Исаакович работал завхозом на киностудии Леннаучфильм) сделали правильный стратегический выбор, поставив на шалуна Лжедмитриева, предпочтя его невинные баловства – пьяным выходкам алкоголика Иванова. Ведь в квартирной коммунальной жизни нельзя воевать на два фронта. Надо выбирать себе союзников. А какие неудобства от тихих шалостей Лжедмитриева? То что он из театра поздно вечером новую поклонницу приведет и та в ниглиже утром пару раз проследует в коммунальный туалет? Так от этого маленького неудобства только умственно-ограниченных Вороновых коробит. Даром что ли оба в одном инженерно-изыскательском институте по инженерной части служат.
      Технари! А умные Бронштейны – те понимают, что лучше тихий шалун Лжедмитриев с его постоянным круговоротом любовниц, чем вечно пьяный Иванов, шатающийся взад-вперед по коридору в синей майке с громадными проймами под мышками, горланящий свои народные про Мороз-Мороз-не морозь меня…
      Сегодня Лжедмитриеву не надо было на дневную репетицию.
      Сегодня у Лжедмитриева был выходной.
      И вообще, вчера из театра он пришел домой не с очередной подругой, а один.
      Ицо разболелось.
      Да и непруха какая-то вышла.
      С Любашей из галантерейного магазина, которой контрамарочку накануне занес, облом получился, не пришла, а Ирочка из зубной поликлиники, которой сдуру две контрамарочки давал – та с поклонником притащилась. А говорила, – "с подружкой приду, с подружкой приду…" Тьфу на нее!
      Лжедмитриев лежал на своём раздолбанном беспорядочной холостяцкой жизнью диване и глядел на афишу, наклеенную на белую, кое-где уже облупившуюся дверь.
      На афише был он – артист Лжедмитриев в гриме графа де Пуатье – героя – любовника из спектакля Майская чаровница.
      На подретушированном снимке, сделанном, кстати говоря, лет восемь тому назад, он выглядел лет на тридцать пять. Орёл! Любо-дорого посмотреть.
      Девушкам, приведенным сюда в эту комнату и посаженным на раздолбанный беспорядочною жизнью диван – предназначалось глядеть на эту афишу и пьянея от шампанского с водкой, которые за нескончаемым балагурством подливал и подливал Лжедмитриев – глядеть на афишу и проникаться… И проникаться ощущением радости, что попала в такой удачный случай – близко познакомиться со знаменитым артистом.
      А потом были быстрые объятия, быстрые раздевания с бросанием предметов дамского конфекциона на пол и за диван… Потом быстрые соития… Если с эрекцией сбоя не происходило. А такие случаи бывали все чаще и чаще… А потом…
      А потом – наутро эти необразованные инженеры Вороновы ворчали в коридоре, де опять у Лжедмитриева проститутки ночуют…
      И сколько Лжедмитриев не учил своих барышень – убирать туфли из коридора в комнату, не оставлять их на виду у соседей, не дразнить гусей, они обязательно оставляли. И в туалет обязательно бегали тогда, когда в коридоре были эти самые Вороновы.
      Эх, инженеры… Тоже мне, интеллигенция!
      Иной раз, случалось на них находило, особенно на эту святошу – Зинаиду Воронову и та, уходя на работу, громко, чтобы Лжедмитриеву за дверью слышно было, говорила своему муженьку – тоже никчемному инженеришке, – де, надо бы участковому позвонить, пусть придет, да проверит у гостей нашего соседа документики.
      Тьфу на них!
      Но сегодня Лжедмитриев спал один.
      И бутылка коньяка с одной единственной рюмкой – стояли на журнальном столике немым свидетельством его Лжедмитриева одиночества.
      Коньяк, кстати говоря, был перелитый в эту бутылку из другой – из той, что подешевле. Эту – дорогого французского, ему подарили на юбилей, три года назад.
      Теперь Лжедмитриев покупал в магазине на Пестеля трехзвездный азербайджанский и переливал в эту… из под Реми Мартен – чтобы на девушек впечатление произвести.
      А те ахали и охали, ах, какой коньяк!
      Дуры, однако.
      Размышления артиста были прерваны звонком.
      У них в квартире был неприятный такой звонок с резким раздражающим звоном. Не такой, какие бывают в иных интеллигентных квартирах.
      Звонили один раз.
      По идее – один звонок – это Бронштейнам.
      Два звонка – Вороновым, три ему – Лжедмитриеву, и четыре – алкашу Иванову.
      Но ходили чаще всего как раз к Иванову. Его дружки – такие же как он – помоишники, специалисты по сбору стеклотары.
      Лжедмитриев поглядел на часы.
      Пол-двенадцатого.
      Вороновы и Бронштейны были вроде как на работе…
      К Иванову звонят?
      Еще раз тенькнули и потом длинно так – настойчиво проалармили тревогу.
      Лжедмитриев и не подумал подниматься.
      По коридору прошаркал Иванов.
      Щелкнул задвижкой, грохнул чугунным крючком…
      Потом обратно прошаркал и неинтеллигентно стукнув в дверь, крикнул, – к тебе пришли!
      Ко мне? – изумился Лжедмитриев, – я никого не жду.
      Но ноги голые свои из под одеяла выпростал и сунув их в домашние тапочки, поспешил надеть халат.
      – Да-да, я сейчас…
 

***

 
      На пороге стоял странного вида мужчина на вид сорока или сорока пяти лет.
      – Вы артист Лжедмитриев? – спросил незнакомец.
      – Я, если угодно, – еще спросонья, но уже профессионально подбоченясь, отвечал Лжедмитриев, – а с кем имею честь?
      – Моя фамилия вам ничего не скажет, – отвечал незнакомец, – меня зовут Ходжахмет Ходжаев, я из другого города, проездом, я работаю в республиканской газете одной из Среднеазиатских республик, и хотел бы взять у вас интервью.
      – А-а-а, журналист! – расслабившись облегченно вздохнул Лжедмитриев, – милости прошу, только не обессудьте за беспорядок, не ждалс, не ждалс…
      Провинциальный журналист и правда выглядел по восточному.
      Не по ленинградски загорелый.
      Худой, жилистый.
      Такая худоба бывает у тех, кто помногу физически трудится на сильной жаре.
      Да и тюбетейка на голове – явно выдавала восточного человека, в Ленинграде разве часто увидишь человека в тюбетейке?
      – Чаю? Кофе? – дежурно предложил Лжедмитриев, поспешно прибирая со стола бутылку ненастоящего французского конька.
      – Да нет, спасибо, – отказался восточный гость, – я бы хотел задать вам несколько вопросов для нашей газеты.
      Гость достал блокнот и дешевую шариковую ручку за тридцать копеек.
      – С удовольствием отвечу, – сказал Лжедмитриев, встав рядом с афишей и принимая привычную героическую позу.
      – Скажите, вам приводилось быть с гастролями в городе Ульяновске в шестидесятом году? – спросил восточный журналист.
      Лжедмитриев наморщил лоб и принялся считать, шевеля губами.
      – Да, вроде как приводилось, и именно в шестидесятом, – ответил он, сосчитав.
      – А с девушкой по имени Вера Худякова вы там были знакомы? – спросил журналист.
      – С Верой? – озадаченно хмыкнул Лжедмитриев, – с Верой? Не помню…
      – А вы вспомните, – тихо но властно посоветовал гость и протянул Лжедмитриеву две старенькие черно-белые фотографии.
      С пожелтевших любительских фоток на Лжедмитриева смотрел он…
      Коля Лжедмитриев тридцатилетней давности – свежевыпеченный выпускник Ленинградского циркового училища, молодой артист театра музкомедии…
      А рядом.
      А рядом стояла девушка.
      А ведь точно! А ведь точно, ее звали Вера.
      – Откуда у вас эти фотографии? – спросил Лжедмитриев.
      – От моей матери, – ответил гость, – от матери моей, от Веры Худяковой.
 

 
      Какую систему спасать?
      В какой системе воцаряться, когда война переходит из обычного пространства декартовых координат, где время течет в одном направлении, когда война переходит в иные пределы, где время перестает быть сакральной ламинарностью с односторонним движением, но где время уже становится функцией, производной от воли?
      В этом мире есть два времени.
      Функционально изменяемое и дельта-чистое время, то есть, время, потраченное сознанием и волей на пребывание в изменяемом времени. Дельта-чистое время соотносится с репером условно-начального, исходного времени.
      Ты понял?
      Впрочем, это неважно.
      Если Ольгис Гимпель воюет сейчас на этажах тридцатых и сороковых, то Ходжахмет примется крушить все на этажах семидесятых и восьмидесятых. Там, где была его война. Его и Старцева.
      Но…
      Отчего действительность всегда отвергает пророков?
      Не говорит ли это о существовании закона стабильности?
      Закона стремления действительности к информационному равновесию?
      Стоит кому-то пробив волновой временной накат, пройти из одной действительности в другую, принеся какие-то знания, которые могут вывести систему из равновесия, этого путешественника во времени сразу тащат либо в дурдом, либо на Голгофу…
      Потому что мало одной лишь информации.
      Потому что в формуле стабильности мирового бытия присутствует не только переменная величина информации, но и…
      Лектор задумался.
      Задумался и вдруг сменил тему.
      Вы понимаете, что в статике отсутствует переменная времени? Согласны?
      Still Life/
      Nature Morte Переменная времени появляется только в кинематике, и затем в динамике.
      Но время в статике и в динамике – не упруго. Оно не сжимаемо и не растяжимо.
      Оно такое, каким нам дают его традиционные Декарт, Ньютон и Кеплер.
      Впервые об упругости времени внятно заговорили после появления знаменитой теории Эйнштейна.
      Упругость времени появилась тогда, когда к прямолинейности Декарта с Ньютоном добавилась скорость света.
      Тогда формула бытия усложнилась.
      Она намекнула на то, что сможет связать очень важные понятия мироздания, такие как вещество, энергия и время… То, из чего Бог Отец сотворил наш мир.
      Но ученые умы слишком увлеклись следствиями, упустив первопричины.
      Погнались за волнами гравитации и за частицами с дробным зарядом, а ответ был ближе…
      Он был в Библии.
      В начале было Слово.
      И слово то было…
      А что есть слово?
      Слово есть информация.
      Итак, введите в формулу бытия новую переменную – к переменной времени – добавьте переменную информации.
      И тогда, вы сможете проколоть упругое время.
      Но и это не все.
      Есть еще одна переменная.
      Но о ней я скажу позже.
 

***

 
      Инженер Ребякин стоял возле второго подъезда на углу Войнова и Литейного.
      Ребякин был внутренне собран.
      Он понимал, он полностью отдавал себе отчет в том, что как только он войдет сюда, наружу обратно он уже сможет выйти только при благоприятном исходе переговоров.
      А если не поверят?
      А если не поверят, тогда он никогда уже не сможет увидать девушек в босоножках, с невинной деловитостью спешащих куда-то по своим студенческим делам-делишкам, никогда уже не сможет беззаботно вдохнуть в себя этот пропитанный запахом Невы и бензиновыми выхлопами августовский воздух Литейного проспекта, никогда уже не сможет так вот запросто выбрать себе направление движения – хочешь – иди по Чайковского к Таврическому саду, а хочешь – в противоположном направлении – к Фонтанке, а там в Летний сад…
      Если не поверят, то до конца жизни ходить будешь только под конвоем и гулять – воздухом дышать – ходить будешь только во внутренний дворик тюрьмы из которого ни девушек в босоножках, ни Невы – ни даже листика зелененького – не увидать во век.
      Инженер Ребякин еще раз вздохнул глубоко и взялся за ручку тяжелой дубовой двери.
      По висевшему здесь на стене в маленьком вестибюле телефону набрал трехзначный номер.
      – Горынин слушаю, – ответили там… Оттуда, с той стороны, что за загородкой с дежурным офицером. Оттуда, откуда уже без подписанного майором пропуска никогда не выйдешь.
      – Это Ребякин, я здесь, я внизу, – сказал Ребякин и понял, что секундомер включился.
      Он даже сердцем, даже внутренностями своими всеми почувствовал, как включился этот секундомер.
      – Сейчас спущусь к вам, – сказал тот, что назвался Горыниным, – подождите..
      Ребякин повесил трубку.
      Поглядел на дежурного офицера, сидящего за прозрачной отгородкой. Поглядел и подумал, что если сейчас вот выйти… Если сейчас вот резко выйти на улицу и быстро-быстро зашагать в сторону проспекта Чернышевского, то может быть и не догонят?
      Горынин был в штатском.
      В каком-то мятом, видавшем виды темном костюме, не то темно-коричневом, не то черном в мелкую полосочку. А Ребякин почему то ожидал, что за ним придет майор в темно-синих галифе, заправленных в высокие хромовые сапоги.
      Вот оно – первое разочарование.
      Горынин не подал руки, только поздоровался кивком, и с тихой повелительностью потребовал паспорт.
      – Запиши на меня, – сказал Горынин дежурному, отдавая тому Ребякинский паспорт.
      Вот он и внутри.
      Всё.
      Назад дороги нет. …
      Эту ночь Ребякин провел на Московском вокзале.
      Не у себя же самого, не у матери с отцом же ночевать!
      Когда сам – на двадцать пять лет моложе, а мать с отцом – ровесники.
      Разве признает мать родная?
      А если и пристанешь к ним – к родителям, де – вглядитесь кА! Не узнаёте меня?
      Это же я! Это же я – ваш сын, только через двадцать пять лет!
      И если начнешь доказывать, припоминая какие-то семейные подробности, то все равно не поверят, сдадут в милицию и скажут еще – вот ведь подготовился, паразит – мошенник! Даже семейные секреты где-то разузнал!
      А то, что на мизинце ноги, да на пузе, справа от пупка у мошенника родинки такие-же, как и у их четырнадцатилетнего сына – так это совпадения!
      Ребякин только не удержался вчера – да подсмотрел за самим собой, как сам – маленький ходил гулять с соседом Володькой, ходил на карьеры песчаные, где через десять лет проложат дорогу и построят дома нового проспекта.
      Не удержался…
      Потому как вспомнил, что именно в тот самый вечер, гуляя на карьерах, на тех карьерах, которые потом, через десять лет засыплют, когда примутся соединять проспект Героев с Московским районом, именно в тот вечер ему – маленькому пацанчику Ребякину накостыляют по шее большие гадкие пацаны.
      И Ребякин – большой не удержался. И пошел вслед за самим собой. …
      Как и большинство других подростков, Гена Ребякин не понимал смысла смерти. Ему казалось, что его жизнь будет длинна и преисполнена значимых событий. Он также был убежден, что мама и бабушка Галя будут жить очень и очень долго. Как дерево баобаб и морские черепахи с острова Борнео. Это идиллическое заблуждение не поколебала даже внезапная смерть дедушки Вани. Событие это произошло в середине третьей учебной четверти, и поэтому мама с отцом поехали на похороны не взяв Гену. И он три дня находился под присмотром соседей, а когда мама с отцом вернулись, Гена так и не осознал потери. Его сердце больше обеспокоилось словами мамы о том, что бабушка Галя теперь будет не в силах содержать дом с садом, и дачу в Рассудово, наверное продадут.
      Тайна перехода из живого в неживое не занимала его ум до той поры, когда он неожиданно не стал свидетелем дикого озорства незнакомых ему мальчишек. Гена тогда жил в спальном, еще не благоустроенном районе, где за автобусным кольцом сразу начиналось поле, заросшее осиной и ивняком.. И карьеры – песчаные карьеры из которых строители, когда возводили железнодорожную насыпь, брали грунт для полотна..
      Тогда – когда Ребякин был маленьким, в окрестностях их новостройки еще не порубили диких зарослей кустарника и не засыпали глубоких, заполненных черной водою карьеров. На этих, почти дачных просторах, прозванных Генкиным соседом Вовкой – прериями, они гуляли и играли в свои мальчишечьи игры, воображая себя исследователями дикой природы, завоевателями пространств и пионерами Дикого Запада.
      В тот раз, они прогуливались по зарослям мелкого осинника, болтая о всякой чепухе, по ходу ища глазами попадавшиеся иногда пустые бутылки. Они уже нашли две бутыли из под водки и портвейна, и теперь надеялись найти еще по крайней мере одну, чтобы на вырученные деньги купить пачку "Трезора" с фильтром…
      Только вот маячивший поодаль странно одетый дядька их раздражал. Казалось, что он следит за ними…
      – Да брось ты, Ребякин, – хмыкнул Вовка на Генкины опасения, – это мужик-алкаш, он бутылки по кустам собирает…
      Подойдя к большой вытоптанной полянке, где обычно местная детвора гоняла в футбол, Гена с Володей увидели там четверых парней их возраста. Те были на велосипедах и по всему было видать, что парни эти были сильно увлечены каким то волнующим их делом. Гена с приятелем остановились поодаль и стали наблюдать за действиями незнакомцев. На земле возле ног одного из велосипедистов лежал большой холщовый мешок, в каких обычно хранят цемент или другие сыпучие материалы. В мешке этом было что-то, что вздымая грубую ткань шевелилось и пыталось вырваться наружу.
      Бери.
      Вынимай.
      Крепче держи
      Привязывай Деловито переговаривались велосипедисты, вдруг достав из мешка большого пушистого кота. Коту на шею надели петлю – удавку, другой конец которой был привязан к одному из велосипедов.
      Давай, только отпускай, когда я разгонюсь, -сказал один, который был, видать за главного. Он приподнялся в седле, нажимая всем своим весом на педали, и начал набирать скорость. Второй мальчишка, держа кота в руках, сперва бежал рядом, а потом, услышав команду "отпускай", бросил пушистое животное на землю. Гена с бьющимся сердцем смотрел, как метров двадцать кот отчаянно бежал за велосипедом, а потом вдруг повис на удавке и затихнув безжизненно поволочился вслед, скользя по низко утоптанной траве.
      Все, отвязывай, – скомандовал главный, остановившись и тяжело дыша, – давай следующего.
      Второй велосипедист деловито, но боясь выпустить вырывающегося и царапающегося кота, сунул руки в мешок и осторожно вытащил оттуда еще одну жертву. Это была большая явно не домашняя кошка, разномастная с рыжими, белыми и черными лохмами густой шерсти. Кошка шипела и визжала выставив все четыре лапы с выпущенными когтями, но палачи крепко держали ее за холку, деловито накидывая веревку, затягивая петлю и примеряя в каком месте на шее придется узелок…
      Да вы что! Да вы что делаете! – закричал вдруг Гена.
      Брось, оставь, они нам наваляют сейчас, – Володя схватил его за рукав.
      А че вам надо? Вы че, пацаны, по хлебальничку захотели?
      Генка, пойдем, да ну их! – крикнул Володя, отступая в кусты.
      Но Гена уже вышел из кустов и встал на тропинке, перегородив дорогу велосипедисту номер один. Колени его тряслись. И губы.
      Отпустите кошку.
      Чиго? Ты че тянешь? Ты че, пацан?
      Первый положил велосипед на траву и приблизившись, резко выбрасывая вперед обе руки принялся толкать Гену в грудь.
      – Ты че? По хлебальничку хочешь, ну так получи!
      Первый резко и сильно толкнул Гену, так что он отлетел на пару шагов.
      Серый, дай ему!
      А ты, Леха, че как гандон стоишь, врежь этому по хлебальничку!
      Генку повалили и только тупые и глухие удары как в большой барабан, были слышны в темени, накрывшей его.
      Когда он вышел пошатываясь к берегу карьера, невыносимые слезы вдруг стеснили грудь, и вырвались с содроганьем. Он зачерпывал горстями черную воду и плескал на окровавленное лицо. "Чиста вода – здоровья дода", – вспомнил он вдруг, как говорила бабушка Галя. Рыдания его утихли. Он плакал не от того, что было больно.
      Он плакал не потому что приятель его куда то неожиданно исчез. Гена плакал от того, что вдруг понял, как легко и просто уходит жизнь. Двадцать метров живое бежит, чтобы вдруг повиснуть мертвым. Бежало теплое и живое, а потом в одно мгновение стало пугающе – недвижимым в своем новом качестве. В качестве тела, из которого ушла жизнь.
      Гена умывал свое лицо черной водой песчаного карьера, а неподалеку от него стоял странный незнакомец.
      И не знал Гена, что этим незнакомцем был он сам.
 

***

 
      Ночевал Ребякин на вокзале.
      Не спал.
      Все думал.
      Думал, почему там на поляне, где пацаны убивали кошек, он не вступился за самого себя?
      Думал.
      И наконец решил, что не вступился по собственной трусости.
      А вдруг бы эти пацаны накостыляли бы и ему – взрослому Ребякину?
      Куда бы он тогда попал без документов, без денег того времени?
      В милицию?
      А потом сразу в дурдом?
      А как же миссия, ради которой он решился на временной переход?
 

***

 
      Потом наутро звонил в КГБ.
      Сказал, что имеет очень важное сообщение.
      Государственной важности сообщение.
      Сколько еще таких как он – сумасшедших, во все времена сидело по тюрьмам, так и не сумев доказать властям, что они прибыли, дабы спасти страну, спасти царя, спасти генсека, спасти Россию, спасти СССР…
      – Изложите все на бумаге, все по порядку, с самого начала, – сказал Горынин, и положив перед Ребякиным несколько листов чистой бумаги, сам вышел в соседнюю комнату, где сидели и дымили папиросами такие же как Горынин люди в таких же мятых темных костюмах…
      Ребякин подумал-подумал, и принялся писать… …на президентских выборах в Америке в этом году победит Джимми Картер.
      В июле в аэропорту в Хабаровске разобъется самолет Ту-134 В августе в Китайском море затонет паром с большим количеством пассажиров.
      В сентябре состоится пленум ЦК, посвященный вопросам дальнейшего развития сельского хозяйства, где снимут с поста члена Политбюро Петрова.
      В ноябре наш флот потеряет атомную подводную лодку, которая затонет вместе с экипажем в Северной Атлантике…
      Ребякин перечитал написанное, поглядел в окно, сморщил нос, почесался… Потом скомкал лист, бросил его в пластмассовое ведро и начал по-новому.
      "Ни в коем случае нельзя поддаваться на американские провокации в бессмысленной гонке вооружений. Она нас разорит и поставит страну на грань экономической катастрофы. Передайте Устинову, что бессмысленно изготовлять такое количество бронетехники, тратить такое количество металла и трудовых ресурсов, тогда как Америка не производит новых танков, а только изготовляет пробные партии из нескольких десятков штук новой серии и сразу резервирует конвейеры, переведя их на консервацию до возможной войны, а мы… А мы тратим миллиарды рублей и миллионы тонн металла на конвейерное производство бронетехники, тогда как в будущем, эти танки придется все равно резать по договору с НАТО о сокращении обычных вооружений…" Ребякин погрыз ручку.
      Снова поглядел в окно.
      И удивился тому, что окно не зарешечено.
      "Передайте Брежневу, чтобы не тратил такие огромные деньги на помощь африканским компартиям. Они все равно потом предадут нас, а деньги эти лучше потратить на строительство квартир для офицеров и прапорщиков. И еще – надо разрешить молодежи слушать Биттлз и Роллинг Стоунз, иначе они будут слушать Би-Би-Си и Севу Новгородцева и вся, практически вся молодежь станет антисоветски-настроенной"…
      Горынин просунул голову в дверь.
      – Написал?
      Из-за двери доносились веселые голоса коллег Горынина.
      – Нет, не написал еще, – ответил Ребякин.
      – Ну, давай, пиши…
      Ребякин снова перечитал, снова скомкал лист и бросил в пластмассовое ведерко.
      На новом листе, отступив поля, Ребякин написал главное.
      "Председателю КГБ товарищу Андропову. Как можно скорее найдите Худякова Владимира, уроженца города Ульяновска, приблизительно шестьдесят пятого – шестьдесят седьмого года рождения. Найдите и убейте его, потому что он принесет смерть не только нашей стране, но всей нашей цивилизации. Убейте его, покуда не закрылась временная дверь. "
 

***

 
      Дверь закрылась, потому что китайцы каким-то образом заблокировали временной портал. Ходжахмету теперь предстояло разобраться с этим. Срочно разобраться, потому что Ольгис Гимпель уже был на нижних ярусах времени и занимал там крепкие позиции.
      Желтый ил реки Рио-Гранде.
 

 
      Марыля влюбилась в этого странного генерала. Если только это прагматичное польское сердечко балерины было способно на любовь.
      Собственно что меняется в жизни артистки со сменой режимов?
      Разве что только цвет мундиров.
      А все остальное – остается прежним.
      Весь порядок жизни, состоящей из нескончаемой череды развлечений.
      Катание в открытых автомобилях или в запряженных вороными рысаками рессорных колясках по утренней Варшаве. Пикники на берегах Вислы, балы в королевском дворце, роскошные букеты от поклонников по окончании спектаклей, богатые подарки, пылкие признания, ночи, полные безумств…
      Все осталось, как и прежде.
      Только строгие серые мундиры ухажеров из Войска Польского с их стоячими красными воротничками сменились на темно-зеленые гимнастерки с синими галифе нынешних ухажеров из Красной Армии.
      А так…
      Мудрый Борэк Пшебульский – их постоянный концертмейстер и пианист, всегда сопровождавший труппу в гастролях и на репетициях, а поэтому ставший для балеринок совершенно своим, он сказал как-то Марыле, что знаменитая пани Валевская как-то выпросила у Наполеона независимости для Польши. Так отчего бы и Марыле теперь не попробовать?
      Эти слова Борэка Пшебульского запали в девичью душу.
      Как и все артистки, Марыля была очень честолюбива.
      Почему бы тогда не прославиться, если не как первой балетной туфелькой Европы, а как спасительницей Польши? Как навеки вошла в историю страны знаменитая любовница Бонапарта.
      Олег заехал за Марылей ровно в десять.
      Он был за рулём новой немецкой машины.
      Ах, какая это была машина!
      Хорьх-кабриолет с откидывающимся кожаным верхом. Широкий, низкосидящий, хищный хорьх. Он весь сверкал свежим лаком – двуцветный – светлобежевый по длинному капоту и крыльям, и тёмно-коричневый по бокам. Сиденье рядом с водителем было свободно для Марыли, а позади Олега – на широком диване коричневой кожи сидел уже знакомый Марыле английский музыкант – Джон Леннон в своей вечной линялой курточке из синего коттона, такой, какие носят рабочие сцены и в круглых очечках, какие бывают у аптечных провизоров и библиотечных архивариусов. По бокам английского музыканта – слева и справа от него, сверкали улыбками две девушки.
      Когда машина тронулась, Олег познакомил их с Марылей, – это спортсменки – Маша – теннисистка и Алина – гимнастка.
      Объяснялись на смеси русского, французского и английского.
      Джон совершенно не говорил по-русски, но неплохо владел языком Вольтера.
      – Марыля, я напишу музыку к рок-балету, – сказал Джон, – и причем в этом балете, который поставит мой друг Баланчин, одну партию будет танцевать не балерина, а спортсменка по художественной гимнастике, это будет здорово, – при этом Джон обнял Алину и с нежной улыбкой посмотрел на девушку.
      – А что такое рок-балет? – спросила Марыля, оборачиваясь назад.
      Набегающий ветер красиво взметал светлые пряди ее волос.
      – Вы не слышали рок-оперу Ллойда и Вебера? – изумился Джон, – тогда надо непременно дать вам послушать.
      – А кто будет делать декорации? – поинтересовался Олег, не отрывая глаз от набегавшей под капот дороги.
      – Я думаю, Энди Вархолл, – откликнулся Джон, – представляешь, какая будет сенсация, балет на музыку Джона Леннона в постановке Баланчина и солистки Алина Кабаева и Марыля Брыльска. Каково! ….
      Место для пикника выбрали на крутом берегу реки, откуда открывался прекрасный вид на широкий плес, на песчаный островок посреди Вислы и на островерхий костел на том, казавшимся далеким отсюда берегу.
      Девушки постелили на траву большую белую скатерть, достали из багажника корзинки с вином и снедью и с природной женской хозяйственностью принялись раскладывать и расставлять привезенное угощение.
      Широко расставив ноги, Джон стоял зажмурившись, подставляя лицо жаркому полуденному солнцу.
      – Это не как у вас в Англии! – назидательно заметил Олег, – здесь климат континентальный.
 

 
      На втором году службы Володю Худякова откомандировали в учебку.
      Учебка была в городе Омске…
      Два месяца были чем-то вроде отпуска, во время которого можно было совершенно забыть про войну и про все что с нею связано.
      Пообвыкнувшись в учебке, Володя как-то пошел искупаться в Иртыше. Вообще, самовольные отлучки из части, не говоря уже о купаниях, формально считались большими проступками, но старослужащему сержанту – "дедушке Советской Армии", да еще и понюхавшему пороху – афганцу полагались некоторые поблажки. Даже начальник штаба, и тот, увидев Худякова, неспешно бредущим в сторону реки, не тормозил свой "Уазик", а проносился мимо, нещадно пыля.
      Пылевое облако медленно-медленно отползло по едва слышимому ветерку вправо от дороги. Володя сплюнул, откашлялся и невольно взглянул на свои неуставные юфтевые офицерские сапоги… Сорвал пару росших поблизости лопухов, и смахнул с голенищ сухой желтый налет. Внизу за поворотом открывался Иртыш. Широкий. Почти такой же как Волга у них в Ульяновске. А слева от дороги показались четыре домика кержачьего хутора. Володины товарищи ругали его обитателей, называя бесполезными: "ни самогона тебе не дадут, потому как не пьют, ни насчет бабс…" А Худяков ходил туда рядом на облюбованное место, под обрывом, где пустынный песчаный пляж растянулся аж километра на два – на три. Кто его мерил?
      Хотя прапорщик Елисеев из санчасти, известный в учебном полку спортсмен десятиборец, бегал тут все босиком с голым торсом. Пробежит мимо валяющегося на песке Володи Худякова и только крикнет, – эй, кончай курить, давай спортом заниматься!
      Володя любил здесь лежать, и думать. В прошлом году умерла бабушка Валя и его не отпустили на похороны. Начальник штаба сказал, что бабушка не является близким родственником. Мол, кабы мать умерла… Володя тогда тогда едва слезы сдержал.
      Но не стал унижаться – объяснять, что бабушка Валя дала ему самое-самое дорогое – счастливые дни школьных каникул в деревне. А потом прибежал в каптерку к земляку Сашке Старцеву, и все же дал волю чувствам. Поревел.
      Через месяц, в своем письме мама написала, что ездила в деревню и была у бабы Вали перед самой ее смертью. И совсем не ожидал Володя от мамы, что она написала, как бабушка "велела ему молиться и в церковь ходить", потому как в тайне от его отца и дедушки Ивана Максимовича, когда тот был еще в должности, покрестила Володьку в церкви. И еще, мама прислала ему крестик простенький алюминиевый, иконку картонную Богоматери Казанской, и молитвослов тоненький в мягкой обложке.
      Почтарем тогда у них Леха – дружок его был. Раскрыли они с ним посылку еще по дороге в роту. А не то, замполит бы с этой религиозной атрибутикой известно как бы поступил!
      Носить крестик на груди, Володя не стал, нельзя ему – командир, сержант, и вообще… Не положено. Но спрятал крестик в кармашек своей гордости – офицерской кожаной планшетки, которую почти официально носил повсюду через плечо. А потом, когда едва не лишился сумки по прихоти самодура начштаба бригады, что прямо рвал ее у него с плеча как не положенную сержанту срочнику, перепрятал крестик под обложку военного билета, и носил его повсюду в нагрудном кармане – рядом с сердцем.
      Володя любил приходить в эту оконечность пляжа еще и потому, что иногда здесь можно было встретить Любочку – кержачку с хутора. Она ходила как и вся ее родня по женской линии, в платке, скрывающем волосы, глухой блузке с длинным рукавом и плотной юбке, скрывающей даже щиколотки. Однако по всем признакам, ноги у Любочки должны были быть исключительно стройными и красивыми. Володя чувствовал это по ее глазам. Легкой походкой, держа пряменькую спинку, Любочка подходила к воде, скидывала простые спортивные тапочки – полукеды, и садилась на песок возле кромки набегающей волны.
      Как же ты так загораешь? Разденься! – кричал пробегавший мимо спортсмен Елисеев.
      Любочка улыбалась краешками губ и ничего не отвечала. А Володя смотрел на нее издали. И любовался тонкой линией всегда улыбчивого, но в тоже время грустного лица.
      Только на второй месяц командировки они с Любочкой все же разговорились. Как то само собой это произошло. И потом она приходя сюда, сразу шла не к воде, а подсаживалась метрах в десяти… Володя понял сразу, чтоб коли родня заметит, не очень ей попало. Любочка садилась на песок так далеко, что бы было можно расслышать слова, но и не напрягать голос. А так – вроде и не вместе сидят – этот солдат, и она – дочка старого кержака Михея Власова.
      А как у вас с женихом знакомятся?
      Сватают. Нас – староверов здесь по Сибири много. Мы друг о дружке знаем, где невеста, где жених есть.
      А если не понравится?
      Понравится! А иначе батька так даст!
      А за не из ваших, можно замуж выйти?
      Неа! Только если он в нашу веру перейдет.
      А у вас ведь вера, тоже в Иисуса? Так ведь?
      Нет. Не совсем. У нас и книги по другому написаны, и молимся мы по другому.
      Но ведь если Бог один? Какая разница.
      Нет. Ты не понимаешь, – мягко и тоненько пела Любочка глядя в сторону и вытянувшимся из под длинной юбки большим пальчиком ноги чертя на песке какие то окружности. – У нас правильная вера. А у всех остальных она неправильная. Во время раскола, это еще до царя Петра было, часть русских людей приняли веру новую, переписанную, а мы – староверы, в скиты удалились. Тогда много наших братиев в гарях пожгли.
      Как это?
      А так – заживо. За веру.
      А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.
      Какую?
      Отче наш…
      Это хорошо… Но пора мне.
      Любочка вскакивала пружинно, и покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.
      Аньке он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.
      Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих институтских буден. А потом, на второй год и вовсе перестала писать. А когда Володя получил отпуск десять суток, и примчавшись домой, едва расцеловав мать бросился звонить Аньке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Анькина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы травести прозвенела словно колокольчик, – а Анечка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем – мужем ее теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…
      Весь отпуск Володя ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там!
      Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!
      И больше не писал.
      По тропинке, что серпентином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Володя спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэ-бэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да и с автоматами. При приближении солдат, Володя встал, застегнулся на всякий случай, и подпоясался.
      Эй. – крикнул старший из краснопогонников, – вы бы сержант, шли до части своей.
      А что? – наивно поинтересовался Худяков.
      А то что осужденные убежали… Тут где то могут… Вы не видели никого?
      Я? – по идиотски переспросил Володя, – не, не видал.
      Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.
      Интересно! Зэки беглые, ну дела! Володя усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.
      В Афгане духи расслабиться тебе не дают, везде на нерве ходишь, а в Союз прилетел – и на тебе – зэки беглые шатаются…
      – Эй. Эй! Эй. Солдатик! Еле – еле послышалось вдруг из кустов что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок.
      – Эй, солдатик, подь сюда, не боись!
      Володя прищурившись стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидал.
      – Подь сюды, денег дам.
      Володя осторожно приблизился, и тут таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно-серых кепи.
      – Ты молоток, кореш, что нас краснопогонникам не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги, возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки…
      Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только, ты кореш, нас не выдай, ато мы тебя того…
      Да не, он парень хороший, он же нас видел, когда спускался, ты же видел? – спросил другой – что постарше, – и не выдал, значит наш, значит соучастник, а значит и болтать не станет.
      Неожиданно Володя почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.
      Не дергайся, кореш, а нето зарежу больно! – дыхнул кто-то сзади, тот третий, которого Худяков вообще прозевал.
      Нука достань у него этот, как его, военный билет! – приказал тот, что давал деньги.
      Сильная рука стоящего позади, властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.
      Ху-дя-ков! Во как! Место рождения – Ульяновск… Ну так, если ты нас корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там – фью, – и Володя почувствовал, как нож, приставленный к спине двинулся вперед, заставляя Володю выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.
      Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Володя тоже прислушался невольно, и уже разгадал легкую походку, Любочки, еще скрытой за изгибом серпентина, но уже отчетливо приближающуюся.
      – Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Володя, и только остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.
 

***

 
      Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таких же платке, глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.
      Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.
      Любочка рассказала, как на Володин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванулась наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… "Бог его нам послал". Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.
      А Володе операцию делал – сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.
      А крестик мой нашли? – почему то первым делом спросил Володя.
      Вот, я его потом там на песке нашла…
      И Любочка склонившись к самому Володиному лицу вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.
      Носи…
      Это мне бабушка подарила.
      Бог тебя хранил, – вставила Авдотья, и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.
      Уходя, Любочка положила рядом с Володиной подушкой тоненькую книжицу. Володя пощупал пальцами. Евангелие. Евангелие Господа нашего Иисуса Христа.
      Когда Худякова стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку, заговорщицки и спросила, – а хочешь…а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Аньке твоей?
      Нет, не хочу, – ответил Володя.
      Но она же замуж вышла!
      Ну и что? Это не важно.
      А как же ты?
      Не знаю.
      А я тебя бы всю-всю жизнь любила бы. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.
      Ты хорошая.
      Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.
      Ты хорошая, но только я другую люблю.
      Володя, но она же замужем!
      Ну и что?
      Володя, ну миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.
      Нет.
      Володя уезжал из госпиталя в Душанбе. Оттуда самолетом он должен был вернуться к себе в часть. В Афган. Где под Кандагаром ждали его товарищи. Лёха Старцев.
      Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Володе в пояс и сказал просто: Приезжай, ты у нас как свой будешь. А Любочка пожала руку и отвернувшись зарделась, как маков цвет.
      – Я напишу, – сказал Володя, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его на войну.
 

 
      Ребякина посадили в одиночную камеру.
      Собственно, он заранее был уверен, что посадят именно в одиночку.
      Он лежал и вспоминал.
      Вспоминал, сожалея, что имея столько дельта-времени на свободе, он так и не сходил, так и не поглядел на Аллочку. И на школу, какой она была тогда…
      На выпускном он напился. В коридоре третьего этажа родители организовали длинный, покрытый белыми столовскими скатертями стол. И знаменуя переход детей в новое измерение, где начинается почти взрослая жизнь, выпускникам разрешили шампанское.
      В самой этой дозволенности пить публично уже было что то возмутительно – нереальное, что будоражило кровь свыше той пьянящей силы, что заключалась в растворенных в вине градусах. Пьянил дух какой то еще неосознанной полу-свободы, в которой уже что-то можно, но еще и по привычке – что то нельзя. Так портвейн перед торжественной частью пили втихаря в туалете, как это бывало и в девятом классе… и по какой то еще не преодоленной внутренней инерции даже приглядывали при этом "за атасом". Но вот шампанское после вручения аттестатов, уже пили в открытую. Не таясь. Правда, глаза у половины девчонок при этом светились самым искренним смущением оттого, что на них смотрят учителя и папы с мамами.
      А учителя и вправду смотрели. И юная практикантка Бэлла Сергеевна смотрела.
      Смотрела на своего Ваську Васильева. И млела до красных пятен на белоснежной шейке.
      А Гена смотрел на Аллу. Смотрел украдкой, все время отводя глаза.
      У Аллы что то не заладилось. Она ненатурально громко смеялась, видом своим демонстрируя беззаботную веселость и праздничность, но в глазах ее Гена безошибочно угадал несвободу от сковывающих ее мыслей. Так продолжая озарять школьные пространства ослепительным жемчугом ровных зубов, Алла то и дело бросала глансы в дальний левый угол стола, где сидели "самые крутые". И как самый наикрутейший среди них Перя. В самом факте сепаратного сидения Пери не было бы невыносимо оскорбительного для нее состояния, кабы не одно обстоятельство. В самом центре компании "крутых", между Розеном и Васькой сидела Мила Кравцова… Почти до самого выпуска эта Мила была как то никем не замечена.
      Так себе – девчонка "как все". Но на майские праздники она пригласила все сливки двух десятых на родительскую дачу в Комарово. Повод был как бы двойной: Первомай – несомненный праздник сам по себе, и день рожденья – второго мая Милочке исполнилось семнадцать.
      Среди приглашенных были конечно и Перя, и Васька с Розеном. Мила позвала и Аллочку. Но Аллу, как назло не отпустили родители. И чуяло беду ее девичье сердечко. И верно чуяло.
      После той дачной вечеринки Перю как подменили. Он не звонил, в школе только сухо здоровался, но самое главное, везде и всюду появлялся с Милой.
      От помешательства Аллу спасала только непрестанная зубрежка. Предстояло не только "вытянуть на медаль", но сходу и сдать на филфак, а там по прошлому году ожидался конкурс пятнадцать человек на сундук мертвеца.
      И вот выпускной. Аллочка так готовилась – сшила платье. Сделала прическу. Папа достал ей английские туфли, а бабушка подарила колечко белого золота с камешком…
      А возле Пери сидит не она, а Мила Кравцова.
      Гена все понимал. Он был наделен хорошей интуицией.
      Но перед вручением аттестатов зачем то с Демой выпил пол-бутылки "тридцать третьего" портвейна. Потом было шампанское. Потом, перед танцами, в туалете, был дешевый венгерский бренди… И перед глазами все поплыло.
      Ансамбль "Бобры" пел песни "Битлз". На втором этаже возле их родимой столовой, что кормила их с самого первого класса, стояли колонки, светились огоньками ламп усилители, и одним только видом длинных волос, электрогитар "музима" и ударной установкой "премьер" эти "Бобры" так взвинтили настроение, что казалось сыграй они даже самую казенную комсомольскую дребедень, оба выпускных все равно бы пустились в пляс. А тут "Бобры" играли "Битлз".
      И Васька отплясывал, лихо подбрасывая клешоные ноги выше головы. Васька отплясывал и был весь сосредоточен на шампанском с коньяком внутри и на музыке "Бобров" – снаружи. Он отплясывал с лицом, повернутым вовнутрь. И Бэлла Сергеевна сжав пальчики в кулачки, ритмично переставляя свои восхитительные в английских лодочках ножки, отплясывала напротив Васьки, уже почти не пряча растущего в груди чувства от столь опасного для нее общественного мнения.
      Генка стоял, прислонившись спиной к стене и глядел на бывших одноклассниц. Вот объявили медленный танец. Он хотел было подойти к Алле, но увидел, как она решительно проследовала через зал и пригласила замешкавшегося Перю. Возникла какая то неловкость. Мила Кравцова осталась стоять у стены, а Аллочка, положив ручки на могучие Перины плечи, отвела головку чуть влево и опустила ее, как бы демонстрируя свою великую грусть. Гена смотрел на них и в общем понимал, что у Аллочки, равно как и у него самого – что то не складывается. Складывалось только у Пери с Милой. Поэтому Мила Кравцова и не бросилась кого то приглашать, а демонстрируя полное олимпийское спокойствие, стояла у стены и словно ухмылялась.
      Правда, в темноте об этой ухмылке можно было только догадываться.
      Подвешенный на потолке оклеенный осколками зеркала глобус, медленно вращался, щедро разбрасывая вокруг сотни бликов, похожих на летящий по ветру снег. Вот блеснул камешек на пальчике у Аллы. А головка ее все была так же наклонена. И ресницы опущены. И Перя ведет ее в танце молча. Не проронив ни слова. И Гена видит это, не упуская ни единой мелочи. И "Бобры" только стараются по заученному как абракадабра: "Ми-шел, ма-бел, сон ле мо ки вьян тре бьян ансамбль, тре бьян ансамбль".
      А в раздевалке физкультурного зала, последовательно усадив Ваську на свернутые гимнастические маты, потом сама усевшись к нему на колени, расстегнув свою джерсовую кофточку и наложив ленивые Васькины ладони на свои бриджит-бордоевские доблести, стиснув его буйную голову горячими ручонками и сняв близорукие свои очки, Бэлла Сергеевна взасос целовала Ваську в сахарные уста…
      А знаете, ребята, а поедем ка все теперь ко мне на дачу – в Комарово! – сказала Мила, когда пипл скатился со школьного крыльца. И Гена был рядом. И вроде, как его тоже позвали.
      А как поедем?
      А в ноль-пятнадцать есть электричка.
      Какая электричка – только на такси!
      Поедем, ребята! По заливу погуляем.
      На могилку к Ахматовой зайдем.
      Дурак!
      А пожрать там у тебя есть?
      А выпить?
      Поехали, Перя платит!
      Только Гена все же не поехал. Он совершенно машинально, повинуясь не сигналам из головного мозга, а отдавшись на волю понесших его ног, последовал за Аллочкой, что вся в слезах вдруг пронеслась мимо и часто цокая высокими английскими каблучками, удалилась в сторону метро.
      Алка, Алка, ты едешь? – покричала для приличия ее лучшая подруга Банечка, – но затихла, втаскиваемая на заднее сиденье "волги" с шашечками, куда богатый Перя уже утрамбовал как минимум шестерых…
      Генка молча шел позади Аллы и думал, – ну зачем я так напился?
      Не доходя до метро, она вдруг остановилась. Верно она почувствовала последний рубеж, некий "пойнт оф ноу ритерн" за которым уже не будет ночи выпускного, а будет только родительский дом и завтрашняя зубрежка перед вступительными в университет. Она остановилась в нерешительности и оглянувшись наткнулась на Генкин взгляд.
      Ты? Ты чего?
      Ал, а знаешь, сегодня на Неве праздник "Алых парусов" для выпускников. И в Летнем саду ансамбль "Дружба" с Эдитой Пьехой…
      Эдитой?… А иди ты!
      И закрыв лицо ладонями, она вдруг разрыдалась.
      Ах…
      Почему же он не нашел ее вчера?
      Не поглядел на нее?
 

***

 
      Теперь его допрашивал не Горынин, а какие-то три очень важных дядьки. На этот раз не в мятых бесформенных, а в явно дорогих – и не фабрики большевичка костюмах.
      – Вы не верите мне? – нервничая рыпался Ребякин.
      – Верим, – отвечал самый главный из трех.
      – А почему бы вам не произвести медицинскую экспертизу и не сравнить меня маленького со мною большим? – нервно гоношился Ребякин, уже не думая о том, что подставляет и маму и отца, не говоря о себе самом, – почему бы не сравнить группу крови, родимые пятна, пломбы в зубах?
      – Успокойтесь, всему свое время, – отвечал другой дядька.
      Всему свое время…
      Время…
      Желтое время.
      А сколько времени у Худякова?
      А может Худяков тоже теперь сейчас у них здесь? На Литейном? В соседней с Ребякиным камере?
 

 
      – Кто там? – спросила бабушка.
      – Это я, Саша Мельников, пришел за консультацией, – ответил Саша.
      Бабушка долго ворчала, шамкая беззубым ртом, недовольно возилась со сложной системой запоров, лязгая чугунными задвижками и крючками.
      – Ходют, ходют тут…
      – Да не ругайся ты, бабушка, – сказал Саша, просовываясь в скупо отворенную дверь бабушкиного жилища, – я вот тебе гостинцев принес.
      Бабушка посторонилась.
      Саша прошел в бедное захламленное жилище старухи и подойдя к столу, взвалил на него снятый с могучего плеча тяжелый рюкзак.
      – Пшена тебе, бабуся пять кило, как заказывала, тушонки армейской гостовской пять банок говяжей и пять банок свиной, опять же сгущеночки чаёк подсластить шесть банок, и чаю цейлонского в жестяной упаковке полкило, – Саша развязал тесемки, стягивающие устье рюкзака и теперь словно Дед-Мороз на Новый Год выпрастывал из мешка всякие всякости.
      – А телефон спутниковый привез? – спросила бабушка, – я твоему начальству телефон спутниковый заказывала.
      – Привез, – кивнул Саша, – и ноутбук новенький "самсунг" к телефону в придачу, чтобы в Интернет могла лазить.
      – Это хорошо, – явно подобрев от подношений уже совсем добродушно прошамкала бабуся.
      Со дна своего неподъемного рюкзака Саша вынул две коробки. В одной был телефон, в другой – портативный компьютер.
      – А хмельного, а хмельного то забыли прислать? – спохватилась бабушка.
      – Да не забыли, – успокоил ее Саша, – две бутылки рябины на коньяке, бутылка текиллы Фиеста-Мексикана-голден и виски Джонни Вокер черная этикетка.
      – Ты ложись здесь покуда на лавке, устал с дороги то поди, – сказала бабуся, стаскивая с сундука большой овчинный тулуп, – тулупчик то тебе пока постелю, а зипунишкой вон накрою тебя, полежи, касатик с дороги, покуда я тебе баньку стоплю.
      Саша перечить бабушке не стал.
      Дорога и вправду была нелегкая.
      Генерал Заборин на своей спарке "Су-37-уб" доставил Сашу до Тамбова. Оттуда, уже вертолетом, Сашу подбросили до Большой Мызы. Там на резервной базе имелся УАЗик, на котором Саша проехал еще восемьдесят верст. Ну, а потом уже пешочком по лесочку, да с рюкзачечком.
      Устал.
      Умаялся.
      Поэтому, едва прилег, ног не чуя на постланный на лавочке тулуп, так и заснул сразу же.
      Баньку бабка истопила – самый смак, что надо!
      Никаких финских саун нам не надо, нам – русским людям парку не сухого, но мокрого подавай, так чтобы на каменку квасу хлебного плеснуть, да потом веничком березовым постегаться.
      С баньки вышел – как всё равно родился заново.
      А бабулька в избушке уже и стол накрыла.
      Виски то с текиллой припрятала, а на стол свою самодельную – из черноплодной рябины, дважды перегнанную и карбидом с марганцовкой от сивушных масел очищенную – выставила.
      – Выпей ка вот с дороги то! – прокудахтала старушенция, хлопоча подле дорогого гостя.
      Выпили.
      Капусткой кислой закусили, картошечкой рассыпчатой, да селедочкой.
      – Ну? – спросила старушка, – зачем консультироваться-то приехал? Али Старцев совсем уже нюх потерял, к старухе своих оперов присылает?
      – Убили Старцева-то, бабуся, – сказал Мельников.
      – А и то, снился он мне давеча, – согласно кивнула бабушка, – снился мне Лёшенька Старцев при полной своей генеральской форме, как будто из воды он выходит и говорит, – посуши кА мне форму, бабуленька-касатушка, а то боюсь, сядет она на мне, да мала потом станет, а мне на парад, парад победы принимать.
      – Эх, далеко нам еще до нашей победы, бабушка, – тяжело вздохнул Саша, подливая себе и своей хозяйке, – не дожил до победы генерал Старцев, но нам завещал врага одолеть.
      Выпили не чокаясь.
      – Светлая память.
      – Земля ему пухом…
      Посидели, помолчали минутку.
      – Так зачем консультироваться то прилетел? – снова поинтересовалась бабуся.
      – А затем, чтобы поглядела ты, как Худякова-Ходжахмета одолеть, – ответил Саша, – тыж у нас единственная живая пифия осталась, баба Глафира Афанасьевна, капитан госбезопасности запаса…
      – Эк, вспомнили, капитана, – хмыкнула бабушка и махнув скрюченной от артрита рукой, велела Саше подлить ей в рюмку еще, – сами то небось, и компьютеры теперь с базами данных имеете, и шанцы-шманцы-интернет, а все к бабке Глаше – колдунье-экстрасенсу ходите, когда припрёт.
      – Да, бабушка, вот приперло, – согласился Саша, – да так приперло, что уже совсем спасу нет. Басурмане-террористы уже ключом к времени владеют, того и гляди к Сталину или Брежневу подберутся, весь мир переделают…
      – Не переделают, – поморщившись от проглоченной самогонки, сказала бабушка, – про закон стабильности и сохранения информационного равновесия слыхал, небось?
      – Не, не слыхал, – хрустя малосольным огурцом, ответил Саша.
      – Так послушай, – назидательно прошамкала бабушка, – тебе полезно будет послушать.
      – За тем и приехал, – покорно согласился Саша.
      – Есть такой закон, – начала бабушка свою лекцию, – закон информационной стабильности отдельно взятой временной ситуации.
      Саша снова подлил в обе рюмки, но бабушка покачав головой отодвинула свою и продолжала,
      – Думаешь, мало было временных перебежчиков во все времена? До хрена и больше их было! Только где они все закончили? Никого не стал слушать ни народ, ни власти, более всего заинтересованные кстати говоря, в информации о своем будущем. Все пророки, как правильно подметил поэт, не получали признания в ни в отечестве своем, ни тем более в стране чужой. Ждали их обычно либо тюрьма, либо сумасшедший дом, либо костер, либо крест на Голгофе. А почему?
      – Потому что есть закон информационной стабильности отдельно взятой ситуации, – догадался способный ученик.
      – Правильно! – похвалила Сашу бабушка, – пятерка с плюсом тебе, а как следствие из этого закона, всегда и во все времена с появлением объекта, вбрасывающего избыточную информацию, которая ведет к дестабилизации временной ситуации, происходит…
      – Происходит коллапс отторжения, – снова догадался Саша.
      – Мо-ло-дец! – воскликнула бабушка и на радостях позволила себе пригубить еще граммчиков пятьдесят.
      – Значит, – задумчиво произнес Саша, – значит, нам не надо особенно опасаться Ходжахмета с ключом от времени?
      – Нет, надо, – покачала головой бабушка.
      – Но ведь закон стабильности, тыж сама только что говорила, – удивился Саша.
      – Да, говорила, – кивнула бабушка, – но закон этот имеет ограниченное действие и при переходе в иной уровень информационной анимации, перестает действовать.
      – Какой еще такой информационной анимации? – изумился Саша.
      – А это тебе твой друг Серый Волк расскажет, – сказала бабушка, и в\друг, войдя в транс, принялась вещать, – - Найдешь ты, Саша, остров, а на острове том дуб растет, на дубе утка. Утку убьешь, в утке яйцо, в яйце том – Ходжахметова смерть…
      – Издеваешься, что ли, бабушка? – обиделся Саша.
      – Напрасно обижаешься, – выйдя из транса, сказала баба Глаша, – все правда, и про дуб, и про утку, и про яйцо…
      – Так не живут же утки на деревьях, – сказал Саша, – они же водоплавающие.
      – Кому водоплавающие, а кому и нет, – загадочно сказала бабушка и вдруг растаяла в воздухе, словно испарилась.
      Les allume
 

 
      Горынина вызвал полковник Власов Присесть Горынину полковник не предложил.
      И покуда Горынин стоял в дверях, Власов выдерживая паузу и даже подчеркнуто не удостаивая своего подчиненного взглядом, сидел под портретом молодого Брежнева когда тот был еще с двумя звездочками. Сидел Власов под портретом и изображал из себя погруженного в бумаги, очень занятого делами руководителя.
      Наконец, пауза по мнению хозяина кабинета была выдержана, и он, оторвав натруженные глаза от заполнявших его рабочий стол документов, спросил не без иронии, – - Знаешь, что такое коммунизм, Горынин?
      Горынин изобразил на лице растерянно-обиженное выражение и ответил,
      – Так точно, знаю, товарищ полковник, я же устав партии изучал и вообще, газету Правда выписываю.
      – А по Ленину, какое определение того, что есть коммунизм, помнишь? – прищурившись и не без ехидцы спросил Власов.
      – Эта, коммунизм есть электрификация всей страны, вроде, – неуверенно ответил Горынин.
      – Вот мы возимся с тобой Горынин, возимся, а все, мля, никак не научим тебя Родину любить! – вздохнул Власов, – Коммунизм, Горынин, это Советская власть и плюс электрификация всех твоих гениталий.
      Власов поглядел на опешившего Горынина, снова выдержал паузу и потом заржавши, пояснил, – - Шучу я, Горынин, прикажи привести своего Ребякина в двести четвертую.
      – Это к психотерапевтам? – уточнил Горынин.
      – Верно, к ним самым, – кивнул Власов, – а как доктор Машечкин его обколет, вы мне позвоните и я подтянусь, мне тоже интересно будет поглядеть. …
      Глядеть у них в заведении всегда было на что.
      На такой работе не соскучишься.
      Четыре кряду часа Власов с Горыниным глядели, как Машечкин с дежурной медсестрой кололи Ребякину всякие разные препараты и подключали к его оголенным половым органам провода, подсоединенные к высоковольтной электростатической машинке.
      У Ребякина обильно текли слюни, он дергался, как эпилептик, выл и стонал.
      Потом от него отсоединяли электроды и Горынин снова задавал ему вопросы.
      И Ребякин отвечал.
      И да и нет… ….
      А вот генерал Гусев субординацией подчиненных не баловал и самолюбия начальников своих отделов, охраняемого этой самой субординацией – не щадил.
      Гусев любил работать на результат, и для пользы дела на доклады вызывал своих полковников вместе с их помощниками и замами, и не щадя их полковничьего эго, устраивал им разносы в присутствии подчиненных им капитанов и майоров, а если выяснялось, что капитаны и майоры разбирались и вникали в суть работы лучше, чем их начальнички, то Гусев мог запросто унизить начальника отдела и весь доклад, все совещание общаться только с замом нерадивого служаки.
      Идя к Гусеву с докладом по делу Ребякина, Власов подготовился.
      Все протоколы допросов проштудировал, все пункты и позиции пророчеств трижды проверил и по всем проконсультировался со специалистами.
      Но то, что и Горынин сопровождал его на доклад, Власова дико раздражало.
      Гусев был как всегда – само воплощенное спокойствие и деловитость.
      Сидя пол портретом Брежнева средних лет, где у генсека было три звездочки, он читал какой-то отпечатанный на тонкой папиросной бумаге документик.
      – Присаживайтесь, товарищи, – участливо сказал Гусев, не отрывая глаз от бумажки.
      Власов с Горыниным присели и набрав в легкие побольше кислороду, принялись терпеливо ждать.
      Напольные часы с маятником мелодично отбили четверть второго.
      – Ну как ваш сумасшедший? – оторвавшись от бумаги, спросил Гусев.
      – Машечкин не поставил диагноза шизофрении, товарищ генерал, – подал голос Власов, – шизоид, маниакально-депрессивный, но не шизофрения, это точно.
      – Значит пророк? – спросил генерал, прямо поглядев Власову в глаза.
      Хоть Власов и готовился к встрече, но на такой вопрос однозначно ответить не решался. Сглотнул слюну и промолчал.
      Генерал перевел взгляд на Горынина.
      – А ты как думаешь, майор? Пророк?
      – А х… его знает, товарищ генерал, может и пророк, – простодушно ответил Горынин и с испугу покраснел.
      Генерал хмыкнул, покачал головою и углубился в чтение протоколов.
      – Вон чего пишет этот ваш пророк, взорвется реактор на Чернобыльской АЭС, у американцев два Шаттла с экипажами взорвутся, один на старте, другой про входе в атмосферу, мы две подлодки атомные потеряем, "Комсомольца" и "Курск", и даты, и даты называет, что с этим прикажете делать?
      Власов и Горынин молчали, давая своим молчанием как бы понять, что они свою часть работы сделали, а это уже генеральское дело решать, что с этими предсказаниями делать – поверить им и предпринять какие-то меры, подключив ученых и специалистов, или положить это дело в архив с грифом "секретно – хранить 99 лет".
      – Ну это то еще ладно, – продолжал свой монолог вконец расстроенный генерал, – а вот как насчет предсказания предательств и измен? Как тут быть? Этот ваш Ребякин конкретно называет фамилии будущих генералов "конторы" и будущих и нынешних членов Политбюро, которые по его предсказаниям откровенно изменят Родине. И откуда ему вообще известны эти фамилии? Я не могу откинуть версию, что этот Ребякин не подкинут нам англичанами или американцами с целью подставить и опорочить перспективные и растущие кадры "конторы" и партийного ЦК.
      – Но как объяснить то, что он предсказал катастрофу австралийского авиалайнера, произошедшую на прошлой неделе? Он написал о ней на первом же допросе еще три недели назад? – спросил Горынин, – и с малайзийским паромом, который затонул позавчера, он три недели назад даже точно число жертв указал!
      – Ну, это как раз легче всего объяснить, – развел руками генерал, – если американцы решились на такой вброс нам человека с информацией, то они по заготовленной легенде и авиалайнер потом сами в воздухе подорвали и паром с пассажирами затопили, чтобы нам доказать подлинность всех предсказаний, включая и те, где они порочат наших людей.
      – А как же объяснить то, что он доподлинно знает о самых секретных протоколах переговоров Молотова и Риббентропа, о местах расстрелов и числе расстрелянных, о катастрофах на наших полигонах, о самых секретных разработках наших ученых?
      Откуда ему известно то, о чем не знают даже многие генералы наших органов? – настаивал Горынин.
      – Они очень хорошо его подготовили, прежде чем забрасывать, – ответил Гусев.
      – Значит, значит не будем готовить записку председателю КГБ и Генеральному секретарю? – спросил Власов.
      – Да кабы я по каждой хуйне генсеку докладывал, – сорвался Гусев, – где бы я был ? В лучшем случае на Колыме начальником лагеря, или начальником режима в Солнечном Магадане.
      – Значит, Ребякина на Пряжку? – подытожил Власов.
      – Да, пускай его Машечкин еще пару недель галоперидолом поколет, а потом на пряжку в наше отделение, – кивнул Гусев.
      Власов и Горынин уже было вопросительно поглядели на генерала, ожидая объявления конца аудиенции, но тот вдруг махнул рукой и сказал,
      – Да вот, тут одно предсказание навязчивое было у этого Ребякина, насчет некого Худякова из Ульяновска. Вы проверили?
      – Так точно, проверили, – ответил Власов, – есть такой Худяков, учится в школе в десятом классе, с матерью живет, безотцовщина.
      – Без отцов только у лягушек дети бывают, – покачав головой заметил генерал, и поглядев на услужливо подложенную ему справочку из паспортного отдела Ульяновской милиции, сказал – - Вы его, как этот Худяков школу закончит, давайте, отправляйте его в армию, в Афганистан, пускай его там на всякий случай убьют, лады?
 

 
      Они шли по узкой тропинке, желто-серою каймою вившейся повдоль крутого и высокого берега широкой русской реки.
      Ее красивые изящные туфельки иногда зарывались каблучками в песок, а иногда ступали на траву, потравляя плоские листья подорожника и желтые цветы приземистых одуванчиков.
      Марыля не могла и не умела одеться по-спортивному, по-туристски. Она и на загородную прогулку одевалась, как на званый вечер с коктейлями – то в длинное платье с открытой спиною и глубоким разрезом сбоку, открывающим ее стройные балетные ножки, то в узенькое petit robe noir, придававшее ее стройной точеной фигурке вкус какой-то трогательной девчоночьей беззащитности..
      На самой высокой точке обрыва было так привольно, что даже затянувшееся молчание не казалось им тягостным. И очнувшиеся от первой летней жары крупные слепни, которые все так и норовили прилипнуть то к ноге, то к шее, даже они – не могли испортить захватывающей дух радости, которая вместе с вольным воздухом бескрайней голубизны волжского простора переполняла их бронхи и груди.
      Ольгис снял фуражку и расстегнул две верхние пуговички своей генеральской гимнастерки. От бесконечных крутых подъемов и спусков по тропинке, что то ныряла в овражек, то взмывала вверх, взмокла спина. Ольгис достал из кармана галифе белоснежный батистовый платок и аккуратно обтер им кожаный внутренний ободок своей фуражки.
      – Устала? – спросил он Марылю.
      – Устала немножко, – ответила она мягко, на польский манер произнося звуки "л" и "ж".
      Ольгис сломал ветку, примостившегося на самом краю обрыва ивового куста, и протянул ее Марыле.
      – Merci bien, – по-французски поблагодарила Марыля и тут же принялась обмахиваться подаренной ей веткой, отгоняя назойливых слепней.
      Ольгис остановился.
      Похоже было, что они достигли самой высокой точки на берегу.
      Обрывистый берег, сложенный из плотного красного песчаника, был местами испересчен черными дырками – гнездами ласточек-береговушек. Далеко внизу – вдоль самой воды протянулась полоска пляжа – то песчаного, тоиногда – каменистого из серой речной гальки, по которой в местах схода оврагов, тут и там весело и игристо струились воды впадавших в Волгу ручьев.
      А если повернуться к реке спиною, то глаз радовала поросшая редким и низким леском – широкая равнина, вся переливавшаяся всеми оттенками зеленого, по мере того, как волжский ветерок шевелил и причесывал высокую полевую траву.
      – Хорошо здесь, – подытожил Ольгис, – хорошо и красиво.
      – Да, милый, – согласилась Марыля, положив свою узенькую ладошку Ольгису на плечо.
      Ему очень нравилось, как она выговаривала это слово.
      Ми-вый.
      Не Милый с твёрдым русским "эл", а ми-вый… Совершенно по польски.
      И была она такая тоненькая, нежная, его балеринка Марыля из Варшавского театра балета. Девушка в светлых кудряшках с ярко-красным ртом и огромными голубыми глазами.
      – А где наши друзья? Где Джон, где Маша? – без смысла, а так, для порядка спросил Ольгис.
      – Не знаю, потерялись где-то, Ils ont ete perdu, – прикрывая веками затуманившиеся глаза и прижимаясь к Ольгису, ответила Марыля.
      Их губы соприкоснулись.
      – Хочешь, мы займемся любовью прямо здесь? – спросила она, – здесь так красиво…
      – Хочу, ответил Ольгис и через голову стянул с себя свою генеральскую гимнастерку. …
      Вечером на дальней даче у Сталина был большой сбор.
      Ольгис привез хозяину кое-какие фильмы.
      "Титаник" Оливера Стоуна, "Звездные войны" Джорджа Лукаса, "Амели" Жан-Пьера Жёне, а также "Брата" и "Жмуриков" Сергея Балабанова.
      Собралась кое-какая публика.
      Маршалы Ворошилов и Буденный, министры и члены Политбюро – Лаврентий Берия, Жора Маленков, Слава Молотов, Андрюха Жданов, Миша Калинин.
      Перед кино Жданов сел к роялю и немного играл.
      Генералы и министры приглашали дам и танцевали фокстрот.
      "Титаник" Сталину сразу как-то не понравился и не досмотрев даже и половины, он попросил поменять ленту, затребовав из закромов вечно-беспроигрышную "Волгу-Волгу" с Любовью Орловой.
      Официанты в белых пиджаках подавали грузинские вина, фрукты и конфеты.
      Марыля выпила бокал белого полусладкого "Псоу" и скушала шоколадную конфетку "Белочка".
      От груш и винограда она отказалась, шепнув Ольгису в ухо, что боится растолстеть.
      Едва затихла в динамиках музыка Исаака Дунаевского с песней "Много песен про Волгу пропето", и едва свет в просмотровом зале начал плавно набирать свои люксы, Сталин поднялся из кресла и надтреснутым голосом пригласил всех мужчин пройти в зал для совещаний.
      – Не скучай, – выпуская руку Марыли, шепнул ей Ольгис.
      – Я поеду в гостиницу и буду там тебя ждать, – ответила Марыля, многообещающе прищурив глазки и вытянув губы в воображаемом поцелуе.
      Когда тяжелые двери плотно затворились и вся обслуга с охраной осталась снаружи, Сталин, убедившись что все расселись и смотрят теперь только на него, принялся ходить вдоль длинного стола, каждый свой шаг сопровождая помахиванием руки с зажатой в ней трубочкой.
      У него после полуночного просмотра кино всегда наступал пик работоспособности, длившийся до трёх часов ночи. Самое продуктивное время советской мозговой активности.
      – Мы собрались сегодня здесь, не для того чтобы посмотреть плохую кинопродукцию загнивающего Голливуда, товарищи, – начал Сталин, – а для того, чтобы подвести некоторые первые итоги работы, проведенной нашим Политбюро с того момента, когда к нам присоединился товарищ Снегирев…
      Все присутствующие машинально поглядели на Олега.
      Он невозмутимо сидел между Вячеславом Михайловичем Молотовым и Лаврентием Павловичем Берией, единственный отличаясь от всех членов Политбюро тем, что на столе перед собой имел не блокнот, не кожаную папочку или портфель, а ноутбук с портативной выносной клавиатурой и оптической бескордовою мышкой.
      – Мы попросим товарища Снегирева, – сказал Сталин, своею трубочкой показывая на новоиспеченного маршала, – мы попросим товарища Снегирева доложить нам в общих чертах о наших задачах и о перспективах новой войны, которую нам навязывают враги Советского Союза.
      Олег встал, машинально проверил рукою, застегнуты ли все пуговицы на его маршальском мундире, и прокашлявшись в кулак, начал свой доклад, словно подсолнух вслед за солнцем, всем корпусом поворачиваясь вслед за Вождем, покуда тот, внимая докладу, ходил взад – вперед вдоль длинного стола.
      – С получением международными террористами ключа доступа к временным переходам, борьба сосредоточится за захват и удержание ключевых пластов времени, товарищи, одним из самых важных, которым является именно этот наш, в котором мы сейчас живем и работаем.
      – То есть, вы, товарищ Снегирев, хотите сказать, – прервал его Сталин, – что террористы рассыплются не по всем временным пластам, а сконцентрируются в тех, где происходит нечто особо важное?
      – Совершенно верно, товарищ Сталин, – кивнул Олег, – во всех пластах времени существует только две точки, воздействие на которые может вызвать существенные изменения.
      – Назовите эти точки, – попросил Сталин, остановившись прямо напротив Снегирева.
      – Первая точка, это начало христианской эры, это Израиль времени Понтия Пилата и события связанные с распятием Иисуса Христа, – сказал Олег.
      – А вторая? – спросил Сталин, глядя в глаза Олегу.
      – А вторая, товарищ Сталин, это передел мира во Второй мировой войне, – ответил Олег, машинально вытягиваясь по стойке "смирно".
      Сталин сделал мягкий жест сжимавшей трубочку рукой, показывавший, чтобы Олег расслабился и чувствовал себя более спокойно.
      – Расскажите нам, товарищ Снегирев, как будут действовать террористы и какие действия нам следует предпринять, чтобы нарушить их планы?
      – Прежде всего, товарищ Сталин, террористы попытаются осуществить временный переход-переброс своих агентов с целью выхода на глав стран основных участников конфликта, то есть они попытаются выйти на Гитлера, на Рузвельта и Черчилля, вбрасывая им технологическую, а так же политическую информацию и тем самым, пытаясь изменить ход и последствия Второй мировой войны.
      – Но это не всё, – не спрашивая, а как бы утверждая, сказал Сталин.
      Вождь стоял напротив Олега, их разделяли какие-нибудь двадцать или тридцать сантиметров пространства, и Олег чуял запахи ароматного табака и каких-то грузинских трав, то ли киндзы, толи кмели-сумели, исходившие от тяжелого с хрипотцой дыхания пожилого грузина.
      – Да, это не все, – кивнул Олег, – они наверняка постараются убить меня, как главного соперника в борьбе за кремлевский ситуационно-временной уровень…
      – Или меня, – добавил Сталин… …
 

 
      – Ты смелый и отчаянный человек, – сказал Ходжахмет.
      Ходжахмет стоял так близко, что Саша Мельников чувствовал запахи короля террористов, его чисто мужские запахи, не могшие выветриться ни какими неделями и месяцами, проведенными в самых роскошных турецких банях или гаремах, потому как это были запахи войны, непрестанно преследовавшей этого человека, запахи походных костров, пластической взрывчатки, пороховых газов автомата и сильнодействующих медикаментов, которыми на бегу во время боя затыкают кровоточащие раны…
      – Ты отчаянно смелый человек, – сказал Ходжахмет, – если ты попытался вернуться сюда к нам, надеясь, что мы не сразу отрежем тебе голову, но дадим что то сказать перед смертью.
      Сзади Сашу Мельникова держали крепкие пальцы Ахмед-Гирея – этого могучего телохранителя Ходжахмета, бывшего чемпиона мира по римско-греческой классической борьбе, про которого рассказывали, что он очень любит медленно ломать кости своим врагам, наслаждаясь их болью, а в конце – руками переламывать им шейные позвонки.
      Рассказывали, что однажды, когда Ходжахмет приказал Гирею отрезать башку кому-то из провинившихся нукеров, тот не доставая ножа, просто взял и оторвал несчастному его голову, бросив ее к ногам хохотавших, обкуренных анашою и нажевавшихся насвая кунаков и охранников.
      – Я вернулся не для того, чтобы ты отрезал мне голову, – ответил Саша, прямо смотря Ходжахмету в лицо, – а потому что наши цели на какое-то время начали совпадать, и я уверен, что и ты и я мы оба теперь заинтересованы в сотрудничестве.
      – В сотрудничестве? – изумился Ходжахмет, – после того, что ты сделал в нашем научном центре и после того как ты бежал вместе с моей женой, ты осмеливаешься говорить о каком-то сотрудничестве?
      Ахмед-Гирей, почуяв близящуюся развязку, приподнял Сашу, так сдавив ему шею, что у того перехватило дыхание и перед глазами поплыли бардовые круги.
      – Да, в сотрудничестве, – задыхаясь, прошипел Саша, – потому что твоя жизнь, Ходжахмет, зависит теперь от моих знаний, без которых тебе, тебе… – Саша задыхался.
      Ходжахмет подал Гирею знак, чтобы тот отпустил Мельникова, и когда железная хватка на Сашиной шее слегка ослабла, Саша несколько раз вздохнул и продолжил, – - я могу спасти тебя от смерти, и поэтому нужен тебе, потому как никто кроме меня не распознает признаки твоей скорой гибели, и значит, я нужен тебе, как гарант.
      – Да ты все выложишь мне и так, когда Гирей начнет переламывать твои кости, – сказал Ходжахмет.
      – Мне нечего будет выложить тебе, – возразил Саша, – потому что знание выплывет только в определенной ситуации, потому что это ассоциативное, а не конкретное знание, Ходжахмет, и ты прекрасно понимаешь о чем я говорю.
      Ходжахмет и вправду все понял.
      Саша имел в виду, что он сможет расшифровать ситуацию, признаки которой хранятся у него в голове, но ни под какими пытками он не сможет – даже если и захочет – не сможет сформулировать всю систему признаков, по которой он определит смертельную ситуацию в которой погибнет Ходжахмет.
      – Ты предлагаешь бартер? – спросил Ходжахмет.
      – Да, – ответил Саша.
      – Я поставлю тебя при себе, чтобы ты предупредил меня о моей смерти, так? – уточнил король террористов. – да, – снова кивнул Саша.
      – А что взамен? – поинтересовался Ходжахмет.
      – А взамен ты поможешь мне и моим товарищам найти группы, посланные в первую и вторую ключевые ситуационно-временные точки.
      – Ничего себе! – присвистнул Ходжахмет, – однако, губу вы там со Старцевым раскатали.
      – Убит Старцев, – сказал Саша, – один ты теперь, Ходжахмет на этом свете остался.
 

***

 
      – я ничего еще не решил насчет тебя, – сказал Ходжахмет, когда они вместе с Сашей летели над Заливом.
      Старый добрый, проверенный Вьетнамом Ю=Эйч-1 нес их почти над самыми гребешками волн, каждым оборотом лопастей своего несущего винта приближая соперников к острову, куда после прошлогоднего разгрома Ходжахмет переместил свой научный центр.
      – На острове растет дуб, – вспомнил Саша бабы Глашины слова.- На этом что ли острове? – внутренне задал он себе вопрос.
      – Ты что? Не слышишь меня? – крикнул Ходжахмет, – я говорю, что твой вопрос я отложил до завтрашнего утра, до утра поживи пока, а там посмотрим.
      Саша понял, почему пилот вел "хьюи" так низко над водой. Совсем не потому, что боялся радаров. Ходжахмет в этом регионе был полновластным хозяином и никаких вражеских радаров здесь не могло быть. Просто он подвел их вертолет к острову таким образом, чтобы Саша не смог сверху оценить обстановку и сориентироваться на случай своего побега.
      Лихач-пилот со всей скоростью налетел на берег и только в самый последний момент, задрав нос вертолета, поднял машину над набегающими на остекление кабины пальмами.
      Подскочил и тут же сбросив обороты турбины, лихо посадил машину н, открывшуюся за пальмовой рощицей маленькую бетонную площадку.
      – Дубов здесь не видать, – подумал Саша, вылезая из вертолета, – да и уток на пальмах тоже не видать.
      На площадке Ходжахмета встречал новый руководитель центра Абдулла Аббас – белый американец по рождению, до принятия мусульманской веры – майор армии США, доктор математики Алекс Аткинсон.
      – Это господин Мельников, – по английски сказал Ходжахмет, показывая на Сашу, – возможно он будет жить и работать здесь с вами, если завтра утром мы не отрежем ему голову.
      Аббас смерил Сашу взглядом, цыкнул зубом и ничего не сказал.
      Они сели в открытую машину и проехав метров пятьсот, оказались возле бетонного бункера, в котором Саша без труда угадал устье или портал наклонной шахты – хода, идущего глубоко вглубь под землю.
      Увидит ли он еще это синее небо и это яркое солнце? Не вынесут ли завтра на поверхность его обезглавленный труп?
      Sixteen tons
 

 
      Соседи бесследно исчезнувшего – как в воду канувшего артиста Лжедмитриева, все ходили, все хлопотали – квартиру то давно уже надо было приватизировать и расселять.
      Бронштейны, те давно продали свою комнату какому-то приезжему из лиц кавказской национальности и переселились в новенькую двухкомнатную квартирку в Озерках, алкаш Иванов – тот ни на что не претендовал, а вот Вороновы, те как раз очень хотели заполучить Лжедмитриевские тридцать пять квадратных метров. Им, как ветеранам коммунальной квартиры и как семье из двух человек, в отличие от одинокого алкаша Иванова – освободившаяся комната, как говорится – вполне "светила".
      Только вот участковый все твердил одно и тоже, де пропавший без вести таковым по закону считается десять лет, и соответственно имеет право на ту жилплощадь, на которой прописан.
      – Но он же не платит! – возмущалась Воронова.
      – Жэк выселит его по суду за неуплату, но предоставит меньшую жилплощадь, потому что нельзя же человека выбрасывать на улицу! – отвечал участковый.
      – А его комнату нам? – не унималась Воронова.
      – А в его комнату тех, кто занимал ту меньшую жилплощадь, – отвечал участковый.
      – А мы? – упиралась Воронова, – нам ведь надо!
      – А вы, – поглядев на Воронову отвечал участковый, – а вы еще мне должны будете ответить на несколько вопросов, не причастны ли вы сами к исчезновению артиста Лжедмитриева, если у вас был такой корыстный интерес.
      В театре музкомедии, где служил Лжедмитриев, тоже проявляли беспокойство. Какой-никакой, а все же артист, на котором держался репертуар. На него ходили. И со дня пропажи – многие одинокие женщины приходили и справлялись. Где? Не заболел ли? Не женился ли? Не уехал ли в Израиль?
      Нет, в Израиль он не уехал.
      Его увезли в другое место.
      В том другом месте Лжедмитриев теперь работал слугой.
      Он прислуживал старой русской женщине про которую говорили, что она мать самого Ходжахмета.
      Люди быстро свыкаются с переменой мест и с новыми условиями жизни.
      Что касается комфорта – то такого комфорта как здесь до жизни на этом острове, пускай даже в статусе слуги, у Лжедмитриева никогда не было и он никогда не мог бы даже и мечтать – иметь сказочно богатые апартаменты, роскошный выбор еды и одежд… Раньше, служа в театре и проживая на тридцати пяти метрах коммунальной квартиры на Моховой, Лжедмитриев имел два приличных костюма, а коньяк покупал дагестанский три звездочки, переливая его потом в бутылку из под Реми Мартен.
      Здесь же – он мог заказать мажордому любые одежды, любое питьё и любую еду. Даже любой алкоголь, потому как ни он сам, ни его пожилая госпожа – не были мусульманами.
      Поэтому, через пару недель Лжедмитриев легко привык к своей новой жизни.
      А что до перемены рода занятий, то выскакивать из-за кулис на сцену в тесных панталонах, изображая героя-любовника, не так то уж и лучше, чем прислуживать мадам Вере Алексеевне Худяковой.
      Лжедмитриев не находил эту службу особо обременительной.
      Чаю подать госпоже Вере Алексеевне, когда она вечером телевизор смотрит, о приеме лекарства напоминать по часам. Да иногда вслух почитать ей с выражением книжки по истории Карамзина и Иловайского про жизнь царей.
      Утром и до пяти по полудни, мадам принимала процедуры, спала и обследовалась у врачей. Поэтому в эти часы за ней ходили служанки из мусульманочек, и в Лжедмитриеве нужды не было. Вот и получалось, что рабочий день его был с шести вечера до полуночи, когда его вновь сменяла ночная сиделка в хеджабе.
      Вобщем, режим работы был – как в Питере когда он в театре служил.
      Пообнаглев за первые две недели спокойной жизни, Лжедмитриев даже решил было возобновить и поползновения лихих сексуальных похождений, свойственных его службе в театре и уже даже сделал пару недвусмысленных предложений медсестричкам в хеджабах. Но был вызван к самому господину Аббасу и после долгого разговора с ним, был поставлен стоять на колени на каменный пол. На целых три часа. А дежурный нукер в бурнусе и с автоматом в руках, при попытках Лжедмитриева пошевелиться и растереть затекшие колени, бил его палкой по пяткам.
      А в остальном жизнь Лжедмитриева как бы удалась.
      Была бы такая возможность, он бы даже с превеликим удовольствием послал бы Вороновым открытку, где он в превосходном летнем костюме на фоне морского прибоя сидит в роскошном американском джипе… Чего – чего, а автомобилей на острове было – бери – катайся – не хочу!
 

***

 
      А рядом с Лжедмитриевым, в соседних апартаментах поселили теперь еще одного русского.
      Сашу Мельникова.
      Голову Саше не отрезали.
      Был у него с Ходжахметом разговор.
      Сказать, что разговор этот был трудным, это ничего не сказать. Это как бы сродни тому облегченному эффемизму, когда про Победу сорок пятого говорят, что она далась нелегко.
      Саше дали умыться, поесть и поспать. Его не били, и охрана, повсюду неотступно следовавшая за ним, вела себя вполне уважительно.
      Наутро, после завтрака, состоявшего из свежего йогурта, овсяной каши, фруктового салата и чашечки кофе с теплым круасаном, Сашу отвели к Ходжахмету.
      Но сразу он их не принял.
      Пришлось ждать – у Ходжахмета было совещание с какими-то китайцами. Саша хорошо их разглядел, когда они выходили из Ходжахметова кабинета. Лю ден Лао, Ван Хэ и еще двое, которых Саша не знал. Впрочем, Саша не был знаком и с первыми двумя, просто при подготовке в Резервной ставке, Саше показывали фотографии Лю ден Лао и его помощника Ван Хэ.
      Китайцы уходили явно довольные, улыбчивые. Хотя, по их хитрым лицам сложно было судить об исходе переговоров, китайская дипломатия в отличие от европейской имеет трехтысячелетнюю историю, и скрывать за улыбками истинные чувства, китайцы научились лучше европейцев.
      Едва выпроводили пекинскую делегацию, адъютант Ходжахмета велел ввести Сашу.
      Ходжахмет сидел в своей диванной, возлежал на коврах, откинувшись на гору из мягких думочек и курил кальян. Две женщины, в которых Саша легко узнал бывшую служанку Кати Лидию и ее пятнадцатилетнюю дочь, прислуживали в диванной, поправляя подушки, подавая кофе, фрукты и напитки.
      Когда Сашу ввели, Ходжахмет жестом велел всем удалиться. Всем, даже охранникам и их начальнику Абдул-Гирею.
      – Ну, храбрый портняжка, – игриво начал Ходжахмет, – так в чем же причина твоей наглой храбрости? Неужели вы там со Старцевым, когда планировали этот твой визит ко мне, и вправду думали, что я куплюсь на всю вашу туфту с информацией, которой ты якобы располагаешь?
      Саша молчал и не отвечал.
      – Почему ты молчишь? – спросил Ходжахмет, – ты раскаиваешься в том, что поддался уговорам начальства и согласился поехать ко мне? Тебе нечего мне предложить кроме той туфты, что ты пытался мне сторговать вчера?
      Но Саша молчал не поэтому, в глубине комнаты он увидал фотографию в рамочке.
      Берег реки или озера. На берегу стоят два полу-голых пацана в плавках. За спинами ребят растет большой дуб. А в руках у пацанов охотничьи принадлежности – двустволка, патронташ и… И резиновая утка. Утка – манок, каких пускают плавать в камышах, подманивая селезня… Один пацан – Володя Худяков, а второй – Лёша Старцев…
      Вот он дуб и вот она утка…
      – Ну так что за туфту ты мне предложил? – еще раз спросил Ходжахмет, выводя Сашу из транса, – предложи что-нибудь получше того, что вы там навыдумывали в вашей резервной ставке!
      – Я знаю, где твоя смерть, – сказал Саша, – и если тебя это интересует, ты меня не убьешь.
      – Меня больше интересуешь не ты, – сказал Ходжахмет, удобнее откидываясь на подушках, – меня интересует то, как далеко вы готовы пойти ради того, чтобы пролезть в секреты моего центра.
      – В смысле? – переспросил Саша.
      – В смысле того, чем еще кроме твоей недорогой и в общем то даже очень дешевой жизни готовы рискнуть там в ставке ради того, чтобы узнать, в какой пласт времени ушли мои боевики? – хмыкнул Ходжахмет, иронически глядя на Сашу.
      – Если ты думаешь, что из нас двоих блефую я, то это неправда, – медленно проговорил Саша, – мне кажется, что тебе гораздо интереснее узнать, как мы опередили тебя и в чем наша уверенность, по причине которой мы не побоялись приехать к тебе.
      – Да? – изумился Ходжахмет, – ты так считаешь?
      – Да, считаю, и то что я здесь, это не наглая отчаянная выходка загнанных в угол безумцев, как ты полагаешь, а уверенный расчет на твоё благоразумие.
      Ходжахмет еще шире улыбнулся и поворочавшись на подушках позволил себе немного в задумчивости помолчать.
      – Моё европейское благоразумие? – улыбаясь переспросил Ходжахмет, – вы ставили на него?
      Он ухмыльнулся, а потом, приподнявшись с подушек и наклонившись ближе к своему виз-а-ви, проговорил быстрым шепотом:
      – Привези сюда ко мне Катю, которую ты у меня украл, привези ее сюда, тогда мы об чем то сможем договориться, только тогда… А вся эта "бла-бла-бла" про мою смерть – это туфта, за которую я и копейки не дам! Не боюсь я смерти.
      – Я, может и привезу сюда Катю, – медленно проговорил Саша, – но только на условиях равноправного и полного доступа меня к информации о ключе времени.
      – Я подумаю, – ответил Ходжахмет.
      – И перво-наперво меня интересует, кого из агентов вы направили, чтобы убить Сталина…
 

 
      – Я полагаю, что мы должны самым строгим образом начать охоту на временных перебежчиков, – сказал Олег.
      – Да, но чтобы не распылять силы, неплохо было бы, если бы вы очертили нам круг, ограничивающий рамки, где и кого в первую очередь следует искать, – сказал Берия.
      Они сидели у Олега на даче.
      На его новой даче в Рассудово.
      С задней – северной веранды был виден пологий спуск к реке Пахре, здесь в этих местах не широкой и полноводной, но после того, как по пойме три раза прогнали курсантов двух столичных училищ – с мешками для мусора, речка ожила, очистилась и наполнила свои тихие заводи чистой ключевой водой, в которой теперь снова завелись и раки, и налимы, и щуки.
      – Вы читали статьи Иосифа Виссарионовича о роли личности в истории? – спросил Олег.
      И не дожидаясь ответа, стал говорить:
      – Большевики отрицают роль личности, но не отрицают величия Ленина и Сталина – и в этом состоит их признание двойственности природы вещей, ее инь и янь.
      Ее Фрейда и Маркса, если угодно, уживающихся в одном сосуде.
      – Фрейда? – переспросил Берия, оживившись.
      – Да, Фрейда, – кивнул Олег, – обратите внимание, два мудрых еврея открыли законы, объясняющие механизмы работы и развития общества. Беда наших и западных социологов, экономистов и обществоведов только в том, что они либо абсолютизировали учение этих людей, либо полностью отрицали их значение. Вот хотя бы с Марксом – он четко сформулировал, что корнем всей борьбы является социалоьная зависть бедных к богатым, и первопричиной этой зависти, которую большевики стыдливо назвали классовой борьбой, Маркс четко определил собственность на средства производства, то есть попросту – кому принадлежит фирма, офис, фабрика, завод, Юкос, Сибнефть, Промбанк… – прекрасная теория, объясняющая природу зависти, двигающую социальные процессы, большевики пришивали его ко всем проявлениям общественной жизни, надо или не надо.
      Берия согласно кивал, слушая Олега.
      – А Фрейд? – спросил он.
      – А Фрейд, которого большевики отрицали, этот объяснил корни иного мотива неудовлетворенности личности. Если одна неудовлетворенность, вызываемая завистью рабочего к владельцу Юкоса или Сибнефти, толкает его на баррикады делать революцию, дабы отнять средства производства и поделить с товарищами по партии, то другая неудовлетворенность – сексуальная, порождается завистью к средствам производства, а к красивой сисястой жонке этого буржуя, к тому, что он – негодяй трахает эту красивую бабу денно и нощно, а рабочему приходится спать с худосочной старой и некрасивой изможденной работой старухой, и надо бы отнять…
      – И поделить с товарищами по партии, – хмыкнул Берия.
      – Э, нет, – возразил Олег, – есть вещи, которые дележу не подлежат.
      – Да бросьте, вы, Снегирев, – махнул рукою Берия, – заводы с фабриками, что отняли у буржуев тоже делили только по закону волчьей стаи, и только временно, покуда не созреет сила, чтобы владеть потом этим всем единолично, как…
      – Договаривайте, Лаврентий, договаривайте, – приободрил Берию Олег, – вы же знаете, я никому не скажу.
      – Как он, – сказал Берия, – неужели вы не понимаете?
      Они помолчали, глядя, как ветер колышет верхушки ольхи, поворачивая листья то зеленой наружной, то серебряной внутреннюю стороною, пуская по листве этакие волны из зеленого и серебряного.
      – Есть личности, которые являются этакими пупками на теле общества, этакими важнейшими точками исторического процесса, – сказал Одег.
      – Что она история? – задумчиво произнес Берия, – волна, гонимая ветром этих ваших законов вечной зависти одних к другому, отнять завод или этот ваш Юкос, отнять бабенку…
      – Но есть все же личности, – возразил Олег.
      – А знаете, почему большевики отрицают роль личности в истории? – спросил Берия.
      – Почему?
      – Потому что любую личность можно убить, нет человека, и нет проблемы, как говорит один мой знакомый, а законы развития общества – эти ваши Фрейд с Марксом, их убить нельзя.
      – А ведь вы правы, Лаврентий, – встрепенулся Олег.
      – Не я, а он, – показывая пальцем на небо, сказал Берия, – вождь прав, когда очень заботится о собственной безопасности.
      – Он знает, что и его, как и любого в этом историческом процессе, можно убрать, как он убрал Троцкого и других, мешавших ему одному безраздельно пользоваться этой страной и этим миром.
      Берия кивнул, сглатывая слюну.
      – Они непременно пришлют кого-то убить его, – сказал Олег.
      Берия не ответил.
      Ветер стал налетать сильными порывами. Ольха под окнами веранды гнулась и тревожно шелестела своими серебряными листьями.
      – Гроза будет, – сказал Олег.
      – А кто она эта ваша Марыля? – спросил вдруг Берия, – и чего вы притащили ее сюда? Ведь сейчас, кроме лично вас и этой Марыли других перемещенцев по времени у нас теперь нет?
      – Это просто вы еще не выявили никого более, – нервно ответил Олег и поднявшись с кресла, поспешил закрыть окно, дабы очередным порывам ветра не выбило стекол.
 

 
      Этот дуб рос на островке…
      На островке, что на Волге – напротив пляжа на правом берегу.
      Это было еще до того, как на правом берегу начали строить большой завод по производству аэробусов.
      Они с Лёшкой полюбили ездить за Волгу.
      Раньше, когда в Ульяновске наступал жаркий июнь, все ребята ходили загорать и купаться на пляж, что расположился у подножия Венца, на пляж, что протянулся от речного порта до большого волжского моста.
      Но пляж этот был, хоть и удобный по своему положению – от самого центра города – от перекрестка улиц Минаева и Гончарова всего в семи шагах – только спустись по череде деревянных лестниц вниз к Волге – и ты на пляже, но в тоже время, был он грязный и людный.
      Купаться здесь – вблизи порта, где по воде то тут то там радужно переливались на солнце бензиновые пятна, было не очень приятно. Подруг Лешки и Володи – студенток Ульяновского музыкального училища Олю Лазареву и Олю Шленникову – в воду здесь было ну просто не затащить.
      – Везите нас в Сочи или в Дагомыс, тогда и макать нас будете, – отшучивалась бойкая Шленникова, когда из одного лишь желания невинно полапать ее девичьи прелести, Лёшка очередной раз пытался затащить девушку в волжскую воду.
      Девчонки загорать – загорали, но купаться на общем ульяновском пляже, где в волнах часто можно было увидать то дохлого помершего от солитера леща, то использованный презерватив, брошенный из иллюминатора проплывавшего мимо туристского теплохода, купаться они наотрез отказывались.
      – Еще подцепишь здесь что-нибудь не за что не про што, – шутила Оля Шленникова, намекая на невинность их с Лёшкой отношений.
      Вобщем…
      Как то раз, съездил Володя Худяков на охоту с соседом своим дядей Сережей.
      На охоту вместе с рыбалкой.
      У дяди Сережи лодка была – "казанка" с "Булями" и мотором "вихрь".
      Снасти рыболовные у дяди Сережи были, и ружье.
      А Володю Худякова он жалел, как безотцовщину, жалел и частенько пацана брал с собой на дачу. Мать стеснялась, мол что вы, Сергей Сергеевич, обуза он вам, а дядя Сережа ей всегда на то отвечал, что Вовка ему как сын, или внук, потому как своих детей у дяди Сережи не было. А Володьке очень нравилось хоть бы и на машине покататься, потому как на дачу дядя Сережа выезжал на собственном ижевском "москвиче", а там на даче у него еще был сарай, в котором и стояла та моторная лодка.
      "Казанка" с "булями".
      Ну…
      Съездили они раз на большую – с двумя ночевками – рыбалку с дядей Сережей, и тогда как раз, побывали они на том самом острове, что неподалеку – метрах в пятистах от правого берега. И так там понравилось тогда Володе!
      Приволье!
      Остров весь метров триста длиной и метров пятьдесят шириной.
      И на нем – ни души.
      Только пляжи вокруг каймой, да лесок невысокий, да дуб.
      А Волга в этих местах не река, а целое Куйбышевское водохранилище. Берегов с одного на другой – почти и не видать.
      Мост через Волгу – почти три километра вместе с подходными дамбами.
      Так что, если на тот самый остров поглядеть, или доплыть, то лучше с правого берега.
      Вот и пригласил Володя Лёху с девчонками поехать в субботу на правый берег.
      Поехать на автобусе за мост, а там – как получится.
      Палатку взяли двухместную, продуктов, бутылочку "волжского" вина "ноль восемь", чтоб девчонкам не страшно было.
      На остров плыли на украденной лодке.
      Нашли в камышах затопленный рыбачий плоскодонный клинкер, для верности примотанный хозяевами к вбитому в землю чугунному крюку.
      Долго возились с цепью и замком – сбили его туристским топориком.
      Потом долго вычерпывали из лодки воду.
      Девчонки ну никак не хотели в лодку полезать.
      – Утопите нас, как этот парень из "Американской трагедии", – шутила Шленникова.
      – А вы что? Обе беременные что ли? – отшучивался Лёшка, – чего вас топить то?
      Гребли по очереди.
      Менялись.
      Триста гребков Лёха, потом Володька садился на баночку и делал свои триста гребков.
      Жарко было.
      На небе – ни облачка!
      До острова доплыли за какие-нибудь пол-часа.
      Лодку сразу в камыши – прятать. А то вдруг хозяева хватятся да наняв моторку бросятся искать!
      Потом палатку под тем самым дубом поставили, потом ходили вдоль пляжа – выброшенные на берег коряги и досочки собирали для костра.
      Потом кулеш из рисового концентрата с тушонкой варили.
      Потом пили "Волжское".
      Потом…
      А потом целовались.
      Но распавшись на парочки и разойдясь.
      Лешка со своей Шленниковой палатку заняли.
      А Володя с Олей Лазаревой всю ночь у костра просидели.
      Дядя Сережа Володю еще несколько раз на этот остров на рыбалку возил.
      И кстати, по большой просьбе Володи, дядя Сережа один раз и Лешку Старцева взял с собой.
      Тогда то они на фоне того дуба с ружьем и с резиновой уткой-манком и сфоткались.
      Герои маракас
 

 
      – Представляешь, заходит к нам в общую гримерку, крутит свои эти идиотские усы и спрашивает, ну как вы тут, мои воробышки?
      Элла Гогошидзе наклеивала себе длинные ресницы, делая грим для танца игрушек.
      Левая ресничка наклеилась криво, и теперь Элла, наклонившись всем своим лёгоньким торсом к доброму старому зеркалу, помнившему еще Меланью Аксакову и Евдокию Батитцеву – этих красивых и блистательных любовниц гвардейских генералов – героев тысяча восемьсот двенадцатого года, чьи портреты висят теперь в знаменитой эрмитажной галерее, Элла наклонилась к этому зеркалу и пыталась исправить неровную ресничку.
      Левая балетная туфелька-пуанта её размоталась, и длинные розовые ленты свалялись узлом под лёгкой розовой пяточкой балерины.
      – Каково! Спрашивает нас, как мы тут? – с невеселым смехом восклицала Элла.
      Гримерку-уборную она делила с еще тремя девушками из кордебалета, с Милой Яковлевой, Аней Соснович и Веточкой Кораблевой.
      Веточка давно, еще с последнего курса Вагановского была при деле, то есть имела постоянного любовника-опекуна. Он был женат, имел положение, позволявшее ему снимать для Веточки квартиру и в случае чего, помогать ей в карьере редкими, но метками звонками куда надо и кому надо. Аня Соснович была замужем за свои балетным – за пожилым уже артистом мимансы Вадимом Алексеевичем, некогда подававшим надежды талантливым танцовщиком, но сошедшим с афиш из-за сильной долго не заживавшей травмы колена, сделавшей его профессионально непригодным.
      А вот Мила Яковлева, как и сама Эллочка – была девушкой в свободном поиске, вроде переходящего знамени или вымпела – легко перекочевывающей из постели одного дяденьки в постель другого папика, в надежде что уж этот то будет надолго, если не навсегда. И будет дарить ей квартиры, шубы и бриллианты.
      – Слыш, Милка, этот старый пузан с желтыми зубами, а все туда же!
      – А какая тебе хрен разница, с зубами, без зубов, – отзывалась от своего зеркала Мила Яковлева, – лишь бы с положением был, да не скупой.
      Мила закончила с гримом и теперь поправляла пачку, вертя оттопыренным задом и быстро-быстро моргая наклеенными для танца кукол ресницами.
      – А кто он по чину-званию, не знаешь? – спросила Элка, отодрав-таки кривую ресницу.
      – Как кто? Маршал! – отозвалась Мила.
      – Говорит, зайдет со значением, – презрительно фыркнула Элла.
      – Так и сказал, что со значением? – хихикнула Мила.
      – Ага, так и сказал, – вздохнула Элла.
      – Ну, значит потащит тебя сперва в ресторан, а потом на дачу или в охотничий домик, – сказала Мила, махнув тонкой и гибкою рукой.
      – Лучше, когда в гостиницу, – вздохнула Элла, – оттрахает на пол-шестого и в два ночи уедет к своей старухе благоверной. Я не люблю, когда утром эти слюни, да нюни…
      – А как же ты без этих слюней замуж выскочишь, или постоянного друга найдешь? – пожав плечиками, изумилась Мила.
      Но тут в дверь просунулась голова главного администратора сцены, – в кулисочки, в кулисочки, девоньки мои, две минутки осталось…
      Мила с Эллой глубоко вздохнули и пятыми позициями засеменили по коридору в кулисы.
      Танец кукол – их коронный номер.
      Маршал Иван Михайлович, как и обещал, зашел в гримерку с большим значением.
      Значение это в виде двух корзин, вносили три дежурных офицера при портупеях и синих фуражках со звездами.
      Одна корзина, та что полегче, и которую нес один боец, была полна свежих чайных роз, вторая же корзина, которую едва пёрли двое лейтенантов, полнилась бутылками, свертками и кульками, в которых угадывались фрукты и свежие свинокопчености от Елисеева.
      – Ну, как вы тут, мои воробышки? – хлопая и потирая ладонями, спросил Иван Михайлович, – поедем на лошадках кататься ко мне на конезавод? Пострела – Жеребца нового племенного покажу, какой он – ух! Одним словом – производитель!
      – А возбудителя конского нам там не подольют? – хмыкнула Мила, уже вовсю копаясь в корзине с подарками, выискивая там вкусненькое и поспешно отправляя отщипнутые кусочки в рот, виноград вперемежку с ветчиной, конфеты вперемежку с бужениной.
      – Зачем возбудителя? – изумился маршал, – никакого возбудителя нам не надо, мы и так разберемся, не правда разве? – и Иван Михайлович по-свойски обнял сразу двоих – и Эллочку, и Милочку.
      В машине, маршал уселся посередине, между девушек, и всю дорогу до конезавода приговаривал, – не все этому Снегиреву с польскими балеринами обниматься-миловаться, мы тоже за модой следим и от моды не отстаём!
 

 
      – Кто эта Марыля? – переспросил Снегирев, – моя подруга.
      – Временная ситуационная пэ-пэ-жэ, – усмехнулся Берия.
      – Пэ-пэ-жэ? – не поняв, наморщил лоб Олег.
      – Походно-полевая жена, – пояснил Лаврентий Павлович, – у каждого генерала и старшего офицера на фронте имеется, а у вас в каждом временном броске.
      Грохнуло за окном, словно ткань, словно полотно большое рвали там на небесах, усилив этот звук до миллиона миллионов децибел.
      Олег невольно втянул голову в плечи.
      – Боитесь, что шаровая молния в окно залетит? – спросил Берия, заметив, как Олег старается поплотнее закрыть фортку.
      – А откуда вам про шаровые молнии известно? – в свою очередь спросил Олег.
      – Через меня много всякого ученого люду прошло, – отвечал Лаврентий Павлович, – недаром атомную бомбу, как вы тут всем нам рассказывали, именно моему ведомству было поручено делать.
      – А неученых много попадалось? – ехидно спросил Олег.
      – Вы все про то же, – в тон, отозвался Берия, – неученые меня интересовали, если только они были женщинами.
      – Мой разум часто приходил в смущенное смятение, когда я представлял себе тысячи тысяч людей, моливших Бога о противоположном, – задумчиво глядя в резко потемневшее окно, сказал Олег.
      Косые струи дождя с характерным тревожащим душу шумом, секанули по стеклу, в момент сделав его из прозрачного – матовым.
      – О чем противоположном? – спросил Берия, отщипнув из стоявшей на столе вазы крупную виноградину.
      – А вот, когда люди на войне сидят в противоположных окопах и молят о том, чтобы Бог послал смерть их врагам, а их самих бы спас от пули и снаряда, – сказал Олег, глядя, как струи воды сильными потоками сбегают вниз по стеклу.
      Снова полыхнуло и снова окрестности дачи сотрясло от звуков разрываемых в небесах полотнищ.
      Наверное, именно таким звуком сотрясалась Голгофа, когда умер на кресте Спаситель Мира.
      – И что? – спросил Берия, отправляя в рот очередную виноградину.
      – А то, что это вроде должно было бы поколебать меня в вере, – сказал Олег, – именно с такой целью один мой неверующий оппонент и подкинул мне эту картинку, де Бог никому не помогает, а значит, его нет.
      – Ну? – пожал плечами Берия, – и что дальше?
      – А дальше я понял, что эта картина наоборот говорит в пользу Веры в вечную жизнь, в пользу Веры в Бога, потому что Бог знает, что не умрут души солдат с окончанием их земной жизни, поэтому…
      Олег запнулся, задумчиво глядя в матовое от воды стекло.
      – Что поэтому? – переспросил Берия.
      – Поэтому, террористы Ходжахмета ничего не боятся.
      Внезапно зазвонил вдруг телефон.
      Этот раритетный "Белл инкорпорэйтед" из черного эбонита, производимый в СССР по американской лицензии аз тридцать лет кряду.
      Берия поглядел на Олега.
      Ведь здесь Лаврентий Павлович был в гостях, и он не мог брать трубку первым.
      Олег твердым шагом проследовал к столу.
      Снял трубку.
      – Что? – исказившись в лице переспросил он говорившего на том конце провода, – что ты сказал?
      – Что случилось? – встревоженный Берия тоже привстал со стула, – что там сказали?
      – Сталина убили, – коротко ответил Олег, обессилено кладя трубку на рычаги.
      И тут же гроза за окном прекратилась.
      И тут же в окошке засияло солнышко.
      И птицы оживленно принялись чирикать под окном …
      Это была Марыля.
      Она стреляла из пистолета, который вытащила у Олега, когда они спали с ним на даче прошлый раз.
      У Олега их было несколько.
      Он любил оружие.
      И пистолеты буквально валялись у него повсюду.
      И Токаревские ТТ, и немецкие P-08, и наганы, и армейские пистолеты Кольта сорок пятого калибра…
      А она украла у него маленький бельгийский Браунинг калибра "семь и шесть", чтобы быть исторически последовательной.* Она знала, что Сталин пришлет за ней.
      Знала, когда еще на том просмотре Оливер Стоунзовского "Титаника" она трижды перехватывала его взгляды.
      Ловила их на себе.
      А потом когда он неожиданно появился в правительственной ложе на "Жизели" в Большом, где она танцевала невинную французскую пастушку.
      Для Марыли это появление Вождя на ее бенефисе не было неожиданностью.
      Она чувствовала.
      Она знала.
      Потому что Матерь Божья Ченстоховская услыхала ее молитву, свести девушку Марылю с этим убийцей всего польского, повинным в тысячах, десятках тысяч жертв Катыни и преступного стояния Красной Армии у стен Варшавы, когда эсэсовцы Дирлевангера расстреливали варшавское сопротивления Бур-Комаровского.
      Она должна была отомстить.
      И она сыграла безукоризненно.
      Она была само воплощенное вожделение.
      Она соблазнила его.
      Она заманила его.
      – Фани Каплан стреляла в Ленина из Браунинга 7,6 Сталин прислал ей за кулисы две огромных корзины роз.
      Красных и белых.
      На всякий случай, если ей не нравятся красные.
      А на самом деле со значением, ведь белое и красное – это цвета польского флага!
      А потом к служебному подъезду Большого, тому, что на сторону Лубянки, ей подали автомобиль.
      Ее не обыскивали.
      Она не сомневалась в том, что ее не станут обыскивать. …
      Берия не бил.
      Он только спрашивал.
      Он только все время спрашивал.
      Спрашивал одно и тоже.
      – Олег Снегирев твой сообщник? Скажи, Олег Снегирев твой Сообщник?
      Она молчала.
      Молчала, в то время как тысячей скрипок пела ее душа.
      Она отомстила.
      Она отомстила за всю ее Польшу.
 

 
      Леонид Ильич Брежнев слушал Би-Би-Си.
      У Генсека было препоганейшее настроение.
      Врачи категорически запретили ему сигареты и алкоголь.
      И Виктория настояла на том, чтобы никто, даже Цвигун, даже личный телохранитель Володя, не посмели бы дать Леониду Ильичу ни единой сигаретки, ни единого даже полстаканчика "молдавского", которое они с Костиком Черненко так любили…
      Костик во время вчерашнего визита только беспомощно руками развел, – сам понимаешь, Лёня, нельзя тебе…
      – Эх, рохля! – сокрушенно подумал расстроенный Генсек про своего дружка, – вечно я его тянул-тянул, а он, даже пачки сраного мальборо привезти не мог.
      Поиграли в косточки, поговорили о хоккейном чемпионате, где сборная СССР выиграла в финале у Чехов, вспомнили Молдавию, когда они там налаживали партийную работу молодой республики… А толку? Вика домашним милиционером сидела и во все свои лупоглазые зенки глядела, кабы Устиныч бутылку из кармана не достал.
      А он – тоже мне рохля!
      С такими в разведку разве ходят?
      По Би-Би-Си снова говорили о несоблюдении прав человека.
      Списки приводили этих… Как его? Узников совести!
      И надо же было ему в Хельсинки этот акт подписать!
      Кто мог подумать о последствиях?
      И Громыко тоже – чёрт ему в ребро, не предугадал, не предусмотрел последствия. А должен был предугадать, предусмотреть!
      Снова стали передавать доклад этой так называемой "хельсинской" комиссии по правам человека. Опять эти Сахаров с Боннер списки на Запад передавали.
      Щаранский, Буковский…
      Одни ведь евреи сидят!
      И что товарищ Андропов, не понимает, что тем самым дает израильским сионистам козырную карту в руки?
      Нет, вот пару русских фамилий назвали.
      Брежнев сделал погромче звук своей "Спидолы".
      Ребякин…
      Эта фамилия запомнилась сразу.
      У него в батальоне десантников, когда они на Малой Земле высаживались, один комвзвода был – Ребякин.
      Леонид Ильич ему перед боем партбилет вручал.
      Убили его в том бою вместе с тридцатью другими коммунистами.
      Может этот Ребякин – сын того самого Ребякина?
      Фамилия то редкая. Не Иванов, не Петров…
      Снова сквозь глушилку стали называть фамилии.
      Ребякин этот и еще трое – Мейлох, Вайнштейн и Саванович сидят в Ленинградской психиатрической тюрьме-больнице без суда и без следствия.
      Эту информацию Сахарову передал недавно выпущенный на свободу узник совести, чья фамилия не называется.
      Ребякин?
      А чего, действительно этот Ребякин там сидит?
      Надо бы узнать.
      Брежнев поднял трубку телефона, где вместо наборного диска был герб СССР и коротко сказал, – Юрия Владимировича мне… – и добавил, – Андропова. ….
      Ребякина помыли в ванной.
      Забрали его больничную одежду и вместо фланелевых трузеров и халата, выдали обычные солдатские сатиновые трусы, майку с широкой проймой, носки, белую рубашку на два номера больше чем надо, черный костюм фабрики "Большевичка" – как на покойника, галстук, и черные дешевенькие полуботинки фабрики "Скороход".
      Однако, после пяти лет ношения больничного, эти дешевые полуботинки и этот черный на покойника мятый костюмчик, Ребякин воспринял как какие-то царские роскошные одежды.
      Он надевал брюки и плакал.
      Плакал и надевал, непривычными непослушными застегивая пуговицы на ширинке.
      – Подтяжки надо бы, – заметил один из Гэбистов.
      – Или ремень, – сказал другой.
      – Свалятся с него портки, покуда до аэропорта доедем, – сказал третий.
      Потом его долго-долго инструктировали:
      – Заграничный паспорт вам дадут, когда вы выйдете из самолета. Но паспорт этот там вам не понадобится, потому что указ о лишении вас советского гражданства уже подписан Председателем Президиума Верховного Совета.
      – А и небыло у меня никакого советского гражданства, – сказал Ребякин, – я же из Российской Федерации временной прыжок делал, когда никакого СССР уже не было.
      – И куда такого сумасшедшего выпускать? – пожал плечами первый Гэбист.
      – Ни хрена его тут не вылечили, авось там заграницей долечат, – сказал второй.
      – Сам генеральный секретарь нашей коммунистической партии, говорят, принимал решение, – сказал третий.
      – Посылаем им туда дураков, будто они им там нужны, – хмыкнул первый. ….
      Они вылетали из аэропорта Пулково.
      Таможню и паспортный контроль не проходили.
      Черная "Волга" подъехала прямо к трапу самолета Ту-134, вылетавшему по маршруту Ленинград "Пулково" – Лондон "Хитроу".
      По трапу поднимались, когда все пассажиры уже заняли свои места и никого на поле, не было, кроме двух стюардесс, с любопытством взиравших на странную процессию.
      Вели Ребякина слева и справа держа его под руки, на всякий случай.
      Юрий Владимирович не велел ни каких наручников.
      До Лондона, то самой высадки – велел сопровождать Ребякина вдвоем – и в туалет, и по маленькому и по большому и кормить его с ложечки.
      А там – в Хитроу его встретят эти – из европейской правозащитной группы и из Британского МИДа.
      Премьер Тэтчер – эта железная баба – конь с яйцами, она этому придурку Ребякину британский паспорт уже приготовила.
      – Сегодня вечером уже будешь по телеку этих своих Смоуков глядеть с Аббой, – бодренько ткнув Ребякина локтем, сказал первый гэбист.
      – И Гиннес с воблой трескать, – подхватил второй.
      – Нету у них там воблы, – ответил Ребякин, – у них там жареная треска с жареной картошкой в пабах подается, да и то не во всех.
      – Откуда знаешь? – спросил первый.
      – Был там, – ответил Ребякин.
      – Когда ж ты там был? – спросил второй.
      – А в девяносто третьем году, когда коммунистов в России свергли и когда СССР распался я по турпутевке ездил, – ответил Ребякин.
      Первый покрутил пальцем у виска и присвистнул, многозначительно поглядев на второго.
      Тот кивнул и спросил Ребякина, – слыш, а кто у нас тогда генсеком будет?
      – Зюганов будет, – ответил Ребякин, устраиваясь поудобнее в кресле литеры "Б".
      На литере "А" возле окошка сел первый, а на литере "В" у прохода сел второй.
      – Ну, ничего, там тебя вылечат, – сказал первый.
      – Там и лекарства хорошие, и врачи, – сказал второй.
 

 
      В аэропорту Катю встречал сам Ходжахмет.
      Она прилетела на том самом Фальконе, на котором прошлый год отсюда ее выкрал Саша Мельников.
      Саша Мельников по кличке "Узбек".
      Когда второй пилот опустил выдвижной трап, генерал Задорин, управлявший самолетом, высунулся из боковой форточки своего левого сиденья и на полном серьёзе спросил:
      – Если будете забирать Фалькон, то отдайте мою спарку-"сушку", на которой я прилетал прошлый раз.
      Вот уж, воистину славянское простодушие, – подумал про себя Ходжахмет, ловя себя на том, что сам в некотором роде тоже славянин.
      – Нет, если вас этот "Фалькон" устраивает, то забирайте его себе насовсем, – махнул рукой Ходжахмет, – мы вашу "сушку" – "уб"* списали и порезали на алюминиевый лом. – су (спарка – уб – УЧЕБНО-БОЕВОЙ на два места для курсанта и для инструктора) В проеме люка показалась женская фигурка.
      Ходжахмет шагнул к трапу.
      – Здравствуй, Катя, Салям Алейкум.
      – Алейкум Ассалям, – ответила Катя.
      На ней был белый шелковый платок, как и положено ходить женщине на Востоке.
      – А где Саша? – спросила она, щурясь от непривычно яркого здешнего солнца, – где мой муж?
      – Я твой муж, – ответил Ходжахмет, – разве станет муж отдавать свою жену своему врагу?
      Ходжахмет улыбался.
      – Разве я буду здесь жить не с ним? – спросила Катя.
      – Ты будешь жить со мной, как это было до вашего побега, – сказал Ходжахмет.
      – Почему? – спросила Катя.
      – Потому что мы с твоим бывшим мужем так об этом договорились, – ответил Ходжахмет, беря Катю за руку и помогая ей сесть в открытый армейский джип.
      – У тебя будет твоя прежняя служанка, твоя Лидия, – сказал Ходжахмет, прижимая Катину руку к своему сердцу.
      – Я хочу увидеть Сашу, – сказала Катя.
      – Ты увидишь его завтра утром, – пообещал Ходжахмет, – а сейчас тебя отвезут в твой дом. В наш дом, – добавил Ходжахмет, подумав. …
      С Лидией даже обнялись и расцеловались.
      – Ой, я так рада, так рада, – запричитала Лидия, – я так скучала, все думала, как там моя госпожа?
      Расспросила о сыне, – С кем он там остался? Как он? Подрос ли уже за год? На кого похож?
      Не спросила только о главном, – как Катя собирается жить с Ходжахметом, в его гареме, теперь, когда Саша Мельников находится не за тридевять земель, как это было тогда, а здесь, рядом. Как это возможно?
      Лидия не спросила, побоялась обидеть госпожу, все-таки отношения у них неравные, одна жена Ходжахмета и госпожа, а другая, хоть и тоже русская, хоть и тоже москвичка, но рабыня и служанка.
      Не спросила Лидия, но про себя подумала, что такова их женская доля, отдавать свое тело, терпеть, приспосабливаться, и потом даже привязываться к своему господину, унижающему, придавливающему твое даже не столько женское, сколько человеческое достоинство.
      В этом была извечная доля женщины.
      Только цивилизация, только последние десятилетия новых европейских обществ освободили женщину, сделали ее эмансипэ, сделали ее свободной.
      И тысячелетиями красивая женщина была как вещь, переходившая из рук одного сильного в руки другого. Пришел тот, кто получше вооружен, да покрепче в плечах, да и отнял женщину – забаву для постели, как отнимал у того, кто послабее – отнимал и красивое седло, и коня, и меч и одежду. Так было везде – и в средневековой Японии, и в древней Азии, и в Египте и в Месопотамии. И готовность женщины принять волю над нею более сильного, а не более любимого, въелась в гены.
      Женщина не противилась судьбе, и покорно принимала в своё лоно фаллос нового господина. Господина – завоевателя.
      А сердцу всегда можно приказать…
      Ах, Таня, в наше время, мы не слыхали про любовь…
      Вот так!
      И сама Лидия, разве она не отдавалась каждую ночь убийцам своего мужа?
      Они убили ее мужа там на их даче в Усово по Рублевке, и она потом привыкла к тому, что прикажет Ходжахмет – пойдет она с Ливийцем. Убили Ливийца, приказали ей, и она пошла в постель к другому господину…
      Но с Катей было по-другому.
      Катя теперь уже добровольно поехала сюда в гарем к Ходжахмету.
      И мужа ее еще не убили, Лидия видела его вчера в покоях у Ходжахмета, как они там мирно беседовали…
      Значит, значит, ее госпожу продали?
      По мирному соглашению сторон?
      Значит мир уже живет не по законам европейской цивилизации, а по иным законам?
      Лидия не спросила Катю, но Катя, почувствовав немой вопрос, сама хотела рассказать. Рассказать и объяснить. Но не могла. Не могла, потому что была связана обетом тайны.
 

***

 
      Это был тяжелый разговор, очень трудный разговор с генералом Богдановым, новым начальником разведки Резервной ставки Верховного главнокомандования.
      Генерал сам нанес ей визит, посетив Катю в ее комнате на третьем жилом уровне шахтного комплекса.
      Посюсюкался с маленьким Сан-Санычем, подарив ему пластмассовый пистолетик красного цвета, молодой мамаше преподнес духи и коробку орешков в шоколадной глазури.
      Катя поставила воду в электрочайнике, достала растворимый кофе.
      Присели.
      Генерал откашлялся и начал.
      Сперва про Сашу и про его ответственное задание, что вот вернется с победой, и все заживут новой счастливой жизнью.
      Но до победы еще далеко.
      А во все времена и во всех больших войнах, подруги героев помогали своим мужьям в их ратной борьбе.
      Богатырки Брумгильда с Кримхильдой – те брали мечи и вставали спиной к спине со своими Зигфридами и Хагенами, и наши, тоже – взять хоть и кино про Александра Невского, которое как раз вчера показывали по внутреннему кабельному телевидению Ставки? Василису Буслаеву помнишь?
      И на Великой Отечественной Войне так было, и теперь…
      А у разведчика – у него своё специфическое поле битвы.
      И жена разведчика тоже, должна быть готова к тому, чтобы помочь мужу. Помочь своей Родине…
      Разве не так?
      В общем, дошли потихоньку до главного.
      Надо бы Кате вернуться к Ходжахмету.
      Саша сообщил оттуда, что так надо.
      И не просто вернуться, чтобы быть там в залоге, но вернуться именно в качестве Ходжахметовой жены.
      Неформальной, а настоящей его жены.
      – А как же Саша? – спросила было Катя, но тут же пожалела об этом, устыдившись своего глупого вопроса…
      Ну да…
      Он же сам и предложил…
      Он же сам и договорился с Ходжахметом.
      – Но если ты не поедешь, – твердо сказал Богданов, – Сашке отрежут голову, а мы проиграем эту последнюю нашу войну.
      И Катя вдруг поняла, что именно от нее, именно от них с Сашкой и зависит теперь общая судьба обитателей Ставки.
      Да что там Ставки – бери выше!
      – А Сан-Саныч? – спросила Катя.
      – А Сан-Саныч тоже солдат нашей армии, – ответил Богданов, – знаешь, как в восемнадцатом веке в гвардию зачисляли сразу по рождению, как того же Пушкинского Петрушу Гринева!
      – И он? – в волнении спросила Катя.
      – Он у нас останется, нам тоже нужна гарантия, понимаешь?
      Все понимала Катя.
      Она понятливая была.
      Оттого Саша Мельников на ней и женился.
      Теперь в посольской миссии своего мужа, Катя исполняла роль некой Верительной грамоты. …
 

 
      – Верительные грамоты вручены, экселенс! Настала пора серьезного и доверительного обмена информацией, – сказал Саша.
      – Да, – кивнул Ходжахмет, – я как раз собирался объяснить тебе некоторые позиции в новой парадигме нашего мира.
      Они сидели на открытой веранде рыбацкой хижины Ходжахмета, обставленной в Хемингуэевском стиле. Хижина представляла собой современное бунгало, расположившееся на оконечной части сильно вдававшегося в море низкого, почти пустынного мыса. Несколько пальм возвышались над плоской крышей одноэтажной хижины, давая некоторую тень, и напоминая Саше нечто уже виденное, толи на открытках, рекламировавших курорты далекой Кубы, толи в фильмах с Ди Каприо о райских островах и дико растущей индийской конопле.
      – Я где то видел твоего стюарда, – сказал Саша, когда слуга, одетый в белый пиджак с одним серебряным погоном на левом плече, поставив перед господами стаканы с ледяной кока-колой, удалился к себе в свой бар – Да, это артист одного из питерских театров, – кивнул Ходжахмет, – его фамилия Лжедмитриев, я его специально привез сюда, чтобы он служил мне здесь.
      – Ты поклонник театра музкомедии? – удивился Саша.
      – Да нет, – пожал плечами Ходжахмет, – просто он мой физический отец.
      Помолчали.
      Каждый о своем.
      – Так вот, – спохватился Ходжахмет, – я расскажу тебе по порядку, как мы пришли к получению ключа времени.
      – Я весь самое благодарное внимание, – кивнул Саша, – слушаю тебя с интересом.
      – Начну с чистой теории, – сказал Ходжахмет, делая глоток ледяной кока-колы, – Время становится пластично изменяемым при трех условиях. Первое, это скорости, близкие к скорости света, и это явление тогда еще только на уровне так называемого парадокса времени, было теоретически открыто Эйнштейном.
      В знак понимания Саша молча моргнул глазами.
      – Но управляемым процесс изменения или как мы теперь говорим, пластификации времени, становится возможным только при введении в формулу понятия о количестве информации.
      Ходжахмет испытующим взглядом поглядел на Сашу.
      – Я пока не понимаю, – признался Мельников.
      – О-кей, я постараюсь объяснить. Помнишь у Фауста, – остановись мгновенье?
      – Ну, помню.
      – Не ну! Просто Гете уже кое-что знал.
      – Что знал? – спросил Саша.
      – То, что ключ можно взять и там и там.
      – Не понимаю.
      – А что тут понимать? – усмехнулся Ходжахмет, – третья компонента, это нравственный знак, и он может быть как положительным, так и отрицательным, это зависит от того, у кого находится ключ. У дьявола, у которого Фауст брал ключ, нравственный знак один, а у Ангелов Божиих, знак полярно противоположный, так что можно найти ключ и там и там, но важно обязательно сделать выбор и обладание одной лишь информацией ничего не даст.
      – Значит их два ключа? – спросил Саша.
      – Молодец, понял, – хлопнул себя по колену Ходжахмет.
      – А какой теперь у вас? – спросил Саша.
      – Догадайся с трех раз, – хмыкнул Ходжахмет.
      – Значит, вам необходим теперь еще и второй ключ? – спросил Саша.
      – Правильно, – кивнул Ходжахмет, – он необходим нам, чтобы во временно-ситуационных пластах у нас не было бы никакой конкурентной борьбы.
      – И этот второй ключ должны достать люди с противоположно нравственным зарядом?
      Так что ли?
      – Умница, именно так. И поэтому, я тебе еще не отрубил голову. Пока.
      – А почему ты уверен, что добыв, я отдам тебе потом этот ключ? – спросил Саша.
      – Потому что ты любишь Катю, и потому что ты такой, какой ты есть, – ответил Ходжахмет.
      Ходжахмет щелкнул в воздухе пальцами, и в проёме стеклянных дверей появился послушный стюард.
      – Сочини ка нам кофе, – сказал Ходжахмет, и сладко потянувшись, медленно врастяжку произнес, – погода какая стоит а? И ночи, ночи такие звездные! По такой погоде так трахаться хочется! Сегодня оттрахаюсь по полной программе. С Катей оттрахаюсь.
      Саша ничего на это не сказал.
      Только задумчиво посмотрел в синюю морскую даль.
 

***

 
      – Колдовские заклинания это всего лишь пароли к уровням управления, – терпеливо объяснял Абдулла Аббас, – это всего лишь команды, содержащие блоки кодов управления и доступа. Говоришь "Абракадабра-сим-сим", а работает это в системе общего информационного поля с постоянно включенным вай-фай доступом, так же, как если запускаешь в обычном навигаторе команду "энтер" или "exe"…
      – Понимаю, – кивнул Саша, – но заклинания действовали не всегда.
      – Верно, и здесь вступает второе необходимое условие, – сказал Абдулла Аббас.
      – Нравственный знак? – поспешно спросил Саша.
      – Можно назвать это и так, – но математически это звучит иначе.
      – Теперь понятно, почему были белые маги и черные, и почему порою для преодоления определенного уровня требовались невинные младенцы и чистые девы.
      – Все на лету схватываешь, – поощрительно кивнул Абдулла.
      – Таким образом, первый детекторный модем для линька с небесами был создан путем набора группы монахов, которые хором твердили мантру-заклинание? – спросил Саша.
      – Верно, – кивнул Абдулла, – группами их собирали, потому что тогда еще не было психо-усилителей и мощность сигнала повышалась путем простого наращивания числа молящихся.
      – А пророки? – спросил Саша, – а как же пророки?
      – А пророки, это те, чьи внутренние возможности сами притягивали сигнал небес для линька, – пояснил Абдулла Аббас, – это либо очень чистые люди с чистым нравственным знаком, либо…
      – Очень знающие, – поторопился вставить Саша, – как доктор Фауст.
      – Почти так, – согласился Абдулла Аббас, – таких людей больше, чем нравственно чистых, но за них тоже идет борьба и они тоже все на жестком учете.
      – Там? – спросил Саша, показывая пальцев в небо.
      – И там тоже, – кивнул Абдулла.
      Они стояли в большом машинном зале, где был собран пси-усилитель.
      Монтаж реактора, питающего усилитель энергией, был уже почти закончен.
      Рабочие в голубых комбинезонах и инженеры в белых халатах сновали туда и сюда, порою едва уворачиваясь от юрких автопогрузчиков шустро носившихся по бетонному полу машинного зала.
      – Эта штука заменит нам всех наших так называемых чистых, которыми раньше мы выходили на связь с мировым облаком, – пояснил Абдулла, показывая рукою на голубоватые иридиевые стержни пси-усилителя.
      – А схему усилителя тоже оттуда слямзили? – поинтересовался Саша.
      – А откуда же еще? – цокнув языком ответил Абдулла, – не американцы же придумали в конце то концов! …
      В своем кабинете, возле монитора, Саша поставил на стол картонную иконку – образ св. Евгения Родионова.
      Святой в зеленом камуфляже, с атоматом Калашникова на груди – строго глядел на Сашу, как бы спрашивая его, – сможешь, как я смог?
 

***

 
      Катя приняла нового мужа, как если бы так было и всегда.
      Как если бы Ходжахмет всегда был ее мужем.
      Катя была женщиной.
      И красивую женскую половину дворца Ходжахмета с ее бассейнами, внутренними садами с экзотическими птицами, роскошными хранилищами картин и драгоценностей, слугами и танцовщицами, Катя находила это новое жилище куда как более комфортным, чем те две комнатки в бетонном бункере Резервной ставки, где последние пол-года они ютились с Сашей.
      – Жить надо сегодня, – сказала Катя Лидии, – жить надо сегодня, потому что завтра может уже не быть.
 

 
      Подлодка U-2545 капитан-лейтенанта Вальтера Шмидта, нырнув под лед, привычным курсом входила в ледовые гроты Антарктической базы "Новая Ля-Рошель".
      На лодках ХХ1 – го проекта не было второй отдельной каюты, и Вальтер Шмидт, любезно предоставивший свои отдельные апартаменты высокому гостю, спал в тесненькой кают-компании, а свободные от командирской вахты часы проводил на центральном посту.
      Над подсвеченным снизу штурманским столиком, висел портрет "папы" – гроссадмирала Дённица.
      Вальтер глянул на фото, приятельски подмигнул ему и повернувшись к боцману Вилли Хиндермиту, поинтересовался, – что, Вилли, пойдет теперь за тебя твоя Хельга, когда ты к ней заявишься с крестом первого класса?
      Все на лодке знали, что старина – Вилли, в свои двадцать шесть лет явно засидевшийся в женихах, уже полтора года осаждает неприступную Хельгу Браун – двадцатипятилетнюю голубоглазую красавицу, служившую техником-электриком в береговой команде базы "Новый Сен-Назер".
      – А будет крест, господин капитан-лейтенант? – с детской обидой в голосе спросил бородатый Вилли.
      – За этот поход всем кресты будут, – без тени сомнения ответил командир, – американский авианосец тридцать пять тысяч тонн водоизмещением ко дну пустили, да и гостя из Пиллау без проблем довезли.
      – Вам то, поди, Рыцарский крест на шею навесят, герр капитан-лейтенант, – вставил унтерофицер Хайнц Мейски.
      Шмидт не ответил.
      Повернулся в сторону стоящего тут же старшего инженера-механика – обер-лейтенанта Гюнтера Шепке и скомандовал, – искать полынью, всплывать под перископ. – боцман, двадцать спереди, тридцать сзади, – скомандовал инженер, – красный свет в рубке, зенитный перископ поднять.
      Вальтер Шмидт быстро поднялся по стальному вертикальному трапу в перископную, привычным движением свернул фуражку с неуставным командирским белым верхом – задом наперед, чтобы козырек не мешал глядеть в окуляры, и взявшись левою рукою за левую откидную рукоять, правой рукой, как бы по дружески обнял этот командирский прибор подводного видения.
      – Есть полынья, всплываем под перископ, антенну выдвинуть, – скомандовал командир.
      Горизонт был чист.
      Над лодкой висела "летающая тарелка" Мессершмидт Ме-1262 или "новая швальбе", как называли ее летчики и подводники.
      Их встречала Антарктида.
      – Вестовой, будите гостя, пусть побреется что-ли, – через люк крикнул Шмидт вниз на нижнюю палубу, – через час будем в "Новой Ля-Рошели".
      А Ольгис Гимпель и не спал совсем.
      Он лежал в малюсенькой капитанской каюте, на все плавание любезно предоставленную ему командиром лодки, лежал и глядел в обитый отожженным деревом потолок.
      Ольгис думал о вечных и голубых льдах.
      Вестовой вежливо кашлянул за занавеской, заменявшей здесь двери капитанской каюты, и для верности еще и постучав костяшками пальцев о панель из фанеры под красное дерево, сказал, – через час будем на базе, Гер Гимпель, я приготовлю вам все для бритья, если желаете. …
      Под огромным, более двухсот метров высотою – ледяным куполом уютно расположились четыре лодки ХХ1 серии – черные от оклеивающей их легкие корпуса резины, они изящно контрастировали с голубыми стенами вечного антарктического льда.
      Естественные полости, величиною до полу-километра в диаметре, были обнаружены немецкими географами еще до Второй мировой войны и именно сюда в сорок четвертом и сорок пятом перебрались лучшие подводники Пиллау и Данцига, Сен-Назера и Ля-Рошели.
      На пирсе лодку Шмидта встречал оркестр, девушки из береговых служб, адмирал Лютцов-Боровски и группа улыбающихся штабистов с корзинкой, в которой похрюкивал своим розовым пятачком ритуальный поросенок. Поросенку потом предстояло превратиться в жаркое. Но он этого не знал, как не знал, выходя из Сан-Франциско американский авианосец "Констеллэйшн", что пойдет на дно от двух торпед, выпущенных с U- 2545.
      Шмидт спустился по трапу, приставил руку к фуражке с белым верхом, шагнул навстречу адмиралу.
      Позади Шмидта, под взглядами выстроенной на палубе небритой команды, спускался по трапу и почетный пассажир лодки – Ольгис Гимпель.
      Его тоже встречали, но без поросенка.
      Гимпеля встречали господа из СС.
      На пирсе, позади адмиральского "мерседеса", стоял черный "БМВ" с эсэсовскими номерами и возле машины отдельной от флотских группой перетаптывались люди в черных кожаных плащах.
      Ольгис сперва подошел к адмиралу, поприветствовал его, потом обернулся к Шмидту и сказал, – я благодарю вас и вашу команду за оказанное мне гостеприимство, капитан-лейтенант, желаю удачи и новых побед.
      Шмидт лихо откозырял в ответ и потом повернувшись к стоящей на верхней палубе, выстроенной команде, подмигнул своим товарищам, мол неизвестно, что еще лучше и почетней – потопить американца на тридцать пять тысяч тонн, или довезти из Пиллау важного бонзу?
      Эсэсовцы отсалютовали Гимпелю выкинув правые руки в принятом в их Ордене приветствии.
      Расселись в просторной БМВ седьмой серии.
      Ольгис с группенфюрером Полем на заднем сиденье, штандартенфюрер Хаземан впереди с шофером, а Шульц и Цемски сели в "гелентваген" сопровождения – Как тут у вас с погодой? – толи в шутку, толи всерьез, спросил Ольгис.
      – У нас всегда вечный минус по Цельсию, – ответил Поль, – если и умрешь, то не протухнешь…
      Сказал и расхохотался своей шутке.
      Ольгис знал, что по местному обычаю, умерших эсэсовцев вмораживают в лед и считают их как бы отбывшими в длительную командировку, до той поры, когда их разморозят и оживят – в том будущем, когда ученые Рейха познают секреты оживления.
      Пробитые во льдах своды тоннеля красиво освещались встроенными светильниками и каждый, расположенный через пятьдесят метров светильник, создавал как бы новое кольцо светлого пространства. И машина неслась из кольца в кольцо, из кольца в кольцо…
      – Кольца Нибелунгов, похищенные у них Зигфридом, – подумал Ольгис.
      Но развеселый хохотун Поль не дал ему побыть в задумчивости.
      – Сейчас мы приедем в научный центр, там вас уже ждут господа ученые, а потом, а потом я отвезу вас в гостиницу и вы уже не отвертитесь от пирушки, которую мы вам там приготовили. Вы когда нибудь купались в вырубленном во льду бассейне, когда в него наливают очень горячую воду? Нет? Тогда впереди у вас незабываемое наслаждение! И там будут наши спортсменки, девушки из сборной команды рейха по синхронному плаванию. Уж мы с ними синхронно… ха-ха-ха, уж мы с ними синхронно, – и Поль засмеялся, заглядывая Гимпелю в лицо, ожидая от гостя встречной веселой реакции.
      Наконец, череда колец света и тьмы закончилась. Машина вырулила под светлый голубой купол и остановилась.
      – Приехали, – крякнул Поль, отстегивая ремень безопасности, – здесь наша наука, сейчас они будут задавать вам вопросы. Заждались вас наши ученые. и возле машины отдельной от флотских группой перетаптывались люди в черных кожаных плащах.у.своим розовым пятачком ритуальный п Пси-усилитель был уже почти что собран.
      Профессор Вили Воленштайн, которого Поль представил Ольгису дал короткие пояснения, суть которых состояла в том, что пси-усилитель на иридиево-рубиновых парах даст такой прорыв, что американцы с их жалкими попытками объединить три их огромных станции – Гренландскую, Норвежскую и Аляскинскую в единый блок устойчивого линка с мировым знанием, будут детским лепетом, этаким детекторным радиоприемником двадцатых годов прошлого столетия в сравнении с современными радиоприемниками на процессорах и микросхемах.
      – Эффект усиления происходит за счет последовательной раскачки каждой иридиево-рубиновой пары другою иридиево-рубиновой парой и так далее, – объяснял профессор Воленштайн, – такая цепочка схожа с цепью гальванических элементов, которые если соединить последовательно, то они будут приращивать напряжение, а если их соединять параллельно, то они будут приращивать ёмкость и мощность соответственно.
      – А если соединять комбинированно? – спросил Ольгис, взглядом упершись в партийный значок на галстуке профессора.
      – Совершенно верно, – кивнул профессор, – мы именно и собираемся применить в нашем пси-усилителе именно эту схему, схему комбинированного объединения иридиево-рубиновых пар. Слабые колебания одной пары, усиливаются когерентными колебаниями другой и так далее, а блоки из таких пар…
      – Заменяют сотни и тысячи молящихся и поющих мантры монахов, – перебил профессора Олег.
      – Правильно, – одобрительно кивнул профессор, – это именно то, чего не хватило нашим товарищам в сорок четвертом и сорок пятом годах, когда в Вевельсбурге тибетские монахи по программе ананербе почти уже дали все необходимые сведения и по атомной бомбе и по двигателю для летающих дисков.
      – Мы еще все изменим, дружище, – сказал Ольгис, похлопав профессора по плечу.
      Знаком руки отпустив Воленштайна, Поль пригласил Ольгиса проследовать в офис главного руководства центра.
      До совещания, на котором должен был выступить с докладом Ольгис Гимпель, еще оставалось пятнадцать минут.
      Можно было успеть выпить по чашечке кофе и выкурить по сигарете.
      – Курите английские? – поинтересовался Поль, предлагая Ольгису сигарету "Бенсон и Хэйджес".
      – Нет, спасибо, дружище, – улыбнулся Ольгис, доставая свои, – думаю, здесь остроумно и актуально курить сигареты "Антарктида" ленинградской фабрики Клары Цеткин.
      – Откуда у вас эти раритеты? – поинтересовался Поль, с любопытством разглядывая мягкую белую пачку.
      – Оттуда, из прыжка в семидесятые, – просто пожав плечами ответил Ольгис. ….
      Фанфары отгремели.
      Эсэсовцы лейбштандарта в черных парадных мундирах и стальных шлемах внесли знамена.
      Все присутствующие, стоя запели гимн эсэс "Ди фанне хох":
      Выше знамена, маршируют отряды эсэс..
      Потом, председательствующий – обергруппенфюрер Шниттке произнес речь.
      Обычную партийную речь, изобилующую общими фразами о врагах, о жидомасонах, об американской либеральной жидоплутократии и о скором грядущем крахе и того и другого.
      – Вы выступаете четвертым, после гауляйтера Новой Швабии Альфреда Розенкранца, – наклонившись к Гимпелю, прошептал Поль.
      Ольгис не волновался.
      Он любил публичные выступления и почти никогда не готовил тезисов.
      Когда знаешь о чем говорить, надо только начать, а потом никакая сила тебя уже не собьет со смысла.
      – Камарады! – обратился к присутствующим председательствующий, – слово предоставляется группенфюреру Ольгису Гимпелю, куратору научных разработок и разведки в ситуационно- временных пластах.
      Ольгис взошел на трибуну, слегка наклонил микрофон, чтобы был поближе, и обведя зал долгим взглядом, начал свой спич.
      Он говорил о том, что рано еще праздновать победу.
      Человечество вступило в последний, решающий этап схватки, схватки за информацию.
      Американцы – эти извечные соперники Германии, снова, как и сорок пятом, идут с нашими учеными почти вровень, почти колесо в колесо. И выиграет тот, у кого в последний момент будут крепче нервы и у кого в последний момент будет более устойчивый линк. Но в тоже время, в отличие от прошлых неудач, когда противниками Германии были объединенные силы Англо-американцев и Советского Союза, теперь на театре военных действий появились другие сильные соперники, Китай и Объединенные силы исламских государств. И они тоже имеют определенный прорыв в области научных разработок в пси-линке.
      – Нам важно то, – сказал Ольгис в заключение своей речи, – что мы в отличие от американцев, единолично взяли под контроль именно южный полюс, тогда как северный полюс американцам приходится делить с русскими.
      То, что для полного господства, необходимо контролировать оба полюса, и иметь два ключа, Ольгис в своей речи не сказал.
      А надо иметь два полюса и два ключа времени. …
      Голден АКАПУЛЬКО
 

 
      – Прощупывание ближнего космоса по полюсам, поиск червячного входа в полое пространство, представляете, именно так он и назвал свою статью, разве это не шпионаж? – возмущался Редрик Паттерсон.
      Впрочем, на помощника директора ФБР Генри Брауна это показное и довольно таки плохо сыгранное возмущение, за которое даже на третьесортной съемочной площадке Голливуда и пяти центов бы не дали, впечатления никакого не производило.
      За показным возмущением чиновника НАСА, ответственного за сохранение государственной тайны скрывалась либо собственная неуверенность, либо какое-то опасение быть в чем-то заподозренным.
      За годы службы в армейской разведке, а потом и в ФБР, Генри Браун нагляделся на тысячу таких вот плохих актеров, как этот Редрик Паттерсон, разыгрывающих либо сочувствие к жертве, либо возмущение жестокостью преступника, либо растерянность перед дерзким вызовом общественности. А потом, в ходе следствия выходило, что за всеми этими разыгранными чувствами скрывалось либо соучастие, либо прямое участие в преступлении, либо на самый легкий конец – халатность, по которой это преступление было совершено.
      – Мы только прощупываем и сканируем ближний к полюсу космос, – суетливо сыпал объяснениями Патерсони, – строительство таких огромных и дорогостоящих станций наблюдения не может производиться скрытно от общественности, и нам пришлось давать официальную версию назначения этих станций, по которым их целью было якобы радио-прощупывание дальнего космоса с целью обнаружения новых объектов, вроде радио-галактик и черных дыр.
      Объясняя, Паттерсон заискивающе заглядывал Брауну в глаза.
      – Ну, – поощряющее кивнул Браун, – давайте дальше..
      – Так вот, – от волнения сглотнув слюну, продолжил Паттерсон, – давая официальную версию мы даже подстраховались, сочинив и якобы настоящую, якобы подлинную версию назначения станций, де они призваны наблюдать за возможными стартами русских и северокорейских ракет.
      – Ну, – нетерпеливо буркнул Браун, слегка раздражаясь манерой Паттерсона останавливаться в значимых местах своей речи и заискивающе заглядывать в глаза.
      – Так вот, этот негодяй, этот Вэл Гилмор берёт и публикует в открытой прессе этот свой доклад, де станции предназначены для фиксирования вылетов летающих дисков из вод Северного Ледовитого океана, ни больше-ни меньше.
      – Ну, – снова буркнул Браун.
      – И он еще пишет, что каждый пролет объекта – это перемещенец во времени, и далее приводит статистику, сколько перебежчиков во временно-ситуационные пласты было в последнее время.
      – И сколько их было? – поинтересовался Браун.
      – Видите ли, – Паттерсон задумчиво взялся за подбородок, – мы научились различать типы перебежчиков. Они различаются по форме, а их форма говорит о принадлежности к временному пласту. Так, дискообразные, это перемещенцы в ближнее прошлое, не дальше десяти-пятнадцати дней. Сигарообразные – это перемещенцы в среднюю глубину до десяти лет, а шарообразные, это глубокие перемещенцы до нескольих веков и глубже.
      – А в будущее? – спросил Браун.
      – Что? – не понял Паттерсон.
      – А перемещенцы отсюда в будущее, вы их фиксировали?
      – Нет, – односложно ответил Паттерсон.
      – Почему? – удивился Браун.
      – Потому что в будущее они уходят с южного полюса, из Антарктиды, – сказал Паттерсон и почему-то натурально загрустил, такой неподдельной грустью, за которую заплатили бы даже и на первоклассной съемочной площадке Голден Фишер Майер или Парамаунт Пикчерз.
      – Ну так сколько их было? – не унимался Браун.
      – Видите ли, – Паттерсон снова схватился за свой подбородок, – мы вывели очень интересную статистику, что сильные обвалы и взлеты на бирже деловых бумаг очень связаны с количеством выходов в ближние пласты.
      – То есть? – спросил Браун, – что вы имеете ввиду?
      – А то, что это никакие не пришельцы и не чужаки, которым сто раз наплевать на наши "доу-джонсы" и "никкеи", а это наши жулики, которые ходят в ближнее прошлое и будущее, и получая информацию о курсах ценных бумаг, делают свои спекулятивные сделки.
      – И что? – спросил Браун, – вы поймали их.
      – В том то и дело, – кивнул Паттерсон, осторожно оглядываясь, как бы их никто не подслушал, – мы принялись контролировать все крупные покупки пакетов акций и нашли.
      – Кого нашли? – спросил Браун, прямо в упор глядя Паттерсону в глаза.
      – Нашли тех, кто продавал самые большие пакеты голубых фишек за три – пять дней до их падения и покупал большие пакеты акций за три дня до их взлета.
      – Ну, дальше.
      – Мы установили пять таких случаев и все они были связаны с появлением дисков за день до покупок и продаж.
      – Ну… и вы установили, кто были эти люди?
      – Да, установили, – ответил Паттерсон – И кто же они? – спросил Браун.
      – Они не настоящие, – ответил Паттерсон и покраснел, смутившись под строгим неодобрительным взглядом Брауна.
 

***

 
      – Ли Харвей Освальд, Ли Харвей Освальд был не настоящим…
      Генри Браун наконец то оторвал себе десять дней подобия некого отпуска.
      Вообще эта поездка в Италию была вроде служебной командировки. И директор ФБР, отправляя своего помощника в совместную с коллегами из НАСА поездку, напутствуя Брауна, почти по дружески советовал, – не теряйтесь там, сами понимаете – Италия и Черногория это адриатические курорты с мировым именем – в такой поездке любой даже самый сухарь – и тот пожелает расслабиться и снять жилетку самоконтроля.
      Поэтому постарайтесь сблизиться с ребятами из НАСА – кое чего сможете им перепродать в обмен на разумный бартер, но не зарывайтесь. А вообще, отдохните, попейте красного вина, пофлиртуйте, наконец, а не то вы плохо выглядите, старина…
      В Италию летели на военно-транспортном самолете СИ-130, с авиабазы в Вулверстоне.
      Вместе с Брауном летел советник американского посла в Италии Джон Лири. Джон был профессиональным разведчиком, и в ФБР, где в отличие от Лири служил Браун – знали, что Лири занимается вопросами координации американских спецслужб, а сказать вернее и честнее – шпионит и старается как можно больше вытянуть из конкурентов, как говорят русские – нахаляву.
      Как и положено разведчику, Лири был очень контактным, преуспел в умении нравиться и даже казался славным малым.
      И кабы Браун был новичком и как говорят те же русские – был бы первый год замужем, – он бы и вправду мог проглотить крючок да и поверить, что Лири тоже – вот ведь какое совпадение! – как и Браун, занимается коллекционированием старинных виниловых грампластинок. Но Браун знал, что таких совпадений в разведке не бывает. Просто Лири хорошо информирован и подготовился к поездке – а цель – обработать его – Брауна на предмет какой то их ЦРУшной подлянки. Но тут еще надо посмотреть – кто кому вперед успеет подлянку подстроить. ЦРУ – ФБР или наоборот, ФБР – ЦРУ?
      Однако все равно – интересно поболтать о приятном. Даже с человеком, который держит камень за пазухой!
      – А представляете, старина, как было бы здорово, отправиться на машине времени, скажем, в тысячу девятьсот шестьдесят пятый год? – сказал Лири.
      – А почему именно в шестьдесят пятый? – спросил Браун.
      – А потому что в том году было первое турне Биттлз по Америке и можно было купить их виниловые сорокапятиоборотные пластинки "Она любит тебя", "Дай мне твою руку", "Вечер после тяжелого дня". Я теперь обошел все антикварные магазины в Нью-Йорке и в Вашингтоне, нигде не могу найти этих пластинок, только на лазерных дисках, а зачем мне настоящему любителю эти си-дишки? Настоящий звук только на стареньком виниле!
      Да! Лири основательно-таки подготовился!
      Он хорошо знал особенности музыкального вкуса Брауна, его любовь к Биттлз и виниловым раритетам.
      – А что мы будем слушать, если в гонке с арабами и китайцами, мы проиграем? – спросил Браун, – вы там у себя в ЦРУ, вы думали об этом?
      – Мы надеемся, что мы их опередим, – ответил Лири, – в крайнем случае, не самый худший вариант, если всех нас и арабов и китайцев опередят русские, как тогда с космосом…
      – Тогда мы все будем слушать "калинка-малинка", – хмыкнул Браун.
      А сам задумался.
      Тогда в начале шестидесятых русские опередили нас с космосом.
      Их Гагарин.
      Их Королев…
      Их Ли Харвей Освальд…
      Это был первый опыт по созданию ситуационно-временного коллапса?
      Или нет? …
      Ах, Италия!
      Воистину – волшебная страна.
      Недаром, все художники ездят сюда как мусульмане ездят в Мекку.
      Не был в Италии – не великий ты художник, не настоящий!
      И не даром европейская, а почитай и вся современная цивилизация – отсюда пошли – от Рима, от латинян…
      Красотища!
      Расслабляет такая красота.
      Ну невозможно думать о войне, когда вокруг такое торжество жизни!
      На фоне таких ландшафтов можно только пить вино, любоваться женщинами и петь…
      Причем, обязательно по итальянски:
      Volyare, o-ho!
      Cantare, oh-ho-ho!
      Голосом Джанни Моранди или Паолы Берте…
      Или этого – нового, модного теперь, как его? Эроса Рамазотти!
      Браун не был дикарем.
      В школе… А он учился в очень приличных Праймери и Комприхэнсив скуулз, они группой, классом – ездили на каникулах в Рим – осматривали руины Колизея и все такое прочее. А потом еще и в старших классах, когда были в моде эти семейные обмены – он ездил в Верону по обмену с одной итальянской девочкой, что тоже гостила у его родителей в Калифорнии.
      В Вероне Браун уже был почти взрослым – ему было шестнадцать, он уже покуривал тогда и пробовал пиво. И ужасно мечтал о грудастой итальянской стриптизерше. А его вместо стриптиза таскали по Веронским достопримечательностям – где Ромео с Джульеттой жили, где они встречались, на какой площади Тибальда убили… Брауну плевать было на все на это – он все пялился на груди мамаши этой Стелы Паццони – что гостила тогда у его родителей. А мамашу эту звали Вероникой. Жгучая такая брюнетка с очень-очень белой кожей, на которой красная губная помада и красный бюстгальтер смотрелись так… Что только бы и смотрел всю жизнь на это сочетание красного, белого и черного. Браун подглядывал за сеньерой Паццони… И она его застукала. Засекла она его. Стыдно было! И на что он надеялся – пацан! Что такая красавица сеньора, замужняя дама, подарит ему поцелуй?
      Кончилось все неприятным объяснением и досрочным отъездом в домой в Сан-Диего.
      А о Веронике. О сеньоре Паццони – Браун еще несколько лет потом забыть не мог.
      И вот он снова в Италии.
      А что, если вырваться на пол-дня в Верону?
      Нагрянуть к семейству Паццони, как снег на голову!
      Какова она теперь – Вероника? Королева его детских сексуальных снов…
      Состарилась?
      Сколько ей?
      Пятьдесят семь?
      Браун поежился, представив себе, что этот Джон Лири запросто может быть в курсе всех его детских сексуальных переживаний.
      Запросто!
      И элементарно!
      Если им – ЦРУшникам – надо будет его зачем то припереть, они раскопают все его студенческие поездки и увлечения. И факт его гощевания в семействе Паццони – очень вероятно может быть зафиксирован в его досье, лежащем в ЦРУ…
      Браун снова поежился, представляя, как Джон Лири читает в этом файле следующее:
      "в мае семьдесят третьего года Генри Браун проживал в доме господина и госпожи Паццони в Вероне Италия. По программе школьного обмена. Во время пребывания в доме Паццони – ночами подглядывал за спальней госпожи Вероники Паццони… " Неприятно, если Джон читал о нем такое!
      Неприятно. И не более того.
      Потому что на такой ерунде не вербуют!
      Подглядывать за женщиной – это не уголовное преступление.
      Вербуют на более серьезных грешках.
      А серьезные грешки были…
      И докопались ли ЦРУшники до его реально серьезных грешков?
      Вот в чем вопрос! …
      Италия расслабила – сняла стресс и раскованность.
      Браун пил вино, тоннами поглощал лазанью и спагетти с морепродуктами…
      И вновь, как тогда, в шестнадцать лет – стал вдруг остро вожделеть белокожих темноволосых итальянок.
      Джон Лири все время оказывался рядом.
      Оказался рядом и в тот вечер, когда их принимали летчики с американской авиабазы в Сен-Лоренцио.
      Они были гостями трехзвездного генерала Тони Бьюконена.
      Тони пригласил их на авиабазу – отпраздновать День Благодарения.
      Браун и у себя в ФБР насмотрелся на американцев за границей.
      Ужасающее зрелище – особенно в национальные праздники.
      Все эти разномастные, но одинаково одетые в зеленую плащовку с фамилиями на правой стороне груди – все эти такие разные – и латинос, и черные афроамериканцы, и евреи, и итальянцы, объединенные только зеленой плащовкой с белоголовыми орлами на рукаве – все эти гонзалезы и мордехаи, бертолоцци и крамеры, Кимы и ли, – вдруг в один миг становились этнически чистыми среднестатистическими американцами – они все как один жарили сардельки на вертелах, пили пиво из горлышка и пытались набрасывать лассо на шеи ручных, опоенных пивом бычков…
      Браун видал такое еще на авиабазе Акапулько Голден в Мексике – где ему доводилось бывать еще в школьные годы. Они выступали с концертами перед американскими летчиками – пели им калядки на Рождество…
      Но тут под небом Италии – на своем, на американском празднике Брауну довелось побывать впервые.
      Думал – снова окунется в этот океан солдатского безвкусия – жареные сосиски на вертелах и пиво Ред Булл… А потом пародия на мини-родео с ручными бычками.
      Но все оказалось совсем иным.
      Во-первых, генерал Бьюконен пригласил настоящий эротический итальянский балет.
      Современный балет, где было около сорока прекрасных девушек.
      А кроме того – на авиабазе своих женщин было хоть отбавляй!
      И все такие красотки!
      Браун выпил три или четыре бокала кьянти и сильно увлекся одной девушкой с лейтенантскими звездочками.
      Ее звали Элла-Джейн и она была из Аризоны.
      Здесь в Италии она занималась прикладной психологией.
      Она подбирала экипажи для бомбардировщиков и для вертолетов.
      Чтобы члены экипажей не ссорились и работали слаженно и эффективно.
      Браун танцевал с Эллой Джейн и собирался пригласить ее погулять вдоль прибрежной полосы.
      А потом и выпить кьянти у него в номере. …
      Они сидели в номере у Джона Лири.
      Браун, его подружка Элла-Джейн, сам хозяин номера – Джон и подружка Эллы-Джейн – Люси… лейтенант медицинской службы Люси Майер.
      Все много выпили.
      Девушки были полуобнажены и изнывали от излишеств – от обилия вина, острой еды, сигарет с марихуаной и секса, который уже был и который еще намечался.
      Девушки валялись на широченной софе и щелкали каналами спутникового телевидения.
      Лири говорил Брауну:
      Продукт разведки – это сведения.
      И агенты -и сведения – все это может быть товаром.
      Или предметом бартера.
      Агентов – сдают. Или перепродают.
      А сведения? А сведения – какая разница, кто их добыл и как? Важно кто их доставил в свой центр!
      Ты понимаешь?
      Браун кивал.
      Он понимал, что можно заработать.
      Когда имеешь дела с ЦРУ – всегда пахнет деньгами. ….
      – Лири, а вам не кажется, что при разработке ситуационно-временного перехода, посылая агента в тот же хоть бы и шестьдесят пятый год, вы непременно введете этого агента в искушение, сделать бизнес на тех знаниях, которые он перетащит через временной барьер?
      Элла Джейн обнимала его за шею и многозначительно пожимала своею ручкою ту внутреннюю область его бедра, что ближе к самым чувствительным местам его и вообще склонного к наслаждениям организма.
      – То, что агент, посланный в прошлое примется там играть на бирже, наперед зная изменения котировок? – спросил Лири.
      – Именно так, – ответил Браун.
      А пьяная Люси Майер тем временем что-то искала в гульфике у своего офицера ЦРУ.
      – Неужели бы вы сами, будучи посланными в тот же шестьдесят пятый, неужели удержались хоть бы и от соблазна купить те же ваши раритетные пластинки? – спросил Браун.
      Лири хмыкнул, не ответил.
      Принялся интенсивно раздевать свою пьяную подружку.
      Не получился разговор.
      Не получился.
      А ведь это он – это Лири несколько раз перебираясь туда и обратно, устраивал бури на биржах ценных бумаг.
      Ребята из архивного отдела все доподлинно точно раскопали.
      Это он продавал голубые фишки компании Энрон за неделю до скандала с их падением и именно он в далеком восьмидесятом скупил почти четверть акций никому тогда еще неизвестной компании Эппл…
      Но сейчас Брауна интересовало не это.
      Ли Харвей Освальд.
      Кто он был на самом деле?
      И на самом ли деле убили Сталина?
      Или нет?
      Или не убили?
      Война переходит в новую систему отсчета.
      Теперь армии двигаются не только по географическим координатам, но и по календарю.
      Взад и вперед.
      И смерть Рузвельта в сорок пятом?
      И атомная бомба…
      Будет ли все это таким же, в новой ситуационно-временной системе?
 

 
      Всем новоделам немножко не хватает подлинности.
      Вот взять хоть этого Абдуллу Аббаса.
      Как он оглаживает свою бороду, пытаясь представить из себя этакого святого Айятоллу. А на самом то деле – глаза американские выдают подделку. Сколько не наворачивай на голову восточных уборов, а наглая американскость, а двенадцать лет, проведенных в провинциальной а от того и чисто по-американски консервативной школе и еще шесть лет в кампусе университета Штата Алабамы – не выбьешь ничем. Не замаскируешь никакими бурнусами и бородами.
      Абдулла Аббас еще раз огладил бороду и сказал, – чтобы запустить пси-усилитель, нам не хватает одного шага, нам не хватает одного события в измененном прошлом.
      – Какого события? – спросил Ходжахмет.
      – Вот еще тоже новодел, – подумал Саша Мельников, глядя на вождя мирового терроризма, – уроженец Ульяновска, как и все великие русаки, взять хоть Горького, хоть Шаляпина, хоть летчиков Чкалова и Водопьянова – все с Волги-матушки, вот и этот тоже…
      – Какого события? – повторил свой вопрос Ходжахмет.
      – Нам необходимо занять важные бифуркационные точки в ключевых слбытие-образующих временных ситуациях, – сказал Абдулла Аббас, под пристальным взглядом Ходжахмета перестав оглаживать свою бороду.
      – Рыжий рыжего спросил, чем ты бороду красИл? – вспомнилась Саше детская поговорка.
      – В какие точки, куда и с каким заданием надо забрасывать переходников? – спросил Ходжахмет.
      – Чтобы дать нашему пси-усилителю разгонный стартовый импульс, надо отойти на полную длину волны и включить там переносный иридиевый пси-генератор, который даст инициирующий толчок…
      – Я понял, не объясняй, – перебил Абдуллу Ходжахмет, – в какой дате эта бифуркационная точка?
      – Мы будем запускать наш усилитель третьего ноября, а значит, если отступить на полную длину волны, то включить инициирующее зажигание, надо отступив в прошлое на шестнадцать лет плюс та поправка, которую укажут наши расчетчики.
      – По всему выходит, тебе туда забрасываться, – сказал Ходжахмет, выразительно поглядев на Сашу, – ты нам там стартовый генератор установишь, вернешься, а я тебя за это прощу.
      Саша в волнении сглотнул слюну.
      – Оставь нас, Абдулла, – сказал Ходжахмет, – нам с господином Мельниковым поговорить надо.
      Ходжахмет дернул шнурок колокольчика, и тут же, буквально из стены, а на самом деле из прорези в настенном ковре, появилась любимая служанка Ходжахмета – Ирина – дочь Лидии, что служила теперь Кате.
      Ирочке было шестнадцать.
      Гибкая, стройная.
      В шелковых, открывавших красивый живот шарвалях, в вышитом топике и с газовой повязкой, закрывавшей низ лица, она сверкала на хозяина огромными по-московски голубыми глазами.
      Ходжахмет сказал два слова по арабски и Ирина быстро и плавно уплыла за занавеску, откуда через минуту вернулась с двумя чашечками кофе на серебряном подносе и двумя стаканами ледяной воды.
      – Поезжай-ка ты в командировку, Саша, – сказал Ходжахмет, поднося чашечку к губам, – вернешься, отдам тебе Катю, а не вернешься, сам понимаешь.
      – Дай с Катей перед отправкой увидеться, – попросил Саша.
      – Не могу, – ответил Ходжахмет, – пока она моя жена, не могу, это хорам, а вот вернешься, отдам тебе жену и она станет твоей, так можно.
      Ходжахмет как хороший психолог-садист, глядел и наслаждался, как при словах, "моя жена", желваки заходили на Сашиных скулах.
      – Я поеду, – кивнул Саша, – когда отправка?
      – Может и завтра, – задумчиво сказал Ходжахмет, – а может, и через неделю. Как маленький переносный пси-генератор готов будет, да как мы успеем тебя проинструктировать.
      – Насчет генератора? – спросил Саша.
      – Нет, насчет генератора там нечего и инструктировать, нажал кнопку и всего делов, а инструктаж будет о том, кого там убить надо будет, да кого здесь убьют, если ты чего-то там не так сделаешь.
      – Убьют Катю? – спросил Саша.
      – Нет, зачем же Катю? – изумился Ходжахмет, – Катя прекрасно останется моей женой, а вот убьют одного маленького мальчика, того что сейчас в бункере на Урале с няней живет, ты понял о ком я говорю?
      – Понял, – ответил Саша и желваки снова загуляли у него под скулами.
 

 
      В Ольке Шленниковой горбачевская перестройка загубила комсомольского лидера самых гигантских потенций. Когда они заканчивали школу, комсомол уже был на последнем издыхании и пытался заниматься какой то там коммерцией, открывая то платные дискотеки, то видеосалоны. За то, наверное, все и прозвали Шленникову – "Членниковой"… Не в смысле – член ВЛКСМ, а в смысле – член – как гениталий.
      Потом они разбежались – кто куда. Лешка Старцев – в военное училище, как и мечтал – в десантное, Пашка Митрофанов – в экономический институт, по папашиным стопам, Леха Игнатенко – в большой спорт… И быть бы Ольке Шленниковой при ее способностях – вторым секретарем горкома комсомола с плавным потом переходом из Ульяновска в Москву на профсоюзную, скажем работу или в Комитет Советских женщин, да случилась в стране смена экономической формации, и реализовываться Ольке пришлось не на общественной работе, а в семье, мобилизовывая на подвиги уже не массы трудящихся, а собственного мужа и детей.
      Но хоть и прошло пятнадцать лет, а все равно, как услышит Худяков в трубке командный Олькин голосок, рука так и тянется к кошельку за десятью копейками комсомольских взносов.
      Тут она как то позвонила перед бывшими майскими праздниками, которые теперь непонятно как называются…
      – Слыш, Худяков! Двадцатого числа пятнадцать лет, как у нас в школе последний звонок был…
      Володя Худяков, вообще, особого энтузиазизьма по поводу посиделок с ветеранами их десятого "б" – не испытывал. С кем ему хотелось – он и так часто виделся, а со всем этим балластом – Машкой Пронькиной, Алькой Пильштяк, Веркой Золотовской, всеми теми некрасивыми, не выскочившими замуж или быстро разведшимися девахами, которые теперь искали любого повода чтоб выйти в свет, ему совсем не хотелось.
      Но Олька убедила.
      Все-таки дата круглая. Пятнадцать лет…
      – А че не на годовщину выпускного? А на последний звонок? – поинтересовался Худяков на всякий случай.
      – А потому что там у всех девочек дачи начнутся – отпуска – фиг кого соберешь…
      Одним словом, уговорила его Олька, подписался он на это рандеву с прошлым.
      Мальчики – несут спиртное – девочки – закуску. Как в старые добрые школьные времена.
      Но и еще одно обстоятельство подкупило Худякова.
      Анька поклялась – побожилась, что вызвонила самого Пашку Митрофанова.
      Самого Пашку…
      И как ей это удалось?
      Впрочем – на то Шленникова-Членникова и комсомольский организатор, чтобы пробить – достать, организовать…
      Худяков даже представил себе, как в приемной Пашки… у него их наверное – две – этакой анфиладой, в первой три секретарши, а во второй приемной одна самая красивая и стервозная… Худяков даже представил, как звонит в приемной телефон и стервозная переспрашивает, – какая это еще Шленникова? Павел Витальевич сейчас в Кремле у Президента и оттуда поедет в дом правительства на совещание… И когда освободится – не знаю…
      Вобщем, как Шленникова его достала – первого и последнего миллионера ихнего – целого заместителя министра – одному Богу известно.
      Но не побрезговал ими – сказал, что приедет.
      Собрались у Альки Пильштяк.
      Это и хорошо, что не пошли в ресторан.
      У Альки от родителей четырехкомнатная квартира в центре Ульяновска осталась. А мужа – идиота, она уже года три как выгнала, без права даже и помыслить о каком либо квадратном метре. Даром что – выпускница Ульяновского педа с красным дипломом!
      Худяков пришел, когда почти все уже собрались.
      Чмокнул в щечку выскочившую в прихожую Шленникову, сунул Альке, как хозяйке дома, три дежурных гвоздики и прижимая к пузу коньяк с шампанским, пошел, куда показали девчонки – в гостиную, откуда уже доносились и раскованный смех, и гитарные аккорды, и звон хозяйского мельхиора по не опустевшим еще салатницам…
      – А вот и Худяков пришел, как всегда с опозданием – точно ко второму уроку, – острил с дивана, вальяжно развалившийся Леха Игнатенко.
      Опоздавшему налили штрафную. Худяков отказываться не стал. Выпил.
      Верка Золотовская заботливо стала нагребать ему каких то вечных оливье и под шубой. Чувствуется – мужа нет. А хочется!
      Жуя, Худяков оглядел стол.
      В центре внимания – Пашка.
      Не обманула Шленникова – привезла – таки им ихнюю знаменитость.
      Пашка точно как говорят – забурел.
      Какая то в нем не местная, не питерская холеность образовалась.
      Ручки прям – дебелые. Пухленькие. Небось, ничего тяжелее авторучки не поднимают…
      И шея, подпираемая необычайно белым крахмалом воротника, такая нежная… И подбородок…
      Его парикмахер бреет, наверное?
      А ведь Володя ему в десятом классе по этому подбородку…
      А эти манжеты с золотыми запонками!
      И почему то вспомнились слова из Евангелия, про Христово Преображение на горе Елеонской, что одежды Его стали белее чем снег.
      И вспомнил Володя Худяков, как юшка, что заструилась тогда из носа по Пашкиной бороде, капала на белую… Точно! Белая тогда на нем рубаха была… Любил он белые рубахи. Вся грудь на рубахе тогда в багровых пятнах была.
      А Оля Лазарева все равно ушла к нему.
      И напрасно Худяков, как дурак тогда думал, что достаточно разбить сопернику морду, как девушка становится твоей…
      Девчонки…
      А их девчонки уже на заре перестройки понимали, где деньги лежат…
      Пусть не все, а только самые красивые.
      Такие красивые, как его Оля Лазарева.
      И она потом уехала с этим Пашкой в Москву.
      И забыла про их с Володькой остров, про их с Володькой на этом острове дуб…
      А потом они там с этим Пашкой развелись.
      Кто то рассказывал, что Пашка ее стал под нужных людей подкладывать…
      Ольку.
      Его Худякова Ольку.
      С которой он целовался на том острове на Волге, возле дуба под дождем целовался.
      Теперь все наперебой хотели завладеть Пашкиным вниманием.
      – Паша, Паша, а когда новый дефолт будет?
      – Паша, а во что лучше деньги вкладывать, в доллар иди в евро?
      – Паш, а возьми меня к себе в секретарши, я и на калькуляторе и на компьютере умею… И раком на столе…
      – Пашка, а ты политику Чубайса во что оцениваешь?
      Когда девки уговорили парней устроить по старой памяти танцульки с обжиманцами, Худяков пошел с Витькой Глагоевым на лестничную площадку.
      Курить.
      Ну не с Шленниковой же или Веркой обжиматься – старушками этими, в самом деле!
      – Ну как тебе?
      – Ненавижу. Суки они там все, это они нас в первую Чеченскую подставили.
      – И Пашка?
      – А Пашка там у них видать первый, когда надо Родину продать… Ты его рожу хорошо разглядел?
      – Да уж…
      Худяков курил пряча сигарету в рукав. Разведческая окопная привычка.
      – Попадись он мне тогда, когда Лебедь по их с Елкиным наущению Хасавюрт подписал, я бы обоймы из Стечкина не пожалел!
      – На Пашку?
      – И на Пашку твоего в первую очередь.
      – А почему "моего"?
      – А не ты ли ему после вечера старшеклассников на восьмое марта фэйс чистил?
      – Ну а почему ему в первую очередь, а не Лебедю или Елкину?
      – А потому что эта сука – наш одноклассник… Наш он… А знаешь, как мы еще в училище, если среди своих гадина заводилась?
      А потом к ним на лестницу вдруг выкатились провожающие.
      Провожали – Пашку, разумеется.
      Ну не может же правительственное лицо целый вечер бездарно загубить на убогих одноклассников!
      – Пашенька, ну посидел бы еще!
      – Пашка, ну когда мы тебя еще увидим!
      – Пашка!
      А на нижней площадке уже двое телохранителей – топтунов – с радиолами – воки-токи, да с береттами под мышками черных плащей.
      – Всем привет. Всех целую, девочки…
      А на Худякова посмотрел.
      Индивидуально посмотрел.
      Удостоил…
      – Ну че, все дуешься на меня, ебельдос?
      – А почему ебельдос, – машинально переспросил Худяков, ничего умнее не придумав, как униженно вступить в дурацкий разговор на его на Пашкиных условиях.
      – А потому ебельдос, что мы так в девяносто первом демократов называли – от слов Ельцин и Белый дом.
      – А разве я демократ?
      – А разве нет?
      Худякову стало стыдно оттого, что он разговаривал с ним. И что ВСЕ это видели.
      А Пашка уже сбегал вниз, прикрываемый сзади – широкой спиной двухметрового телохранителя…
      Потом Худяков напился.
      Намешал, как в детстве – вина с водкой, пива с шампанским…
      И Верка Золотовская намекала, прижимаясь субтильными своими грудками. Мол, поехали ко мне…
      А Худяков поехал к Витьке Глагоеву.
      У него – двухкомнатная в районе Киндяковки. На троих с папой и мамой. И может от того, чтобы как то сыну дать подышать свободой, они каждую весну – едва апрель на дворе – уезжали в Инзу, где на пенсии купили себе дом деревенский совсем по дешевке. И жили там до самых ноябрьских морозов. Так что – Володьке еще ничего – в жилищном смысле. Другим ветеранам еще хуже приходилось.
      – Гляди, чего покажу…
      Худяков осторожно прикоснулся к виданному разве что только в телевизионных сериалах.
      – Настоящая снайперская?
      – СВД… Армейская.
      – А через это ночью тоже видать?
      – Можно и ночной прицел, если понадобится…
      – И не боишься?
      – А я после второй Чеченской ничего не боюсь.
      Пили сидя на кухне. Чего взад-вперед тарелки да стаканы таскать!
      Володя все так и курил, смешно пряча сигарету в рукав.
      – А ты ему Олю простил?
      Худяков молчал…
      Спросил бы кто другой – онбы в морду…
      Но это был не кто-то другой, а школьный друг. Их с Лешкой Старцевым друг.
      – А зачем тебе винтовка?
      – А зачем тебе бабушка такие большие зубы?
      Молчали, курили, наливали и глотали противную водку.
      – А знаешь, куда он поехал?
      – Пашка? Известно куда – у него родители на Минаева в большом доме на Венце живут. Знаешь?
      – А долго он у них там пробудет?
      – Да уж до утра понедельника, наверное. Они же теперь поездом не ездят – время – деньги – они самолетом бизнес-классом до Москвы летают…
      Володя все курил и молчал…
      А на стенке фотокарточка…
      Он, Лешка Старцев и две девушки возле старого дуба. Молодые, пьяные совсем. …
      Это было уже вечером следующего дня, когда Старцев у себя дома валялся на диване, смотрел проклятый телевизор.
      – Сегодня утром в Ульяновске убит заместитель Центробанка России – Павел Витальевич Митрофанов. Он был застрелен снайпером с крыши напротив дома своих родителей, где проводил нынешний уикенд. По заявлению вице-премьера правительства министра финансов Пудрина – это убийство носит исключительно политический характер и связано с той реформаторской деятельностью, которой себя полностью посвятил видный экономист и государственный деятель – Павел Митрофанов.
      Председатель депутатской фракции правых реформаторов в Государственной Думе – Борис Имцов назвал это убийство посягательством на самое дорогое что у нас всех есть – на главное завоевание наших реформ – на демократию и свободу.
      – Нас не запугаешь. Мы станем еще крепче, теснее сплотившись в борьбе с теми силами, что тормозят движение свободной России в Европу и в рыночную экономику…
      Старцев стоял перед телевизором и думал, – неужто Ходжахмет?.
      Он не простил ему Ольку.
      Нет, не простил.
 

***

 
      Старцев во многом копировал своего кумира – генерал-лейтенанта Неведя. Старцев – тогда еще командир развед-роты, и по званию – капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА или попросту в Афгане..
      А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего "нового" в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней "Невядь", выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему "стечкину" комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…
      Старцев всегда любил в людях настоящее…
      А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще – то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще – чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь – мужик без комплексов.
      Триста прыжков с парашютом, на костяшках – мозоли в медный пятак – от бесконечных отжиманий "на кулачках", да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как "голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…" Такой вот он был.
      И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.
      В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.
      Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие – стингеры-мудингеры, это само – собой, но везли караванщики и барахло: "сони", "грундиги", "шарпы" всякие разные.
      Генералы бортами военно-транспортной не только "груз-двести" в Союз слали, но порой настоящих "золотых тюльпанов" оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом – обратно с "хабаром"… Потом только ящиками да тюками прям из "восьмерок" да в распахнутые рампы "анов"… А куда там потом в Союзе – никто и не знал.
      Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году – богатый уродился.
      У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ.
      Третьим номером был в этой команде и капитан Старцев…
      Шли двумя вертушками. "Восьмой" пару раз прижался – высадил две пятерки – в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев – разведчик дивизионный… А крокодил – тут же – все висел неподалеку – в пределах работы радиосвязи.
      Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.
      И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой одному ему ведомый учет потерь, где по его справедливому понятию должно было соблюдаться обязательное соотношение "один к восьми". Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников – комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых – покажи ему тридцать два холодных моджахеда – и ни на одного меньше!
      Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков – экипаж сгоревшего "восьмого".
      Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку "крокодил"…
      По принципу справедливости, Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей, духи не досчитаются восьмидесяти голов.
      Такой вот был Невядь… Потом, стал он губернатором одного края. И погиб. По-дурацки.
      В вертолете расшибся и не на войне, а так – на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…
      А Старцев его любил. И во всем копировал. Хоть и не догадывался, что не окажись он тогда… Не окажись он – капитан Старцев – тогда, когда летали на ТОТ караван – в госпитале со сломанной ключицей… То все равно Невядь пришел бы домой вдвоем с майором Кондратьевым. А потери десантуры составили бы не восемь человек, а девять… Потому как "стебку" Невядю – лишние свидетели были не к чему.
      Старцев прибыл в Новочеркесск двумя вертушками.
      "Двадцать четвертый" или попросту "крокодил", постоянно отстреливая тепловые ловушки и ощетинясь пушками и кассетами НУРСов, прикрывал посадку "восьмого", из которого шустро, по-десантному, выпрыгивали офицеры в камуфляже – и начальник штаба полковник Синицын, и начальник разведки майор Грабарь, и командир штабной роты капитан Клещук…
      И едва коснувшись ботинками асфальта площади Ленина, где кроме памятника Ильичу, несмотря на середину жаркого майского дня – не было ни души, Старцев затребовал связь с дивизией, и только махнул пилоту "восьмого", – мол, улетай, а нето еще подцепят тебя "Иглой" или "стингером".
      Танкисты первого батальона дивизии уже были где-то в полу-часе хода от Новочеркесска. Они видели их сверху еще десять минут назад. Теперь надо было установить связь с оставшимися в городе милиционерами, уяснить где противник и обложить Султана так, чтобы ни один бородатый не смог бы выскочить.
      – Товарищ генерал-майор, здание под штаб подходящее нашли.
      – Чей это дом?
      – На почтовом ящике написано – Кравченко, но, видимо, никто не живет. Обзор удобный сразу на две улицы, в саду окопчики отрыть можно, и стены надежные – кладка в два кирпича – из гранатомета не возьмешь.
      – Добро.
      – Товарищ генерал-майор, разведка докладывает из района больницы. Прибыли туда силами взвода на двух БРДМах. Чехи бьют из ДШК и "мухами" кидаются.
      – Кто? Селиванов? Дай его мне. Береза? Это Туча здесь. Ты броню побереги.
      Отойди за дома.
      Старцев поморщился. На его частоту настроился мусульманин.
      – Это ты, Старцев? Что позывной такой мрачный придумал себе? Ты начальника штаба накажи, пусть он тебе другой позывной – праздничный придумает, "могила" или "гроб". Скоро тебе и то и другое понадобится.
      Дом, выбранный под штаб, оказался недостроенным трехэтажным коттеджем какого то "нового русского". Старцев легко вбежал на второй этаж, куда из просторнейшего холла вела широкая некрутая лестница. Выглянул в не застекленное окно. "Нет, повыше бы подняться"! Огляделся, вот и еще одна лестница наверх – винтовая.
      Загремел подковками ботинок по стальным ступенькам. А можно и еще выше подняться, оказывается. Архитектор для хозяина смотровую башенку тут придумал. "Ага, и совсем другой коленкор! В бинокль все окраины городка видать".
      Вслед за генералом поднялись Синицын с винтовкой СВД в руках и Клещук с рацией.
      – Товарищ генерал-майор, тут сам Ходжахмет на связи, он с вами говорить хочет.
      Старцев взял рацию и встал к тому оконцу, что глядело в сторону больницы.
      – Старцев, ты скажи своим танкистам, что в больнице много женщин. Не надо им стрелять.
      – А ты выходи из больницы без оружия с поднятыми руками и белым флагом, тогда стрелять не будем.
      – Старцев, тут женщина, главный врач, она с тобой говорить хочет.
      Старцев поморщился, что то в трубке затрещало.
      – Алексей Филиппович, вы меня помните, я Заманская Софья Давыдовна – главный врач. Вы меня помните, мы еще сыну вашему здесь гланды удаляли. Алексей Филиппович, здесь триста пятьдесят семь больных. В родильном отделении больницы двадцать семь грудных детей, роженицы, персонал, преимущественно девочки совсем молоденькие. Стрелять нельзя. Нельзя стрелять, Алексей Филиппович.
      Старцев щелкнул переключателем.
      – Не надо пока меня с ним соединять, Ходжахмет женщин убивать не станет. Вот когда мы его обложим, тогда он за ними, как за щитом, на прорыв пойдет. Влипли, мы, Саня. То есть, не мы влипли, а менты да ФСБ, что проморгали Ходжахмета, как он в город пролез. Они влипли, а разгребать – все одно – нам.
      Саня – полковник Синицын, наблюдал больницу через оптику своей СВД.
      – Первый батальон подошел. Танки вижу.
      – Дай мне Трофимова… Леша? Пошли за мной коробочку на пеленг. Я тут возле площади Ленина. Машины побереги. Стрелков окопай. И никакой большой стрельбы!
      Один гражданский в больнице погибнет – я с тебя голову сниму.
      Коробочка – танк т-восемьдесят, прибыла через пять минут. Подвывая турбиной, стала разворачиваться неуклюже, левой гусеницей завалила забор, и бесцеремонно влезла нещадно дымящей выхлопом кормой в самый сад, что с трех сторон доселе окаймлял кирпичную трехэтажку.
      – Вишни то можно было и не ломать, пробурчал Старцев, пожимая руку спрыгнувшему с брони Трофимову. Поднимайся сюда, наверх. Дело долгим будет. Так мне кажется.
      – Товарищ генерал-майор, вас Черномордин на связь.
      – Какой к херам Черномордин?
      – Премьер-министр правительства Российской Федерации, товарищ генерал-майор…
      Этот сюжет обошел все выпуски мировых новостей. Премьер Степан Иваныч Черномордин говорит по телефону с генералом Старцевым, а потом с полевым командиром Ходжахметом Ходжаевым.
      Ну, Старцев немножко поволновался… Нельзя сказать что струхнул. Нет! Просто понервничал. Ему сразу все ясно стало – Черномордин светится перед избирателями и перед мировым сообществом – очки перед президентскими выборами набирает. И дураку понятно, что из Кремля за две тысячи километров – много не наруководишь.
      А эти "цэ-у" типа "освободить", "не допустить", "проявить" и "защитить" – за них Старцев и гроша ломаного не даст.
      А вот Ходжахмету такое высочайшее внимание – явно по душе пришлось. Он того и добивался, когда больницу брал.
      По телевизору то это не показали, а зря!
      Султан прямо и без обиняков Черномордину сказал условия – выпускаете семьдесят чеченов, что с разными сроками в лагерях – список прилагается, и десять миллионов долларов наличными.
      А Черномордин то тут весь и вышел! Ничего он оказывается решить не может! Орал в трубку как дурачок, воображая себя начальником Ходжахмета…
      – Ходжаев, я приказываю вам добровольно сдаться федеральным войскам, я приказываю вам сдаться, и тогда я обещаю вам и вашим сообщникам честное судебное разбирательство…
      Либо дурак – либо наивный! А премьер наивный – может быть? Ну и послал его Ходжахмет на три буквы… А всех собак из Москвы спустили на Старцева.
      Мол, мы все необходимое и все от нас зависящее – сделали, так что, давай генерал Старцев – проводи антитеррористическую операцию! И если что – мы с тебя погоны…
      Это – последнее – в новостях не показали. Как не показали и сюжет с батюшкой – отцом Борисом.
      После того, как Ходжахметовы боевики отбили единственную попытку разведчиков спецназа ГРУ ворваться в больницу, Старцев решил особенно не рыпаться. А и то!
      Женщины из окошек простынями машут – куда там стрелять? Пальнешь, а потом всю жизнь будешь этот выстрел вспоминать как конец своей генеральской карьеры.
      Собственно и переподчиненный – приданный ему спецназ, Старцев послал под окна – только ради блезиру… Чтобы не обвинили потом, де ничего не предпринимал, занял пассивную позицию и все такое… Разбирать полеты и махать кулаками после драки – это у нас умеют. Вот попробовали бы здесь – на месте поруководить!
      Одним словом, когда спецназ вернулся ни с чем, Старцев окопал своих по периметру, понаставил "коробочек" за укрытиями и стрелять разрешил только снайперам из ГРУ – где каждый снайпер не ниже старлея…
      Теперь вокруг больницы воцарилась почти мертвая тишина, иногда только нарушаемая пулеметной очередью с той – с ихней стороны.
      И вдруг…Синицын, что ни на минуту не расставался со своей СВД, кричит,
      – Товарищ генерал-майор, глядите-ка, поп бежит.
      – Какой еще поп?
      – Такой… Натурально – провославный поп… Батюшка.
      А отец Борис, как только узнал, что чечены захватили больницу, помолился Иверской, да и пошел туда, где как полагал – была нужда в нем.
      Только еще перед тем как идти, приколол на рясу свой орден Красной звезды и памятную медаль за "интернациональный долг" в ДРА…
      А Ходжахмет отца Бориса сразу не узнал – с длинными волосами да с бородой, да в рясе. Ему его привели на КП, что Ходжахмет оборудовал в ординаторской хирургического отделения.
      – Вот, поп русский с белым флагом к нам пришел, – оскалился опоясанный лентами к РПК весельчак Махмуд.
      – Поп? Зачем поп? Я просил у них телевизионщиков с ОРТ и НТВ – я заявление делать хочу, а попа я у них не просил. И че ты так смотришь?
      Отец Борис же, напротив, Ходжахмета сфотографировал в одну секунду,
      – Не узнаешь, Володя? в/ч 88 840…
      – Сержант Майданов? Замкомвзвода?
      – Вижу, признал ты меня, наконец.
      Посидели с минуту молча. Ходжахмет даже как то занервничал, что вообще для него было несвойственно. Достал сигареты, машинально предложил отцу Борису. Тот только покачал головой ни слова не говоря.
      – Ты в восемьдесят четвертом по весне на дембель пошел?
      – А тебе тогда еще пол-года оставалось, – ответил батюшка, и Кольке Демьяненко, и Лешке Старцеву, он теперь генерал…
      – Кольку в Союз "тюльпаном" послали. Нас в июне в дело запустили. Начальству тогда под Кандагаром активное развитие успеха понадобилось. Из взвода нашего еще и Гошу Маргеналашвили тогда и Петю Маркина…
      – Я знаю. Я в областной совет ветеранов теперь вхожу. Почетным заместителем председателя…
      – Понятно.
      – А ты теперь с женщинами воюешь, десантник?
      Ходжахмет насупился. Бросил сигарету и принялся длинными пальцами ощупывать жесткие рыжие волосы моджахедовской своей бороденки.
      – Нет, Борис, я не воюю с женщинами. Да и не десантник я теперь… У нас нет вэ-де-ве…
      Это у вас – у русских есть и самолеты и вертолеты.
      – А там, в Афгане, ты был русским десантником?
      – Там?
      Ходжахмет замолчал. Махнул раздраженно весельчаку Махмуду – "выйди, оставь нас"…
      – Это было там. – Он сделал ударение на последнем слове, – Было и прошло. А теперь у нас наша нынешняя реальность. Нету больше ни СССР, ни Афгана, ни десантуры…
      – Нет, неправда твоя, есть десантура, – спокойным алтарным своим басом пророкотал отец Борис, – и десантура с женщинами не воюет.
      – Ты меня, замкомвзвод, на жалость не разводи! Да и не замкомвзвод ты мне теперь. На тебе вон – и одежда поповская. Где твой камуфляж да кроссовки? Нет больше десантуры, и страны той нет. И я теперь воюю за свою веру – против вас.
      Против русских. И мой тебе совет – уходи по добру – по здорову, пока мои ребята тебя сгоряча как барана не прирезали…
      Отец Борис ясными голубыми глазами своими посмотрел из под светлых бровей,
      – А я и пришел себя предложить в залог… Вместо женщин. По крайней мере – вместо беременных и тех что с грудными. Отпусти их Ходжахмет, если в тебе осталась хоть капля чести. А со мной – что хотите.
      Ходжахмет от нервов весь зачесался, запуская пальцы то в рыжую бородку, то за воротник камуфляжа,
      – Ты меня на жалость не разводи! Что было – то прошло. У меня теперь другая честь. Была раньше десантная, а теперь другая честь у меня… И с десантурой вашего Старцева я теперь воюю.
      – Женщин то все равно – отпусти. Меня возьми, а женщин с детьми – отпусти.
      Ходжахмет вдруг длинно выругался по – матерному. Забористо, смачно.
      – Ну что ты пришел, Борис? Пришел бы ты в другой раз…
      – И что? Ты бы выпил со мной? Тебе ж ислам не велит!
      Ходжахмет достал из одного из многочисленных своих нагрудных карманчиков бронежилета черные светозащитные очки. Кликнул Махмуда.
      – Позови главврача. Заманскую эту. Пусть собирает этих…
      Он запнулся на слове "женщин", мягко с характерным акцентом выговаривая начальный слог…
      – Женщин из родильного отделения пускай выводит. Свяжись с Старцевым, чтобы не стрелял. Мы здесь еще долго сидеть будем. Пока Ельцин телевидения обещанного из Москвы не пришлет… И ты, Борис с ними уходи.
      – Нет, останусь я у тебя. Потому как много у тебя еще больных здесь. А покуда люди русские православные здесь в плену у тебя, и я с ними останусь. Но за беременных и тех что с грудными – спасибо.
      Телевидение потом показало, как двадцать женщин из родильного отделения выходили с грудными из больницы. Под белым флагом из простыни. И дикторы сказали, что это премьер Черномордин с бандитами договорился. …
 

 
      Товарищ Лю ден Лао написал статью для главной газеты в Поднебесной.
      Теперь все товарищи должны прочесть эту статью и выучить ее главные тезисы.
      Впрочем, главный тезис и так был хорошо известен каждому товарищу:
      Китай должен стать самой большой и самой мощной державой и оставаться таковой многие века.
      Наши ученые и инженеры под мудрым руководством партии и ее председателя товарища Вэнь сянь Пина осуществили тот необходимый прорыв, позволивший сегодняшнему Китаю вырваться в обострившейся конкурентной борьбе за энергетические и иные природные ресурсы, обогнав так называемые развитые страны Запада и оставив далеко позади себя Америку и Россию.
      Теперь каждому товарищу необходимо осознавать свойственную Конфуцианскому пониманию мира, семейную причастность к тем процессам, что движут Китай к вершине его величия и крепя дисциплину, вносить ежедневный вклад в жизнь партии и великой страны.
      – Если мы не прозеваем момент, то мы сможем выключить действие закона информационной стабильности, по которому всегда и во все времена с появлением объекта, вбрасывающего избыточную информацию, происходит его отторжение для сохранение информационного и временного равновесия, – сказал Лю ден Лао, – и тот человек, который сделает это будет достоин того, чтобы на все века вписать свое имя в историю страны.
      – Кто же станет этим человеком? – спросил Ван Хэ.
      – Я думаю, вы, мой юный друг, можете стать этим человеком, – сказал Лю ден Лао и попросил чашечку зеленого чаю с жасмином.
      – Могу ли я мечтать об этом? – удивился Ван Хэ, – такая слава, какой удостаивался до этого разве что только первый китайский космонавт.
      – Я доверяю тебе, мой друг, – сказал Лю ден Лао, и я уже обсуждал твою кандидатуру с председателем Вэнь сянь Пином.
      – Я очень благодарен вам, учитель, – сказал Ван Хэ, отвесив поклон своему господину.
      – Теперь нам предстоит расставание, милый Ван Хэ, и я буду скучать по тебе, – сказал Лю ден Лао, ставя фарфоровую чашечку на серебряный поднос.
      – Когда мне надлежит уезжать? – с тревогой в голосе спросил Ван Хэ.
      – Завтра утром ты улетаешь в Гонконг, – уже с деловой бесстрастностью сказал Лю ден Лао, – там ты присоединишься к группе наших военных, которые снабдят тебя всеми необходимыми инструкциями, но перед тем, как тебя начнут готовить к заброске, я должен дать тебе несколько советов.
      – Каких советов, учитель? – спросил Ван Хэ.
      – Тех советов, которые носят общий философский характер, мой друг, – ответил Лю ден Лао, – дело в том, что останешься один на один с самим собой в мире, где никто не ждёт тебя, где нет и не было еще ни твоей матери, ни твоих друзей, ни твоего учителя, где одиночество твое будет сравнимо разве что с одиночеством космонавта, хотя и того ждут на Земле его семья и друзья, и поэтому твое одиночество будет сильнее, чем одиночество космонавта, потому что того от Земли отделяет только пространство, а тебя от близких тебе людей будут отделять годы и годы. Поэтому, мой друг, я опасаюсь твоего возможного малодушия.
      – В чем оно может выразиться, учитель? – покорно потупив взор, спросил Ван Хэ.
      – В предательстве, – ответил Лю ден Лао, – малодушие твое может выразиться в предательстве.
      – Но как можно? – воскликнул Ван Хэ.
      – Там, в тех далеких отсюда пластах времени, где нет еще ни тебя самого, ни твоих друзей, ты можешь вдруг малодушно захотеть остаться там, – сказал Лю ден Лао, – остаться там, захотев вдруг начать совершенно иную жизнь. Потому что такое глубокое перемещение может родить соблазны.
      – Нет, я никогда не поддамся никаким соблазнам, – твердо сказал Ван Хэ.
      – Я надеюсь на это, – кивнул Лю ден Лао, – и именно оттого что немного знаю тебя, я и рекомендовал Совету твою кандидатуру. Но я хочу уверенности. И поэтому должен предупредить тебя, не поддайся соблазнам остаться там, заведя себе новых друзей, поддавшись соблазну быстрого достижения успеха и богатства, используя те знания, которые ты туда принесешь. Явившись туда, ты можешь объявить себя пророком, чудотворцем и прорицателем, ты можешь разбогатеть и стать очень влиятельным политиком. Но помни, что мы здесь помним про тебя.
      – Я буду думать о вас, учитель, и эти мысли удержат меня от любых соблазнов, – сказал Ван Хэ.
      – А мы здесь позаботимся о твоих родных и близких, – сказал Лю ден Лао, – обнимая своего ученика. …
      Для посадки в аэропорту Гонконга у самолета очень мало места для маневра.
      Заходить на полосу, одним краем своим уходящую в море, а другим упирающуюся в городской массив, можно только с одной стороны.
      У англичан здесь было так мало места!
      Именно здесь в Гонконге так явственно проявляются великие противоречия Великого Китая.
      Огромное население и скудность территории, пригодной для жизнедеятельности.
      По карте Китай такой большой, но если разобраться, то две трети его территории совершеннейшая пустыня!
      Вот и в Гонкоге – двадцать миллионов населения всего на ста квадратных километрах. Даже посадочной полосе аэропорта места едва-едва хватило.
      Самолет сделал крен, маневрируя над морем и в иллюминаторе стали видны ребристые полоски волн с барашками и маленькие рыболовные суденышки на траверсе зеленого мыса.
      Красивая стюардесса мило улыбнулась Ван Хэ.
      И он тоже улыбнулся ей.
      Ее дети, когда пойдут в школу, станут изучать биографию товарища Ван Хэ, станут изучать историю его великого подвига.
      Когда Ван Хэ выходил из самолета, стоявшая возле трапа красивая стюардесса снова улыбнулась ему, и он вдруг взял и поцеловал ее. Как брат целует сестру.
 

***

 
      Центр подготовки переброса был оборудован в киностудии.
      В целой анфиладе студий, были смонтированы декорации, долженствовавшие восстановить атмосферу шестидесятых годов прошлого столетия.
      На дворе стояли автомобили тех лет, с трудом, по крупице собранные по всему миру.
      Пространства студий и прилегающих дворов были наполнены характерными вещами того времени, афишами и рекламой тех лет, людьми в одеждах и по моде шестидесятых.
      Ван Хэ должен был потихоньку привыкать.
      С ним проводили занятия историки, филологи и психологи.
      Прежде всего, он не должен испытать шока несовместимости культур.
      Ведь когда он очутится там, ему станет очень и очень одиноко.
      Один со своими знаниями о будущем в чуждом ему мире людей не могущих и не желающих его понять.
      А ведь он еще должен будет найти себе помощников.
      И надо научиться говорить, так как говорили в те времена и думать как тогда, а иначе, а иначе его сразу расшифруют как чужака, и в лучшем случае определят в сумасшедший дом.
      Обстановка, смоделированная на студиях, где прежде снимали фильмы про героев кунг-фу, очень помогала.
      На целую неделю Ван Хэ погрузился в мир далекой юности его родителей, когда маме и папе Ван Хэ было еще по пятнадцать лет.
      – Не трудитесь устанавливать с ними связь, – предупредил инструктор Йонг.
      – Я и не думал, – ответил Ван Хэ.
      – Это вы сейчас не думаете, а там такие мысли могут придти вам в голову, – сказал Йонг.
      Главная задача Ван Хэ это не только установить и запустить маленький пси-генератор, работающий на частоте большого Пекинского генератора, но сделать это точно в момент бифуркации, предварительно найдя и обезвредив конкурентов.
      – Конкурентов будет трое, – сказал Йонг, – немец, американец и араб. И прежде, чем вы запустите нашу машинку, вы будете должны обезвредить всех троих.
      – Как же я найду их? – спросил Ван Хэ.
      – Задача облегчается тем, что точка бифуркации того временного пласта будет находиться в Ленинграде, на территории СССР, где найти немца и американца, как впрочем и араба – будет достаточно просто при той методике поиска, которой мы вас научим. В тоталитарном государстве все регламентировано и иностранцы не шастают запросто по улицам туда-сюда, а сидят в строго отведенных местах, так что надо радоваться тому, что бифуркация не попала в Париж или в Нью-Йорк, где искать конкурентов было бы куда как сложнее.
      Ван Хэ показали, как следует пользоваться авторучкой, стреляющей отравленными иголками. Кроме того, его снабдили перстнем, из которого тоже выдвигалась отравленная игла.
      – Всех троих вы должны отправить на тот свет, – твердо сказал инструктор Йонг, – иначе, иначе может получиться совершенно нежелательная ситуация, когда двое или трое запустят свои инициирующие машинки.
      – Что тогда будет? – спросил Ван Хэ.
      – Этого не должно произойти, – сказал Йонг, – иначе это будет хуже, чем просто конец света, это будет конец всего.
 

 
      Над входом в университет висел лозунг: Учёбе – нет, наркотикам – да!
      – Неужели что-то уже изменилось? – подумал Ребякин, входя в знакомые двери, проходя через турникет мимо недрёманного ока бабы Нюси в вечной ее черной шинели стрелка военизированной охраны и в не гармонирующем с этою шинелью красном шерстяном платке.
      Баба Нюся сидела в светозащитных поларойдных очках и мерно покачиваясь в такт сильной доле барабана, слушала альбом "Let it Bleed" ансамбля Rolling Stones.
      По ее состоянию Ребякин понял, что можно не париться и не лезть в карман за студенческим билетом.
      Однако, билет все-же понадобился.
      Возле мраморной лестницы с неизменными моделями железнодорожного парома и двухсекционного тепловоза Тэ-3 стоял студенческий комсомольский патруль.
      – Попался, – подумал Ребякин.
      – Попался, – сказал старший патруля, – покаж студбилет!
      Студбилет, попав в руки старшего, к Ребякну уже не вернулся.
      – Сейчас сколько колов времени, а? – спросил Ребякина старший, – ты чё, внатуре, учиться пришел, или чё? – и уже обращаясь к пацанам с красными повязками на рукавах, сказал, – тащите его придурошного к декану, значит…
      Декан сидел в своем рабочем кресле под портретом академика Образцова и лапал полуголую студенточку, верхом восседавшую у него на коленях.
      – Мы этого вот привели, – сказал приведший Ребякина комсомолист, прикрывая дверь.
      Декан высунул голову из-за голой спины девчонки-первокурсницы и ловко расстегнув застежку ее лифчика, спросил, обращаясь к Ребякину, – - Сейчас который внатуре час, молодой человек? Вы чего припёрлися в институт в половине второго? Здеся вам что? Пивбар? Или бордель со стиптизом?
      Ребякин переминался с ниги на ногу, не зная что и ответить.
      – Курнуть хочешь? – отлипнув от розовых грудок юной первокурсницы, спросил декан.
      – Чего? – не понял Ребякин.
      – Дёрнуть косячок не желаешь? – повторил свой вопрос декан, – отличной масти дурь имеется, обоссысься!
      Девчонка, сидевшая у декана на коленях, вдруг зашлась неудержимым хохотом, – ой, не могу, мамочки, ой, умираю!
      Декан протянул руку и оттопыренным указательным пальцем, не глядя, ткнул в кнопки магнитофона "Комета".
      We all came out of Montreu Голосом Иана Гиллана глухо грянул магнитофон Smoke on the water Fire in the sky – Йес, йес! – крикнула первокурсница, взметнув вверх руку с двумя оттопыренными пальцами, раздвинутыми в виде буквы V…
      – Оу, йес, – выдохнул декан, совершая низом своего организма какие-то сомнительные возвратно-поступательные движения.
      Ребякин молча подобрал с пола девчачий лифчик, засунул его себе в карман, вместо носового платка, и вышел из кабинета.
      – Что то здесь вообще не так, – подумал он …
      На Литейном, куда он доехал за рубль двадцать, Ребякин поспешил ко второму подъезду.
      Здесь тоже произошли некие перемены к лучшему.
      Над дверьми белыми буквами по черному полотну было написано – АНАРХИЯ – МАТЬ
 

 
      Ниже, висели объявления: "на втором этаже у майора Соловьева можно купить антисоветскую литературу и наркотики".
      "Быстрое выдворение из СССР по политическим статьям в любые страны Запада за деньги. Цены-реальные. 3-ий этаж – комнаты 304 и 307 " "Любые сведения об оборонных предприятиях Северо-западного региона. Для оптовых покупателей скидки до семи процентов. Цены в у.е. 4-ый этаж, спросить майора Баранова" – Чтобы посадили, придется прикидываться законопослушным гражданином, – подумал Ребякин, берясь за бронзовую ручку дубовых дверей. ….
 

ТИХИЙ АМЕРИКАНЕЦ

 

 
      Браун познакомился с Ирочкой в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина.
      – Меня зовут Генри, – представился он ей, и добавил, как бы поясняя, – я американец.
      Впрочем, умной Ирочке и не требовалось это пояснение, с русским или с узбеком она бы ни в жисть не стала бы так просто – запросто знакомиться без церемонного представления.
      А за этим американцем она уже третий день наблюдала. И все отиралась возле стойки заказа редких изданий, розовыми ушками своими подслушивая его акцент, да кося свои зеленые с поволокою глаза в его формуляр, дабы не ошибиться и не дать маху, приняв за американца какого-нибудь там гэдээровского немца или и вовсе нашего прибалта Яниса-Ольгиса-Павлаускаса…
      Ради этого долгожданного момента знакомства она и вырядилась нынче в эту кофточку со сверх-откровенным декольте, груди из которого было видать аж до самых пунцовых сосочков.
      – Очень приятно, а меня зовут Ира, – сказала Ира, протягивая американцу по-пионерски выпрямленную свою холодную ладошку.
      – Что вы изучаете? – вежливо начал Браун, делая вид, что ему и вправду интересны книжки, которые набрала Ирочка.
      – А, ерунда, – махнула рукою Ирочка, – давайте лучше пойдем куда-нибудь сходим, в ресторан Садко например. Или в Шайбу в гостинице Советская, знаете Шайбу?
      Генри не возражал.
      Книжки быстро посдавали взад, потому как книжки всего лишь источник знаний, но не источник удовольствий, тем более – плотских.
      – Люблю все американское, – сказала Ирочка, язычком, словно это было шоколадное мороженое эскимо, лаская полу-напряженный орган Генри Брауна.
      Они уже лежали у него в номере в Англетере на Исаакиевской.
      Из окна были видны памятник Николаю и высоченный портал собора.
      Генри читал газету Ленинградская правда, увлекшись заметкой какого-то корреспондента по фамилии Полушка.
      – Слушай, увези меня отсюда к себе в Америку, – сказала Ирочка, нетерпеливо дергая Генри за его полу-напряженный корень – Зачем? – спросил Генри, не отрываясь от полушкинской заметки.
      – Ты чё, дурной что ли? – изумилась Ирочка, не выпуская из рук гибкий волосатый шланг американца, – на хрен мне здесь такая жизнь? Ни шмоток нормальных, ни уважения.
      – Но ведь ты же здесь заканчиваешь аспирантуру, у тебя здесь научная работа, – слабо возражал Генри.
      – Какая в кизду научная работа, ты совсем охренел что ли, не врубаешься? – нежно залепетала Ирочка, – нету тут никакой мне жизни совсем без Америки, я в Америку хочу, хочу виски с кока-колой, розовый Кадиллак, сигареты мальборо, пластинки Элвиса Пресли, брючки как у Мерилин Монро, дом с бассейном возле океана и парней в шляпах, как у Джона Вэйна, Юла Бриннера и Кларка Гэйбла.
      Генри отложил газету.
      – А как же родина? А как же комсомол? – спросил он, – а что на это скажут твои родители.
      – Милые родители, выпить не хотите ли! – воскликнула Ирочка и громко и пьяно расхохоталась.
      Потом Ирочка прекратила смеяться, откинулась на спину, так что большие груди ее колыхнулись, растекшись от собственной спелой тяжести, – - А комсомол? А пошел он в жопу этот комсомол!
      – Ну как же так, милая Ирочка, как же так можно! – Генри тщетно пытался увещевать свою юную подругу, – если ты проявляешь такое отсутствие пиетета к уважаемым органам здесь у себя на родине, то как я могу быть уверен в том, что ты станешь уважать власть и американские ценности там, на родине у меня?
      Такой поворот в разговоре напугал Ирочку.
      – В Америке? – встревожено переспросила она, – ты чё, я Америку больше мамки своей любить буду.
      – Клянись, – сказал Генри, приподнявшись на локте.
      – Блябуду, век свободы не видать, – сказала Ирочка, цыкнув ногтем по передним зубам, – за Америку мамке своей глотку порву, если чего поперёк скажет.
      Генри глядел на Ирочку широко раскрытыми грустными глазами.
      – Ты меня только увези отсюда, – снизу заглядывая в грустные голубые глаза своего мужчины, взмолилась Ирочка, – я тебе до самой старости отсасывать буду…
      И не услыхав положительного ответа, добавила, – и тебе, и брату твоему, и друзьям твоим, ты только увези.
      – Увезу, – кивнул Генри, – ты мне сперва помоги найти тут в Ленинграде несколько моих заблудившихся друзей, ладно?
      – Нехер делать, найду хоть десять! – оживилась Ирочка.
      – Один из них араб, другой китаец, третий немец, – сказал Генри.
      – Всем твоим друзьям отсосу, – пообещала Ирочка.
      – Не надо, – удержал ее Генри, – только найди. Найди и всё.
 

 
      Ольгис поселился в Европейской гостинице на улице Бродского.
      Прямо напротив филармонии.
      Леру он нашел именно там.
      Ольгис сидел тогда в пятом ряду.
      Это был абонементный концерт, но Интурист, с услужливым подобострастием был готов продать за доллары всё.
      Даже абонемент на заседание Президиума ЦК КПСС.
      Ольгис приготовился скучать.
      Да и скучал первое отделение.
      Но во втором играли Россини – увертюру к Сороке – Воровке.
      Ольгис оживился.
      Оживление его было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь – куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого – пятого раза…
      Так и здесь.
      Мусоргский и Гайдн в первом отделении не подняли настроения.
      А вот Россини – тот просто раскатал!
      Раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.
      Ольгис даже расплакался от своего чисто германского природного слабодушия.
      Немцы – чувствительные натуры.
      И романтичные, как итальянцы и русские.
      Только итальянцы глупы и легковесны, а русским вечно недостаёт культуры.
      И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.
      В ней он увидел вожделенное воплощение искомой романтичности.
      Она была ответом на его вечные вопросы.
      Кто?
      С кем?
      И когда, наконец это придет?
      Нежные изгибы тонкого легкого тела.
      И вдохновенная затуманенность взгляда.
      И скрипка.
      И эти длинные пальцы.
      Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Ольгиса голой спины.
      И ее глаза…
      Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Ольгисом любви.
      Потом на следующей неделе, Ольгис еще трижды ходил на концерты Симфонического оркестра ленинградской филармонии.
      Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.
      Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.
      Он любил эту музыку и любил ее…
      Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…
      Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.
      Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…
      Ольгис много думал о жизни филармонических скрипачей…
      Они ездят по всему миру.
      В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…
      Эту девушку будет трудно удивить одним лишь тем, что он иностранец.
      В четвертый раз ему повезло.
      Длинноволосого седого виолончелиста не было.
      Она вышла с подружкой и они направились по улице Бродского к метро.
      Ольгис догнал их…
      – Простите… Простите, я так хотел бы познакомиться с вами…
      Его простили.
      А ее звали Лера.
      Сокращенно от Валерия.
      Она закончила ленинградскую консерваторию.
      Играла в оркестре Малого театра.
      Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.
      Они ехали на метро с пересадкой на Техноложке.
      Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят люди и ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.
      На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…
      Одной рукой Ольгис держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.
      Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.
      Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала… Серые…
      Серые глаза.
      Он проводил ее до самого дома.
      – Ты иностранец? – спросила Лера.
      – Да, – ответил Ольгис.
      – Немец? – спросила Лера, прямо глядя в его серые глаза.
      – Да.
      – Гэ-дэ-эр? – спросила Лера.
      – Что? – не понял Ольгис, – а-а-а, нет-нет, не гэ-дэ-эр, – спохватился он.
      – Бундес? – деловито уточнила Лера.
      – Да, бундес, – кивнул Ольгис.
      – А джинсы у тебя на продажу есть? – спросила Лера.
      – Что? – переспросил Ольгис, он боялся что недостаточно хорошо понимает русский язык.
      – Ну джинсы американские, ну, косметика французская, парфюмерия, есть у тебя? – девушка искательно заглядывала ему в глаза.
      – Где?
      – В кизде, – раздраженно отрезала Лерочка, – в гостинице твоей, бля, есть у тебя шмотки, товар, парфюм?
      – Ну, наверное, что-то имеется, – неуверенно ответил Ольгис.
      – А где ты остановился? – нетерпеливо спросила Лерочка.
      – В Европейской, – ответил Ольгис.
      Получив такой ответ, девушка очень расстроилась:
      – Так хули ты мне мозги заколебал, твою мать, мы же только что с Бродского от Европейской уехали, бери, давай теперь тачку назад, поедем к тебе.
      – А что мы будем делать? – неуверенно поинтересовался Ольгис.
      – Минетов тебе сделаю три штуки, – сказала Лерочка, – за каждую пару джинсов по минету, понял? …
      Копия знаменитой брюлловской наездницы в красном – молчаливо наблюдала потом со стены номера люкс за тем, как Лерочка копошилась в Ольгисовых чемоданах, выискивая оттуда фирменные шмотки, а хозяин кофров, сглатывая смешанные слезы страсти и разочарования, вцепившись крепкими своими пальцами в трепетное фрикасе Лерочкиного зада, нагим тазом своим совершал подле него характерные возвратно-поступательные движения.
      Всем очень понравилось.
 

 
      Ван Хэ сидел в аспирантской общаге и очень хотел русскую женщину.
      Вьетнамцы из соседнего блока жарили на кухне пахучую селедку.
      Японский филолог Наросима Йоку – сосед Ван Хэ по аспирантской комнате, хорошо говорил по китайски.
      – Легче всего уговорить вьетнамку, – говорил Наросима, – вьетнамки дают всего за три рубля. Они живут на тридцать рублей в месяц. Получают аспирантскую стипендию сто рублей, из них половину добровольно-обязательно отдают в фонд борьбы Вьетконга с американским империализмом и еще двадцать рублей отсылают к себе на родину, поддерживая семьи.
      – А с русскими не получается? – спросил Ван Хэ, – ну, хотябы за доллары?.
      – Русские девушки предпочитают мужчин не с долларами, – терпеливо объяснял Наросима, – за доллары девушку здесь сразу выгонят из университета, а то и посадят в тюрьму, так что девушки здесь предпочитают отдаваться за вещи, например за американские джинсы можно иметь самую красивую девушку, а за флакон французских духов отиметь и преподавательницу с кафедры политической экономии.
      – Значит, мне лучше пойти и позвать вьетнамку? – спросил Ван Хэ.
      – Вьетнамцы ездят на родину один раз в два года своей учебы, – рассказывал Наросима, – они экономят на всем и в конце учебы везут домой целые контейнеры всякой дряни, которая там у них считается целым богатством, например эмалированные ведра и оцинкованные корытца для стирки и купания детей. Так что – подари своей избраннице таз из нержавейки и она твоя.
      – А у тебя были русские девушки? – не унимался Ван Хэ.
      – Была одна, – кивнул Наросима, – ее зовут Алтынхай Наранбаева, она из Алмааты.
      – И она тебе дала тоже за джинсы? – спросил Ван Хэ.
      – Нет, она мне дала за реферат по истории японского средневековья, она историк, – сказал Наросима.
      – А как же насчет джинсов? – поинтересовался Ван Хэ, – я обратил внимание, на факультете почти все русские девушки ходят в джинсах, значит?
      – Они все хоть раз переспали с арабами, – ответил Наросима, – арабы везут сюда джинсы чемоданами, и имеют русских девушек целыми гаремами, как шейхи в арабских эмиратах.
      – Здорово придумано, – сказал Ван Хэ, доставая из бумажника зеленые три рубля казначейства СССР, – пойду на кухню к вьетнамцам, может мне повезет. …
      По совету Ходжахмета, Саша взял с собой два чемодана американских джинсов.
      Саша теперь был уже не Сашей, а Ахмед-паша Азизом.
      У него был синий Кувейтский паспорт и по легенде он был отпрыском богатейшего нефтяного шейха, владевшего всем севером и югом аравийского полуострова.
      Саша был аспирантом, изучавшим на геологическом факультете теорию нефтеобразований и разведку методами глубоких бурений.
      Сегодня по легенде ему должно было хотеться двух женщин.
      В аспирантском общежитии Ахмед – паша Азиз занимал целых три комнаты. В двух размещался он сам, а в третьей жил его слуга Кемаль, которого тоже пришлось оформить как аспиранта, потому как Советские власти никак не желали признать иного статуса Керима, у них в общежитии видите ли – слуги никому не полагаются.
      Все три комнаты выстлали двойным слоем самых дорогих ковров. Стены тоже завесили коврами. И окна – на всякий случай тоже.
      Керим рассказал историю, как в прошлом году он трахал одну студентку-первокурсницу из Воронежа целых две недели – каждую ночь. Ей очень хотелось иметь красные зимние сапоги на каблуке. Так вот, первую неделю он имел ее за левый сапог, а следующую неделю – за правый.
      – Молодец, – сказал Саша Кериму и стеганул его плеткой по губам.
      – За что, хозяин? – спросил Керим, – за то, что ты еще не привел мне женщину, а уже возбудил во мне страсть своими идиотскими рассказами. ….
      – Я их всех нашла, – сказала Ирочка.
      – Кто и где? – спросил Генри.
      – Араб по имени Ахмед-паша – живет в аспирантском общежитии номер пять на Петроградской стороне, немец Ольгис Гимпель живет в гостинице Европейская, а китаец Ван Хэ живет в общежитии на Васильевском острове.
      – Умница, – похвалил подругу Генри Браун.
      – Я старалась, – ответила Ирочка.
      И они снова слились в экстазе чувствительных буйств, соединились в вихре сексуальных излишеств, каждый обманывая другого, каждый уверенный в том, что переиграет своего партнера.
 

 
      Тот самый остров на Волге – возле правого берега за Большим ульяновским мостом – они назвали Лукоморьем.
      И вправду – истинное пушкинское Лукоморье.
      И дуб, возле которого они фоткались.
      И под которым они целовались с Оленькой всю ночь.
      Это Оля Лазарева первая придумала, что это Лукоморье.
      И они потом представляли живые сцены по Пушкину, где Оля Лазарева была Котом Ученым, а Оля Шленникова висела на ветвях навроде Русалки.
      Лешка Старцев изображал Лешего, а Володьке Худякову оставалось разве что представлять собою дядьку Черномора или прекрасного Витязя с копьем…
      Оля вообще прекрасно читала стихи.
      И Мандельштама, и Пастернака, и Ахматову с Цветаевой.
      И наслушавшись, Худяков сказал:
      – Не на Васильевский остров я приду умирать, а на этот остров – и пусть здесь будет смерть моя.
      Все смеялись.
      И Лешка Старцев смеялся.
      А Володя Худяков возьми, да и напиши записку-расписку, де в этом дупле, в этой резиновой утке-манке будет лежать смерть моя, за которой я сюда обязательно вернусь.
      – Дурачок, – сказала Оля, обнимая кудрявую Володькину голову, ей Богу, дурачок.
 

 
      Саша включил иридиевый инициатор.
      Время на всей Земле и во всей Солнечной системе остановилось.
      В образовавшемся по оси иридиевого стержня зеленом коридоре бежали несколько фигурок.
      Это были все знакомые Саше лица.
      Ольгис Гимпель, Генри Браун, Ван Хэ, Марыля, Ребякин, Ира Кантер…
      Теперь всех их втянет в себя воронка и через несколько мгновений шесть новых НЛО выскочат со стороны Южного полюса Земли… Выскочат и отправятся в дальний космос.
      – Еще не все кончено, Мельников, еще совсем не все кончено! – крикнул ему Гимпель.
      – Встретимся в следующем этапе, – крикнул Генри Браун.
      Его лицо уже начало искажаться изменениями недекартовых масштабов, его уже затягивало в черную дыру.
      – До скорой встречи там! – крикнула Марыля.
      – Я вернусь, – крикнула Ира Кантер, геометрически уже искаженная с непомерно длинной и узкой головой и ногами длиною с вагон-ресторан поезда Красная Стрела…
      – Ира Кантер работает на КГБ, – крикнул Ребякин.
      Он тоже сильно вытянулся и через пару секунд должен был пропасть, втянутый в черную дыру.
      – Я успел первым, – подумал Саша, – я успел первым.
      Теперь ему предстояло вернуться, забрать Катю и потом решить ребус с островом и со смертью Ходжахмета Ходжаева.
      Что за смерть на том острове?
      И выполнит ли Ходжахмет условия джентльменского соглашения?
      Да…
      Арабы руками Саши оказались шустрее немцев и американцев с китайцами.
      Но что дальше?
      И главное – отдаст ли Ходжахмет Катю?
      С этими мыслями – оранжевым огненным шаром Саша вылетел из-подо льда Северного полюса, и зависнув на высоте ста метров, взял курс на юг… Точнее – в сторону острова в Красном море, где ждала его жена Катя.
      А может и не ждала?
      Ведь она еще была и женой Ходжахмета А читателя ждут -новые встречи с Сашей Мельниковым в книгах:
 

 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008