Глава 12

В холодной, жесткой черноте стоянки Хульд, когда свет и тепло казались сном, который никогда не придет, Кейт находилась возле Типпы во дворе посольства и смотрела на расхаживавшего Дугхалла.

Типпа рыдала.

— Как это не будет свадьбы? Я же выхожу завтра замуж?

Ни у Кейт, ни у Дугхалла не хватало уже терпения объяснять, что завтра вместо свадьбы она была бы убита вместе с остальными членами Семейства. Последний аэрибль должен был прийти в час, но он все не появлялся. Что-то не сложилось, и они втроем оказались в ловушке, в окружении полного врагов города, в самой сердцевине войны. Кейт держалась спокойно, надеясь услышать в ночном небе звуки двигателей аэрибля, тихую толкотню поршней, шорох пропеллеров, но зверь внутри нее уже паниковал и порывался бежать. Скрыться, спрятаться, зарыться в землю.

Солдаты Галвеев, обязанностью которых было держать причальные канаты аэрибля, ожидали его с зажженными факелами вдоль линии огня, очерчивающей посадочную площадку посольства. Они поймают канаты и притянут аэрибль к земле, они сделают это — если он все-таки появится…

Кейт поглаживала рукоятку длинного меча и пыталась урезонить чудовище, одновременно прикидывая, что можно сделать для Типпы и Дугхалла; она изо всех сил старалась не допустить превращения в Карнею, а оставаться человеком и именно в таком качестве быть полезной Семье. Но стены невидимой клетки сжимались, сердце ее грохотало; приближение неизбежной Трансформации обостряло чувства — и тогда только она услышала ровное металлическое туп-туп-туп аэрибля, вдруг появившееся за ночными шумами.

— Летит, — сказала она, и ропот обежал строй солдат; они ничего не слышали и не скрывали этого.

Перестав расхаживать, Дугхалл повернулся к ней.

— Ты уверена?

— Я его слышу.

— Хорошо.

Он кивнул, все еще напрягая слух, хотя Кейт прекрасно различала перестук мотора. Однако прошло еще мгновение — и звук этот стал заглушать гомон предрассветного Халлеса, разносчиков и торговцев, уже громыхавших по улицам, и лишь тогда кто-то из солдат поглядел на нее и промолвил:

— Клянусь богами, и я тоже слышу.

Уши Карнеи сами себя выдают. Кейт велела себе быть осторожнее в подобных случаях. В другой ситуации, в другое время столь острый слух может погубить ее.

Шум аэрибля все возрастал, и вдруг Кейт различила на фоне неба его темный силуэт, закрывающий звезды. На этот раз она ничего не сказала, не зная, способны ли человеческие глаза различить аппарат уже сейчас, и не желая прослыть женщиной, сотворившей за одну ночь слишком много чудес.

Через какой-то миг другой солдат сказал:

— Вон он — против Пастухов!

Он показал на северо-восток, на созвездие, высоко повисшее в ночном небе. Аэрибль двигался, затмевая звезды. Солдаты закивали и пригнулись к наземным лампам, отмечающим границы посадочного поля. Своими факелами они зажигали фонари, и как только за зеленым стеклом вырастали языки, гасили свои орудия, суя их в стоящие рядом ведра. Баллоны аэриблей теперь не наполняли горючим газом, однако в двигателях использовалось легковоспламеняющееся топливо, поэтому открытого пламени возле аэрибля по-прежнему не могло быть.

Освещенное одними только зелеными фонарями, поле представляло фантастическое зрелище. Трава на нем, казалось, была лишена цвета, а люди превратились в трупы недельной давности. У Кейт вдоль хребта пробежал холодок, призрачная сцена вдруг показалась ей недобрым предзнаменованием, мрачным и зловещим — как пульсирующие, нескончаемые волны зла, прокатившиеся над Халлесом, как твердая уверенность в том, что Карней-Сабир хочет обладать ею и разыскивает ее. Она выбросила эти мысли из головы; аэрибль приземлился с удивительной скоростью, и с неба уже спускались змеями канаты. Опытные руки солдат приняли их, обмотали вокруг огромных деревянных блоков, заякоренных в земле; потом причальная команда налегла на длинные рукояти, наматывая веревки.

Через несколько секунд аэрибль повис над самой землей на натянутых тросах. В зеленом свете черно-красная эмблема Галвеев, нарисованная на пестром, в зеленых пятнах огромном баллоне, казалась неразборчивым пятном. Из обоих люков длинной кабины прыгали люди — мужчины и женщины, — негромко звякая оружием при соприкосновении с землей. Последним из первого люка выглянул пилот.

— Быстрее, быстрее, — торопил он, — надо взлетать. С высоты на востоке уже угадывается заря.

Солдаты подняли Типпу в люк, затем помогли Дугхаллу. Кейт не стала карабкаться вверх и позволила, чтобы ее без особых церемоний забросили в люк. К счастью, она облачилась в подходящую случаю походную одежду — прочные сапоги, плотные кожаные брюки и хлопковую рубашку под шерстяной курткой, — а не в тонкие шелка, которые предпочла Типпа. Подъем в аэрибль никогда не выглядел изящным, а тем более в такой спешке. Лежа на полу корзины, Кейт услышала посвист разматывающейся веревки и почувствовала, как ее придавило к полу; они поднимались с такой скоростью, что барабанные перепонки готовы были лопнуть.

— Почему вы так опоздали? — спросил Дугхалл.

Кейт села. Пилот-рофетианин по имени Эйоуюэль не стал отворачиваться от своих кранов и штурвалов. Сидя спиной к ним, он ответил:

— На средних высотах дул жуткий ветер, он уволок нас к югу от курса, прежде чем я успел подняться повыше, а когда я выбрался из него, то попал прямо во встречный поток, с которым пришлось бороться всю остальную дорогу. И если тебе кроме плохой нужна и хорошая новость, добавлю, что теперь этот западный ветер будет помогать нам на обратном пути.

— Я уже думал, ты не прилетишь, — признался Дугхалл.

Мгновенно глянув на Кейт и столь же быстро переведя взгляд на остальных, Эйоуюэль с чувством произнес:

— За вами я прилетел бы даже сквозь пекло Тонна!

Кейт знала — эти слова искренни: Эйоуюэль был ее старым другом — с того самого дня, как в возрасте тринадцати лет они забрели на летное поле Дома в Калимекке и он впервые познакомил ее с этим чудом — полетом на аэрибле. В последующие годы он втайне учил ее управлять небольшими воздушными кораблями, с которыми — как с этим — мог управиться один человек. Оба они поверяли друг другу свои мечты и сохранили взаимное доверие, даже когда Кейт принесла присягу дипломата и ее время перестало принадлежать ей самой. Семейство было бы в ужасе: как можно, чтобы девица галвеевских кровей, претендующая на высокое положение в будущем, училась плавать по океану, пусть даже и воздушному? И чтобы женщина, которой предстоит когда-нибудь вести жизненно важные для Семьи переговоры, доверялась рофетианскому простолюдину? Немыслимо даже подумать!

Но Кейт, согласно своим принципам, дружбой этой дорожила, берегла ее как свою мрачную тайну и даже, снизойдя к рофетианской теологии, решила, что если Семейство не в состоянии оценить Эйоуюэля, то пусть оно катится прямо в пекло Тонна.

Аэрибль поднялся повыше, и первые прямые лучи еще бледной зари, пробивавшейся из-за восточного горизонта, вдруг осветили внутренности кабины. Солнце еще не взошло, однако слишком медлить оно не станет. Кейт поежилась, осознав, как близко подступила к ним гибель; там внизу, под пологом тьмы, еще укрывавшей Халлес, многочисленные глаза обыскивали небо, надеясь заметить первый луч солнца, упавший на верхнюю каменную арку высокой башни на городской площади. Этот час ознаменует собою наступление стоянки Сомы, и, наконец, прозвонит альтовый колокол, приветствуя новый день с его «свадебными» процессиями, готовыми выплеснуться на улицы из Дома Доктиираков и из посольства Галвеев. Кульминацией дня станет уничтожение Семьи Доктиираков и, возможно, значительной части Сабиров.

В этих неярких лучах Кейт представила сухое, алчущее лицо Сабира-Карнея и на миг ощутила его прикосновение, всем своим предательским сердцем надеясь, что он избежит гибели.

Пронзив безоблачные небеса, первый луч солнца упал на верхнюю арку Черной Башни Времени, и звонарь немедленно наполнил воздух монотонным гулом стоянки Сомы. Первой стоянки утра. Первого Друга Нового Дня.

Ворота посольства Галвеев распахнулись с первой же нотой — словно были привязаны к колоколу, — и на улицу выступили десятеро трубачей и десять барабанщиков. Их украшали пышные красные с черным одежды Дома Галвеев, лица от лба до носа скрывала бахрома из золотых бусин. Они взяли инструменты на изготовку, за ними последовали десять музыкантов с ручными колокольчиками, десятеро флейтистов и пятьдесят танцоров.

Колокол Сомы отзвонил семь раз, последняя нота его повисла в воздухе, но музыканты, застывшие в прежней позе, ожидали до тех пор, пока последние лепечущие отголоски не умерли в утренней тишине. А потом, получив от кого-то устный приказ, начали Брачный Танец. Рассыпавшиеся по улице танцоры, как из катапульты, взмывали в воздух, подпрыгивали, скакали, с лязгом и грохотом вращались. Тяжелые, унизанные бусами нити громыхали по металлическим одеждам как еще одна фаланга барабанщиков. В руках танцоров блестели кривые мечи, с ослепительной скоростью они вращались и на ходу взлетали вверх; они выкрикивали имена бога недели, которым был сегодня Прядильщик Диурия, и бога наступившего Дня Бронира, бога счастья, и никто из них не оступился. Изящные, яркие, они давали великолепный и шумный спектакль.

Улицы на всем пути от посольства до дома Доктиираков были уже полны рабочих и работниц, вышедших в самой лучшей одежде — и на других посмотреть, и себя показать. Параглез Доктиираков и парниссы города вместе объявили День Диурии и Бронира праздником, и простой люд Халлеса намеревался не пропустить ни мгновения величественного свадебного парада, явившегося прямо к их дверям; бесплатные развлечения случались в городе нечасто.

За выплясывавшими с мечами акробатами последовали жонглеры; как ни странно, каждый из них вертел в воздухе сразу три блещущих меча. Выстроившиеся вдоль улиц зрители находили трюк не столь сложным, ведь все знали — жонглеры никогда не пользуются заточенными мечами. Однако все сходились на том, что пляска света на лезвиях псевдомечей делает их похожими на настоящие. За жонглерами следовали наложницы; продвигаясь вперед, они заигрывали с толпой, раскачивали бедрами, колыхали грудями, чувствуя себя немножко неуютно в изысканных свадебных нарядах.

Народ Халлеса рассчитывал потом увидеть дрессированных тигров или же странных зверей, населявших Увечные края. Но вместо них шестнадцать могучих носильщиков в полном облачении вынесли первые носилки, в которых сидел симпатичный мужчина и крепкая на вид женщина, странным образом укрывавшиеся толстыми плащами, обычные бахромки из бусин спускались на их лица от лба до верхней губы. За первыми носилками шла бесконечная процессия, причем последующие всегда оказывались наряднее предыдущих, но каждая пара была укутана и задрапирована на один лад. Из посольства вытекала красная с черным кровавая река Галвеев, искрящаяся золотыми вспышками, и в потоке ее самоцветов играло не меньше, чем обычной гальки в горной реке. Повсюду сверкали граненые рубины и ониксы, покрывавшие и носилки, и носильщиков, и родичей невесты. Сведущие люди утверждали, что текущие бесконечным потоком самоцветы, конечно же, сделаны из стекла, однако и им приходилось признать зрелище впечатляющим.

Хор певцов сопровождал последние носилки, принадлежащие посланникам, параглезу Галвеев и, наконец, невесте. Они исполняли традиционный набор брачных песен, освящая брак именем Мараксиса, бога семени и плодородия, ибо свадьба происходила в его месяце, и благословляя невесту именем Драсту, богини чрева, меда и плодоношения.

В соответствии с обычаем невеста была полностью укрыта вуалью; молодые замужние женщины из толпы пытались различить ее черты под сеткой из красного шелка и бахромой из золотых бусин (ибо увидевшая глаза невесты, направляющейся к бракосочетанию, должна была непременно забеременеть в текущем году), однако им приходилось довольствоваться благосклонными покачиваниями ее усыпанных драгоценностями ладоней. Уж эти самоцветы, соглашались все, были настоящими. Халлеситы с жаром обменивались слухами о невесте. Она добра и прекрасна; она ела простую пищу на улице, она щедро раздавала на улицах дары и монеты. У нее широкие бедра, хорошо будет рожать. И груди объемистые, будет чем накормить детей. Да, она не слишком умная и острая на язык и к тому же не чрезмерно честолюбивая, а это — достоинство для женщины, становящейся женой второго сына.

Хорошая молодая девица — на этом сходились все. Быть может, чересчур хорошая для второго сына их параглеза, считавшегося в городе парнем не то чтобы испорченным, а дерьмоватым.

За носилками невесты шествовал новый отряд жонглеров с мечами и музыкантов, но эти ничем уже не смогли удивить. Впрочем, люди решили, что парад, пожалуй, удался. Если б еще были тигры да поменьше одежды на наложницах и побольше на ней разрезов, и хорошо бы парочку карликов, глотателей огня, — тогда все было бы просто идеально.

В Белом Зале Дома Сабиров, что в Калимекке, косые лучи ясного утреннего солнца пронзали цветные стеклянные окна, бросая Разноцветные пятна на резные беломраморные полы, превращая их в поле желтых нарциссов, красных сердечек и синих колокольчиков, выбившихся из-под внезапного снега. Тонкие сводчатые арки поддерживали каменный шатер, сверху прикрывавший круглую комнату; их изгибам следовал потолок, отражавший всякий звук, рожденный в пределах этого прекрасного зала. Именно здесь Волки Сабиров вычерчивали ногами последние арабески своего заклинания, умножающего мощь, вместе с только что прибывшими из Халлеса Имогеной и Люсьеном Сабирами, верховным Волком и его супругой. Волки в унисон бормотали, к их голосам присоединялись призрачные шепотки собратьев ныне далеких, но двигавшихся бесплотными и едва различимыми тенями по тропе вместе с ними… а быть может, и голоса иных, более странных духов.

Вдруг весь зал наполнился возникшим ниоткуда запахом жимолости, и в этот миг все шепотки, негромкое бормотание и движение разом умолкли — как задутая ветром свеча. Шествовавшие по тропе Волки — и фигуры, и призрачные тени, присоединявшиеся к ворожбе в Халлесе, Костан-Сельвире и Вейпойнте, — будто вросли в пол, твердо попирая ногами истертый камень; головы их были повернуты к серединному столпу, не резному, как в Халлесе, но отлитому из чистого золота. В воздухе плавали завитки дымка каберры, сгущался аромат жимолости, и, выжидая, трепетало зло. В сознании каждого Волка прозвучал голос: «Время пришло, пусть начнется жертвоприношение».

Нечто невидимое глазу, но ощущавшееся Волками как ледяной ветер, тихо прошествовало через зал, от которого дыбом встали волосы, а сделавшийся вдруг навязчивым запах жимолости как бы смешался с вонью прогнившей мертвечины.

Воцарилось молчание, сменившееся внезапно ощущением, будто в зале ожидают не только Волки, но и те, древние глаза и другие уши. Стены капища вздохнули и забормотали — собственным языком, давно позабытым, и слова эти, возможно, были полны глубокого смысла или же просто бессмысленным бредом давно почившего безумия.

И вновь наступило беззвучие.

Промелькнуло мгновение, за ним другое, третье. А потом барабанная дробь нарушила тишину. Один барабан, другой, третий загремели под руками, не являвшимися человеческими и никогда не принадлежавшими человеку; они увеличивали громкость и скорость, накапливая силу. Словно бы забилось чудовищное сердце, обретавшее решимость и мощь, приближавшееся к источнику своей жизни — Белому Залу, капищу, где ворожили Сабиры. Биение становилось все ближе, все громче и сильнее. И чаще. И еще ближе.

Волки смотрели на столп, глаза их были обращены к единственной двери в комнате и арке, сквозь которую прорывался рев адского сердца, теперь лихорадочный и частый, как пульс загнанного оленя.

В воздухе возникла девушка, плывшая в объятиях пустоты. Длинные черные волосы были аккуратно заплетены в украшенные цветами косы; проплывая сквозь световые узоры, она казалась новым цветком в этом саду, недолговечным созданием света и тени.

Наверное, она и была прекрасна: нежный овал лица, милые губы, прямой нос, большие миндалевидные глаза… Даже руки, покоившиеся на бедрах, казались произведением искусства. Под прозрачной белизной платья проступали небольшие, совершенные груди.

Словом, она была прекрасна. Когда-то.

Однако помертвевшее лицо, неестественная бледность кожи да пятна синяков, проступавшие из-под слоя пудры и кремов под всевидящими лучами утреннего солнца, придавали ей отвратительное обличье трупа, оживленного чем-то иным, нежели жизнью.

Три пары глаз отвлеклись от столпа, дабы внимательно рассмотреть девушку, убедиться в том, что следы, оставленные мукой и насилием, ночами и днями пытки, достаточно надежно укрыты косметикой и богатой одеждой, чтобы отвести от них порицание и наказание. Криспин, Анвин и Эндрю переглянулись, оставаясь на своих местах на тропе, встревоженные тем, что Даня не казалась столь убедительно чистой, какой была, когда ее принаряжали в их логове. Впрочем, Криспин едва заметно кивнул, давая понять, что, если облик девушки вызовет сомнения, он сам управится с ними. Не произведя более ни одного знака, тройка злодеев обратила свои взгляды к столпу.

В облаке жесткого, пропитанного жимолостью воздуха девушка подплыла к середине комнаты, где невидимые руки опустили ее на землю и мертвой хваткой прижали к золотому столпу. Она дергалась при каждом ударе призрачного барабана, однако не подавала других признаков жизни.

Барабанная дробь стихла, комната снова вздохнула, забормотав нечто неразборчивое. Ропот этот не мог отвлечь Волков, немедленно приступивших к завершению заклинания, итогу всех приготовлений. Годы исследований, годы, ушедшие на извлечение заклинания из древних текстов, и перевод его со старинных чародейских наречий на богатый и плавный иберанский язык, месяцы, отданные накоплению силы, сотням меньших жертвоприношений, похищению юного и могучего Волка из Семейства врага. Тонкий замысел, потребовавший вовлечения всех ресурсов Сабиров — материальных и человеческих, — наконец осуществлялся в этом месте, в единственной и необратимой возможности уничтожить Галвеев, кровных врагов Семейства в Калимекке. Никаких колебаний, ни взгляда назад, ни другой мысли. Мертвые пришли помогать, и живые должны действовать. И Волки в унисон начали заклинание.

Глава 13

— Что-то не так, — сказала Кейт.

Поглаживая всхлипывающую Типпу, Дугхалл взглянул на нее.

— В каком смысле?

Ощущение вездесущего зла в последние мгновения сделалось непереносимым. Кейт чувствовала его как смесь тошноты, ломоты в теле и головной боли, пульсировавшей за закрытыми глазами, как лапки тысяч невидимых пауков, снующих вверх и вниз по спине.

— Я чуяла какое-то зло, сгущавшееся в Халлесе с самого вечера в честь Дня Именования, — мрачнея, пояснила она, — но теперь мне кажется, это зло вот-вот лопнет.

Дугхалл вновь обернулся к Типпе.

— Приляг, дитя мое, и дыши редко-редко, как только можешь. Скоро тебе станет лучше.

Подождав, пока девушка устроилась клубком на обитой бархатом скамье, он отошел от нее и сел возле Кейт.

— Так ты ощущала присутствие зла? И чувствуешь его теперь?

Он хмурился, но Кейт улавливала и радостное волнение.

— Да.

— И каким образом ты ощущаешь его?

— Не знаю. Просто чувствую.

— Я имел в виду не это. Опиши ощущения, которыми зло говорит тебе о своем присутствии.

Кейт кивнула.

— Во-первых, сильное давление на кожу. Потом покалывания в затылке. Нечто… грязное, сальное, движущееся вокруг и через меня. А сейчас… мне кажется, что глаза мои вот-вот вылезут из орбит, меня тошнит, болит все тело.

У Дугхалла округлились глаза.

— Да-да. А как насчет грязи?

— Я по-прежнему ощущаю ее, но все прочее настолько сильнее, что сальность эта не так беспокоит меня.

— Да, именно так. А скажи… ты не видела снов в последнее время?

— Кошмары. Каждую ночь. Меня преследуют чудовища, смерть грозит отовсюду — я ни разу толком не высыпалась, с тех пор как мы оказались в Халлесе.

— Именно так. — Дугхалл уже ухмылялся. Исходящий от него запах восторженного волнения становился все крепче. — Я собираюсь кое-что сделать. Скажи мне, что ты почувствуешь?

Кейт ожидала. Дугхалл сидел сложив руки на коленях, плотно зажмурив глаза… и ничего не делал. А потом вдруг головная боль исчезла вместе с болью в теле и тошнотой. Она почувствовала себя просто прекрасно — как и в тот момент, когда едва не столкнулась с Хасмалем. Быть может, и лучше, потому что, по правде сказать, нынешние ощущения были гораздо тревожнее.

— Все ушло, — сказала она, — все зло, вся боль.

— Чудесно, — пробормотал Дугхалл негромко, так что лишь она одна могла расслышать его. — Это просто великолепно, Кеит-ча.

— Почему? — спросила она столь же негромко и осторожно.

— Ты ощущаешь скопившиеся чары. Предполагаю, что тебя этому никто не учил.

— Нет. Конечно, нет. — Охваченная волнением, Кейт уставилась на дядю. Чары? Неужели она ощущает их? Но никто не занимается ворожбой — ее запретили, как только человечество выбралось из развалин, оставленных Войной Чародеев, и взялось за восстановление мира из руин. — Почему ты так говоришь?

Взяв ее руки в свои, Дугхалл молвил:

— Не думай, что, если колдовство запрещено, никто не занимается им. Более того, оно не является орудием одного только зла. Раз ты ощущаешь его, девочка, значит, можешь и воспользоваться чарами. И ты способна творить добро с их помощью: ведь некогда магия была одной из Троп просвещения.

Он вздохнул.

— Даже ощущение того, что ты окружена чарами, будет полезно для дипломата, находящегося на службе Семьи. Нам всегда необходимо знать, не обладают ли наши враги или союзники теми качествами, которых у нас нет.

Кейт задумалась на мгновение. Магия считалась ересью из самых что ни на есть скверных; практиковать ее еще хуже, чем быть Карнеей. Раз она ощущает чары, значит ли это, что она уже занимается магией, сама того не ведая?

А впрочем, не важно. Умереть можно только единожды, и смертный приговор, автоматически вынесенный ей как Карнее, нельзя усугубить, добавив к нему телегу других грехов.

Дугхалл, похоже, проследил направление ее мыслей, потому что спросил:

— Ты подумала и решила, что твое положение уже не ухудшить, так?

— Именно так я и подумала.

— Ну а я расскажу тебе, как его можно улучшить. Я научу тебя окрашивать магией собственные таланты. Как только ты познаешь окружающие тебя силы, ты сможешь избегать боли, которую ощущаешь, находясь вблизи от творящих даршарен , чары Волков, делающих тебя больной. Ну а научившись фарнхуллен , магии Соколов, силе добра, ты сумеешь справляться со злом, даже предотвращать его. Твои полезные Семье способности превзойдут всякое воображение.

Он говорил с просветленным лицом — как мальчишка, получивший долгожданный подарок, — излучая при этом запахи удовольствия и волнения.

Кейт сохраняла напряженность, хотя энтузиазм Дугхалла отчасти ослабил ее дурные предчувствия. Все, что делал дядя для Кейт, так или иначе улучшало ее жизнь. Ему она доверяла, а потому задала вопрос:

— Но если это так — если чары можно использовать и во зло, и для добра, — почему же ворожба находится под запретом?

Дугхалл скривился.

— Потому что парниссы предпочитают запрещать все непонятное им, даже не пытаясь увидеть то ценное, что может в нем оказаться. Это, по-моему, свойство тех, кто добивается власти. Сознательное невежество и бесчисленные законы заменяли самообразование и самоограничение, потому что невежество и законы проще.

Кейт презирала парнисс. Узнай они о ее сути, в тот же самый миг потребовали бы казнить ее. Пять лет родители Кейт рисковали своей жизнью, выставляя вместо нее на инспекцию в День Младенца другого ребенка. Тем не менее она не совершила ничего такого, что заслуживало бы смерти; и она не могла простить парнисс за требовавшие казни законы.

— Учи меня, — согласилась она. — Я толковая и усердная. Ты найдешь во мне хорошую ученицу.

— Начнем завтра же.

Дугхалл улыбнулся, затем перевел взгляд на Типпу. Та снова рыдала, теперь уже раза в два громче, нежели прежде, кроме того, она еще и раскачивалась взад и вперед.

— Постой, я вижу, твоя кузина считает, что не получает положенного ей внимания. Прости, придется заняться ею… а то как бы не начала рвать на себе волосы и одежду, стеная как плакальщица после войны.

Он передвинулся к Типпе, предоставив Кейт возможность поразмышлять о магии и о том, что значит она для нее самой и для этого мира.

— Свято соединение двух жизней, священна связь между двумя Семьями, благословенны обеты, принесенные в этот день.

Творившая свадебный обряд парнисса переступила на своем подножии, и лучи утреннего солнца, запутавшись в волосах, образовали вокруг ее головы серебряный нимб. Она улыбнулась, поглядев сверху вниз на прикрытую вуалью невесту и жениха, стоявших перед ней на северном склоне котловины. Затем улыбнулась представителям обеих Семей, голубым с золотом рядам, заполнявшим каменные ступени на западной стороне амфитеатра, и красно-черной стене, поднимавшейся с востока. Она даже умудрилась коротко улыбнуться целой армии увеселителей, толпившихся вокруг амфитеатра, хотя редкая парнисса вообще заметила бы их: в подобных ситуациях богам нечего было сказать этим людям.

Норлис, старший сержант посольства, исполнял роль Маклина Галвея, отца невесты. Он видел, как мечница, заменившая собой невесту, неторопливым движением глубоко запустила руку в складки своей юбки. Он заставил себя расслабиться и спокойно дышать, зная, что подобное нетерпение волнует кровь каждого человека, мужчины или женщины, в войске Галвеев. Еще немного… чуть-чуть…

Джеррен Драклес Галвей, командир войска, шевельнулся на твердой каменной ступени. Он сидел слева от Норлиса, из-за малого роста и изящного телосложения переодетый в женское убранство Семьи. Норлис почувствовал, как участилось его дыхание.

Вот-вот… сейчас…

Стоявшие наверху мечники и лучники, переодетые наложницами и жонглерами, взяли на изготовку почти не двигаясь.

Парнисса воздела руки над головой, изображая ладонями знаки солнца и земли.

— Как солнце питает Матрин, так и муж питает жену. Как Матрин дает жизнь вселенной, так и женщина дает жизнь мужчине. Вы равны и впредь с этого дня будете стоять вместе, парой; Двое, ставшие одним целым, сильнее троих.

Жажда боя, смешанная с резкой ноткой страха, пульсировала в жилах Норлиса… Неизбежный страх; ведь смерть, такая знакомая и вместе с тем незнакомая, караулила и его, и всех остальных, находившихся в священной котловине… Тем не менее смысл его жизни заключался в таких вот мгновениях, когда он ощущал себя более живым, чем когда-либо. Он ожидал, разглядывая лимонных ящерок, сновавших в траве под ногами; их ярко-желтые тела поблескивали под укорачивавшимися лучами тропического солнца… отсвечивали ясным металлом, как и зайчики света, отражавшиеся от панцирей Доктиираков, которые располагались на противоположной стороне. Он улыбнулся. Традиция отводила Семье невесты восточную часть котловины, и обычай этот на сей раз означал, что солнце в начале битвы будет светить врагу в глаза; случайные движения Доктиираков разоблачали предательство, в то же время длинные тени, укрывавшие Галвеев на восточной стороне котловины, скрывали их готовность к обороне и нападению. Норлис ощущал запах пота вокруг, распространяемый телами мужчин и женщин, жарившихся, как и он, в боевых панцирях под свадебными одеяниями. Он прислушивался к жужжанию парниссы, тихим перешептываниям собравшихся, чувствуя, как солнце печет его шею и капельки пота скатываются по спине под пластинчатым панцирем, стеганой курткой и влажной одеждой туда, где он не мог дотянуться до них.

— Согласна ли ты, Типпа Делиста Аня на Кита Галвей, с честью принять этого мужчину и обещать ему свою верность перед ликом богов, благословляющих все истинные союзы?

— С честью и доверием, всегда и сейчас, — ответила лженевеста. Вот-вот… сейчас…

— А ты, Калмет Е'Кхир на Булук Доктиирак, принимаешь ли с честью эту женщину, обещаешь ли ей свою верность перед ликом богов?

Если Доктиираки собирались совершить предательство, то им приходилось либо приступать к действиям, либо лжесвидетельствовать перед ликом богов.

Калмет Доктиирак, готовый нарушить верность человеку, явно не простирал свое вероломство на богов. Стащив с головы жениховскую вуаль, он открыл шлем.