Нет, пренебрег

 
      Казалось, Эберлингу надо сейчас же ехать в Сиверскую, но он не сдвинулся с места. Как стоял рядом с мольбертом, так и остался стоять. Немного прервался для чтения, а потом опять взялся за кисть.
      Положил письмо в конверт, приобщил к архиву, но в переписку не вступил.
      Все же прошло достаточно времени. После треволнений прошлого года он чувствовал себя совершенно уверенно.
      А Тамара Платоновна так надеялась на ответ! Чуть не впала в меланхолию, а потом решила, что он просто ничего не получал.
      Все это почта, наша родная черная дыра. Сглотнет добычу, а потом возвратит по другому адресу.
 

Третье письмо

 
      Потому-то она взялась за следующее письмо. Странный, конечно, поступок, но так ей захотелось.
      Чтобы не передумать, писала без черновиков. Просто фиксировала все, что ощущала в эти минуты.
      Немножко заговаривалась. Может, была подшофе. Но как иначе это выговорить, а так льется без запинки.
      «Мне так жаль, что мои письма не дошли к Вам. Я их писала потому, что чувствовала настоящую потребность говорить с Вами. Все время я находилась под впечатлением Вас, под острым впечатлением Вашего состояния - все это мучило меня и не оставляло ни на минуту, так хотелось скорей Вам что-нибудь сказать, хотя бы дать Вам знать, что я чувствую за Вас, что Вы не одиноки. Эти письма мне страшное облегчение. Если Вы не прочтете их, я на словах скажу Вам, как мне самой трудно было бы отказаться от Вашего мира, который Вы передо мной раскрываете с могуществом настоящего художника.
      Вам не надо говорить, что я не меняюсь к Вам: я сама этого не могу. В течении этих дней я часто звонила Вам по телефону, но без всякого успеха»·.
      Не только на оплошности стиля не обращала внимания, но и за логикой особенно не следила. Если в разные моменты думала по-разному, то записывала обе мысли.
      Вроде уже решила обвинить почту в том, что Альфред Рудольфович не ответил, а потом подумала: нет, все же он! ведь когда-то и она ему не отвечала!
      И тут же к нему подольстилась. Как видно, вспомнила его слова о «головоломных задачах творчества» и решила подыграть.
      Написала о каком-то «могуществе художника». Ясно, что его власть над нею не связана с живописью, но ей хотелось, чтобы он считал так.
      И еще подумала, что лучше бы ей не писать, а подождать встречи, но буквально в следующей фразе высказала все до конца.
      «Чувствуя успокоительную усладу, я думаю сочувственно о Вас. Неужели Вы не поедете на воздух и будете задыхаться в городе. Ведь это такое достойное (нрзб) удовольствие, такой изысканный отдых. Вам надо уже хотя бы передохнуть, перевести дух, чтобы опять работать и думать, пока все не станет ясным».
      Потом опять странный поворот: «Вы верьте в меня. Дорогой друг, если я и отвернулась от возможной духовной жизни, я не могла бы не вернуться к ней. Не могу представить себя без преданной души. Вы несправедливы, говоря, что я больше не интересуюсь Вашим самочувствием. О Вас думаю все дни; и теперь думаю».
      А ведь с ней рядом Мухин. Только и ждет, что она опять обратится к нему с просьбой.
      Вот кто мог бы стать идеальным дворецким в «Спящей»! С его комплекцией танцевать сложно, но за шлейфом он бы ходил лучше всех.
      Впрочем, ее манто Василий Васильевич носил почти как шлейф. Ощущал себя при исполнении. Склонит голову, перекинет через руку, и шествует невдалеке.
      Серьезное дело, но и приятное. Буквально кожей чувствуешь, что мех горяч не только сам по себе, но и потому, что хранит ее тепло.
      Зачем Тамаре Платоновне паж? Ей нужны не робость и смирение, а яркий и сумасбродный поступок.
      Чтобы ахнуть, зажмуриться, и думать, что, когда откроешь глаза, уже ничего не будет.
      Знаете, конечно, таких женщин. Вроде скромница и тихоня, а потом как полыхнет. Сама удивится, откуда в ней эта решимость.
      Потом кто-то из близких спросит с испугом: «Да как же так?», а она ответит смущенно: «Ты же знаешь, со мной такое бывает».
      К примеру, приятельница Мандельштама Ольга Ваксель однажды торговала в нэпманском ресторане своими штанишками в кружевных оборках. Такой аукцион устроила, что у присутствующих захватило дух.
      И Тамаре Платоновне вдохновение оказалось присуще не только на сцене.
      Отважится на экстравагантный поступок, но все же не до конца примет логику мизансцены. В русалочьей позе среди книг и вазочек будет улыбаться светло.
      Казалось бы, при чем тут чистые линии и свет в глазах, но ее лицо оставалось безоблачно, а глаза смотрели прямо на тебя.
 

Издали

 
      И у Альфреда Рудольфовича тоже иногда был такой взгляд. Безоблачный-безоблачный. Смотришь ему в глаза и как-то верится, что его жизнь ничто не омрачает.
      Когда через несколько лет он встретил Тамару Платоновну во Флоренции, то заговорил с ней как ни в чем не бывало.
      Возможно, и она его игру поддержала. Иначе как бы они договорились о том, что он будет ее рисовать.
      Эберлинг еще раз пытался перевести ситуацию в художественную плоскость. Спектакля по его картинам оказалось недостаточно, и он решил приняться за портрет.
      Отношения художника и модели предполагают дистанцию. К тому же Карсавина позировала ему на мосту Вздохов, а он видел ее со стороны воды.
      В том-то и дело, что со стороны. Пока, конечно, расстояние небольшое, но со временем оно будет все больше.
 

Коллекционер

 
      Есть еще одно свидетельство все увеличивающейся дистанции. Пусть и косвенная улика, но не станем ею пренебрегать.
      Существовал такой Платон Львович Ваксель. В отличие от упомянутой своей родственницы, отличался не дерзкими поступками, а основательностью и методичностью.
      Можно ли представить члена Совета Министерства иностранных дел без этих качеств? А уж собирателя автографов тем более.
      Кажется, между его должностью и пристрастиями есть противоречие. С одной стороны - участие в современной политике, а с другой - интерес к устаревшей информации.
      Ну что, казалось бы, Платон Львович нашел в том, что суп на плите, а экспозиция открывается в четыре?
      Давным-давно съели тот суп, а выставка перешла в ведение архивиста.
      Но Вакселя остро волнуют и выставка, и суп. Скорее всего, именно потому и волнует, что их на самом деле уже нет.
      Возьмет в руки осьмушку пожелтевшей страницы, и просто лучится. Впадает в раж из-за какой-нибудь буквицы. Подобно Акакию Акакиевичу радуется всякому необычному выверту или завитку.
      Земная слава необратимо проходит, но Платона Львовича это не печалит. Все же не совсем проходит. Если какой-то листок сохранится, то он непременно окажется в ящике его секретера.
 

Приобретение

 
      Платон Львович старался держаться поближе к людям искусства. Знал практически всех столичных художников и артистов.
      И с Альфредом Рудольфовичем, может, и не дружил, но точно приятельствовал.
      Чуял Ваксель родственную душу. Что-то подсказывало ему, что этот человек отнесется внимательно к самой ничтожной бумаге.
      Поэтому всегда был рад помочь. Когда Эберлинг решил устраивать в мастерской лекции, то предоставил свое собрание фотографий.
      Коллекционеры всегда так. Что-то сделают совершенно задаром, а потом непременно возьмут сторицей.
      В общем-то ничего особенного не требовалось. Ну если только какой-нибудь любопытный автограф.
      А что может быть интересней этого письма? Мало того, что рука известной балерины, но еще и почерк совершенно нечитаемый.
      Уж не для него ли она усердствовала? Иногда так закрутит, что не разобрать. Просидишь до вечера, стараясь отличить «р» от «л».
      И все-таки личный сюжет здесь важнее. Хоть и обрадуешься буковке с симпатичным хвостиком или рожками, но почувствуешь привкус чужой тайны.
 

Версии

 
      Не хотел ли он просто избавиться от третьего послания? Два других письма тоже достаточно откровенны, но тут она переходила всякие границы.
      Уничтожить не имел права, а находиться рядом было невыносимо. Случайно возьмет в руки - и как обожжет. Непременно зацепится за что-то, а потом не может успокоиться.
      Не исключено и другое объяснение.
      Так уже случалось в его жизни. Мучаешься над новым холстом, а, едва закончишь, уже думаешь о возможном покупателе.
      И это письмо он определил в хорошие руки. Отдал тому единственному человеку, который только и способен его оценить.
      Возможно, Эберлинг пытался убить двух зайцев. Другой бы изорвал в клочья и выбросил, а он нашел оптимальный выход.
      То есть, и избавился, и не продешевил. Может, и не продал, но расплатился за те одолжения, которые оказал ему собиратель.
      Возможно, есть еще один, третий путь. А вдруг художник разрешил своему знакомому порыться, но бумага куда-то запропастилась.
      Распереживаешься: ну как же так? и Ваксель хорош, а уж Альфред Рудольфович так и вообще!, а потом возьмешь себя в руки.
      Ну чего волноваться? Раз персонаж смог примириться с обстоятельствами, то автору тем более не стоит переживать.
      Опять Гоголь приходит на ум. Он ведь тоже испытывал любопытство к подобным героям.
      Одного даже вывел в своей поэме. Хорошенький такой, с розовыми щечками. Из тех, что явились на свет в полной гармонии содержания и формы.
      Этакий Колобок. Катится по российским просторам, нигде не задерживается, спешит дальше.
      Как бы говорит: я от Ноздрева ушел, от Плюшкина ушел, и из самого этого губернского города точно уеду.
      Сколько бы Николай Васильевич не брался его описывать, всякий раз выходило ни то ни се. Не красавец и не дурной наружности, не толст и не тонок, чин имеет не малый и не большой.
      Узнаете? Ну, конечно, это место. «Знаю дела твои; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч» или «… но как ты тепл, а не горяч и не холоден…»
      Вот и Альфред Рудольфович только решил, что уже умер и не воскреснет, но оказалась инфлюэнца. Понедужил какое-то время, а потом и думать забыл.
      Кстати, и Тамара Платоновна тоже уже почти не страдала. Хотя и умела чувствовать сильнее своего приятеля, но переключилась на иные сюжеты.
      Нет, не то чтобы тридцать шесть и семь. Случалось и тридцать восемь, и сорок, но повод для этого был совсем другой.
 

Канцеляристы в ее жизни

 
      Иногда женщине хочется чего-то неожиданного, а в результате опять выходит канцелярист. Только ведомства разные. Один муж был служащим Министерства финансов, а другой - сотрудником английского посольства.
      Вся ее жизнь в движении, в прыжках и заносках, а ее избранники только и делают, что перебирают бумаги.
      Никогда голоса не повысят. Скорее, окончательно уйдут в себя, но не будут вступать в спор.
      Так она их приучила. Самый экстравагантный поступок они воспринимают как указание.
      Больше всего досталось Василию Васильевичу, но и он сумел не поддаться эмоциям.
      И один раз не поддался, и еще. Даже когда она сказала, что любит другого, он продолжал жить дальше.
      Принял это к сведению и приступил к исполнению. В том смысле, что отошел в сторону и постарался не мешать.
      Кстати, замена спутника нисколько не изменила мизансцену.
      Англичанин тоже по большей части пребывал за спиной супруги, а любое проявление самодостаточности называл эгоизмом. «Несмотря на эгоизм, свойственный мужчинам, - писал он в своих мемуарах, - у меня не было никаких амбиций, кроме желания находиться в тени Тамары».
 

Жалобы Брюса

 
      Всякому канцеляристу известно, что такое гриф: «Совершенно секретно». Это значит, никому и ни при каких обстоятельствах. Пусть тебе угрожают, но ты все равно рта не раскроешь.
      Вот и Мухин - молчок. Ему задают вопросы, а он - ничего. Отчего улыбается не очень уверенно? Так ведь рано встает и работает допоздна.
      В отличие от своего конкурента, Брюс не стал уходить в сторону. Даже затеял переписку на эти темы с критиком Валерьяном Светловым.
      Казалось бы, какие вопросы могут быть к критику? Ну если только об актрисе X или актере Y, но этот критик знал что-то еще.
      Интересы Светлова отнюдь не теоретические. Неслучайно он во время войны оказался в армии. Мог, наверное, узнавать о сражениях из газет, но запросился туда, где стрельба и пороховой дым.
      Кто-то, попав на театр боевых действий, не вспоминает о театре как таковом, но Валерьян Яковлевич умел совмещать одно с другим.
      Во-первых, обычному полку предпочел Дикую дивизию. В большой шапке, френче с патронташем и саблей на поясе выглядел почти как оперный герой.
      И к балету оставался неравнодушен. Причем не только к новым ролям любимых танцовщиц, но и к тому, как складывается их личная жизнь.
      Помнится, Карсавина не жаловала авторов, которым не сидится в креслах, и они норовят оказаться рядом с кулисами, но это случай другого рода.
      Одна газета назвала Валерьяна Яковлевича «балетным папой». Звучит немного иронически, но он в самом деле считался всеобщим опекуном.
      Брюс тоже решил с ним посоветоваться. Сам удивлялся: совсем незнакомы, но почему-то кажется, что именно он должен помочь.
 

Переписка

 
      Как же так? Сын туманного Альбиона, а оказался в плену русских предрассудков. Ведь всякое конкретное усилие у нас заменяют душевные разговоры.
      Кому-то способ покажется странным, но на самом деле помогает! Поговорили, высказали все до донышка, и не заметили, как ситуация разрешилась или перестала иметь значение.
      Вот еще одна русская беседа. Мол, страдаю бессонницей, не могу молчать, нуждаюсь в собеседнике. Припадаю, так сказать, к Вашей безразмерной жилетке.
      Нет, все не так просто. Только что Брюс выглядел растерянным ревнивцем, держащимся только благодаря выпитому, а уже через несколько абзацев он уверенно излагает свой план.
      Интонация при этом знакомая-знакомая. Вопросительно-утвердительная. Примерно в таком духе составлялись рекомендации посольства в Лондон.
      Этот жанр не предполагает сомнений. Зададут вопрос - и сами на него отвечают. Еще уточнят, что за последнее время сделано в этом направлении.
      У Брюса тоже что-то вроде рекомендаций. Хорошо бы так, а лучше по- другому. Уже как бы и не просит совета, а только хочет свои решения согласовать.
      «Я абсолютно убежден - и придерживался бы того же мнения, даже если бы этой ситуации был простым наблюдателем - что при благоприятных обстоятельствах он мог бы заново построить свою жизнь, сохраняя от прошлого добрые воспоминания с примесью легкой грусти. Чтобы достичь этого, необходимо его отсутствие в течении нескольких месяцев, чтобы не только отдалиться от нее, но и от всего, что напоминает о прошлом (квартира, слуги, картины); иначе говоря, ему следовало бы уехать за границу. Затем ему понадобилось бы обрести иные интересы, кроме ее карьеры, а для этого лучше всего было бы ему заняться собственной.
      Иначе говоря, речь идет о том, чтобы помочь возродиться его интересу к своим личным делам, найти ему хорошее место службы, доходное и интересное - за границей. Если бы это осуществилось, я уверен, что он сможет заново построить свою жизнь»·.
      Расчет железный, схема отработанная, результат известный. Правда, Мухин ничего такого не имеет в виду. Готов до конца дней исполнять обязанности младшего столоначальника, лишь бы больше времени посвящать ей.
      Вот это и есть беда всех дипломатов и шпионов. Очень они книжные люди. Казалось бы, все продумали, задействовали, вовлекли, а потом все срывается из-за ерунды.
      Как бы это назвать? Дальнозоркость. Большое видишь, а тонкостей не замечаешь. Можешь ненароком обидеть человека, которого только что умолял о помощи.
      «Я давно хотел написать Вам, - сетует Брюс, - но у меня сильно болели глаза (это единственное почетное ранение, разрешенное дипломатам) - и я не мог ни читать, ни писать».
      Как-то несправедливо выходит. Один страдает глазами, а другой недавно получил контузию. Мог исправить положение, так он еще усугубил. Вернулся не в театральную ложу, а снова на фронт…
 

А.П. и Т.П.

 
      Тут можно немного отступить назад и вспомнить, что когда-то Светлов переписывался с Альфредом Рудольфовичем·. Правда, с ним он общался исключительно на творческие темы.
      Нетрудно представить Ниццу, где в это время находился балетный критик.
      Очень уж симпатичная гравюрка в верхнем углу бланка отеля «Beau-rivage».
      Внушительное здание на набережной и множество прогуливающихся людей. Прямо как на Невском в погожий день. Кто с детишками, а кто с женой или подругой.
      Увидят знакомого, поднимут котелок в знак приветствия, и двинутся дальше…
      Возможно, есть в этой толпе и русский постоялец.
      Как проводит время? Да так же, как остальные русские. Скучает, жалуется на здоровье, сочиняет роман…
      Письмо Светлова короткое, по сути - записка, но все таки о личном тут сказано. Как бы невзначай упомянуто, что есть у него в этой области непредвиденные препятствия и сюжеты.
      «Все-таки книгу, о которой мы с Вами говорили, - писал Светлов, - я думаю издавать, хотя и не сейчас, потому что дела плохи. Но, во всяком случае, я полагаю, что личные отношения мои к А.П. не должны мешать вопросам искусства».
      А.П. - это Анна Павловна Павлова. Кто знает, что там у них вышло, но речь явно не о балете. Все-таки вопросы трактовки и техники не называют личными отношениями.
      Светлов писал Альфреду Рудольфовичу 26 июня 1907 года, за десять дней до того как Эберлинг отправил Карсавиной последнее письмо.
      Еще не забыли это послание? Поза оскорбленного достоинства и поистине сардоническое пожелание «дальнейшего счастия».
      Понервничал, а потом подумал: а что тут такого? И еще так рассудил: «Отношения мои к Т.П. не должны мешать вопросам искусства».
 

Немецкая и английская шпионка

 
      Тамара Платоновна не хуже Эберлинга умела повернуть ситуацию положительной стороной.
      Это у нее чисто актерское. Если нарисованные деревья ее не смущали, то что говорить о непростых жизненных ситуациях.
      Преодолеть - не преодолеет, но хотя бы обживет. Не то чтобы приспособится, но найдет приемлемое для себя положение.
      Даже на письменном столе устроилась очень уютно. Свободно вписалась в антураж с книгами, словно только так и привыкла отдыхать.
      Вот что значит хороший характер. Все тумаки и шишки достаются мрачным людям, а легкому человеку обязательно повезет.
      Сколько раз казалось, что Карсавиной не отвертеться, но в последний момент выход обнаруживался. Вот так же танцовщица прямо посреди вариации неожиданно исчезает в люке.
      Чувствовала ли при этом горечь? Еще как чувствовала. Подчас и на сцену не хотелось выходить.
      Да как тут не занервничать, если афиша сообщает, что она - Жизель и прима-балерина, а наклеенная сверху бумажная лента именует ее «немецкой шпионкой».
      Так и встанет перед глазами эта «шпионка». Уже объявили выход, а она все не может прийти в себя. Вернее, стать той, кем назначено быть по роли.
      А бывали дни, когда огорчишься не один, а несколько раз.
      Стоишь около театра в кругу поклонников, а мимо фасада бежит крыса. Сосредоточенно так бежит, словно вместе со зрителями опаздывает на последний трамвай.
      И во сне испугаешься, а тут наяву. Значит, не обманул Николай Васильевич. Прежде ей казалось, что такие черные, неестественной величины, встречаются лишь в его пьесе.
      Словом, оснований для предчувствий хватало. Для иронии, впрочем, тоже. Вдруг посреди этих ужасов вспомнишь: ну какая немецкая шпионка! Уж, скорее, английская.
 

Выход и отъезд

 
      В шестнадцатом году, когда Тамара Платоновна познакомилась с Брюсом, роман с англичанином еще не представлял опасности.
      Это с германским подданным не стоило заводить отношения, ведь Россия вместе с Англией и Францией вела с немцами войну.
      Зато в конце семнадцатого и восемнадцатом годах ситуация резко изменилась.
      И с немцем невозможно, а с англичанином тем более. Это почти то же, что сообщить во всеуслышание о своих симпатиях к Антанте.
      В данном случае выбор был исключен. Хотя бы потому, что она сделала его задолго до последних событий.
      Что теперь говорить? Уже пару лет Карсавина жила в квартире на Миллионной, 11, снятой для нее Брюсом. К тому же, их общему сыну Никите шел третий год.
      Конечно, не обошлось без проблем. Поначалу она называла отцом ребенка Василия Васильевича. Как видно, не очень верила честному слову истинного британца.
      Как замечательно звучит: «Никита Васильевич Мухин»! Тут как бы одно к одному. Трудно оторвать первое слово от второго и третьего.
      Когда поняла, что запуталась, стала искать выход. И тоже обратилась к Светлову. Уж, конечно, без всякого расчета, а просто из-за страха оставаться со своими мыслями наедине.
      «Все это время было страшно тяжелым, тяжелые объяснения, невыносимые дни и ночи. Минутами мне казалось, что он близок к решению, но ни разу на просьбу мою дать мне свободу он не соглашался. Он дает себе отчет в том, что никогда не вернутся прежняя близость и доверие, но тем не менее не может потерять меня. Но не это тяжелое время страшно, а то, что я действительно вижу, как не способен он к жизни, как глубоко вросла в его душу любовь и привязанность ко мне. Итак, для того, чтобы действовать вполне последовательно и быстро, у меня нет той уверенности, что он справится, не будет жалким, пришибленным навсегда»·
      Прежнего чувства у Тамары Платоновны уже не было, но зато пришло другое. Что-то похожее она испытывала к Никите. Все боялась, что стоит ей отвлечься, и с ним случится непоправимое.
      Так что вопрос практически неразрешимый. Сколько разных соображений высказано Брюсом, а ситуация только ухудшается.
      Трудно представить, что могло произойти дальше, если бы не история. Препротивная эта дама всегда лезет в чужие дела.
      Оказывается, пока Никита взрослел, время от времени наводя беспорядок в папином кабинете, в английском посольстве возник заговор.
      Слышали о «деле Локкарта»? В общем-то, полной ясности в этой истории нет до сих пор. Впрочем, все версии сводятся к тому, что в доме на набережной плели козни против новой власти.
      Скорее всего, Брюс не очень-то верил в успех предприятия. Почему-то надолго уезжал из России. Потом вернулся на несколько дней - для того, чтобы увезти в Лондон Карсавину с сыном.
 

…и Остроумова

 
      Уже упоминалось о том, что дипломат всегда чувствует себя уверенно. Не просто спросит совета, но еще объяснит, что необходимо предпринять.
      Словом, в первую очередь внутреннее равновесие. А еще страсть к коллекционированию. Ничто не могло отвлечь его от новой покупки.
      Уж какое искусство в ноябре семнадцатого года, но Брюс отправился к Бенуа и выбрал у него пару листов.
      Странно, конечно. Даже художник не только обрадовался неожиданным деньгам, но немного смутился.
      «Брюс в панике, - записал Александр Николаевич в дневнике. - Уверяет, что они в ближайшие дни погибнут (однако это не мешает ему покупать художественные вещи)».
      И в день отъезда из Петрограда Брюс тоже пополнил собрание. Времени оставалось в обрез, но все же они зашли в мастерскую к Остроумовой-Лебедевой.
      Тут не только его, но и ее желание. Уже давно Тамаре Платоновне хотелось что-то у Анны Петровны приобрести.
      Когда Брюс взял у Бенуа работы из римской серии, то руководствовался исключительно соображениями вкуса, а вот Карсавина рассуждала прагматично.
      Точно знала, чего за границей ей будет недоставать. Одна надежда на эту художницу. Когда захочется что-то вспомнить, то лучше отталкиваться от ее акварелей.
      Разным бывает Петербург, но у Остроумовой как бы чистая его формула.
      Вот почему на этих листах столица без людей. Как видно, такой она была в первый день своего сотворения великим императором.
      Этому городу пустынность к лицу. Ведь его создавали не только для жизни, но и для лицезрения.
      Своего рода город-картина. Хоть сейчас заключай его в раму и устраивай на стене.
      Позволительно ли так обойтись с огромными пространствами, но, благодаря чудесной художнице, это сделать легко.
 

Снова Карсавина

 
      Кто-то к новым обстоятельствам привыкает с трудом, а Тамара Платоновна входила в них как в новую роль.
      То есть, конечно, не без подготовки, но наверняка. Так, что уже никто не усомнится в ее праве.
      К тому же, как мы знаем, сцена для Карсавиной везде. И письменный стол, и зеркало для нее что-то вроде подмостков.
      Поэтому эмиграция далась ей легко. Это было еще одно место, где она чувствовала себя балериной.
      Она и потом пренебрегала какой-либо зависимостью. Даже когда покинула театр, по-прежнему ощущала себя актрисой.
      Тамара Платоновна уже не танцевала, но зато могла полулежать в кресле, вытянув и скрестив ноги.
      Поза очень домашняя, и в то же время балетная: именно так сидят танцовщицы во втором акте «Баядерки».
      В такой мизансцене запечатлел ее Генри Брюс. Рисовал он не хуже и не лучше других дипломатов, но свое отношение выразил.
      Как видно, отложила в сторону книгу. Что-нибудь по-английски или по-русски. Раз так сильно задумалась, то, скорее, по-русски.
      Можно представить, что ее взволновало. Уж не пьеса ли «Вихри враждебные» советского автора Николая Погодина? Если она что-то слышала об этом сочинении, то должна была его разыскать.
      Все тут знакомо до слез. Вспоминаются крыса рядом с Мариинкой и прогулки на Марсовом… В самом тексте этих картин нет, но они зримо витают над страницами.
      Правда, главного героя, сэра Локкарта, узнать трудно. Тут даже не карикатура, а черт знает что. Хуже него только солдат Иволгин, чья сестра связалась с «контрой».
 
      «Дзержинский. Иволгин! Я давно заметил, что у вас дурное настроение. Отчего?
      Иволгин. Мучительные мысли.
      Дзержинский. Вам тяжело работать?
      Иволгин. Нет. Мне кажется, что я должен арестовать свою сестру.
      Дзержинский. Арестовать? За что?
      Иволгин. Я ничего окончательно не знаю»
 
      Прочла, и в голове мелькнуло: а ведь у нее тоже был брат. Чего только она не делала для того, чтобы его спасти.
      Поежилась и потянулась к огню. Успокоила себя тем, что за окном вихри не враждебные, а, напротив, дружественные.
      Влетели в печную трубу, но где-то по пути застряли и просятся наружу.
      Заблудшие псы не так трогательны, как эти бури. Канючат, стонут, просят о снисхождении.
      Уютно, тепло. Самое время что-то почитать о ее знакомцах восемнадцатого года.
      Опять открыла толстый том и порадовалась тому, что ее нет среди действующих лиц. Могла попасть в эту пьесу, но исчезла до поднятия занавеса.
 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОЦЕ-ДУРА