Гоголь-моголь

      Конечно, не в любом случае, но иногда позволишь что-нибудь этакое. Встанешь в позу на манер гоголевского героя: «… только уж у меня: ни, ни, ни!…» и потребуешь оплатить железнодорожный билет.
 

Стоимость вообще

 
      Был когда-то такой критик Валериан Яковлевич Светлов. Так вот гонорар Альфреду Рудольфовичу он отдавал с расшаркиваниями.
      Буквально в каждом письме винился: понимаю, что сумма микроскопическая! готов исполнять любые услуги в счет того, что недоплатил!
      Деликатный этот человек попросит прощения не только за то, что не заехал, но и за то, что заехал.
      Даст понять, что предпочитает эстетическую точку зрения. И в деловой записке непременно прибавит: «Мне доставляет огромное удовольствие - чисто художественное - следить за возникновением портрета А.П.»
      От новых хозяев жизни не приходится ждать изящества, но Эберлинг сам поневоле стал предупредительней.
      Он и прежде не любил действовать нахрапом, а теперь особенно. Как начнет политесы, то выходит не хуже, чем у Светлова.
      Захотелось что-то выторговать, так лучше растяни эту процедуру. Сначала сделай вид, что со всем согласен, а потом выдвигай свои требования.
      Тут уже без расшаркиваний. Какую-то сущую мелочь, и то не забудешь приплюсовать.
      Будешь бережлив, как слуга Хлестакова. Веревочка? Заодно и веревочку! Подрамник? Пусть будет и подрамник!
      Прямо выскажешь просьбу о повышении гонорара «ввиду трудной работы (из-за отсутствия фотографического материала и … из-за повышения стоимости вообще)».
      Это что за «стоимость вообще»? Вряд ли речь о цене компромисса, а скорее, о дороговизне красок и холста.
 

Примеры

 
      В двадцатые годы в ходу было слово «специалист». Так именовались люди, от которых новая власть еще не решилась избавиться и предполагала использовать в своих целях.
      Эберлинг мог часами говорить о композиции, плотности мазка, особых качествах акварели. Вообще считал себя обязанным не только приумножать, но и делиться с другими.
      С какой легкостью от современности он переходил к прошлому! Еще минуту назад был в кругу текущих тем и событий, но сразу приступал к погружению.
      Один век минует, затем другой. Выберет в качестве примера Капеллу дель Арена в Падуе и начнет рассказывать.
      Так и движется по часовой стрелке, обозревая сюжеты и цветовые сочетания джоттовских фресок.
      Около каких-то особенно любимых помедлит. В том смысле, что уделит внимание не только центральным героям, но и второстепенным.
      Впрочем, какой же ослик из «Бегства в Египет» второстепенный персонаж? Раз ему поручена такая поклажа, то, возможно, и главный.
      Знаете это удивительное создание? У человека жест руки, а у ослика жест ноги. Иератический такой жест, одновременно уверенный и торжественный.
      Еще Эберлинг призывал учеников искать связи с великими тенями. Утверждал, что у всякого яблока или графина есть биография. Прежде чем оказаться рядом с нами, они побывали на холстах великих живописцев.
      И вообще все на свете уже кем-то изображено. Буквально шага не сделаешь без того, чтобы не отметить: это Вермеер! это Коровин! это Грабарь!
      И действительно, свет в окно льется по-вермееровски, темнота в углу что-то позаимствовала у Рембрандта, снег тает в точности, как у Саврасова.
      Поэтому от учеников он требовал: старайтесь понимать живопись! это так же важно, как различать состояния жизни!
      Четырнадцатилетней школьнице, недавно поступившей в студию, это кажется странным, а все остальные понимающе кивают.
      Почему, едва взглянув на ее акварель, он стал рассказывать об этой Капелле? Еще и ослика приплел. Упомянул о том, что люди на фреске смотрят тревожно, а ослик спокойно и мудро.
      Что общего между новоиспеченной «Пионеркой» и творениями великого итальянца? В том-то и дело, что ничего. Если бы ученица вовремя вспомнила Джотто, то работа могла получиться.
      Вот чего ему хотелось от воспитанников. Чтобы выполняли задания, а вдохновлялись знаменитыми шедеврами. А вдруг, вдохновившись, они хоть немного приблизятся к образцу.
      Когда-то Альфред Рудольфович и себя так настраивал. В юности решил превзойти ассизские фрески, особенно в этом не преуспел, но все же извлек кое-какие уроки.
 

Еще примеры

 
      Чаще всего вспоминаешь не Капеллу с ее неповторимым осликом. Ведь тема-то совсем другая. Скорее, надо бы говорить о наших баранах.
      Альфред Рудольфович писал о «… предначертанном партией «социалистическом реализме, пустившем первые побеги в творчестве таких художников как Герасимов Сергей и Ефаев».
      Тут и задача другая. Следовало опередить голоса скептиков и показать, что он не отдалился от жизни страны.
      Вот он, тут. Вместе со всеми, в общем строю. Чутко улавливает тенденции и пытается им соответствовать.
      И все же, как Альфред Рудольфович не старался, он так и не смог скрыть равнодушия. Пусть и не в отношении темы, то лично к двум молодым мастерам.
      Во-первых, тон очень легкомысленный. Словно окликает кого-то из студийцев. Ну что за «Герасимов Сергей»! А художника Ефаева просто не существует, а есть Василий Ефанов.
      Да и соседство сомнительное. Рядом с Ефановым лучше смотрелся бы не Сергей, а Александр Герасимов. Все-таки Сергей был больше живописец и реже отвлекался на портреты вождей.
      Словом, обмишурился. Каких-то несколько букв спутал, а впечатление испорчено.
      А ведь - еще раз повторим - не жаловался на память. А уж о мастерах прошлого знал все. Порой вспомнит такие подробности, которые и вообще не должны сохраниться.
      Никогда не забудет о том, что каждый язык имеет свой окрас. Немецкий похрустывает, французский мягко стелется, итальянский бурлит и беснуется.
      Так произнесет фамилию мастера, что можно не объяснять, из каких он краев.
      Пусть даже у художника два или три имени, он продемонстрирует, что ему важны все.
      Ученикам не справиться с этими многоколенчатыми именами размером чуть ли не с предложение, а Альфреду Рудольфовичу хоть бы что.
      Словно речь о каком-нибудь Василии Прокофьевиче или Александре Михайловиче, а не о Рогире ван дер Вейдене, Гертгене тот синт Янсе или Беноццо Гоццоли.
 

Имена и обстоятельства

 
      Самое неприятное, что это было сделано как бы исподтишка. На протяжении всей фразы он оставался серьезен, а под конец позволил себе фамильярность.
      Словно просунул в дверь голову, выкрикнул дразнилку, а затем скрылся.
      Это они-то «Герасимов и Ефаев»! Словно не авторы знаменитых полотен «Сталин и Ворошилов в Кремле» и «Встреча артистов театра Станиславского с учащимися академии Жуковского», а пара двоечников и драчунов.
      Альфред Рудольфович чаще всего рисует по фотографиям, а Герасимов и Ефанов со своими мольбертами направляются прямиком в Кремль.
      Никто не станет им позировать, но присутствовать разрешат. Сядут художники в конце кабинета и стараются ничего не пропустить.
      Иногда вопросы государственной важности при них обсуждаются. Втянут голову в плечи и сделают вид, что целиком ушли в работу.
      Александру Герасимову не раз выпадала честь сидеть со Сталиным за столом. Пили чай, обсуждали проблемы социалистического реализма, упоминали тех или иных мастеров.
      То есть говорил, в основном, Герасимов, а Сталин в ответ выпустит то длинную струйку дыма, то короткую.
      По длине этих струек и стараешься понять, в каком направлении вести разговор.
      Эберлингу с Николаем II было куда проще. Художник демонстрирует почтительность, но и государь ему не уступает. Так и топчутся на месте, словно Бобчинский с Добчинским.
      А Герасимов ощущает неловкость и за столом. В какой уже раз меряет взглядом столбик и не понимает, от чего зависят перепады.
      Зато в кресле Президента Академии с лихвой отыграется.
      Помните того гордого собой художника, что предрекал своим работам судьбу картин Леонардо?
      В кабинет Герасимова он входил чуть не на цыпочках. Никак не мог решить, лучше с улыбкой или без. Да если и улыбаться, то во всю физиономию или уголками губ?
 

Разногласия

 
      Что касается «Герасимова и Ефаева», то всегда можно сказать, что рука повела не туда.
      Не казните за описку! Потерпите, пока перепишу!
      Конечно, никакой ошибки нет. Если в какой-то момент был искренен, то лишь тогда, когда называл фамилии живописцев.
      Только три слова, но зато честных. Уже кое-что. Ведь бывает, изведут рулоны бумаги, а ничего не скажут по существу.
      Есть у Эберлинга разногласия с этими мастерами. При этом предмет спора самый что ни есть принципиальный.
      Вопрос не больше не меньше состоит в том, как правильно изображать Сталина. Вешать ему на грудь многочисленные ордена или оставить без ничего.
      Альфред Рудольфович считал: вешать. Никак он не мог примириться с теми, кто рисует вождя в солдатской шинели.
      Ну что это такое? Ни погон, ни фуражки с красным кантом. Все равно, что изобразить царя в шлепанцах и халате.
      Сами-то Ефанов и Герасимов знают цену отличиям. Как-то не слышно, чтоб отказывались. Иногда и в гости тащат иконостас. Прямо позвякивают, когда встают для тоста.
      И на других своих полотнах об орденах не забывают. Не только крестьянина, но и артиста представят при всем параде.
      Отчего же Сталин вот так, налегке? Получается, что для всех одни правила, а для него другие.
 

… и балерина Семенова

 
      Когда Альфред Рудольфович рисовал балерину Семенову, то не забыл о ее правительственной награде.
      Изобразил Марину Тимофеевну в строгом костюмчике неброских тонов.
      Не домашнее, а выходное платье. Да еще орден. Не представить, что эта уж очень серьезная женщина выходит на сцену в «Жизели» и «Дон Кихоте».
      Кажется, и по телефону она сейчас беседует по делу, а не просто так. Возможно, договаривается о машине, которая отвезет ее на ответственную встречу.
      Раз Семенову Эберлинг воспринял таким образом, то как ему изображать Сталина? Бывает, лицо нарисует в два счета, а потом долго корпит над аксельбантами.
      Когда-то в юности Эберлинг немного посещал мастерскую Чистякова. Почему предпочел ему Репина? Да потому, что не во всем с Павлом Петровичем соглашался.
      Великий человек был Чистяков, но иногда скажет такое, что растеряешься. Однажды работу над рисунком предложил начать с пятки, а затем двигаться дальше.
      Шла бы речь об Ахиллесе, то и правильно. А чем виновата обнаженная модель? Есть у нее кое-что другое, что представляется не менее важным.
      Иногда отвергнешь какую-то мысль, а потом сам к ней вернешься. Тут не в пятке дело! Пусть и переборщил учитель, а все же нужна точка отсчета.
      Как, к примеру, писать вождей? Конечно, ордена в первую очередь. Причем не все сразу, а по отдельности. Сперва изобразил эти висюльки, а потом переходишь к лицу.
      Вот откуда впечатление внушительности. Взглянешь на обилие блестящего и отсвечивающего, и сразу соглашаешься: царь.
 

Указания и оговорки

 
      Непростое было время. В одних случаях позволительно говорить так, а в других сяк. Не совсем ловко выразился, и платишь за это сторицей.
      Когда произносишь имя вождя, изволь присовокупить все, что полагается.
      Если роза - цветок, олень - животное, то Сталин - вождь, учитель и лучший друг.
      Это не уточнения, а как бы полное имя. Поэтому всякий раз следует повторить всю формулу, а не какую-то ее часть.
      Тем удивительней деловой тон переписки ГОЗНАКа. Только иногда назовут должность - вот и все выражение почтительности.
      И разговор с художником простой и короткий. Тут не станут ходить вокруг да около, а просто перечислят свои требования.
      Нет, чтобы уже на первых подступах к фамилии начать расшаркиваться, но гознаковцы сохраняют спокойствие.
      А ведь, случалось, арестовывали за то, что не вовремя прекратил аплодировать. Может, просто решил передохнуть, чтобы с новой силой продолжить, но кто же поверит этим оправданиям.
      Так что же, одним позволено, а другим нет? И решения жилтоварищества не обходятся без фигур речи, а тут фабрика заготовления государственных бумаг.
      Напишут без затей: «Требуется нарисовать официальный портрет т. Сталина на основе фотографий с нумерами 1 и 2, придав положению корпуса менее интимное, т.е. более прямую посадку, кисть руки опустить приблизительно как на фотографии № 2 и взгляд направить непосредственно на зрителя».
      Вслед за этими рекомендациями следует «мнение автора фотографии»: «Портрет № 2 лучше по своей форме и если художник найдет возможным изменить фигуру в сторону официальности, то это будет самый лучший портрет. Глаза осветить как на фотографии № 1. Фон и низ должны быть растушеваны на-нет».
      И все же этот пример еще не самый сильный. Подчас сам руководитель ГОЗНАКа мог допустить неосторожность.
      Не только забыл лишний раз склониться, но и вообще выразился неправильно. Сами слова вроде и допустимые, а их порядок не может не смутить.
      «Прилагаемый портрет (работы Бродского) нельзя признать сколько-нибудь удачным: он не выражает КАГАНОВИЧА. Его лицо на этом портрете получается легкомысленным, неумным, совершенно противоположным живому оригиналу».
      Это, конечно, чересчур. Просто заработался и не заметил, что определения «легкомысленный» и «неумный» оказались в опасной близости от имени одного из вождей.
      Да и в отношении Президента Академии как-то не чувствуется пиетета. Мало того, что его имя непочтительно поставлено в скобки, но еще прямо высказан упрек.
      Что ж Вы так, Трифон Теймуразович? Ведь не частное письмо! И уж читателей у него хватало. Лишь тогда, когда ознакомились все, кому следовало, оно попало в почтовый ящик квартиры 26.
 

По дороге в тюрьму

 
      А это случай совсем вопиющий. Хотя письмо написано человеком не только серьезным, но и материально ответственным.
      Уж он-то мог просчитать последствия. Все-таки не художник, а коммерческий директор. Ему и по должности полагается быть бдительным.
      «Со своей стороны издательство считает необходимым произвести исправление на носу и значительно смягчить цвет лица (лицо выглядит рукавицей)».
      Тут бы перу остановиться, задрожать мелкой дрожью, упасть как подкошенному на страницу, но оно разгоняется еще больше.
      «… обращаем Ваше внимание, что портрет предназначен к Октябрьским торжествам и значительное опоздание в сроке исполнения заказа может повлечь с нашей стороны изменение стоимости исполнения этого портрета».
      Ну не бережет себя человек. Сперва указал на бугринки, будто речь шла о лице вроде его собственного, а затем промахнулся еще раз. Мог призвать к ответственности ввиду приближения праздника, а написал о «повышении стоимости».
      И не в какой-то анонимке, а на бланке с печатью. Еще с указанием должности и фамилии в конце.
      Отдаюсь, мол, на суд советских законов. Сам делаю добровольное признание. Берите меня, тепленького, готов отвечать за свой длинный язык.
      Так жили в ГОЗНАКе. Иногда за день так намаешься, наруководишься, что язык сам выговорит: «лицо рукавицей» - и окажется прав.
 

Сложение и вычитание

 
      Что за тень вырастает на стене? Все увеличивается, заполняет комнату, вбирает в себя художника и его мольберт?
      Как это сказал другой писатель? «Укрой меня своей чугунной шинелью».
      А ведь не звали Николая Васильевича. Впрочем, что ему приглашения? Он и сам знает, куда сунуть свой длинный нос.
      И его Агафья Тихоновна тут как тут. Все никак не может выбрать жениха. Прибавит, вычтет, сложит опять.
      «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча…»
      В этом духе и Трифон Теймуразович излагал свои пожелания. «Единственное, что мне кажется приемлемым, - писал он, - это - общая посадка и как раз эта, наиболее удачная, часть может быть, в какой-то мере, использована Вами. Таким образом, главнейшей Вашей задачей будет найти и со свойственным Вам мастерством передать анатомию лица, в особенности же поработать над выразительностью взгляда».
      Каков итог? Посадку рисуешь, как предложено. А взгляд на твое усмотрение. Правда, в направлении, указанном заказчиком, то есть в смысле усиления значительности лица.
      Рецепт хорошо знакомый. Гоголь-моголь. Как сказала бы наша вечная спутница, поваренная книга, - перед подачей на стол хорошо перемешать.
 

Как это было

 
      Не сотвори себе кумира, говорили древние евреи. А Альфред Рудольфович творил кумира каждый день. Прямо на поток поставил производство усов и густой шевелюры. И еще, конечно, орденов. Нарисовал их столько, что хватило бы всем жителям страны.
      Понятно, делал это небескорыстно. Подчас к его гонорару прибавлялось нечто настолько важное, что вообще не измеряется деньгами.
      «Когда работа будет вчерне закончена, - сообщают Эберлингу, работающему над портретом Кагановича, - Вам будет дана возможность сличить ее с натурой, как было сделано при работе над портретом тов. РЫКОВА».
      То-то и оно, что «как это было». С этакой философской интонацией. Чуть ли не с оглядкой на те времена, когда «… Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду…»
      Речь в самом деле о преемственности. О том, что подталкивает того, кто уходит, и что движет тем, кто придет на его место.
      Трудно назвать это логикой, скорее, мотивом. Существуют такие мелодии на холостом ходу: вроде уже достаточно, а она прокручивается снова.
      Вот какие теперь правила. Только вождь рассядется в кресле, почувствует себя уверенней, как узнает, что его срок истек.
      В марте тридцать четвертого настал черед Рыкова. В январе ему еще предоставили слово на Семнадцатом съезде, но лишь для того, чтобы потом ударить больнее.
      Если Рыкова практически вычли, то Кагановича прибавляли буквально ко всему. Пока, правда, он занимал место не в центре, а на периферии. То есть представлял собой не искомую сумму, а один из сочленов уравнения.
      Кое-какие перемены произошли и в смысле растительности. Железный Лазарь носил не бороду, а только усы.
      Не случайно, что усы. Так обозначалось место в одном ряду не с Троцким и Рыковым, а со Сталиным и Ворошиловым.
      Всем прибавила работы эта перестановка мест слагаемых. Как-то сразу захотелось, чтобы по левую руку от портрета Сталина красовался Каганович.
      Это так и называлось: спрос. Словно речь не о картинах, а о женских чулках или шляпках.
      «Большой спрос на портреты тов. Кагановича, - писал Эберлингу представитель ГОЗНАКа, - удовлетворяется в настоящее время чрезвычайно плохой продукцией. Было бы очень желательно, как раз теперь, выпустить хороший портрет, какой мы вправе от Вас ожидать».
      «Как раз теперь» - все равно, что «как это было». И тоже не без философской, чуть печальной, подкладки. Мол, теперь было бы в самый раз, а после еще неизвестно как сложится…
      И действительно, к концу тридцатых ситуация вновь изменилась. Каганович уже занимал место не в первом, а во втором ряду президиума. То есть еще не выпал совсем из гнезда, но явно переместился в тень.
 

Тайна Альфреда Рудольфовича

 
      Вот такая у Эберлинга судьба. Запретили бы ему преподавание, он бы просто взвыл.
      Казалось бы, вся его жизнь наружу, а вот и нет. Все время о чем-то умалчивает. Сначала Николая Второго сплавил подальше от посторонних глаз, а потом Троцкого и Рыкова.
      Славная получилась компания. Если правда, что герои выходят из портретов, то какие, должно быть, перепалки случались на антресолях.
      Это еще не самая главная из его тайн. Существовал секрет настолько серьезный, что прежде чем о нем вспомнить, он зашторивал окно.
      И не то чтобы боялся. Просто хотелось отгородиться. Пусть не существует надписи на занавеске, но атмосфера возникала соответствующая.
      Начинало казаться, что времени нет. Нет не только тридцать шестого или пятидесятого года, но и вообще ничего.
      В чем эпоха проявляется больше? В крое одежды, величине подъема женской туфельки, форме шляпки или воротничка.
      А если совсем без одежды? Еще шляпку можно оставить для пикантности, а все остальное ни к чему.

ГЛАВА ВТОРАЯ. АП!

Мгновения

 
      Есть такая чудесная машина. Встанет на три лапы и смотрит своим единственным стеклянным глазом.
      Да если бы только смотрела. Иногда и вмешается в движение времени.
      Коня на скаку остановит. В том смысле, что запечатлеет его в стремительном беге и в полный рост.
      После того как в 1899 году Эберлинг стал обладателем превосходного «Кодака», его судьба кардинально изменилась.
      Прежде жизнь художника протекала, как песок между пальцами, а теперь оседала в коллекции контролек и негативов.
      Раньше, к примеру, он шел прогуляться, а сейчас, если выйдет на улицу, то не просто так. Установит свой неколебимый треножник и ждет приближения добычи.
      А вот и добыча. Прямо на него движется молодой человек в гимназической форме.
      Черты лица уж очень аристократические. Немногие люди этой породы пережили войну и революцию.
      Приноровится и щелкнет. Идет сейчас юноша на его снимке, как некогда шел ему навстречу.
      И с двумя беседующими дамами художник поступил столь же решительно. Они и разговаривают с тех пор. Сколько минуло десятилетий, а им все не выяснить отношения.
      Что-то очень важное открылось ему благодаря этому искусству. Даже за мольбертом он не ощущал себя настолько раскованно.
      Или так: его живопись была об одном, а фотографии о другом.
      Работая над портретами и натюрмортами, Эберлинг не очень интересовался состояниями минуты, а тут сосредоточился на второстепенных подробностях.
      Его занимали веяние ветерка, направление взгляда, колебание атмосферы. Чем случайней, тем вернее. Потому он надолго исчезал под пелериной, что ждал чего-то неожиданного.
      «Каждое мгновение, - не без доли осуждения изрек знаменитый философ, - мне кажется устаревшим и неудовлетворительным».
      Что, действительно, делать с непостоянством времени? Один миг уже готов превратиться в следующий, но Альфред Рудольфович умудрялся его удержать.
      Как говорится, доверяй, но проверяй. Сколько бы он ни рассчитывал на волю случая, но и об обязанностях не забывал.
      Поместит на переднем плане женщину в светлой кофточке, а в глубине кадра оставит господина в темном пальто.
      Даже у маленькой девочки, играющей в Летнем саду, оказался двойник.
      Вроде совсем не при чем этот юноша, а как без него! Скорее всего, дело в его гимназической форме, отлично контрастирующей с ее веселым платьицем.
      На этих снимках удивительно много воздуха. При этом воздух не растворяет контрастов, но еще больше их подчеркивает.
      Искусство фотографии есть искусство «черного» и «белого», но Эберлинг доводит этот принцип до логического конца.
      Как говорил Станиславский? «Играя злого, ищи, где он добрый». Что в переводе на язык «механических оттисков» обозначает необходимость всякий раз находить противовес.
      Возможно, он и себя имел в виду. В нем ведь тоже соединилось много разного. Порадуешься лучшим качествам мастера, а потом видишь, что они не исчерпывают его целиком.
      И все же дело не только в гимназисте или барышне со скакалкой. Главное, что с помощью «Кодака» ему удалось разобраться со своими возлюбленными.
 

Сегодня и вчера

 
      Что больше всего занимает Альфреда Рудольфовича? То же, что любого поклонника женского пола, включая самого Дон Жуана.
      Его волнует проблема прошлой любви. Не будущей, - тут и так все ясно, - но именно прошлой.
      К примеру, у вас начался новый роман, но и предыдущий не забыт окончательно.
      Иногда хочется что-то возобновить в памяти. По контрасту с новым увлечением понять, что же тогда было главным.
      Всякий раз получается, что главное не переводится на язык слов. Вспоминаются какие-то фрагменты, но что-то все равно ускользает.
      Казалось бы, примирись с этой неизбежностью. Успокой себя тем, что в жизни еще будет немало подобных минут.
      Эберлинг не только не соглашается, но тащит нечто громоздкое и водружает посреди мастерской.
      Он, он. Одноглазый, как циклоп. Любому станет не по себе под его стеклянным немигающим взглядом.
 

Ширма

 
      Кто только сюда не заглядывал! Полненькие, худенькие, ни то ни се. Были те, кто постарше, и те, кто помоложе. Одни в объектив смотрели со смущением, а другие весело и нескромно.
      Кто-то из девушек замашет руками в камеру: я тут, уважаемые потомки! специально ради вас оставила теплую постель!
      С любой из фотографий связано что-то важное. Многие десятилетия эти женщины осеняли его жизнь. Ну не всю жизнь, но хотя бы день или ночь.
      Вот мы и оказались рядом с загородкой, некогда стоявшей в углу мастерской.
      Сколько разных метаморфоз нами уже описано, но ни одна из них не сравнится с тем, как его приятельница скрылась за ширмой, а затем появилась опять.
      Вечерами окно зашторивалось. И в предвкушении возможного фотографирования, и вообще.
      Когда свет выключался совсем, то надпись на занавеске вспыхивала необычайно ярко.
      Только и разглядишь в тусклом свете, что стул, одетый в его сюртук. А через сюртук, подобно орденской ленте, ниспадают ее чулки.
 

И еще женщины

 
      Как всегда, он соединяет красоту и пользу. То есть стремится остановить мгновение, но в то же время облегчить себе работу.
      Вот, оказывается, как давно он начал рисовать с фотографий! Установит нужную ему мизансцену, сделает хороший снимок, а потом пытается перенести на холст.
      Вроде все знает об обнаженной модели, но на всякий случай себя перепроверит. Прикнопит к мольберту фото одной из своих подруг.
      Однажды задумал полотно с несколькими женскими фигурами. Так что позвал сразу троих. При этом моделям надлежало не просто позировать, но разыграть целый спектакль.
      Сам же затаился в неосвещенной части комнаты, будто Мейерхольд в зрительном зале, и оттуда отдавал указания.
      А уж девушки старались. То согнутся эдак по-античному, то встанут на колени и водрузят на голову кувшины.
      Потом посмотрят в сторону Альфреда Рудольфовича, а его уже как бы и нет.
      Спрятал по-страусиному голову и чуть не обнимается со своей треногой.
      Голос, правда, его. Выкрикнет заветное петушиное словечко, а потом прибавит что-то такое, от чего захочется поработать еще.
      Мейерхольд чаще всего рычал: «Хор-р-рошо!», а Эберлинг восклицает: «Ап!»
      Что за странная формула! Будто ахает в умилении или откупоривает бутылку вина.
      Перевод простейший. Что-нибудь вроде: «Ну что за грация», «Сейчас лучше, чем в прошлый раз».
 

Откровения Дон Жуана

 
      Дон Жуан - не любитель, а профессионал. Человек не только обширных связей, но и немалого авторитета.
      Так вот Эберлинг был таким Дон Жуаном.
      Газета «Петербургский листок» обращалась к нему с вопросами и просила объяснить разницу между «флорентийками» и «тосканками».
      Что ни говорите, а вопрос специфический. С точки зрения туриста или человека нелюбопытного просто непонятный.
      Может, кому-то было и недосуг, а он разобрался. При этом обошелся без «ячества». Еще подчеркнул, что выражает мнение коллег.
      «Мы, художники, умеем смотреть, мы легко различаем красивую натуру от искусственной гримировки. Нас не проведешь ни модной прической, ни шикарным туалетом, ни блеском драгоценностей...»
      Нельзя не обратить внимания на паузы. Так и видишь, как он помедлил, а потом опять вернулся к разговору.
      Порой забудет, о чем только что говорил.
      «Кто не знает тосканского типа красавиц?», - спросил он себя, но ответил о другом: «И я скажу не преувеличивая, что наш русский, славянский тип женщин несравненно выше».
      «Холодно… тепло… горячо…» О тосканках - «горячо». Ведь каждый год он едет в Италию. Всякий раз рассчитывает не только на солнце, но на тепло местных красавиц.
      О том, что итальянки «не заботятся о духовном развитии» - тоже «горячо». И о «славянском типе женщин». Потому-то он остался в Петрограде, что связывал с этим «типом» особые надежды.
 

Воспоминания об Италии

 
      Эберлинг, в первую очередь, художник. Его память сохраняет картины, а не слова.
      И на сей раз он увидел флорентийское утро. Уже не вспомнить, о чем разговаривали, но солнечных зайчиков и сейчас можно пересчитать.
      Еще он вообразил свою приятельницу. Пока она не встала, ее практически нет, и лишь рука выглядывает из под одеяла. Затем следует рывок. Потянулась, с трудом попала в тапки, нехотя перешла из сна в явь.
      Совсем не риторический это вопрос: «Может ли … лицо женщин быть красивым, если оно ничем не одухотворено?»
      Бывает лицо плоское и скованное, а бывает разнообразное и находящееся в движении.
      То вспыхнет внутренним огнем, то станет как туча, то затеплится вновь.
      Это Альфред Рудольфович и называет «духовным развитием».
      «Развития» он и ожидает больше всего. Чтобы не только удовольствия, но самые неожиданные сочетания света и тени.
      Сколько раз лица его подруг озаряло сияние, а сколько раз свет так и не появился!
      О лицах неинтересных и тусклых Эберлинг говорил:
      – Очень сложное лицо. Возможно, и вообще нет лица.
      Что касается уже упомянутой приятельницы, то он сперва видит то, что вокруг. Представляет полную утреннего света занавеску и неожиданно четкие очертания предметов.
      Как это говорится в предписании ГОЗНАКа? «Глаза осветить как на фотографии № 1». На сей раз свет был не люминесцентный и резкий, а чуть притушенный, идущий изнутри.
 

Воспоминания о Петербурге

 
      Возможно, мы знаем ее имя. «Натурщица Пия, девушка замечательной красоты, - сообщается в журнале «Иллюстративная Россия», - давшая слово, что со смерти знаменитого Винеа, она никому больше не будет позировать, для Эберлинга сделала исключение, и он написал с нее ряд головок и этюдов тела».