Гоголь-моголь

      Альфред Рудольфович ехал во Флоренцию не просто рисовать, но рисовать ее. Представлял как он встанет с постели, а приятельницу попросит немного задержаться.
      Остановись мгновение, ты прекрасно, но более всего прекрасна сама Пия!
      Эта девушка вся из чудесных мгновений, летучих улыбок, быстрых и едва заметных рефлексов. Сколько бы он ни старался собрать их вместе, его рисунки останутся копией с оригинала.
      Нет, Эберлинг все время помнит о Петербурге. Не такой это человек, чтобы из-за чужеземных радостей забыть место, где ему всегда было хорошо.
      «Не знаю, может быть, вам покажется это парадоксом, - говорил он, - но я скажу, что красавицей в полном смысле слова может быть только умная, образованная и честная женщина. И нигде в мире нет такого количества женщин, вдумчивых, искренних, как в Петербурге. Немало их, конечно, в Москве, точно также и в Варшаве, потому что польки же славянки».
      Самое любопытное тут уточнения. Как бы постепенно всплывающие в памяти лица и города.
      Впрочем, это не мешает ему сказать о том, что наиболее комфортно он чувствует себя в российской столице.
      Спасибо, родной город! Хоть погода в наших краях изменчива, но барышень отличает сердечность. С каждым знакомством ощущаешь, что твоя жизнь стала еще богаче.
      Об этом он и сказал в интервью. Опять же, не подчеркивая своего участия, но и не отрицая его.
      Если бы Эберлинг рисовал себя у мольберта, а натурщицу на подиуме, он был бы обстоятельнее. А так просто констатировал, что «… почти каждая дама из общества согласится в Петербурге позировать» и посетовал на то, что «в других городах Европы вы намучаетесь, отыскивая натурщицу».
      Натурщицы в других странах «очень редко отвечают вкусу требовательного художника». Да и чувству, судя по всему, отвечают не всегда. Так что слово «намучаетесь» можно отнести не только к поиску, но и к результату.
 

И еще воспоминания

 
      По сути, Альфред Рудольфович излагал свое видение мира и требования к нему.
      Вновь ему представилась картина. Это когда читаешь кажется, что он говорит обо всех своих приятельницах, а на самом деле о той или другой.
      И при этом главную мысль тоже сформулировал. То есть несколькими штрихами добился сходства, но и сказал о предпочтениях.
      «Если вы захотите написать "ню", попробуйте найти подходящую к задуманной Вами картине натуру... У одной вы найдете красивый бюст, у другой торс или ноги, очень редко красивое, одухотворенное лицо, и никогда весь ансамбль целиком. К счастью, красивые дамы из общества у нас не стесняются позировать перед художником, хорошо сознавая, что их красота такой же дар Божий, как и всякий другой, и что было бы грешно держать его под спудом… Попробуйте заставить раздеться для позирования горничную, да она ни за какие деньги не согласится. То же самое и в деревне. Нет ничего труднее, как написать картину с голой крестьянки... Не подумайте, что это происходит от особой нравственности крестьянских женщин. О, нет, только от их дикости. В Италии нравы вовсе не отличаются особой чистотою, а там так трудно уговорить женщину позировать… Женщина высокой нравственности скорее согласится служить чистому искусству, чем такая, которая грешит втихомолку и обо всем думает превратно...»
      Не прав будет тот, кто не обнаружит в этом рассказе лирической ноты. Кто не прочтет его как историю о капризности и упрямстве. О свойствах страсти, наконец.
      Дон Жуан - совсем не тот, кому больше всех надо. В первую очередь, это человек чрезмерных и даже невыполнимых требований.
      Чем больше притязания, тем сильней разочарование. Всякий раз кажется, что вот оно. Потом видишь, что ошибся. Всего-то и было, что «красивый бюст» или «торс».
      Потом пишешь заказной портрет и вспоминаешь свои удачи и разочарования.
      Рисует Альфред Рудольфович глубокоуважаемого господина гофмаршала, а размышляет о своих победах совсем не на военном поприще.
      Как раз приступает к толстой шее, затем перебирается к орденским лентам, а в голове звучит что-то совсем неподходящее.
      «Зингенераль, моя цыпочка, сыграй мне на скрипочке…»
      Знало бы Его превосходительство, что делается в голове художника. Оттого во время работы у него такое довольное лицо.
      Впрочем, не только в песенке дело, а в том, что всякий раз надеешься обрести «ансамбль целиком».
      Приступаешь к портрету с тем же чувством, что к новому любовному увлечению.
      Думаешь, что сейчас-то наверняка будет не что-то одно, а все сразу.
      Только сердишься, что гофмаршал ведет себя скованно. Нет, чтобы артистически взмахнуть рукой, воскликнуть что-то необязательное, так уткнулся в невидимую цель.
      Что тут поделаешь? Трудно почувствовать себя при всем параде столь же свободно, как совсем без ничего.
 

Свет и красота

 
      И все-таки были в его жизни часы, когда, казалось, все осталось как прежде.
      И двести лет назад на уроках большого мастера была тишина.
      И ученики Леонардо корпели над рисунками. В который раз начинали, но все не могли приблизиться к натуре.
      Даже тогда, когда все вокруг писали девушек в футболке, в студии предпочитали «ню».
      В этом смысле он был неумолим. Уж если натура, то не поднос или ваза с фруктами, а какая-нибудь красавица.
      Вы когда-нибудь писали обнаженных? Чувствовали ту особую ауру, которую создает присутствие модели?
      Стоит девушке оказаться на подиуме, как сразу возникает центр притяжения, источник энергии и тепла.
      Ученики стараются поймать на карандаш отблеск этого горения, а Альфред Рудольфович расхаживает по мастерской.
      Порой мизинцем укажет ту область, откуда ошибка распространяется дальше.
      А что если так? Всего-то несколько линий, а как засверкало!
      Ленина можно рисовать по фотографиям, а тут без оригинала не обойтись. Надо, чтобы сидела в центре комнаты, прямо тянула спину, серьезно и внимательно смотрела перед собой.
      Когда студиец писал вазу, то Альфред Рудольфович мог быть снисходительным, а за «обнаженных» спрашивал сполна.
      Иногда остановится около мольберта и скажет примерно так:
      – Это просто женская модель, а не наша Леа. Наша Леа пикантнее.
      Что обозначает «пикантнее» знает тот, кто пробовал. Следовательно, существует связь между юношеской робостью и беспомощностью рисунка.
      Правда, Альфред Рудольфович не выносил, когда ученик приступает к работе с этакой грубой ухмылкой.
      Чуть ли не руками начнет махать. Как же так, без трепета? Все равно, что отношения с женщиной строить на циническом расчете.
      Всегда вспоминал академика Николая Александровича Бруни. У него в классе такие сеансы превращались почти в радения. Тишина абсолютная. Лица полыхают нездешним огнем, как в минуты молитвы.
      И у самого Бруни лицо горит. А голос тихий-тихий. Боится, что вырвется неосторожное слово, и общее настроение пропадет.
      Подойдет к ученику и шепчет ему в ухо:
      – Посмотрите, какой красивый следок… Эта ступня была бы высоко расценена в эпоху Коро. Тоненьким-тоненьким карандашиком вытачиваем щиколотку богини…
      Именно что «мы» и «вытачиваем». Во время богослужения нет никого по отдельности, а есть общий порыв к свету и красоте.
 

Портрет торса

 
      Альфред Рудольфович не промолчал. О предназначении художника не обмолвился, а по этому поводу высказался.
      И не проронил вскользь, а нашел соответствующую форму. Получилось что-то вроде декларации, некогда украшавшей его занавеску.
      Правда, место было поскромнее, но пафос сохранился. Как и много лет назад, он говорил об искусстве для искусства.
      Невдалеке от вешалки в прихожей Эберлинг повесил небольшой холст.
      Портрет - не портрет, герб - не герб. Все же герб будет правильней, так как речь шла о предпочтениях.
      В совсем не схематической форме тут был представлен женский торс. Причем не верхняя, а нижняя часть этого айсберга.
      Ясно прочитывалась линия живота, затем спуск, напоминающий спуск к заводи, потом сама заводь…
      Призыв на оконной занавеске был патетичен, а на сей раз он иронизировал. Неслучайно для этого произведения не нашлось лучшего места.
      Повесить его в передней значило осторожно так предупредить: если Вы сняли муфту и шубку, то это еще не все, что Вы можете снять …
 

Жест

 
      К женщинам Альфред Рудольфович относился особенно внимательно. И к каждой в отдельности, и ко всему этому разнообразному племени в целом.
      Перед юной студийкой был готов склонить голову. В школе ее еще называют по фамилии, а он уже целует ей ручки.
      Вот какое открытие он сделал. Казалось бы, часть меньше целого, но в данном случае выходило, что больше.
      И обращался он к городу и миру. Даже случайно зашедшие почтальон или водопроводчик могли приобщиться к символу его веры.
      Почему выделял этот фрагмент? Уже в портрете обнаженной есть очевидная крайность, а он решил пойти дальше.
      Провел несколько линий, обрисовал что-то вроде леска и впадины, низменности и возвышенности, и заключил свое творение в раму.
      Хотелось бы подробнее пересказать эту декларацию, а боязно. Общий контур очевиден, но что-то важное пропадает.
      Поэтому воспользуемся словами искусствоведа Эриха Федоровича Голлербаха. На него тоже находило не раз. Правда, свои чувства он выражал не в публичной акции, а в дневниковых записях.
      Эти записи все равно, что разговор с собой. Этакое розановское бормотание, неспешное перебирание событий. Вроде как считаешь слонов во время бессонницы, а они прибывают и прибывают.
      Голлербах не думал о признаниях, но сказал о главном. Все ерунда, если это не женский круп. Так со всей категоричностью и выразился: «В целом мире не существует ничего более красивого…»
      Вот она, эврика! Тут бы и остановиться, а он решил свое открытие обосновать.
      «Можно спорить о его пропорциях, можно отстаивать тот или другой канон, - продолжал Эрих Федорович, - но в принципе верно одно: это место, где, по выражению французов, спина теряет свое название, лучшее из всего, что сделал Демиург (в плане эстетическом). Это - венец мироздания. Это - лучшее украшение женщины. Это - самая изящная модификация сфероида. Вместе с тем, это - пластический символ изначального дуализма всего сущего».
      Это о том же, о чем думал Эберлинг. Пусть на предмет они смотрели с разных сторон, но выводы делали одинаковые.
      В молодости все заслоняют частности, а в зрелости тянет к обобщениям. Второстепенное стирается, но утверждаешься в главном.
      Странно, что эта мысль прежде не приходила ему в голову.
      Женщин может быть сколько угодно, а торс или круп всегда один. Так же как истина одна, какие бы формы она не принимала.
      Это и есть итог, и даже, как уже говорилось, герб.
 

Друзья мои! Прекрасен наш союз!

 
      Скорее всего, дамы не догадывались о коллекции. Так что винить следует только фотографа. Правда, благодарить надо тоже его. Столько лет минуло, а мы все еще слышим его «Ап!»
      Кого только Альфред Рудольфович не предал за эти годы. Некоторых даже многократно. Например, императору он изменил сколько раз, сколько вспоминал его имя.
      Зато девушкам из коллекции оставался верен всегда. В свободную минуту непременно раскладывал пасьянсы из фотографий.
      Чаще всего возвращался к одной карточке. Буквально все на этом снимке его удивляло, но удивительней всего было то, что это она.
      Прикрепил фото к стене. И еще парочку в знак того, что о прочих своих пассиях он тоже не забывает.
      Утром, едва откроешь глаза, сразу отправляешься в путешествие. От родинки к улыбке, от шляпки к носочкам… Порой с остановками где-нибудь на пути.
      И в течении дня он к этим девушкам не раз возвращался.
      Придет, к примеру, из Союза художников злой и голодный, а дома эта компания. Смотрят на него кокетливо, будто интересуются: ну как?
      Что ответить милым барышням? Сказать о том, что весь день только и делал, что садился и вставал? Произнесет кто-то заветное имя и сам не почувствуешь как рукоплещешь.
      Ну хоть бы кто вспомнил о перспективе и светотени! О красках упоминалось, но не в значении «пронзительно-белая» или «отчаянно-желтая», а в смысле цен и разнарядок.
      В такие моменты он раскладывал снимки на столе. Как бы заслонялся ими от утренних впечатлений.
      Теперь думал о заседании с некоторой снисходительностью: сколько бы докладчики не стучали в тамтамы, он под защитой этих дам.
      Особенно рассчитывал на поддержку Тамары Платоновны Карсавиной. Это ее запечатлел самый важный для него снимок.
      Знаменитая балерина опиралась на локоть и смотрела во все глаза. Сколько десятилетий прошло, а мгновение длится. Кажется, и сейчас их разделает не время, а глазок фотоаппарата.
 

Карсавина на столе

 
      На кого-то во время съемок находило вдохновение. В том смысле, что бесстрашие - и есть вдохновение. Вдруг ей начинало казаться, что невозможного нет.
      Однажды Тамара Платоновна сняла с себя все, но вдохновение так не пришло. Только больше отстранилась. Всем видом показала, что в общем-то тут ни при чем.
      А в другой день почувствовала себя совершенно умиротвореннно. Мало того, что сняла с себя все, вплоть до цепочки с крестиком, но и легла на ковер.
      Это еще не самые откровенные фото. Есть снимки, запечатлевшие ее в балетной пачке.
      Кто-то за письменным столом пишет или читает, а она на письменный стол легла. И так ловко, что не потревожила вещей и предметов.
      Обогнула стопку книг, легко миновала вазочку, не пересеклась с пилочкой для ногтей.
      Так и слышится: «Ап!» Этим восклицанием завершает номер цирковая наездница. Как бы говорит: ну какая я молодчина! вот что мне по плечу!
      В четырнадцатом году в «Бродячей собаке» Карсавина танцевала на зеркале.
      Вы когда-нибудь так пробовали? Чтобы под ногами был не пол, а гулкая, уходящая в даль, глубина.
      Будто не танцуешь, а летаешь над гладью вод, и краем глаза видишь свое отражение.
      В то время ценилось только самое оригинальное, но этот вечер запомнился надолго.
      Знали бы посетители «Собаки», что семь лет назад Тамара Платоновна фотографировалась на столе. Рядом с кулисами ей было не так уютно, как в окружении вазочек и книг.
 

Сколько в жизни минут?

 
      Эберлинг вдруг начал перечитывать старые письма. Несмотря на то, что дело это совершенно безнадежное, мысленно набросал кое-какие ответы.
      Как видно, это и есть старость. Если ты томишься оттого, что все случилось так, а не иначе, значит молодость позади.
      Не просто взываешь к минувшему, но восклицаешь. Уже не прагматическое «Ап!» приходит в голову, а поэтическое: «Явись, возлюбленная тень».
      Пытаешься столь нетривиальным способом поколебать трясину прошлого. Когда-то мог не распечатать ее письма, а теперь надеется, что она хотя бы подмигнет.
      Нет, не подмигивает. Только улыбается и делает этак ручкой в знак окончания своего восхождения на письменный стол.
      Еще Альфред Рудольфович мучается тем, как это лучше назвать. Прежде не задавался такими вопросами, а теперь ему непременно надо уточнить.
      Скорее всего, так. Соединил в этом определении ее давнишнюю улыбку в диафрагму и свои сегодняшние сомнения.
      Бывают такие минуты, - за многие годы их наберется всего несколько!, - которые на самом деле не минуты, а вся жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. АЛЬФРЕД И ТАМАРА

Театральная улица

 
      Эта улица с венчающим ее театром - своего рода памятник классическому балету.
      Значит, не зря Росси любил Петипа. Все восхищался тем, как удачно у него короля играет свита, а потом решил попробовать сам.
      А что если улица тоже начинается увертюрой? Так и движется не спеша, пока не встанет во весь рост Александринский театр.
      Именно ради театра улица и замышлялась. Он вытекает из нее с той же неизбежностью, с какой Волга втекает в Каспийское море.
      Свои мемуары Карсавина назвала «Театральная улица». И, надо сказать, нисколько не преувеличивала. Пусть это не единственный ее маршрут в русские годы, но все же магистральный.
      С первых же страниц веришь автору. Понимаешь, что если она о чем-то умалчивает, то тут имеются серьезные причины.
      К примеру, Тамара Платоновна не упомянула фамилии первого мужа. Назвала адрес, описала мебель в их квартире, и этим ограничилась.
      Понимала, что произнести его имя и фамилию - значит указать на него пальцем.
      Вот он, Василий Васильевич Мухин. Некогда служил в Кредитной канцелярии, состоял в родстве с нынешней эмигранткой и супругой английского дипломата.
      Этих немногих сведений хватило бы для ареста, но она вовремя спохватилась. Уже тем отвела от него подозрение, что не сказала ничего конкретного.
      Даже их венчание, имевшее место 1 июля 1907 года в Училищной церкви, умудрилась обойти.
      А ведь это важнейшее для нее событие, случившееся на Театральной улице!
      Можно сказать, завершение сюжета. Всего в нескольких десятках метров от того класса, где она делала первые упражнения, начинался путь во взрослую жизнь.
      И на пригласительный билет, где говорилось, что «Анна Иосифовна и Платон Константинович Карсавины просят… пожаловать на бракосочетание дочери…»·, не бросила прощального взгляда.
      Непросто проявлять сочувствие на расстоянии. Вроде обо всем подумаешь, но что-то важное все равно упустишь.
      Удивляешься такой опрометчивости. Хоть и знала, что фамилию называть не стоит, а продукты отправляла исправно.
      Как видно, Тамара Платоновна уповала на то, что на ее бывшей родине голова часто не знает, что делает хвост.
      К примеру, голова штудирует ее воспоминания по-английски, а хвост проверяет посылки.
      Как-то не представить, что при этом они переговариваются.
      – Вот читаю мемуары Карсавиной.
      – Уж не та ли это Карсавина, что регулярно подкармливает бывшего супруга?
      Что-то не сходится. Скорее, вообразишь нос, который разгуливает, не спросясь разрешения своего владельца.
      Правильнее все-таки сказать «разгуливал». После отъезда Тамары Платоновны в Европу многое изменилось до неузнаваемости.
      Да и вообще, вы верите в то, что ареста можно избежать? Если кому суждено оказаться в лагере, то не сомневайтесь: придут и возьмут.
 

Тамара Карсавина на сцене и дома

 
      Именной указатель для своей книги она сделала сама. Не стала обращаться к мужу или подругам, а тщательно выписала все имена и фамилии.
      И в прежние годы свое рвение проявляла не только у станка в классе. Мало того, что делала переводы, но еще читала ученые трактаты.
      Для выпускницы Бестужевских курсов это качества похвальные, но танцовщица без них легко обойдется.
      Совсем другие у нее предпочтения. Хорошо, если владеет прыжками и заносками, но еще лучше, если вступит со зрителями в непосредственный контакт.
      Тут сам Директор Императорских театров Теляковский следит в оба. Увидит, что кто-то отлынивает от своих обязанностей, и непременно отчитает.
      – Вы никогда не ужинаете с рецензентами, - наставляет он Карсавину, - поэтому они к Вам и придираются.
      Теляковский знает, что жизнь и сцена взаимосвязаны. Поэтому от актрис он ждет уверенного поведения по обе стороны рампы.
      Сколько не упрекай Тамару Платоновну, она все равно обойдет рецензентов стороной.
      Еще рассердится. Ну что это они все путают! Совсем не актеры, а умеют дышать только воздухом славы!
      Тут не в рампе дело, а во внутренней границе. Она-то сама точно знает, где кончается жизнь ее героини и начинается ее собственная. И другим советует об этом не забывать.
      Когда кто-то начнет с ней разговаривать так, будто она Жизель, балерина сразу даст понять, что тут какая-то ошибка.
      Вы-то, к примеру, не Альберт, так почему ей следует быть такой, как на сцене?
      Она даже заказала визитную карточку, чтобы больше не возникало сомнений.
      Кажется, Александр Николаевич Бенуа хотел на визитке написать «Слуга Аполлона», а она представлялась «Тамарой Платоновной Мухиной».
 

Критик Мухин

 
      Фамилия ее будущего супруга простоватая. Еще и Василий Васильевич. Сразу скажешь, что этот человек далек от мира искусства.
      Тут как бы одно к одному. К фамилии прибавляется титул коллежского советника, а к титулу диваны и кресла, обитые красным плюшем.
      Так у них, у коллежских советников, принято. Может, жениться на балеринах не обязательно, а эта обивка считается хорошим тоном.
      Тамара Платоновна с плюшем согласилась сразу. Раз чиновник, то отчего же не плюш. На сцене она бы не одобрила красное в таком количестве, но им предстояло жить не на сцене.
      Она всегда стремилась к тому, чтобы одно не смешивалось с другим. Чтобы сразу было понятно, где кончается театр и начинается частная жизнь.
      И средства выразительности тут нужны разные. На сцене можно ответить с помощью пируэта, а дома требуется что-то менее воздушное.
      Муж явился с работы, позаботься о еде. Сама не захочешь корпеть над салатами, отдай распоряжения кухарке.
      Вот бы Теляковский порадовался. Наконец-то она обедает с рецензентом. И, действительно, рецензий хватает. Опять, говорят, пересолено, и вообще все не то и не так.
 

Полеты во сне и наяву

 
      Она бы и потом не возражала против этих диванов, но мешали косые взгляды друзей.
      Все это люди бездетные и бессемейные. Разве им понять, что если мечтаешь вечерами вместе с суженым, то плюш подходит лучше всего.
      Известно, какой у Дягилева суженый. К тому же, и склонности к мечтаниям у него нет. Когда примет какое-то решение, то сделает наверняка.
      А вот отчитать может. Скажет, что плюшевое царство подобает игрушечному медведю, а не музе новых художников.
      Так она переживала, пока ждала импресарио в гости. Успокоилась только тогда, когда нашла севрскую статуэтку и водрузила в центре комнаты.
      Теперь плюш уравновешивала статуэтка. Было на чем остановить взгляд истинному ценителю искусства.
      И когда к ней явился Аким Волынский, пришлось понервничать. Тут тоже не отделаешься ужином, но требуется что-то художественное.
      Казалось бы, все уже испробовано, а вот под музыку еще никто не беседовал.
      Понятно, Василий Васильевич аккомпанирует, а Тамара Платоновна с Акимом Львовичем на главным ролях.
      О чем говорят? Конечно, о балете. Хотя арабески и аттитюды имеют место лишь на словах, но ощущение такое, будто они танцуют.
      «Понятие элевации», - начнет знаменитый критик, а сам вместе с Шопеном едва не взлетает. Она тоже устремляется ввысь и блестит оттуда последождевой радугой.
      Это Волынский сравнил элевацию с последождевой радугой. И еще он сказал о том, что «женщина мягка и на высоте». Услышав такое, невольно представишь себя парящей.
      Вот бы эти танцы не кончались! Так бы говорить, говорить, плавно переходя от одной темы к другой. Пусть уж Мухин старается попасть в ритм разговора.
      Странно, конечно. Кажется, сейчас они встанут из-за стола и сразу упадет занавес.
      Какой занавес, когда обед? Какой обед, когда разговаривают под рояль?
      Вот такая получилась жизнь. Уж как ей хотелось убежища, где она отдохнет от театра, а все оказалось непросто.
      И Василий Васильевич не устоял, включился в игру. Как обычно, взял на себя роль скромную, предполагающую нахождение на заднем плане.
      Когда потом Карсавина думала об этой поре своей жизни, ей представлялось что-то временное. Можно было вспомнить сцену, это царство минуты и летучих настроений, но она сказала о провинциальной гостинице.
      Уж не в плюше ли дело? Конечно, и в плюше тоже. Но, в первую очередь, в ощущении того, что все еще переменится не раз.
      Не хотелось бы заглядывать вперед, но все же скажем, что брак вышел недолгим. Что-то вроде гастролей в какой-нибудь город N.
 

В гостях у пришельца

 
      Бывает, не только рецензенты не желают видеть ее вне привычного образа, но и просто знакомые.
      Вот, к примеру, художник Эберлинг. Сидишь у него на Сергиевской и думаешь о том, как лучше попасть в тон.
      За несколько лет работы в театре Тамара Платоновна привыкла солировать, а тут приходится подыгрывать.
      Так определилось с первых дней их знакомства. Ведь в мастерскую она пришла не просто как гостья, но как предполагаемая модель для картины.
      Еще к ней присоединились Матильда Кшесинская и Анна Павлова. Все вместе они должны были изображать кружение взявшихся за руки фей.
      Что говорить, занятие не самое увлекательное. Лучше стоять «у воды» в кордебалете, чем проводить время таким образом.
      Она бы, наверное, отказалась, если бы не Альфред Рудольфович. Уж очень необычный человек. Сперва она приняла его за иностранца, а потом подумала, что, скорее, пришелец.
      Сколько раз на сцене ей приходилось встречаться с пришельцами, посланцами стихий и богов, а в жизни это случилось впервые.
 

Расписки

 
      Поначалу он Тамару Платоновну не выделял. Так и кокетничал сразу с тремя.
      Собеседницы тоже старались. И без того в атмосфере мастерской было что-то театральное, но они еще подпустили туману.
      В другой ситуации на предложение позировать просто ответили бы согласием, но тут писали расписки.
      Короче всех получилось у Анны Павловой. Только и всего: «Сентября 1-го 1907 года обязуюсь позировать художнику Эберлингу. Анна Павлова. 26.04.07».
      Не хотелось Павловой разбрасываться обещаниями. Хоть и сказала о своих обязательствах, но все же ограничила их одним днем.
      Тамара Платоновна связывала с художником куда более далекие планы: «Я обещаюсь любить мысли, индивидуальность и искусство Эберлинга до тех пор, пока только во мне будет жить моя душа, жадная до красоты. Он мне должен помочь сберечь мою душу.
      P.S. Обещаюсь писать часто и много, не меньше 3-х раз в неделю… Т. Карсавина. 23 июня 1907».
      Ровно неделя до ее венчания. Следовательно, в эти дни она и Мухину говорила что-то в таком роде.
      Обидно за Василия Васильевича. Он уже вообразил, что берет на себя всю меру ответственности, но, как оказалось, у него есть конкуренты.
      И обещание «писать часто и много» странное. Ведь ей придется помнить о том, что Мухин в любую минуту может войти в комнату.
      Есть у мужей такая дурная привычка. Откроют неслышно дверь и встанут за спиной супруги.
      Чем это занята наша красавица? Даже на улицу не пошла из-за своей писанины.
      Еще увидит обращение Альфреду Рудольфовичу, вспомнит о том, что не раз заставал ее плачущей, а она ему так ничего не объяснила.
 

Призрак розы

 
      Такое помутнение рассудка. Естественное последствие слишком долгого нахождения невдалеке от итальянской максимы.
      У многих в мастерской голова шла кругом, но ее закружило совсем.
      Вполне балетная получилась ситуация. Похожую историю через пару лет она рассказала в «Призраке розы».
      На сцене появлялась милая барышня в чепце с завязками и белом платье с рюшами.
      У такой барышни сны должны быть необычные. Если и примерещится кто-то, то не просто юноша, но еще и призрак розы.
      Призрак и явился. Только она задремала, а он уже тут как тут.
      Кружит голову, и она кружится вместе с ним.
      Покружились, а его уже нет. Только что находился рядом и вдруг упорхнул.
      Значит, это сон? Не торопись, утро! Дай вернуться туда, где ей было так хорошо!
      Нет, утро неумолимо. Раз открыла глаза, то изволь видеть все как есть.
      Тяжелая голова, раскрытая постель, увядшая роза… Вот и все, что оставил после себя призрак, - налетев, одурманив, лишив сил.
 

Еще сны

 
      Потом зрителям, видевшим «Призрак розы», снились ее лицо и улыбка. К самым впечатлительным она приходила чуть ли не каждую ночь - поднимется в воздух, приземлится, а потом опять летит…
      Что нужно для того, чтобы так являться к своим поклонникам? А еще по ночам. Одним мастерством и талантом этого не объяснишь.
      Вот критики и старались. Писали об «отражении внутреннего света» или, проще говоря, чарах. Высказывали осторожную догадку о ее контактах с оккультными силами.
      Словом, определили Тамару Платоновну по ведомству небожителей. Валерьян Светлов назвал ее феей, а француз Моклэр уточнил, что внучка фей.
      Так-то оно так, да не совсем. Нужно еще понять, что связывало эту вечно порхающую балерину с ее неспособными к полету современницами.
      Все героини Карсавиной - обманутые или сломленные. Слишком хрупкие для того, чтобы дальше жить в этом мире.
      Есть ли тут что-то личное? По крайней мере, ее отношения с мужчинами были не менее сложными, чем у Раймонды или Жизели.
 

Призрак розы (продолжение)

 
      Такие вещи женщины понимают рано. Самые юные уже чувствуют, что будет в конце. Ну не роза, так лепесток. Вдруг обнаружишь его через много лет в книге и печально вздохнешь.
      История-то фактически несуществующая. Было - и прошло. Чаще всего от подобных сюжетов ничего не остается.
      Это как с теми же самыми чарами. Кто подвердит, что они есть или же их нет?
      Тем удивительней, что все на месте. Не только письменный стол, вазочка, стопка с книгами, но письма и фотографии.
      Значит, мгновение чего-то стоит. Иногда какая-нибудь одна минута способна перевесить годы и десятилетия.
      Начинаешь верить в существование призрака розы. Не только представляешь ситуацию, но и различаешь голоса.
      Волнуются, перебивают друг друга. Сперва тенор, а затем альт. Он больше напирает, а она отвечает уклончиво.
      Ну чего уж так ему надо? Буквально все знал наперед, но почему-то не в силах сдержать слез.
 

Перед свадьбой