Последнюю строчку послания художница даже не пыталась оправдать ни размером, ни рифмой. На то это и вздох, что он нарушает общий ритм.
      Следует сказать и о засохших цветах, которыми Юлия Федоровна украсила эпитафию.
      Она как бы окружила строчки Варвары Матвеевны своим вниманием.
      Как бы вздохнула в ответ на ее вздох.
      Перед началом сеанса
      Это далеко не все попытки вступить в контакт с Лютиком.
      Вот хотя бы история о том, как мы с Арсением Арсеньевичем ходили в кино.
      В киноцентре "Ленинград" готовились к фестивалю "Серебряный век". Нам предложили посмотреть несколько фильмов, в которых снималась Ольга Ваксель.
      Все складывалось очень удачно. Нам предоставили киномеханика и зрительный зал. К тому же давно ожидаемой встрече с Лютиком предшествовало приглашение.
      На неоновой рекламе перед входом в кинотеатр одно слово было не зажжено. Оставалось только два: "Посетите... Ленинград".
      Кажется, обращались персонально к нам.
      В Ленинград мы и собирались попасть.
      Лютик и кино
      Даже советские режиссеры, более или менее вдохновенные исполнители заказа, кое-что чувствовали верно.
      Если их картины снимаются на фоне пейзажей Павловска и Царского Села, то им не обойтись без "ощущения личной значимости".
      Что же это за конец режима, если в нем не участвуют люди со стальной спиной и взглядом поверх голов?
      К тому же Лютик когда-то жила в этих местах. Ей следовало не перевоплощаться, но только вспомнить кое-что.
      Она сама написала об этом так:
      "...Я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своем месте. Мне очень шли стильные прически, я прекрасно двигалась в платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: типаж - светская красавица"".
      Оказывается, не так мало в Ленинграде людей с хорошими манерами! Конечно, в очередях об этом не догадаешься, но на съемочной площадке можно ничего не скрывать.
      Впору вытащить тот самый платок, из которого Юлия Федоровна выстригла опасную середину.
      Впрочем, лучше не рисковать.
      Какое-нибудь простейшее движение в мазурке - тоже память сердца, неизгладимая печать детских и юношеских лет.
      Сеанс
      Странный сеанс нас ожидал. Что-то вроде сеанса черной магии. Среди теней, скользящих по экрану, мы пытались отыскать единственную "милую тень".
      Разумеется, фильм шел без тапера. Тишина стояла воистину гробовая.
      Во время просмотра мой спутник страшно переживал. Мелькнет симпатичная головка, а ему кажется, что это - она.
      Время от времени Арсений Арсеньевич требовал промотать пленку обратно.
      В конце концов мы уже испытывали смущение перед киномехаником. Он вроде старается, все делает как положено, а мы его постоянно перепроверяем.
      Теперь к киномеханику мы не обращались. Арсений Арсеньевич брал меня за рукав обнадеживающе, а после паузы мрачно говорил:
      - Нет, все-таки не она.
      Лютик так и не появилась. Как обычно, она предпочла остаться в тени.
      Зато мы увидели Царское и Павловск двадцатых годов.
      При свете юпитеров пейзажи выглядели еще более театрально, чем даже актеры.
      Коллекция Арсения Арсеньевича
      Конечно, детство есть детство. Ничего более важного в жизни Арсения Арсеньевича не было.
      Поэтому он и занялся рисованием. Уже много лет с помощью карандашей и красок он пытается запечатлеть интерьеры квартиры на Таврической.
      Не в том дело, насколько художественно это у него получается. Куда важнее то, что он верен своему прошлому.
      Если отец коллекционировал всякую мелочь, вроде рукопожатий или случайных фраз, то сын сосредоточен на потерях реальных.
      В его мартирологе есть место и слонику, что шествовал по жердочке над маминой кроватью, и многочисленным картинам на стенах, и столу с инкрустацией...
      Словом, он пытается припомнить порядок вещей.
      Так он осуществляет свою миссию. Впрочем, кто, если не он? Вроде уже совсем не осталось людей общих с ним воспоминаний.
      Как же он занервничал, когда узнал, что на несколько недель из Будапешта приехала сестра одноклассницы Лютика по Екатерининскому институту благородных девиц!
      Не часто встретишь собеседника, с которым можно обсудить подробности пятидесятилетней давности.
      Ирина Владимировна Масловская, к которой мы вскоре отправились, была именно таким человеком.
      Ирина Владимировна
      Эта совсем пожилая женщина, настоящий обломок безвозвратно ушедшего, остановилась в высотном доме в Купчино.
      Арсения Арсеньевича не смущает далекий путь. Когда речь заходит о прошлом, а не о настоящем, у него всегда появляются силы.
      Как он взлетел на четвертый этаж в своем стареньком костюмчике и мальчишеских сандалетах! Как волновался, что может ее не узнать!
      Оказалось - перемены не столь разительны. Все же восемьдесят пять не так далеко от семидесяти.
      Старость - старостью, а величие - величием. В этой женщине было нечто такое, что никакие годы не могут отнять.
      Ирина Владимировна была - светская львица на пенсии. Она возлежала на диване и рассуждала о разном.
      Обращал на себя внимание характерный изгиб в запястье. Вот так делал ручкой на портрете Серова знаменитый импресарио Сергей Дягилев.
      В ее годы минувшее и современность воспринимаются в одной плоскости. Ведь ни в той, ни в другой эпохе она не участвует, но только наблюдает со стороны.
      "Опять нам грозят большевики..." - жалуется Ирина Владимировна.
      Это она о сегодняшних выборах или о событиях более далеких? Не станем исключать ни того, ни другого: часто она начинает фразу в настоящем, а завершает - в прошлом.
      Подобные отношения со временем ничуть не противоречат реальности. Сколько раз в нашей истории случалось, что после сегодняшнего сразу начиналось вчерашнее.
      Как это говорил один не шибко грамотный человек, году в пятьдесят втором? "Поздравляю вас, товарищи, с новым тридцать седьмым годом".
      Конечно, за давностью лет ее воспоминания потеряли четкость. Правда, случаются и прорывы: общая картина в тумане, а какая-то одна минута видится резко.
      Прямо посреди беседы Ирине Владимировне вдруг померещилась этакая фигурка горя, наподобие знаменитой Пьеты. Приглядевшись, она узнала стоящую на коленях женщину.
      ...Примерно через год после смерти дочери Юлия Федоровна пришла к Масловским и заметила у них в коридоре знакомую вещь. Это была та самая верблюжья подкладка, из которой Лютик, чуть видоизменив, сделала осеннее пальто.
      Это пальто перед самым отъездом в Норвегию она продала сестре Ирины Владимировны.
      У верблюжки на вешалке вид, как у невыгулянного пса. Так же покорно в ожидании хозяйки оно висело на Таврической.
      Юлия Федоровна припала к рукаву, как к руке. Она плакала и целовала вылезший мех.
      Лютик и Бродский
      Помните, что Мандельштам говорил о времени?
      На себя поэт не брал ответственности за эти выводы, дипломатично ссылаясь на авторитет философа Бергсона.
      "Бергсон рассматривает явления, - писал он, - не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений".
      Ирина Владимировна от "последовательности" была совершенно свободна, а внутренние связи угадывала верно.
      Вот и сейчас она их почувствовала, исключительно вовремя вспомнив виденный недавно фильм об Иосифе Бродском.
      Что у нее вызвало такую ассоциацию? Может быть, рыжие волосы? Да, но не только. Общее тут - в тяге к переменам, страсти к новым впечатлениям. Отчаянные поиски в данном случае есть попытка утолить потребность в свободе.
      Сначала на экране появился Клуб ремонтно-строительного управления, где проходило второе - главное - заседание по делу Бродского. Потом камера показала дом по соседству. Тут-то Ирина Владимировна все вспомнила: это здесь, в Городском суде, слушалось "дело об отобрании ребенка".
      ... Это еще одно подтверждение того, что Мандельштам прав.
      Не зря же он говорил:
      Все перепуталось, и сладко повторять...
      И еще:
      Быть может, прежде губ...
      ЭПИЛОГ
      Чудовищная жара стояла во время Царскосельского карнавала 1999 года.
      Сначала город плыл в жарком облаке, а затем медленно оседал. На газонах центральной площади, как на поляне в лесу, можно было разлечься и даже вздремнуть.
      Трудно радоваться жизни в таких условиях, но карнавал отрабатывал свою программу и даже выглядел молодцом.
      Помните, как характеризовал себя Иван Александрович Хлестаков? Вот и человек небольшого роста с обильными бакенбардами тут тоже - везде. Его изображение - на каждом плакате и транспаранте.
      Помимо здравиц, обращают на себя внимание афоризмы и максимы. Судьба первого поэта рождает мысли, вроде такой: "Жизнь поэта - не конфета".
      Впрочем, это еще как сказать.
      То, что для одного - значительно, для другого - развлечение. Разница тут примерно такая же, как между "гибелью всерьез" и участием в аттракционе "Убей Дантеса".
      Вот мы подошли к этому аттракциону.
      Среди тех, кто здесь толпился, был и мой знакомый издатель. Он тоже мысленно ставил себя на место первого поэта. Давалось ему это с видимым трудом. Прежде чем выстрелить, он долго наводил пистолет на цель.
      Конечно, был он налегке, в майке и шортах. Единственное, что свидетельствовало о его особых правах, это радиотелефон. Трубку он держал гордо, как ребенок эскимо. Или как император - скипетр.
      В этом облегченном летнем варианте проще заметить противоречия. Даже посторонний человек, рядовой участник аттракциона, про себя отметит: нет, тут что-то не то.
      Контрасты действительно имели место. Например, гигантский рост и - детская улыбка. Бурные реакции с непременными "О!" и - мягкие, безвольные жесты.
      Кстати, издатель не только издавал книги, но и писал стихи.
      Стихи - это что-то вроде фоторобота. По ним можно составить портрет сочинителя. Правда, ничего нового на сей раз мы не увидим: только утвердимся в том, что эти тексты имеют сходство с автором.
      Издатель писал длинными строчками, но при этом имел пристрастие к уменьшительным. Этот большой ребенок чуть не по всякому поводу причмокивал: то у него - сердечко, то - кошечка, то - чка, то - чек.
      Нельзя сказать, что он так уж разбрасывался этими суффиксами. Порой на него находили чувства едва ли не сентиментальные. Например, Лютику одно время он на самом деле покровительствовал.
      Ах, какой замечательный договор мы составили! Как долго обсуждали каждую запятую! Издатель был дотошен, но справедлив. Когда пришло время ставить число, он сказал:
      - Напиши "04".
      Это он отогнал тень гоголевского мартобря. Вдруг кто-то захочет исправить четвертое на сорок четвертое! Теперь от этой опасности мы были прочно защищены нулем.
      Не такой это человек, чтобы пообещать и сразу исчезнуть! Два или даже три раза он звонил. В голосе слышалось настоящее волнение:
      - Что ты медлишь, - торопил он меня. - Не мог бы ты показать черновик?
      Я все отнекивался и отнекивался. Возможно, чувствовал, что мне еще представится повод написать это послесловие.
      Так я дотерпел до его нового звонка.
      Казалось, со мной разговаривали или из штаба революции, или из автомата. Ни длинных фраз, ни, тем более, уменьшительных:
      - Да... Да... Нет... Нет... В четыре часа.
      Кажется, потом он понял, что переборщил. Все же категоричность - не его стиль. Скорее, ему присуща осмотрительность: если и операция, то только после наркоза.
      Он опять играл привычную роль. Улыбался, потирал руки, предлагал кофе с хлебцами. Я постепенно расслаблялся и слышал откуда-то издалека:
      - Мы провели маркетинг... Неизвестная поэтесса... Есть финансовые трудности...
      Словом, бедная моя героиня в очередной раз оказалась не нужна. Робкий огонек в конце туннеля, вдруг загоревшись, погас.
      Тут-то мне стало ясно, откуда у издателя пристрастие к длинным строчкам. Просто от природы ему свойственна запасливость. Он и нас с Лютиком на всякий случай приветил, а потом этот случай не представился.
      И про его "О!" я все понял. В классицистском театре подобные восклицания просто обязательны. Там это своего рода фигура речи, вводное слово, пустой звук.
      Я даже решил, что к цифре "четыре" он тогда прибавил не ноль, а "О!". Так сказать, внес в договор элемент классицистской условности. Тем более что и год он поставил другой. Надо было - 99, а он написал - 98.
      И еще мне подумалось вот что.
      Как и все советские люди, половину жизни Ольга Ваксель провела в очередях. Но, возможно, самым обидным было для нее ожидание в предбаннике столовой Литфонда.
      Сын Арсений - как внук композитора - имел право на посещение этого заведения, а она - нет. Не для нее были эти накрахмаленные скатерти и вежливые официантки!
      Все это, конечно, объяснимо.
      Кто-то проходит мимо швейцара, не здороваясь, а с кем-то не здоровается швейцар.
      Одни самолично едят деликатесы, а другие знают об этом с чужих слов.
      Такова существующая реальность.
      Стоит ли удивляться тому, что ее судьба опять не складывалась?
      Вновь она томилась перед закрытой дверью, наблюдала за входящими и выходящими писателями и их женами.
      Что видит наша Золушка через прозрачное стекло? Имена по большей части знаменитые, кумиры публики, литературный бомонд. Все блестит и отсвечивает, подобно обложкам из целлофана.
      Ощущение такое, будто смотришь телевизор.
      Вот - Александра Маринина, это - Фридрих Незнанский... Генри Миллер, зарубежный гость... Официантка так спешит к нему, словно рассчитывает не на чаевые, а на орден.
      Наш издатель тоже явился на этот праздник жизни. Конечно, не в шортах, а при всем параде. Смокинг в комплекте с бабочкой и лакированными ботинками, радиотелефон вместе с многочисленными "О!"...
      Ну что тут скажешь...
      Может, опять открыть Мандельштама?
      Взять хотя бы стихотворение о Федре.
      Начинается оно описанием театра времен классицизма, а завершается туманной строкой, напоминающей фразу гоголевского сумасшедшего.
      Говорится здесь о чем-то столь же запредельно-далеком, как "алжирский дей".
      "Когда бы грек увидел наши игры..."
      1996 - 2000
      I Здесь и далее неопубликованные тексты О.А. Ваксель (воспоминания и стихи) цитируются по рукописям из архива А.А. Смольевского.
      II Неопубликованное письмо М. А. Волошина Ю. Ф. Львовой хранится в Рукописном отделе Российской Национальной библиотеки.
      III "Толмачев,- пишет О. Ваксель в другом месте своих записок,- сценарист Союзкино, остроумный юноша и страшный сплетник".
      IV Первой об интересе Мандельштама к судьбе А. Бозио написала Л. Я. Гинзбург в работе "Поэтика Осипа Мандельштама".
      V Неопубликованные письма Н.Я. Мандельштам Е. К. Лифшиц хранятся в Рукописном отделе Российской Национальной библиотеки.