Ангел, летящий на велосипеде

      Ночь любви - о ней сказано в письме Христиана Вистендаля в Ленинград на следующий день после ее смерти - лишь упомянем.
      Еще назовем проводы мужа до порога с поцелуем в щечку и пожеланиями спокойного рабочего дня.
      Затем она села писать стихи.
      В первом четверостишии Лютик обращалась ко всем своим мужчинам, а потом одним словом помянула Мандельштама: ведь это он в стихах о "Лэди Годиве" назвал город "проклятым".
      Я расплатилась щедро, до конца,
      За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
      За прелесть ваших уст, и за проклятый город,
      И розы постаревшего лица.
      Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
      В ночах бессонных медленно пролитых,
      Вы прочитаете мой длинный, длинный свиток,
      Вы передумаете каждый, каждый стих.
      Но слишком тесен рай, в котором я живу,
      Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
      Так с каждым днем себя перерастаю
      И вижу чудеса во сне и наяву,
      Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
      И лишь одно - соблазн: заснуть и не проснуться,
      Все ясно и легко, - сужу, не горячась,
      Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться.
      Теперь сразу - в его кабинет. Перерыла ящик стола в страхе, что пистолет куда-то запропастился. Потом успокоилась, наткнувшись на холодную сталь.
      Затем выстрелила себе в рот.
      Что тут началось!
      Все закричали, забегали, загремели телефонные звонки.
      Вскоре появился Христиан.
      Дальше события развивались не менее удивительно.
      Вистендаль положил ее тело на диван и взял фотоаппарат.
      Реакция, конечно, неадекватная, связанная с острым состоянием минуты.
      Что это такое, если не попытка остановить мгновение, предотвратить окончательный уход?
      Вот и сейчас, на этих снимках, Лютик лежит на диване, как в гробу. Вокруг головы - много цветов. Больше всего их с той стороны, где располагается рана.
      Кажется, фотографии отражают какие-то предпочтения. Что-то тут специально выделено, а другое, напротив, уведено в тень.
      Почему, например, композиционным центром стали не губы и волосы, а брови?
      Для читателя Мандельштама в этом нет ничего странного - в стихотворении "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." в центре тоже оказались брови.
      Можно сказать, мы их узнали. Это они, "твердые ласточки круглых бровей", пусть и не названные поэтом, но уже готовые отправиться в путь...
      ГЛАВА ПЯТАЯ. СМЕРТЬ БОЗИО
      Появление Бозио
      Первое посвящение Лютику - это, возможно, единственные любовные стихи, начинающиеся словами о смерти: "Жизнь упала, как зарница, / Как в стакан воды ресница..."
      Во втором посвящении эти предчувствия объясняются. Делается это не прямо, но через отсылку к стихотворению "Чуть мерцает призрачная сцена...".
      Совпадений действительно много.
      "Черным табором стоят кареты" перекликается с "Я буду метаться по табору улицы темной", "Розу кутают в меха" вызывает в памяти "За веткой черемухи в черной рессорной карете", "Медной пестряди кружки и мошки, \ Театральный легкий жар" - "И жизнь проплывает театрального капора пеной".IV
      Конечно, эти пересечения есть не что иное, как подсказки.
      Скорее всего, Осипу Эмильевичу представлялось, что Лютик не та, за кого себя выдает.
      Подобно обитателям квартиры 34, он тоже считал, что человек проживает несколько жизней.
      Если Баруздина была жрицей египетской богини, то почему бы Лютику не быть Анджиолиной Бозио?
      Это сейчас его подруга - человек с неопределенным статусом, то ли официантка, то ли журналистка, то ли еще кто, - а некогда все складывалось по-другому.
      Известно, что в 1853 году знаменитая итальянская актриса приезжала в Петербург на гастроли, произвела фурор своим пением, простудилась и умерла.
      Похоронена здесь же, по месту скоротечной болезни, на Римско-католическом кладбище.
      "Чуть мерцает призрачная сцена..." как раз Бозио и посвящено.
      А стихотворение "Я буду метаться по табору улицы темной..." обращено к Лютику.
      В нем Лютик проживает жизнь Бозио.
      Поэт пытается угнаться за ее каретой, поймать легкий профиль, тень на стекле, но почему-то все время отстает.
      Я только запомнил каштановых прядей осечки,
      Придымленных горечью - нет, с муравьиной кислинкой...
      "Свое" и "чужое"
      Известие о гибели Лютика подтверждало, что поэзия есть "сознание своей правоты"!
      Вот почему, думая о ней, он каждый раз вспоминает Италию.
      В стихотворении "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." промелькнуло слово "итальянясь".
      В "Молодости Гете" поэт предложил читателю что-то вроде шарады:
      "Южанка, потерявшая свою родину. Воплощение тоски по цветущему югу, но не итальянка".
      Это он о Лютике или о Бозио? Можно еще поспорить, чей профиль в отрывке отчетливей.
      Не обошлось без отсылок к ранним стихам. Автоцитаты подтверждали, что круг замкнулся, сон стал явью, предсказание сбылось.
      В "Чуть мерцает призрачная сцена..." речь идет о ласточке: "И живая ласточка упала / На горячие снега...". И в "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." тоже появляется: "И твердые ласточки круглых бровей / Из гроба ко мне прилетели..."
      У Мандельштама перекликаются не только мысли и строчки, но и отдельные слова.
      Как корабли на рейде, они перемигиваются друг с другом.
      Некоторые совпадения напоминают проговорки по Фрейду.
      Например, в начале радиопьесы "Молодость Гете" его выдает слово "чужое": "- Можно туда пойти? - Нельзя... Сады - чужие".
      "Чужие сады" отсылают нас к "чужим поленьям" из стихотворения "На мертвых ресницах Исакий замерз...".
      И в истории Бозио тема "чужого" присутствует:
      "Защекочут ей маленькие уши: "Крещатик", "щастие" и "щавель". Будет ей рот раздирать до ушей небывалый, невозможный звук "ы"".
      Конечно, Мандельштам помнит и о других своих ощущениях. Бывало в его жизни и чувство единства с окружающим миром.
      "Эллинизм, - писал поэт, - это сознательное окружение человека утварью вместо безличных предметов, превращение этих предметов в утварь..."
      "Превращение предметов... в утварь" - это превращение "чужого" в "свое".
      Следовательно, в истории с Лютиком подобная метаморфоза не произошла.
      Разные жизни слова
      Мандельштам утверждал, что Пенелопа не ткала, а вышивала, именовал Медею отравительницей, оссиановским дружинникам придумал какие-то шарфы. Кстати, ошибся Осип Эмильевич и в отношении Лютика: сказал о "стокгольмской могиле", а на самом деле она умерла в Осло.
      Не всегда он пользовался своими поэтическими правами.
      Ради небольшого отрывка в "Египетской марке", рассказывающего о смерти Бозио, Осип Эмильевич часами сидел в библиотеке.
      Ему необходимо было самолично докопаться до всех подробностей: кем был отец актрисы, какой оперой она дебютировала, где именно завершилась ее жизнь.
      Судя по всему, его интерес к теме начался со статьи Б. Л. Модзалевского в пятом номере журнальчика "Бирюч Петроградских государственных театров" за восемнадцатый год.
      Обычная такая заметка к юбилею актрисы, сжатый пересказ ее небогатой событиями судьбы.
      Правда, Модзалевский украсил несколько страничек архивными разысканиями. Слишком бедно выглядел бы без них его текст.
      Для будущего знаменитого пушкиниста эта публикация не имела продолжения, а для Мандельштама она стала событием.
      Что-то важное привиделось ему в этой бегло очерченной жизни, если он потянулся к другим источникам.
      Можно догадаться, что Осип Эмильевич читал книги М. К. "История оперы в лучших ее образцах" (1874) и барона Б. А. Фитингофа-Шеля "Мировые знаменитости" (1899). По крайней мере, именно об этом говорят скрытые цитаты в его тексте.
      Мандельштам не стал мелочиться и весь двадцатичетырехстрочный отрывок заключил в кавычки. Это следовало понимать как призыв всмотреться в то, как у него "работают" подсказки Модзалевского, Фитингофа-Шеля и М. К.
      Как правда обогащает поэзию.
      Как действуют сообщающиеся сосуды.
      Многое дали поэту не только историки, но и безвестные почитатели. Рядом со знаменитостью непременно есть люди, которые ведут тайные записки и дневники.
      Кстати, с одним таким человеком мы уже встречались на этих страницах. Арсений Федорович тоже томился и боялся приблизиться к предмету своих чувств.
      В данном случае Осип Эмильевич не пытался отмахнуться, а, напротив, испытывал к поклонникам чувство благодарности. С их записей - этих бесхитростных свидетельств несомненной преданности - и начинался его текст.
      "БИРЮЧ": Один из многочисленных поклонников Бозио написал по поводу ее смерти: "И не предчувствия ль мечтами/ Она волнуема была,/ Когда последний раз пред нами/ В любимой роли умерла".
      "МИРОВЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ": Особенно хороша была Бозио в "Травиате". Нередко случалось, что в ложах и партере плакали, слушая ее в 3-м действии в сцене смерти. А в ее действительной смерти было много схожего с этим. Она сама говорила, умирая, что ей так живо припоминается, как она умирала на сцене, что она с трудом различает, настоящая ли смерть наступает...
      "ИСТОРИЯ ОПЕРЫ...": Г-жа Бозио родилась в артистическом семействе. В Милане она брала уроки пения у профессора Каттанео и дебютировала в опере "Duo Foscari"; дебют ее был очень удачен.
      В этой истории много метаморфоз, но превращения этих цитат - из самых впечатляющих.
      Мандельштаму безусловно нравилось, как ловко и красиво это у него получается.
      Вот описание смерти Бозио. Оно возникло из упоминания о том, что в последний раз актриса выходила на сцену в "Травиате".
      Как и подобает театральной героине, Бозио умирала на фоне всполохов огня за окном: "Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочно побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветриваемую спальню демидовского дома".
      О "демидовском доме" Мандельштам тоже вычитал: "Вчера, в половине четвертого пополудни, - цитирует Модзалевский петербургского поклонника актрисы, - скончалась после трехдневной болезни... примадонна Итальянской оперы нашей, первая певица их Императорских величеств, бедняжка Анджиолина Бозио. Сейчас я заходил в ее квартиру в доме Демидова, поклонился праху ее..."
      Обратите внимание на очень личное слово "бедняжка". Возможно, не без него впоследствии появились "Дичок, медвежонок, Миньона".
      Словом, Мандельштам вел себя подобно примерному филологу.
      А что за филология - без сносок и кавычек? А также - стола в читальном зале, заваленного старыми газетами и журналами?
      Поэт не только обрамил отрывок кавычками, но и предварил его адресом библиотеки. Сами источники называть не стал, а место поиска обозначил:
      "Где-то на Подьяческой помещалась эта славная библиотека... Напротив была пожарная часть с закрытыми наглухо воротами и колоколом под шляпкой гриба..."
      Так что Осип Эмильевич еще и вспоминает о том, как, отвлекаясь от занятий, он время от времени поглядывал в окно.
      Шумящая рядом улица и погрохатывающий обоз соединялись с судьбой умирающей актрисы.
      Мерещилось, что и в ее последние часы улица за окном "демидовского дома" тоже жила беспокойно.
      "За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз... Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала".
      Когда-то давно Мандельштам пытался определить, что такое филология, и у него получалась схожая картина.
      Тоже библиотека. Тоже улица. Тоже вид из окна.
      "...Филология, - писал он в статье "О природе слова", - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада".
      Конечно, законопослушность поэта относительная.
      И филология у него особенная - живое дело с выходом в сад, своего рода союз небольшой группы умников с окружающей их природой.
      Журнал "Звезда" анонсирует смерть Бозио
      Мандельштамовский текст вмещает в себя многое, не предусмотренное темой. И заметку в журнале, и библиотеку, и звуки проезжающего обоза.
      Помните "расширенное зрение" художника Михаила Матюшина? Особые надежды мастер связывал с "периферическими участками сетчатки глаза, которыми обычно пользуются в сумерки".
      У Мандельштама часто возникала картина как бы стереоскопическая. Благодаря такому эффекту, мы видим и героя, и поэта, и пространства вокруг них.
      Неслучайно он скептически отзывался о причинно-следственных связях. Иное дело - ассоциативный ряд. Только прикасаешься к одному концу цепочки, как сразу возникает реакция на другом.
      Тут все жанры хороши. Если не удалось что-то сказать в стихах или прозе можно воспользоваться журнальным анонсом.
      В последних номерах за двадцать девятый и нескольких первых за тридцатый годы ленинградская "Звезда" сообщала о готовящейся публикации повести "Смерть Бозио". Странное это название помещалось в ряду куда более ясных заглавий. Тут были и "Поворот", и "Подъем", и "На боевых путях", и "Остановка в коммуне".
      Как обычно, окружающие говорили что-то свое, а Мандельштам - свое. Маловероятно, что его сигнал о помощи кто-то услышал. Трудно было прочитать эту шифрограмму без соответствующего "ключа".
      Зато в прятанной-перепрятанной "Четвертой прозе" поэт обрисовывает свои перспективы прямо и недвусмысленно:
      "Нет, уж позвольте мне судиться! - пишет он в те же зимние месяцы 1929 1930 годов. - Уж разрешите мне занести в протокол. Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сама певица Бозио будет петь в моем процессе".
      Следовательно, его продолжали мучить предчувствия.
      Значит, он знал о том, что итальянская актриса еще сыграет свою роль.
      Вокруг памятника
      Помимо статьи в журнале "Бирюч" и заметки о Бозио в "Музыкальном обозрении" за 1847 год существуют иные источники.
      Кроме прогулок между библиотечными полками следует назвать и маршрут в районе Выборгской стороны.
      Сейчас уже не выяснить последовательности. То ли Мандельштам сначала нашел место захоронения, а уже потом что-то прочитал, то ли наоборот.
      Как бы там ни было, но обойти надгробие Бозио на Римско-католическом кладбище нельзя. Оно, безусловно, присутствует в отношениях поэта с темой.
      Есть такая актерская игра с воображаемыми предметами. В руках самого предмета нет, но фантазия бьет ключом. Как бы из ничего возникают контуры вещей, ситуаций и положений.
      Можно было просто не заметить Холерного кладбища, расположенного бок о бок с Римско-католическим, но поэт решил его "разыграть". Сначала попробовал один раз, потом - еще и еще.
      Так появились "коричневые томики... с зачитанными в шелк заразными страницами", "воинственные фиоритуры пожарных рожков", "бешеная скачка в бараньих тулупах и касках".
      Это и называется "мыслить пропущенными звеньями".
      Еще раз назовем пропущенное.
      "Пожар" свидетельствует о том, что сначала была библиотека рядом с пожарной каланчой.
      "Холера" - о его прогулках вблизи Римско-католического храма.
      Вот мы и приблизились к самому существенному пробелу контекста. Важнейшей подсказкой для Мандельштама оказалось само надгробие.
      Дело в том, что фигур на саркофаге не одна, а две.
      У первой - губы поджаты, а взгляд как бы невидящий. Вторая - вся таяние ниспадающих линий, обволакивание нежностью и любовью. Она печально склонила голову и положила руку на плечо подруге.
      Словом, у каждой - своя роль. Одна устремлена в запредельное, а для другой нет ничего, кроме ее горя.
      Плакальщица явно напоминает знакомую Мандельштама. Можно подумать, что это Лютик скорбит по Бозио, по идее своей жизни, которую ей не удалось опровергнуть.
      К тому же есть еще слова на памятнике. Их тоже можно прочесть как обращение к ним двоим:
      "У нее было все, что можно желать; она получила все при самом своем рождении, - все, исключая долгую жизнь: она умерла, едва начав ее! Смерть, завидуя ее славе и разбив будущность, такую прекрасную, не могла, однако, схоронить память о ней под мрамором этой гробницы: ее больше нет, но слава ее осталась. Бог захотел того - уважим Его волю; среди ангелов, составляющих небесный хор, не хватало одного ее голоса".
      Это перевод Бориса Модзалевского из той же статьи в "Бирюче".
      Не в пример Бозио, Лютик совсем не знала, что такое слава. А о существовании ангелов, безусловно, догадывалась. Неслучайно в посвящении ее памяти Мандельштам написал о "заресничной стране".
      Кажется, поэт пытался проникнуть туда, куда вглядывалась первая фигура. В "небесном хоре" он видел себя вместе со своей подругой зимы 1925 года.
      Что совершалось в небесах?
      Другой пророк назвал нечто подобное - "горний ангелов полет".
      Взявшись за руки, они спешили на идущий издалека свет: "Без оглядки и помехи / На сияющие вехи..."
      Умышленный город
      Казалось бы, это - если и не галлюцинация, то фантазия. Впрочем, вместе с Мандельштамом нечто подобное переживали многие.
      Наличие свидетелей - есть доказательство чуда. Немало ленинградцев могли бы подтвердить, что наблюдали явление ангела.
      Конечно, это был уже знакомый нам ангел, летящий на велосипеде.
      Горожане вяло поглядывали в окно трамвая, словно перелистывали страницы читанной-перечитанной книги, как вдруг их настигало нечто необычное.
      В отдалении проплывал нежный вихрь. Он двигался настолько быстро, что они едва успевали различить контур лица, рыжие волосы, открытый лоб.
      Странные люди эти петербуржцы-ленинградцы! В минуту волнения они не возопят нечто невообразимое, а начнут читать любимые стихи.
      Не все пассажиры что-то нашептывают себе под нос, но среди самых вежливых и плохо одетых такие встречаются обязательно.
      И мандельштамовский персонаж Парнок, и поэт Пяст, и обитатели квартиры 34 принадлежат этому сообществу.
      Каков репертуар этих бормотаний? Конечно, без Мандельштама тут не обошлось. Тем более что он сам описывал нечто подобное. Вот хотя бы "Ангел в светлой паутине..." или "Я буду метаться по табору улицы темной...".
      Удивительно, когда человек, едущий рядом, читает стихи. Впрочем, к подобным вещам мы успели привыкнуть. А событие, произошедшее под самый конец 1939 года, с полным основанием может быть названо странным.
      Именно тогда прах и надгробие Бозио перенесли в Некрополь мастеров искусств в Александро-Невской лавре.
      Узнай об этом Мандельштам, он бы остался доволен. Когда еще воплощение метафоры становилось делом чуть ли не государственной важности?
      И твердые ласточки круглых бровей
      Из гроба ко мне прилетели...
      Как когда-то Лютик, Бозио оставляла "жаркую могилу". Теперь ее окружали не чиновники и торговцы, а литераторы и артисты. Наконец-то она попала к своим.
      В Александро-Невской лавре итальянская актриса - всеобщая любимица. Любой экскурсовод с удовольствием расскажет печальную повесть ее жизни, завершившейся под чужим небом.
      Правда, о Лютике экскурсоводы не догадываются. Слишком глубоко запрятана эта тема среди мандельштамовских ассоциаций.
      Возможно, впрочем, дело в другом.
      Очень уж изменился за последние годы наш город!
      Все реже теперь можно увидеть прохожего, бормочущего стихи.
      Да и бывших египтян уже не встретишь, а ведь еще недавно именно они определяли уровень петербургской интеллигенции.
      Куда-то все подевались: то ли перевелись совсем, то ли окончательно слились с остальными жителями.
      Существует такой эффект очереди: когда люди объединяются для какой-нибудь надобности, они становятся неотличимы друг от друга.
      А ведь так, бывает, хочется маломальского события!
      Ну хоть бы ангел, летящий на велосипеде, промелькнул и растворился вдали...
      Итоги
      Для того чтобы осуществиться, все в жизни проходит "путем зерна".
      Не только люди, но и мысли должны миновать несколько воплощений.
      Слова и образы могут существовать начерно, томиться в книге какого-нибудь М. К. или Фитингофа-Шеля, а потом найти себя в прозе поэта.
      Отнюдь не всегда Мандельштам думал так. Но сейчас ему хотелось ничего не упустить, всему воздать должное, не обойти и самого скучного этапа накопления частностей.
      Помните его восторженные слова, обращенные к цитате?
      "Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна".
      Вместо "цитата" Осип Эмильевич мог сказать - "перпетуум-мобиле", "круговорот в природе", "энергия постоянного обновления".
      Его эксперимент свидетельствовал, что вещество поэзии - отнюдь не чистое. Тут обязательно присутствуют разного рода примеси. В данном случае без них тоже не обошлось.
      И статья Модзалевского, и Холерное кладбище, и надгробие Бозио - это далекие и близкие источники его образов.
      Правда, существуют явления, которые так просто не объяснишь.
      Это когда поэт не знает, но чутко улавливает, а потом оказывается, что все обстояло именно так.
      Особенно трудно воспринимают такие вещи разные там Шилкины!
      Ну как им втолковать, что поэзия связана с даром пророчеств.
      Вы, конечно, не забыли о последней Лютиковой "ночи любви"?
      Смерть Бозио тоже начиналась с "песни любви".
      "Она приподнялась и пропела то, что нужно, - писал Мандельштам, - но не тем сладостным, металлическим, гибким голосом, который сделал ей славу и который хвалили газеты, а грудным необработанным тембром пятнадцатилетней девочки-подростка, с неправильной неэкономной подачей звука..."
      Кажется, в последнюю минуту прошлое и настоящее актрисы освещала какая-то вспышка.
      Так и Лютику открывалось единство ее судьбы.
      Она ясно чувствовала, что прожила жизнь, короткую, как строчка о Бозио, и ей осталось умереть.
      "Прощай, Травиата, Розина, Церлина..."
      ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЗАМЕСТИТЕЛЬ МАНДЕЛЬШТАМА
      Серовские мальчики
      Вопрос стоял примерно так.
      Можно ли переиграть судьбу, но при этом остаться в поле зрения бывшего поклонника?
      Лютику это удалось с легкостью: когда ее роман с Осипом завершился, на ее пути возник Евгений Мандельштам.
      Впоследствии, комментируя эту ситуацию, Надежда Яковлевна писала:
      "Ольге все же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом, Евгением. Видно, женщины уже тогда упали в цене, если такая красотка не сразу нашла заместителя".
      А в разговоре с сыном Лютика, Арсением Арсеньевичем, она рассказывала так:
      - Лютик была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире... Она поехала с Евгением Эмильевичем на Кавказ, но сначала предполагалось, что поедет Осип. Перед отъездом у нас состоялось долгое, мучительное объяснение, и в конце концов Осип объявил, что он останется со мной, а Лютик уехала с Евгением.
      Если бы Лютику пришлось отвечать на эти обвинения, то она бы просто пожала плечами.
      Ну ничего общего нет у этих двух ее знакомых, кроме фамилии и отчества!
      И она сама с каждым из них становилась другой. С первым - у нее был роман, то есть нечто необязательное, способное завершиться и так, и этак, а со вторым - что-то вроде попытки семейной жизни.
      У Евгения Эмильевича внешность - не поэта и не музыканта, а, скорее, сотрудника солидного учреждения. Люди подобного склада в самой неопределенной сфере деятельности займут прочное место.
      Как ни странно, этот уж очень практический человек некогда принадлежал к славному сообществу тенишевцев. Как это писал его брат? "А все-таки в Тенишевском были хорошие мальчики. Из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова".
      Дети с портретов великого живописца - своего рода маленькое племя. У них деликатная улыбка и нежный румянец. Иногда и взрослые у Серова улыбаются так следовательно, эти люди остались детьми.
      Оказывается, можно перетаптываться у доски, пользоваться шпаргалкой, отвечать невпопад, и в то же время слыть настоящим автором. Почти все ученики Тенишевского писали стихи или прозу. Заразное это заболевание не миновало буквально никого.
      Евгений Мандельштам и его одноклассник Владимир Набоков участвовали в издании классного журнала "Юная мысль". Совсем еще юноши, - точь-в-точь серовские мальчики, - а уже заседали в редколлегии, осуществляли литературную политику. Естественно, сочиняли сами: Набоков - стихи, Мандельштам - заметки и очерки.
      Глядя на поздние фотографии Владимира Владимировича и Евгения Эмильевича, трудно догадаться, кем были в прежнем своем воплощении эти солидные господа.
      А ведь когда-то они носили похожие курточки и короткие штанишки с чулками. Стояли этак свободно, смотрели несколько растерянно, размышляли о разном.
      То ли - обо всем, то ли - ни о чем.
      Начало
      Конечно, в литературу попадают поодиночке, а не всем классом. Одни избирают пути прямые, а другие - окольные.
      Евгений Мандельштам предпочел служебный вход.
      В начале двадцатых он стал сотрудником организации, контролирующей начисления авторских гонораров.
      Его интерес вызывали только произведения, вышедшие в свет. Зато по отношению к ним Мандельштам-младший проявлял особую заботу. Их он брал на карандаш, подсчитывал количество строк и отслеживал случаи неразрешенного использования.
      С этой точки зрения стихов и прозы Осипа Мандельштама просто не существовало.
      Уже сколько лет его имя не появлялось в отчетных ведомостях!
      Правда, Евгений и сам больше в тени. Впрочем, это он пока наблюдает, как бы примеривается, а потом обязательно выйдет на свет.
      Мечтается ему примерно так.
      Довольно канцелярщины, скромных обязанностей человека, состоящего при разного рода бумагах и цифрах! Пришло время сделать нечто кардинальное, сразу обращающее на себя внимание.
      Ну хоть бы кое-что изменить в писательской столовой - постелить скатерти оригинальной расцветки или купить пару-тройку светильников.
      Два брата
      Хотя Комиссия по улучшению быта литераторов не поэма и не роман, метод социалистического реализма имел к ней непосредственное отношение.
      Уже в названии слышался намек на повсеместно идущую борьбу хорошего с лучшим.
      Мол, сделаем так, чтобы наша удивительная жизнь стала еще прекраснее.
      Тем, кто считает его хлопоты никчемными, Евгений Эмильевич напомнит об идеях философов-утопистов. Даже эти серьезные люди в своих планах светлого будущего не опускали деталей и подробностей.
      Уж они-то понимали, что даже человек завтрашнего дня, как бы ни отличался он от своего далекого предка, не откажется посидеть в хорошей компании.
      Ему тоже доставят удовольствие белоснежные скатерти, удобные кресла, бокал хорошего вина.
      Что уж тогда говорить о современных литераторах! Куда им еще направиться, как не в ресторан Дома писателей?
      Конечно, это говорится не о брате Евгения Эмильевича. Ему-то как раз не нравятся общие собрания, коллективные пьянки, совместные издания.
      Осип Мандельштам даже декларирует принципиальное одиночество. Когда он говорит: "Нет, никогда ничей я не был современник", - это означает, что время по себе он выберет сам.
      Будущее - отбросит, настоящим - пренебрежет, остановится на какой-нибудь отдаленной эпохе.
      О его предпочтениях можно судить по тому, как он ведет себя в ресторане Дома писателей.
      Его знакомый свидетельствует: чечевичную кашу поэт ел так, будто вкушал божественный нектар.
      Современник Еврипида
      Больше всего Мандельштама притягивали те времена, когда быть писателем значило быть пророком.
      Если кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть не вопил сдавленным голосом:
      - А Будда печатался? А Христос печатался?
      Или говорил этак покровительственно:
      - Вы слишком большое значение придаете станку Гутенберга.
      Случалось ему делать и специальные заявления:
      - У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива, - процитируем еще раз. - У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу...
      Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.
      Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился "на ходу". Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.
      К тому же время от времени Осип Эмильевич говорил нечто странное.
      Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.
      Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.
      Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.
      В этих случаях автором может считаться буквально каждый. Кто-то не точно пересказал, другой не так понял. Один преуменьшил, его собеседник преувеличил.
      Словом, наш современник - "человек эпохи Москвошвея" - признавался в самом сокровенном.
      Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?
      Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.
      Предположение о скандале
      Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?
      Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.
      Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.
      "Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда".
      Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.