Ангел, летящий на велосипеде

      Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.
      "А я говорю - к китайцам Благого - в Шанхай его", - торопил расправу автор "Четвертой прозы".
      По этой фразе можно догадаться, что же произошло.
      Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где "ощущение личной значимости" казалось само собой разумеющимся.
      Теперь этого дома нет.
      И "ощущения личной значимости" нет.
      "Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться... Вы как хозяин в некотором роде отвечаете... Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность..."
      Вот что такое Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а сейчас поклоняются коллективу.
      Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.
      Для того чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.
      Вот-вот, нашли: в статье 1923 года, посвященной французскому писателю Пьеру Гампу, говорится о том, что Максим Горький "... "босяков" посадил в почетном углу барского дома русской литературы".
      Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.
      Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.
      - Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!
      Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.
      Скандал
      Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.
      Произошло это в Издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от "улучшенного" его братом быта Клуба литераторов.
      В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.
      Это, конечно, совсем не то, что он описал в "Четвертой прозе", но некоторое представление о скандале все же возникало.
      Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.
      - Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!
      Оба эти события - и описанное в "Четвертой прозе", и произошедшее на самом деле - что-то явно напоминают.
      Уж не знаменитый ли разгром в квартире критика Латунского? В ту веселую ночь летели стекла, качалась люстра, жалобно звенели струны рояля.
      Кажется, Булгакову пригодилась не только идея разгрома, но и сопутствующей ему ссылки. Как это у Мандельштама? "А я говорю - к китайцам Благого - в Шанхай его". Эту интонацию можно услышать в словах Азазелло о бедном Степе Лиходееве: "Я это и говорю... Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы".
      Впрочем, что ж тут странного? Михаил Булгаков и Осип Мандельштам - соседи по московскому писательскому кооперативу на улице Фурманова. Каждому из них ничего не стоило заглянуть к другому по какой-нибудь надобности: нет ли у вас хлеба до завтра? есть ли у вас свет?
      В любом доме с удовольствием обсуждают соседей, а в писательском - больше других.
      В апреле тридцать четвертого года только и судачили, что об этой пощечине. Большинство считало поступок "истерической выходкой", но кое-кто многозначительно отмалчивался.
      Михаил Афанасьевич Булгаков ничего не говорил, только улыбался своей знаменитой улыбкой, запечатленной на множестве фотографий.
      Он знал, что ему еще представится случай высказаться на эту тему.
      История проданного рояля
      К своему счастью с Лютиком Евгений Эмильевич готовился так же, как к мероприятию в Союзе писателей.
      Четкость - это вообще его сильная сторона.
      Осип Эмильевич все никак не решался на поездку в Крым, а его брат только поинтересовался: где взять необходимые средства?
      Как и подобает настоящему директору, он предпочитал деньги не вкладывать, а находить. Сумма на поездку оказалась точь-в-точь ценой рояля Юлии Федоровны. По случаю этого важного для дочери события она согласилась его продать.
      Все просчитал Евгений Эмильевич. Например, настоял на том, чтобы в поездку взяли Асика. Присутствие мальчика должно было подчеркнуть серьезность его намерений.
      Больше всего надежд он возлагал на поход в семейные бани. После этого мероприятия вряд ли кто-то усомнится, что они единая семья. Конечно, есть еще формальности, вроде печати в паспорте, но это все - наживное.
      В бане у Евгения Эмильевича закружилась голова. Уж насколько уверенно он чувствовал себя в любых водах, а тут закричал: "Тону!" Конечно, не от страха, но от непонятно откуда взявшегося чувства свободы: в эту минуту он не боялся показаться смешным.
      Так они наслаждались моментом. Правда, с Лютиком нужно всегда держать ухо востро. Только и жди, что вернется забытое ею на время "ощущение личной значимости".
      Однажды на прогулке им встретился ленинградский знакомый. Он посмотрел на нее столь долгим взглядом, что она просто не смогла не откликнуться. Обычно именно с таких взглядов в ее жизни начинались перемены.
      Помните, мы говорили про "отважный лет"? Это и было то самое. Лютик чувствовала, что ее уже ничто не сможет остановить.
      Трудно было предполагать столь скорое крушение.
      Евгений Эмильевич даже не сразу понял - что же произошло. Он еще что-то говорил тоном то ли счастливым, то ли разморенным, а она его уже не слышала.
      Вроде все было сделано как надо, с настоящим директорским размахом, а, как оказалось, - зря. Не помог даже инструмент, проданный ради этой поездки. Музыки не было: что - с роялем, что - без. Если, конечно, не считать плеска воды в семейной бане.
      Самое обидное, что ничего не вышло и с этим знакомым. Оказывается, не всегда стоит доверять предчувствиям. Скорее всего, она просто обозналась, приняв его взгляд на свой счет.
      Конец истории
      Из воронежской ссылки Евгений Эмильевич получил от брата несколько писем. В одном - около слова "родных" стоял вопросительный знак. Другое завершалось выкриком: "Ты понимаешь, что ты делаешь?"
      Покровитель чистых салфеток и дирижер светящихся люстр предпочел ничего этого не заметить. Так иной начальник сидит в кабинете, беседует по телефону, а секретаршу просит сказать, что его нет.
      И в середине семидесятых, когда, вместе с другими обломками кораблекрушения, всплыли черновики воронежских писем, Евгений Эмильевич не растерялся.
      На вопросы откуда-то появившихся биографов брата он отвечал, что никаких писем не получал.
      Это были слова настоящего начальника. Директор ведь как размышляет? Если чего-то нет среди входящих и исходящих, того не существует и вовсе.
      Конечно, такая забывчивость не противоречила поздравлениям сыну Лютика ко всем праздникам. До поры до времени его обращения к прошлому этими посланиями и ограничивались.
      Открытки Евгения Эмильевича тоже показательны. Брат настаивал на том, что пишет "на ходу", в постоянных перебежках по комнате, а ему непременно требовался письменный стол.
      Ну не мог он стронуться с места, написать несколько фраз по случаю Первого мая, без включенной лампы, пишущей машинки, разных там резинок и карандашей!
      Конечно, дело не только в ритуальной вежливости или удовольствии от "литературного труда". Заодно появлялась информация: из ответной открытки он узнавал, что в записках Лютика есть пара страничек об Осипе Мандельштаме.
      Получив эти сведения, Евгений Эмильевич сперва огорчился, а потом решил, что обладание этим текстом кардинально меняет его ситуацию.
      Наконец-то он мог ответить Надежде Яковлевне. Вернее, как и подобает настоящему администратору, этот ответ организовать.
      Думал ли Мандельштам-младший о том, что Лютик заодно расправлялась и с ним? Она написала о первом брате и не удостоила вниманием второго. Как бы прошла мимо и не взглянула в его сторону.
      Что - тот брат, что - этот: для чего вкладывать персты в те же раны?
      Даже если Евгений Эмильевич это понял, то постарался не заметить. Все-таки - повторим еще раз - он был директором. А где вы видели такого директора, который за одно и то же станет платить несколько раз?
      Шарманщика смерть
      Никогда Мандельштам не обратился бы к своему брату так же, как к еврейскому музыканту Александру Герцевичу: "Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть".
      Конечно, родство музыканта с поэтом неформальное. Речь не о житейских отношениях, а о связях в сфере литературы.
      Вот он, пример своего рода всемирного заговора, всеобщего покровительства и взаимопомощи!
      Приглядевшись, обнаруживаешь соучастие немецкого поэта Вильгельма Мюллера, австрийского композитора Франца Шуберта и даже Иннокентия Анненского.
      Мюллер сочинил стихотворение о шарманщике.
      Шуберт написал цикл "Прекрасная мельничиха", включающий романс на эти стихи.
      Анненский стихи перевел.
      Вот откуда у Мандельштама звук мерного движения, постоянного возвращения в одну точку.
      Четыре строчки - поворот ручки музыкального ящика.
      Еще четыре - новый поворот.
      Этот шарманочный ритм впервые появился у Мюллера и Анненского.
      Уж давно о счастье
      Дед не ворожит,
      Старую шарманку
      Знай себе крутит...
      В отличие от Анненского, Мандельштам не называет профессию героя. Как видно, для него более существенно, что в буквальном переводе "шарманщик" означает "крутящий лиру".
      "Крутящий лиру" - это собрат "по музе, по судьбам".
      Есть еще одно объяснение братского "нам".
      Вспомним уже цитированную статью "Скрябин и христианство":
      "Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено".
      Вот почему уход из жизни его подруги обозначал обрыв ассоциативной цепи.
      Еще недавно шарманщик "музыку наверчивал", "шумела мельница", оглашал округу рожок почтальона.
      Шумела мельница, и в песнях урагана
      Смеялся музыки голубоглазый хмель...
      ("В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа...")
      Шуберт, "Мельник". Рожок почтальона.
      (Ремарка из радиопьесы "Молодость Гете")
      Остановились "мельниц колеса", угас звук почтового рожка, умер шарманщик.
      И стынет рожок почтальона...
      ("Возможна ли женщине мертвой хвала?..")
      Шарманщика смерть и медведицы ворс...
      ("На мертвых ресницах Исакий замерз...")
      Конечно, мир Мандельштама открыт не для каждого. Это Лютик оказалась своей среди лейтмотивов поэта, как бы ровней шарманщика, мельницы и рожка, а его брат всегда существовал наособицу.
      Поначалу Осип Эмильевич все же надеялся привлечь Евгения на свою сторону. В нескольких письмах промелькнуло что-то обнадеживающее, смутно напоминающее "нам". Глядишь - и нашлось бы ему место среди излюбленных поэтом "ласточек" и "ос".
      Вскоре он прекратил эти попытки. Уж слишком определенной стала для него фигура прирожденного директора.
      Раз этот человек лучше всего понимает язык приказов, Осип Эмильевич отдавал ему свое распоряжение.
      "...Запрещаю тебе, - писал он из воронежской ссылки, - где бы то ни было называть себя моим братом".
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
      Имена
      Мы уже говорили о том, что многое в этой истории объясняется разницей между "ты" и "вы".
      Надежде Яковлевне тоже пришлось эту разницу почувствовать.
      Неприятно узнать, что еще одна женщина была его "ты".
      В ее мемуарах ничего нет об этом унижении, но зато определено значение "ты".
      "Для своего осуществления я" нуждается, - писала она, - в двух элементах: в мы" и, в случае удачи, в ты"". И еще, о своем покойном муже: он "был моим ты".
      А во "Второй книге" вдова поэта рассказала: не порви тогда муж с Ольгой, она бы ушла к Татлину.
      Прямо художника она не назвала, ограничившись: "Т".
      Так она ответила на вопрос, почему осталась с Мандельштамом.
      "Т" - это совсем не то же, что "ты". Скорее, знак отчуждения, вроде упомянутой "гражданки В.".
      Кстати, Лютик тоже знала о скрытых возможностях прямого обращения.
      Есть такая детская игра: "Черное и белое не называйте, да и нет не говорите". Кажется, всем и без того ясно, о ком речь, а она продолжает свои уточнения:
      "Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два года, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы акмеистов, женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи..."
      Очень уж не хочется Лютику лишний раз произносить имя своего знакомого!
      А это пример самый удивительный.
      Оказывается, и на краю света, в треклятом лагере на Второй речке, Мандельштам не забывал о различии между "ты" и "вы".
      Друг по несчастью Юрий Моисеенко рассказывал об этом так:
      - Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался "Володя, вы...", а к Ковалеву - "Иван Никитич, ты...". (Лях и Ковалев солагерники Мандельштама. - А. Л.) Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на "вы". За глаза называли попроще: "Эмильевич". Кто-то из новичков спросил его, как правильно - Осип или Иосиф. Он говорил так - врастяжку: "Называйте меня Осип Эмильевич". И через паузу добавил: "А дома меня звали О-ся".
      Даже в этих запредельных условиях Мандельштам помнил: в каждом приветствии заключена формула отношений.
      В одном случае непременно нужно "ты", но по отчеству, а в другом - "вы", но по имени.
      На самой вершине этой иерархии значений находятся домашние имена.
      Его - Ося. Его жены - Нежняночка, Някушка, Пташенька. Его подруги - Лютик, Дичок, Медвежонок, Миньона.
      Воспоминание о будущем
      О людях декабрьского восстания говорилось, что они на всю жизнь заключили себя в дне четырнадцатого декабря.
      Так же и Надежде Яковлевне было не перешагнуть черты последнего года с Мандельштамом.
      Тяжко жить, не имея способности к прощению. Минуло столько лет, а вдова поэта - в одиночку и фактически без противника - продолжала свою войну.
      Что такое совместная жизнь, как не постоянная забота о близком? В этом смысле для нее ничего не менялось. Она и сейчас жила мыслями о нем.
      В этом мало кому признаешься, но Анне Андреевне Ахматовой она говорила так:
      - Не успокоюсь, пока не узнаю, что он мертв.
      В переводе на язык, понятный двум вдовам, это означало:
      - Пока я не успокоилась, он жив.
      Так что из всех текстов покойного мужа наиболее актуальной для Надежды Яковлевны была фраза:
      "Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится".
      Некоторые вдовы настаивают на том, чтобы все оставалось как при покойном супруге. Чашка должна находиться тут, а ложка - здесь. Нарушить порядок - все равно что перевести стрелки часов, показывающих минуту утраты.
      Ну какие для Мандельштамов чашки и ложки! В их жизни вещам принадлежала ничтожная роль. Совсем иное дело - представления и принципы. Вот за них следовало постоять.
      В этом и заключалось ее отличие от окружающих. Все вокруг шарахаются в разные стороны, ведут себя применительно к обстоятельствам, а она считает только так.
      Конечно, по-другому и быть не могло. Ведь все нынешние темы прежде они обсуждали с мужем. Именно тогда у них сложилось окончательное мнение.
      Конечно, с Лютиком - случай особый.
      Надежда Яковлевна сначала высказывалась резко, а потом все же соглашалась с Осипом Эмильевичем.
      Вопреки логике ревнивого чувства, она писала, что "...музыка была в ней самой".
      Впрочем, это она признавала не ее, а его правоту.
      Если в Лютике на самом деле "была музыка" - значит, так тому и следовало быть.
      Страхи Надежды Яковлевны
      Как он писал? "Быть может, прежде губ / Уже родился шепот..."
      В стихах памяти Ольги Ваксель последовательность тоже обратная. Начинаются они описанием его возлюбленной в гробу, а завершаются - картиной пожара.
      Следовательно, Мандельштам знал, что от Лютика всегда можно ждать неприятностей. С этой женщиной ничего нельзя предугадать.
      Так оно и вышло, как он предчувствовал. Столько лет вдова задавала вопросы умершим, а тут впервые получила ответ.
      Читая убористый текст, она ясно слышала интонацию соперницы. Преобладало в первую очередь раздражение.
      "Я очень уважала его как поэта, - писала Ольга, - но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником... Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть".
      Как вела себя Надежда Яковлевна в ситуации двадцать пятого года? Тогда она не только не признала поражения, но, напротив, стала активной и изворотливой.
      И сейчас, прочитав страницы, заботливо доставленные ей братом мужа, она как-то внутренне собралась.
      В первую очередь Надежда Яковлевна занялась поисками лазутчика.
      Друзей вроде много, но эту деликатную миссию не каждому поручишь.
      Сперва она обратилась к Лидии Яковлевне Гинзбург, а затем начала бомбардировать Екатерину Константиновну Лифшиц.
      С помощью двух этих женщин она рассчитывала организовать свое прошлое, попытаться снова взять его под контроль.
      Лютик в своем репертуаре
      Надежда Яковлевна, конечно, догадывалась: ее соперница не забыла эту историю. То есть и ее обида не прошла, и какие-то вопросы остались.
      Вдова поэта часто вспоминала, как через три года после разрыва Лютик заявилась к ним в Царское Село.
      Новый скандал повторился с регулярностью сеанса: "... она снова плакала, писала Надежда Яковлевна, - упрекала Мандельштама и звала его с собой. Как и раньше, это происходило при мне".
      Трудно представить, что Лютику так уж хотелось начать сызнова. Скорее всего, это была лишь вспышка давно угасших чувств.
      Вдруг что-то нахлынуло, взбурлило и повторилось вновь фрагментом их бесконечных препирательств.
      А в начале шестидесятых Надежда Яковлевна вдруг узнала, что ее соперница, оказывается, была не чужда сочинительству.
      Это Арсений Арсеньевич постарался: по его просьбе Ирина Николаевна Пунина доставила в больницу, где лежала Ахматова, целую пачку стихов.
      Когда Надежда Яковлевна навестила заболевшую подругу, они вместе читали и обсуждали эти тексты.
      Ахматова читает Лютика
      Всякий пишущий об Ахматовой неизменно отмечает в ней нечто царственное.
      Царственность - это не только прямая спина, чуть торжественная жестикуляция, но и склонность к произнесению ключевых фраз.
      Сначала Анна Андреевна высказалась в том смысле, что такие красавицы являются раз в столетие. Затем она выразила уверенность, что произведения Ольги Ваксель найдут своего читателя.
      После того, как ключевые фразы произнесены, - можно и поговорить.
      Конечно, двух пожилых женщин интересовали не только стихи, но и улики.
      Больше всего вопросов вызывали два стихотворения 1932 года.
      Кажется, незадолго перед смертью Лютику вновь вспомнились снег за окном "Англетера" и жаркий Коктебель, где она впервые встретила поэта.
      Теперь эти обстоятельства представлялись ей звеньями одной цепи. С их помощью она пыталась найти путь в прошлое.
      При свете свеч, зажженных в честь мою,
      Мне вспоминаются другие свечи,
      Мои нагие, стынущие плечи
      И на душе мерцанье снежных вьюг...
      Примерно в эти же дни Лютик писала:
      Вот скоро год, как я ревниво помню
      Не только строчками исписанных страниц,
      Не только в близорукой дымке комнат
      При свете свеч тяжелый взмах ресниц...
      Чьи это ресницы? Откуда свечи? Кому принадлежит восхищенный взгляд?
      Анна Андреевна предположила, что "При свете свеч тяжелый взмах ресниц" обращено к Мандельштаму.
      Надежда Яковлевна сразу отмела ее подозрения. В этих вопросах она обладала безусловным правом вето.
      Впрочем, о двух страничках воспоминаний, в которых упомянуты снег, ресницы и ужин при свечах, вдова поэта тоже сказала бы:
      - Это не о нем.
      Вдогонку за мемуарами
      Конечно, Арсений Арсеньевич думал о последствиях.
      В тексте, перепечатанном им для Евгения Эмильевича, самое вопиющее попросту отсутствовало.
      Обидеть поэта уже невозможно, а потому он выбросил все, что касалось Надежды Яковлевны.
      Каково было бы ей читать такое:
      "Он повел меня к своей жене. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами и ногами, как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу для его переводов. Мы с ней настолько подружились: я - доверчиво и откровенно, она - как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под теплым гарусовым одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам".
      Не так-то просто что-либо утаить от Надежды Яковлевны. Каким-то шестым чувством вдова угадывала пропущенное. За свою долгую жизнь она научилась читать между строк.
      Больше всего ее мучили два обстоятельства. Как она ни старалась, ей не удавалось их примирить между собой.
      Не скрывают ли от нее что-то слишком непереносимое? А если это так, то каково ей будет жить с этим знанием?
      Она долго колебалась и не могла взять нужный тон. То запрещала себе говорить лишнее, а то становилась излишне откровенной.
      16 марта 1967 года, как бы опомнившись, она писала Екатерине Константиновне Лифшиц: "...не говори об этом письме Евгению Эмильевичу".V
      И все-таки чаще всего сдержать себя не удавалось. Когда начинают оживать воспоминания, то остановить их уже нельзя.
      "У меня есть сильное подозрение, - писала Надежда Яковлевна, - что это сочиняла не она, а ее мать по дневникам. Евг. Эм. мне показывал об О. М. Там явное раздражение, а кое-что - брехня. Не брехня то, что мы тогда едва не развелись и что О. М. был сильно увлечен... При последнем объяснении я была по телефону. Она плакала. О. М. поступил с ней по-свински".
      Есть и еще странности:
      "Если Евг. Эм. показал мне все, то можно это игнорировать. Но он рассказывал совсем иначе (не сказал? или не знал? что-то скрыл?). Показывал он кусок до прихода через три года к нам - и все. Вот тут-то что-то может быть (если судить по рассказу Евг. Эм.)".
      Значительно больше, чем настоящее, ее волнует прошлое.
      "Кстати, через два-три дня после ее прихода, мы уехали и больше в Ленинград не возвращались. Евг. Эм. говорил, что она служила в Метрополе (Москва), теперь он говорит, что она служила в Астории - где правда?.. Это очень существенно. Евг. Эм., конечно, мог все напутать, - у нас очень плохо рассказывают, - с фактами не считаются... Во всяком случае, я хотела бы знать, что у нее в действительности написано. Плохо, когда речь идет о поэте. "Все липнет", - как говорил О. М... Кстати, мать Ольги Ваксель приезжала к нам (на Морскую) и требовала, чтобы Ося увез Ольгу в Крым. При мне. Я ушла к Татлину и не хотела возвращаться... Тьфу..."
      Надежда Яковлевна старается связать концы с концами. Что-то у нее совпадает, а что-то - нет, а потому она пытается еще раз уточнить:
      "Если она служила в Москве, это может объяснить одну странную историю, которая произошла со мной".
      В конце концов она не выдерживает и попросту огрызается:
      "Дура была Ольга, такие стихи получила".
      Впрочем, это так, находясь в растрепанных чувствах и окончательно забыв о дистанции.
      И все же чаще всего Надежда Яковлевна помнила о почетной роли вдовы и наследницы. Даже свою квартирку на углу улиц Винокурова и Ульяновой она нескромно называла "башней".
      Так и писала на конверте, в графе "обратный адрес".
      Преувеличивая, она себя выдавала.
      Эта гордая декларация, обращенная в первую очередь к почтальонам, была в то же время свидетельством слабости.
      Вместо того чтобы сказать о принадлежности к "бывшим", Надежда Яковлевна говорила о том, что ей не разминуться с Лютиком.
      Если она живет в "башне" - значит, и ее соперница где-то недалеко.
      "...она тоже не была ангелом"
      Словом, за этот месяц много чего произошло.
      "Я узнала, - писала она в письме от 28 марта 1967 года, - что из Лютика это все. Это не соответствует действительности и подмешено обычной пошлостью. Ну и хорошо. Пошлость больше похожа на мать, чем на дочь. Но, может, в дочери уже сидела мать. Бог с ней..."
      И еще, 29 марта:
      "С сыном Ваксель уже не стоит говорить. "Мемуар" есть у Евг. Эм. Это он все напутал и стилизовал Осю под себя. Мемуар полон ненависти ко мне и к Осе. Он действительно по-свински с ней поступил, но она тоже не была ангелом. Ну ее. То, чего я боялась, т. е. реальности нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице... Боялась я совсем другого - начала. Жаль, что она оказалась такой... "
      Надежда Яковлевна во "Второй книге" написала все иначе. Она настаивала на том, что Лютик сочиняла "дикие эротические мемуары", а ее мать служила фрейлиной у императрицы.
      Она действовала по принципу знакомого нам коллекционера и графомана Арсения Федоровича. Правда, для этого у нее были вполне основательные причины.
      Во-первых, такова ее реакция на пропущенное, но безусловно присутствующее в тексте. Во-вторых, жизнь не раз доказывала ей, что ощущения могут быть достовернее фактов.
      Ее книга завершалась письмом мужу.
      Вновь она обращалась к Осипу Эмильевичу, исчезнувшему из этой жизни, но, возможно, обретшему новое воплощение:
      - Это я - Надя. Где ты?
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ. В ПОИСКАХ ЛЮТИКА
      Крематорий
      Конечно, многие знали правду о смерти Лютика, но нарушить запрет Юлии Федоровны никто не решился.
      О самоубийстве матери Арсений Арсеньевич узнал в конце шестьдесят четвертого года от сестры Христиана, Агаты Стрэм. Долгое время, подобно Осипу Мандельштаму, он был уверен в том, что Лютик умерла от разрыва сердца.
      В августе 1967 года Арсений Арсеньевич вместе с женой направился в Осло по приглашению все той же Агаты. Наконец-то и ему выпало пересечь границу, увидеть "дворцовые куколи", пожить в доброжелательном доме Вистендалей.
      Первое путешествие в капстрану, масса самых разнообразных впечатлений! Казалось бы - гуляй по незнакомому городу, глубже вдыхай морской воздух, но гости все больше расстраиваются.
      Куда ни направятся Смольевские - всюду им встречается Лютик, или, по крайней мере, напоминание о ней.
      Только они вошли в красивейший парк, набрали полные легкие сильнейших летних запахов, - как сразу услышали печальную историю.
      Оказывается, за несколько дней перед смертью Лютик именно здесь сообщила о своем решении.
      - В Осло два крематория, один напротив другого. Ольга прямо указала, где ей хотелось быть похороненной.
      Сестра Христиана хорошо помнила, что Лютик произнесла это так, словно речь шла о новом платье или походе в театр.
      Кстати, был разговор и о платье. Однажды Лютик вклинилась в беседу приятельниц, обсуждавших моды на воротнички.
      Как обычно, она улыбалась невиннейшей улыбкой, смотрела распахнутыми глазами, говорила тихим голосом.
      - До фасона следующего года, - сказала она, - мне уже не дожить.
      Вот какой она была человек! Арсений Арсеньевич даже посочувствовал:
      - Сколько горя Лютик причинила вашей семье...
      Агата ответила сразу и резко:
      - Я попросила бы в моем присутствии не говорить плохо об Ольге.
      Христиан после гибели Лютика
      Конечно, выдержать смерть Лютика было невозможно!
      Христиан Вистендаль заболел, заметался в поисках выхода.
      Вскоре он принялся переводить ее воспоминания.
      Казалось бы, кому на его родине интересна никуда не ведущая череда ее поклонников, цепочка повторяющихся обольщений и неудач?
      Впрочем, для него главное - продолжить разговоры с женой.
      К тому же он пытался вернуть давние ощущения. Вспомнить себя, сидящим за столом. Ее, разгуливающей по комнате.
      Воистину, минута интимная и тайная. Трубка телефона снята с рычага. Дверь заперта на ключ.
      Очень часто, прямо посреди страницы, Лютик призывала мужа на помощь. Возвращение в прошлое было для нее не столь мучительно, если рядом находился он.
      К тому же Христиан оказался отменным стенографистом. Ни одна буква у него не дрогнет, не нарушит ровного строя. Если он и удивится, то не сразу, а только по окончании работы.
      Придумывала Лютик и другие испытания.
      Однажды она показала на компанию за соседним столиком и так представила будущему супругу этих людей:
      - Каждый из них был моим любовником.
      Как видно, собираясь уйти из жизни, она думала о том, что Христиану все по плечу.
      Оказалось, сил не так много. Скорее всего, он просто храбрился, пытался выдать желаемое за действительное.
      В июне 1934 года, в возрасте тридцати двух лет, Вистендаль неожиданно скончался от "сердечного приступа".
      Истинной причиной его смерти можно считать недоумение, поселившееся в нем после гибели жены.
      Так и не смог он понять, за что ему такое наказание и такая любовь.
      Еще один разговор
      Из тех, кто хотел возобновить общение с ней после смерти, один человек предпочел стихотворную форму.
      Нельзя сказать, что художнице Баруздиной привычно разговаривать стихами, но тут выбор зависел не от нее.
      Все-таки наиболее доступен Лютику был именно поэтический язык.
      Дитя прекрасное, рожденное для счастья,
      С улыбкой радости на розовых устах,
      В расцвете сил. Зачем ушла так рано,
      Молчания набросив покрывало
      на жуткий свой уход,
      Расскажет кто?
      Стихи Варвара Матвеевна поместила в нижнем углу портрета умершей. Как обычно, Лютик чуть склоняла голову, но смотрела не в сторону этого текста, а куда-то вдаль.