Ангел, летящий на велосипеде

      Близость Арсения Федоровича к поэтам и писателям очень относительная. Слишком большая дистанция их разделяла. Совсем не все ему удавалось разглядеть и даже услышать.
      Присочинить у него не хватало смелости, а личные наблюдения сводились к тому, что Мандельштама близкие звали "Оськой", а у Маяковского была не рука, а ручища.
      Наиболее узнаваемой из всех героев получилась Лютик. Тут сходство не ограничилось ростом или прозвищем. Уж насколько автор туг на ухо, а запомнил несколько ее фраз.
      Только его жена могла назвать манеру чтения Маяковского "крикостихами Заратустры". Или так ответить на вопрос о будущем ребенке: "Готовлюсь к встрече гостя. Жду его со страхом и надеждой".
      Конечно, отдельные черточки не меняют диагноза. Арсений Федорович не только плохо видит и слышит, но многого просто не понимает.
      К тому же, как все профессиональные жалобщики, автор мыслит слишком глобально. Не только свои, но и чужие недостатки он готов списать на прошлый режим:
      "Да, растленный старый мир не умирал. Он, как смертоносный грибок, тлетворным ядом отравлял новые поросли..."
      Это мы не выдержали и заглянули на последнюю страницу.
      Так оно и есть: там, как в конце задачника, находится исчерпывающий ответ.
      Мрачные мысли
      Иногда косвенные свидетельства могут сказать больше, чем целый роман.
      Вот, к примеру, несколько сказок, написанных для сына. В них рассказывалось о каких-то "фигах в колодце" и прорастающих в желудке вишневых косточках.
      Почему человек придумывает страшилки?
      Потому что хочет пожаловаться?
      Хочет избавиться от самых страшных своих снов?
      Конечно, для жалоб у Арсения Федоровича есть все основания.
      В его тетрадке полно слов и реплик, жестов и улыбок, а лиц уже не разглядеть. Практически все, с кем когда-то он искал знакомства, вычеркнуты из сегодняшнего дня.
      О большинстве - просто ничего не известно.
      Кажется, жива Ахматова, но она уже не та худая гордячка, что несколько десятилетий назад. И Мандельштам вроде жив, хотя давно не печатается, а вот Гумилев точно - мертв.
      Впрочем, Арсению Федоровичу это уже совсем не важно.
      Правда, иногда он берет в руки свою тетрадку и вдруг обнаруживает кое-что интересное.
      Нет-нет, а промелькнет на страницах романа человек, алчущий подробностей из жизни знаменитостей.
      Так что не только к Лютику и ее матери относятся такие его слова:
      "О, да будут они прокляты, да будут тысячу раз прокляты!"
      Стоп, машина!
      В старости Арсений Федорович написал стихи о том, как они венчались.
      Желаете удостовериться? Думается, в данном случае лучше стихи утаить. Не хотелось бы, чтобы их неуклюжесть заставила вас усомниться в его искренности.
      Беспомощность этих виршей не отменяет того, что их автор слышал гудение колоколов, видел лицо своей суженой и чувствовал тепло ее руки.
      Едва заметная полоска пробивалась из-под многочисленных папок с рукописями. В тонком луче минувшее представало отчетливо, как на экране кино.
      Надо сказать и о медальоне с прядью женских волос. Этот невесомый камешек с окошечком хранился у Арсения Федоровича в ящике письменного стола.
      Время от времени он его доставал. Держал на ладони. Касался нежной поверхности. Размышлял над тем, что эта непримечательная вещица может быть весомей многостраничного кирпича.
      Любую, самую трудную, ситуацию графоман переведет в бумажную плоскость. Сначала попереживает-попереживает, а закончит - чернильными излияниями.
      Так оно вышло и в этом случае.
      Конечно, писать повесть в письмах к сыну - это совсем не то, что разговаривать с ним лично или звонить ему по телефону.
      Не обязательно это сочинение кому-то показывать! Достаточно того, что он отвел душу, а затем написанное отнес машинистке.
      Так накопилось у него несколько папок с посланиями.
      После смерти автора все они попали к адресату, а затем - вместе с другими рукописями - были помещены на балкон.
      Чтобы достать эти произведения из столь укромного места, требуются навыки эквилибриста. Всякая попытка пройти сквозь Сциллу одной пачки и Харибду другой вызывает извержения пыли.
      Картина совершенно апокалиптическая! Кажется, из сочинений Арсения Федоровича выходит их дух. Превращаются в прах его ворчливость, желчность, нетерпимость... В общем, содержание покидает форму и вместе с осенними ветрами улетучивается в пространство двора.
      "Ты" и "вы"
      Так же, как в прозаическом произведении, в любом стихотворении есть главное событие.
      Существует оно и в мандельштамовском "Возможна ли женщине мертвой хвала?..".
      Сначала поэт никак не обращается к Лютику. Что-то мешает ему ее окликнуть, первому вступить в разговор.
      Возможна ли женщине мертвой хвала?
      Она в отчужденье и силе,
      Ее чужелюбая власть привела
      К насильственной жаркой могиле.
      Зато уже в следующей строфе холод растоплен, начинается движение. Здесь он беседует не с гипотетическим читателем, а лично с ней.
      Я тяжкую память твою берегу
      Дичок, медвежонок, Миньона,
      Но мельниц колеса зимуют в снегу
      И стынет рожок почтальона.
      Разные произведения Мандельштама похожи на сообщающиеся сосуды. Чаще всего сформулированное в стихах у него имеет аналог в прозе. Вот и о том, что такое диалог, он сказал не один, а несколько раз.
      "Нет ничего более страшного для человека, - писал он в статье "О собеседнике", - чем другой человек, которому нет до него никакого дела".
      Арсению Федоровичу этого понять не дано. Даже к жене и сыну он обращался "на вы".
      И с самим собой этот литератор находился подчас в отношениях официальных.
      Неслучайно главный персонаж его повести в письмах именовался не "Я", а "Он".
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СВОИ
      Таврическая, 35/1, кв. 34
      Серебряный век завершился, но люди этого века продолжали жить.
      Каждый, как мог, приноравливался к новой действительности. Становился практически неотличим от соседей по очереди или трамвайной толчее. Уж какие тут "милостивая государыня" или "дорогой граф", просто "крайний" или "женщина с кошелкой".
      Конечно, конспирация не всегда помогала. Часто все срывалось из-за какой-нибудь мелочи. Сколько просили учащихся Екатерининского института благородных девиц не ходить парами! Но когда явилась комиссия, локти поднялись вверх, одна рука легла на другую, кулачок прижался к груди...
      Так девочки прошли мимо людей в кожаном, а затем скрылись за дверью.
      При виде слаженных, как на параде, движений начальство пошло пятнами. Кому-то даже померещилось, что это не сбившиеся в стаю воробышки, а полк, отправляющийся на войну.
      А это вариант куда менее героический.
      Некто Далматов, сосед по дому на Таврической, попал в тюрьму. Сидит он настолько мало, что еще не оставил барских привычек. Достается многим, но больше всего - жене. "Дура! - пишет он в записке из камеры. - Опять кисель комками".
      Вот какие эти "бывшие"! Не во всем они приняли общий порядок, не до конца влились в советские очереди. Им все никак не смириться с тем, что их время прошло.
      Естественно, это заботит разного рода проверяющих. Чаще всего они являются с целями как бы профилактическими, словно для одного чистого лицезрения. Но бывает - это реакция на своевременный сигнал.
      Больше всех старается дочь бывшего дворника, Елизавета Никитична. Наконец-то она может отомстить за свои окна с видом на ноги прохожих! Это власть ее отца распространялась не дальше лестницы, а она намерена проникать в квартиры.
      В непростых обстоятельствах своей жизни Елизавета Никитична черпает чуть ли не вдохновение. Она зовет соратников на штурм пятого этажа, где укрываются ее враги. "Вот Львова! - вопит она. - Она княгиня! Она графиня! Держите ее!"
      Как реагировали жильцы на эти визиты?
      Среди прочих испугавшихся имелись настоящие оригиналы. Один ездил в лифте до тех пор, пока военные не покидали дома. Так в спектакле "Кривого зеркала" воины в страхе бежали, при этом предусмотрительно оставаясь на месте.
      Что же касается квартиры 34, то тут тоже об осторожности не забывали. Помнили, что в любой мелочи скрыта опасность. В их ситуации даже платок с монограммой императрицы может стать поводом для беспокойства.
      Мать Лютика инициалы тщательно выстригла. Теперь лишь в узоре угадывалась связь с императорским прошлым.
      Если они - "бывшие дворяне", то это был "бывший платок".
      С платком Юлия Федоровна расправилась, а о другой опасности не подумала.
      Как быть с тем, что дверь открывала девушка с белочкой на плече?
      Едва неулыбчивые люди с ружьями подумали, что ошиблись адресом, как видение исчезло.
      Только что девушка и белочка были одно целое, а буквально через минуту каждая сама по себе.
      Конечно, дело не только в белочке или в платке. Куда более подозрительны разговоры. Вроде уже третий год советской власти, а тут говорят о египетских богах. Так же часто взрослые вспоминают о детстве, а беженцы - об оставленной родине.
      Все это заставляет вспомнить мандельштамовское "Я не увижу знаменитой Федры...".
      Композиция этого стихотворения повторяет членение зала на ярусы: сначала речь идет о временах Расина, а потом - о современности.
      Самая отдаленная перспектива обнаруживается в последней строке. Тут говорится о Высшем суде: "Когда бы грек увидел наши игры..."
      Обитатели квартиры предпочитали не крито-микенскую цивилизацию, а древневосточную. После всех передряг, выпавших на их долю в России, они намеревались вернуться в Египет.
      Назад, в Египет
      Вдохновлялась Юлия Федоровна очень близким примером. Буквально в одном пролете от их квартиры недавно находилась знаменитая "башня" Вячеслава Иванова.
      В новые времена собираться вместе стало предосудительно. Поэтому она и решила сама произвести уплотнение. Это в гости ходить небезопасно, а жить рядом никто не запретит.
      К тому моменту, когда у государства дошла очередь до их квартиры, все уже были в сборе. В течение нескольких лет сюда вселились художница Баруздина, барон Кусов, инженер Обнорский и Александра Генриховна Гуро.
      Прежде все эти люди состояли членами Теософического общества. Теперь, благодаря общему счетчику и недельному расписанию уборок, они могли остаться единомышленниками.
      Как это у Хлебникова? "Это шествуют творяне, / Заменивши Д на Т". Казалось бы - одна буква, но ситуация кардинально меняется. Или: коммуналка и коммуна. Слова вроде похожи, а смысл другой. Может, кто и не увидит разницы, но они-то знают, почему оказались вместе.
      Конечно, на каждом этаже - свои мотивы оправдания действительности.
      Бывшие теософы просто не считали свое нынешнее существование единственным. В настоящем они жили как бы начерно, в ожидании лучших времен.
      Нелегко жить в коммуналке, стоять в очередях, числиться в советских организациях тому, кто когда-то владычествовал в Египте. Это даже Кусову обидно, несмотря на то, что в первом своем воплощении он был только слугой.
      Да что Кусов или Баруздина, если сам Блок в девятнадцатом году написал пьесу о Рамзесе II!.
      Сочинения и разговоры Мандельштама тоже полны египетскими ассоциациями. Он упоминает о "последнем египтянине", "могильной ладье египетских покойников", "милом Египте вещей". Даже Сталин у него "десятник, который заставлял в Египте работать евреев".
      В "Египетской марке" как бы невзначай промелькнули "полотеры с египетскими движениями".
      Можно было бы считать это совпадениями, если бы не стихи об Иосифе, проданном в Египет, переписанные Осипом Эмильевичем по просьбе Юлии Федоровны.
      Листок с этим стихотворением был своего рода договором, устанавливающим общие границы их миров.
      Уж кто читал Блока или Мандельштама с полным пониманием, так это - они. Для жильцов квартиры египетские имена звучали так же привычно, как фамилии авторов.
      Удивляться этому не приходится: ведь это сегодня Юлия Федоровна - Юлия Федоровна, а раньше ее называли царицей Таиах. И Баруздина в те времена была совсем не Баруздина, а жрица в храме.
      Всякая пьеса состоит из главных действующих лиц и героев фона. Например, в "Рамзесе" фараон и градоправитель - основные роли, а "свита", "торговцы", "плакальщицы" - массовка.
      Не у всех обитателей коммуналки удалась их прежняя жизнь. Кто-то принадлежал к числу тех, кого принято писать через запятую в конце списка персонажей.
      Если Львова и Баруздина были "правители", то Кусов, Обнорский и Гуро "народ".
      Конечно, все познается в сравнении. Не только участники этого сообщества, но буквально весь Петроград-Ленинград переживал новые воплощения. Улица Таврическая превратилась в Слуцкого, Грязная стала Эдисона, а Траурная Ульянова.
      Имели место и другие перевертыши, вроде улиц Дер. Бедноты или пис. Писарева.
      Кроме того, своими улицами обзавелись Красный Текстильщик и столь же невообразимый Красный Электрик.
      Бывших теософов развлекала эта смена вывесок. Они-то знали, что ничего по сути не менялось с самых древнеегипетских времен.
      Таиах и другие
      У каждого своя Таиах.
      Когда Максимилиан Волошин в парижском музее увидел скульптурную голову царицы, он сразу узнал в ней свою возлюбленную Маргариту Сабашникову.
      Это настолько его поразило, что он приобрел копию скульптуры и повсюду возил ее с собой.
      Разумеется, в стихах он называл Сабашникову не иначе как Таиах: "Тихо, грустно и безгневно / Ты взглянула. Надо ль слов?..."
      Чтобы правильно понять эти строки, читателю тоже следовало угадать в царице черты приятельницы поэта.
      Вскоре Волошин и Сабашникова поселились у Ивановых в "башне", а затем перебрались на этаж ниже. Возможно, это была та самая комната узким пеналом, которая вскоре перейдет к барону Кусову.
      "Первыми гостями - вспоминала Сабашникова, - были молодой поэт Дикс и его белокурая, мальчишески озорная и похожая на птицу кузина. У Бориса был странный вид - темноволосый, с необычайно узкой головой, оливковым цветом лица и гортанным голосом. Что-то древнеегипетское сочеталось в нем с ультрасовременной наружностью".
      Наступает черед угадывать не Волошину, а Сабашниковой. В случайных посетителях она признает "своих".
      Через несколько десятилетий Арсений Тарковский повторил формулу Сабашниковой в стихах, посвященных Мандельштаму.
      Не может быть и речи о случайном совпадени. Скорее, о принципе, внутренней доминанте, объединившей гостей и обитателей квартиры 34.
      Тарковский тоже писал о египетском, о птичьем, о современном:
      Говорили, что в обличье
      У поэта что-то птичье
      И египетское есть;
      Было нищее величье
      И задерганная честь.
      Что такое "нищее величье" применительно к этим людям?
      Достоинство и гордость с поправкой на сегодняшние обстоятельства.
      Прямоугольный жест древнего египтянина, адаптированный к нашему коммунальному житью-бытью.
      В спорах об оккультизме
      Когда, через несколько лет после первого посещения, Максимилиан Александрович вновь оказался в этой квартире, он ничему не удивлялся.
      Уж и задали ему работки здешние обитатели! Даже за чашкой чая они пытались понять, как и для чего жить.
      Вам, конечно, знакома атмосфера российских проводов? У нас уезжают так, будто совершают расчеты с жизнью. Вроде уже сидят на чемоданах, но почему-то никто не торопится. Все помнят, что есть еще несколько незакрытых тем.
      Поводов обратиться друг к другу с вопросом: "А так ли мы живем?" - было предостаточно.
      Например, попалась на глаза теософам книга приват-доцента Д. С. Шилкина "Искусство и мистика". Сочинение, конечно, дурацкое, цена ему сорок копеек, что и указано на обложке.
      Книга имела подзаголовок - своего рода ехидный комментарий к названию. Сначала крупно было написано "Искусство и мистика", а затем мелко - "Друзьям Скрябина".
      Речь шла о поклонниках композитора - теософах. Это к ним Шилкин обращал свои риторические вопросы:
      "Почему мир можно уподобить художественному творчеству и потому он является бесцельной игрой божества? Почему в громаде бесчисленных миров именно обитатель земли Скрябин мог бы закончить нынешнюю фазу существования вселенной?"
      Если пытаться изложить точку зрения теософов - получится длинно, а если коротко - выйдет что-то вроде дразнилки:
      "Почему? - переспрашивал автор "Искусства и мистики" и сам себе отвечал: А потому... - как говорят упрямые дети".
      Шилкин раздражен теми, кто видит в смерти композитора мистический смысл. Для него эта кончина - не что иное, как наказание за гордыню.
      "Человек думал потрясти вселенную, - размышляет он, - а погиб от ничтожного прыща".
      Тут мы убеждаемся в том, что от позитивизма до пошлости - один шаг.
      Письмо Волошина Юлии Федоровне начинается с того, что "никакой спор... невозможен"II.
      Или даже так: "...спор всегда возможен, но он глубоко бесполезен".
      И еще сильнее: "Не может быть спора между стоящими в двух различных планах сознания, потому что у них нет ни общего языка, ни общей терминологии, ни общих доказательств. Они - всегда как два дуэлянта, повернутых друг к другу спиной и прокалывающих воздух своими шпагами".
      "Это всегдашняя судьба полемик против оккультистов, мистиков, спиритуалистов, теософов, ведущихся материалистами... - писал Максимилиан Александрович дальше. - Убедительное для "духовного сознания" - неубедительно для "разума", достаточное для разума - недостаточно для духовного сознания. В этой невозможности спора - громадное благодеяние, и ни в коем случае не надо от него отказываться.
      Во всем том, что говорит г. Ш. против оккультизма и оккультистов, я не нашел ничего нового и интересного. С той точки зрения, на которой он стоит, все именно так и должно представляться. Если он захочет переменить точку зрения, то увидит все иначе; дойдет до необходимости стать на оккультную точку зрения - и увидит все наоборот тому, что утверждал.
      Я не понимаю только смысла появления этой брошюры: ведь если люди соединяются в Общество для исследования большого художественного явления, то они делают это для того, чтобы найти общую почву для совместной работы, прийти к согласию.
      Несогласие существует всюду и всегда, между всеми; и для поисков несогласий устраивать еще Общества - излишняя роскошь.
      Что же касается того, с какой точки зрения должно исследоваться творчество Скрябина, с чисто ли эстетической, которой, очевидно, требует г. Ш., или с оккультной, - я думаю, что этот вопрос вполне разрешится требованием Гете, чтобы критик, судя о произведении, прежде всего постарался стать на точку зрения автора. А так как Скрябин стоял на оккультной точке зрения в своем творчестве, то какой же вопрос может быть о том, с какой стороны подходить к нему..."
      Вывод должен был успокоить разволновавшихся теософов.
      Мол, дело не в оккультизме или здравом смысле, а в том, насколько мы способны проникать дальше реальности.
      Что поделаешь, если бедному Шилкину такого рода таланты не даны. Глупо на него обижаться, так же как нелепо предъявлять претензии природе.
      Ну, бывают такие приват-доценты, что размышляют о "трансцендентном", а видят - не дальше своего носа!
      Еще раз о Египте
      Однажды Баруздина нарисовала Лютика в египетском одеянии. Так сказать, приобщила дочку своей приятельницы к их братству.
      Оказалось, экзотические одежды Лютику очень идут. Впрочем, и простые платья, сшитые в мастерских Ленхлоппрома или Леншвейтрикотажсоюза, ей тоже были к лицу.
      Вообще-то Египет интересовал ее постольку поскольку. Вполне хватало запаха цикламенов, чтобы она ощутила себя не здесь, а там.
      Но если есть такой, увидеть полечу
      Его во сне и буду помнить свято,
      Как Божьею рукой ткань лепестков измята
      И свет какой дан лунному лучу.
      Поклонник красоты, и влюбчивый, и пылкий,
      Поставь подобие таких цветов в альков,
      Гляди на линии склоненных стебельков
      И тонких лепестков трепещущие жилки...
      Конечно, эти стихи - чудо. Этакий цветок, распускающийся у нас на глазах. Постепенно и исподволь демонстрирующий свою прелесть.
      Безусловно, ее восторженность и впечатлительность - тоже чудо. Так ждать девятнадцати лет! Заранее называть весною все, что вскоре должно начаться!
      У каждого поколения свои способы перевоплощения. Старшим требуется нечто запредельное - какой-нибудь древний Египет, - а младшим всего ничего.
      Правда, результаты у младших удивительнее. Вроде сочиняла Лютик для себя, ни на какую известность не рассчитывала, а оказалась предшественницей!
      Непонятным образом ей удалось "вспомнить" строчки, к этому времени еще не написанные.
      Вчитаемся вновь, удивимся "странным сближениям".
      Не напоминает ли что-то этот явный перебор? Это настойчивое желание определить одно через другое?
      Фиалки прожила и проводила в старость
      уменье медуниц изображать закат.
      Черемухе моей - и той не проболталась,
      под пыткой божества и под его диктант.
      Год не двадцать первый, а восемьдесят первый. Поэтесса Белла Ахмадулина бьется над тайной "чудного цветенья".
      Это стихотворение, подобно цветку, тоже проживает не первую жизнь. В нем повторена чужая, неизвестно как залетевшая, интонация.
      Как теперь не поверить обитателям квартиры! Тем более что считать Баруздину египтянкой у них были все основания.
      Уж очень хорошо она исполняла танец жрицы!
      Особенно впечатлял один жест Варвары Матвеевны. Когда танец подходил к этому моменту - соседи буквально вскакивали: да, это так! именно так!
      Баруздина
      Мрачных людей, пришедших с обыском, ожидала еще одна странность.
      Только они удивились девушке с белочкой, как из раскрывшейся дверцы платяного шкафа появлялось улыбчивое лицо. Это художница Баруздина, отвоевавшая для себя пространство у носильных вещей, интересовалась неожиданными посетителями.
      Места в доме горбатая художница занимала столько же, сколько ее мольберт. Ростом она была с большую куклу. Не будь шкафа - ей подошел бы игрушечный грот или барсучья нора.
      Когда в шкаф провели электричество, то он превратился почти что в комнату. Здесь Варваре Матвеевне удавалось не только читать, но даже рисовать.
      Представим эту картину. В кругу горящей лампы светятся наброски, лежит в тени том рисунков Микеланджело... Каждый свой шаг Баруздина сверяла с великим итальянцем: нарисует светотень, а затем смотрит, как это делал он.
      Микеланджело только показывает пример, а Павел Петрович Чистяков еще и возьмет ее руку в свою и проведет по холсту кистью. Бывало ему достаточно двух-трех касаний, чтобы уточнить направление работы.
      Павел Петрович ей родной дядя, но во время сеансов они только учитель и ученица. Впрочем, иногда он может позволить не очень педагогичные похвалы. Среди тех, кто смог усвоить его уроки, он называет Серова, Савинского и ее.
      Эта женщина, обитавшая в шкафу, как Диоген в бочке, на все смотрела просто. Поэтому ей были непонятны не только взрослые, но даже некоторые дети.
      Однажды она придумала сказку, а знакомую девочку рассмешило странное имя героини. Баруздина замолчала и сразу оборвала разговор.
      Отчего-то людям проще понимать сложное, нежели самое немудреное. Им, видите ли, Демон ближе, чем сосед по лестничной площадке!
      Когда-то она тоже увлекалась Демоном, но сумела вовремя себя остановить.
      А вот ее соученик Михаил Врубель запутался в отношениях с потусторонним, не выдержал и сошел с ума.
      Смерть Баруздиной
      Когда художница умерла, в Царском уже хозяйничали немцы. Небезопасно было посещать церковь и кладбище. В доме Павла Петровича решили похоронить ее рядом с розовым кустом, прямо под окнами мастерской.
      Картины у Варвары Матвеевны - реалистические, отборные образцы дядиной школы, а в судьбе чувствуется безуминка. То - этот шкаф, то - могила в саду.
      Через несколько лет с могилой начались странности. Сперва исчез крест, а затем и куст. Все вроде помнили место, но в голосе недоставало уверенности. Никто не мог показать точно, а говорил: "где-то тут".
      Всю жизнь Баруздина находилась "где-то тут". Поэтому домашние за нее особенно не волновались: все знали, что она непременно объявится в нужный момент.
      Просеменит быстро-быстро, внесет большой чайник, пригласит к столу...
      Вот и сейчас она покинула дом и в то же время осталась "где-то тут".
      Лежит себе Варвара Матвеевна совсем рядом с домом-музеем дяди, прислушивается к птичьим голосам и скрипу калитки.
      Кто это к нам идет? Обсуждает дела семейства? Называет ее хранительницей очага?
      А о том, что она бывшая египтянка, отчего-то никто не вспомнит! Правда, и раньше не все соглашались с тем, что человеку дано прожить не одну жизнь.
      Для того чтобы поверить в это, нужно оставаться детьми.
      И чтобы воображать себя египтянами, следует быть детьми.
      К художнице Баруздиной это относится более, чем к кому-нибудь другому.
      Мир ее праху!
      Те же и Пяст
      Обитатели квартиры "своего" узнают из тысячи. По каким-то им одним известным приметам они поймут: это не люди с обыском, не Шилкин со своим высокоумием, а человек их круга.
      Однажды ночью в дверь позвонил поэт Владимир Пяст. Человек совершенно незнакомый, но - по всем параметрам - "свой". Правда, явился он по совету еще одного "своего". На квартиру 34 ему указала Ольга Форш.
      Это еще одно "странное сближение". Его тоже никакой логикой не объяснишь. Скорее уж - энергетикой, игрой невидимых сил.
      Сперва Юлия Федоровна подумала о непрошеных гостях. Оказалось - ни винтовки, ни даже кожанки. По первому взгляду через цепочку видно: это или писатель, или нищий.
      О Пясте в Ленинграде много сплетничали. Например, рассказывали такую историю.
      Как-то обратился к поэту профессиональный нищий. Есть, знаете ли, такие люди, которые, бедствуя, зарабатывают. Особенно много их появилось после революции и войны.
      В сравнении с Пястом - не профессионалом, а любителем, радующимся любому окурку и куску хлеба, - нищий выглядел комильфо.
      "Товарищ, - сказал этот человек с интонациями не искательными, а панибратскими, - я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева".
      Конечно, на Таврической смеялись этой истории. Ведь они ничего не спутали, сразу признали поэта, напоили чаем. А уж Пяст расстарался, благодарный: половину ночи читал соседям стихи.
      Пяст так увлекся, что, надписывая книгу, вспомнил забытый им язык. Давно он им не пользовался, а тут пришлось к месту. Когда-то именно так разговаривали друг с другом любимцы муз.
      "Юлии Федоровне Львовой - сладкозвучной толковательнице поэзии", - вывел он на своей книге "Ограда" легкими буквами с завитушками.
      В мандельштамовской "Египетской марке" есть герой, напоминающий Пяста. Фамилия у него тоже несообразная - Парнок совсем не лучше, чем Пяст. И внешнее сходство разительное - поэт тоже ходил "бочком по тротуару", разговаривал на "диком и выспреннем птичьем языке".
      В литературном герое всегда не одна, а несколько составляющих. Что-то Парноку, безусловно, досталось от Пяста, а что-то перепало от проживавшего на Таврической Кусова.
      Давайте знакомиться: Георгий Владимирович.
      Бывший кавалерист, бывший комендант ипподрома "На скачках", бывший бухгалтер. А также - бывший египтянин и бывший барон.
      Кусов
      Имени у мандельштамовского Парнока не было, но зато прозвищ - целых три. И Овца, и Лакированное копыто, и Египетская марка. Эти прозвища - словно печать наносимых ему обид.
      И у Кусова - прозвище не одно, а два. Кусявка (потому что - Кусов) и Попчик (потому что - Попка-дурак). Сначала барон ругал себя попугайской кличкой, а потом она за ним закрепилась.
      Занимал жилец шестиметровую проходную комнату. Для того чтобы попасть в нее, следовало испрашивать разрешения у Юлии Федоровны. Учитывая особую вежливость барона, каждая такая попытка превращалась чуть ли не в переговоры.
      Самые большие неприятности Георгию Владимировичу от родственников. Вроде тихоня, чаплинский герой, для роли Гамлета данных совсем нет. Вместе с тем многие годы ему не давали покоя разные тени.
      Чаще всего приходилось Георгию Владимировичу вспоминать прадедушку. Впрочем, не вспомни он сам - ему бы все равно напомнили. Ведь это из-за его чрезмерной самоуверенности он вынужден называться бароном.
      Конечно, такие подарки делаются от щедрой натуры.
      Коммерции советник Иван Васильевич Кусов был человеком широким: детей имел двадцать три человека, жен менял трижды. А тут еще подоспела круглая дата: ровно сто лет семейному кожевенному производству.
      В знак особых заслуг Ивану Васильевичу предложили миллион или дворянский титул. "Миллион я и сам могу дать", - ответил он и предпочел баронство. Выбор, может, и объяснимый, но только при чем здесь правнук? Он и в свою комнату попадает не сразу, а тут такое отягчающее обстоятельство.
      Если вопрос о происхождении задают при советской власти, то это - знак приближения опасности. Особенно если обращают его к Кусову-младшему. Ну не наградил его Бог способностью замолкать, когда нужно, отвечать уклончиво, не касаться запрещенных тем!
      Однажды сын Лютика, Арсений, спросил соседа, не был ли тот знаком с убийцей Кирова Николаевым.
      "Вроде был", - ответил Кусов, то ли что-то спутав, то ли недослышав. Скорее всего, он и сам не заметил, как очутился у гибельной черты. Постоял-постоял, подумал-подумал, а затем отошел в сторону.
      Разумеется, барону труднее уйти от правосудия. Правда, мера в этом случае оказалась нарушена: судьбы большинства его знакомых делятся на две половины до и после тюрьмы, - а у Кусова этих половин двадцать шесть.
      Впрочем, не все обстояло так мрачно. В 1940 году, в промежутке между двенадцатым и тринадцатым арестом, Кусов приезжал в Ленинград из самарской ссылки. Вот уж ему повезло: он не только оказался в любимом городе, но еще и попал на "Лебединое озеро".