— Не его ума? При чем тут ум? Мне просто не по душе, что Виллье решил обследовать парижское дно, где на него могут напасть, а если узнают, кто он, потребовать выкуп. Вы, кажется, хотите что-то сказать. Что же?
      — Не знаю, можете назвать это интуицией. Я убежден: с Жоделем что-то случилось, и это самоубийство — не просто поступок выжившего из ума старика, который решил сделать это на глазах у сына, не подозревавшего о его существовании. Это акт отчаяния: Жодель понял, что потерпел окончательное поражение.
      — Да, я помню слова Жан-Пьера, — ответил Брессар, садясь за руль. — Старик крикнул, что пытался что-то сделать, но не сумел.
      — Но что он пытался сделать? И чего не сумел? Что это было?
       —Возможно, он понял, что подошел к концу жизни, — сказал Анри, выезжая на улицу, — и никогда уже не разделается с врагом.
      — Чтобы это понять по-настоящему, он должен был найти врага и убедиться в своей беспомощности. Он знал, что его считают сумасшедшим, и ни Париж, ни Вашингтон не верят ему. Суды отказались рассматривать его заявление, собственно, вышвырнули его вон. И тогда он сам отправился на поиски своего врага, а когда нашел его... что-то случилось. Его остановили.
      — Если все было так, то почему его только остановили, а не убили?
      — Не могли. Убийство возбудило бы слишком много вопросов. А ведь и без того было ясно, что этот сумасшедший и горький пьяница долго не протянет. В случае убийства Жоделя его безумные обвинения могли бы обрести достоверность. Люди вроде меня могут начать расследование, а его враг не хочет подвергать себя такой опасности. Живой Жодель — ничто, а убитый — совсем иное дело.
      — Но какое же все это имеет отношение к Жан-Пьеру, мой друг?
      — Враги Жоделя, группа, окопавшаяся во Франции и несомненно связанная с нацистским движением в Германии, ушла в глубокое подполье, но у нее есть глаза и уши на поверхности. Если старик как-то пересекся с ними, они наверняка проследят, что последует за его самоубийством. Они будут узнавать, не расспрашивает ли кто-либо про него. Если Жодель был прав, они не могут поступить иначе... И это возвращает меня к досье БОРа, выкраденному в Вашингтоне. Оно исчезло не без причины.
      — Я понял ход ваших рассуждений, — сказал Брессар, — и теперь еще более не хочу участия Виллье в этом деле. Я сделаю все, чтобы остановить его, Жизель поможет. У нее сильный характер, а Жан-Пьер обожает ее.
      — Возможно, вы недопоняли его. Он ведь сказал, что никто его не остановит. И он не играл, Анри, а говорил серьезно.
      — Согласен, но вы заставляете меня решать еще одно уравнение со всеми неизвестными. Давайте поставим на этом точку и поспим, если сможем заснуть... Ваша квартира по-прежнему на рю дю-Бак?
      — Да, но сначала я заеду в посольство. Мне надо позвонить кое-кому в Вашингтон по безопасной линии. Наша машина отвезет меня домой.
      — Как вам угодно.

* * *

      Лэтем спустился на лифте в подвальный этаж посольства и прошел по белому, освещенному неоном коридору к центру связи. Он вставил пластиковую карточку с допуском в замок, раздалось короткое резкое жужжание, и тяжелая дверь открылась. Большая прохладная комната, где специальные устройства высасывали пыль, была такая же первозданно белоснежная, как и коридор; вдоль трех стен стояло электронное оборудование, поблескивавшее металлом, а футах в шести от каждой консоли вращался стул. Но в этот поздний час был занят только один стул, ибо меньше всего сообщений поступало и отправлялось между двумя часами ночи и шестью утра по парижскому времени.
      — Я смотрю, у тебя тут кладбище, Бобби, — заметил Дру, обращаясь к тому, кто сидел в конце комнаты. — Держишь оборону?
      — Просто мне это нравится, — ответил пятидесятитрехлетний Роберт Дурбейн, старший сотрудник центра связи посольства. — Мои ребята считают меня славным малым, когда я работаю всю смену, — они ошибаются, но не говори им об этом. Видишь, над чем я тружусь? — Дурбейн приподнял страницу лондонской «Таймс» с кроссвордом.
      — Я назвал бы это двойной нагрузкой, помноженной на мазохизм, — сказал Лэтем, пересекая комнату и подходя к стулу справа от оператора. — Я и одной не выдержал бы — даже и не пытаюсь.
      — Как и другие молодые люди. Оставим это без комментариев, мистер Разведчик.
      — Похоже, ты хочешь меня уколоть.
      — А ты не подставляйся... Чем могу быть полезен?
      — Я хочу позвонить Соренсону по непрослушиваемой линии.
      — Разве он не говорил с тобой час назад?
      — Меня не было дома.
      — Ты найдешь его послание... хотя странно: судя по всему, вы с ним уже разговаривали.
      — Конечно, только это было почти три часа назад.
      — Говори по красному телефону в «клетке». — Дурбейн повернулся и указал на пристроенную к четвертой стене стеклянную будку до потолка. «Клетка», как ее здесь именовали, звуконепроницаемая и надежная, позволяла вести конфиденциальные разговоры, которые не прослушивались. Сотрудники посольства были этому рады: ведь если тебя не слышат, то и не станут из тебя ничего вытягивать. — Ты поймешь, когда включится непрослушиваемая линия, — добавил связист.
      — Надеюсь. — Дру знал, что услышит редкие гудки, а затем сильное шипение, характерное для этой линии.
      Открыв толстую стеклянную дверь «клетки», Лэтем вошел в нее. На большом столе он увидел красный телефон, блокноты, карандаши и в довершение всего — пепельницу. В углу этой уникальной кабины стоял прибор для измельчения документов; его содержимое сжигали каждые восемь часов, а иногда и чаще. Стул стоял спинкой к сотрудникам, работавшим у консолей, поэтому они не могли прочесть разговор по губам. Многим это казалось нелепостью, пока в разгар «холодной войны» в центре связи посольства не обнаружили советского «крота». Дру снял трубку. Ровно через восемьдесят, две секунды раздались гудки и шипение, затем он услышал голос Уэсли Т.Соренсона, начальника отдела консульских операций.
      — Где тебя черти носили? — спросил Соренсон.
      — После того как вы разрешили мне пригрозить раскрытием Анри Брессару, я отправился в театр, а потом позвонил ему. Он поехал со мной к Виллье, и я только что вернулся оттуда.
      — Значит, твои предположения были правильны?
      — формально — да.
      — Великий Боже! Значит, старик действительно оказался отцом Виллье?
      — Это подтвердил сам Виллье, который узнал об этом от приемных родителей.
      — Представляю, какой это был для него шок при сложившихся обстоятельствах!
      — Об этом-то мы и должны поговорить, Уэс. Этот шок возбудил в нашем актере невероятное чувство вины. Он решил, использовав свой талант, внедриться в среду Жоделя, отыскать его дружков и выяснить, не говорил ли кому-нибудь старик, где бывал последние дни, кого пытался найти и что хотел сделать.
      — Да ведь этого ты и желал, — прервал его Соренсон, — в случае, если твои догадки подтвердятся.
      — Если я прав, ничего другого не придумаешь. Но мы не собирались прибегать к услугам Виллье.
      — Значит, ты был прав. Поздравляю.
      — Мне помогли, Уэс, в частности, супруга бывшего посла.
      — Но нашел-то ее ты — никому другому не удалось.
      — Просто мой брат оказался в непредсказуемой ситуации и о нем ни слуху ни духу.
      — Понимаю. Так в чем сейчас проблема?
      — В решении, принятом Виллье. Мне не удалось его отговорить, боюсь, что это никому не удастся.
      — А почему ты должен его отговаривать? Вдруг он что-нибудь узнает. Зачем вмешиваться?
      — Потому что Жодель скорее всего встречался с теми, кто подтолкнул его к самоубийству. Каким-то образом этим людям удалось убедить его, что он — человек конченый, ибо потерял все.
      — Психологически это возможно. Им владела навязчивая идея, которая могла привести его только к гибели. Так что же дальше?
      — Эти люди, кто бы они ни были, безусловно, следят за ситуацией, сложившейся после самоубийства. Другой расклад невозможен. Если кто-то внезапно появится и начнет расспрашивать про Жоделя... его враги, если это те, о ком я думаю, не оставят ему ни одного шанса на спасение.
      — Ты сказал это Виллье?
      — Не так подробно, но дал понять, что его затея чрезвычайно опасна. А он послал меня к черту, пояснив, что обязан Жоделю куда больше, чем я Гарри. Завтра в полдень я должен прийти к нему. К этому времени он будет готов.
      — Скажи ему все прямо, без обиняков, — приказал Соренсон. — Если он будет стоять на своем, пусть идет.
      — А зачтется ли нам в актив, если он потеряет жизнь?
      — Трудные решения требуют большой затраты сил. Ты хочешь найти Гарри, а я — метастазы раковой опухоли, которая растет в Германии.
      — Мне бы хотелось осуществить и то и другое, — сказал Лэтем.
      — Конечно. Мне тоже. Так что если твой актер горит желанием сыграть эту роль, не останавливай его.
      — Я хочу, чтобы его прикрыли.
      — Так позаботься об этом: мертвый актер не расскажет нам о том, что узнает. Разработай тактику с Вторым бюро — они отлично с этим справляются. Через час с небольшим я свяжусь с Клодом Моро, начальником Бюро. К этому времени он уже будет на службе. Мы вместе работали в Стамбуле. Это лучший оперативный агент французской разведки, точнее, агент международного класса. Ты получишь от него то, что нужно.
      — Сказать об этом Виллье?
      — Я из старой гвардии, Лэтем, уж не знаю, хорошо это или плохо. Так вот, если уж задумал операцию, жми на всю катушку. Виллье нужно дать также радиотелефон. Это, конечно, дополнительный риск, но тебе следует предупредить его обо всем. Пусть хорошенько все обдумает.
      — Я рад, что наши мнения совпадают. Спасибо вам за это.
      — Я вернулся с холода , Дру, не однажды побывал в твоей шкуре. Это грязная игра, особенно если рискуешь пешками. Я никогда не забуду их криков о помощи, уж ты мне поверь. Я слышу их в ночных кошмарах.
      — Значит, все, что говорят про вас, — правда? Даже то, будто вы хотите, чтобы мы, оперативники, называли вас по имени?
      — Почти все, что мне приписывают, — сильно преувеличено, — ответил Соренсон, — но если бы тогда, на оперативной работе, я мог называть моего шефа Билл, Джордж, Стэнфорд или Кейзи, думаю, я был бы намного откровеннее. Вот этого я и хочу от вас, ребята. А «господин директор» этому мешает.
      — Вы правы.
      — Конечно. Так что поступай как нужно.
      Лэтем вышел из посольства на авеню Габриель, где его ждала бронированная дипломатическая машина, чтобы отвезти на рю дю-Бак. В «ситроене» было такое тесное заднее сиденье, что Лэтем сел впереди, рядом с шофером, морским пехотинцем.

* * *

      — Ты знаешь адрес? — спросил он.
      — О да, сэр, конечно, знаю безусловно.
      Предельно усталый Дру метнул взгляд на шофера: акцент у него был бесспорно американский, но порядок слов — странный. А может, он так измотан, что ему это кажется. Дру закрыл глаза и возблагодарил Бога за то, что может себе это позволить и что перед его внутренним взором — пустота. По крайней мере, на несколько минут его тревога притупилась, а это ему необходимо.
      Вдруг Лэтем почувствовал, что подпрыгивает и раскачивается на сиденье. Он открыл глаза: шофер вел машину через мост с такой скоростью, словно участвовал в автогонках.
      — Эй, дружище, я не опаздываю на свидание, — сказал Лэтем. — Сбавь-ка скорость, приятель.
      — Tut mir ... Извините, сэр.
      — Что-что?
      Они стремительно съехали с моста, и морской пехотинец свернул на темную, незнакомую Лэтему улицу, не имевшую и отдаленного отношения к рю дю-Бак.
      — Какого черта, куда ты едешь? — воскликнул Дру.
      — Сокращаю путь, сэр.
      — Чушь! Останови эту чертову машину.
      — Nein! — выкрикнул морской пехотинец. — Ты поедешь, приятель, туда, куда я тебя повезу! — Шофер выхватил пистолет и направил его в грудь Лэтема. — Ты мне не приказывай — приказывать буду я!
      — Господи, так ты один из них! Ах ты, сука, значит; ты один из них!
      — Встретишься с другими, и тогда тебе конец!
      — Так, значит, это правда? Вы окопались в Париже...
      — Und England, und Vereinigten Staaten, und Europa!.. Sieg heil!
      — Зиг твою жопу, — спокойно произнес Дру и, пользуясь темнотой, приподнял левую руку и чуть подвинул левую ногу. — Как насчет большого сюрприза в стиле «блицкриг»?
      С этими словами Лэтем нажал левой ногой на тормоз, а левой рукой двинул снизу по локтю правой руки своего захватчика. Пистолет выскочил из руки нациста. Дру на лету подхватил его и прострелил правое колено шофера. Машина врезалась в угол дома.
      — Ты проиграл! — с трудом переводя дух, воскликнул Лэтем. Он открыл дверцу «ситроена», схватил нациста за мундир и, протащив по сиденью, швырнул на панель. Они находились в промышленном районе Парижа — двух— и трехэтажные фабричные здания по ночам пустовали. Единственным источником света — кроме тусклых уличных фонарей — были поврежденные передние фары «ситроена». Но этого хватало.
      — А теперь ты мне все расскажешь, мразь, — сказал Лэтем парню, который свернулся клубком на панели и стонал, обхватив раненое колено, — или следующая пуля пройдет через твои руки. А раздробленные руки не восстанавливаются. И жить с такими руками чертовски трудно.
      — Nein! Nein! Только не стреляйте!
      — Почему это я не должен стрелять? Ты же собирался убить меня — сам так сказал. «Тогда тебе конец» — я это отлично помню. Я гораздо добрее и не стану тебя убивать, а просто испорчу тебе жизнь. После рук прострелю тебе ноги... Кто ты и как раздобыл эту форму и машину? Рассказывай!
      — У нас есть разные формы — amerikanische, franzosische, englische .
      — А машина, посольская машина? Где тот, чье место ты занял?
      — Ему велели не приходить...
      — Кто?
      — Nich kennen! He знаю. Машину подали к подъезду, я хочу сказать: ключ — был вставлен в замок зажигания. Мне приказали доставить вас.
      — Кто?
      — Мои начальники.
      — Те, к кому ты меня вез?
      — Ja.
      — Кто они? Назови имена. Ну!
      — Я не знаю имен! У всех нас кодовые имена — номера и буквы.
      — А тебя как зовут? — Дру нагнулся к парню и прижал дуло пистолета к его руке. Он все так же сжимал колено, из которого текла кровь.
      — Эрих Хауэр, клянусь, так меня зовут!
      — Назови свое кодовое имя, Эрих, или прощайся со своими руками и ногами.
      — C-Zwolf, то есть Це-двенадцать.
      — Ты говоришь по-английски куда лучше, когда не напуган до смерти, приятель... И куда же ты меня вез?
      — Через пять-шесть авеню отсюда. Ориентиром мне должны служить Scheinwerfer...
      — Что-что?
      — Фары. В узенькой улочке слева.
      — А ну не двигайся с места, маленький Адольф! — Лэтем поднялся и боком пошел к дверце машины; направив на немца дуло пистолета.
      Неловко опустившись на переднее сиденье, он сунул левую руку под приборную доску и нащупал телефон, напрямую соединенный с посольством. Поскольку передающее устройство помещалось в багажнике, Лэтем надеялся, что телефон работает. Быстро взглянув на аппарат, он четыре раза нажал на «ноль» — сигнал чрезвычайного положения.
      — Американское посольство, — послышался голос Дурбейна. — Пленка включена, говорите!
      — Бобби, это Лэтем...
      — Я знаю, ты у меня на мониторе. Почему четыре нуля?
      — Мы в ловушке. Меня собирались прикончить нацистские призраки. Шофера подменили — кто-то в транспортном отделе спалил меня. Проверь всю это службу!
      — О Господи, ты в порядке?
      — Еще не совсем пришел в себя: мы разбились, я ранил бритоголового.
      — Ладно, ты у меня на мониторе. Сейчас вышлю патруль...
      — Ты точно знаешь, где мы?
      — Конечно.
      — Пришли два патруля, Бобби, один вооруженный.
      — Ты что, спятил? Это же Париж, Франция!
      — Я нас прикрою. Это приказ К.О. В пяти или шести кварталах к югу отсюда, в боковой улице слева стоит машина с зажженными фарами. Надо захватить эту машину вместе с людьми!
      — Кто они?
      — Кроме всего прочего, те, кто собирался меня прикончить... Бобби, не теряй времени, действуй!
      Лэтем бросил трубку и направился к Эриху Хауэру, немецкому солдату, который, хочет он того или нет, наведет их на след сотни других — в Париже и за его пределами. Лекарственные препараты развяжут ему язык, и это чрезвычайно важно. Дру схватил Эриха за ноги, и тот заорал от боли.
      — Gefallen!
      — Заткнись, свинья! Теперь ты мой, ясно? Если заговоришь — облегчишь свою участь.
      — Я ничего не знаю, кроме того, что я — Це-двенадцать. Что же еще вам сказать?
      — Мало! Мой брат отправился искать таких же ублюдков, как ты. Он убеждал меня, что это последние прокаженные, и я верил ему. Поэтому ты скажешь мне больше, гораздо больше, прежде чем я прикончу тебя. Клянусь, мерзавец, ты пожалеешь, что встретил меня!
      Внезапно из пустынной темной улицы вылетел большой черный седан. Шины взвизгнули на повороте. Чуть притормозив, он открыл огонь — смертоносный шквал огня, сметающий все на своем пути.
      Лэтем попытался оттащить нациста под прикрытие бронированной машины, но спастись мог только один из них. Едва седан умчался, Лэтем подбежал к Эриху. Изрешеченный пулями, он лежал в луже крови. Единственный, кто мог ответить хотя бы на несколько вопросов, был мертв. Где искать другого, и долго ли придется искать?

Глава 3