— О... Боже! — Бледный как смерть Жан-Пьер, закрыв глаза, рухнул на стул. — Чудовища!.. Стой-ка, что ты сейчас сказал? «Говорили...» Значит, это были только слухи? Они не были подтверждены?
— Ты слишком спешишь, Жан-Пьер, — заметила Катрин. — Умение слушать — свойство больших актеров.
— Не надо об этом, мама. Что ты имел в виду, отец, говоря про слухи?
— Немцы не убивали семьи участников Сопротивления, настоящих или подозреваемых. Они придерживались иной тактики: пытали, чтобы получить информацию; использовали их как наживку или отправляли на принудительные работы, а женщин заставляли обслуживать офицерский корпус — твою мать, безусловно, принудили бы к этому.
— Так почему же они убили ее?.. Нет, сначала обо мне. Как я спасся?
— На заре я отправился на встречу в Барбизонский лес. Проходя мимо вашего дома, я увидел выбитые стекла, взломанную дверь и услышал детский плач. Это был ты. Я все понял, конечно же, не пошел ни на какую встречу, схватил тебя и окольными путями погнал на велосипеде в Париж.
— Несколько поздно выражать тебе мою признательность, но вернемся к тому же: почему мою... мою мать и брата убили?
— Ты называешь это не так, сынок, — поправил его Виллье-старший.
— Не так?
— Ты слишком потрясен, а потому не уловил того, что я сказал о той ночи.
— Подожди, папа! Объясни, что ты имел в виду.
— Я сказал: «расстреляли», а ты говоришь: «убили».
— Не понимаю...
— До того как немцы схватили Жоделя, один из тех, кто его прикрывал, работал курьером в министерстве информации. Мы так и не узнали об обстоятельствах, ибо Жодель совершенно спокойно относился к слухам, поскольку их было полно. Слухи распространялись в Париже мгновенно и по любому поводу: ложные, неточные и правдивые. Город был во власти страха и подозрений...
— Это я знаю, отец, — еще более нетерпеливо перебил его Жан-Пьер. — Пожалуйста, объясни мне то, чего я не понимаю. О чем вы так и не узнали, что это за обстоятельства и почему они повлекли за собой убийства, расстрелы.
— Жодель рассказал кое-кому из нас, что в руководстве Сопротивления есть человек-легенда, о ком говорят лишь шепотом и чье имя хранится в глубочайшей тайне. Жодель, однако, утверждал, что знает, кто это, и если сведения его точны, то «человек-легенда» вовсе не герой, а предатель.
— И кто же это был? — спросил Жан-Пьер.
— Жодель так и не назвал его. Однако он все же сказал, что это генерал французской армии, но таких десятки. Жодель утверждал, что если он прав, то немцы нас расстреляют, как только мы раскроем имя генерала. Если же он не прав, и кто-то из нас попытается скомпрометировать этого человека. Сопротивление сочтет нашу группу ненадежной и перестанет нам доверять.
— И что же он собирался делать?
— Он решил пристрелить этого человека, если все подтвердится, и клялся, что может это сделать. И мы по сей день уверены, что этот предатель каким-то образом узнал о подозрениях Жоделя и отдал приказ уничтожить твоего отца и его семью.
— И это все? Ничего больше не было?
— То были страшные времена, сынок, — сказала Катрин Виллье. — Неверное слово, неприязненный взгляд или жест могли повлечь за собой немедленный арест, заключение в тюрьму и даже, случалось, депортацию. Оккупанты, особенно честолюбивые офицеры среднего звена, отличались крайней подозрительностью: они подозревали всех и вся. Каждая удача Сопротивления приводила их в ярость. Опасность грозила всем. С таким адом несравнимы даже самые мрачные фантазии Кафки.
— И до сегодняшнего вечера вы не видели Жоделя?
— Если бы мы его и увидели, то не узнали бы, — ответил Виллье-старший. — Я и сейчас с трудом опознал труп. Годы, конечно, меняют человека, но это же сущий скелет: он наполовину усох и стал ниже ростом, а лицо сморщилось в кулачок, как у мумии.
— А вдруг это не он, отец?
— Нет, это Жодель. Глаза у покойника были открыты, и они синие-синие, как безоблачное небо Средиземноморья... Твои точь-в-точь как у Жан-Пьера.
— У Жан-Пьера? — тихо повторил сын. — Это вы так назвали меня?
— Вообще-то это имя твоего убитого брата, — сказала Катрин, — но бедный малыш погиб, поэтому мы и назвали тебя так в память о Жоделе.
— Значит, вы хорошо относились к нему...
— Мы понимали, что никогда не сможем заменить тебе родителей, — поспешно продолжала Катрин, но старались, как могли. В завещании мы объяснили все, что случилось, но до сегодняшнего вечера нам не хватало духа рассказать тебе об этом. Мы ведь очень любим тебя.
— Ради Бога, перестань, мама, не то я расплачусь. Да может ли кто-нибудь желать лучших родителей, чем вы? Чего мне не дано узнать, того я и не узнаю, но вы навсегда останетесь для меня родителями, не забывайте об этом.
Телефон зазвонил так неожиданно, что они вздрогнули.
— У репортеров ведь нет этого номера? — спросил Жюльен.
— Надеюсь, нет, — ответил Жан-Пьер, потянувшись к трубке. — Его знаете только вы, Жизель и мой агент, даже моему адвокату и, уж конечно, владельцам театра он неизвестен... Да? — откликнулся он гортанным голосом.
— Жан-Пьер? — Это была его жена.
— Да, дорогая.
— Я сомневалась...
— Я тоже, потому и изменил голос. Со мной мама и папа, я вернусь домой, как только разойдутся газетчики.
— Тебе нужно вернуться немедленно.
— Что случилось?
— Пришел один человек...
— В такой час? Кто же это?
— Один американец, он хочет поговорить с тобой о том, что произошло сегодня.
— Сегодня... здесь, в театре?
— Да.
— Думаю, тебе не стоило его впускать, Жизель.
— Боюсь, у меня не было выбора. С ним — Анри Брессар.
— Анри? Какое отношение может иметь случившееся к Кэ-д'Орсей?
— Слыша наш разговор, Анри улыбается со свойственным дипломатам шармом, но он не скажет мне ничего, пока ты не приедешь... Не так ли, Анри?
— Конечно, так, милая Жизель, — донесся до Виллье его голос. — Я сам знаю очень мало или почти ничего.
— Ты слышал, дорогой?
— Да. А что американец? Хам? Ответь «да» или «нет».
— Совсем напротив. Хотя, как сказали бы вы, актеры, в глазах у него «Священное пламя».
— А как насчет папы и мамы? Они тоже должны приехать?
Жизель Виллье спросила об этом своих нежданных гостей.
— Несколько позже, — громко сказал человеке Кэ-д'Орсей. — Мы поговорим с ними позже, Жан-Пьер, — добавил он еще громче. — Не сегодня.
* * *
Актер и его родители вышли через центральный подъезд, тогда как сторож сказал прессе, что Виллье скоро выйдет через артистический.
— Расскажешь, в чем дело, — попросил Жюльен сына. Расцеловавшись с ним, он и Катрин направились к одному из двух такси, вызванных по телефону из театра.
Жан-Пьер сел во второе и дал шоферу свой адрес возле парка Монсо.
* * *
Вступление было кратким и тревожным. Анри Брессар, первый секретарь министерства иностранных дел Франции и близкий давний друг Виллье-младшего, спокойно заговорил, указав на своего спутника, высокого американца лет тридцати с небольшим, темного шатена с резкими чертами лица и ясными серыми глазами, настораживающе оживленными по контрасту с его мягкой улыбкой.
— Это Дру Лэтем, Жан-Пьер, — офицер по специальным поручениям отдела американской разведки или — для непосвященных — отдела консульских операций. Судя по сведениям из наших источников, он находится в двойном подчинении — Госдепартамента и ЦРУ... Бог мой, хоть я и дипломат, но ума не приложу, как эти две организации могут сотрудничать.
— Это не всегда легко, господин первый секретарь, но мы справляемся, — приветливо отозвался Лэтем. Его французский был не слишком беглым.
— Быть может, лучше перейти на английский? — предложила Жизель Виллье. — Мы все свободно им владеем.
— Очень признателен вам, — ответил американец. — Мне бы не хотелось быть недопонятым.
— Этого не произойдет, — сказал Виллье, — но учтите, пожалуйста, что мы — я, в частности, — должны понять, что привело вас сюда сегодня, в эту страшную ночь. За сегодняшний вечер я услышал много такого, о чем никогда не подозревал. Вы собираетесь к этому добавить что-то, мсье?
— О чем ты, Жан-Пьер? — вмешалась Жизель.
— Пусть он ответит. — Виллье пристально смотрел на американца своими большими синими глазами.
— Возможно, да, а возможно, нет, — ответил разведчик. — Я знаю, что вы разговаривали с родителями, но понятия не имею о чем.
— Разумеется. Но вы можете предположить о чем, не так ли?
— Признаться, могу, хотя и не знаю, много ли вам рассказали. События сегодняшнего вечера указывают на то, что вы никогда не слышали о Жан-Пьере Жоделе.
— Совершенно верно, — сказал актер.
— В Сюртэ
, где тоже ничего не знали и долго вас расспрашивали, убеждены, что вы говорите правду.
— Почему это удивляет вас, мсье Лэтем? Я действительно говорил правду.
— А теперь ситуация изменилась?
— Да.
— Перестаньте говорить загадками! — воскликнула Жизель. — О чем, о какой правде идет речь?
— Успокойся, Жизель. Как говорят американцы, мы на одной волне.
— Не поставить ли на этом точку? — спросил Лэтем. — Может, вы предпочли бы поговорить со мной наедине?
— Нет, конечно нет. Моя жена имеет право знать все, а Анри, наш близкий друг, привык держать язык за зубами.
— Так давайте же сядем, — решительно сказала Жизель. — Все это слишком запутано. — Когда все уселись, Жизель добавила: — Пожалуйста, продолжайте, мсье Лэтем, и прошу вас, не так туманно.
— Интересно, — сказал Брессар тоном правительственного чиновника, — кто такой этот Жодель и почему Жан-Пьер вообще должен что-то знать о нем?
— Прости, Анри, — перебил его актер, — твой вопрос вполне уместен, но прежде мне хотелось выяснить, почему мсье Лэтем счел возможным прибегнуть к твоим услугам, чтобы встретиться со мной.
— Только потому, что вы друзья, — ответил американец. — Собственно, несколько недель тому назад, когда я упомянул Анри, что не могу достать билеты на вашу пьесу, он любезно попросил вас оставить для меня в кассе два билета.
— А, да, помню... Вот почему ваша фамилия показалась мне знакомой. Но после сегодняшних событий я не сумел связать одно с другим. «Два билета на имя Лэтема...» Да, помню.
— Вы потрясли меня, сэр...
— Благодарю вас, — прервал американца Жан-Пьер и, внимательно посмотрев на него, перевел взгляд на Брессара. — Так, значит, вы с Анри давно знакомы.
— Главным образом формально, — сказал Брессар. — Кажется, мы только однажды обедали вместе, да и то после совещания, которое, в сущности, ничего не решило.
— Между вашими двумя правительствами, — громко заметила Жизель.
— Да, — подтвердил Брессар.
— И о чем же вы совещаетесь с мсье Лэтемом, Анри, если это не секрет? — не отступалась Жизель.
— Конечно нет, дорогая, — ответил Брессар. — В основном о щекотливых ситуациях, о событиях прошлых или нынешних, которые могут причинить ущерб нашим правительствам или поставить Их в трудное положение.
— А сегодняшнее событие подпадает под эту категорию?
— На этот вопрос, Жизель, должен ответить Дру, и я так же, как и вы, хочу услышать, что он скажет. Около часа тому назад он вытащил меня из постели, настаивая, чтобы я — во имя нашего общего блага — немедленно отвез его к вам. Когда я спросил зачем, он дал мне понять, что только с разрешения Жан-Пьера может сообщить мне информацию, имеющую отношение к событиям сегодняшнего вечера.
— Потому-то вы и предложили мне поговорить с вами наедине, верно, мсье Лэтем? — спросил Виллье.
— Да, сэр.
— Значит, ваше появление здесь сегодня, в эту страшную ночь, объясняется тайными деловыми соображениями, n'est-ce pas?
— Боюсь, что так, — сказал американец.
— Несмотря на поздний час и трагедию, о которой мы упоминали несколько минут назад?
— Конечно да, — сказал Лэтем. — Для нас важна каждая минута — особенно для меня, если уж быть точным.
— А я и хочу знать все точно, мсье.
— Хорошо, выскажусь прямо. Мой брат — куратор Центрального разведывательного управления. Он был послан с тайным заданием в Австрию, в горы Хаусрюк, где ему предстояло провести наблюдение за довольно многочисленной неонацистской организацией, и вот уже полтора месяца о нем ничего не известно.
— Понимаю ваше беспокойство, Дру, — прервал его Брессар, — но какое это имеет отношение к сегодняшнему вечеру — к этой страшной ночи, как назвал ее Жан-Пьер?
Американец молча смотрел на Виллье.
— Безумный старик, покончивший с собой в театре, — мой отец, — спокойно произнес тот, — мой родной отец. Много лет назад, во время войны, он был в Сопротивлении. Нацисты выследили его, сломали, довели до безумия.
Жизель ахнула, рука ее легла на плечо мужа.
— И нацисты появились снова, — сказал Лэтем, — их численность и влияние все более возрастают; в это трудно поверить.
— Предположим, что вы правы, — вставил Брессар. — Но какое это имеет отношение к Кэ-д'Орсей? Вы сказали: «Ради нашего общего блага». Объясните, что это значит, мой друг!
— Я настоял, чтобы вас известили об этом завтра на информационном совещании в нашем посольстве, и Вашингтон согласился. А пока скажу лишь то, что я знаю: деньги, которые перекачиваются через Швейцарию в Австрию для растущего нацистского движения, поступают от людей, живущих во Франции. От кого именно, неизвестно, но суммы огромные — миллионы и миллионы долларов. И идут они фанатикам, которые возрождают свою партию — гитлеровскую партию в изгнании, — но возрождают по-прежнему в Германии, в глубокой тайне.
— Итак, по-вашему, здесь существует такая же организация? — спросил Брессар.
— Предатель, о котором кричал Жодель, — прошептал изумленный Жан-Пьер Виллье, склонившись вперед, — французский генерал!
— Или то, что он создал, — сказал Лэтем.
— Ради всего святого, о чем вы говорите! — воскликнула Жизель. — Вновь обретенный отец, Сопротивление, нацисты, миллионы долларов, перекачанные фанатикам, окопавшимся в горах! Какое-то безумие — c'ist foil!
— Может, изложите все по порядку, мистер Лэтем? — мягко попросил актер. — А я попытаюсь восполнить ваш рассказ тем, о чем сегодня узнал.
Глава 2
— Из архивных материалов, которыми мы располагаем, — начал Лэтем, — известно, что в июне сорок шестого года в наше посольство неоднократно — и всегда с наступлением темноты — приходил репатриант, бывший участник Сопротивления, называвший себя то Жаном Фруазаном, то Пьером Жоделем. Он утверждал, что ему заткнули глотку в парижских судах, где он пытался рассказать о предательской деятельности одного из вождей Сопротивления. Этим предателем, по его словам, был французский генерал, находившийся под домашним арестом по решению, принятому германским верховным командованием в отношении ваших высших военных чинов, которые оставались в оккупированной Франции. БОР, проведя расследование, пришло к выводу, что Фруазан-Жодель — человек психически неуравновешенный, как сотни, если не тысячи тех, кто прошел через концлагеря.
— БОР — это Бюро особых расследований, — пояснил Брессар, заметив недоумение супругов Виллье. — Его создали американцы для выявления и преследования военных преступников.
— Простите, я думал, вы знаете, — сказал Лэтем. — Бюро активно сотрудничало во Франции с вашими властями.
— Это его официальное название, — заметила Жизель, — а я слыхала другие: охотники за коллаборационистами, разоблачители свиней, да и как только их не называли.
— Продолжайте, пожалуйста. — Жан-Пьер нахмурился, недовольный тем, что его собеседника прервали. — Значит, к Жоделю не прислушались, сочтя его за сумасшедшего, — только и всего?
— Решение было тщательно взвешено, если вы это имеете в виду. Его тщательно допросили, три человека, взяв у него показания, сверили их. Эта стандартная процедура...
— Так, значит, вы располагаете необходимой информацией, — вставил Виллье. — Кто же этот генерал?
— Мы не знаем...
— Не знаете? — воскликнул Брессар. — Mon Dien
, не потеряли же вы эти материалы!
— Мы ничего не теряли, Анри, эти материалы у нас выкрали.
— Но вы же ссылались на архивные документы! — воскликнула Жизель.
— Я сказал: «Из архивных материалов, которыми мы располагаем», — поправил ее Лэтем. — Вы можете внести в картотеку определенного периода чью-то фамилию, и на карточке будут вкратце изложены факты, заставившие провести расследование и принять по делу окончательное решение. Материалы допросов и показаний хранятся в засекреченных папках. Вот такая-то папка и была изъята. Почему — неизвестно, хотя теперь, пожалуй, мы знаем причину.
— Но вы знали обо мне, — прервал его Жан-Пьер. — Откуда?
— Картотека Бюро постоянно пополняется новыми сведениями. Года три назад пьяный Жодель подошел к американскому послу у театра «Лисеум», где вы играли в какой-то пьесе...
— "Меня зовут Аквилон"! — вставил Брессар. — Ты был там просто великолепен!
— Помолчи, Анри... Продолжайте же, мистер Лэтем.
— Жодель кричал, что вы великий актер, называл вас своим сыном и спрашивал, почему американцы не верят ему! Разумеется, Жоделя оттащили от посла, которого швейцар проводил к лимузину, сказав ему, что этот бродяга-пьяница — ваш фанатичный поклонник, всегда околачивающийся возле театров, где вы играете.
— Но я никогда не видел его. Почему?
— Швейцар объяснил и это. Едва вы появлялись в дверях артистического подъезда, он удирал.
— Но это лишено всякого смысла! — возразила Жизель.
— Боюсь, что нет, дорогая, — сказал Жан-Пьер, печально посмотрев на жену. — Во всяком случае, то, что я узнал сегодня... Итак, мсье, — продолжал актер, — из-за этого странного, но не такого уж неслыханного случая мое имя попало... как вы это назвали?.. В обычную картотеку разведки?
— Только в связи с фактом необычного поведения, к которому не следует серьезно относиться.
— Но вы-то отнеслись серьезно, n'est-ce pas?
— Прошу вас понять меня, сэр, — сказал Лэтем, нагнувшись вперед. — Пять недель и четыре дня тому назад моему брату предстояло вступить в контакт с его связным в Мюнхене. Это было специально оговорено, не приблизительно, а точно: весь план разработан в пределах двенадцати часов плюс несколько минут. Трехгодичная, сугубо секретная, чрезвычайно рискованная операция подходила к концу, финиш близился, переброска брата в Штаты была подготовлена. Когда прошла неделя, а от него мы не получили никаких сообщений, я вылетел в Вашингтон и стал просматривать всю существующую у нас информацию об операции, которую проводил Гарри — это мой брат, Гарри Лэтем. По той или иной причине, вероятно, потому, что это была старая запись, я запомнил эпизод у театра «Лисеум». Вы удивились, как это вообще попало в картотеку. Знаменитым актерам и актрисам часто докучают обожатели, поклонники — мы без конца читаем об этом.
— Кажется, именно об этом я и сказал, — перебил его Виллье. — Это явление, сопутствующее нашей профессии и в основном безобидное.
— Я тоже так считал, сэр. Тогда почему же этот случай был занесен в картотеку?
— И вы нашли ответ?
— Не совсем, но понял, что следует найти Жоделя. Приехав в Париж две недели назад, я искал его повсюду, во всех закоулках Монпарнаса, во всех трущобах.
— Зачем? — спросила Жизель. — Что вас к этому привело? И прежде всего — почему имя моего мужа оказалось в картотеке Вашингтона?
— Я спрашивал себя об этом, миссис Виллье. Поэтому, находясь в Вашингтоне, я разыскал бывшего посла, работавшего с прежней администрацией, и спросил его. Ведь информация не могла быть направлена в разведку без его ведома.
— И что же сказал мой старый друг посол? — не без иронии полюбопытствовал Брессар.
— Мы обязаны этой информацией его жене...
— О! — воскликнул дипломат. — Тогда к этому и впрямь стоило прислушаться: Послом-то следовало быть ей. Она гораздо умнее и осведомленнее. Она, видите ли, врач.
— Да, я разговаривал с ней. Помимо всего прочего она страстная театралка. И всегда сидит в одном из трех первых рядов.
— Далеко не лучшие места, — снисходительно заметил актер. — Оттуда виден крупный план, но перспектива теряется. Прошу прощения, продолжайте. Что же она сказала?
— Она обратила внимание на ваши глаза, мистер Виллье. И на глаза Жоделя, когда он остановил посла и ее, начав истерически кричать. «Глаза у них синие, — сказала она, — и вместе с тем удивительно светлые, что необычно для синеглазых людей». И дама эта подумала, что в безумных речах старика может таиться правда, поскольку такой необычный цвет глаз передается лишь генетически. Она считала свой вывод спорным, но заслуживающим внимания. А она, как сказал Анри, — врач.
— Значит, ваши предположения подтвердились. — Жан-Пьер задумчиво кивнул.
— Когда в телевизионных «Новостях» сообщили, что неизвестный старик застрелился в Театре, крикнув, что вы — его сын, я понял, что нашел Жоделя.
— Вы нашли не его, мистер Лэтем. Вы нашли его сына, который не знал отца. Так чего же вы достигли? Я почти ничего не могу добавить к тому, что вам уже известно и о чем сам я узнал лишь сегодня от родителей. Они рассказали мне, что Жодель участвовал в Сопротивлении, а до того пел в Парижской опере. Немцы схватили его и отправили в концлагерь, откуда, как полагали, он не вернулся. А Жодель, оказывается, вернулся, но в таком виде, что почел за лучшее не объявляться. — Промолчав, актер грустно и задумчиво добавил: — Он позволил мне наслаждаться жизнью, тогда как себе отказал даже в достойной жизни.
— Должно быть, он очень любил тебя, дорогой, — сказала Жизель. — Но сколько же горя и мук он претерпел!
— Мои приёмные родители искали его. Они так старались его найти — его можно было бы вылечить. Боже, какая трагическая судьба! — Жан-Пьер бросил взгляд на американца. — Итак, мсье: что же я могу вам сказать? Я не могу помочь ни вам, ни себе.
— Расскажите мне подробно, как это произошло. В театре я узнал очень мало. Полиции в это время там не было, а из свидетелей к моменту моего приезда остались только билетеры. А от них мало толку. Многие, услышав крики, решили, что кричат «браво», а потом увидели нищенски одетого старика, который бежал по центральному проходу с винтовкой в руке и кричал, что вы — его сын. Потом повернул винтовку дулом к себе и выстрелил. Вот, пожалуй, и все.
— Нет, было кое-что еще, — сказал Виллье, покачав головой. — В зале на мгновение воцарилась тишина — от удивления люди теряют дар речи. В этот миг я отчетливо услышал его слова: «...я не смог отомстить за тебя и твою мать... Я жалкое ничтожество!.. Знай только, что я пытался... пытался, но не сумел». Вот и все, что я могу припомнить, — потом начался хаос. Не понимаю, что он хотел этим сказать.
— За этими словами что-то кроется, мистер Виллье, — быстро и убежденно произнес Лэтем. — И это было для него жизненно важно, раз уж он нарушил молчание, которое хранил всю жизнь, и явился к вам. К этому последнему шагу перед самоубийством что-то должно было подтолкнуть его.
— А может быть, из-за болезни он окончательно погрузился в бездну безумия, — предположила Жизель.
— Не думаю, — возразил американец. — Жодель был слишком зациклен на своей идее: он точно знал, что и зачем делает. Он пробрался в театр с ружьем, а это не так просто, дождался окончания спектакля, дал сыну возможность насладиться аплодисментами, ибо не хотел лишать его этого удовольствия. Безумец, решившийся на такой поступок, прервал бы спектакль, чтобы привлечь всеобщее внимание к себе. Жодель этого не сделал. У него хватило разума и широты души, чтобы удержаться от этого.
— А вы, оказывается, психолог, — заметил Брессар.
— Не больше, чем вы, Анри. Ведь мы оба изучаем поведение людей, пытаемся предсказать их поступки, не так ли?
— Значит, по-вашему, — прервал его Виллье, — мой отец — мой родной отец — рассчитал перед смертью каждый свой шаг, и это было продиктовано чем-то, что с ним случилось. — Актер откинулся в кресле и задумался. — Что же это могло быть... спустя столько лет?
— Повторяю, сэр: что-то должно было его к этому побудить.
— Тогда мы должны выяснить, что это было, да?
— Но как, ведь он мертв.
— Если актер анализирует характер персонажа, который ему предстоит воплотить на сцене или в фильме, и этот характер не укладывается в обычные рамки, приходится во всех подробностях изучить окружающую его действительность, верно?
— Я не совсем понимаю вас.
— Много лет назад мне предложили сыграть кровожадного шейха-бедуина, человека крайне неприятного, который безжалостно убивал своих врагов, считая их врагами Аллаха. Мне сразу вспомнились все известные клише: брови как у Сатаны; остренькая бородка, тонкие злые губы, глаза фанатика. Тут я подумал: до чего же это банально. Тогда я вылетел в Джидду и отправился в пустыню, путешествуя, конечно, с возможным комфортом, и встретился с несколькими вождями бедуинов. Они ничуть не походили на того, кого я вообразил. Да, это были религиозные фанатики, но держались они очень спокойно, любезно и искренне верили, что преступления их дедов, как именует это Запад, вполне оправданы, ибо сражались они с нечестивыми. От них я узнал, что убив, человека, их предки молились Аллаху, прося его принять души их врагов. Они искренне огорчались, что им приходится убивать. Вы понимаете меня?
— То были «Рваные паруса», — вспомнил Брессар. — Своей прекрасной игрой ты затмил двух звезд в этом фильме. Известный парижский критик писал, что тебе удалось изобразить зло так правдиво, потому что оно было под личиной спокойствия и внешней доброжелательности...
— Прошу тебя, Анри, уймись.
— Я все же не понимаю, к чему вы клоните, мистер Виллье.
— Если, по-вашему, Жодель... если ваши предположения обоснованы, то он, несмотря на безумные действия, в какой-то мере сохранял разум. Ведь вы это имели в виду?
— Да. Именно так я и полагаю, а потому и пытался его найти.
— Значит, такой человек, несмотря на свой недуг, способен общаться с людьми, с такими же, как он, обездоленными, правда?
— Безусловно.
— Тогда для начала надо окунуться в среду его обитания. И мы это сделаем, этим займусь я.
— Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — Что ты говоришь?
— У нас сейчас нет дневных спектаклей. Только идиот станет давать «Кориолана» восемь раз в неделю. Так что днем я свободен.
— И? — подняв брови, спросил Брессар.
— Если верить твои комплиментам, Анри, я довольно сносный актер, у меня есть доступ ко всем костюмерным Парижа. Так что одежда — не проблема, а гримироваться я умею неплохо. Когда-то мы с мсье Оливье пришли к выводу, что грим — это бесчестное ухищрение, превращающее, по его словам, человека в хамелеона. Тем не менее, грим поможет выиграть половину битвы. Я проникну в тот мир, в котором жил Жодель, и, может быть, мне повезет. Он наверняка кому-то доверился — я в этом убежден.
— Эта среда, — сказал Лэтем, — этот его «мир» — нищий и порой жестокий, мистер Виллье. Если кто-то из этих типов заподозрить, что у вас есть двадцать франков, он решится на все, чтобы заполучить их. Я ношу оружие и за последние недели выхватывал его не менее пяти раз. К тому
жебольшая часть этих людей держит рот на замке; они не любят, когда чужаки пристают к ним с расспросами, — не просто не любят, а дают резкий отпор. Мне ничего не удалось добиться.
— Но вы же не актер, мсье, и, честно говоря, ваш французский не безупречен. Уверен, вы бродили по тем улицам в вашей обычной одежде и выглядели примерно так, как сейчас, n'est-ce pas?
— Ну... в общем, да.
— Простите, но чисто выбритый, хорошо одетый мужчина, неважно говорящий по-французски, едва ли способен расположить к доверию собратьев Жоделя.
— И не думай, Жан-Пьер! — воскликнула Жизель. — О твоем плане не может быть и речи! Даже не принимая во внимание мои чувства и мою безопасность, ты не можешь нарушить контракт с театром, подвергая себя физическому риску. Бог мой, тебе не разрешено даже кататься на лыжах, играть в поло, пилотировать самолет!
— Но я и не буду этого делать. Я просто посещу несколько округов на окраинах Парижа и постараюсь ощутить их атмосферу. Это куда проще, чем ехать в Саудовскую Аравию для изучения второстепенной роли.
— Merde! — воскликнул Брессар. — Это просто бред!
— Мне и в голову не приходило просить вас о чем-то подобном, сэр, — сказал Лэтем. — Я пришел, надеясь, что вы располагаете какими-то сведениями, которые могли бы мне помочь. Поскольку это не так, я ничего от вас не требую. Мое правительство может найти людей, способных выполнить то, что вы задумали.
— Не буду скромничать: лучше меня вы никого не найдете. Ведь вам нужен профессионал, верно, Дру Лэтем, или вы уже забыли о своем брате? Впрочем, конечно же нет. Не сомневаюсь, старший брат помогал вам, учил жизни. Должно быть, он прекрасный человек. И вы безусловно считаете себя обязанным сделать для него все, что в ваших силах.
— Моя тревога за него — мое личное дело, — резко прервал его американец. — Я же, профессионал!
— Я тоже, мсье. И я обязан человеку по имени Жодель не меньше, чем вы своему брату. А может, и больше. Во имя свободы он потерял жену и первенца, а потом обрек себя на существование в аду, какого мы и вообразить не можем. О да, я обязан ему — своими профессиональными и индивидуальными особенностями. Я также в долгу перед молодой актрисой, моей матерью, и перед старшим братом, чье имя я ношу. Будь жив мой брат, он многому научил бы меня. Это огромный долг, Дру Лэтем, и вы не помешаете мне хотя бы частично оплатить его. Никто мне не помешает... Пожалуйста, зайдите сюда завтра в полдень. К этому времени я буду готов.
* * *
Выйдя из внушительного особняка Виллье возле парка Монсо, Лэтем и Анри Брессар направились к машине.
— Незачем говорить вам, что мне все это не нравится, — сказал француз.
— Мне тоже, — ответил Дру. — Он, может быть, прекрасный актер, но это не его ума дело.
