Глава VII

Холодный ночной воздух ударил Джой в лицо, когда они вышли из переполненного театра, где она весь спектакль просидела как зачарованная. Шла в превосходной постановке пьеса «Дневник Анны Франк». Какой-то момент Джой была не в состоянии говорить от охвативших ее чувств, и в ответ на вопрос Ганса она молча покачала головой. Слова застревали у нее в горле.

— Нет! Как можно после такого спектакля ужинать в ресторане? Поедем домой.

Они пошли к стоянке машин вслед за группой девушек и юношей в возрасте Ганса, о чем-то громко разговаривавших.

— Они говорят о пьесе, — сказал Ганс. — Многие из них впервые сталкиваются с этой стороной нашей истории.

Они прошли мимо ярко освещенного бара, где перед стойкой на высоких табуретах сидели молодые девушки в пышных, выше колен юбках-колокольчиках и молодые люди в брючках, узеньких, как водосточные трубы, в пестрых американских рубахах и джемперах стояли рядом, положив голову на их колени. Они слушали удары тарелок, бой барабанов, завывание дудок военного марша, звучавшего весьма странно в данной обстановке.

— Помнишь, Стивен? — спросил Ганс.

— Да, Баденвайлерский марш. — Стивен демонстративно сплюнул в канаву. — Любимый марш Гитлера.

Джой шла молча; мыслями она была в театре, она не слышала марша, не видела в дверях бара замершей в объятиях парочки.

А впереди них маячили две кричаще разодетые девицы. При свете фонарей светлые волосы, зачесанные кверху, создавали над их головами золотой ореол.

Они звонко засмеялись, когда к ним подошли двое американских солдат, и вся четверка зашагала через улицу к отелю, над вывеской которого красовалась выведенная огромными неоновыми буквами надпись: «Добро пожаловать!». Инстинктивно она взяла Стивена под руку, когда два парня, спотыкаясь, вышли из Bierstube[9], но мыслями она все еще была с Анной Франк на чердаке Амстердама.

Уже подойдя к машине, Ганс сокрушенно сказал:

— Не надо было мне водить вас на этот спектакль. Я не думал, что вы так расстроитесь.

— Не волнуйся, Джой любит пустить слезу.

Слова Стивена задели Джой. Стало быть, Стивен все еще под впечатлением их глупой размолвки из-за Хорста, происшедшей перед выходом из дома. Но все же Джой не стерпела:

— Неужели найдется хоть один человек, у которого не дрогнет сердце от этой пьесы?

— Найдется, и таких людей гораздо больше, чем вы думаете. — Ганс посмотрел на Джой, как бы желая сказать еще что-то, но не решился и переключил все свое внимание на машину.

— Мне хотелось бы показать вам эту пьесу в Восточном Берлине, чтобы вы могли сравнить обе постановки, — предложил он, уже сидя в машине.

— В Восточном Берлине? — Джой недоуменно посмотрела на него. — Неужели вы ездите в Восточную зону?

— Не менее двух раз в неделю, — сухо ответил Ганс. — Кто интересуется театром, тот не пропустит ни одной постановки пьес Бертольта Брехта; там идут многие пьесы на таком же высоком уровне. Пьеса «Дневник Анны Франк» в Камерном театре поставлена лучше, чем у нас. Если вы пожелаете посмотреть, скажите, я достану билеты.

— Ни за что на свете! Неужели есть люди, которые туда ездят?

— И еще сколько! Стоит моим друзьям узнать, что я заказываю ложу на «Берлинер ансамбль», они прямо-таки осаждают меня просьбами.

— Но что сказала бы ваша мама, если бы она узнала?

— Мама знает. Дядя Хорст тоже знает. Все знают. Но они считают мои театральные увлечения полезным камуфляжем для более секретной работы.

— Что это за работа?

— Моя дорогая жена, это личное дело Ганса, — вмешался Стивен.

Раздраженная его тоном, Джой ядовито ответила:

— А ты, мой дорогой муж, заболеваешь шпиономанией. Стивен пожал плечами.

— Все же я не позволю, чтобы твои недомолвки испортили мне нынешний вечер, — сказала со вздохом Джой. — Это страшная и все же прекрасная пьеса. Хотела бы я знать, как чувствуют себя сегодня люди, виновные во всех этих ужасах?

— Превосходно! — Словно сорвалось с уст Ганса, как будто упала льдинка.

Джой показалось, что либо он не понял ее вопроса, либо она ослышалась. В полном изумлении она взглянула ему в лицо, слабо освещенное светом приборной доски.

— Что вы сказали?

— Сказал то, что думаю: превосходно. В прошлый год, когда я был в Вуппертале, афиши с объявлением спектакля «Дневник Анны Франк» были испачканы надписями: «Еще мало евреев было отравлено газом».

— Ну, Ганс, ведь это всего лишь выходки маньяков! Посмотрите, какие колоссальные суммы выдаются сейчас бывшим беженцам.

— Кто вам об этом сказал, мать или дядя Хорст?

— И тот и другой.

— А они не говорили, как обстоит дело с бывшими нацистами?

— Говорили вскользь; но ведь всем известно, что нацисты — военные преступники казнены, а прочие денацифицированы.

— А вы знаете, что наш министр иностранных дел, ближайший советник канцлера, был во времена Гитлера уполномоченным по еврейскому вопросу?

— Но его, должно быть, тоже денацифицировали? — не унималась Джой.

— Вы так думаете? — Ганс бросил насмешливый взгляд на Стивена, который смотрел вдаль, словно не слыша их разговора.

— А что скажешь ты, Стивен?

— Дорогая Джой, что касается всего, связанного с Германией, мы с Гансом преклоняемся перед твоими глубочайшими познаниями.

В его голосе было столько иронии, что Джой передернуло.

— Твоя ирония неуместна.

— А как же я должен говорить, когда речь идет о политике? Я знаю тебя десять лет и ни разу не видел, чтобы в газетах тебя интересовало что-то, кроме заметок о музыке, литературной странички или дамских мод.

Джой едва сдерживалась, чтобы не вспылить.

— Может быть, — продолжал Ганс, — вы когда-нибудь захотите поехать со мной посмотреть один фильм, который часто демонстрируют в кинотеатре УФА. В нем достаточно объективно показана история нашей страны начиная с последней войны.

— Благодарю. Но если это какой-нибудь документальный политический фильм, меня это не интересует.

Стивен опять пожал плечами.

У перекрестка Шарлоттенбург мимо них промаршировала процессия с факелами, полыхавшими, как знамена на ветру.

— Что это? — спросила Джой.

— Fackelzug.

Раздосадованная молчанием Стивена, она спросила:

— Ганс, что такое Fackelzug?

— Факельное шествие. Сегодня ночью они проводятся во всей Германии.

— Религиозная процессия?

— Навряд ли. Это процессия в знак протеста против призыва на военную службу.

— А кто они?

— Участники боев под Сталинградом, оставшиеся в живых. Люди, рожденные в тысяча девятьсот двадцать втором году.

— А им не грозит беда за то, что они выступают против правительства?

— Конечно, грозит. Но они на опыте знают, что нет худшей беды, как воевать с русскими.

— Под Сталинградом, — добавил Стивен, — их погибло триста пятьдесят тысяч, включая Карла, хотя, как офицер, он был старше по возрасту.

— Хорст сказал, что его убили.

Смех Стивена задел Джой.

— Ну и недогадлива же ты! Неужели ты еще не поняла, что, если убиваем мы, это именуется «защитой отечества», а когда убивают нас, это называется «убийством»?

До конца пути Джой говорила только с Гансом, который давал уклончивые ответы.

Когда они свернули с Хеерштрассе к особняку фон Мюллеров, он из осторожности предупредил ее:

— Прошу вас сказать дома, что мы были в опере. У меня с собой программа «Мейстерзингеров».

— Зачем?

— Затем, что они будут огорчены, узнав, где мы были.

— Но разве мы не вольны в своих действиях? Я ненавижу ложь.

— Запомни, Ганс: Джой страдает болезненной любовью к правде, — сказал Стивен с напускной веселостью.

— Неужели, Стивен?

— Неужели, Стивен, — передразнил он племянника. — Не беспокойся, Ганс! Мы скажем так, как ты просишь. Спасибо за хороший вечер.

У подъезда в дом их встретила Шарлотта; ее старческое, морщинистое лицо расплылось в улыбке, не скрывшей ее усталости.

— Благодарю, — сказала Джой, мягко отстраняя ее. — Нам ничего не нужно, идите-ка спать.

Она поднялась наверх, предоставив Стивену объясняться с родными. Услужливость верной Шарлотты трогала ее и вместе с тем раздражала.

Ее так и взорвало, когда Стивен вошел в комнату.

— Ничего себе, Стивен! — вскричала она. — Не знала я, что ты такой грубиян!

И она в бешенстве стала сбрасывать с себя одежды.

— А я не знал, что ты такая глупышка! Неужели ты хочешь навлечь беду на Ганса?

— Что ты выдумываешь! При чем тут беда, если я скажу, что по моей просьбе мы смотрели пьесу, которая вот уже несколько лет не сходит со сцены в Западном Берлине?

— При том, моя дорогая девочка, что есть вещи, о которых берлинцы не любят вспоминать.

— Но эту пьесу каждую неделю смотрят тысячи берлинцев.

— Возможно, но не таких берлинцев, как мы.

— Что значит «не таких берлинцев, как мы»?

— Ну, как семейство фон Мюллеров. Послушайся моего совета, избегай говорить о том, что связано с войной. Помни, что мы проиграли войну. А до того, как мы ее проиграли, произошло много такого, о чем некоторые немецкие патриоты не любят вспоминать.

— Но ведь ваша семья была против…

Повесив пальто в шкаф, он обернулся и, положив руки на ее плечи, сказал:

— Послушай, Джой, ты все же, может быть, согласишься, что Ганс и я лучше тебя понимаем, как следует вести себя ради спокойствия в семье? — Он притянул ее к себе и, касаясь губами ее шеи, прошептал: — Ради нас всех, дорогая, не принимай от них никаких милостей.

Ничуть не смягчившись, Джой раздраженно сказала:

— Ты прекрасно знаешь, что тут дело не в милостях.

Стивен молчал. Джой вызывающе спросила:

— Разве это не так?

Он не отвечал.

— Почему ты считаешь, что все происходит по моей вине?Что бы я ни делала, все не по тебе.

— Это не так! Я только сказал тебе сегодня, что мне не нравится, что ты берешь деньги у моего отца, носишься по магазинам, покупая тряпки, как будто у тебя за душой ничего нет. Платьев у тебя не меньше, чем у какой-нибудь кинозвезды. Но если тебе их мало, пожалуйста, на аккредитиве у нас денег достаточно, чтобы удовлетворить все твои желания и не чувствовать себя кому-либо обязанной.

Оттолкнув его, Джой надела халат, застегнув все пуговицы.

— Говоря откровенно, порой мне сдается, что все вы посходили с ума. Я приезжаю, хочу войти в твою семью полноправным членом, словом, поступаю так, как поступила бы, если бы твои родители приехали в Австралию, а ты говоришь о каких-то обязательствах! С одной стороны, ты поощряешь мое поведение, с другой — сам прилагаешь все усилия, чтобы все шло шиворот-навыворот.

— Например?

— Примеров сколько угодно, но приведу лишь один: как ты обошелся вчера с кузиной Луизой! Бедняжка пускается в такой путь, чтобы взглянуть на тебя, а ты ведешь себя так, словно тебе наплевать на нее.

— С удовольствием бы сделал это. Она была несносной девчонкой и стала противной женщиной.

Он сидел, как-то рассеянно глядя на нее.

— Занятно! Однако ты уже вошла во вкус патриархального быта! Благодарю бога, что ты единственная дочь и твои родители не обременены родственниками! Иначе наш дом превратился бы в Центральный вокзал.

Она удивленно взглянула на него.

— Порой мне кажется, что ты никого, кроме своей матери, не любишь.

Он притянул ее к себе, поцеловал.

— Люблю тебя и наших детей. Надеюсь, ты удовлетворена? А тебе разрешаю любить и кузину Луизу и тетушку Хедвиг, und so weiter[10]! Но от меня этого не требуй.

Она отстранила его и встала.

— Нахожу, что ты отвратительно относишься к своим родственникам. Ты должен радоваться, что они меня полюбили и я полюбила их.

— Ты заблуждаешься. Кузина Луиза никогда никого, если ей это не выгодно, не любила.

— Я жалею тех бедных, одиноких женщин, у которых мужья или женихи были убиты на этой войне! Просто сердце разрывается!

— Ну, если у тебя будет из-за этого разрываться сердце, тебе его ненадолго хватит, стоит только проехать от Англии до Урала. По милости нас, немцев, вдовы и старые девы стали эпидемическим явлением в Европе.

— У тебя нет сердца! Неужели тебя не ужасает, что убито шесть миллионов немцев, твоих соотечественников?

— Ужасает больше, чем тебя. Ведь я своими глазами видел, как их убивали. Но еще больше меня ужасает мысль, что войну начали мы. Разве кто-нибудь из моей семьи пожалел убитых на вашей стороне? А ведь там убито десять миллионов! Можешь не отвечать. Они их не жалеют. Но откуда у тебя такой прилив жалости к убитым немцам? Я что-то не слышал, чтобы ты или твоя мать оплакивали твоего дядюшку Билля или тетю Доротти.

— Тогда я как-то не вдумывалась.

— Потому что тебе этого не внушали. А сейчас ты, как и мои родственнички, просто исходишь сентиментальностью.

— Стивен! Замолчи! Неужели тебе ничуть не жаль Луизы, которая должна жить где-то в Швиловзее?

— Ничуть! Швиловзее — прекрасное место, и у нее чудесный дом, даже слишком большой для нее.

— Но ведь он в советской зоне!

— Моя дорогая Джой, ее никто там не держит. Она может уехать оттуда хоть сегодня. Два или три раза в неделю она приезжает в Западный Берлин. Наконец, во французском секторе у нее есть еще один дом, она могла бы жить там.

— Но почему же она там не живет?

— Не знаю. Но думаю, потому, что она желает быть в передовом отряде, когда начнется «Drang nach Osten»[11]. Наконец, ей обязательно надо кого-нибудь ненавидеть. Без ненависти наша семья не может существовать.

— Какой вздор! — зло сказала Джой. — Ты говоришь, как Берта. Но ведь ты сам не умеешь ненавидеть.

— Напрасно так думаешь! И я могу ненавидеть, когда захочу, но ненавидеть из принципа, а не как полагается по штату с полной нагрузкой, возьми хотя бы Мерджерсов. После поражения в тысяча девятьсот восемнадцатом году отец Луизы ни разу не устраивал себе выходного дня, чтобы отдохнуть от ненависти к победителям.

— Ну и что ж! Все равно, мне жаль бедную Луизу.

— И напрасно! Луиза получает извращенное наслаждение от того, что живет в советской зоне. Худого ей там ничего не сделали; правда, заставили сдать свободную часть дома, которой она все равно не пользовалась. Луиза самозабвенно вынашивает свою дикую ненависть. Разве это не видно по ее кислой мине?

— Она жаловалась, что к ней там ужасно относятся.

— Держу пари, что так оно и есть. Видела бы ты, как она на каждом шагу третировала этих людей двадцать лет назад! Да и много позже. Мне довелось кое-что услышать! И я просто не могу понять, как она не подвернулась под горячую руку какому-нибудь красному и тот не столкнул ее в озеро. Это был бы первый коммунистический акт, который я бы приветствовал. И если ты еще когда-нибудь вздумаешь пригласить Луизу на чай, меня там не будет.

— Нет, ты просто невыносим! Я из сил выбиваюсь, чтобы ладить со всеми, а ты, вместо того чтобы помочь мне, все портишь.

— Тебя ничем не проймешь. Ты сама все знаешь.

Джой вспыхнула от такой несправедливости.

— Я знаю одно: если ты хочешь сохранить мир в семье, ты не должен был вести себя так безобразно грубо с Хорстом.

В дверях ванной комнаты Стивен остановился и резко спросил:

— Когда я был груб с Хорстом?

— Да все эти дни, с самого приезда. Перед отцом ты просто пресмыкаешься и от меня требуешь того же. А когда отец хочет, чтобы ты встретил Хорста, ведешь себя, как упрямый мальчишка.

— Мне казалось, ты сама была против того, чтобы я встречал Хорста.

— Я просто радовалась, что ты проявил наконец самостоятельность. Ведь тогда я еще не знала Хорста.

— Но, узнав, изменила свое мнение?

— Мне только не нравится его привычка поддразнивать тебя, что он усвоил еще с мальчишеских лет (ты и сейчас еще попадаешься на это). В остальном я не нахожу в нем ничего плохого. Так мило с его стороны привезти в подарок Энн такую большую куклу…

— И ты на это клюнула?

— Как это — клюнула? Что это значит?

— То, что сказал. Знай ты немецкий язык получше, ты бы услышала, что только за обедом он послал Гесса купить куклу.

— О! — Для Джой это было неожиданностью. Она подошла к туалетному столику и стала расчесывать волосы. — Все равно очень мило, хотя бы и так. Все же он очень большой человек.

— Он тебе это сказал?

— Нет. Но это и так видно.

— So?

Джой села на банкетку перед туалетом.

— Перестань, ради бога, твердить свое «So»! A почему ты мне не сказал, что отец хочет сделать тебя главным управляющим заводами фон Мюллеров, если ты останешься?

Стивен отскочил от двери ванной.

— Когда они тебе об этом сказали?

— Сегодня днем, за чаем. Я попала в дурацкое положение.

— И уж, конечно, Хорст просил тебя повлиять на меня? Да?

В зеркало она видела, как, весь насторожившись, он налег на дверную ручку.

— Нет. Он только хотел знать, как я отношусь к этому предложению, ведь оно касается не только тебя, но и меня и моих детей. По крайней мере он так считает.

— Как это предусмотрительно с его стороны! Не узнаю своего братца в том портрете, который ты нарисовала.

— Ну, перестань! Веди себя прилично, — бросила она его отражению в зеркале. — Как видно, изменился не только ты, но и он.

Стивен молчал. Тогда она спросила:

— Почему ты не сказал мне, что у вас замок на Рейне?

— So? — Он встал за ее спиной. — Так вот на какую приманку ты клюнула?

— Клюнула? Не мели вздор! Почему ты сам не сказал мне? И еще вилла на каком-то озере или еще где-то. Не пойму, почему мы должны задыхаться в таком пекле, когда можно туда поехать? Ты ведь говорил мне, что ваша летняя вилла в Восточной зоне?

— Наша бывшая вилла в Восточной зоне. — Он медленно произнес эти слова сквозь зубы. — Замок на Рейне и вилла на озере Штарнберг куплены после войны. Можешь счесть их наградой за проигранную войну.

Она пристально посмотрела на него в зеркало. Его светлые волосы почти касались ее темных волос. Таким злым она его еще не видела. Он наклонился над ней, почти прильнув щекой к ее щеке.

— Что ты обещала моему брату? — спросил он так тихо, что она едва поняла, что он сказал.

— Обещала? Что значит — «обещала»?

— Хорст не станет попусту расточать свои чары. Ты должна знать, он всегда слыл обольстителем женщин.

— Стивен! — Она повернулась на банкетке.

Он сжал ее плечи:

— Скажи, ты обещала ему задержать меня здесь?

— Ну, конечно, нет. Я сказала, что об этом нужно говорить с тобой.

— Но ты не отказалась остаться?

Она помедлила.

— Нет, я не отказалась остаться на год, самое большее на два. Наконец, твои родители старые люди, и должен же ты пойти им навстречу. Я уверена, мои родители это поймут. У нас будет много денег, и они могут приехать к нам в гости, пожить у нас сколько им захочется. Они всегда так мечтали попутешествовать!

Стивен отпрянул от нее, схватившись за голову.

— Черт возьми! — выругался он, захлопнув за собой дверь в ванную комнату.

Отголосок любимого ругательства отца все еще звенел в ушах, когда она медленно повернулась к зеркалу.

При сильном свете из зеркала на нее смотрело лицо незнакомки: яркий румянец на скулах от прилива крови, глаза — зеленые, как у кошки. Руки дрожали, когда она машинально проводила гребнем по волосам. А сердце билось так учащенно, что она почувствовала удушье.

За всю их совместную жизнь никогда еще они так не ссорились, она даже представить себе не могла, что такая ссора возможна.

Сегодня она ни в чем не могла упрекнуть себя. Сегодня Стивен без всякой на то причины хлестнул по всем ее больным местам.

Вновь блеснула простая догадка, которой она утешала себя на пароходе. Ревность. Какая гадость! Как можно ревновать жену, которой доверяешь, да еще к собственному брату!

Неужели десятый год брачной жизни является критическим, как говорят некоторые?

Эта мысль потрясла ее. Она встала и пошла к Энн посмотреть, все ли в порядке. Завтра они поговорят начистоту.

Когда она вернулась в спальню, свет был погашен. На ощупь она прошла к постели. Стивен так сильно прижал ее к себе, что она вскрикнула.

Глава VIII

Солнце палило немилосердно, такого жаркого июля в Берлине не было уже двести лет. Джой села на скамейку под тенистой липой у главного входа в зоопарк. Слава богу, даже Энн утомилась, перебегая от клетки к клетке, от бассейна к бассейну. Даже звери изнемогали от жары, не находя нигде прохлады. Надо же было пойти в зоопарк в такой зной! Но совершенно неожиданно с утренней почтой она получила от профессора коротенькую записку в ответ на открытку, которую она отправила в Адене. Стивен уехал с главным инженером на завод, и она никому об этой записке не сказала. Правда, ей показалось странным, что такой почтенный человек назначает ей свидание в половине двенадцатого в зоопарке у главного входа.

Все вокруг было так красиво: пушистые зеленые ковры лужаек, цветочные клумбы, одетые в красочный наряд: знойный воздух освежали струйки вращающихся фонтанчиков. Джой следила за шелковистой, белокурой головкой Энн, мелькавшей в толпе у киоска с мороженым. Как удивительно быстро дети воспринимают иноязычную речь! Джой вот уже полтора месяца в Берлине, а ее ухо только сейчас начинает отличать окончание слов от их начала. А Энн болтает по-немецки, как на родном языке. Она видела, что Энн выбралась из толпы, держа в каждой руке по мороженому. Она вприпрыжку побежала по дорожке, споткнулась, упала, и мороженое описало в воздухе сальто-мортале! Энн громко заплакала. Джой бросилась помочь ей, но возле ребенка уже оказался какой-то плохо одетый старик с мальчиком. Старик наклонился и помог Энн встать. Она не ушиблась, но горько оплакивала утрату мороженого.

Джой хотела поблагодарить спасителя, но, взглянув на него, замерла от радости.

— Боже мой, профессор! Я так счастлива снова встретиться с вами.

Он внимательно посмотрел на нее через двойные стекла очков.

Джой схватила его за руку.

— Это я, Джой Блэк! Я только что утром получила вашу записку.

Он так и просиял, взял ее руку обеими руками, и прикосновение его изуродованных пальцев вызвало в ней дурноту.

— Простите, я не сразу вас узнал, дорогая девочка. Не узнал свою любимую ученицу!

— Пойдемте, посидим где-нибудь в тени, — сказала Джой. — На солнце очень жарко.

— Охотно, хотя жара благотворно действует на мой ревматизм. Но раньше позвольте познакомить вас с моим внуком. Петер! Познакомься, фрейлейн Блэк.

Петер сдержанно поклонился и подал руку.

— Нет, я уже не Блэк. И не «фрейлейн», а миссис Миллер. А вот и доказательство — моя дочь Энн.

Энн присела и тоже подала руку.

— О, разумеется, разумеется! Вы написали мне об этом в той открытке; но я получил ее только на прошлой неделе. Ее привез из Мюнхена мой друг.

Джой, вынув из сумочки деньги, сказала Энн: — Ну, а теперь бегите-ка с Петером, купите четыре порции мороженого и еще что захотите! — Помедлив, прибавила: — А может быть, уважаемому профессору не подобает есть мороженое на улице?

Он печально улыбнулся. — Я уже больше не профессор. И не «уважаемый». Но верьте, я так дорожу годами, проведенными в Австралии, что готов есть мороженое где угодно, будь я даже профессором и «уважаемым»! Ах, Сидней, Сидней! — говорил он, направляясь к скамейке в тенистом уголке парка. — Я вздыхаю о годах, проведенных в вашей стране, как, наверно, вздыхал Люцифер о потерянном рае! — Он сидел, мечтательно улыбаясь при воспоминании о прошлом, затем спросил:

— А как поживают ваши родители?

— Они чувствуют себя прекрасно. Они очень обрадуются, узнав, что я встретилась с вами. Мама сокрушалась, что вы не ответили на ее письмо.

— Передайте ей мой привет и мои извинения. Я хотел написать, но произошло столько всяких событий, столько всяких событий! — Он помолчал, затем спросил: — А вы по-прежнему занимаетесь музыкой?

— Ах, профессор! Мне стыдно… — При слове «профессор» он протестующе замахал рукой. — Для меня вы всегда были и останетесь профессором. Позвольте мне называть вас так, как я мысленно всегда вас называла, не возражаете?

— Между нами говоря, нет.

Дети вернулись. На сей раз они бережно донесли свою сладкую ношу, и книксен, который сделала Энн, подавая профессору мороженое, был верхом совершенства.

— Итак, вы забросили музыку? — рассеянно спросил он.

— Да, как только вышла замуж. Сначала была уйма дел по дому. Потом пошли дети.

— И вы совсем не играете?

— Играю. К счастью, муж также любит музыку. По национальности он немец. Кстати, его дед, доктор Штефан фон Альбрехт был известным археологом в Мюнхене.

— Я знал его. Большой был человек.

— Стивен заставлял меня упражняться ежедневно. И это помогло мне удержаться на уровне любительницы, еще окончательно не утратившей надежды.

— Посещаете концерты?

— Увы! После вашего отъезда всего раз или два… там я встретилась со Стивеном и…

— Жаль! По крайней мере уроки не пропали даром?

— О нет! Ваши уроки были для меня наслаждением. А вы по-прежнему преподаете?

— Нет.

Непоправимо тяжко прозвучало это «нет», как бы обрывая разговор. И вдруг Джой увидела своего профессора таким, каким он был в действительности: старым, изможденным, одетым в потертый полотняный пиджак и поношенные брюки. Джой не знала, что сказать.

Они ели мороженое молча. Казалось, не к месту была и эта цветущая липа, и напоенный ароматами воздух, и пьяное жужжание пчел. Что скрывается за этим «нет»? — печально думала она.

Может быть, вернувшись на родину, он не мог приспособиться к новым условиям жизни? Может быть, только теперь он осознал всю горечь утраченного? Но что именно было утрачено, этого она не знала.

Придя в себя, он спросил:

— А как поживают остальные мои ученики?

Она рассказала все, что знала о них. Всякий раз, услышав знакомое имя, он кивал головой. И, если речь шла о преуспевающем ученике, он говорил: «Я в этом был уверен». А если разговор касался ученика, не оправдавшего его ожиданий, он сокрушенно произносил: «Жаль!»

— Вы знаете, Ориель Грег решили послать в Москву на конкурс имени Чайковского?

— Я так и знал. С первого же урока я понял, что эта девушка — будущая знаменитость. Она была не только талантлива, но и настойчива. Чтобы стать знаменитостью, нужен не только талант, но и упорный труд.

— Вы хотите сказать, что нельзя быть такой лентяйкой, как я?

— Не лентяйкой. А нужно любить музыку больше жизни.

Он снова замолк.

— Я часто думала, где вы теперь? Не получи от вас открытки, я стала бы разыскивать вас в Мюнхене.

— Я не живу в Мюнхене, — со вздохом сказал он. — Это уже не мой Мюнхен.

— Дайте мне ваш адрес. Я хочу еще раз встретиться с вами. Мой муж очень хотел с вами познакомиться. Он считает вас до некоторой степени нашим сватом.

Профессор не слушал.

— Мы живем в незавидном домике близ Юнкер-Ритгерштраффе. Если у вас нет больших денег, здесь трудно получить хорошее помещение.

Он далеко унесся мыслями. А она вспоминала тот день, когда впервые пришла к профессору на урок музыки; она играла плохо: глаза ее были прикованы к его распухшим красным рукам. Наконец он сказал: