Выше, метрах на восьмистах, клубилась сплошная облачность. Не облака молоко. Звено решило пробить эту завесу и выйти наверх. Машины нырнули, будто в омут, - ни земли под ними, ни неба над ними. Без привычки, вернее, без должного опыта, да еще с такими несовершенными приборами, которыми оборудован И-16, в облаках лететь чрезвычайно трудно. Первым не выдержал Герман Мамыкин. Оторвался от ведущего и словно растворился в непроглядной мути. Метров через пятьсот куда-то исчез и Плавский. Радио у командира нет - не позовешь. Плутать по облакам в поисках ведомых опасно: в любую секунду можно столкнуться и сорваться.
      Добровольский уцепился глазами за указатель поворота и скольжения, высотомер и прибор скорости. Это единственное спасение во время полета ночью и в облаках - полностью отдаться во власть приборов. На высоте около трех тысяч метров заметно посветлело. Потом забрезжили лучи солнца и выглянуло чистое голубое небо.
      Василий поднялся еще метров на двести, ожидая, что из-под верхней кромки облаков выскользнут Герман и Плавский. Но ни того ни другого не было. Вместо них с юга, где облачность круто обрывалась, появилось два "мессершмитта". Лейтенант сделал нырок и разворот под прямым углом, затем снова вышел вверх. Немцы были далеко в стороне от него.
      Вступать в бой с вражескими истребителями не было никакого расчета, потому что основная задача звена - не допустить к городу бомбардировщики. "Мессам" же выгодно вдвоем наброситься на одного. И они атаковали Добровольского. Он повторил маневр: пике в облака, разворот и снова вверх. Василий давно бы ушел вниз, если бы не надеялся, что его ведомые вот-вот подойдут и противник может атаковать их внезапно. Поэтому еще и еще раз, словно утка-нырок, преследуемая охотником на озере, то скрывался в облаках, то появлялся над ними, обманывая и отвлекая вражескую погоню.
      Наконец Добровольский заложил небольшой крен и стал полого снижаться. Самолет спиралью ввинчивался в облака, словно в пуховую перину. Нервы Василия были напряжены до предела: он не только следил за приборной доской, но и думал о том, как бы не столкнуться со своими ведомыми, если они до сих пор не сумели выбраться из серого плена.
      Виток, второй, третий. Облака. Еще виток. Опять облака. Стрелка высотомера подошла к цифре "800". Белизна. Виток, виток. Ничего не видно. Четыреста метров. Никакого просвета. Скоро земля, а Добровольский не видит ни зги. Еще потерял сто метров. Седая жуть стала редеть, превращаться в темно-серую пелену.
      Перед глазами мелькнула какая-то черточка. "Галлюцинация, что ли?" подумал летчик и тряхнул головой. Но черточка не пропадала, а, наоборот, росла, увеличивалась в размерах. Лейтенант уменьшил крен, сбавил вертикальную скорость снижения. И вдруг снова потерял появившийся в поле зрения предмет: все слилось в одноцветный мрачный тон. Высота менее ста пятидесяти метров. "Еще несколько секунд - и можно врезаться в землю, в море, в черта, в дьявола!" - злился Добровольский.
      Он заставил себя успокоиться, напряг до предела зрение и снова уловил ту самую черточку, что уже вырисовывалась в какой-то большой продолговатый предмет, стал выводить машину в горизонтальный полет. Пригляделся. Оказалось, под ним свинцовые воды Финского залива, сливающиеся с нижней кромкой облаков. А на волнах - всплывающая подводная лодка.
      Возвратившись на аэродром, командир звена в первую очередь увидел своих ведомых.
      - Ну и подбросил же он нам сольцы! - сказал Герман.
      - Досталось, - подтвердил Плавский. - Да и было за что!
      - Это верно, - согласился Мамыкин, - не надо было отрываться от ведущего. Ведь как получилось-то? Я по привычке посмотрел влево-вправо - и потерял из виду самолет командира. Кругом белым-бело, даже консоли "ишака" не видно. Ну, пока я крутился, мне и показалось, что лечу с правым креном. Отклонил ручку управления влево и левую педаль двинул ногой вперед. Нет, все равно кажется, будто лечу с правым креном. Галлюцинация полнейшая. Вывалился из облаков над самым городом. Смотрю: снижаюсь левой спиралью, черт бы ее подрал! А в облаках казалось наоборот.
      - А мне все думалось, что лечу с левым креном. Жму вправо, - признался Плавский. - Тоже обман чувств.
      Добровольский добродушно ухмылялся:
      - Надо было по приборам ориентироваться, а не полагаться на свои ощущения. Хорошо, что все кончилось благополучно...
      Не добившись решающих результатов в сентябрьских боях, немецко-фашистское командование вынуждено было отказаться от дальнейших попыток взять Ленинград штурмом. Оно решило сломить героическое сопротивление защитников города длительной блокадой, систематическими артиллерийскими обстрелами и бомбардировками с воздуха.
      И враг приступил к осуществлению своего варварского замысла. Однако огромные потери, понесенные авиацией при дневных массированных налетах, вынудили гитлеровцев перейти почти исключительно к ночным действиям. Известно, что с 1 октября по 24 ноября немцы совершили тридцать семь бомбардировочных налетов на Ленинград (тридцать два ночью и пять днем, в условиях сплошной облачности).
      Ночные налеты обычно совершались в ясные лунные ночи на высоте пять шесть тысяч метров. Бомбардировщики к городу подходили с разных направлений. Интервалы между самолетами по времени доходили до двадцати минут, а налеты растягивались на всю ночь.
      Летчики нашего корпуса отчаянно дрались с, неприятельской авиацией, прикрывали город и наземные войска, охраняли ладожский водный путь. И все же следует отдать справедливость зенитной артиллерии 2-го корпуса ПВО - в отражении вражеских налетов она играла значительную роль.
      Окруженный Ленинград боролся. Редкий день, когда газеты и радио не сообщали о самоотверженности пехотинцев и артиллеристов, танкистов и партизан, дезорганизующих тылы германской армии. Правда, кольцо блокады не расширялось, но и не становилось уже - оно, как говорят, стабилизировалось.
      За успешные боевые действия все летчики 191-го истребительного авиаполка, многие техники и другие специалисты получили правительственные награды, а Иван Грачев и Георгий Новиков (посмертно) были представлены к званию Героя Советского Союза.
      - Друзья мои, - сказал нам однажды батальонный комиссар Резницкий, - мы с честью выполнили задачу, поставленную перед нами командованием. Теперь нам приказано передать материальную часть соседям, а личный состав отправить для переучивания на новых самолетах. Подробности вам сообщат позже.
      Мы радовались тому, что представляется возможность осваивать новую боевую технику, и вместе с тем не хотелось покидать родной Ленинград, в небе которого мы одержали немало побед над врагом и потеряли многих товарищей. А когда узнали, что комиссар не едет с нами, и вовсе огорчились. Он стал для нас очень близким человеком, и мы не представляли, как будем обходиться без него.
      Собрались. Машины, нагруженные полковым имуществом, чемоданами, вещевыми мешками и парашютными сумками, стояли возле КП. Мы прощались с комиссаром. Обходя строй, он пожимал однополчанам руку, каждому говорил теплые слова, обнимал ветеранов части.
      И вот прозвучала последняя команда:
      - По машинам!
      Автоколонна тронулась. А коренастый человек средних лет с густой сединой в волосах стоял, приподняв руку, и не вытирал повлажневших глаз. Он недвижно стоял до тех пор, пока последняя машина не скрылась за лесным поворотом.
      В середине колонны, словно робкий костерок, занялась негромкая, раздумчивая и чуточку грустноватая песня. Потом ее подхватили все:
      Прощай, любимый город,
      Уходим завтра в море...
      На Большую землю нам и в самом деле предстояло добираться водным путем через Ладожское озеро: другого пути не было.
      Неприветливо, шумливыми седыми волнами и холодным ветром с диким посвистом встретила нас Ладога. Сердито швыряла она на берег куски еще не устоявшегося льда и обломки корабельных надстроек. Бросит и отхлынет, стряхнет со своей могучей груди следы близкой зимы или разыгравшейся беды - и снова идет за добычей.
      Шумит, клокочет непокорная Ладога, и под буйный говор волн мы вспоминаем свои полеты над озером - сопровождение транспортных самолетов с западного берега на восточный и обратно, прикрытие барж и других судов, боевые схватки с "юнкерсами" и"мессершмиттами"...
      Уже вечерело, когда к мысу Осиновец причалил небольшой корабль. Закончив погрузку штабного, технического имущества и личных вещей, мы в последний раз сошли на берег.
      - Николай, - тихо проговорил Савченков, - давай возьмем по горсти ленинградской земли...
      Так поступали наши отцы и деды, покидая родные края. И не было в этом ничего от предрассудков, а была лишь великая любовь к земле своей. Мы расчистили мерзлый грунт и взяли по горсти рассыпчатого суглинка - как память о пережитом и святое напоминание: нет мира тебе и спокойствия, солдат, пока пришельцы с запада терзают Родину твою.
      Экипаж радушно принял пассажиров, уступил им свои кубрики, и многие ребята, уставшие и промерзшие на ветру, покинули палубу. В полукилометре от берега канонерская лодка стала на якорь, ожидая, когда погрузят баржу, которую надо было буксировать на восточный берег озера.
      С наступлением темноты все, кроме вахтенных и боевого расчета у зенитных установок, уснули. За бортом качались волны. Спалось крепко и сладко, словно в давным-давно позабытой колыбели. Проснулись до рассвета, как привыкли вставать в полку. Озорно гудел северный ветер, забрасывая на палубу гребешки волн. У пулеметов сидели закоченевшие матросы, охранявшие наш сон. Стало как-то не по себе: моряки дежурили, мерзли, а мы нежились в теплых кубриках...
      Канонерка все еще стояла на рейде, ожидая баржу. Облака нависли почти до самой воды, только с наступлением рассвета в них появились небольшие прореди. Минут через тридцать мы услышали сигнал боевой тревоги. "Юнкерсы" обнаружили лодку и теперь кружились над ней, выбирая момент для атаки. Ветер, волны и надсадный вой бомбовозов.
      - Всем укрыться в кубриках!
      По железной палубе загрохотали каблуки. Но вот все смолкло, и в наступившей тишине раздался страшный взрыв. Содрогнулся весь корпус корабля. И сразу же заработали зенитные установки. Каждый их выстрел и даже падение гильз стреляных снарядов отзывались в самых укромных отсеках и нервной дрожью проходили по телу. Летчики редко попадали под бомбежку или штурмовые удары противника, а если когда и попадали, то на земле спокойнее, хладнокровнее переносили их. Все-таки земля есть земля. А тут сидишь, закупоренный в плавучей посудине, и не знаешь, то ли конец налета, то ли самое начало его.
      Где-то рядом упало еще три бомбы, от взрыва которых нас разбросало в разные стороны.
      - Нет уж, - прохрипел Герман Мамыкин, - если умирать, то не в этом каземате, а под открытым небом.- И первым кинулся наверх.
      Вслед за ним выбрались на палубу почти все летчики. Зенитные пулеметы перестали тарахтеть: над канонеркой шел поединок трех И-16 с четырьмя Ме-109. "Ишачки" успевали не только огрызаться на "мессеры", но и отгонять наседавшие бомбардировщики. Ах, ребята, ребята! Как тяжело им сейчас!
      Один из наших летчиков, увлекшись погоней за особенно нахальным "юнкерсом", не заметил, как сзади пристроились два "месса". Бессильные чем-нибудь помочь этому безвестному летчику, мы метались по палубе, ругались и яростно сжимали кулаки: вот-вот губительные трассы свинца срежут беднягу.
      - Конец, - простонал кто-то отчаянно и повернулся спиной к борту, чтобы не видеть трагической развязки.
      И тут случилось, как нам показалось, чудо, хотя каждый из нас в подобных ситуациях не раз предпринимал такой же маневр. Заметив, что товарищ в беде, пара наших истребителей бросилась наперерез "мессершмиттам". Смельчаки явно опаздывали и потому решили испытать последнее средство - открыть заградительный огонь. "Ду-ду-ду-ду!" - жестко застучали пушки. Их трассирующие очереди были не столько опасны физически, сколько воздействовали на психику гитлеровцев. И те отвернули.
      А тот летчик, что гонялся за "юнкерсом", видно, и не думал о смерти. Он стрелял по бомбардировщику до тех пор, пока не сбил его.
      - Вот забубенная голова! - выкрикнул Василий Добровольский.
      - Ура-а! - славили техники победу над вражеским бомбовозом.
      Разогнав самолеты противника, звено И-16 собралось над канлодкой, покачало крыльями: все в порядке, мол, ребята! - и ушло на юго-запад.
      Благодарными взглядами проводили мы летчиков, и наш корабль взял курс на Ново-Ладогу. А оттуда - на Волхов.
      И вот все уже позади - и северный ветер, и волны Ладоги, и налеты на канлодку, и наши треволнения. Мы тепло распрощались с моряками, и Большая земля встретила нас ароматным ржаным хлебом и горячим супом с консервами, вкус которых мы начали уже забывать. Великое благо - хлеб и суп, но благо несравнимое - тепло человеческих сердец, душевное участие народа к защитникам города Ленина. Пока мы ожидали поезда, люди задали нам сотни вопросов. Каждый авиатор был желанным рассказчиком: он лично видел все, как оно было и как есть на той стороне широкой Ладоги.
      Но вот появился юркий паровозик, деловито впрягся в эшелон и побежал, постукивая колесами на рельсовых стыках, на восток. Прощай, Ладога!
      Глава седьмая. На дальних подступах к Москве
      В конце ноября мы приехали в Иваново. Город встретил нас холодной погодой. Пока добрались до аэродрома, промерзли до костей.
      В классе было почти так же холодно, как на улице. Нечем топить. Тысячи ивановских ткачих корчевали лес, крушили торфяные болота, простужались, надрывались на этой неженской работе, а топлива все равно не хватало. Мы знали об этом и потому не роптали, не сетовали на трудности.
      Центр переучивания возглавлял тучный, чуть волочивший ногу полковник Шумов. Он ходил опираясь на толстую суковатую палку, при случае потрясал ею перед провинившимся летчиком и зло кричал на него.
      Наш 191-й истребительный полк укомплектовали довольно быстро. Костяк части составляли те полтора десятка летчиков, которые прибыли с Ленинградского фронта.
      В звене теперь стало по две пары самолетов, и каждому "старику" дали по три новичка: учи, готовь себе ведомых. Не успели мы прослушать несколько обзорных лекций, как начались практические занятия на материальной части. А там подоспели и полеты.
      "Харрикейны", "харрикейны"! - восторгалась молодежь английскими самолетами, которыми вооружались полки, отправляемые на фронт.
      Но бывалые летчики помалкивали: полетаем - увидим, что за "ураганы" ("харрикейн" по-русски "ураган").
      Машины оказались не приспособленными к эксплуатации в зимнее время. Чтобы запустить двигатель, техники и механики буквально выбивались из сил: утепляли чехлами, подогревали с помощью специальных агрегатов, без конца проворачивали винт. От людей пар идет, а мотор - как мертвый.
      В крыльях двенадцать пулеметов. Кажется, куда еще больше! А калибр обычного винтовочного патрона. За сиденьем летчика вместо бронеплиты, какая была на И-16, дюралевая полоска пяти - шестимиллиметровой толщины. Пистолетная пуля пробивала эту защиту насквозь.
      Самолет предназначался для эксплуатации на идеально ровных бетонированных площадках. А на наших грунтовых аэродромах с плохо укатанным снежным покровом он клевал носом во время рулежки или пробега: при малейшем сопротивлении на колесо возникал опрокидывающий момент. Винт на "харрикейне" деревянный, чиркнешь по снегу - разлетится в щепки.
      - Что делать? - задумались инженеры и летчики. Выручил моторист Гарбуз.
      - Я живым противовесом сяду на хвост, а вы рулите, - сказал он командиру экипажа.
      Попробовали - получилось. "Харрикейн" не клевал носом. А Гарбуз окоченел.
      Среди инструкторов на местном аэродроме оказался и Павел Друзенков, перегонявший самолеты вместе с Василием Нечаевым.
      - Машины дрянь, - безнадежно махнул он рукой.
      Много неприятностей из-за этих "харрикейнов" натерпелись и мы.
      В звене Добровольского был новичок Лукацкий. Посадив парня в переднюю кабину учебно-тренировочного истребителя УТИ-4, Василий пошел на старт, чтобы узнать, кто из инструкторов будет проверять Лукацкого. После этого тому предстоял самостоятельный вылет. Старт был забит машинами, и Добровольский задержался.
      Лукацкому, по-видимому, надоело ожидать. Он запустил мотор и решил ускорить дело - подрулить к старту и найти там звеньевого.
      По неопытности, а больше всего из-за неосмотрительности (широкий лоб мотора закрывал переднюю полусферу) Лукацкий растерялся и порулил на стоянку самолетов. Шум, крик. Прибежал полковник и задохнулся от негодования.
      - Не миновать бы тебе, парень, серьезного взыскания, да обстановка уж больно напряженная. Пожалел тебя Шумов, - сказал майор Радченко.
      Прежде всего новые машины освоили коренные летчики полка, и некоторые из них вскоре были назначены в другие части. Ушли от нас Николай Савченков и Александр Савченко, Герман Мамыкин, Владислав Плавский, Федор Иванович Фомин. Все они хорошо воевали, по-ленинградски. Александр Петрович Савченко, будучи капитаном, командиром эскадрильи 127-го истребительного авиаполка, в феврале 1944 года был удостоен звания Героя Советского Союза.
      Совсем осиротел наш 191-й истребительный.
      - На чем воевать, на кого опираться в бою? - тревожились летчики.
      Тревога была не напрасной. Громоздкий "харрикейн" по скорости уступал немецким истребителям, а по маневренности, особенно на вертикалях, был совсем никудышной машиной.
      - При развороте одно крыло этой каракатицы в небе, другое в земле, невесело шутили мои друзья. - Только и радости, что на борту радиостанция: хоть на помощь позовешь кого-нибудь в воздухе.
      - А кого? Посмотришь вокруг - аж в глазах зеленеет от новичков...
      Парадокс, но отправку полка на фронт ускорил все тот же Лукацкий. Ему предстояло выполнить последний полет на "харрикейне". Забыв о том, что на хвосте сидит моторист, Лукацкий ухарски вырулил на старт и, не останавливаясь, дал полный газ и пошел на взлет. Все, кто находились на старте, обмерли:
      - Моторист...
      Летчик уже был в воздухе, и мы каждое мгновение со страхом ожидали: вот-вот окоченевший человек упадет с хвостового оперения машины. И тут надо отдать должное спокойствию руководителя полетов. Не сказав Лукацкому о "живом противовесе", он плавно завел его на посадку, и, как только самолет коснулся земли, моторист упал. Он был в полуобморочном состоянии.
      Лукацкий, бледный как полотно, стоял перед командиром звена. Не знаю, чем бы кончилось дело, если бы к ним не подоспел Вадим Лойко, назначенный заместителем командира эскадрильи.
      - Василий, спокойнее, - глухо произнес он и сломал мундштук своей неизменной трубки.
      Подошел Шумов. На этот раз полковник сдержался, никого не стал отчитывать, только спросил:
      - Не пора ли сто девяносто первому на фронт?
      Летчики и техники ленинградцы радовались, прослушав радиопередачу "В последний час". В ней сообщалось, что наши войска во главе с генералом армии Мерецковым наголову разбили 12-ю танковую, 18-ю моторизованную и 61-ю пехотную дивизии противника и заняли город Тихвин. Потом было специальное сообщение о трофеях наших войск.
      - Ну, братцы, - сказал .Павел Шевелев, - пошли дела. Особенно под Москвой. Пока мы тут клевали носом на "харрикейнах", произошли события мировой важности.
      Павел не преувеличивал. Отправляясь с Ленинградского фронта в тыл, мы лишь в общих чертах знали о грандиозном сражении, развернувшемся на ближайших подступах к столице. Теперь же, от командира полка до моториста, все были точно осведомлены о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы. Имена отличившихся полководцев и военачальников - Рокоссовского, Лелюшенко, Голикова, Кузнецова, Говорова, Болдина, Белова и других - передавались из уст в уста. Их войска освободили Рогачев, Яхрому, Солнечногорск, Истру, Венев, Сталиногорск, Михайлов, Епифань - целое созвездие городов и свыше четырехсот других населенных пунктов.
      Удар за ударом обрушивался на немецко-фашистских захватчиков. Снова свободными стали Ливны и Ефремов, Клин и Руза, Алексин и Калинин. А потом опять радостные вести с Ленинградского фронта: войска генерала Федюнинского основательно потрепали противника на войбокаловском направлении.
      На фронт мы отправлялись в приподнятом настроении. Наш путь лежал на северо-запад.
      - Может быть, снова под Ленинград? - предположил Василий Добровольский, и в глазах его заблестели огоньки надежды.
      И все думали так, тем более что промежуточный аэродром был неподалеку от Калинина. Мне эти места были особенно знакомы. Отсюда когда-то вместе с товарищами я уезжал на финскую войну.
      Холод погнал нас через весь аэродром в жилой городок. Уютным, приветливым казался он издали. А вот и мой дом. Неужели все осталось нетронутым? Хорошо бы сейчас пододеть шерстяные носки и свитер, оставленные на довоенной квартире.
      Спешу, поднимаюсь на второй этаж, где когда-то была моя комната. На двери замок, а сама-дверь взломана топором или ломом. Комната ограблена. Везде следы фашистских варваров...
      На другой день прилетела еще одна группа "харрикейнов". Это был полк майора Ф. И. Фомина, бывшего заместителя А. Ф. Радченко. Затем прибыла транспортная машина с обслуживающим составом и техническим имуществом. И сразу же захлопотали техники у "харрикейнов", начали отогревать застывшие на морозе и ветру моторы. Часа два-три спустя аэродром повеселел. Ожили, загудели наши "ураганы". Теперь можно дальше лететь.
      - На Торопец! - приказал командир полка.
      И мы взлетели. В лучах солнца роились мириады тонких ледяных иголок, образующих морозную дымку. Впереди у перекрестка дорог показался большой населенный пункт, утопающий в белых сугробах. Это был Торопец, отбитый у противника 20 января 1942 года. Мы снизились. Многие дома разрушены. На улицах - оживленное движение повозок и автомобилей. Кое-где из труб поднимаются прямые столбы дыма. Возле руин теплятся костерки, обогревающие людей, которых война оставила без крова.
      Ведущий нашей группы отвернул в сторону лесного массива; мы потянулись за ним и вскоре рядом с опушкой леса увидели белую поляну - Кудинское озеро. У самого берега посверкивала расчищенная ледяная полоска. Это и есть наш аэродром.
      Сели. Слева и справа возвышались огромные снежные брустверы. Нашли место для стоянки самолетов. Наученные горьким опытом, не стали студить моторы, все время поддерживали их подогретыми. От частых запусков двигателей с помощью аккумуляторов батареи заметно разрядились. Это угрожало большими неприятностями, но других средств запуска у нас не было.
      К вечеру с промежуточной площадки прилетел 195-й истребительный полк Ф. И. Фомина. Все самолеты расположили у обрывистого берега и замаскировали ветками. На ночь решили оставить шесть дежурных летчиков, которые должны были прогревать моторы. Остальные отправились в город, потому что на аэродроме не было помещения для отдыха.
      Возвратились к рассвету. Жесточайший мороз пробирался под меховую одежду, студил руки и ноги, обжигал лицо. Из всех наших "харрикейнов" только грачевский подавал признаки жизни. Все другие застыли. Техников по-прежнему не было. И соседи тоже не прибыли.
      - Что, застыли ваши каракатицы? - крикнул какой-то солдат, приплясывавший у самодельной зенитной установки.
      Это был один из пулеметов "максим", предназначенных для обороны ледяного аэродрома. Мы знали, что существенного противодействия он не может оказать противнику, но все-таки с ним было немного веселее.
      - Застыли, браток, - отозвался Василий Добровольский. - А твой ветеран действует?
      - Ночью пробовали, тарахтит.
      Иван Грачев сидел в кабине и блаженствовал, а мы бегали вокруг своих омертвевших машин, отбивали чечетку. Часов около одиннадцати послышался отдаленный гул.
      - Не техники ли наши летят? - предположил Павел Шевелев. - Хорошо бы!
      Гул нарастал, и, по мере того как он приближался к озеру, нам становилось все яснее: идет несколько самолетов. Но чьи - свои или чужие? В сердце закралась тревога. Летчики запрокинули голову и до боли в глазах вглядывались в белесое небо. И вот показались бомбардировщики. Навстречу им взлетел заместитель командира эскадрильи Иван Грачев. Недавно ему присвоили звание Героя Советского Союза, и он был теперь в особенно боевом настроении. Заработал тот самый "максим", что находился возле нашей стоянки.
      Иван дважды атаковал "юнкерсов" и, преследуя их, стрелял почти в упор. Однако пули винтовочного калибра не причиняли врагу большого вреда. Грачев гнал противника до тех пор, пока не кончились горючее и патроны.
      Двадцать четыре Ю-88 основательно потрепали материальную часть обоих полков, но люди остались невредимы. Оставаться на Кудинском озере было небезопасно; и нам приказали перебраться на аэродром, где дислоцировался истребительный авиационный полк, летавший, как и мы, на английских машинах. Неожиданно встретились с Николаем Савченковым и Владимиром Залевским, служившими в этой части командирами звеньев.
      Разговорились. Савченков рассказал, что авиации на Калининском фронте значительно меньше, чем было под Ленинградом, и действует она менее активно, хотя летать ребятам приходится не так уж редко.
      - Почему? - спросил я Николая.
      - Мне трудно судить об этом, - сказал он. - Сам понимаешь: командир звена - небольшой начальник. Но недавно к нам прилетал представитель штаба ВВС Калининского фронта и в беседе сообщил кое-что интересное.
      - Просто объяснил обстановку, - без особого энтузиазма добавил Залевский.
      - Ну как "просто", - возразил Савченков. - Рассказал о взаимодействии ВВС Западного, Северо-Западного и нашего фронтов, о соотношении сил в воздухе, об особенностях обстановки. Ведь что получается? Наши войска глубоко вклинились в немецкую оборону. Холм, Великие Луки, Белый, Погорелое Городище - это же около восьмисот километров! А в распоряжении штаба ВВС фронта всего-навсего около сотни самолетов. Вот и думай-гадай, куда их бросить.
      - В общем, приходится распылять силы, - подытожил Владимир. - Поэтому высказываются соображения, что необходимо создавать воздушные армии. Армия мощный кулак!
      - Ну а как дела в вашем полку, Николай? - спросил Савченков.
      Я рассказал о налете немцев на ледовый аэродром.
      - Между прочим, их разведчики и сюда летают, - заметил Владимир Залевский. - Так что надо глядеть в оба.
      И действительно, вскоре после этого разговора над Старой Торопой появился вражеский разведчик Ю-88. Лойко, меня и Шевелева подняли на перехват. Но с такой скоростью, какую имел "харрикейн", о перехвате или преследовании "юнкерса" нечего было и думать. И мы решили подождать разведчика, который, по правилам немецкой пунктуальности, обязательно должен пройти прежним маршрутом. Расчет оказался правильным. Минут через пятнадцать северо-восточнее района нашего барражирования мы заметили разрывы зенитных снарядов и поспешили туда.
      "Юнкерc" возвращался на высоте две тысячи метров. Мы шли с превышением и, внезапно свалившись на него, открыли огонь из тридцати шести пулеметов. Минут десять с разных сторон поливали его огнем, а он продолжал лететь как ни в чем не бывало. Преследование прекратили возле самой линии фронта.
      - Это детские пукалки, а не оружие, - доложили мы командиру.
      - А ты что скажешь? - спросил Радченко инженера полка по вооружению. Тот развел руками:
      - Ничего не поделаешь. Была бы отечественная машина, можно было бы написать рекламацию в конструкторское бюро. А в Англию не пошлешь...
      Из штаба мы ушли разочарованные. Я долго ходил вокруг "харрикейна" и думал, как усилить его огневую мощь. Вспомнил свой верткий И-16 с пушками, эрэсами и бронеспинкой. Все ожидал новую машину. Вот и дождался...
      Николай Зайчиков готовил самолет к очередному вылету.
      - Что не идете в землянку, Николай Федорович? - озабоченно спросил он.
      Я рассказал о своих раздумьях и еще раз добрым словом помянул И-16.
      - А ведь это идея! - подхватил техник мою мысль. - Кое-что переставить с "ястребка" на "ураган" - и получится великолепный гибрид!
      Мы рассмеялись.
      - Нет, я вполне серьезно, - снова возвратился Зайчиков к нашему разговору. - Я видел в лесу разбитый И-16. Пойду посмотрю, нельзя ли кое-что снять с него. Но пока никому не говорите об этом...
      Вечером Николай принес добротную бронеспинку и две направляющие балки реактивных снарядов. Начали с установки бронеплиты. В ту же ночь мы установили ее, а дюралевый щит, снятый с "харрикейна", выбросили.
      - Теперь сзади нас пушкой не пробьешь - радовался Зайчиков. - Завтра займемся эрэсами.
      Минуло еще две ночи - и направляющие для реактивных снарядов были установлены. Подвели к ним и электропроводку.
      - А где возьмем эрэсы? - спросил я техника.
      - Раньше на этом аэродроме, кажется, стояли "чайки" или "ишаки". Посмотрю, не остались ли снаряды в складе, - пообещал Зайчиков.
      Реактивные снаряды нашлись. Мы подвесили их. Оставалось опробовать это оружие в бою. Я надеялся, что во время очередного вылета встречу неприятельский самолет, и ожидал боевого задания с нетерпением.
      Вот и небо. Барражировал почти до полной выработки горючего, но самолетов противника, к сожалению, не было. Чтобы не возвращаться с эрэсами домой, метров с четырехсот ударил по облачку от зенитного снаряда. Получилась незадача: взрыв произошел ниже цели. Значит, надо регулировать установку. Это было делом нескольких минут. Главного мы добились с Зайчиковым - оружие действовало! Сразу же после посадки Николай отрегулировал установку.
      Чаще всего мы летали на разведку войск противника в районах Великих Лук, Крестов, Велижа, Белого и других городов. Прикрывали над полем боя наземные части. Иногда приходилось летать и на штурмовку. Однако главные события развивались не здесь, а восточнее, где шла подготовка к окончательному разгрому ржевско-сычевско-вяземской группировки врага.
      Мы думали, что в феврале или в крайнем случае в марте нас направят именно туда - на левый фланг Калининского фронта, где ожидалась активизация боевых действий. Но для продолжения мощного наступления, видимо, не хватало сил и средств, поэтому войска Западного и нашего фронтов проводили лишь отдельные операции, приводившие к частным успехам. А с началом весенней распутицы вообще не было сколь-нибудь значительных боев.