Фронт над землей

      В наушниках слышался ритм боя, четкие и спокойные команды. Вот чей-то голос: "Фоккеры". "Фоккеры" сзади". И тут же другой: "Бить их надо!"
      "Видимо, откуда-то внезапно появились тупоносые. Неужели я не заметил их?" От этой мысли больно защемило сердце. И вдруг радостный, взволнованный возглас: "Горит! Смотрите, горит!" По всей вероятности, ликовал кто-то из молодых летчиков. Небольшая пауза. И снова чей-то басок: "Разворачивай! "Фоккер" в хвосте. Так. Атакуем!"
      Туго ребятам приходится. Вот опять сигнал об опасности. Затем наставительное: "Не давай гаду уходить! Добей его!"
      Я представлял сложную картину боя. Очень хотелось быть вместе с товарищами, помочь им, но приказ есть приказ, его надо выполнять. Командующий знает обстановку лучше, чем кто-либо из нас. Едва успел подумать об этом, как метров на пятьсот ниже заметил пару "мессершмиттов", которые шли с набором высоты туда, где дрались наши летчики.
      Кроме этих "мессершмиттов" где-нибудь поблизости могли быть еще вражеские самолеты. Поэтому я стал внимательно осматривать воздушное пространство. От яркого солнца слезились глаза. Пришлось приложить руку козырьком, пристально всматриваясь в безбрежные просторы безоблачного неба. Других самолетов пока не было, а та пара, что шла к району боя, не видела нас и все внимание устремила вперед.
      Предупредив лейтенанта Галдобина покачиванием с крыла на крыло, что означало: "Внимание!", и маскируясь яркими лучами солнца, я пошел в атаку. За мной неотступно следовал Михаил. Напарник ведущего "месса" немного отстал, и каждую секунду его силуэт все больше заполнял светящееся кольцо моего прицела. Дистанция двести пятьдесят метров. Двести, Еще ближе. Перекрестие прицела лежит на кабине противника.
      Немецкий летчик, видимо, ничего не подозревает. Нажимаю на общую гашетку и все огневые точки включились в работу. Длинная очередь прошила фюзеляж, кабину и плоскости фашистского самолета. Беспомощно закувыркавшись, он пошел к земле.
      Увлекшись атакой, я выскочил вперед и оказался метрах в двадцати справа от ведущего "мессершмитта". Правее меня шел Галдобин. На какое-то мгновение все три машины оказались в едином строю - в правом пеленге. По недоумевающему, испуганному лицу неприятельского летчика можно было понять, что он не разобрался в создавшейся обстановке. Откуда появились советские самолеты? Что предпринять?
      В затруднительном положении оказался и я. Вырваться вперед, - значит, подставить себя под огонь противника, довернуть влево нельзя: трудно маневрировать на таком интервале от немца. "Хотя бы Михаил немного отстал и ударил по нему", - подумал я.
      И вдруг послышался голос Галдобина:
      - Слева, выше, четверка "мессеров".
      Посмотрев вверх, я увидел их. Они шли попарно на удалении трех - пяти километров, с превышением над нами метров восемьсот. В лучах солнца мы были не видны для них, но гитлеровец, который летел рядом со мною и Михаилом Галдобиным, вероятно, сообщил о своем бедственном положении, и четверка "мессершмиттов" скользнула вниз с доворотом. Когда первая пара приблизилась к нам примерно на километр, конвоируемый нами летчик резко рванул свой самолет вверх, к атакующим. Мы поспешили за ним и оказались на встречных курсах с четверкой "худых". Не приняв лобовой, немцы круто взмыли.
      Во время атаки мы снова набрали высоту около трех с половиной тысяч метров, но скорость при этом потеряли. Развернувшись сразу же за неприятелем, со снижением начали набирать скорость. Завязался неравный бой. Мы дрались вдвоем против пятерых, не пуская противника к району работы "ильюшиных". В ходе схватки я едва выбрал момент, чтобы доложить Головкову по радио о сложившейся ситуации.
      Должен сказать, что лейтенант Галдобин отлично понимал: если фашистам удастся нас разъединить, им легче будет одержать победу над нами. И Михаил держался рядом со мной, искусно выполняя самые сложные маневры. Пожалуй, он даже немного горячился, и мне порой приходилось сдерживать его:
      - Спокойно, Миша!
      Отбив несколько ожесточенных атак вражеских истребителей, мы услышали доклад ведущего группы штурмовиков:
      - Работу закончили, выходим!
      "Ну вот и хорошо, - глубоко вздохнув, подумал я. - Теперь надо тянуть домой". У гитлеровцев, однако, были другие намерения. Разделившись на две группы (три самолета и пара), они начали одновременно атаковать нас спереди и сзади. Отбивая их наскоки, мы стремились приблизиться к линии фронта. Там-то наши ребята помогут. Противник, по-видимому, разгадал наш замысел и стал наседать еще более настойчиво.
      Отбив очередную лобовую, мы разворачивались на обратный курс и огнем встречали "мессов", атакующих сзади. Так повторялось уже несколько раз. И вот тройка снова устремилась на нас спереди. Один из самолетов опередил другие метров на четыреста. Заметив этот разрыв, мы с Галдобиным немедленно атаковали гитлеровца. Два его напарника стремительно шли вслед за ним, а еще одна пара "мессов" сидела у нас, как говорят, в хвосте.
      Исход решали считанные секунды. Вот уже передний немец в моем прицеле. Огонь! Противник открыл ответный огонь и молнией проскользнул над самой кабиной моей машины. Через полторы-две секунды - неизбежное столкновение с двумя "худыми". Нервы напряжены до предела. А у них? Неужели у врага выдержка крепче? Оказывается, нет: не приняв атаки, они с дистанции метров триста пятьдесят взмыли вверх.
      Я резко развернул машину на обратный курс через левое крыло. Михаила не было рядом. Что бы это означало? Вероятно, опасаясь губительной атаки сзади идущей пары "мессершмиттов", он развернулся в то время, когда над моей кабиной проскользнул немец, с которым мы шли в лобовую. Да, так оно и было. Галдобин, пытаясь отбить атаку противника с задней полусферы, сам попал под огонь другой пары, проскочившей выше меня.
      Сначала самолет Михаила взмыл вверх, пытаясь оторваться от "худых" после их атаки. Затем он потерял скорость и, опустив нос, беспорядочно закувыркался к земле. Помочь ему я уже ничем не мог, слишком далеко находился от него. По сердцу полоснула тревога: "Жив ли? Почему не выбрасывается с парашютом?"
      А гитлеровцы, считая, что с моим ведомым покончено, кинулись на меня. Пятеро против одного. Отбиваясь от бешеных наскоков "мессов", я заметил, что Михаилу все-таки удалось выпрыгнуть. Он умышленно совершил затяжной прыжок, иначе фашисты расстреляли бы его в воздухе. На душе стало легче: лейтенант Галдобин жив!
      Двигатель, работавший длительное время на полной мощности, перегрелся. Стрелки приборов подошли к красным рискам, но сбавлять обороты нельзя - бой еще не окончен. Из-под капота мотора выбивало масло. Забрызганное остекление фонаря ухудшило обзор. Чтобы улучшить видимость, я открыл фонарь кабины. Скорость немного уменьшилась, зато видимость намного улучшилась.
      Итак, один против пятерых. Надо оттягивать бой в сторону линии фронта. Однако немцы сразу же преградили путь огнем, намереваясь взять в клещи, чтобы увести под конвоем и посадить на свой аэродром. Разгадав их замысел, я бросил машину на пару "мессеров", пытавшуюся подойти ко мне на параллельном курсе. Сколько осталось до линии фронта? Пожалуй, километров двенадцать. Вон она, заветная белая полоска, уже видна вдоль железной дороги Старая Русса - станция Лычково. Да, видна, но как туда добраться?
      Противник возобновил атаки с передней и задней полусфер. Снова иду в лобовую с едва заметным скольжением вправо. Огненная трасса проходит в нескольких сантиметрах от конца крыла. Беру поправку на этот снос и бью по "мессершмитту". Прицельный огонь вести трудно, и все же вражеский самолет пошел вниз. Однако через некоторое время он взмыл вверх и ушел в сторону. Значит, просто имитировал падение.
      До линии фронта километров восемь. Разъяренные неудачей, гитлеровцы снова атакуют в лоб. Я прильнул глазами к прицелу, в котором каждый миг увеличивался силуэт одного из "мессов". Сейчас будет дистанция действительного огня. И вдруг... страшный удар по левой стороне груди, словно тяжелым кузнечным молотом. Меня отбросило назад, к бронеспинке. А перед глазами промелькнула желто-серая масса с черными крестами. Это сверху пикировал тот самый "мессершмитт", который имитировал падение и выход из боя.
      Молниеносно сработала мысль: "Пока не потерял сознание, надо прыгать с парашютом". Правой рукой отстегнул привязные ремни. Левая не повиновалась, висела, как плеть, между сиденьем и бортом, хотя особой боли не чувствовалось. Самолет, резко сбавив скорость, продолжал полет с небольшим снижением в прежнем направлении. Противник на какой-то момент оказался в стороне, и я подумал: "Надо прыгать. Немедленно". Но куда? Под крылом занятая врагом земля...
      Кружится голова. По груди растекается что-то вязкое, теплое. В глазах желтые круги. "Только бы не потерять сознание..." До крови закусил губу. "Нет, прыгать нельзя. Надо тянуть домой. Во что бы то ни стало - на родную землю!"
      Фашистские самолеты держатся в стороне. Летчики, вероятно, ожидают последствия удара сверху. Попробовал рули управления. Работают. Но почему не слышно мотора? Воздушный винт вращается лениво, подобно крыльям ветряной мельницы, не создавая никакой тяги. Зажав ручку управления коленями, наклоняюсь влево и здоровой рукой посылаю сектор газа вперед. Обороты не прибавились, не последовало привычного резкого рывка вперед.
      Из-под капота мелькнули языки пламени.. Пожар. Это самое страшное, что могло произойти. В довершение всего, видимо, повреждена радиоаппаратура. Я убрал сектор газа, языки пламени немного уменьшились.
      Гитлеровцам, вероятно, надоело ждать развязки, и они решили добить свою жертву. Два "мессершмитта" со свистом пронеслись над самой головой. С трудом оглянувшись, увидел, как другая пара "мессов" заходит для атаки сзади. "Что же главное? Уйти из-под удара или потушить пожар? Кажется, и то и другое".
      Резким скольжением вправо пытаюсь сбить пламя и одновременно уклоняюсь от огня "мессов".
      Бросаю машину то в одну, то в другую сторону, однако сбить пламя скольжением не удается: открытый фонарь создает подсос воздуха и завихрение. Удушливый, едкий дым проникает в кабину. Огонь вырывается из-под приборной доски и обжигает лицо. Пришлось захлопнуть фонарь. Но тут другая беда. Кабина моментально наполнилась дымом. Стало трудно дышать.
      Израненный самолет, превратившись в пылающий костер, летел по наклонной к земле. Маневрируя, думаю: "Только бы пламя не добралось до бензобаков и не перегорело управление". Секунды кажутся вечностью. А "худые" все наседают. В запасе у меня оставалось достаточное количество боеприпасов на все шесть крупнокалиберных пулеметов. Но вот беда - двигатель не работает... Теперь мое оружие - искусство маневрирования и воля к жизни.
      Внизу на темном фоне запорошенного леса различается заветная ленточка железной дороги, по которой проходит линия фронта. Еще бы немного продержаться, совсем немного. Высота чуть более полукилометра. Самолет все быстрее приближается к земле. "Мессы" снова заходят, но теперь уже спереди, сверху. Чтобы увеличить скорость, отжимаю ручку управления, увеличиваю угол планирования, затем резким движением правой руки выхватываю машину вверх, навстречу атакующим фашистам. Вот она, моя последняя очередь. Получайте, гады! Пройдя через стену моего заградительного огня, один фашистский самолет стремительно пошел вниз, второй на пикировании отвернул в сторону и уходит прочь. Они никак не ожидали такой дерзости от пылающего советского истребителя.
      Линий фронта позади. Оставшаяся четверка "мессершмиттов" прекратила атаки. Теперь - приземлиться на первой подходящей поляне. Из-за потери крови, бушующего пламени и едкого дыма плохо вижу приборы. Внизу мелькают белые и темные пятна. Понимаю, что надо гасить скорость. Но самолет, как назло, несется еще очень быстро; не выпускаю ни шасси, ни закрылки. Соображаю, что они могут быть повреждены.
      Впереди показалась белая поляна. Чтобы лучше видеть, я открыл фонарь. Вместе со свежим воздухом в кабину ворвался огонь. Снова начало жечь лицо, руки. От мехового воротника и унтов запахло паленым. Высотомер показывает отрицательную высоту, а земли все нет. Видимо, эта местность ниже уровня аэродрома, на котором перед вылетом стрелка высотомера была установлена на нуль.
      Совсем рядом промелькнул темный кустарник. Жду, когда машина коснется фюзеляжем снежного наста. И вдруг - внезапный удар. Мгновенное торможение. Меня выбрасывает из кабины. Снова удар. Больше я ничего не помню.
      Глава тринадцатая. Время больших надежд
      Очнулся. В глазах сильная резь. Что-то холодное касается лица. Открыл глаза, но ничего не увидел - передо мной сплошное белое пятно. "Неужели потерял зрение?" Потом догадался, что лежу в глубоком снегу.
      Осторожно пошевелил ногами: сначала одной, потом другой - действуют. Пошевелил правой рукой - тоже все нормально. Левая лежала безжизненной плетью. Осторожно перевернулся на спину и увидел над головой ослепительно яркое голубое небо, залитое лучами солнца.
      Прислушался. Справа доносилась отдаленная артиллерийская канонада. Значит, я упал далеко от железной дороги, по которой проходила линия фронта, и меня могут долго не найти свои. Придется выбираться самому. С трудом освободился от парашюта и встал. Снег до пояса. Крепчайший мороз и штиль. Кругом белая равнина, слепящая глаза. Кое-где виднеется редкий низкорослый кустарник. Вдали - лес. Метрах в семидесяти языки пламени лижут мотор моего самолета. С минуты на минуту может произойти взрыв - пламя подбирается к бензобакам. И все-таки я решил добраться до машины и вынуть из лючка лыжи, без которых очень трудно двигаться по снежной целине.
      Под ногами, несмотря на сильный мороз, чавкает вода непромерзшего болота. Здесь легко попасть в припорошенную снегом трясину. Последние метры были особенно трудны. Но вот и самолет. Во время посадки правая сторона центроплана, по всей вероятности, зацепилась за торчавший из-под снега пень. Имея достаточный запас скорости, машина резко затормозила. Привязные ремни были отстегнуты, и я вылетел в сугроб.
      Хорошо бы установить связь по радио, но аппаратура была повреждена. Эфир молчал. Взяв лыжи, которые были единственной надеждой на спасение, я пошел прочь. Пройдя метров десять, опустился на снег, вынул из обгорелого планшета карту и попытался уточнить свое местонахождение. Это был район в глубине нашей территории, километрах в двадцати от переднего края. Решил взять направление на запад, чтобы выйти на дорогу, которая ведет из Крестцов на юг и снабжает фронт.
      Левый унт промок, и нога в нем ощущала неприятную липкую влагу. Чтобы уйти от воды, я начал утаптывать площадку на снегу. Страшно хотелось пить, во рту пересохло, и время от времени я хватал горсть хрустящего снега, чтобы утолить жажду.
      Вот площадка готова. Ноги уже не в воде, но левая все равно ощущает неприятную сырость. Разуться? Это требует значительных усилий, так как действует только правая рука, дышать тяжело, а нагибаться трудно. Усевшись на парашют, я кое-как сдернул левый унт и остолбенел: портянка, носок и брючина были залиты кровью. Отжать их не было возможности, и я сунул окровавленную ногу обратно в меховой унт.
      Отвернув левый борт кожанки, я увидел, что куски меховой подстежки и шерстяного свитера превратились в окровавленную кашеобразную массу. Очищаясь от этого жуткого месива, нащупал что-то твердое. Сверкнули белым металлом помятые ордена. Теплая липкая жидкость потекла под рубашкой еще сильнее. Теперь я знал, почему не работала левая рука.
      Боли не чувствовалось, но дышать было трудно. Глубокий вдох вызывал кашель. Сплюнул - снег в крови. "Видимо, повреждено легкое, - невесело подумал я.- Дела плохи, и никого поблизости нет".
      Большой носовой платок затолкал в рану, пытаясь остановить кровотечение. Но платок быстро намок, и тогда я оторвал кусок нижней рубашки и тоже втиснул его в рану. Кровь стала течь медленнее.
      Встать на лыжи оказалось делом не таким простым в этих условиях, но все-таки встал и еще раз посмотрел на карту. До предполагаемой дороги, по всей вероятности, километров двадцать пять. Хватит ли сил? Надо торопиться!
      Со слезами на глазах в последний раз посмотрел на догоравший самолет и отправился в путь, опираясь правой рукой на палку. Вторую палку, прикрепленную лямкой к левой руке, волочил по снегу.
      Пройдя метров двести, остановился и обернулся к машине. Послышались разрывы оставшихся боеприпасов. Вскоре треск прекратился. Прощай, крылатый друг!..
      С каждым шагом идти становилось труднее. Хотелось пить. Я взял горсть крупчатого морозного снега, но он не утолил жажды. Через полкилометра снова нагнулся за горстью снега. Неимоверная тяжесть тянула к земле. Однако я знал, что останавливаться нельзя, что первая уступка своей слабости повлечет за собой вторую и третью, а это гибель - упадешь в снег и больше не найдешь в себе сил подняться и продолжать путь.
      Я вынул карту и письма Анны из планшета и бросил его.
      Но идти стало не легче - ноги словно налиты свинцом, грудь стянута железным обручем. Что у меня еще? Пистолет и та самая горсть ленинградской земли, которую ношу с собой с осени сорок первого года. Оружие, может быть, пригодится. Земля - священна.
      Немного отдохнув, я снова двинулся вперед. Шел до изнеможения. Сначала выбросил перчатки, потом в снег полетела полетная карта, - остался лишь маленький квадрат, который был необходим, чтобы выбраться на дорогу. И наконец письма жены. Прости, милая, далекая...
      Поляна кончилась. Пошел густой, непролазный кустарник. Лыжи едва продирались сквозь него, ветки больно хлестали лицо. Что же еще осталось в карманах? Правая рука нащупала портсигар с трогательной надписью на внутренней стороне крышки. Из него я угощал папиросами друзей. Сегодня утром - Вадима Лойко и Павла Шевелева. Что ж, они не осудят меня. Портсигар остался лежать на каком-то пеньке.
      Солнце скрылось за верхушками кустарника, который перешел в небольшой лес, и все вокруг как-то изменилось. Впереди показалось что-то похожее на жилье. Я рванулся к нему, словно к спасительному причалу. Тепло, люди, помощь... Но это была заброшенная, разрушенная землянка. Что же дальше? Я еще раз ощупал карманы. Маленький кусочек сахару. Как он пригодился сейчас!
      И я шел дальше, натыкаясь на стволы, цепляясь палками за кусты. Ноги подкашивались, дыхание вырывалось из груди с тяжелым хрипом. От большой потери крови мучила жажда. Я глотал снег, но пить хотелось еще больше. От крайней усталости закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные круги, силы совсем оставили меня.
      Опустился на корни какой-то сосны и сдернул с головы шлемофон... "Отдохну, посижу только одну минуту", - убеждал я себя. Но встать так и не смог. Лишь успел надеть шлемофон. В ушах зазвенели тоненькие колокольчики, небо качнулось в сторону и тут же потухло...
      Очнувшись, увидел склоненное надо мной мужское лицо с суровой складкой на лбу. Заметив, что я открыл глаза, он улыбнулся и сказал кому-то:
      - Жив... Сильная потеря крови...
      Меня приподняли сильные руки и бережно положили на носилки.
      Впоследствии я узнал историю моего спасения. Оказывается, за воздушным боем у переднего края наблюдали со станции наведения "Ольха". Как только мой самолет, объятый пламенем, пошел к земле, в этот район послали офицера медслужбы Лелеко и двоих солдат. Идти пришлось долго, и поэтому они нашли остатки сгоревшего самолета только через четыре часа. Затем по лыжне разыскали меня, оказали первую помощь...
      - Осторожнее, - услышал я голос фельдшера Лелеко и снова впал в забытье.
      Мне чудилось летнее, солнечное утро. Березовая роща на берегу реки. Подернутые росой цветы и копошащиеся в них пчелы... Я медленно раскачиваюсь в гамаке и, скосив глаза, смотрю на Аню. Она стоит рядом в белом платье и пытается подтянуть к себе мой гамак. За ее платье держится Женька. Круглое, как у Ани, лицо, чуть вздернутый носик и такие же большие голубые глаза... А гамак раскачивался все сильнее и сильнее. Я уже не мог остановить его, и в Аниных глазах мелькнул испуг. Что это?.. Почему она плачет? Почему Женька зарывается лицом в подол ее платья?..
      - Нужно поставить носилки на лыжи.
      - А может быть, так донесем?
      - Нет-нет, надо спешить...
      Холодная ладонь коснулась моего лба,
      - Он весь горячий. Боюсь, что не успеем. Ставьте на лыжи!
      Носилки остановились и опустились вниз. И снова вторая жизнь пошла рядом с той, настоящей. Все сместилось во времени. Я забыл, что нахожусь в ночном лесу - раненый, пробитый насквозь горячими осколками фашистского снаряда. Мне послышалось, будто меня зовут. Рядом стоят кони и мирно жуют сено, сено похрустывает во тьме; пахнет конским потом, овчиной и талым снегом. Где-то поскрипывают телеги, похрустывают торопливые шаги возниц. Обоз остановился в городе, и я лежу в кошевке на соломе, накрывшись с головой теплым отцовским тулупом.
      И вдруг через все мое тело словно прошел сильный ток. Второй план отступил, и я снова увидел себя на носилках, скользящих по рыхлому снегу, чьи-то ноги, обутые в серые валенки, густой кустарник и подбитую жестью лыжу.
      Я почувствовал едкий запах махорочного дыма и услышал отдаленные голоса. "Свои! Свои!" - торжествуя, запело все внутри, но я не мог разжать губ, глаза тоже застилала молочная мгла. И мне почему-то показалось, что я ослеп. Только что все видел и вдруг - ослеп. Ресницы словно срослись, у меня не было сил открыть их. И тут-то я, кажется, впервые застонал. Носилки остановились, надо мной кто-то склонился и, взяв мою правую руку, стал отсчитывать пульс.
      - Ничего, сердце крепкое, - сказал кто-то.
      - Кто вы? - разомкнул я спекшиеся губы.
      - Свои, свои...
      - У меня что-то с глазами? - спросил я. Смутно блеснул за веками белый луч карманного фонарика.
      - Сейчас, дорогой, сейчас...
      Через несколько секунд что-то мягкое и влажное заскользило по закрытым глазам.
      - Брови вырастут новые, густые и красивые. И ресницы тоже, - ласково приговаривал голос. - Обгорели немного, вот и все...
      Я с трудом открыл глаза и с радостью увидел склонившегося надо мной человека - того же самого, с суровой складкой на лбу, с расширенными зрачками. Это был Лелеко.
      - Как вы себя чувствуете, Николай Федорович? - спросил он.
      - Нормально, - сказал я.
      - Ну вот и хорошо! - обрадовался мой спаситель. Затем добавил: - А теперь нужно немного выпить. Всего несколько глотков.
      Одной рукой Лелеко осторожно приподнял мою голову, а другой поднес к губам маленький металлический стакан.
      - Пейте.
      Я сделал несколько глотков спирту и обессиленно откинулся на его сильную руку.
      - Хорошо, хорошо, - приговаривал Лелеко, глядя на меня, как на больного малыша. - А теперь поедим. Вот та-ак. - И поднес ко рту густо намазанный маслом ломоть душистого черного хлеба.
      Солдаты приветливо смотрели на меня и улыбались. Им, наверно, было приятно от мысли, что они все-таки разыскали летчика и теперь стоят и видят, как он оживает у них на глазах.
      - Ну, в путь, да побыстрее, - приказал Лелеко, и сам впрягся в лямки, чтобы помочь уставшим товарищам.
      Вскоре мы добрались до их радиостанции.
      Неподалеку слышались тяжелые орудийные раскаты.
      - Леня, помоги-ка! - крикнул Лелеко в темноту. Скрипнула дверь, и передо мной вырос среднего роста плечистый мужчина в гимнастерке.
      - Нашли? - обрадованно спросил он.
      По крутой лесенке меня внесли в землянку и уложили на нары. Доски были устланы соломой и покрыты сверху брезентом. Коптилка тускло освещала толстые бревенчатые стены и закопченный потолок.
      Теплая вода. Белые простыни. Укол. Лелеко еще раз тщательно обработал рану и покачал головой.
      - Ближайший госпиталь в Крестцах, - сказал он и вынул карманные часы. - До них километров тридцать, а машина будет только утром. Придется ждать.
      Сделав еще один укол, фельдшер предложил мне выпить кружку тонизирующей, как он сказал, жидкости. По вкусу она напоминала крепко заваренный чай, с примесью спирта и чеснока. Я с трудом осилил кружку, но потом почувствовал, как по всему телу разливается приятное тепло. Солдат, которого звали Леней, принес котелок дымящейся картошки с мясными консервами.
      - Ешьте, товарищ летчик!
      После еды клонило ко сну. Лежа на нарах, я слышал, как выходил и снова входил Лелеко, как он разговаривал вполголоса с Леней. До меня донеслось имя Алексея Борисовича. "Наверное, Панов", - подумал я.
      - Предлагают выслать самолет, - сказал Лелеко. - Да разве мы подготовим площадку? Кругом лес, кусты... Я передал, пусть вышлют машину с врачом. На всякий случай, если не придет наша... Да, тяжелое у него ранение. Пожалуй, повреждена плевра... Хорошо бы ему сейчас переливание крови сделать.
      Разговор то затихал, то начинался вновь. Люди выходили из землянки и возвращались в нее почти бесшумно. Наконец я уснул или впал в забытье.
      В маленьких оконцах уже серело утро, когда Лелеко разбудил меня:
      - Николай Федорович, пора завтракать.
      Намочив кусок бинта, он обтер мне лицо. Я выпил чаю и неохотно съел ложку макарон. Затем меня одели, запеленали в спальный мешок и на носилках вынесли из землянки. От яркого солнечного света я невольно зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел под елью грузовую машину с опущенными бортами и нескольких солдат, хлопочущих возле нее.
      - Сюда, сюда! - крикнул один из них.
      Крепкие руки приподняли носилки и поставили их на толстую подушку из молодых еловых веток, которыми был устлан весь пол в кузове грузовика. Лелеко посадил Леню с шофером, а сам остался рядом со мной.
      По тряской дороге проехали километров восемнадцать. Послышался гул встречного грузовика. Хлопнула дверца кабины. Кто-то спросил:
      - Далеко ли до переднего края?
      - Передний край велик, - ответил Лелеко. - На какой вам нужно участок?
      Незнакомец зашуршал бумагой, - видимо, он развернул карту и показывал что-то моим провожатым.
      - Вот сюда.
      - Да это же к нам! - воскликнул фельдшер. - Вы, случаем, не от Панова?
      - Так точно, от Панова. Штурман полка капитан Хасан Ибатулин.
      - За летчиком?
      - Точно, за ним. Где он? Жив?
      - У нас в кузове...
      Сердце забилось от радости. Дорогие ребята, все-таки отыскали. Хасан Ибатулин вскочил на колесо - и я увидел его расплывшееся в улыбке широкое лицо.
      - Ничего, Коля, все будет в порядке, - сказал он, касаясь ладонью моего обожженного лица. - Хочешь шоколаду?
      Не дожидаясь ответа, Хасан отломил от плитки кусочек.
      - Ешь, дорогой, ешь. Скоро доберемся до Крестцов, в госпиталь. Все будет хорошо, - приговаривал штурман.
      Полковая машина развернулась, и мы тронулись дальше...
      Когда меня положили на операционный стол, я увидел хирурга - небольшого роста усталого мужчину.
      - Ну-ну, посмотрим вашего героя, - сказал он врачу нашего полка, приехавшему вместе с Ибатулиным.
      Срочные приготовления. Бинты, лекарства, инструментарий. Я чувствовал тупую боль и постанывал. Видимо, хирург резал ткань вокруг раны. Наконец я услышал, как звякнул, упав на дно тазика, первый осколок.
      - Здорово же они тебя, мерзавцы, - приговаривал врач, углубляясь в рану. Осколки один за другим со звоном падали в тазик.
      - Так, говоришь, вчера утром? - спросил он стоявшего за его спиной Ивана Федоровича.
      - Утром, - подтвердил тот.
      - Молодцом, молодцом.
      Закончив операцию, хирург выпрямился, тяжело вздохнул. Затем вытер потное лицо и, немного подумав, тихо сказал:
      - Видать, в рубашке ты родился, приятель. Еще бы миллиметра два и...
      Иван Федорович перебил его:
      - Дело не в рубашке, коллега, а вот в этом. - И показал хирургу мой пробитый осколком партийный билет.
      - Как это произошло? - удивился врач.
      - Вопрос достаточно ясен, - вмешался в их беседу стоявший у двери Хасан Ибатулин. И штурман довольно точно нарисовал картину ранения.
      - Спасли ордена и партбилет, - закончил он.
      - Да, да, - быстро проговорил хирург, - если бы не было партбилета и орденов, осколки вошли бы глубже, мне не пришлось бы латать легкое и доставать из-под лопатки вот этого солдата с ружьем от Красной Звезды... Надо посмотреть еще завтра, а может быть, и послезавтра. Вы, коллега, конечно, останетесь? спросил он Ивана Федоровича.
      - До завтра останемся, - ответил за врача Ибатулин.
      Меня унесли в школьный класс, превращенный в госпитальную палату. Ночь прошла в кошмарном бреду. Друзья были возле меня, подавали пить, вызывали дежурную сестру.
      Утром в сопровождении Лени вернулся Лелеко. Он еле держался на ногах от усталости: всю ночь помогал вывозить со станции раненых, тушить пожары и восстанавливать железнодорожные пути.
      - Пришли попрощаться, - сказал Лелеко с доброй улыбкой. - Рады, что операция прошла благополучно. Верим, все будет хорошо.
      В этот день хирург снова занимался моей раной. Когда закончил, удовлетворенно произнес:
      - Ну, соколик, теперь будешь жить сто лет!
      Видимо, он окончательно убедился в том, что опасность миновала. Однако и на этот раз рану не зашили, а стянули металлическими скобками.
      Из операционной меня унесли в другую, более светлую и чистую палату. Положили на мягкую койку с белыми простынями и пышными подушками. Прощаясь после обхода с Иваном Федоровичем и Хасаном, врач сказал:
      - Вот немного подлечим Кузнецова и отправим в тыл. Там его быстро поставят на ноги.
      - А мы хотели забрать его домой, - возразил Ибатулин.
      - То есть как это - домой?! - удивился врач.
      - К себе в часть, - пояснил Хасан. - У нас там есть лазарет, врачи, ну... и все прочее.
      - Вот именно "прочее"! - возмутился хирург. - Да вы думаете, что говорите?! У него большая грудная мышца разорвана. Ему специалисты нужны, длительное лечение. А вы хотите человека оставить без руки!
      Ибатулин смутился. Он не стал настаивать, но, видимо, остался при своем мнении. Я же, слушая Хасана, только радовался: уж очень не хотелось расставаться с родным полком.
      Ибатулин и полковой врач тепло попрощались со мной.