О повестке, в которой его обязывали явиться на ипподром с пятидневным запасом продовольствия, кружкой, ложкой, полотенцем, двумя парами белья, в исправной одежде и обуви, Элиас не думал вообще. Словно бы забыл о повестке.
      Он долго не мог заснуть в эту ночь. Но снотворного не принял.
      Утром он ходил к Ирье, и опять безрезультатно, ее опять не было дома. Никто не открыл дверь. Тогда он пошел в наркомат, как и собирался еще вечером.
      По дороге он подумал: а не оплошность ли это? Не разумнее ли разузнать у соседей, где может быть Ирья. В двухэтажных деревянных домиках все жильцы хорошо знают друг друга, и ему наверняка рассказали бы все. К тому же собирать сведения про Ирью у жильцов безопасно, а в наркомате всякое может случиться. Но, несмотря на эти трезвые рассуждения, Элиас все-таки не стал возвращаться.
      В наркомате, где всегда толклись люди, где двери без конца выпускали и впускали своих служащих, руководителей подведомственных предприятий, директоров, снабженцев и людей самых разных профессий, где непрерывно звонили телефоны, стучали машинки, гудели голоса, царила непривычная тишина. С чувством предельного внутреннего напряжения Элиас направился в плановый отдел, готовый услышать любые слова и насмешки от кого угодно, даже от самой Ирьи. Но в отдел он не попал, дверь была на замке.
      Элиас потерял уверенность я не мог решить, к кому же теперь обратиться. Он дернул несколько дверей, но одни тоже были заперты, а за другими он обнаруживал совсем незнакомых людей.
      Из приемной наркома слышались голоса, и Элиас решил зайти туда. Какая-то незнакомая Элиасу женщина говорила по телефону.
      Элиас подождал, пока она закончит разговор, и спросил, как ему найти кого-нибудь из планового отдела.
      - Большинство наших работников уехали на оборонительные работы, товарищ Элиас, - объяснила ему не то секретарша наркома, не то просто дежурная.
      Преодолев смущение, Элиас спросил:
      - И товарищ Лийве тоже?
      - Товарищ Лийве должна эвакуироваться. А может, уже уехала.
      Элиас не обратил внимания на то, что его знают по фамилии. Вернее, он заметил это и даже сле(ка удивился, но тут же забыл, едва услышал новости об Ирье.
      - Вы точно это знаете?
      - Абсолютно точно. Товарищ Лийве три дня назад взяла расчет. Я сама оформляла.
      - Большое спасибо.
      - Пожалуйста, товарищ Элиас,
      - Еще раз большое спасибо. Всего хорошего.
      - Всего хорошего, товарищ Элиас.
      Элиасу, ставшему слишком мнительным, показалось, что секретарша наркома называла его по фамилии слишком подчеркнуто. Но он не стал ломать над этим голову. Просто машинально отметил, ибо его занимало совсем другое: что он все-таки опоздал.
      Ирья уехала, вот почему ее квартира была закрыта. Так что его прибытие в Таллин оказалось бесполезным. Что же делать?
      Он сказал себе, что надо поспешить на вокзал: вдруг эшелон Ирьи еще не отправлен?
      По дороге Элиас понял, как сильно удручило его посещение наркомата. Ничего, правда, особенного не случилось, чрезмерная вежливость, видимо, вошла у секретарши в привычку, но почему-то Элиас насторожился и был готов к самому худшему, даже к тому, что его могут задержать. Нет, он не подытается скрыться больше, нет. Он убеждал себя сохранять спокойствие в любой ситуации, какой бы она ни была.
      Самое страшное - встретиться взглядом с глазами Ирьи. С глазами, которые он хотел во что бы то ни стало увидеть. Он и боялся, и надеялся. Надеялся, что, вопреки всему, Ирья не осудила его окончательно.
      На Балтийском вокзале выяснилось, что эшелоны отходят не отсюда, а из Юлемисте. Элиас помчался* туда.
      Теперь он уже не тревожился о предстоящем. Не думал больше о своем достоинстве. Ему было важно одно: успеть на станцию Юлемисте до отхода эшелона.
      Он по-прежнему надеялся и боялся. Надеялся найти Ирыо в эшелоне на Юлемисте и в то же время боялся опоздать. Надеялся, что Ирья его поймет, и боялся, что у нее не осталось к нему даже сочувствия. Надеялся, что все еще может обернуться счастливо, и боялся упустить последнюю опору, удерживающую его на поверхности.
      Еще издали Элиас увидел на втором пути длинный пассажирский состав и сбившихся кучками людей на платформе.
      Он прибавил шагу.
      На платформе он спросил, не увозит ли этот состав эвакуирующихся. Ему ответили, что это в самом деле эвакуационный эшелон. Он стал пробираться по вагонам, узнавая, не видел ли кто товарища Лийве. Его направили к начальнику эшелона. Тот оказался отзывчивым человеком, но после долгого изучения списка покачал головой.
      Элиас попросил у него список и своими глазами пробежал несколько сот фамилий.
      - Спасибо. - Он вернул начальнику эшелона густо исписанные листы. Извините за беспокойство.
      - Эшелоны отправляются каждый день, - утешил его пожилой человек, похожий на школьного учителя.
      Элиас, убитый, потащился вдоль всего состава обратно. Не оставалось сомнений, что Ирья уехала вчера или даже позавчера.
      В каком-то из окон он увидел женщину, и ему показалось, что это Ирья. Женщина сидела спиной к нему и с кем-то разговаривала. Он остановился, вернулся к окну и заглянул в вагон. Ирьи там не было. Разволновавшись, Элиас вскочил в вагон и стал бесцеремонно протискиваться между людьми.
      Нет, ошибка: Ирьи в вагоне не было. Зато он наткнулся на человека, которого хорошо знал. На техника из их треста Энделя Нийдаса.
      - Привет! - Нийдас протянул ему руку. - Рад увидеться с вами столько времени спустя.
      - Привет! - Элиас пожал протянутую руку.
      Он несколько растерялся от этой неожиданной встречи с сослуживцем. Не находя что сказать, он почувствовал себя неловко, попытался улыбнуться, но рот его лишь судорожно скривился.
      - Похоже, будто вы кого-то ищете, - сказал Нийдас с такой непринужденностью, словно за все это время ничего не произошло.
      - К сожалению, я опоздал, - пробормотал Элиас, все еще не овладевший собой.
      - Сейчас вся нормальная жизнь полетела кувырком и никто не знает, когда мы опаздываем, а когда - нет. - И Нийдас дружелюбно улыбнулся. - Кого вы так отчаянно разыскиваете, если не секрет? Может, я могу вам помочь?
      Элиас взглянул на Нийдаса, улыбавшегося во все лицо, и с неожиданной для себяоткровенностью признался:
      - Я пришел проводить товарища Лийве. Но ее эшелон уже ушел.
      Нийдас спросил:
      - Разве она вам не сказала, в какое время должен был отправиться ее поезд?
      - Я узнал, что товарищ Лийве эвакуируется, от других, - ответил Элиас и добавил, пытаясь пошутить: - Лучше поздно, чем никогда.
      Нийдас опять дружелюбно улыбнулся и сказал:
      - Я согласен передать от вас привет. С вашего разрешения, разумеется. И если, конечно, нам доведется встретиться в советском тылу.
      Элиас решил, что неудобно отказываться от предложенной услуги.
      - Буду вам очень благодарен. Может быть, вы попадете в одно и то же место.
      - Куда должна была уехать товарищ Лийве? Элиас и на этот раз решил быть откровенным:
      - К сожалению, и этого не знаю. Я слишком поздно узнал, что она эвакуируется.
      Нийдас не захотел, чтобы беседа увяла:
      - Я покачу далеко на восток. На Урал. Меня командировали. А вы где мотались все это время? Про вас говорили всякое, но я не верил.
      Элиас ничего не ответил. Он смотрел куда-то мимо Нийдаса, на душе у него стало совсем паршиво. Все-таки он спросил:
      - Что же обо мне говорили? Нийдас махнул рукой:
      - Честное слово, не хочется повторять всей этой ерунды и портить вам настроение.
      Выдержав паузу, он как бы нехотя продолжал:
      - Говорили, будто вас хотели выслать в Сибирь. Но вам, дескать, удалось скрыться. Смешно, ей-богу, смешно. А потом пошли разговорчики и почище. Уверяли, будто вы стали бандитом. Жалко, нет здесь этих клеветников и тех, кто легковерно им поддакивал. Своими глазами убедились бы, что занимались пустой болтовней.
      Нийдас сообщил это беззаботно, полушутя, с извиняющимся видом. Элиаса не поразило, что его считали беглецом. Нет, это естественно, и, возвращаясь в Таллин, он считал вероятным услышать примерно такие слова, какие услышал от заведующего мастерской. Но одно дело - предполагать что-то, а другое услышать самому, что о тебе думают и за кого тебя считают. Знают даже о его поведении в Вали, это самое убийственное. И о том, что он был с лесными братьями, знают не один-два человека, а все, это ни для кого не тайна, все только об этом и говорят. А если на их предприятии об этом говорили все, то, значит, это дошло и до Ирьи.
      Элиас не собирался скрывать от Ирьи ничего. Он хотел признаться полностью. Пусть знает все. Но выходит, она уже знает. Знает и осудила его, наверняка осудила.
      Элиас больше не сказал Няйдасу ни слова. Он молчал, отведя глаза в сторону, и думал о том, что все погибло. Погибло окончательно.
      - Видите, я таки испортил вам настроение, - прервал молчание Нийдас. Не принимайте вы эту болтовню к сердцу.
      Элиас тихо сказал:
      - Если вам случится встретиться с товарищем Лийве, передайте ей привет от меня, скажите, что я желаю ей всего самого хорошего.
      - Извините, товарищ Элиас, но я знаю о вашей привязанности к товарищу Лийве. - Голос Нийдаса стал очень участливым, очень проникновенным. Поэтому позвольте мне дать вам один совет: не оставайтесь в Таллине. Уезжайте в тыл. Разыщите товарища Лийве. Так сказать, разделите с нею военные трудности. Примите это как совет старого друга... На востоке - в Сибири и на Урале - сейчас большая нехватка в хороших инженерах. Обратитесь в наш комиссариат, и там уладят все формальности по эвакуации.
      Нийдас взглянул на Элиаса в упор, но тут же отвел глаза, пробормотал: "Извините!" - и улыбнулся виноватой улыбкой человека, отважившегося на совет по очень щекотливому делу.
      Элиас почувствовал благодарность к технику, с которым у него никогда не было добрых отношений. Он сказал:
      - Спасибо! Мне поздно эвакуироваться.
      - Вам, конечно, лучше знать. Но все-таки подумайте о такой возможности. А что касается формальностей, так их уладят в три-четыре дня.
      - К сожалению, я все-таки не могу ехать.
      - Жаль. Обязательно передам привет от вас товарищу Лийве.
      Элиас вдруг сказал:
      - Вы сказали, что знаете о моей привязанности к товарищу Лийве. Передайте ей: я люблю ее по-прежнему.
      В тот же миг Элиас устыдился своих слов, вырвавшихся из самой глубины его существа, словно под напором какой-то огромной силы, вопреки его желанию. Он показался себе ничтожным человечишком, трубящим на весь мир о том, что надо скрывать в самом себе, как величайшую ценность, истериком, не умеющим сдерживаться, предпочитающим поступкам слова, слова и еще раз слова.
      Нийдас уверил его:
      - Передам непременно.
      - Большое вам спасибо. Счастливого пути. - Прощайте.
      - Всего вам наилучшего.
      Элиас покинул станцию Юлемисте окончательно раздавленный.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ГЛАВА ШЕСТАЯ I
      Шагаем строем через Таллин. Мы должны пройти через площадь Победы, мимо театра "Эстония", подняться по Тартускому шоссе на Ласнамяэ, сесть там в автобусы и поехать на фронт, пододвинувшийся к Таллину уже совсем близко.
      Идет дождь.
      - Грибной, - говорит кто-то сзади.
      Я считал, что грибным называют мелкий дождь, почти туман, но не затеваю спора. Болтать в строю не годится.
      Мостовая блестит. Люди на тротуарах останавливаются и смотрят нам вслед. Некоторые машут рукой. Но большинство провожает нас только взглядом.
      Народу на улицах мало. Каждый раз, как я попадаю в город, у меня возникает впечатление, что Таллин обезлюдел. Примерно такая же картина, какая бывала летом по воскресеньям, когда тысячи горожан устремлялись к морю или разъезжались во все стороны на экскурсии. Сейчас многие - тоже за городом. Говорят, тысяч двадцать таллинцев все еще копают окопы на подступах к Таллину. Кроме того, некоторые мобилизованы, а некоторые служат, как и мы, в истребительных батальонах. Да еще несколько сот человек эвакуировалось в советский тыл.
      А сегодня людей на улицах и вовсе поубавилось. Потому, что льет дождь и еще, наверно, потому, что к Таллину приближаются немецкие войска. Фашисты продвигаются по всем шоссе, но осью направления главных их сил стало шоссе Тарту - Таллин.
      Туда-то нас и перебрасывают.
      Мы именуемся уже не батальоном, а полком. Первым эстонским стрелковым полком. Да, истребительные батальоны, действовавшие врозь, и Таллинский и другие, объединены теперь в один полк. Какова его численность, я не знаю. Нас, наверно, с добрую тысячу, если не с две. Командира полка я не знаю. Говорят, это бывший командир Вильяндиского батальона, которого назначили сперва начальником опергруппы истребительных батальонов, а потом командиром нашего полка. Комиссара я уже видел однажды. Еще до войны. Он выступал как-то на собрании, на котором мне поручили присутствовать. Тогда он был секретарем горкома, потом перешел в ЦК, тоже, кажется, секретарем. Причислен к нашему полку и Ээскюла, только все никак не пойму, в качестве кого. Мы поздоровались, поговорили немного, но сам он своей должности не назвал, а я постеснялся спрашивать.
      Во дворе на Водонапорной, где я проспал последнюю ночь под каштанами и кленами и где собрали подразделения формируемого полка, я встретил наконец-то Руут-хольма. Ведь после Пярну-Яагупи мы ни разу еще не виделись. Я чертовски обрадовался, да и Аксель тоже. Руутхольм рассказал, что после моего отъезда немцы атаковали, наших, но врага отбили. Наши действовали потом в Пярну-Яагупи, Валге, в районе Ярваканди, несколько раз вступали в бои с передовыми частями немецкой регулярной армии. Из рассказа Руутхольма я понял, что наши стойко сопротивлялись и на их участке немцам прорваться не удалось. Эту группу присоединили к другому истребительному батальону, а иногда она сражалась бок о бок с подразделениями Красной Армии.
      Руутхольм говорил, я слушал. Держались оба как старые приятели. Он ни в чем не изменился. Остался таким же. Но во мне он, видно, приметил что-то новое, потому что вглядывался в меня все пристальнее и пристальнее. В конце концов его взгляд остановился на моей ноге.
      - Тебя ранили? - спросил Руутхольм.
      - Легко, - сказал я. - Уже прошло.
      - Под Аудру? - спросил он снова. - Слышал, там нашему батальону крепко досталось.
      Хотя Руутхольм уже давно не в нашей част, он все еще называет ее "наш батальон".
      - Да, - ответил я, - там было горячо.
      Я рассказал другу о бое под Аудру, где около половины наших погибли, пропали, были ранены. После этого поражения мы здорово упали духом и долго не могли прийти в себя. Мы были удручены не только большими потерями, но и тем, что так плохо сражались. Хоть каждый и помалкивал, но у всех саднило на душе. Слишком хорошо я знал своих товарищей, чтобы не видеть этого.
      Я ничего не скрыл от Руутхольма. Рассказал все, что мог. Начала сражения я не видел - мы ведь подъехали позже. Но начало-то и было-особенно тяжелым. Неожиданным огневым налетом немцам удалось расстроить наши боевые порядки... Правда, картина вскоре изменилась: к моменту нашего прибытия ядро батальона снова стало организованной боевой единицей. Если бы, несмотря на внезапный огневой шквал, устойчивый боевой порядок был все-таки сохранен, потери были бы меньшими. Так считали все, и это верно.
      У нас, конечно, было много оправданий. Боевого опыта мы еще не накопили, а бешеный огонь немецких минометов и автоматов настиг нас, будто гром с ясного неба. Нас атаковала вышколенная регулярная часть, к которой присоединились позже лесные братья. Да и враг вооружен был куда лучше нашего. То, что батальон вообще выдержал натиск и нанес врагу такой урон, что ни немцы, ни подкинутые к ним на помощь вояки эстонской породы не смогли нас потом преследовать, это уже чудо. Разве мы не отбили несколько вражеских атак? Командир батальона - жаль, забыл его фамилию- сразу же попытался бросить людей в контратаку. Но голое поле не давало атакующим никакой возможности укрываться, и только благодаря этому немцам удалось остановить наш встречный бросок...
      Да, все так и было. Сам я, правда, в контратаке не участвовал, - мы прибыли на место уже после того, как наши ребята заняли оборону на опушке и отбивали наскоки противника, - но я не сомневаюсь, что все так н было. Ядро батальона в самом деле билось мужественно. Без отваги и твердости духа не будешь стоять у "викерса" в полный рост под ливнем воющих минных осколков. Будь у нас хотя бы два-три миномета, результат сражения мог бы оказаться совсем иным.
      А еще ребята злились, что мы сами же и попались в ловушку. Знай шпарили вперед без передового охранения. Впереди ехали мотоциклисты, но разве это разведка? Немцы спокойненько дали мотоциклам проскочить в Пярну, а когда в Аудру остановилась наша автоколонна, на нее тут же обрушились с хорошо подготовленных позиций. Я хорошо понимал недовольство ребят. С нашей ротой в Аре могла случиться такая же история. Ведь мы тоже не высылали разведки. К счастью, враг там был малочисленнее, да и нервы у их пулеметчиков оказались слабоваты: слишком рано они открыли огонь. Поэтому мы и не понесли потерь.
      Хотя после сражения под Аудру прошел почти, месяц, хотя за это время мы успели выполнить много других заданий, я все же так разволновался, когда разговаривал с Акселем, будто все это случилось только вчера.
      Руутхольм слушал меня внимательно.
      - Думаю, было бы все-таки разумнее атаковать немцев под Пярну, а не дожидаться их под Таллином, на болоте Харку, -сказал он.
      Ну и удивил же он меня, ей-богу! Не тем, что сказал что-то особенное или неслыханное, совсем наоборот. Я же сам додумался до этого еше раньше. После того, как оставили Пярну. Помню еще, я тогда лежал на земле и скошенная трава колола спину, но я был не в силах пошевелиться.
      Он прав. Все мы виноваты в невезении под Аудру. А вернее, никто не виноват. Что поделаешь, черт побери, если частей Красной Армии не хватает на весь фронт?
      Я сказал другу, не мог не сказать:
      - Наша санитарка осталась в Аудру.
      Я сказал Руутхольму, что про судьбу Хельги Уйбопе-ре никто ничего не знает.
      Я не преувеличиваю. Я спрашивал у всех, кто вернулся из Аудру, но никто не мог сказать, погибла ли она, попала в плен или, спасаясь от немцев, заблудилась в лесу. Многие из ребят, которых сочли погибшими, возвращались в батальон через несколько дней и даже через неделю. Но даже и те, кто во время внезапного боя отбился от части, кто, не сориентировавшись в незнакомой местности, несколько дней проблуждал по по лесам и болотам, пока выбрался к своим, - даже они только качали головой. Никто не встретил Хельги. Она ехала на санитарной машине - шофер это подтвердил, но сам он не знал, что с ней случилось потом. Когда колонна остановилась, он вылез из кабины, поговорил немного с другими водителями и отошел в сторонку по малой нужде. Вернуться к машине ему больше не удалось. На шоссе уже взрывались мины, и автоколонну накрыли с двух сторон - спереди и сзади - перекрестным огнем.
      Осталась ли санитарка в машине или вышла? В ответ на этот вопрос водитель только разводил руками. Но предполагал, что она вышла. Она вообще девушка порывистая, вряд ли она задремала и осталась сидеть в душной машине. К тому же всем приказали выйти.
      Врачиха знала не больше. Когда я с ней говорил, она несколько раз начинала плакать.
      - Как только мы остановились, - сказала она, - я пошла к комиссару. Спросила, что это за место, и он .ответил: Аудру. Еще я спросила, надолго ли мы остано: вились или сразу поедем дальше. Комиссар сказал: скоро выяснится. И добавил, что путь на Пярну, кажется, свободен. Он куда-то убежал, а я увидела рядом с дорогой землянику и начала собирать. Немного собрала, полгорстки. А потом началось. Я потеряла голову. Забыла, что я врач. Многие побежали к лесу, и я - тоже. Должна была скорее вернуться к машине, а вот.,. Про машину, про Хельги, про свои обязанности только тогда и вспомнила, как увидела первых раненых. Но вернуться к машине на шоссе было уже невозможно. Никогда себе не прощу, что так растерялась. Я виновата перед Хельги. Так хочется верить, что ничего страшного не случилось. Она жива, товарищ Соокаск, поверьте мне, она жива.
      Мне тоже хотелось и хочется верить, что она уцелела, хотя поначалу мне казалось это невозможным. Я был убежден, что она погибла в машине или на шоссе. Все время мне мерещилось маленькое тело на гравии шоссе, лежащее метрах в трехстах - четырехстах, от меня. Это видение настигает меня временами и теперь, но я пытаюсь уговорить себя, что я видел не Хельги. Лежавшее на шоссе тело могло быть и не таким уж маленьким, - может, мне это показалось. Я находился слишком далеко, чтобы точно определить, мужчина это или женщина. Да и не все ребята в нашем батальоне рослые и плечистые, как Лурих или Палусалу*.
      * Известные эстонские борцы.
      Но как подумаю, что Хельги могла погибнуть, для меня все перестает существовать. Весь мир вокруг куда-то отступает, рассеивается, остается лишь бесконечное одиночество и невыносимо тяжелая печаль. Но и другие предположения не легче. Вероятность, что Хельги угодила в лапы фашистов, ничуть меня не радует. Фашисты ни над кем не сжалятся, даже над такой хрупкой, слабой девушкой. Бандиты в Вали не пощадили даже грудного младенца с его матерью, так что уж говорить о девушке из истребительного батальона.
      Я упрямо внушаю себе, что Хельги не погибла и не попала в плен. Она, как многие другие, убежала с шоссе, потеряла из виду своих - такое случалось со многими, - а может, не смогла присоединиться к батальону то ли из-за обстрела, то ли потому, что должна была прятаться от немцев. Если немцы или действовавшие заодно с ними бандиты не схватили Хельги сразу, она наверняка спаслась. Пытаюсь убедить себя в этом изо всех сил. Хельги не погибла возле машины, она выбежала из зоны автоматного и минометного обстрела, но потеряла из виду своих, и ей пришлось остаться по ту сторону фронта. Еще далеко не все надежды потеряны. Она жива, и, хотя ей тяжело, она не сдастся. Поразительно смелая и выносливая девушка. Не из тех, кто всю жизнь цепляется за мамину юбку, - такие не вступают в истребительный батальон. Ее легко обидеть, потому что она доверчивая, но сломить ее нелегко. Врачиха тоже так считает. И все остальные. Все.
      Я часто разговаривал с врачихой о Хельги. Однажды врачиха посмотрела мне в глаза и спросила:
      - Вы очень любите Хельги?
      Задай она мне этот вопрос до боя под Аудру или будь я уверен, что с Хельги ничего не случилось, я небось рассмеялся бы, наболтал бы от смущения бог знает чего, а может, наоборот, онемел бы от растерянности. Но я успел понять то, чего не понимал раньше. И ответил ей одним словом:
      - Да.
      Раньше я вряд ли и самому себе решился бы признаться, что люблю Хельги. Наверно, когда любят, не говорят об этом. Особенно с самим собой. Я вообще и сам-то не сознавал своей любви. Во всяком случае, до этого момента. Просто мне было отчаянно жаль Хельги, ее судьба стала для меня куда важнее своей собственной. Чем бы я ни занимался, я мог думать только о ней. Я не анализировал своих чувств, не разбирался, по каким причинам меня так потрясла мысль, что Хельги могла погибнуть или попасть в плен, не понимал, почему все остальное казалось теперь несущественным. Вопрос врачихи, ее горячее сочувствие, желание понять меня и ободрить - все это помогло мне обрести ясность.
      Коплимяэ догадался, что исчезновение Хельги значит для меня нечто большее, чем потеря одного из добрых друзей. Он не стал спрашивать, люблю ли я Хельги, допытываться, что со мной случилось: в те дни каждый видел, насколько я не в себе. Ильмар сочувствовал мне, пытался как-то утешить, это я отлично понял.
      Я рассказал Руутхольму обо всем. Умолчал только о вопросе врачихи, люблю ли я Хельги, и о своем признании. Пожалуй, не годится говорить о таком с товарищами. Будь они самыми настоящими людьми. Даже такими, как Аксель.
      Выходим на площадь Победы. Дождь немного унялся.
      На ступеньках Дома профсоюзов много людей, машущих нам руками. Замечаю, что нижние окна большого семиэтажного здания обложены мешками с песком, ящиками и рулонами бумаги. За стеклянной дверью стоит караульный с винтовкой.
      Неужто здесь и впрямь готовятся к уличным боям?
      Порывы ветра обдают лицо дождем.
      Где-то впереди должен шагать Таавет Тумме.
      Вытягиваю шею, но не вижу его. Он низкорослый, его за другими не высмотришь, хоть он все еще носит не сапоги, а свои ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Мне было очень тяжело говорить с ним о Хельги. Он выспрашивал подробности, и я рассказал все, что знал. Мой рассказ омрачил его сильнее, чем Руутхольма. Политрук тоже расстроился, но Тумме стал совсем несчастный. Как я.
      Мы долго сидели под столетними деревьями и молчали.
      Наконец я сказал:
      - Она не погибла.
      Тумме смотрел мимо меня, куда-то вдаль: может быть, видел, как Хельги, еще девочкой, играет в классы.
      - Если бы ты был прав!.. - Я чувствую: она жива. Тумме повторил:
      - Если бы!..
      Я разволновался.
      - Никто ее не видел... - Я чуть не сказал "мертвой", но успел проглотить это слово. Не могу и не хочу думать, будто Хельги больше нет. доверь мне, мы еще встретимся с ней...
      Я убеждал не только Тумме, но и самого себя. А это с каждым днем становится труднее. С каждым днем все меньше верится, что Хельги спаслась. Но хочется верить, несмотря ни на что.
      - Если она жива, так сумеет уцелеть, - сказал Тумме.
      - Обязательно сумеет, - подхватил я.
      Я рассказал Тумме обо всем, только не о маленьком теле, лежавшем под Аудру между машин. Побоялся, что, если расскажу и об этом, Тумме потеряет последнюю веру. А если он потеряет, так и у меня не останется ни крохи надежды.
      - Вчера, как только попал в Таллин, сходил домой, - заговорил Тумме. Жильцы спрашивали, не слыхал ли я чего про Хельги. Я узнал от них, что последний раз она была на квартире в середине июля. Потом ее ни разу не видели. Я сказал женщинам, что уже не служу в одной части с Хельги, - она сама им успела рассказать, как мы попали в один батальон. Объяснил им, что истребительные батальоны не сидят все время в Таллине. Мол, Хельги непременнр явится, как только сумеет. Если бы мы раньше с тобой встретились, не стал бы с ними болтать попусту.
      - Может, оно и к лучшему, что мы не встретились еще вчера, - решил я.
      - Мне ее так жалко, будто она мне родная дочь. Он сказал это с такой печалью! Я подумал, что по
      годам Хельги и впрямь годится в дочери нашему бухгалтеру.
      - Странно, - продолжал Тумме, - когда я видел, как она, еще маленькая, играет во дворе, когда потом, уже школьницей, она встречалась мне в коридоре, я ничем не отличал ее от остальных ребятишек в доме. По-своему к ней почти все относились ласково, но прежде я и думать не думал, что так привязался к ней.
      - Когда потеряешь кого-то или что-то, всегда начинаешь понимать себя лучше.
      То ли голос меня выдал, то ли мои слова показались ему такими мудрыми, но Таавет Тумме начал смотреть на меня как-то иначе. Наверно, догадался.
      Мы продолжали сидеть молча.
      В большом саду, тянувшемся от бывшего немецкого посольства до школы на улице Туй, было полным-полно бойцов из нескольких истребительных батальонов. Они сидели, стояли и лежали под густолиственными каштанами, кленами и липами. В толпе ожидающих и переговаривающихся бойцов сновали командиры, ординарцы и, наконец, просто непоседливые люди. Отдельные батальоны с их подразделениями в свою очередь распадались на группы, связанные хлопотливой беготней тех, кто выполнял какое-то поручение, и тех, кому не сиделось от беспокойства. Мне тоже не стоялось на месте, и я без конца слонялся от одних к другим. Лишь после встречи с Акселем я нашел в себе силы посидеть под деревом.
      Мимо нас прошел Мюркмаа, но я будто и не заметил его. По нему тоже нельзя было понять, узнал ли он меня. Может, оа рассчитывал, что я вскочу и отдам по всей форме честь. "Почему-то все плохое случается с такими хорошими людьми, как Хельги и Деревня..." - подумал я. Деревня погиб - мне сказали об этом Руутхольм и Тумме.
      Проходим мимо "Эстонии" и выходим на Тартуское шоссе. Все еще накрапывает.
      Булыжники под ногами скользкие. Моя левая нога несколько раз чуть не подворачивается. Рана давно зажила, но хожу я вроде бы не совсем как прежде. Чуть приволакиваю, что ли, левую конечность. Вдруг останусь колченогим? Мне один черт, начнет ли моя нога с простреленной икрой функционировать нормально или нет. Можно обойтись и так. Даже плавать можно. Разве что с боксом придется проститься.
      Когда я был последний раз дома - в Таллине я всегда заглядываю к нам на квартиру, вдруг письмо от матери пришло, - домохозяин долго меня агитировал набраться наконец ума и развязаться с обреченными на поражение. Повезло, что хоть кость цела, и на том спасибо. Пуля или осколок мины - вот и дух вон, такое чаще бывает. Самое бы время увильнуть в сторонку. Умный человек сто справок с такой ногой достанет, и ни одна собака не гавкнет.
      - Собаки, может, и вправду оставили бы меня в покое, - возразил я на его поучения, - но фашисты хуже всяких собак.
      И он меня понял, он совсем не тупица.
      - М-да, пожалуй, тебе ничего больше не остается, - сказал хозяин. - Уж немцы не оставят в покое тех, кто, вроде тебя, пошел на них с оружием.
      - Не одни немцы. И кое-кто из нашего племени, которые ждут Гитлера.
      Чудно! В последнее время хозяин стал как-то серьезнее относиться к моим словам. Он согласился со мной, но счел нужным добавить, что ни его самого, ни остальных жильцов мне бояться нечего - вряд ли кто побежит доносить на меня.
      Хозяин этого не сделает, и другие, наверно, тоже. Но не для того я взял в руки винтовку, чтобы тут же ее бросить. Нечто вроде этого я и сказал.
      - Оставлять за вами квартиру я больше не смогу, - сказал он тогда. Мебель и все остальное добро сберегу.
      Выходит, он считает судьбу Таллина решенной. Но прямодушный все-таки дед, сам переводит разговор на то, о чем ему неприятно говорить.