В разгаре лета

      - Милиционер уже не донесет.
      - Не говори, что-то я не слышала выстрелов. И еще эти таллинские разбойники. Разве они кого боятся?
      - Таллинские нас не знают.
      - Господи, все равно страшно. Подумать! Власть только что была у вас, а теперь - опять дрожи. Лийне! Лийне! Поскорей убери со стола и спрячь вино в чулан. А то еще увидят, что...
      Конец фразы заглушили рыдания.
      Мужской голос принадлежал Аоранду, голос же разрыдавшейся женщины был Элиасу совсем незнаком.
      Аоранд снова появился в дверях:
      - Вот твое ружье.
      Снова ему навязывают оружие. И без конца подгоняют, начиная со вчерашнего утра. Но ни вчера, ни сегодня Элиас так и не понял, куда его гонят и что предстоит: то ли они должны дать отпор истребительному батальону из Пярну, то ли посчитали за лучшее отсидеться на болоте.
      Выйдя из ворот, группа повернула направо, и Элиас догадался, что они идут к исполкому. Так оно и оказалось. Там их ждали человек десять с винтовками. Аоранд куда-то их направил, а сам помчался к амбару. Элиас и теперь поплелся за ним. Он как бы потерял способность к самостоятельным решениям делал то же, что другие. А теперь Аоранд куда-то пропал, он не знал, что предпринять.
      Но одно Элиас понял теперь отчетливо. Что он окончательно порвал с советской властью. Вместе с тем у него возникло желание отшвырнуть винтовку, порвать и с теми, кто все время навязывает ему оружие. Бежать куда-нибудь, где никто его не знает! Забраться в такое место, где его не обнаружат. Как прятался он и скрывался уже три недели. Но и сегодня, как вчера, проблема оставалась прежней: куда? Куда убежать, где скрыться? Нет, спрятаться ему негде. Он снова ощутил, что иною выбора у него не оставалось.
      На опушке, где шоссе спускалось под уклон, Элиас увидел между соснами людей. Прижав к плечу ружья, они лежали на земле и словно бы подстерегали кого-то.
      Элиас направился к ним по гребню холма. Снова послышалось частое стрекотание пулемета, над головой щелкали по стволам сосен пули. Элиасу вдруг стало страшно, он пригнулся и, сделав несколько шагов, лег по примеру других наземь. Потом поглядел по сторонам и обнаружил, что оказался рядом с Юло. Ощутив от этого какое-то удовлетворение, он кивнул Юло. Но тот был очень серьезен. Элиас догадался, что сын хозяина хутора Мяэкопли возбужден до предела. Тут же разыгрались нервы и у Элиаса, словно бы ему передалось настроение- Юло"
      Юло Прууль был одним из тех немногих людей, с которыми он сумел хоть немного сблизиться за последние три недели. Вернее говоря, Юло был единственным. Если, конечно, не считать сестры и ее мужа, пустивших его под свой кров. С констеблем Аорандом он познакомился только позавчера. Капитана Ойдекоппа инженер узнал раньше, и, хотя особой дружбы между ними не завязалось, все же в их судьбе было много общего: обоим пришлось бежать из города из-за угрозы ареста. Молодой хозяин Мяэкопли тоже не стал еще его закадычным другом, однако же их связало нечто большее, чем случайное знакомство.
      Юло Прууль, которого называли в деревне мяэкоп-линским Юло, был куда моложе Элиаса. Пожалуй, лет двадцати пяти, не больше. Он кончил сельскохозяйственное училище в Янеде и с таким увлечением говорил о полях, севообороте, скоте, об улучшении породы, об удобрениях, о мелиорации, что сумел увлечь этим даже Элиаса. Чем чаще сталкивался Элиас с сыном хозяина соседнего хутора, тем больше убеждался, что его новый знакомый так интересуется агротехникой не только в надежде на получение с хутора более высоких доходов. Элиас никогда не принадлежал к тем, для которых крона или рубль составляли единственную жизненную цель, и потому он хорошо понимал своего нового знакомого, который был по природе не столько собственником, сколько тружеником, увлеченным своим делом.
      Хутор Мяэкопли был невелик - сорок два гектара - и не уменьшился после земельной реформы ни на клочок. Так что Юло не отнесся к реформе враждебно. "Так и не пойму, на пользу это или во вред, - признавался он Элиасу. Батраки и бобыли радуются, потомственные хуторяне ругаются. Кому убавили земли, тот поносит реформу на чем свет стоит. Но если каждый новоземелец станет рачительным хлебопашцем и если урезанные хутора не зачахнут, то народ в целом нисколько не проиграет".
      Юло принял в руки бразды правления на хуторе лишь в прошлую зиму.
      - Как окончил я школу в Янеде, то все думал: дал бы мне отец волю, уж тогда бы я показал, что можно брать с земли, - признавался он откровенно. Отец, видно, понял меня и пообещал: "Отслужи сперва в армии, тогда посмотрим". Ну, отслужил я свой срок, а дело без конца откладывалось. Я, конечно, и не заикался, моего отца разговорами не проймешь. Он до всего своим умом доходит, а старым хуторянам много нужно времени на это. Кто же с бухты-барахты станет переписывать хутор на сына? Что ж, я ждал, время у меня было. А теперь вроде бы и охоты нет лезть в хозяева. Сперва мы боялись, что хутор у нас вообще отберут. Оно и теперь не ясно. Харьяс уверяет, что и скот, и косилку, и конные грабли конфискуют, а в исполкоме говорят: живите себе и работайте. Но разве станешь пахать и сеять со спокойной душой, если отца увели, да и за тобой того гляди явятся. После той ночи в июне сорокового я дома больше не ночую. Днем поглядываю с поля одним глазом, нет ли на дороге милиции, а на ночь в стог забираюсь. Черт его знает, может, я просто с испугу, но осторожность, она мать мудрости.
      Элиас слышал от сестры, что старый Принт с Мяэкопли, отец Юло, вовсю и где только мог проклинал красных и все советское: в волостной управе, в лавке, в кооперативе, в поселковом кабаке и даже в церкви. "Его и арестовали за систематическую антисоветскую агитацию, - уточнил муж сестры, Роланд Поомпуу. - Я обоими ушами от председателя волисполкома слышал".
      В первые же дни пребывания в деревне Элиас заметил, что не один Юло испытывает страх. Зять Роланд тоже стал куда более нервным. Сестра Хелене, та прямо сказала, что боится за мужа. Роланд, правда, хорошо ладит с местными властями, но есть и такие, которые тычут в Поомпуу пальцем. Дескать, и во времена "клики" имел* лавку, и теперь. Дескать, и прежде подлизывался к серым баронам, и теперь приберегает для них лучший товар. Роланд лишь рукой махал на все эти разговоры, но Элиас догадывался, что на душе у зятя не так-то уж спокойно.
      Лишь одному человеку все было ясно, и этим человеком был Ойдекопп.
      С первого же раза, как только они встретились, Ойдекопп спросил без обиняков:
      - Из ваших знакомых многих забрали?
      Элиас несколько оторопело посмотрел на этого рослого пожилого человека с резкими чертами лица, который как бы ощупывал его взглядом сверху донизу, и уклончиво ответил:
      - Слухи об отдельных случаях ходили. Ойдекопп улыбнулся:
      - Надо думать, не такими уж отдельными были эти случаи.
      Элиас ничего на то не ответил, Ойдекопп продолжал:
      - Они хотят лишить Эстонию лучших людей, Элиас по-прежнему молчал. Не проронил ни слова и мяэкоплинский Юло.
      Ойдекопп рассуждал дальше:
      - Сперва хватали одиночек, а теперь провели неводом по всей стране.
      Тут Хелене сказала, что небось высылали все же тех, кого сочли враждебными, Ойдекопп рассмеялся:
      - Это говорят они...
      Элиас пристально следил за Ойдекоппом. Тот спросил у Роланда: - Как у тебя отношения с исполкомом? Элиас заметил, что при этих словах Хелене пристально посмотрела на мужа.
      - Да поначалу вроде бы ничего. Врагов у меня, кажется, нет, бог миловал.
      - В наше время никто не знает, что его ждет. Ни ты, ни Юло, - возразил Ойдекопп. - Никто на. свете.
      - За Роландом нет никакой вины, чтобы его могли выслать, - сказала Хелене.
      - Хватит и той, что он эстонец, - не дал себя сбить Ойдекопп.
      Эти речи вызывали у Элиаса противоречивые чувства. Неделю назад он ввязался бы в спор с этим крупным спокойным человеком, по-видимому непоколебимым в своих убеждениях. Но сегодня он сдержал себя. Он, правда, думал, что стал жертвой недоразумения, так как не знал за собой никакой вины. Однако теперь он склонялся к тому, что Ойдекопп, рассуждающий с безапелляционностью человека, абсолютно убежденного в своей правоте, смотрит в корень.
      Оставшись с глазу на глаз с Хелене, Элиас спросил, кто такой Ойдекопп.
      - Он пришел к нам в первый раз, - ответила Хелене. - Роланд уверяет, будто хороший и честный человек. Очень прямой. Живет в Тарту, служит в банке. - Сестра как бы взвесила что-то про себя и закончила: - Да что я хитрю с тобой? Ойдекопп так же, как и ты, прячется здесь. Уже три недели.
      Эндель Элиас сразу же признался сестре и зятю, что его хотели забрать и выслать из Эстонии. Умалчивать об этом было бы, думал он, неверно. Он даже предостерег Роланда Поомпуу, что если тот будет прятать преследуемого, то у него могут быть неприятности.
      - Что же мне прикажешь делать? - спросил Роланд и поглядел Элиасу прямо в глаза. Будучи на несколько лет старше Элиаса, он отличался удивительной подвижностью. Взгляд его все время перебегал с одного собеседника на друюго. Он произвел на Элиаса впечатление очень деловитого и смышленого человека, умеющего приспосабливаться к обстоятельствам. - Не прикажешь ли мне прогнать тебя, своего шурина? Захлопнуть перед твоим носом дверь? Хорош бы я был! Нет, Эндель, из-за меня и моей семьи можешь не беспокоиться.
      Элиас еще раз посмотрел ему в глаза. Взгляд зятя, его голос, все его существо убеждали Элиаса в том, что ему в самом деле хотят помочь, а не заговаривают попросту зубы. И он ощутил благодарность к сестре и к ее мужу, заведующему местным кооперативом.
      - Честно тебе признаюсь, - продолжал Поомпуу, - не хочется мне портить отношения с местными властями. Покамест я неплохо с ними ладил, не собираюсь ссориться и впредь. Я не очень-то верю, что тебя здесь обнаружат, но, случись такое, я ведать ни о чем не ведаю. Ты для меня просто шурин, приехавший к сестре отдохнуть.
      Да, зять оказался куда более надежным человеком, чем казалось Элиасу. Они и раньше находили общий язык, но у Элиаса создалось все же впечатление, что Роланд, при всей его любезности, довольно равнодушен к людям. Но в конце концов, не так уж хорошо он знал зятя. Встречались-то очи раза три-четыре, так быстро в человеке не разберешься. Разве что в наивном существе или в простофиле, но Роланда, с его умением мгновенно ко всему подладиться, не отнесешь к их числу.
      Хелене вышла замуж за Роланда четыре года назад. Кончив коммерческую гимназию, Хелене с год бегала по таллинским конторам и торговым домам, а потом устроилась практиканткой здесь, в Вали, в магазине потребительского общества. И то слава богу. Полгода прослужила ученицей, пока не перевели в продавцы.Заведую-щий лавкой, купивший себе двумя годами раньше хутор, и стал ее мужем. Приобретя хутор, Роланд не отказался от заведования кооперативом. Засевали его поля и собирали урожай нанятые для этого люди. Хелене же превратилась в хуторянку - нельзя ведь бросать хозяйство только на чужих, как уверял Роланд.
      - И у меня своя забота, - жаловался он Элиасу. - Прямо крест. После покупки я этому хутору как ребенок радовался. Родители на помещика работали, вот я и мечтал всю жизнь о своей земле. Не об арендованном клочке, нет, о настоящем хуторе с двумя-тремя лошадьми, с десятком коров, с хлебами по грудь. Нас, братьев и сестер, было шестеро, и все рассеялись по республике: кто очутился в городе, кто на сланцах, кто в поселке, - словом, каждый норовил удрать из деревни. Я бы тоже сумел устроиться, если не в Таллине, так хотя бы в Пярну или в Мыйзакюле. Но булыжные мостовые и фабричный дым не прельщают меня. Десять лет я экономил на всем, как последний сквалыга, копил, откладывал, пока наконец не сумел приобрести участок в тридцать два гектара. Купил его. Сам видишь, недвижимость приличная, камень с полей убран, всюду осушительные канавы, сено на славу. Тут бы вроде и радоваться, так нет: забот только прибавилось. Батраков больше нанимать нельзя, а сам я много ли могу успеть в утренние часы. Хелене к полевым работам и к скоту непривычная. Да и не для того я женился на твоей сестре, чтобы в батрачку ее превращать. Я хоть и по медвежьим углам жил, однако тоже кое-что слыхал про грустную судьбу Крыыт1. Такая уж, видно, человеческая судьба - всю жизнь с бедой маяться.
      * Женский образ в романе А. Таммсааре "Правда в справедливость".
      Элиас не нашелся что ответить. Слишком он был сам выбит из колеи, чтобы давать кому-то советы. Раньше он попросту рассмеялся бы зятю в лицо: или отступись, мол, от земли, или откажись от должности заведующего - никто не служит двум господам сразу. У него и сейчас промелькнул в голове этот довод, но он не высказывал его вслух.
      - Ты можешь мне, конечно, сказать: откажись, дескать, от магазина, продолжал Роланд, словно бы угадавший мысли Элиаса. - Но сделать это сразу я никак не мог: по уши в долгах барахтался. А теперь... теперь я просто качаюсь, как колос на ветру. Уж очень, брат, жизнь изменилась: что считалось прежде хорошим, теперь, выходит, ни к черту не годится. Собственная земля, она ведь еще год назад была фундаментом всей жизни, а теперь из-под ног уходит. Я не контра какая-нибудь, но остаться человеком без корней тоже не хочу. А тут национализировали все фабрики, все доходные дома и магазины и объявили землю всенародным достоянием. От моих полей ни гектара, правда, не отрезали, но я-то ведь вижу, как обходятся с другими, и уже не чувствую под собой прочной опоры. Вот от этих забот и болит сердце. Одно лето еще как-нибудь перебьемся прежним манером, но осенью придется нам с Хелене решать, как быть дальше.
      - Если я опять за прилавок стану, хуже нам не будет, - сказала Хелене.
      - Оно, пожалуй, верно, - согласился Роланд. -? Знать бы наперед, что все вверх дном перевернется, разве я ухлопал бы свои денежки на покупку земли!
      Эндель Элиас чувствовал, что и. из-под его ног ухо-диг почва.
      В первую ночь, проведенную в доме сестры после безоглядного бегства из Таллина, Энделю Элиасу сгоряча показалось, что его приезд сюда - чудовищная глупость. Долго ли проиграешь в прятки? Ну неделю, ну две, ну хотя бы месяц, а дальше что? Надо же будет что-то предпринимать. Никто, конечно, не даст гарантии, что он и через месяц сумеет остаться на свободе. Если его и впрямь захотят арестовать, так завтра же или послезавтра сюда явится милиция. Будь у него чуть больше хитрости, он не стал бы прятаться на сеновале у родичей. Но другого убежища у него не было.
      Может, было бы все-таки правильнее остаться в Таллине и по-прежнему ходить на работу? Вдруг все это впрямь оказалось недоразумением? И на другой день за ним уже не пришли бы? Уж коли была бы настоящая слежка, то возле его дома еще раньше дежурили бы люди и он сейчас не нежился бы на сеновале, а лежал бы в теплушке на нарах.
      "Эх, голубчик! - возразил сам себе Элиас- Да они попросту не успели. И всех, кого не удалось взять сразу, вылавливают теперь поодиночке".
      И все-таки это было ребячеством - бежать с работы. Даже если никакого недоразумения не было, так в десять раз почетнее пойти навстречу своей судьбе, подняв голову. Руутхольм был прав, когда посоветовал ему спокойно работать дальше.
      По мнению Элиаса, директор был прямым челове-ком. Не похоже, чтобы в разговоре со своим инженером у него были какие-то задние мысли. Ведь если он хотел содействовать аресту Элиаса, ему достаточно было по-звонить по телефону и сообщить, куда следует, что, дескать, разыскиваемый вами Эндель Элиас находится сейчас там-то и там-то, приходите, мол, и забирайте. А вот что теперь думает Руутхольм, да и все остальные?
      Элиасу стало не по себе, едва он задал себе этот вопрос-. "Они мне доверяли, а как я поступил? Значит, они имеют право считать меня предателем? Бежав, я сам признал себя виновным".
      Элиас попытался обуздать разбегавшиеся мысли. С трудом, но ему все же удалось подчинить их своей воле, он попытался уяснить себе, за что его причислили к врагам советской власти.
      Элиас начал свои рассуждения с того же, что и Руутхольм.
      "Кем я был до переворота? Инженером. Впрочем, нет, не простым инженером, а инженером министерства дорог. Иными словами, чиновником буржуазного государственного аппарата. Вот это могло уже многим по-казаться подозрительным. Ведь не все люди смотрят на вещи глазами Руутхольма, уверявшего, что будто никто не станет смотреть на меня косо из-за службы в министерстве в должности инженера. Прислужник буржуазии - вот как обо мне втихомолку говорили. И вполне логично, что новая власть решила Отделаться от прислужника старого строя, так сказать, от приспешника буржуазии".
      И все же Элиасу показались наивными такого рода рассуждения. Ведь если бы к нему относились как к приспешнику буржуазии, так не назначили бы его главным инженером советского предприятия.
      "Руутхольм, бывший в то время комиссаром, спросил, был ли я членом Кайтселийта или Исамаалийта? Но я не был связан с этими организациями. В министерстве, правда, рекомендовалось вступать в Кайтсе-лийт, но я этого не сделал. Так что по этой части у меня все в порядке.
      А социальное происхождение?
      Во всех анкетах я писал, что мой отец был "ремесленником. Иногда он нанимал кого-нибудь в подмастерья, а как-то, не то в тридцать четвертом, не то в тридцать пятом году, нанял даже сразу двоих, но большей частью он работал все-таки в одиночку. Ну, в худшем случае мое происхождение можно считать мелкобуржуазным".
      Не нашел Элиас ничего подозрительного и в своей деятельности за советское время. Конечно, его критиковали иногда на собраниях, это было, но кого сейчас некритикуют? Зато в последние месяцы его выдвигали, а главное управление наркомата ставило его в пример другим главным инженерам. Даже неловко было перед своими коллегами.
      Так Элиас и не сумел ни к чему прийти.
      Инженер Элиас никогда не анализировал особенно детально своих отношений с новой властью. Он не осуждал происшедшего год назад переворота. Потеряй он при этом состояние или влиятельную должность, тогда он, может, и злопыхал бы, но у него не было ни того, ни другого. Знания же его и способности новая власть оценила по достоинству. В министерстве дорог корпел над сметами, счетами и прочей писаниной, но при новом строе он стал строителем в самом высоком и широком значении этого слова. Он начал отдаваться работе со всей энергией. Ему даже не раз приходилось вступать в споры с теми, кто замечал в социалистической системе производства только ошибки и недостатки. После переворота бывший заместитель министра советовал ему не вступать в слишком тесную связь с коммунистами. Элиас ответил ему с вызовом, что все настоящие инженеры должны были бы поддерживать коммунистов, этих величайших строителей, каких знала история. На что бывший начальник бросил ему раздраженно в лицо: "Перебежчик!" И вмиг возненавидел Элиаса.
      Именно то, что он отнесся с самого начала к советской власти без всяких предубеждений, потом и выбило у него из-под ног почву.
      Ночь та была одной из самых счастливых в жизни Элиаса. Вечером они с Ирьей Лийве поехали в Пириту купаться. Ирья не боялась холодной воды и плавала лучше Элиаса. Элиас даже засмущался, но Ирья только, посмеялась над ним. Потом они ужинали в ресторане, пили вино, танцевали до полуночи. Домой пошли пеш-ком. Ирье захотелось пройтись, потому они и не взяли такси. У поворота на Румми Ирья неожиданно поцеловала его, и с этой минуты они начали вести себя, словно дети. Смеялись во весь голос, дурачились, глядели на море, целовались, не оглядываясь по сторонам, словно им было по восемнадцать лет. Да и кого им было бояться? Кроме двоих матросов и какого-то старика, встречных на дороге не было. Пьяноватый старик ухмыльнулся и помахал им рукой. Это развеселило их, они тоже ему помахали, а потом, обнявшись, смотрели, как старик, покачиваясь, отважно одолевал дорогу. А матросы словно бы и не заметили их, промчались мимо чуть ли не бегом.
      Справа тихо покачивалось море. Невысокие, едва заметные волны лениво хлюпались в каменную стенку. Ветра почти не было.
      - До города еще несколько километров, - сказала Ирья возле Сахарной горы.
      - Мне бы хотелось, чтобы наша сегодняшняя дорога и не кончалась, ответил на это он, Элиас.
      Ирья остановилась, повернулась, положила руки к' нему на плечи и откинула голову назад. Элиас поцело-вал'ее. Ирья доверчиво приникла к нему. Ему тоже захотелось ее близости, хоть он еще и не отдавал себе отчета в том, что все это значит.
      На этот раз их вспутул грузовик, возникший как-то незаметно. Они поняли, что их кто-то видит, лишь после того, как оказались в снопе света. Машина, гремя, уехала к Пирите, а они расхохотались.
      Ирья сказала:
      - Что только шофер про нас подумал?
      - Ничего особенного, - ответил он. - Подумал, влюбленные.
      - Значит, все влюбленные так забываются?
      - Не знаю. Пожалуй, только те, кто влюблен по-настоящему.
      - Значит, и мы по-настоящему? -Да.
      - Ты уверен? -Да.
      Ирья снова остановила его. Он понял, что может поцеловать ее, более того, понял, что она вся принадлежит ему, и почувствовал себя бесконечно счастливым. Он больше не сомневался, что Ирья по-настоящему любит его.
      Некоторое время оба шли молча"
      Молчание нарушил Элиас:
      - Вот и Кадриорг.
      Ничего более умного он сказать не мог, а пора было заговорить. Ликование в его душе делало молчание невыносимым.
      Ирья ответила:
      - Уже светает.
      Открытие, сделанное ими относительно своих чувств, вдруг смутило обоих. Они даже слегка отстранились друг от друга, хотя по-прежнему держались за руки. Ирья уже не отваживалась подставлять ему свое лицо, а он словно бы страшился ее обнять, так странно подействовало на них взаимное признание.
      Ирья жила недалеко от Кадриорга. Они поднялись по лестнице - она впереди, он за ней. Ирья открыла ключом дверь и провела его в комнату. Они посмотрели друг на друга, и Элиас начал покрывать ее лицо поцелуями. Оба перестали сдерживаться, В Ирье, когда она уже лежала в объятиях Элиаса, вспыхивал временами стыд, но тогда она приникала к нему еще плотнее. Отчего-то ей хотелось плакать. Элиас не сразу заметил ее слезы, он ощущал только ее пылающее тело, ощущал желание полного, безраздельного обладания. Лишь поцеловав ее в глаза, он почувствовал на губах соленый вкус.
      - Ты плачешь? - спросил он нежно.
      - Нет-нет. - И она обняла его. - Нет. В шесть утра Ирья сказала:
      - Тебе пора уходить.
      В семь он и ушел. На улицах царила обыденная утренняя спешка, но Элиас ничего не видел. Он весь был под впечатлением недавних переживаний, продолжал ощущать прикосновение женского тела, близость Ирьи, любовь, любовь, захватившую все его существо.
      Теперь Элиас понимал все яснее, как сильно он любит эту женщину. Ему был тридцать один год. До знакомства с Ирьей у него было несколько связей. Но он до сих пор считал, что словом "любовь" называют для красоты обыкновенное чувственное возбуждение, что эта выдумка нужна людям только для того, чтобы не слишком обнажать свои инстинкты. Он и к Ирье отнесся поначалу точно так же, как и к остальным. Но затем он вдруг обнаружил, что не может обходиться с этой женщиной, как ему было привычно. Он все крепче и крепче привязывался к ней. Эта привязанность была ничуть не похожа на те, какие у него возникали раньше. Что это не только желание обладать той, кто ему нравится, пускай даже и до безумия, но нечто такое, чего Он никогда прежде не испытывал. Он вдруг ощутил себя как бы новым человеком. Ощущение это крепло, становилось всеопределяющим. Элиас понял, что полюбил. А теперь, после разлуки с Ирьей, он постиг еще полнее, что значила для него эта женщина.
      Во всем водовороте догадок, недоумений, опасений, бурлившем теперь в сознании Элиаса, самую жгучую боль вызывала мысль о возможности потерять Ирью.
      Покинув Ирью, Элиас решил по дороге на работу заглянуть сначала домой. Он жил на другом конце города в несколько старомодном доме с просторными, однако, квартирами. Едва он зашел к себе, как в дверь постучали.
      Тут же в комнату быстро вошел врач, живший в соседней квартире, и, старательно прикрыв за собой дверь, полушепотом сказал.
      - Вы должны немедленно уехать.
      Элиас ничего не понял. И поведение соседа, и его слова показались ему странными. Доктор Хорманд был весьма вежливым человеком, который извинялся по тысяче раз и когда заходил, и когда уходил, а тут он даже не поздоровался. Элиас, все еще переполненный своей радостью, церемонно поклонился и произнес:
      - Доброе утро, доктор.
      Врач повторил еще тише и еще настойчивее:
      - Да, вы должны немедленно скрыться, Элиас счастливо улыбнулся:
      - Не хихикайте, - чуть ли не злобно выпалил Хорманд. - Я желаю вам только добра. Сегодня ночью за вами приходили.
      Элиас по-прежнему ничего не понимал. Тогда доктор объяснил:
      - Подъехали к дому на грузовике. Наверх поднялись трое, четвертый остался караулить внизу. Один - в милицейской форме, остальные - в штатском. Стучали тут, гремели, мы уже решили, что они взломают вашу дверь. Потом явились к нам. Спросили, проживает ли в пятой квартире Элиас Эн-дель, сын Юри, по профессии инженер. Нам ничего не оставалось, как ответить, да, проживает. Я не знал, дома вы или нет, но на всякий случай сказал, что видел, как вы вечером выходили. Они посовещались друг с другом, побарабанили еще кулаками в дверь - я все боялся, как бы не вломились. Но наконец все же ушли. Однако могут вернуться с минуты на минуту.
      Врач выпалил все это залпом. Элиас не прерывал его. Он так ничего толком и не понял, кроме того, что врач взбудоражен до крайности.
      - Сегодня ночью арестовывали людей.
      Эти слова доктор Хорманд опять произнес шепотом. Тогда Элиас спросил.
      - Вы, значит, полагаете, что меня собирались... арестовать?
      - Вот-вот! Вы должны немедленно исчезнуть. Упакуйте все самое необходимое и уезжайте.
      Доктор Хорманд никогда не нравился Элиасу. Этот пожилой и сверхвоспитанный барин казался ему величайшим лицемером. Элиасу случалось слышать, как он превозносил новую власть и столь же словоохотливо изливал на нее яд. А каких он держался мыслей на самом деле, понять было трудно. Видимо, он все же проклинал коммунистов, не очень-то одобрявших частную практику. Но утром четырнадцатого июня врач явно не притворялся. От внимания Элиаса не ускользнуло, что Хорманд прямо-таки истекал злобой. Он брызгал желчью, не сдерживаясь, л это вызвало у Элиаса чувство протеста. Несмотря на то, что его пришли предостеречь.
      Лишь потом Элиас полностью осознал, что означали слова Хорманда. Если бы вместо врача к нему пришел кто-нибудь другой, Элиас, возможно, повел бы себя совершенно иначе. А теперь он сказал сухо и холодно:
      - Благодарю вас. Это недоразумение. Хорманд уставился на него недоверчиво:
      - Недоразумение?
      И было видно, как он разозлен. Врач прямо-таки вскипел от ярости. Он впился взглядом в Элиаса, но тот не отвел глаз в сторону. И вдруг врач весь как-то обмяк и промямлил:
      - Недоразумение? В таком случае меня,,, здесь не было.
      Элиас и на это ничего не сказал.
      И врач ушел, кинув напоследок растерянный взгляд через плечо.
      Сперва Элиас послонялся по комнате. Потом выглянул из-за штор в окно и тут же высмеял себя. "Я ничуть не лучше Хорманда, - сказал он себе. - Чего мне бояться?"
      В самом деле, кого или чего ему бояться? Того, что за ним придут? Но за что его могут арестовать? Нет же никакого основания. Ни малейшего.
      Так он рассуждал про себя.
      Он действительно пытался убедить себя в том, что все это недоразумение. Он даже сумел успокоить себя настолько, что быстренько побрился и начал собираться на работу.
      Первым, кого он встретил в главной конторе, был Аксель Руутхольм. Директор был небрит, выглядел усталым, невыспавшимся. Он как-то странно посмотрел на Элиаса и сказал:
      - Не надеялся, что вы придете сюда сегодня. Слова эти неприятно поразили инженера. Он тотчас
      ощутил какую-то связь между ними и предостережением доктора Хорманда. С принужденной улыбкой он спросил, с какой стати он мог сегодня не прийти на работу.
      Новый вопрос директора ошеломил его еще сильнее:
      - Где вы были ночью?
      Растерянность Элиаса была так велика, что он даже покраснел.
      - У своей... будущей жены, - признался он. И, несколько собравшись, добавил:
      - Вы прямо-таки допрашиваете меня.
      - Вам известно, - спросил тогда Руутхольм, - что ночью вас собирались задержать?
      Элиас честно признался:
      - Известно.
      - И, несмотря на это, вы пришли?
      Элиас услышал в голосе Руутхольма не только удивление, но и сочувствие. И ответил:
      - Это, наверное, недоразумение.
      Руутхольм внимательно посмотрел на него и сказал:
      - Сегодня ночью из города вывозили тех, кого считают врагами советской власти. - И, слегка поколебавшись, откровенно выложил: - Вас не застали дома.
      Эти слова окончательно выбили Элиаса из колеи. От растерянности он не знал, что сказать.
      - Так что же... мне делать? - спросил он в конце концов.
      - Продолжайте спокойно работать, - посоветовал директор.
      Элиас понял, что Руутхольм доверяет ему. С этим чувством он и покинул директора,
      На работе он все-таки не остался.
      Он, правда, вышел из главной конторы с твердым намерением отправиться на Ласнамяэ, где строительство выбилось из графика. Но по пути туда встретился со своим хорошим знакомым, архитектором Кюльметом, который с места в карьер спросил его:
      - Уже слыхал?
      Элиас сразу понял, что Кюльмет говорит о высылке, и кивнул.
      Кюльмет принялся подробно и пространно рассказывать.
      - Увезли архитектора Виллемсона и инженера Кумминга. Твой бывший шеф, замминистра Рюттман, тоже арестован. В следующую ночь могут прийти и за мной.
      Элиасу хватило самообладания, чтобы спросить:
      - Чего ты боишься? Тут Кюльмет взорвался:
      - Мужа моей, сестры, учителя, тоже в эту ночь забрали. За то, что состоял в Кайтселийте. Но ты же знаешь, что сельскому учителю было очень трудно отвертеться от вступления в Кайтселийт. Сестра позвонила мне, просит, чтобы я что-то предпринял, но чем я могу помочь? Со мной самим может случиться то же самое.