Возвращаюсь назад. Спрашиваю всех, кто мне встречается, спрашиваю у раненых. Все говорят о чем угодно, только не о том, что я хочу узнать. По сбивчивым ответам удается узнать лишь точто враг напал неожиданно и многих ранило в первые же минуты.
      Тревога моя растет. Боюсь самого худшего. Того, что женщинам вообще не удалось выбраться из санитарной машины. А может, лежат где-то раненые и не могут себе помочь. Или попали в лапы фашистам? Я перестаю скрытничать и начинаю спрашивать напрямик, где врач и санитарка.
      Никто не может ответить.
      Бегу обратно на опушку, где бой идет все с тем же накалом. Тоже бросаюсь на землю и снимаю свой карабин.
      Павших стало намного больше. Рядом лежат два человека, почти разорванные в куски. Там же и остатки "максима" - искореженный щиток, перекрученный ствол, разбитый патронный ящик и клочья патронной ленты. Не то снаряд, не то мина угодили прямо в окоп тяжелого пулемета.
      Огонь вражеских автоматов становится таким густым, что попытка встать означала бы самоубийство. Плотнее вжимаюсь в землю, в ямки на этой слишком плоской поверхности. Невдалеке разрывается несколько мин, осколки которых с воем проносятся над головой. Ридом стрекочет наш пулемет, наверно "мадсен". Беспорядочный треск выстрелов. Я тоже расстреливаю одну обойму.
      Я стреляю не наугад. Метрах в двухстах - трехстах от нас залегла немецкая цепь, Они перебрались через шоссе, но потом им пришлось застрять. Огонь нашего стрелкового оружия прижал их к земле. О местопребывании вражеских солдат можно, пожалуй, только догадываться: складки почвы и трава закрывают их. Я старательно прицеливаюсь в кочку, за которой что-то ше-вельнулось, и нажимаю на спуск. Попал я или нет, не узнаешь.
      Внимательно приглядываюсь к позиции немцев и понимаю, что такая цепь не может заставить нас отступать. Куда опаснее минометы. Мины разрываются почти непрерывно. Через час-другой не многие из нас уцелеют. Положение ухудшается тем, что немцы атакуют нас не только в лоб, со стороны шоссе, но и пытаются взять в обхват. Все это я понимаю, но куда больше меня беспокоит судьба Хельги.
      Где она? Что с ней?
      Нет, не могу я оставаться тут.
      Начинаю передвигаться и оказываюсь на левом фланге нашей обороны. Отсюда ближе всего до шоссе. Чувствую, что, чего бы мне это ни стоило, хотя бы жизни, я должен добраться до шоссе.
      Поперек поля, которое отделяет лес от шоссе, тянутся осушительные канавы, на краю самой ближней из них растет несколько кустов. Под прикрытием этих кустов и канавы начинаю ползком пробираться к шоссе.
      Добираюсь почти до самой дороги. Странно, что меня не заметили. Вражеские пулеметы и автоматы стреляют по опушке. Все их внимание сосредоточено на сосновом бору, который упрямо отстреливается.
      Отчетливо различаю на шоссе три машины, а между ними - несколько тел. До машин и трупов - добрых полкилометра, но даже на таком расстоянии можно разглядеть, что машины разбиты вдребезги. Там один грузовик, автобус и маленькая закрытая машина. Тут-то я отчаялся, когда увидел маленькую машину, сползшую наполовину в канаву. Ведь это санитарная машина нашего батальона. Воображение подсказывает, что в ней тоже несколько трупов и среди них, конечно, Хельги. Хотя нет, один из трупов на шоссе вроде бы слишком маленький. "Это наверняка женщина", - думаю с ужасом.
      Плотно прижимаясь к земле, я всматриваюсь то в машину, которую принимаю за санитарную, то в маленькое тело на шоссе. Мышцы мои словно оцепенели, тяжело дышать. Чувствую, как пульсируют виски. По щекам текут слезы.
      Я долго лежу так. Хотя, может быть, всего минут десять, но минуты кажутся длинными, как часы.
      Меня пробуждает от оцепенения эстонская речь.
      В кювете, что в нескольких десятках метров от меня, сидят, пригнувшись, люди в штатском. С другой стороны шоссе к ним перебираются и другие у всех на левом рукаве белые повязки.
      Слышу их голоса, но не разбираю слов.
      Сначала их вид не производит на меня никакого впечатления Ведь это лесные братья, они заодно с немцами, но меня все это словно бы не касается. Я даже не задумываюсь, видят меня или нет. Я потерял Хельги - это все, что я чувствую. Такой боли я еще не перевивал.
      Лишь после того, как бандиты, прячась в кювете, начинают пробираться вперед, я вдруг осознаю, что происходит. Во мне вскипает ярость - я вскидываю карабин.
      Выпускаю всю обойму.
      С первого выстрела я мажу, со второго и третьего попадаю.
      Проползаю по канаве на несколько десятков метров вперед, и тут бандиты начинают вдруг стрелять наобум. Затем стрельба внезапно обрывается, и мне удается сообразить почему я очутился между ними и немцами.
      Но ползти по канаве дальше - рискованно: кто-нибудь из бандитов может перескочить в канаву и выстрелить мне в спину. Добравшись до кустов, я выбираюсь из канавы, ползу по нескошенному полю, а потом вскакиваю. Пробегаю во весь дух метров двадцать, кидаюсь вниз, отползаю в сторону, потом повторяю бросок. Чем ближе я к лесу, тем чаще свистят вокруг пули.
      Но страха нет. Боль, неотступная боль выгрызла из меня все другие ощущения.
      Пробираемся через леса и болота Враг не преследует нас Некоторые считают, что немцы продолжают продвигаться по Лихулаской дороге, пытаясь отрезать нам отступление. Я слышу все эти разговоры и вроде бы не слышу Перед глазами у меня все время маленькое тело на сером шоссе.
      Нас осталось немного, может быть человек десять. Где остальные, никто точно не знает. Наверно, так же, как и мы, пробираются лесами. Идти мне тяжело. Болит простреленная икра левой ноги. Кость, к счастью, не задета. Кто-то перевязал мне ногу, а кто, уже не помню. Я был в сознании, когда меня перевязывали, но, несмотря на это, все-таки не помню лица того, кто мне помог. Я многого не помню. Я, конечно, и переползал, и бегал, и укрывался, и кидался вперед, но действовал как-то машинально. Словно бы мое сознание не прини-мало участия в том, что я делал.
      Только то и помню, что я не сумел вернуться назад к мотоциклу. Немцы успели тем временем прорваться к лесу. Мне пришлось переместиться еще правее, и я уже не смог присоединиться к нашему главному отряду. Запомнилось еще, что я спрыгнул в какую-то лощину, где лежал тяжелораненый. Он не мог разговаривать, лишь просил глазами, чтобы его не бросили. Я схватил раненого под мышки и попытался, перебираясь ползком, тащить его за собой. Но едва мы выбрались из лощины, как в землю вокруг нас начали впиваться пули. Одна из них попала в раненого, и тело его вдруг обмякло. Я прижался к траве как можно плотнее. Пули попали в раненого и после второй очереди. Нет, в мертвого - он был уже убит. Я сполз обратно в лощину, потянув за собой и убитого товарища.
      Каким-то образом я оттуда выбрался. Но вместо леса наткнулся на хутор, где не было ни души. Оттуда я побежал дальше, и по мне снова открыли откуда-то огонь. Я уже добрался до елей, когда вдруг почувствовал удар по ноге, сбивший меня на четвереньки. Я кое-как поднялся и, ковыляя, потащился вперед, пока не наткнулся на двоих наших, один из которых и перевязал меня. Другой вырезал мне палку, и пошли дальше втроем. Чуть позже мы догнали еще семерых-восьмерых - двое из них тоже были ранены.
      Чем кончился бой, никто не знал. Знали только, что кончился, потому что не было слышно выстрелов. В лесу царила тишина. Поняли мы и то, что враг не преследует ни нас, ни, по-видимому, остальных. Если бы преследовал, то весь лес гремел бы от выстрелов: ведь наши стали бы обороняться.
      Я ни с кем не говорил, а плелся самым последним, опираясь на палку. Время от времени товарищи оглядывались на меня, не потерялся ли. Какой-то совсем незнакомый человек пытается помочь мне, но я все отказываюсь. Вот когда уж больше не смогу передвигаться сам, тогда будь ласков - помоги. Если бы не было других раненых, я не смог бы поспевать за всеми. Но из-за меня и этих раненых остальные не слишком торопились. Мы шли всю ночь.
      Нога начинает болеть все 'больше, я уже не могу на нее наступать. Во время привала делаю себе костыль и продолжаю ковылять дальше. Теперь меня поддерживает какой-то человек, по имени Вийра, он старше меня. Если бы не он, я не смог бы идти.
      К рассвету мы добираемся до шоссе.
      Начинается спор, пробираться ли дальше по шоссе или по лесу. Я не вмешиваюсь. Злит меня их спор, раздражает. Почему-то все вдруг кажутся мне трусами, самое главное для них - уйти от беды живыми. Да и сам я заячья душа и веду себя так же паскудно, как остальные.
      Решают идти по шоссе.
      По чисто укатанному гравию мне легче идти.
      Через несколько километров видим впереди большую группу людей. Нас словно сдувает с шоссе за деревья. Опять начинается спор, кто это: свои или враги?
      Товарищ, который меня поддерживает, убежден, что это наши. И мы вдвоем начинаем подбираться к ним.
      Так и есть - свои.
      Я еще издали узнаю Ээскюлу, который стоит на обочине и смотрит в нашу сторону. Он кидается к нам.
      И говорит:
      - Слава богу! Я думал, что вы... остались там. Что бы я сказал Руутхольму?
      Я смотрю на него и говорю:
      - Многие остались там.
      Ээскюла отводит глаза в сторону. Ему тяжело.
      - Мы никого не должны были оставлять! На большее меня не хватает.
      Ээскюла ничего не отвечает. Он подхватывает меня с другой стороны, и с помощью его и Вийры я продолжаю идти.
      Я прикусываю губу, чтобы опять не захныкать.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      После перестрелки в сосновом бору под Вали об Элиасе начали говорить как о человеке, лишенном страха смерти.
      - Нам бы еще десяток таких, и мы погнали бы красных обратно в Пярну, хвалил его Ойдекопп, рассказывая спутникам, как он силой утаскивал инженера. - Юло совсем обезумел, и Элиас тоже. Но напрасных жертв нам не нужно.
      Констебль Аоранд выразил восхищение Элиасом кратко:
      - Вояка.
      Элиас не испытывал радости от этих восторгов. Наоборот, они даже раздражали его. Он покуривал, не говоря ни слова. Ему было жаль Юло, который остался, бездыханный, под соснами. Несколько раз он ловил себя на мысли, что было бы, наверно, лучше, если бы там остался он, а не Юло. До того все опротивело! Но ему не хватило мужества продержаться, как Юло, до конца, и если сейчас он должен кого-нибудь проклинать, то только самого себя.
      Они укрылись на лесном хуторе по другую сторону болота. Элиас не запомнил дороги, по которой они удирали. Он вообще ничего не видел. Ему все время мерещилось смертельно бледное лицо Юло, слышался его голос: "Я врал людям..." Элиас помнил каждую фразу, сказанную в тот день Юло, но в ушах у него звучали только эти три слова.
      Да, Элиас перебрался через болото словно бы с завязанными глазами. Первым продирался Ойдекопп, а он тащился следом, да и вообще в последние дни он только и шел, куда укажут.
      Сперва они были на хуторе вдвоем, потом к ним присоединились Аоранд и другой бородач. Аоранд поносил крестьян, испугавшихся первых же выстрелов, и жалел о каком-то Мартине, который по собственной глупости попал в лапы истребительного батальона. Наверно, Мартином звали третьего бородача.
      Вскоре к ним присоединились три хуторянина - они то и дело с волнением поглядывали в сторону деревни и о чем-то перешептывались.
      К самой ночи пришел волостной старшина. Едва переведя дух, он сразу же накинулся на Ойдекоппа.
      - Где же твои немцы? - заорал он еще с порога. - Они же вчера вечером должны были войти! Что теперь делать?
      Его поддержали хуторяне:
      - Вместо твоих немцев явился истребительный батальон.
      - Чего нам так загорелось?
      - Вот и влипли!
      Толстая шея Ойдекоппа налилась кровью.
      - Все вы хотите только получать, никто не хочет платить. Свобода не явится к вам с протянутыми руками: мол, будьте добры, примите! Война - это война, на войне атакуют и отступают. Кто заставлял вас захватывать исполком? А что касается немцев, то, по сведениям финского радио и по всем расчетам, им в самом деле пора быть здесь.
      - Плевал я на твои расчеты! - не отцеплялся от Ойдекоппа Харьяс. - Вам хорошо: скрылись в кустах, и дело в шляпе. Вы не бросили на хуторе ни семью, ни скотину, ни добро.
      Тут начал орать Ойдекопп:
      - А кто все время подуськивал - исполком, исполком, исполком! Не ты ли? Надеешься всегда выбираться чистеньким. Других подуськиваешь, а сам - в кусты? Где ты во время боя отсиживался?
      - Вы обманули меня! - чуть ли не завизжал бывший волостной старшина. И, тыча своим толстым тупым пальцем то в Ойдекоппа, то в Аоранда, то в незнакомого бородача, то в Элиаса, стал повторять: - Ты! Ты! Ты и ты!
      Хуторяне опять его поддержали]
      - Все вы нас одурачили.
      - Пошли рыть могилу красным и сами в нее свалились.
      - Самое паршивое, если пустят красного петуха под крышу.
      Элиас следил за спором безучастно. Аоранд взревел:
      - Кто вас обманул? Завтра-послезавтра немцы все равно явятся.
      Волостной старшина сбавил тон:
      - Явиться-то они явятся, но если до этого сожгут наши дома? А?
      - Новые выстроишь. Ты это умеешь, - злобно обрезал его Ойдекопп. Он уже был сыт Харьясом по горло и обратился к хуторянам: - Давайте не выклевывать друг другу глаза, еще успеем. Если мы хотим получить что-то от немцев, если мы хотим, чтобы Гитлер считалея с эстонским народом и государством, то надо что-то делать. Истребительный батальон готов вот-вот задать стрекача, вряд ли он успеет приняться за поджог хуторов.
      Далеко в деревне грянул залп.
      - Небось Мартина расстреляли и остальных, - еле слышно произнес Аоранд.
      - Палачи! - буркнул второй бородач. Элиас возразил:
      - Мы убиваем их, они - нас.
      Волостной старшина почему-то захихикал. Элиас с отвращением посмотрел на старика. Смех этот явно был всем противен.
      - Сасся Альтпере тоже задержали.
      Элиасу вспомнился худощавый крестьянин, который пытался остановить других. За что его схватили?
      - Сассь остался дома, - объяснил Харьяс. - Все остальные хуторяне удрали в лес, даже те, кто ни вчера, ни сегодня и не рыпнулся. А этот небось решил, что невинного никто не тронет. Теперь, верно, жалеет, если ему уже не набили рот землей.
      Бородач, имени которого Элиас не знал, добавил: . - Старик, а соображения как у теленка.
      - Сассь подбил многих держаться в стороне, - произнес Аоранд. Теперь, пожалуй, не один Фома неверный прозреет.
      Ночь они провели на том же хуторе Рабавеэре. Хозяйка наварила им большой чугун картошки и нажарила свежезасоленной свинины. Откуда-то выудили и бутылку водки. Пили мало, - видимо, людям было не до того. Элиас и сегодня бы напился, чтобы спастись от мучительных мыслей, но напиваться в одиночку не хотелось.
      Элиас понял: ни Ойдекопп, ни Аоранд не боялись того, что их обнаружит здесь милиция или истребительный батальон, Как выяснилось, Аоранд со своими двумя спутниками скрывались тут и раньше. Но караул все-таки выставили.
      Элиас позавидовал нервам Ойдекоппа и Аоранда: оба, едва забрались на сеновал, тут же уснули. Сам он долго не мог задремать, пока не провалился наконец в какой-то туман, когда сам не знаешь, спишь или нет. Он видел какие-то кошмары, понимал, что все это происходит во сне, но не мог заставить себя очнуться.
      Бредовые видения возвращали его в одну и ту же ситуацию.
      Он бежит. Вокруг простирается бездонное болото. Преследователей он не видит. Просто знает, что за ним гонятся и, если ему не удастся оторваться от преследователей, его расстреляют. Ноги вязнут в густом мху, бежать тяжело. Сил становится все меньше, дыхание прерывается. Но он заставляет себя бежать дальше. Падает на четвереньки, поднимается, кое-как бежит, падает снова и больше не может встать. Пытается удирать ползком, но и ползти ужасно трудно. Он видит, что волостной старшина Харьяс с осуждением следит за тем, как он во что бы то ни стало пытается удрать. Элиас прикрывает веки, чтобы не видеть злого взгляда старшины и кривой презрительной усмешки. Но лицо Харьяса по-прежнему плавает перед ним. Харьяс что-то кричит. Что именно, понять нельзя. Наконец Элиас понимает, что старшина зовет преследователей, которые вот-вот настигнут его. Крик этот словно бы пригвождает его. Жуткий, смертельный страх заставляет Элиаса грызть кулаки, лишь бы удержаться от стона.
      Вдруг он оказывается рядом с Ирьей, и та уверяет его, что он никого не должен бояться. Ирья целует его, а он все прислушивается, не раздастся ли топот преследователей. Ирья зажимает ему ладонями уши, но он отводит ее руки. "Никому не придет в голову искать тебя у меня", - говорит Ирья. "Они видели, что я бежал в эту сторону", - оправдывается Элиас. "Нет, никто не видел. Просто тебе кажется. За тобой даже не гонятся". Ирья нежно смотрит на него. Он вдруг чувствует себя счастливым. Чувство опасности исчезает: он весело смеется и обнимает Ирью, которая тоже смеется. Вдруг Ирья куда-то исчезает, а он опять в лесу и волостной старшина зовет преследователей, Элиас вскакивает, он снова в состоянии бежать и вскоре ререстает слышать крик Харьяса. Элиас продирайся вперед сквозь кустарник, перескакивает через ручей, увязает в мягкой тине, выкарабкивается и попадает в большой город. Сперва там все чужое, потом становится знакомым. Он попадает в старый дом с толстыми известняковыми стенами, входит внутрь. Понимает, что это его мастерская. Вокруг собираются рабочие, все смотрят на него как-то странно. Среди других он видит Ирью в замасленном комбинезоне, она смотрит на него таким же странным взглядом. Элиас хочет что-то сказать, но не может выговорить ни слова. Он только шипит, и люди вокруг усмехаются. Ирья тоже. Все обступают его, стискивают в толпе, словно хотят задушить. "Он сам себя осудил, иначе зачем бы он пришел?" - кричат люди. Ирья тоже кричит, никто ему не сочувствует.
      Картины эти повторяются, перепутываются одна с другой. Элиас напрягает всю свою волю, лишь бы отогнать их. Но и сам не понимает, проснулся ли он уже, чтобы не видеть этих кошмаров, или и пробуждение тоже ему снится. Все становится еще путанее и хаотичнее, кошмарный кавардак призраков целиком погребает его под собой.
      Утром они возвращаются в деревню. Элиас не заметил, какой дорогой они добрались до Вали. Лишь при виде знакомого сарая он понял, что Ойдекопп привел его на сенокос Поомпуу. Элиас не слишком радовался предстоящей встрече с зятем. С тех пор как Роланд навязал ему оружие, они не встречались. Вряд ли отношения их смогут остаться прежними. Слишком хорошо он разглядел подлинную сущность Роланда Поомпуу, этого хитрого, расчетливого человека, для которого люди ничего не значили.
      И тут, как по заклятию, появился Поомпуу с граблями на спине, словно его интересовал только сенокос.
      Без всяких вступлений он начал рассказывать, что творится в деревне.
      - В волостном исполкоме уже сидит Вахтрамяэ, - деловито доложил он. У него и еще у шести-семи красных - винтовки. У Мяэ-Прийду и Кадака-Иоозепа, у нашего Расмана, у батрака Харьяса, у Трууверга, у Касси-Кольята и, кажется, у Леэтса. Поговаривают, будто Юулиусу Вахтрамяэ оставили в помощь и бойцов истребительного батальона, но думаю, это бабья болтовня. A мне...
      Волостной старшина прервал его.
      - Хутора жгли? - спросил он с волнением,
      Аоранд съязвил:
      - У тебя на уме только твое добро! Если бы жгли, мы увидели бы зарево из-за болота.
      - Какие там поджоги? Они не успели и обыскать-то хутора по-настоящему, - успокоил его Поомпуу. - Порыскали вокруг исполкома, а дальше и носа не совали. К нам не заходили. А мне...
      Волостной старшина опять его прервал:
      - Так, значит, у моего батрака винтовка!
      - Погоди, пускай Поомпуу расскажет, - утихомирил его Ойдекопп.
      - Мне они больше не доверяют, - выложил наконец Поомпуу главную свою тревогу. - И оружия не дали, и в исполком больше не вызывали.
      Ойдекопп спросил: - Про Сакбаума знаешь что-нибудь?
      - Про пастора? Нет, он и сам не приходил и не звонил.
      Незнакомые имена не привлекали внимания Элиаса, только два коснулись его сознания. Вахтрамяэ был, по-видимому, тем милиционером, которого держали под арестом в амбаре, а Сакбаум - это, наверно, пастор, который во время пьянки сидел рядом с ним и в чем-то его убеждал. Элиас уже забыл разговоры Сакбаума, запомнились только длинные белые, как у пианиста, пальцы божьего пастыря.
      - Сакбаум должен был на машине таллинских коммунистов поехать в Латвию, - объяснил Ойдекопп. - Чтобы наладить непосредственный контакт с немецкими войсками.
      - Не думаю, что это ему удалось, - решил Аоранд. - На машине вообще рискованно. Каждый день меняют пропуска и пароли. Кого там схватили и расстреляли?
      - Твоего дружка, - ответил Поомпуу. - Твоего дружка и Йыерюут, а Альтпереского Сасся и Вийльберга увезли в Пярну.
      Как и вчера вечером, коренастый бородач снова про" цедил:
      - Палачи.
      На этот раз Элиас ничего не возразил. Он, по сути, и не следил за разговором. Не в первый раз ему пришла в голову мысль, что Хелене должна уйти от мужа. Между сестрой и Роландом нет ничего общего. Чем дольше они проживут вместе, тем труднее ей будет. Сестра еще молодая, и тридцати нет, она могла жить куда счастливее. Элиас уже не считал, что ссора между сестрой и ее мужем - обычная супружеская грызня. Хелене начинает разбираться в Роланде все лучше. А Роланд в свою очередь все циничнее навязывает ей свою волю. Если сестра останется жить с ним, то в конце концов он совсем ее задавит. Быть угнетенным существом, утратившим достоинство, - такого Хелене не вынесет. Сейчас развод был бы еще безболезненным, а потом зсе может кончиться крахом.
      - Труп Юло лежит на его хуторе в риге, - сообщил Поомпуу. - Время теплое - нельзя медлить с похоронами. Больше никого в сосняке не нашли.
      Аоранд сказал с презрением:
      - А кого же вы могли найти? После первых же выстрелов все разбежались без оглядки.
      - Жаль Юло, - сказал Ойдекопп. - Чертовски жаль.
      Злиас решил сходить посмотреть на Юло.
      - Вахтрамяэ смелый парень, если он не уехал с истребительным батальоном, - перевел Ойдекопп разговор на другое. - Не долго ему тут властвовать.
      Харьяс оживился:
      - Нельзя спускать глаз с милиционера, чтобы он не удрал.
      Элиас не смог сдержаться:
      - Какой же вы кровожадный!
      Если бы Ойдекопп тут же не вмешался, началась бы ссора.
      В конце концов Элиас остался на сеновале один. Ойдекопп, Аоранд со своим дружком, коренастым бородачом, и бывший волостной старшина Харьяс куда-то ушли, а куда, Элиас не стал спрашивать. Хуторяне разбежались по деревне раньше. Ойдекопп посоветовал Элиасу быть начеку, потому что Вахтрамяэ зевать не станет. Поомпуу уже подозревают, поэтому было бы разумнее выждать развития событий где-нибудь в другом месте. Конечно, Ойдекопп был тысячу раз прав, но Элиасу надоело слушаться чужих советов.
      Хелене принесла ему поесть. Элиас почти не разговаривал с Роландом и ни о чем его не просил и поэтому удивился появлению сестры.
      Та очень обрадовалась, увидев его.
      - Я уже боялась самого худшего, - вырвалось у нее. - Думала, ты погиб в этом бору. Потом мне сказали, что убит только Юло, что больше никого не нашли, и я прямо ожила. Я и за Роланда боялась, но за тебя - больше. Роланд сумел увильнуть, сидел во время перестрелки в кооперативе, а ты убежал куда-то с оружием.
      Элиас, подумав с минуту, сказал:
      - Оружие мне дал твой муж. Хелене испугалась:
      - Откуда же он его взял? Ты не шутишь?
      - Муженек твой не так-то уж увиливает, а ведет двойную игру. Как он меня отчитал, когда я не захотел брать у него оружие!
      Сестра словно бы не решалась его понять. Лишь молча смотрела на него с испугом. Элиас устыдился своей резкой прямоты, догадавшись, что сестру с мужем связывает еще слишком многое.
      - Нет, - покачала головой Хелене. - Ты ошибаешься, Эндель. Он не ведет двойную игру, просто он не хочет навлекать на себя ничьей злобы.
      Элиас почувствовал, что больше он все-таки не вправе играть с сестрой в прятки.
      - В тот вечер, когда ты жаловалась, что не смеешь даже спрашивать у Роланда, где он бывает, он бегал к Ойдекоппу и к другим докладывать про сбор в исполкоме. Его тоже вызвали в исполком, но он предал своих товарищей.
      Сестра, помолчав, прошептала:
      - Зачем ты это говоришь? Что ты за человек, Эндель? Он дал тебе убежище, а ты говоришь о нем такое. Вини не его, а самого себя. Зачем было брать у него оружие? Может, он и в самом деле предал своих товарищей. Но разве сам ты не предатель? Оба вы одинаковы. Нет, Роланд лучше. Роланд велел принести тебе еды, а ты чернишь его.
      Слова сестры сильно задели Элиаса, лишили его уверенности. То ли он сам больше ничего не понимает, то ли сестра видит вещи под каким-то своим, недоступным ему углом зрения. Лишь одно он понял с полной ясностью: не в его силах заставить сестру разойтись с мужем. Своими словами он сделал лишь более тягостной для Хелене ее личную жизнь.
      Он не решался посмотреть ей в глаза. Когда он наконец поднял взгляд, то увидел, каким несчастным стало у нее лицо.
      Что-то в душе заставило Элиаса сказать:
      - Уедем отсюда.
      Сестра посмотрела на него с отчаянием:
      - Куда я такая поеду?
      Лишь после этих слов Элиас заметил, что сестра беременна.
      - У меня под сердцем его ребенок. Некуда мне деваться.
      - Ты сумеешь одна воспитать своего сына или дочь.
      Сестра залилась слезами.
      Поздним вечером седьмого июля пришли немцы.
      Элиас не видел, как проезжало их передовое охранение,__узнал от других. Ему рассказали еще, что капитан Ойдекопп - теперь Ойдекоппа называли господином капитаном - разговаривал с адъютантом немецкого начальника. Ойдекопп хотел представиться начальнику части, но тот будто бы был так занят решением оперативных задач, что-не смог никого принять.
      Элиаса не тронуло это сообщение о приходе немецких войск. Он, правда, сказал себе, что теперь ему нечего скрываться и прятать от всех встречных лицо, чтобы не нарваться на преследователей, но это ничуть не сделало его счастливым. Он и сам не понимал, почему же он не радуется. Недели через две путь в Таллин будет свободен, а тогда его жизнь опять войдет в нормальную колею. Кто знает, вдруг он разыщет Ирью: может быть, она никуда не уезжала? Вдруг она сумеет понять и простить его? Но Элиас смутно предугадывал, что не все будет происходить так, как ему хотелось бы, что оснований для оптимизма нет. Появление немцев может в конечном итоге привести к чему-нибудь совершенно для него неприемлемому.
      Элиас не спешил встречаться с Ойдекоппом и другими, чтобы ликовать сообща. Два дня подряд он провалялся на сеновале, избегая всех. Сестра по-прежнему носила ему еду, но они почти не разговаривали.
      Лишь один раз Элиас покинул свой сеновал. Он должен был увидеть убитого Юло, он не мог иначе. Он стоял в изножье гроба и долго смотрел на парня, чьи последние слова не переставали звучать в его ушах. Почему молодой хозяин соседнего хутора должен был погибнуть, во имя чего он пожертвовал собой? Кому нужны такие жертвы? Юло сам понял, что обманывал людей, и захотел искупить свою вину, - что иное могли означать его последние слова. Но и его самого тоже обманули. Юло считал, что его обмануло иностранное радио, но разве это было так? Неужели мало других обманщиков, кроме дикторов, читающих, что им предпишут? Разве мы не обманываем ежедневно самих себя? Разве мы, убежденные, что действуем из лучших, благороднейших побуждений, не уничтожаем друг друга беспощаднее, чем любые четвероногие хищники?
      Ни возле гроба Юло, ни потом, ворочаясь с боку на бок на сене, Элиасу так и не удалось разобраться в этих мыслях до конца. Он считал себя, как и Юло, одновременно и обманутым и обманщиком. И не видел никакого способа вырваться из той кошмарной взаимосвязанности, где каждый обманывает других и обманывается сам. Приход немецких войск ничего не менял. Пока какая-то группа людей будет присваивать себе право говорить от имени всей нации или всего человечества, под солнцем ничего не изменится. Рыси, волки и другие хищники потому не грызутся насмерть, что никто из них -не объявляет себя апостолом истины для всей породы.
      Вот какие мысли возникли у Элиаса при прощании с Юло. Ему было очень жаль этого парня, единственного, которого он понимал среди людей, окружавших его в последнее время.
      Элиас решил перебраться в Пярну. Переждать там неделю-другую, пока не возникнет возможность поехать в Таллин. Каждый день пребывания здесь удручал его все сильнее. Мысли мечутся в узком замкнутом кругу, поговорить, по сути дела, не с кем. Сестра словно бы разучилась его слушать. С Роландом они стараются не встречаться. Словом, он стал обузой для сестры и ее семьи. Остальные же здесь и вовсе ему чужие. Элиас, конечно, понимал, что и в Пярну ему придется нелегко, что и там ему не избавиться от своих назойливых мыслей, но станет'хоть немного вольнее. По крайней мере, не придется чувствовать себя нахлебником. Может быть, эта угнетенность, это ощущение удушья рассеются. И он снова сумеет стать человеком, поступающим так, как считает нужным.
      Но не успел Эндель Элиас приступить к осуществлению своей цели, как ему передали, чтобы он взял оружие и немедленно явился в управу. Он, однако, пошел туда лишь после того, как за ним прислали во второй раз.
      Он направился к волостной управе по тропинке, по которой они шли вместе с Юло в то памятное утро. Он и теперь не ликовал. Как и тогда, его раздражало оружие, казавшееся ему сегодня еще более обременительным, чем в утро захвата исполкома. И опять он упрекал себя за то, что позволяет собой командовать, словно стал рекрутом Ойдекоппа и его банды.
      На полпути он услышал вдруг беспорядочный залп. Стреляли, как он понял, на пастбище за исполкомом. Не понимая, что происходит, он прибавил шагу.
      Когда он подбегал к пастбищу, грянул второй залп.
      Тут же он увидел стоявшую к нему спиной шеренгу людей. Он услышал, как защелкали затворы, и увидел, как шеренга распалась. Кто направился вперед, глядя куда-то вниз, кто повернулся и Пошел в его сторону. За вооруженными людьми наблюдали человека четыре без оружия. Эти четверо присоединились к толпе, сбившейся вокруг чего-то, что Элиас не мог видеть. Но он уже знал, что это. Внезапно проснувшаяся догадка была так ужасна, что сознание отказывалось ее воспринимать.