Засуха продолжалась, и называлось это теперь бабьим летом. Листья были такими сухими, что падали на землю со стуком. Коровы совсем обнаглели и перелезали через овечью калитку в леса Раннальдини каждый день.

Однажды вечером Лизандер сидел на кухне в «Валгалле», радуясь крупной победе Гордости Пенскомба – лошади Руперта Кемпбелл-Блэка и наблюдая, как Китти гладит.

– Рэчел говорит, что гладить нижнее белье и носовые платки – неразумная трата энергии, – объявила Китти. – Но ты можешь себе представить Раннальдини, поднимающегося на рострум с помятым носовым платком.

– Расскажи, как ты вышла за него?

– Я была у него секретарем.

– Я знаю это.

– Была среда. Я спросила у него, могу ли я быть свободной в субботу, чтобы сходить на обручение. «Это мне неудобно, – сказал он. – А кто обручается?» – «Я, Раннальдини». Он сильно огорчился, думаю, он беспокоился, что все запутается, когда я исчезну на медовый месяц. И той же ночью в два часа заявился к нам домой. Мамочка была вне себя от радости. А Раннальдини отвез меня в «Валгаллу». Уже рассветало, пала белая роса, и все птицы пели. Было так красиво. К тому времени он уже разошелся с Сесилией. Он сказал, что я не могу выйти замуж за Кевина, потому что он сам собирается жениться на мне. Ну а дальше в обычной своей форме: «Отметьте это у себя». Ты же знаешь, какой он властный.

– Господи, – произнес Лизандер в благоговейном трепете. – А что же произошло с подарками к свадьбе, со всеми приготовлениями и пирожными?

– Пришлось вернуть. Китти понурила голову:

– Это был худший поступок в моей жизни. Мама очень огорчилась и родители Кевина. А Кевин... – Китти порозовела. – Это разбило ему сердце.

– Китти, но вы же католичка. Это же смертный грех – выходить замуж за разведенного мужчину.

– Дело обстоит еще хуже. Священник был в ужасе. Но Раннальдини быстро получил развод, и три недели спустя он уже обвенчал нас.

– Я балдею, – проговорил Лизандер. – Но было у вас что-нибудь хорошее?

– Был ли он верен? Нет, никогда. Я застукала, как он звонил Гермионе во время нашего медового месяца. «Ничего не изменилось, моя дорогая», – уверял он ее. И точно.

– Ты сожжешь эту рубашку, – сказал Лизандер. Китти подпрыгнула и отдернула утюг.

– Я просто надеялась, что в один прекрасный день он полюбит меня, как мистер Рочестер. Я прочитала слишком много романов. Люди говорят, плюнь, но я ненавижу выбрасывать цветы, пока они еще не засохли.

– Ох, бедная Китти, – Лизандер встал и обнял ее. – Ничего, мы сделаем из тебя красавицу, и он ощутит настоящую ревность.

– Хочется надеяться, – вздохнула Китти, – Как Джорджия?

– Она ужасно забеспокоилась насчет Рэчел, – Лизандер подлил «Перье» Китти и «Мюскадета» себе.

– Потому что Гай волочится за ней? – спросила Китти. – Я думаю, что это от ревности, потому что ты очень нравишься Джорджии, ну а Рэчел хорошенькая.

– Ужасно хорошенькая, – признал Лизандер. – Я ненавижу, когда Джорджия несчастная. Может быть, мне попросить ее выйти за меня замуж?

– Замуж за тебя! – в изумлении воскликнула Китти.

– У нас бы все было хорошо. Я бы ухаживал за ней.

Он был таким трогательным в своей серьезности, его зелено-голубые глаза были беззащитны, как у Мегги, щеки раскраснелись от внезапного возбуждения, и Китти сказала:

– Я знаю, ты бы смог.

«Счастливица Джорджия», – подумала она, беря из кучи белья серую шелковую рубашку.

– Только я не думаю, – продолжала она, – чтобы Джорджию устроила твоя нынешняя работа – заботиться о заброшенных женах. Я понимаю, что со мной она чувствует себя в безопасности, ведь я-то уродина. А поскольку она была очень расстроена в случае с Гаем и Джулией, я думаю, ее будущий муж должен будет заниматься чем-то, не связанным с женщинами.

– Следовательно, мне надо поставить на ноги Артура, – серьезнейте заявил Лизандёр, – и получить приличную работу.

– Как Артур? – с любовью спросила Китти.

– Завтра придет ветеринар. Я боюсь, что он предложит еще один годичный отдых. Ему понравились эти твердые булочки, что ты сделала для него.

– Не говори о пище. Я ужасно голодна, – взмолилась Китти.

– Зато ты уже сбросила десять фунтов, – подбодрил ее Лизандёр.

– Вот бы оказаться в сушильной машине и съежиться до восьмого размера, чтобы влезть в клешеную лиловую юбку Наташи.

– Рэчел не одобрила бы сушильную машину, – усмехнулся Лизандёр. – Она бы повесила тебя на бельевой веревке.

В это время предмет их разговора сражался с трудностями Третьего фортепьянного концерта Рахманинова. Записать его предстояло не позднее октября. Рэчел не очень нравилась эта работа – произведение казалось ей слишком запутанным и сверхромантичным, но она очень не хотела бы, чтобы лондонский «Мет» и Раннальдини в частности нашли какие-либо погрешности в ее игре. Ее заботила карьера, она хотела не отстать от Бориса, чья премьера симфонии «Берлинская стена» ожидалась в ноябре в Моцарт-холле, и еще более – от Хлои, партия которой в «Дон Карлосе» вызывала восторженные отклики обозревателей.

И еще Рэчел стремилась спрятаться в работе, поскольку, кроме детей, невероятно действующих ей на нервы, это оставалось единственной поддержкой в ее жизни. Неостывшие чувства к Борису заставляли ее каждый раз по его приезде подло прятать детей. Она даже не смогла заставить себя сказать хоть что-нибудь хорошее о «Реквиеме», потому что рядом в машине сидела Хлоя. Вот бы ее, а не тех животных, кампании по спасению которых она проводила, поместить в лабораторию, где ставят опыты, и пусть ей там перережут голосовые связки.

Она надеялась на идеальный вариант флирта с Лизандером, но тот, кроме заботы, никакого интереса не выказывал. Она даже рассчитывала на Боба, который был близок ей интеллектуально. Во время очередного отъезда Гермионы они взяли с собой детей и устроили пикник на реке Флит. Боб единственный мог управиться с ужасным Козмо, хотя только вчера маленький бесенок разогнал своим новым игрушечным быстроходным катером всю живность с прибрежных отмелей.

Когда же Рэчел попыталась объяснить ему опасность загрязнения окружающей среды, он посоветовал ей заткнуться, и ее собственные, тут же вышедшие из повиновения дети покатились со смеху, а когда она предложила им плести венки из маргариток, они отказались, заявив, что тоже хотят играть с катером. Видя, что Рэчел беспокоит мысль о водоворотах, Боб помог детям запрудить один из все еще сбегающих к Флиту ручейков, так что получилась лужа, где они могли пуститься в плавание.

– Я не ем это дерьмо, – отреагировал Козмо на предложение попробовать пирожки с морковью и отвар из цветной капусты.

Боб уклонился более дипломатично:

– По правде говоря, дорогая Рэчел, я никогда не пью отвары.

Не удивительно, что у него стройная, подтянутая фигура. Улучив момент, Боб тихонько выплеснул чай, приправленный козьим молоком, но зато порадовал ее, выставив на пыльную скамью бутылку «Санкерр». После второго стакана, видя, что дети увлечены плотиной, и перекрывая страшный грохот катера Козмо, она попыталась поговорить об ужасном поведении Раннальдини и Гермионы.

Но Боб не поддержал тему.

– Не в такой славный день. Да и, честно говоря, не хочу касаться этой темы.

– Но ведь ты же должен чувствовать себя униженным. Они такие отвратительные. Ты должен иметь какую-то отдушину. Ведь ты же не можешь окончательно задавить свое либидо.

Рэчел заплакала:

– Я так знаю, что не могу. У меня уже семь месяцев никого не было. Приходи на ужин, когда дети лягут спать.

Ее тонкие бледные пальцы скользнули по траве и вцепились в руку Боба.

– Папочка-а, – завопил Козмо. – Катер застрял.

– Ну так что, Бога ради, вытащите его, – в ответ закричала Рэчел.

Но пальцы Боба, так и не ответившие на пожатие, выскользнули, будто отказывая в помощи.

Бредя вдоль реки в сторону дома и стараясь не смотреть в ее глаза, Боб сказал:

– Рэчел, дорогая, ты так мила, но мне надо ехать в Лондон.

Затем, мягко улыбнувшись, чтобы смягчить унизительность отказа, он добавил:

– Почему бы нам здесь не взять пробу воды для проверки кислотности дождей?

Но даже это не согнало краску стыда с лица Рэчел.

И Раннальдини, который был так отвратительно настойчив во время теннисного турнира, равнодушно воспринял ее отказ.

«Толпы мужчин обычно бегали за мной», – в отчаянии думала Рэчел, опуская свои ослабевшие и заболевшие пальцы на клавиши и начиная играть тему рока, неясно печального.

– Дам, да-ди-да, да-ди-да, да, – пела Рэчел. «Никто уже больше не выберет меня, кроме женатых ловеласов, которым надоели их жены».

Ах, если бы только могла она передать свое горе игрой, но этому препятствовала колоссальная сложность пьесы, взрыв нот, который должен быть совершенен.

Борис предупредил ее о порочной привычке Раннальдини все критиковать. Ужасный человек. Рэчел представила его лицо, бессердечные, холодные черные глаза блестят похотью и чувственностью. Несмотря на изнуряющую жару, Рэчел поежилась.

Пробившие три раза церковные часы вернули ее на землю. В четыре надо забрать детей. Несколько дней назад Лизандер дал ей литр джина, который она никогда не пробовала, поскольку вообще не любила алкоголь. Но ей захотелось настоять джин на терновнике. По пути на теннисный турнир в «Валгаллу» она заметила заросли терновника, богато увешанные еще зелеными ягодами, вдоль тропинки, которую Раннальдини закрыл для публики. Сейчас они, должно быть, созрели. Раннальдини в отъезде. Если она поторопится, то может заскочить туда по дороге в школу.

Она никак не могла сосредоточиться. Только когда она вышла на улицу, то поняла, что идет дождь, короткий свирепый ливень, смявший пожухлую траву и падающий на закаменевшую почву, как плевок на раскаленный утюг. Она бежала запретной тропинкой, и леса Раннальдини лежали впереди, колышущиеся и кипящие, как джунгли, кишащие насекомыми, мрачные, серо-зеленые под ярко-раскаленным солнцем, уже сушившим верхушки деревьев.

– Дам, да-ди-да, да-ди-да, да, – пела Рэчел, остановившись передохнуть в зарослях сухой крапивы, такой высокой, что скрывала табличку «ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ – НЕ ЗАХОДИТЬ». Ветки ежевики царапали ее обнаженные лодыжки и руки, как назойливые кредиторы. Она слышала грохот удаляющегося грома. Голова болела от бесконечного вглядывания в маленькие черные ноты.

Веселые путники украсили табличку с надписью «Тропинки нет, проход наказуем» зелеными листьями и желтыми цветами. «Природе не запретишь», – подумала Рэчел. После того как она прошла через заросли травы высотой по пояс, ее туфли наполнились водой. Этим утром в школу ее детей отвела Гретель, а она сразу же села за пианино, даже не тратя времени на умывание. Так что такой душ ей вовсе не помешает.

К ее радости, ветви терновника были усеяны плодами, блестящими и темными, как глаза Раннальдини, но мягче из-за бледно-голубого отлива. Держа хозяйственную сумку так, чтобы в нее падала добыча, она методично очищала ветку за веткой, чувствуя, как шипы терновника раздирают ей пальцы. Она посмотрела на часы – через десять минут пора идти. Ау нее ещетолько полсумки. В рецепте значился белый сахар, но она купила в «Яблоне» нерафинированный желтый. Она потянулась к высокой ветке и услыхала голоса.

– Ой, – вдруг вскрикнула она, уколовшись впившейся в руку колючкой.

– Что тут такое? – раздался резкий голос Раннальдини.

Рэчел упала на землю, пряча лицо в промокшую траву, с колотящимся сердцем, молясь, чтобы он ушел. Рядом с ней упала коричневая, большая, как крыса, гильза. Как ужасно, если Раннальдини поймает ее. Но вместо этого зловещий Клив перепрыгнул через невысокую стену за рощицей терновника и направил на нее ружье.

– Не стреляйте, – закричала Рэчел. Не спеша подошел Раннальдини.

– Оставь ее, – мягко сказал он Кливу. – Я возьму ее голыми руками. А вообще-то я мог бы и догадаться.

Рэчел сжалась, пытаясь сохранить равнодушное выражение на лице, а вокруг нее рассыпались плоды терновника.

– Вставай, – приказал Раннальдини. Наклонившись, как большой кот, он сделал вид, что хочет поднять ее с земли, и тогда она, бесясь от смущения, вскочила на ноги.

– Ты не умеешь читать? Это частное владение, ты, глупая сучка. Ты прокралась как вор.

Слова вылетали как винтовочные выстрелы.

– Это общественная тропа.

– Была, – огрызнулся Раннальдини. – А стена всегда была моей. Я и не знал, что ты воровка.

Он намеренно раздавил с полдюжины ягод, затем, развернув начищенный коричневый ботинок, продемонстрировал их розовую мякоть.

Рэчел вздрогнула:

– Ублюдок!

Глянув вниз, она ужаснулась тому, что мокрая трава сделала прозрачными ее муслиновую кофточку и дешевенькие белые с розовым рисунком брюки. Были видны формы грудей и торчащие соски, розовые бедра и темная надпись «Дай мне дорогу» над лобковыми волосами. Раннальдини, однако, не собирался давать дорогу.

– Нет, сегодня я не ублюдок. Я прощаю воров. Рэчел чувствовала, как бешено колотится сердце.

Но она даже не пошевельнулась, когда он, подойдя, потрогал ее за полную грудь через промокший муслин.

– Да ты, похоже, рекламируешь свой товар, – усмехнулся он. – Без лифчика лучше.

Он не мог определить, отчего мокро ее тонкое лицо – от слез или дождя. Рука его продолжала двигаться вниз:

– Да и без трусиков тоже.

– Я встала очень рано, чтобы упражняться, – забормотала Рэчел, – ну а потом торопилась. Я боялась опоздать за детьми.

– Зато потратила кучу времени, воруя мой терновник, – Раннальдини сжимал и разжимал пальцы.

Другой рукой он притянул ее к себе, для начала поцеловал в лоб, затем в обе невыщипанные брови и потом – в рот.

– Нет!

Она внезапно вспомнила, что не почистила зубы, и, ненавидя себя за то, что подумала об этом, крепко сжала губы.

– Нет? – Раннальдини немного отстранился. – А разве у тебя есть выбор?

Его рука скользнула под рукав, поглаживая по пути кожу, подергала за длинные шелковистые волосы подмышки, прежде чем повернула к груди.

Рэчел застонала, пытаясь отклонить голову в сторону, когда Раннальдини языком коснулся ее верхней губы.

– Маленькая зверюшка, мы займемся любовью как животные. Как козлы, например.

– Я ненавижу себя.

– Нет, нет, миссис Левицки, не надо ненавидеть себя за то, что так хотите меня.

Раннальдини получал удовольствие, называя женщин фамилиями мужей, которым он наставлял рога.

– Я больше не Левицки, я теперь снова Грант. Кто-то идет, – выдохнула Рэчел, услышав громкий баритон, распевающий за всех святых.

Раннальдини толкнул ее на землю, присел рядом, придерживая ее рукой, от которой слабо пахло лосьоном «Маэстро», и затыкал рот, пока священник не удалился.

Затем, когда она попыталась встать на ноги, протестуя, Раннальдини погрузил ей в рот язык, так что она забыла о нечищеных зубах и поцеловала его в ответ. Раннальдини хотел взять ее тут же, но побоялся, что священник вернется.

– Дети! Я должна их забрать! – воскликнула Рэчел, пытаясь освободиться.

Возвратившись в башню, Раннальдини позвонил Китти, чтобы узнать телефон школы. Затем набрал номер.

– Миссис Левицки застряла в автомобильной пробке и подъедет с опозданием минут на сорок пять, на час. Она попросила позвонить и очень-очень извиниться. Хотя на самом деле не извиняется, – добавил он, кладя трубку. – Снимай эти мокрые тряпки, – сказал он ласково, запуская руку ей в брюки, – а в эту, самую мокрую, я должен сейчас же войти.

– Да дай же я сама разденусь, ради всех святых, – зарычала Рэчел.

Но Раннальдини был в таком восторге оттого, что желаемое, которое он рассчитывал получить через недели, а то и месяцы, уже рядом, что лицо его приняло не свойственное ему выражение восхищения и нежности. Уж он-то обладал искусством определять глубину женского одиночества. И он знал, когда надо быть добрым.

– Тебе было так грустно и одиноко, – проникновенно проговорил он, обнимая ее и поглаживая ее волосы. – Ты заслужила хоть немного счастья. На этот раз все будет быстро, потому что твои дети... Но в следующий раз... это будет экстаз.

В длинном зеркале отразилась Рэчел, изящная и белая как снег под его раскрасневшейся грудью. Выглядели они удивительно экзотично. Будучи примерно на три дюйма ниже ее, он без труда, нависнув над серым шелковым шезлонгом, вводил в нее и выводил твердый, как железо, член, лаская ее с искусством Касальса, ведущего партию на виолончели.

Но в тот самый момент, когда Рэчел кончила, ее стоны удовольствия перешли во всхлипывания.

– Плачь, миленькая, – мурлыкал Раннальдини. – Тебе это нужно.

– Нет, нет, – зарыдала Рэчел. – Зеркало ошибается. Вместо тебя должен быть Борис.