ПРЕДИСЛОВИЕ

Достойно удивления, что люди, вокруг которых непрестанно творятся чудеса, не обращают на них ни малейшего внимания. Ничтожные нарушения привычных для них событий политической или общественной жизни становятся предметом их живейшего интереса, единственной темой разговоров на многие месяцы кряду, в то самое время как чудесные события, ниспосланные свыше, ежедневно совершаются у них на глазах, производя не больше впечатления, чем обыденные происшествия. В некотором смысле с этим можно было бы примириться, поскольку все, исходящее непосредственно от Создателя, можно сказать, настолько непостижимо для человеческого разумения, что мы не умеем судить об этом, но истина заключается вот в чем: причиной подобного пренебрежения служит наша склонность ограничиваться тем, что мы полагаем нам подвластным, а не тем, что заведомо превосходит наше понимание. Это свойственно человеку. Чудеса творения встречаются на каждом шагу, оставаясь незамеченными, а он ломает голову над материями не только несущественными и надуманными, но и над теми, которые никогда не позволят ему подняться выше самых жалких практических действий.

Что же касается нас, то мы твердо убеждены, что перст Провидения указывает людям всех рас, цветов кожи и национальностей путь, который приведет и Восток и Запад к осуществлению великих чаяний всего человечества. На этом пути нас подстерегают тучи демонов, и блуждания сбившихся с него миллионов тягостны, беды неисчислимы; иные не хотят идти вперед; иные же с непристойной поспешностью стараются обогнать своих спутников, всегда при этом забывая великие заповеди, некогда ниспосланные нам свыше. И все же человечество движется вперед; и недалек тот день, то время, когда вся земля будет преисполнена верой в Господа, «как водами великими, наполняющими моря».

По мнению обширного класса благонамеренных, но недалеких моралистов, одним из основных камней преткновения является то, что Провидение допускает некие просчеты в своем руководстве судьбами людей. Подобные мыслители видят всегда лишь одну сторону медали и исходят из своего убогого уровня понимания. И будь нам дозволено постигнуть, как Бог относится к нам, с тою же легкостью, с которой мы понимаем свое собственное к Нему отношение, в подобных суждениях можно было бы найти крупицу смысла; но когда в великом действе творения одна сторона абсолютно непостижима для другой, не просто тщетно — нет, кощунственно пытаться объяснить то, что наши умы, еще не стряхнувшие с себя земную пыль и прах, неспособны понять. Взгляните на то, что происходит сейчас в Италии. Прекрасный полуостров едва начинает освобождаться от мрака и уныния — плодов нескончаемых раздоров и железного деспотизма — благодаря порыву, пробужденному жестоким завоевателем, который, прикрываясь видимостью и речами поборника Свободы, соблюдал лишь свои собственные интересы. Такого убежденного эгоиста, как Наполеон, в истории, пожалуй, не сыщешь; и все же он оставил по себе понятия о правах личности, которые, подобно зерну, брошенному при дороге, взошли так дружно, что едва ли эту мощную поросль кому-нибудь удастся выполоть. Так всегда обстоит дело с прогрессом общества. По всей видимости, добрый результат порождается самим злом, и о непостижимых путях Божьего Промысла надо судить по конечным результатам, а не по частным случаям Его попечения о нас. Я оставляю эти замечания для тех читателей, у которых, быть может, достанет терпения дочитать до конца труд, представленный на следующих страницах.

Нам осталось сказать лишь несколько слов относительно некоторых технических деталей нашего повествования. Прежде всего заметим, что некоторые слова даны нами в общепринятом написании, даже если мы с этим и не согласны.

Мы ничуть не приукрасили плодородие и изобилие природы Запада. Мы лично убедились, что в этом отношении она намного превосходит природу штатов Атлантического побережья, а некоторые исключения объясняются неустанной заботой и постоянным удобрением почвы, а иногда ее природными особенностями. В наше время люди передвигаются быстро, как на крыльях. За несколько дней мы преодолели тысячи миль и могли сравнить два крайних пункта своего недавнего путешествия. Не исключено, что со временем поразительное плодородие Запада пойдет на убыль или уподобится остальной территории страны; но ныне оно предстало нам как великий Божий дар, мы благоговейно уповаем, что он будет принят с должной благодарностью, а те, кто избран пожинать плоды этого изобилия, никогда не забудут о заповеданных Богом неколебимых понятиях добра и зла.

Июнь 1848 года

ГЛАВА I

Для многих, как мы слыхали, прославленный Ниагарский водопад — поразительный пример могущества Творца. Дело в том, что на некоторые умы предметы близлежащие и наглядные оказывают громадное впечатление. Это доказывает, что неразвитое сознание легче всего поддается новым впечатлениям, тогда как события менее очевидные, но неизмеримо более великие оставляют его равнодушным. Не странно ли, в самом деле, что человек может восхищаться любым явлением земной природы больше, чем самой Землей, или поражаться выше всякой меры могуществом Того, кто сотворил мир, когда каждый вечер у него над головой загорается небесный свод, усеянный мирами, тоже сотворенными рукою Творца!

Все же и самый малый плод мудрости и всемогущества Бога достоин восхищения. Даже листок — явление загадочное, а происхождение его так же непостижимо, как и происхождение дерева, на котором он вырос; единственное дерево недоступно нашему пониманию и исследованию, как и целый лес; и хотя наш мир полон неисчерпаемого разнообразия, желудь наводит нас на мысль о той же чудесной гармонии цели и средств, о той же благодатной предусмотрительности, той же благосклонной мудрости, что и прихотливо изогнутый сук, на котором он вырос.

Американские леса описывали столь часто, что поневоле задумаешься: стоит ли заново живописать сцены, которые могли и наскучить, и ретушировать картины, написанные в таком множестве, что они давно знакомы каждому? Но леса творение Бога, и их щедрое многообразие может дать темы для бесконечных описаний. Ведь даже и океан в своих безграничных просторах таит неисчерпаемое богатство дивных красот и чудес; и тот, кто вместе с нами еще раз окунется в дебри девственного леса, широко раскинувшиеся по бескрайним землям нашей страны, возможно, найдет новые поводы для восхищения, новые причины для восхваления Всевышнего, который дал жизнь всему на свете — от звездных миров до мельчайших частиц материи.

Наше повествование относится к 1812 году, а еще точнее — к исходу благодатного месяца июля. Солнце уже близилось к западному окоему лесистого пейзажа, когда действующие лица впервые должны были появиться на сцене, которая заслуживает более подробного описания.

Местность была в некотором смысле девственная, хотя и не лишенная самых характерных и привлекательных черт цивилизации; земля — «волнистая», как иногда говорят, по аналогии с поверхностью океана, когда по нему неторопливо катятся длинные пологие волны. Лес покрывал все видимое пространство, но, в отличие от обычных американских лесов, деревья не стояли стеной, стараясь обогнать друг друга в росте и стремясь к свету; коренастые дубы, в изобилии разбросанные там и тут, перемежались прогалинами с такой свободной небрежностью, какой достигает лишь высокое искусство, подражающее нетронутой природе. За немногими исключениями здесь преобладали невысокие дубы, родственные нашему обыкновенному дубуnote 1, а между ними раскинулись поляны неправильной формы и подчас необычайной красоты, которые в этих краях называют прогалинами; сочетание двух слов и дало название этому особому виду местного лесного ландшафта — «прогалины в дубровах».

Эти леса, столь характерные для определенных районов нашей страны, при всем их кажущемся сходстве достаточно разнообразны. Дубки почти одинакового роста, едва ли выше грушевых деревьев, которые они напоминают и формой кроны; стволы их редко превышают два футаnote 2 в диаметре. Разнообразие пейзажу придает расположение дубов. Они то строятся почти ровными рядами, как в садовом хозяйстве, то разбросаны более привольно; попадаются и такие участки, где дубовые рощицы стоят среди открытых пространств, очень напоминающих подстриженные газоны, покрытые зеленой травкой. Эта зелень обязана своим существованием поджогам, которые устраивают индейцы, чтобы очистить свои охотничьи угодья.

На одну из таких травянистых полян, расположенную на едва приметном пологом подъеме и занимающую пятьдесят или шестьдесят акровnote 3, мы и попросим читателя обратить свой взор. В этой необитаемой глуши находились четверо мужчин, двое из которых по некоторым признакам были даже причастны к цивилизованному миру. Леса вокруг них — безлюдные в те времена лесные дебри штата Мичиган, а неширокий извилистый поток, спокойные воды которого виднелись вдали, — излучина Каламазу, небольшой красивой речки, несущей свои воды на запад, где они и вливались в широкие просторы озера Мичиган. Ныне эта река известна своими деревнями и фермами, железными дорогами и мельницами; но в те времена на этих берегах еще не было ни одного жилища более презентабельного, чем индейский вигвамnote 4 или случайная хижина какого-нибудь белого любителя приключений. И весь этот очаровательный полуостров, кроме узкой полоски земли по берегам реки Детройт, колонизированной французскими поселенцами еще в конце семнадцатого века, представлял собой в буквальном смысле дикую глушь. Если белому человеку и случалось найти туда дорогу, то это был или торговец с индейцами, или охотник, или авантюрист, чье занятие так или иначе связано с жизнью пограничья и обычаями местных дикарей.

К этим людям и принадлежали двое из находившихся на прогалине мужчин, в то время как их спутники относились к коренному населению. И еще более заслуживает удивления то, что все они ни разу не видели друг друга в глаза, пока не повстречались на прогалине примерно за час до начала нашего рассказа. Говоря, что все они повстречались впервые, мы не имели в виду, что белые были знакомы, а индейцы их не знали — нет, ни один из присутствующих никогда не видел остальных, хотя все они кое-что слышали друг о друге.

В ту минуту, когда мы желали бы представить эту четверку нашим читателям, трое из них внимательно наблюдали за действиями четвертого, сохраняя при этом глубокую серьезность и полное безмолвие. Этим четвертым был молодой человек среднего роста, на редкость хорошо сложенный, энергичный, с открытым, честным, отмеченным несколькими оспинками лицом, которое, однако, вполне можно было назвать по меньшей мере привлекательным. Его настоящее имя было Бенджамин Боден, хотя всему Северо-Западу он был широко известен как Бен Жало — «широко» здесь относится к широким пространствам, а не к количеству знавших его людей. Проезжие и другие французы из этих краев наградили его прозвищем «Бурдон», что значит «Трутень»note 5, однако отнюдь не за праздность или безделье, а лишь потому, что он прославился промыслом, который отдавал в его руки продукты чужого труда. Одним словом, Бен Боден был бортником, или охотником на пчел, и не только одним из первых представителей этого ремесла в тех местах, но и несравненно более искусным и добычливым, чем все прочие. Мед от Бурдона считался самым чистым и более ароматным, чем мед любого другого бортника, да и добывал он его куда больше других. Десяток-другой семей по обоим берегам реки Детройт покупали мед только у него и терпеливо ждали появления осенью вместительного каноэnote 6 из коры, чтобы запастись этим вкусным и питательным продуктом на долгую зиму. Целая армия славных лепешек, гречневых, просяных и пшеничных, в той или иной мере была обязана своим существованием и широкой популярностью своевременному прибытию Бурдона. Здесь всё ели с медом, и дикий мед приобрел, заслуженно или незаслуженно, репутацию продукта, далеко превосходящего тот, который получают благодаря трудам и искусству домашней пчелы.

Одежда Бурдона как нельзя лучше соответствовала его занятиям и образу жизни. Он носил охотничью блузу и брюки, сшитые из тонкой, выкрашенной в зеленый цвет материи и обрамленные желтой бахромой. Это была самая обычная одежда американского лесного стрелка; считалось, что она хорошо скрывает человека в лесной глуши, сливаясь с зеленью леса. На голове Бена красовалась не лишенная щегольства кожаная шапка, но без меховой оторочки — погода стояла теплая. Мокасиныnote 7 его, довольно поношенные, очевидно, выдержали много дальних переходов. Его оружие было превосходного качества, но все предметы своего военного арсенала, вплоть до длинного охотничьего ножа, он нанизал на шомпол своей винтовки и с доверчивой беспечностью прислонил ее к стоявшему неподалеку дубу, словно не предполагая, что оружие может ему понадобиться.

Зато никак нельзя было сказать того же об остальных троих. Каждый из них был не только хорошо вооружен, но и держал свою верную винтовку крепко прижатой к телу, в знак недоверчивости и настороженности; при этом второй белый то и дело исподтишка и с большим вниманием проверял кремень и запал своего оружия. Этот второй бледнолицый весьма сильно отличался от человека, только что нами описанного. Он был еще молод, высок, тощ и жилист, силен и подвижен, хотя слегка сутулился, но лицо его являло собой тот самый топовый сигналnote 8, которым прославился пресловутый «Бардольф»note 9 — флагманский корабль, несущий на мачте красный огонь. Короче говоря, цвет физиономии Гершома Уоринга свидетельствовал о его склонности к виски не менее красноречиво, чем говор — о месте его рождения — в одном из штатов Новой Англииnote 10. Но Гершом так долго пробыл на Северо-Западе, что успел растерять многие привычки и суждения жителя Новой Англии и заменить их новыми.

Один из индейцев, пожилой, опытный и бдительный воин, принадлежал к племени потаватомиnote 11 и носил имя Большой Лось; он был хорошо известен во всех торговых факториях и «гарнизонах» Северо-Западных территорий, включая штат Мичиганnote 12 до самого устья Детройта. Второй краснокожий был чиппева, или оджибвейnote 13, как нынче предлагают нам произносить это слово цивилизованные представители этого народа. Соплеменники называли его Быстрокрылый Голубь, что говорило о быстроте и дальности его перелетов. Этот молодой человек, которому едва сравнялось двадцать пять лет, уже снискал себе широкую известность среди многочисленных племен своего народа как Вестник, или Гонец.

Случай свел этих четверых ни разу до того не встречавшихся людей на одной из уже описанных нами прогалин в дуброве примерно за полчаса до событий, о которых мы собираемся поведать читателю. Встреча произошла с соблюдением всех предосторожностей, обычных для таких встреч в глухомани, однако пока что она выглядела достаточно мирно: до некоторой степени это объяснялось тем живым интересом, с которым трое следили за действиями бортника. Эти трое появились здесь буквально с разных сторон света и застали Бурдона за самым интересным и поразительным занятием, свойственным его ремеслу, и это зрелище оказалось столь увлекательным, что собравшиеся предпочли наблюдать за происходящим, отставив в сторону все прочие интересы. После краткого приветствия, осмотрев место встречи и всех присутствующих, они пристально следили за тем, что делал Бен, и в один голос просили его не обращать на них внимания. Беседа велась на смеси английского языка и нескольких туземных диалектов, одинаково понятных всем участникам. Для удобства читателя мы передадим все сказанное в вольном переводе на привычном нам языке.

— Поглядим-ка, поглядим, незнакомец, — воскликнул Гершом, — что ты сумеешь наворожить со своими игрушками! Слыхал я про то, как выслеживают пчел, да вот видеть своими глазами ни разу не приходилось, а я уж так охоч до всякого учения, будь то хоть арифметика, хоть проповедь.

— Это все твоя пуританская кровь, — отвечал Бурдон с дружелюбной улыбкой на поразительно чистом для человека его положения английском. — Люди говорят, что вы, пуритане, проповедуете с колыбели.

— Ну, насчет этого не знаю, — ответил Гершом, — а только я к чему хочешь могу руку приложить. А про такие дела я наслышался в Боб-Рули (Bois В rule)note 14 и отдал бы недельный запас из «Склада Виски», чтобы понять, как оно получается. «Складом Виски» местные пресноводные моряки и немногочисленные белые любители приключений, добравшиеся до здешних мест по бездорожью, прозвали вначале самого Гершома, а затем и его хозяйство. Это прозвание говорило о том, с каким почтением они относятся к поименованному напитку. В шутку лесные путники называли его l'eau de mor — мертвой водой, в отличие от eau de-vienote 15 — живой воды со столь далеких и таких памятных им виноградников на берегах Гаронныnote 16. Однако Бен Боден слушал тягучие фразы Гершома Уоринга только вполуха. О Складе Виски он знал, хотя самого носителя прозвища раньше не видел. Все его внимание было отдано его собственному занятию; если же он и отвлекался, то взгляд его падал на индейцев, и чаще — на Гонца. О Большом Лосе он хоть и немного, но был наслышан и потому с предпочтительным вниманием относился к Быстрокрылому Голубю. Об этом молодом краснокожем он не знал ничего; и, хотя Бен Боден умел скрывать свои чувства, его снедало любопытство и желание узнать, что привело сюда чиппева. Что же касается Гершома, то одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что перед ним непоседливый, беспринципный любитель выпивки и приключений с множеством пороков и дурных привычек и несколькими достоинствами — они если не искупали, то хотя бы уменьшали то отвращение, которое иначе он мог бы вызывать у всех порядочных людей.

Тем временем охота на пчел, так заинтересовавшая зрителей, шла своим чередом. Большинство наших читателей вряд ли знакомы с этим процессом, поэтому мы постараемся пояснить, что происходило и какие орудия при этом применялись.

«Игрушки» Бена Трутня, как их назвал Гершом, представляли собой немногочисленные и не слишком сложные предметы. Все они хранились в небольшом деревянном бочоночке, в каких ремесленники и рабочие, переходя с места на место, носят обычно свой запас продовольствия. Открыв крышку, Бурдон достал свои орудия еще до того, как читатель впервые увидел его. Это были: небольшая оловянная чашка с крышкой; деревянная коробочка; нечто вроде тарелки или блюда, также сделанного из дерева, и обыкновенный бокал из низкосортного, с прозеленью, стекла. В 1812 году в Америке было не сыскать ни одного оконного стекла или стакана, сделанного из чистого, прозрачного стекла! Нынче у нас производится множество прекрасных вещей такого рода, известных в мире, а. также тысячи других предметов домашнего обихода. Бокал Бена Трутня был его соотечественником в буквальном смысле. Он был не только американским, но и происходил из того же графства штата Пенсильвания, что и его хозяин. Мутное, зеленоватое стекло было тогда наилучшим произведением стеклодувов Питтсбурга, и Бен приобрел бокал всего год назад, прямо на месте, где его сделали.

Дуб, более высокий, чем остальные, стоял поодаль от своих собратьев, на открытом склоне, а не в самой дуброве. Еще летом молния ударила в это дерево, расщепив его ствол на высоте примерно четырех футов над землей и разбросав вокруг обломки ствола и толстые сучья. На них-то теперь и сидели зрители, наблюдая за работой бортника. Пень от этого дуба Бен использовал вместо стола; сбив топором торчащие щепки, он разложил на пне орудия ремесла, которые понадобятся ему — каждое в свое время.

Первым на этот грубый стол было помещено деревянное блюдо. Затем Бурдон открыл деревянную коробочку и извлек оттуда вырезанный круглый кусок пчелиных сот, примерно полтора дюймаnote 17 в диаметре. За ним последовал оловянный сосуд с крышкой, и из него в отдельные ячейки сот был налит, примерно до половины, чистый как слеза мед. Затем он взял в руки бокал, тщательно протер его, поднес к глазам и осмотрел. По правде сказать, особого восхищения бокал не заслуживал, но он был достаточно прозрачен — то, что Бену и требовалось: ему нужно было всего лишь видеть сквозь стекло, что происходит внутри бокала.

Покончив с этими приготовлениями, Бен Жужжало, или Жало, — таково было его второе прозвище — обратился в сторону бархатистой травки, покрывавшей прогалину. Поздней весной огонь пронесся по всей местности, и трава здесь выросла на диво свежая, сладкая и коротенькая, как на лучших пастбищах. Тут рос в изобилии белый клевер, только что распустившийся пышным цветом. Цвело множество и других цветов, а вокруг них кружили тысячи пчел. Трудолюбивые маленькие насекомые изо всех сил старались набрать побольше сладкого груза; если бы они только догадывались о грабеже, задуманном человеком! Когда Бурдон крадучись двинулся вперед по разнотравью среди жужжащих гостей, оба краснокожих пристально следили за каждым его движением, словно кошки за мышью; Гершом же — хотя дело было любопытное — обращал на бортника куда меньше внимания: меду он всегда предпочитал виски.

Наконец Бурдон выбрал пчелу по своему вкусу, подстерег момент, когда она сосала нектар из цветка белого клевера, и аккуратно накрыл ее зеленовато-мутным бокалом; пленница мгновенно взвилась вверх и попыталась улететь. Прикрыв бокал снизу свободной рукой, Бен понес его с забившейся в верх бокала пчелой обратно на пень. Там он поставил опрокинутый бокал на деревянное блюдо, прикрыв им кружок сот с медом.

Пока все шло как по маслу; Бен Жужжало с минуту наблюдал за своей пленницей и, удостоверившись, что все в порядке, снял свою шапку и накрыл ею и бокал, и блюдо с сотами, и пчелу. Переждав с полминуты, он с превеликой осторожностью приподнял шапку и убедился, что в тот же момент, как наступила тьма, пчела села на соты и принялась пить мед. Затем Бен совсем убрал шапку: пчела, забравшись до половины туловища в одну из ячеек, уже не обращала внимания ни на что, кроме неожиданно свалившегося на нее сладкого сокровища. Именно этого и добивался охотник — первая часть работы была выполнена. Теперь стало понятно, почему для поимки пчелы он воспользовался стеклянным бокалом, а не любым сосудом из дерева или из коры. Прозрачное стекло позволяло наблюдать за движениями пленницы, а темнота должна была заставить ее опуститься на соты.

Пчела была так поглощена своей трапезой, что Бен Жужжало, или Бурдон, незамедлительно поднял стеклянный бокал. Затем он осмотрелся и поймал вторую пчелу, которую и поместил на соты рядом с первой. Через минуту, повторив все действия, он опять убрал стакан: вторая пчела уже нырнула с головой в свою ячейку. Теперь Бурдон сделал знак своим спутникам подойти поближе.

— Вот они, глядите, как набросились на мед, — сказал он по-английски, указывая на пчел. — Расправляются с этими сотами и знать не знают, что навлекают беду на свой собственный улей! Все как у нас! Когда мы воображаем, что добрались до большого богатства, мы ближе всего к разорению, а в бедности и смирении нас может ожидать внезапный дар судьбы. Я часто задумываюсь об этом; здесь, в глуши и одиночестве, всякое приходит в голову.

Бен говорил на очень чистом английском языке, принимая во внимание его жизненные условия, но некоторые выражения все же свидетельствовали о том, что он не из образованных. Подчас не так сказанное слово может повлиять на судьбу человека, но Бена Жужжало это не касалось: за весь сезон летнего промысла он едва ли встретит более полудюжины людей. Однако мы помним англичанина, который никогда бы не снизошел до Бераnote 18, несмотря на все его таланты, потому что последний сказал «европийский» вместо «европейский».

— Почему навлекают беду на улей? — сурово спросил Большой Лось, человек весьма дотошный. — Никто не видит, не слышит — только взял мало-мало меду.

— Меду-то у меня можешь взять сколько душе угодно, собрано уже много, хотя рановато еще починать летние запасы. Мы, бортники, обычно ждем августа, потому что считаем, что лучше начинать работу, когда насекомые (он произнес это ученое слово совершенно правильно, как будто посещал СентДжеймсnote 19) успеют заменить свои зимние запасы. Но я люблю старый мед, да и лето нас ждет не совсем обычное, вот я и решил начать работу пораньше.

Говоря эти слова, Бен искоса взглянул на Быстрокрылого Голубя, в ответном взгляде которого можно было прочесть тайное взаимопонимание, возникшее между ними, хотя еще час назад они не подозревали о существовании друг друга.

— Ну и ну-у! — воскликнул Гершом. — Забавное дело, забавное, спору нет! Да только у меня в «Складе Виски» найдется кое-что, чего ни одной пчелке не доводилось испить в своем улье!

— И ты успел хорошенько напиться этого «кое-чего», друг, могу поспорить. Достаточно взглянуть на знак отличия, который ты носишь между двумя окнами на своем лице, — со смехом отпарировал Бен. — Но тише, тише! Первая пчела напилась досыта и подумывает о возвращении домой. Скоро она приведет нас к складу лида, если только я не потеряю ее из виду. А ну-ка, расступитесь немного, друзья, дайте мне место. Дело не ждет.

Зрители повиновались, и Бурдон весь отдался своему делу. Первая из пойманных пчел и вправду насосалась так, что поначалу казалось — ей не взлететь. Однако, немного помедлив, она все-таки поднялась в воздух и стала кружить над пнем, словно не зная куда податься. Бен не сводил с нее глаз, и, когда пчела вскоре полетела по прямой, он проследил ее полет еще ярдов на пятьдесят, остальные же скоро потеряли ее из виду. Бен засек направление и молчал с минуту, занятый своим делом.

— Возможно, пчела опустилась на краю того болотца, — сказал он, указывая на небольшую долину, где росли более высокие деревья, чем на прогалине, — или она пролетела опушкой леса, затем над прерией за ним и направилась к лесочку милях в трех оттуда. Если это так, то все мои старания пошли прахом.

— А что делает другая? — с нескрываемым любопытством спросил Большой Лось.

— А, верно! Вторая пленница уже готова к старту, посмотрим, куда она полетит. Бортнику легче следить за второй пчелой, если он как можно дальше проследит за первой.

Однако разговаривать было некогда — вторая пчела явно готовилась к полету. Как и ее товарка, пчела взлетела и сделала несколько кругов над пнем, а потом взяла точное направление на улей, как это свойственно пчелам. Насекомое было такое маленькое, а полет его так стремителен, что никто, кроме бортника, не видел пчелы, когда она набрала скорость. К его разочарованию, насекомое, вместо того чтобы лететь следом за первой пчелой, унеслось практически под прямым утлом к ее курсу! Таким образом, выяснилось, что ульев было два и находились они далеко друг от друга.

Не теряя времени на бесполезные объяснения, Бурдон поймал еще одну пчелу и подверг ее тем же операциям, что и двух первых. Когда насекомое насытилось, оно взлетело, описало несколько кругов над пнем, словно запоминая место на случай повторного визита, и стремительно понеслось следом за первой пчелой. Бен заметил направление ее полета и следил за ней ярдов на сто от пня. Острое зрение и долгая практика его не подвели.

— Переносим наш лагерь, друзья, — сказал Бен Жужжало добродушно, покончив с наблюдениями и собирая свои орудия. — Надо добраться до этого улья, а я боюсь, как бы он не оказался на другом конце прогалины, куда сегодня нам не добраться.

Прогалина, о которой он упоминал, представляла собой одну из небольших естественных долин, или пастбищ, какие встречаются в Мичигане, и могут занимать четыре или пять тысяч акров открытой прерии. Густая поросль высоких деревьев на краю болота вдавалась в нее клином, и следовало выяснить, пролетели ли пчелы дальше этого леска, к которому они направились по прямой, или улей прячется в одном из этих стволов. Для того чтобы найти ответ на сей вопрос, требовалось произвести еще одну процедуру.

— Настало время «взять угол» полета этих добытчиц, — сказал Бурдон, — и если хотите пойти за мной, незнакомцы, можете посмотреть на самый хитрый прием в нашем деле. Много найдется бортников, которые могут проследить курс пчелы, а вот угол взять не сумеют.

Для слушателей это было все равно что китайская грамота, и они промолчали, но все с готовностью последовали за Беном, как только он собрался переменить место. Бортник направился через прогалину к месту, находившемуся в доброй сотне родовnote 20 от прежнего, где отыскал еще один пень упавшего дерева и снова преобразил его в стол. Повторив прежние операции, Бурдон вскоре уже следил за пчелами, погрузившими головы в ячейки с медом. Все это время индейцы ни на секунду не отводили от него глаз. Они отлично понимали, как он «берет курс» пчелы по направлению к ее улью, а вот что значит «взять угол», они понять не могли. Преследовать дичь прямо по следу было для них делом привычным, так что первая процедура не таила для них ничего нового, зато вторая в их практике никогда не встречалась. Они ничего не поняли и после того, как Трутень «взял угол» — для этого требовалось осознать смысл его последовательных действий и сделать общий вывод, а к умственным усилиям подобного рода они были непривычны. А Гершом, со своей стороны, делал вид, что все происходящее ему отлично знакомо, хотя понимал так же мало, как индейцы. Это небольшое притворство было данью его уважения к достоинству белого человека: с его точки зрения, не подобало бледнолицему равняться невежеством с краснокожими.

Пчелы довольно быстро наполнили желудки медом. Наконец одна из них вылезла на поверхность сот и, судя по всему, была готова взлететь. Бен успел жестом показать зрителям, чтобы они отошли и не мешали его действиям, и пчела тут же взлетела. Покружившись с жужжаньем вокруг пня, пчела уверенно направилась по курсу, находящемуся под прямым углом к тому, который предполагал увидеть Бурдон. Но не прошло и полминуты, как он вспомнил, что это насекомое полетело практически в ту же сторону, куда и вторая из пчел, которых он наблюдал в первой точке. Их полет пролегал над широким участком прерии, и преследовать этих пчел было бесполезно.

Но вот вторая пчела, вскоре за первой взлетевшая с сот, к нескрываемой радости Бурдона, полетела как раз к болотцу. Это разрешило все его сомнения. Если бы улей находился за лесом, обрамлявшим болотце, угол траекторий, или «курса», полета пчел сошелся бы не в этой точке, а где-то за прерией.

Читатель, наверное, уже понял, что инстинкт или некое другое чувство, присущее пчелам, заставляет их лететь прямо, и насекомое никогда не полетит по кривой без самых серьезных на то оснований. Таким образом, две пчелы, пойманные на расстоянии полумили друг от друга, никоим образом не встретятся друг с другом на обратном пути домой, и их «курсы» пересекутся лишь в точке, где находится улей. А так как именно за этой сладкой сокровищницей и охотился Трутень, легко понять, с каким удовольствием он следил за последней из пчел, которая своим полетом указывала ему точное местонахождение улья в чаще леса.

ГЛАВА II

Далее следовало выяснить, на каком именно дереве пчелы нашли себе пристанище. Бурдон быстро собрал свои охотничьи принадлежности и вскоре уже шагал легкой, упругой походкой к намеченному месту в лесу, а все остальные шли за ним следом. Расстояние было не больше полумили, и путники, привычные к пешим переходам, преодолели его без труда. Через несколько минут они были в лесу, и бортник приступил к поискам заветного дерева. Это было завершение сложного процесса, и Бен не только был отлично снаряжен необходимыми орудиями, но и умел мастерски подмечать мельчайшие приметы, указывающие на близость улья.

Человек неопытный мог бы тысячу раз пройти мимо этого места в лесу, так и не приметив никаких признаков присутствия хотя бы одной-единственной пчелки. Пчелы вообще летают слишком высоко, чтобы их было легко заметить с земли, хотя опытный глаз видит их на расстояниях поистине поразительных. Но у Бена было и еще нечто полезное, кроме собственных глаз. Он знал, что дерево, скрывающее улей, должно быть дуплистым, а подобным деревьям обычно присущи и внешние признаки внутреннего повреждения. Затем, пчелы обычно предпочитают деревья определенных пород, причем инстинкт подсказывает маленьким труженицам, как выбрать себе дом, который не угрожает погубить все плоды их трудов, свалившись прежде времени наземь. Обо всех этих особенностях знали и пчелы, и их преследователь, так что Бен знал, что и где надо искать.

Среди инструментов, необходимых в его ремесле, Бен запасся небольшой подзорной трубой, размерами не больше тех, которые используются в театре, но более сильной, что как нельзя лучше отвечало его требованиям. Бену недолго пришлось искать дерево, в котором мог помещаться улей; это был полусгнивший вяз, а вскоре с помощью подзорной трубы он разглядел и пчел, кружившихся среди сухих сучьев на высоте не менее семидесяти футов. Приглядевшись, он быстро нашел и отверстие от упавшего сука, в которое, как было видно в трубу, влетали друг за другом одни пчелы, в то время как навстречу им вылетали сотни других. Больше доказательств не требовалось; и Бен, отложив все свои орудия, кроме топора, приготовился валить дерево.

— Незнакомец, — сказал Гершом, как только Бурдон нанес первый удар, — а не уступишь ли ты мне эту работку? Я не прочь войти в долю при дележе меда и готов честно заработать, что мне причитается. Меня вскормили с топора да с ножа, эта пища мне по зубам, мне только подавай, что рубить да тесать, хоть острым топором, хоть точеным ножом, хоть в Новой Англии, хоть на краю света.

— Можешь попытать удачи, если хочешь, — ответил Бен, отдавая ему топор. — Я и сам могу повалить дерево не хуже тебя, но не так уж люблю эту работу, чтобы держаться за нее мертвой хваткой.

— Ну-у-у, а я скажу, что эта работенка мне по сердцу, — отвечал Гершом, пробуя большим пальцем острие топора — хорошо ли заточен, а затем несколько раз взмахнув, чтобы прикинуть «размах» топорища. — Топорик у тебя не очень-то хорош, незнакомец, топорище не больно размашисто, на мой вкус; да ладно, как-никак быть этому вязу на земле, хоть бы и десять миллионов пчел налетели на меня за мои труды.

Как оказалось, Уоринг не зря бахвалился. Он был во многих отношениях человеком никчемным, но топором владел отменно, что и доказал, молниеносно врубившись в ствол толстенного вяза. Он спросил у Бена, куда «положить» дерево, и когда оно с грохотом свалилось, то легло точно на указанное место. Внезапное падение давно обжитого жилища произвело среди пчел превеликое смятение. Их супостат и не догадывался, что они обитали здесь очень долго и ожидавшая его добыча была самой богатой за все время, что он занимался своим ремеслом. Что касается насекомых, то они клубились тучами в гудящем воздухе, так что незваные гости сочли за благо отойти в сторонку, чтобы раздраженные и оскорбленные пчелы не выместили на них свою неутолимую злобу. Знай они свою силу, это удалось бы насекомым без особого труда, потому что никакие ухищрения не помогут человеку отбиться от нападения этих безобидных на вид мелких тварей, когда ему нечем укрыться, а свирепые маленькие герои шутить не собираются. На этот раз, однако, грабители избежали подобной участи. Улей обрушился так неожиданно, что недавние его жители были глубоко поражены и смирились со своей судьбой, как люди смиряются с ураганами и землетрясениями. Через полчаса большая часть пчел уже собралась на другом дереве, по соседству, где, видимо, они и держали своего рода пчелиный совет о планах на будущее.

Индейцев больше заворожило мастерство Бурдона, которое помогло найти улей, сам же Бен, как и Гершом, радовался скорее обилию добычи. Когда дерево разрубили на куски и расщепили, оказалось, что в его вместительных дуплах собран сладкий урожай многих лет, и Бен прикинул, что на его долю приходится более трехсот фунтовnote 21 отличного меда — с сотами, конечно, — после того что он выделит часть индейцам и требуемую долю Гершому. Трое его спутников, однако, не могли унести помногу, так как в их распоряжении не было никаких транспортных средств, кроме собственных спин.

В этот вечер мед решили не собирать. Они и без того припозднились, и Трутень — поистине, это прозвище совершенно не подходило молодому деятельному охотнику, — но Трутень, если звать его привычным прозвищем, предложил незнакомцам воспользоваться его гостеприимством, пообещав наутро проводить их в путь из своей хижины с добрым грузом меда в котомках.

— Поговаривают, что надвигаются тревожные времена; — продолжал он с простодушной серьезностью, предложив сперва гостям разделить свою скромную трапезу, — мне бы хотелось узнать, что творится в мире. Признаюсь, от Склада Виски я не надеюсь узнать что-то важное; а вот если у Быстрокрылого Голубя нет с собой вести, которая заставит всех нас насторожить уши, значит, я сильно ошибаюсь.

Индейцы высказали свое согласие короткими восклицаниями; но Гершом, разумеется, не мог пропустить возможности высказаться. Пока они шли следом за бортником к его хижине, или шэнти, он болтал с присущей ему непринужденностью. Но, прежде чем сообщить содержание его реплик, мы на минуту отвлечемся и сами скажем несколько слов по поводу термина «шэнти». Теперь им широко пользуются на всей территории Соединенных Штатов, и обозначает он хижину, сооруженную наспех и для временного пользования. По капризу разговорной речи, это слово чаще относится к более постоянным жилищам, ибо человеку свойственно применять привычные названия к привычным предметам. Происхождение слова требует некоторых расследований. Термин, несомненно, родился на Западе — возможно, на Северо-Западе, — и самое подходящее объяснение его происхождения, какое нам приходилось слышать, это предположение, что шэнти, как мы произносим это слово — просто искаженное «chiente», что, по-видимому, у канадских французов означало «собачья конура». Настоящее французское слово, как нам кажется, звучит как «chenie», но, как бы то ни было, кажется вполне возможным вариантом, хотя основано это на неточных слухах. Подчас такие грубые аналогии приводят к любопытным открытиям, хотя в общественном мнении они никак не связаны с ученостью. Мы, со своей стороны, не имеем ни малейшего сомнения в том, что прозвище «янки», которое нынче у всех на устах, но происхождение которого ставит в тупик всех ученых филологов, — не что иное, как слегка искаженное слово «янгиз»note 22, которым прозвали англичан племена, впервые столкнувшиеся с ними. Это наши собственные догадки, не подтвержденные никакими авторитетами; но они настолько правдоподобны, что не нуждаются в доказательствахnote 23.

«Chiente», или шэнти, Бурдона стояла на самом берегу Каламазу, в необычайно красивой рощице из небольших дубов. Место Бен выбрал с отменным вкусом, хотя больше всего на его решение, по-видимому, повлияла близость родника с отличной водой. Более того, он должен был оставаться вблизи реки, так как все его большие переходы совершались водным путем, наиудобнейшим как для перевозки его орудий, мебели и прочих пожиток, так и запасов меда. Знаменитое каноэ из коры укрывалось в небольшом заливе, в стороне от быстрого течения, и было надежно причалено и носом и кормой, чтобы борта не побились о что-нибудь более твердое, чем кора, из которой они были сделаны.

Жилье строилось с расчетом на определенную прочность. Этого требовало, как Бен узнал на собственном опыте, стремление обезопасить себя от двух видов непрошеных гостей — людей и медведей. По правде сказать, первых нашему бортнику было почти нечего опасаться. В те места люди забредали редко. Северные области славного полуострова Мичиган довольно низменны и заболочены или чересчур труднопроходимы и глухи, чтобы привлечь диких охотников, в чьем распоряжении были многочисленные прогалины и прерии, которые в те времена простирались далеко на юг и на запад. Кроме берегов, или побережий, на северной половине полуострова редко куда ступала нога человека. Однако с южной половиной дело обстояло иначе: прогалины, поляны и множество рек и ручейков привлекали диких охотников почти так же, как и цивилизованных людей.

Тем не менее громадные стада бизонов (или буйволов, как их ошибочно называли), о которых мы читаем в книгах, не часто встречались за пределами необозримых прерий к западу от Миссисипи. Именно там были любимые охотничьи угодья краснокожих; там собирались они во множестве, хотя их количество по отношению к занимаемой ими площади было всегда крайне мало. В те дни, однако, не столь уж далекие по времени, но удаленные по множеству перемен и событий, чиппева, оттава и потаватоми, родственные племена, все еще обитали на самом полуострове Мичиган и встречались значительными группами по берегам реки Сент-Джозефnote 24 и в прилегающих областях, носивших то же название; эти места почти заслуживают выспреннее название райского сада Америки. Бурдон знал многих туземных воинов и заслужил среди них большое уважение; хотя с теми, кого случай свел с ним на этот раз, ему не доводилось встречаться. В общем, он практически не страдал от урона, который ему причиняли краснокожие охотники, дивившиеся его ремеслу и одобрявшие его характер; но некоторые потери и даже дурное обращение он претерпел от ряда изгоев из индейских племен, а также от белых бродяг, которые изредка набредали на его жилище. На этот раз Бурдона куда больше беспокоило то, что его жилье стало известно Гершому Уорингу, соотечественнику и даже в некотором смысле собрату-христианину, чем то, что о нем узнали чиппева и потаватоми.

Медведи постоянно донимали бортника и были очень опасны. Обычно вооруженному человеку — а Трутень редко выходил без своей верной винтовки — редко приходится опасаться простого бурого американского медведя. Это животное, крупное и особенно могучее в матером возрасте, чаще всего не решается напасть на человека, и ничто, кроме голода или необходимости защитить свое потомство, не может вынудить медведя нарушить устоявшиеся обычаи. Но мед он обожает до страсти. Он не только готов пуститься на все медвежьи уловки, чтобы добраться до лакомства, но и чует мед издалека. Как-то раз семейство косолапых забралось в шэнти Бена, построенную без должной прочности, и разграбило все, вплоть до последнего кусочка сот. Это бедствие едва не разорило бортника, тогда еще новичка в своей профессии; с тех самых пор он и стал строить свою маленькую крепость так, чтобы она устояла и против клыков, и против когтей. Для владеющего топором человека, в распоряжении которого было множество молодых сосен, дело это было не особенно трудным, что и подтверждало нынешнее обиталище нашего героя.

Здесь, в Медовом замке, как называл свою шэнти сам Бурдон, он жил уже второй сезон. Название это было переводом французского «Chateau au Miel», названия, которым в шутку наградил его спутник Бена, француз, который помог ему прошлым летом пройти вверх по Каламазу и пробыл здесь достаточно долго, чтобы принять участие в постройке жилья. Домик занимал всего лишь двенадцать квадратных футовnote 25 по внутреннему периметру стен и чуть меньше четырнадцати — по наружному. Он был, по традиции, сложен из сосновых бревен, а для пущей надежности покрыт крышей из отесанных стволов, которые были так ловко пригнаны один к другому, что не пропускали дождя. Это необычное укрытие было необходимо ради сохранности меда, потому что медведи разобрали бы обычную крышу из коры с ловкостью двуногих грабителей, лишь бы добраться до богатых запасов, которые наш бортник вскоре скопил под своей крышей. Единственное окно было загорожено стеклом, которое Бурдон привез с собой в каноэ; и, хотя это была одна створка, состоящая из шести небольших окошечек и открывавшаяся на петлях, она была еще и укреплена снаружи солидными брусьями из дуба, надежно прибитыми к бревнам. Дверь была сделана из трех слоев дубовых досок, крепко сбитых между собой, и держалась на прочных железных петлях, которые было невозможно выбить из рамы. Наружный запор состоял из пары прочных скоб, куска цепи, на которой держат быков, и на редкость тяжелого висячего замка. С этим запором справиться без лома, да и то в опытных руках, также было невозможно. Изнутри безопасность хозяина, когда он был дома, обеспечивали три дубовых засова.

— Вижу, ты не пожалел сил, чтобы уберечь свой драгоценный мед, незнакомец, — заметил Гершом, когда Бурдон отомкнул замок и снял цепь, — сразу видать, что он тебе всего дороже! Мы-то, у нас в низовьях, вовсе не так осторожны: Долли и Цветик и дверь-то на засов не запирают, когда я сплю на свежем воздухе, а это значит — почти через ночь, теперь, когда лето установилось.

— А где это «у нас в низовьях», осмелюсь спросить? — поинтересовался Бурдон, держа дверь полуоткрытой и повернув лицо к собеседнику в ожидании ответа.

— Да там, у нас, на «Складе Виски», как прозвали наш дом разные бродяги да лодочники.

— Где же находится этот «Склад Виски»? — спросил Бен не без настойчивости.

— Ну уж про это-то каждый должен знать, сдается мне — виски тянет не хуже перцового пластыря. «Склад Виски» — это дом, где я живу; можно сказать, что это имя я всюду ношу с собой. Теперь я живу в устье Каламазу, значит, и «Склад Виски» там, в низовьях.

— Теперь я понял, в чем дело, — сказал Бурдон, и его красивые губы сложились в презрительную улыбку. — Ты и виски — закадычные друзья и всегда неразлучны друг с другом. Когда я шел вверх по реке — а было это в последнюю неделю апреля, — я что-то не заметил ничего похожего на виски и никакого склада в низовьях.

— Случись тебе пройти мимо недельки на две позже, ты бы нашел и то и другое. Передвижной склад — не то что постоянный торговый склад, по моему разумению: один найдешь без труда, а второй еще поискать надо.

— Прошу тебя, скажи, кто такие Долли и Цветик; надеюсь, этот цветик не благоухает виски?

— Да что ты — только не она! Да она чайной ложки в жизни не выпила, как я ее ни уговаривал, что виски еще ни одному смертному не повредило! Она старается изо всех сил убедить меня, что мне оно вредно, — но тут она ошибается, всякому видно, стоит взглянуть на меня.

Бен взглянул на него и, по правде говоря, сделал неутешительные выводы.

— А почему ты зовешь ее Цветиком — за красоту или за молодость? — спросил бортник.

— У девчонки хватает и того и другого. Долли — моя жена, а Цветик — сестренка. Настоящее ей имя — Марджери Уоринг, да только все ее кличут Цветиком, и я привык, следом за остальными.

Весьма возможно, что Бурдон потерял значительную долю интереса к этому цветку прерий, как только узнал, в сколь близком родстве она находится со Складом Виски. Уж очень непривлекательным существом казался Гершом, и слишком многое выдавало, что прозвище свое он получил недаром — как впоследствии выяснилось, это прозвище было дано авантюристами Дальнего Запада и ему самому, и его жилищу, где бы оно ни находилось, хотя человеку приличному и непьющему и вообразить было трудно, что у этого человека есть какая бы то ни было собственность. Как бы то ни было, бортник вошел в хижину, куда за ним без особых церемоний последовали и трое гостей.

Интерьер шэнти, если применить это изысканное, хотя и не совсем подходящее слово, поражал необычайной чистотой, которой трудно было ожидать от жилища одинокого холостяка, да еще в такой глуши. Мед в аккуратных, ладно сбитых бочоночках располагался возле одной из стен, с таким расчетом, чтобы, занимая как можно меньше места, способствовать украшению комнаты, а не уродовать ее. Бочонки Трутень изготовил своими руками, достаточно изучив ремесло, чтобы справиться с этим делом. Материала в лесу предостаточно, а куча бочарных клепок под соседним деревом показывала, что он собирается продолжать свою работу.

В одном из углов хижины были свалены три хорошо выделанные медвежьи шкуры, и все они были сняты с поверженных врагов всего лишь за последние два месяца. Еще три шкуры были распялены на шестах неподалеку от хижины, высыхая после обработки. Добыча этих животных входила в ремесло охотника на пчел, и трофеи его были достаточно многочисленны. На куче шкур в углу он и спал.

В хижине стоял очень грубо сколоченный стол — доска на четырех ножках; обстановку дополняли лавка-две и довольно вместительный сундук. Правда, на стенах были развешаны разные предметы домашнего обихода; а в углу стояли три винтовки, не меньше, не считая щегольской двустволки, или охотничьего ружья. Этот арсенал наш герой собрал во время своих странствий и сохранил не только из любви к оружию, но и по необходимости и ради безопасности. Припасов к оружию на виду было совсем немного: на колышках висели три или четыре рога с порохом да пара патронных сумок; но у Бена имелось потайное хранилище и для боеприпасов, и для запасной винтовки, расположенное в естественном укрытии на достаточном расстоянии от шэнти, с целью уберечь их от участи самой крепости и прочего имущества, если они подвергнутся разграблению.

Пища вся готовилась на свежем воздухе. Бурдон не пожалел усилий, чтобы процесс этот выглядел как можно более комфортным. У него была небольшая печь, достаточно удобный очаг и нечто вроде склада продуктов под рукой; это хозяйство было расположено вблизи родника, под сенью великолепного вяза. В складе он держал бочонок с мукой, бочоночек с солью, запас вяленого или копченого мяса, а также полбочонка солонины — продукта, высоко ценимого жителями леса, привычными к жизни тогдашних поселков. Каноэ из коры, на котором были доставлены все эти припасы, оказалось достаточно вместительным, а груз лишь придавал остойчивости верткому суденышку; на обратном пути, надеялся бортник, ту же службу, вместо поименованных выше продуктов, которые будут съедены или пойдут на обмен, сослужит ему груз меда.

Быть может, слово «обмен» вызовет у читателя улыбку и он спросит: где же в лесу сыщутся партнеры для подобных операций? Обширные озера и бесчисленные речки, которыми изобилуют те места, достаточно удаленные от обычных обитаний цивилизованного человека, тем не менее представляли удобные пути сообщения, которые предприимчивый дух торговли не мог оставить без внимания. Во-первых, индейцы были всегда готовы обменять шкуры и выделанные кожи на порох, свинец, винтовки, одеяла, а также, к несчастью, и на «огненную воду». Кроме того, белые люди, добравшиеся до этих глухих мест, были готовы «обменять», «махнуться» и «сбыть» винтовки, часы и любую оставшуюся при них собственность, едва ли не включая в этот список и собственную жену с детишками в придачу.

Однако мы совершили бы большую несправедливость по отношению к Бурдону, если бы каким бы то ни было образом причислили его к породе «торгашей». Бортником он сделался не ради прибыли, а из любви к первозданной природе и к приключениям. Конечно, его ремесло оказалось прибыльным, иначе он не стал бы им заниматься; да только многие люди — нет, большинство людей даже его скромного общественного положения — посчитали бы, что доходы достаются ему слишком дорогой ценой отказа от общения с себе подобными. Но Бен Жужжало любил свою лесную жизнь с ее одиночеством, лишениями, спокойствием, которое частенько сменялось весьма острыми ощущениями; и, самое главное, он ценил ту самостоятельность и независимость, которые были необходимым условием его успеха и довольства. Пока еще ни одна женщина не попробовала на нем силу своего обаяния, так что его страсть к уединению и к необычным, но, несомненно, неотразимо манящим радостям лесной жизни с каждым днем возрастала и все больше овладевала его душой. Теперь он редко общался даже с индейскими племенами, обитавшими поблизости от мест, где он промышлял; он часто ускользал и от встреч, в том числе и дружеских, с белыми, которые, как и он сам, пытались найти лучшую долю на берегах внутренних морей, в туманной дали которых в те времена почти не встречались белые крылья парусов. В этом смысле Боден был прямой противоположностью Уорингу, который, несмотря на бродячий образ жизни в глухом пограничье, был заядлым болтуном.

Среди обитателей пограничья законами гостеприимства пренебрегают редко. Городской житель может потерять, под давлением общества, естественную склонность сажать за свой стол всякого, кто войдет в дом; но известны лишь редчайшие случаи, когда обитатели пограничных областей оказывались негостеприимными. Они могут предложить не слишком много, но это немногое никогда не утаивают, ни из осторожности, ни из скупости. Под влиянием этого чувства, которое мы можем назвать и привычкой, Бен принялся выкладывать на стол все припасы, какие были у него заготовлены. Трапеза, которую он вскоре пригласил разделить своих гостей, состояла из порядочного куска холодной вареной свинины, которую Бен, по счастью, приготовил еще вчера, кусков жареной медвежатины и постной холодной оленины и остатков подстреленной накануне на Каламазу утки, с хлебом, солью и двумя или тремя луковицами, что было довольно неожиданно в такой глуши. Последнее блюдо Гершом принял с удовольствием, да и Бен отдал ему честь; индейцы же пренебрегли им с холодным безразличием. Десерт состоял из хлеба и меда, которого все наелись вволю.

За ужином хозяин и гости почти не нарушали молчания, а затем все вышли из хижины выкурить трубки на свежем воздухе, в холодке, под дубами рощицы, где стояла шэнти. Беседа завязалась, давая каждому возможность узнать кое-что о характере и намерениях собеседников.

— Ты — потаватоми, а ты — оджибвей, — сказал Бурдон, любезно подавая обоим гостям их трубки, только что набитые его собственным табаком, — насколько я понимаю, вы близкие родственники, хотя племена ваши называются по-разному.

— Народ — оджибвей, — ответил старший индеец, поднимая вверх палец, чтобы обратить общее внимание на свои слова.

— Племя — потаватоми, — подхватил Гонец тем же поучительным тоном.

— Табак хорош, — добавил старший, показывая, что он доволен оказанным ему вниманием.

— А выпить у тебя найдется? — спросил Склад Виски, который превыше всего ставил «огненную воду».

— Вон там родник, — невозмутимо отвечал Бурдон, — а на дереве висит ковшик.

Гершом скорчил недовольную гримасу и не тронулся с места.

— Не ходят ли какие-нибудь слухи среди ваших племен? — спросил бортник, выдержав приличную паузу, чтобы его не заподозрили в проявлении женского любопытства.

Большой Лось некоторое время пускал клубы дыма в полном молчании, пользуясь случаем подчеркнуть собственное достоинство. Затем он вынул изо рта трубку, стряхнул пепел, слегка придавил пальцем тлеющий табак, сделал одну-две затяжки, чтобы вновь раскурить трубку, и спокойно ответил:

— Спроси мой юный брат — он Гонец — он знай.

Но Быстрокрылый Голубь проявил не больше желания сообщать новости, чем потаватоми. Он курил с невозмутимым достоинством, а бортник терпеливо дожидался минуты, когда младший из его гостей соблаговолит заговорить. Этой минуты пришлось подождать, хотя наконец и она настала. Почти пять минут спустя после произнесенных Большим Лосем слов оджибвей, или чиппева, также вынул изо рта трубку и, вежливо обратившись к хозяину дома, произнес, подчеркивая значение каждого слова:

— Плохое лето скоро пришел. Бледнолицые зовут молодых воинов, выкапывают боевой топор.

— Об этом и я кое-что слышал, — отвечал Бурдон с невеселым видом, — и опасался, что до этого дойдет.

— Мой брат тоже выкапывал топор, а? — спросил Быстрокрылый.

— Зачем? Я живу здесь один и не настолько глуп, чтобы ввязываться в драку.

— Нет племени — ни оджибвей, ни потаватоми, а?

— Племя у меня есть, как и у всякого, чиппева, но я не думаю, что могу понадобиться своим, пока я здесь. Если англичане начнут войну с американцами, то уж не здесь, в глуши, а далеко, на Великом Соленом озере или на его берегах.

— Не знай — никогда не знай, пока не увидел. Английские воины в Канаде — много.

— Это возможно; но американских воинов тут маловато. Здесь места глухие, и тут не найдется солдат, готовых перерезать друг другу глотки.

— А про него что думаешь? — спросил Быстрокрылый, бросая взгляд на Гершома, который потерял терпение и отошел к роднику, собираясь выпить с водой часть небольшого запаса виски, который он прихватил с собой из дому. — Скальпnote 26 очень хорош?

— Не хуже других, я полагаю, — но мы с ним соплеменники и не можем поднимать томагавкnote 27 друг на друга.

— Не думаю так. Он много янки, много.

Бурдон улыбнулся догадливости Быстрокрылого, хотя его сильно беспокоил скрытый смысл разговора.

— В этом ты прав, — ответил он, — но ведь и я тоже янки, не меньше, чем он.

— Нет — так не говори, — возразил чиппева, — никогда не говори это. Англичанин, не янки. Он совсем не как ты.

— Конечно, мы с ним не похожи в некоторых отношениях, ты прав, но все же мы с ним соотечественники, как бы то ни было. Мой Великий Отец живет в Вашингтоне, и его — тоже.

Чиппева казался разочарованным; казалось, он огорчился не на шутку, потому что бесхитростное и мужественное гостеприимство Бурдона расположило его к дружбе, а не к враждебности, то же, что Бурдон сказал, ставило его в ряды противника индейца. Возможно, тот из самых добрых побуждений завел разговор на эту тему, чтобы дать гостеприимному хозяину некоторое понятие о том, как обстоят дела в этой части света.

— Много англичан в лесу, — сказал он значительно. — Янки еще не пришли.

— Говори начистоту, чиппева! — воскликнул Бурдон. — Я всего лишь мирный охотник на пчел, сам видишь, и мне не нужен ничей скальп и ничей мед, кроме моего собственного. Будет война между Америкой и Канадой или нет?

— Кто говорит «да», кто говорит «нет», — уклончиво ответил Быстрокрылый. — Я сам — не знаю. Сам иди, скорей смотри. Много пояс из Монреаль у краснокожих; много винтовки; пороху много тоже.

— Я слышал об этом, когда шел вверх по озерам, — ответил Бен. — Повстречался со старым знакомым, торговцем из Канады, добрым другом, хотя, по правилам, ему положено быть моим врагом, и он дал мне понять, что лето не обойдется без стычек. И все же в Макиноnote 28 (Мичиллимакинак) все словно спали мертвым сном, когда я проходил мимо!

— Очень скоро проснутся. Воины Канады бери форт.

— Если бы я так думал, чиппева, я бы, ни минуты не медля, бросился их предупредить.

— Нет — подумай лучше.

— Бросился бы, говорю тебе, даже если бы пришлось умереть в тот же час!

— Думай хорошо — не будь такой глупый, говорю тебе.

— А я тебе говорю, Быстрокрылый, что помчался бы туда, даже если бы весь народ оджибвеев преградил мне дорогу. Я американец и готов стоять за свой народ, что бы нас ни ждало.

— Думал, ты мирный охотник на пчел, сейчас так говорил.

К этому времени Бурдон слегка поостыл и понял, что допустил оплошность. Он достаточно знал историю прошлых лет и был прекрасно осведомлен о том, что в любой период истории Америки ни англичане, ни французы, пока они владели этим континентом, никогда не стеснялись прибегать к помощи индейцев в своих конфликтах. Это чистая правда — обе высокоцивилизованные и, можно справедливо добавить, гуманные нации (бесспорно, каждая из них имеет на это определение полное право, в сравнении с остальным человечеством, и каждая, если принять ее собственное мнение на этот счет, стоит в авангарде цивилизации) тем не менее, невзирая на столь высокие притязания, в американских войнах прибегали к томагавку, ножу для снятия скальпов и факелу. Никакие самовосхваления не в силах стереть пятен крови. Даже и до сих пор, стоит собраться тучам на политическом горизонте отношений Англии и Америки, как это тут же отражается на поведении индейцев в прериях. Пульс, бьющийся там, дает точное представление о состоянии, в котором находятся обе стороны. Каждому известно, что дикари, встав на тропу войны, истребляют всех поголовно, невзирая на пол и возраст; что притолока двери пограничной хижины обагрена кровью младенца, головку которого об нее размозжили; и что чаще всего под курящимися развалинами сожженных хижин тлеют и останки их хозяев. Но что в том? Брут по-прежнему «достойный человек»note 29, а американец, среди бесчисленных грехов которого нет подобного греха, заклеймен своими современниками как полуварвар! Настанет время, когда беспристрастный художник напишет свою картину для всеобщего обозрения; и счастливы будут некоторые из собравшихся вокруг мольберта, если их репутация не пострадает и они не увидят собственных черт на полотне.

Именно чувство, пробужденное особенностями подобной войны, питает тайную неприязнь, горящую в груди западного американца к стране его предков. Он никогда не читал «Таймс»note 30, и ему наплевать на мистификации «Куортерли ревью»;note 31 но он помнит, где его мать упала с разбитой головой и где пытали его отца или брата; о да, он знает, чьи происки привели к этим чудовищным деяниям. Человек светский спо-собен понять, что подобные злодейства могут быть совершены при полном неведении белых зачинщиков войны, но страдалец, знающий лишь свою провинциальную глушь, в таких тонкостях не разбирается и в своем гневе поносит всех одинаково и осыпает проклятиями всех, кто носит ненавистное имя. Страшное дело — пробудить гнев целой нации, зажечь в сердцах жажду мести; но опасность трижды возрастает, когда этот разгневанный народ обладает энергией, возможностями, отвагой и предприимчивостью американцев. Еще недавно над нами открыто насмехались только за то, что при всей полноте сознания своей силы и своих прав некоторые законники допускали выражения, далеко превышающие прямые свидетельства мощи нации, и это — вполне справедливо, быть может, — позволило обвинить их в бахвальстве. Однако эти насмешки вскоре останутся в прошлом. Происходящее в Мексикеnote 32, хотя это и слабое отражение того, что могло бы произойти, если бы конфликт развился в другом направлении, навсегда закрыло рты насмешников. Они увидят перед собой не мальчика, но мужа, и следующее поколение даже не посмеется, как нынешнее, над угрозами поработить эту республику; в полном сознании своей силы они отнесутся ко всем подобным похвальбам, если найдутся незадачливые политиканы, которые их воскресят, с молчаливым безразличием.

Итак, Бурдон отлично знал, что один из вернейших признаков надвигающейся войны между Англией и Америкой — настроение Дальнего Запада. Если индейцы заволновались, значит, некая сила за сценой заставила их выйти на тропу войны. Быстрокрылого Голубя он хорошо знал по слухам; в поведении этого человека было нечто, пробудившее в нем самые неприятные опасения, и ему очень хотелось выведать у него все, что удастся, не выдавая при этом, насколько возможно, собственных чувств.

— Не думаю, что англичане решатся напасть на Макино, — заметил Бен после долгого молчания и продолжительного пыхтенья трубкой, что позволило ему принять вид непроницаемый и безразличный.

— Его взяли, я сказал, — многозначительно повторил Быстрокрылый.

— Что взяли, чиппева?

— Его — Макино — взяли форт — взяли солдат — взяли остров. Я знаю, я там был.

Да, это была потрясающая новость, ничего не скажешь! Сам командующий гарнизоном не был бы поражен более, когда ему неожиданно приказали сдаваться словно выросшие из под земли враги, чем поразился Бурдон, услышав эту весть. По западным масштабам, Мичиллимакинак был вторым Гибралтаром, хотя на самом деле это был довольно слабый опорный пункт, охраняемый только ротой солдат. Тем не менее, по привычке, авантюристы в этих местах почитали гарнизон непобедимым, и его падение, даже в масштабах всей страны, равнялось потере целой провинции. Теперь известно, что, предваряя выступление американцев, белые, числом до трех сотен, в сопровождении вдвое превосходящих сил индейцев, в том числе воинов почти всех местных племен, напали на гарнизон врасплох 17 июля и заставили сдаться младшего офицера с полусотней солдат. Это молниеносное, чисто военное нападение англичан окончательно отрезало гарнизон, находившийся в Чикаго, в верховьях озера Мичиган, и оставило его в полной изоляции в тогдашней далекой и глухой провинции. На Верхних озерах было три больших поселения американцев, и вот две из этих твердынь пали буквально в одночасье!

ГЛАВА III

Ни Бурдон, ни чиппева на этот раз не произнесли больше ни слова по поводу важных сведений, поведанных только что индейцем. Оба старательно скрывали интерес к этой теме, но продолжали курить еще несколько времени спустя после заката солнца. Когда вечерние тени сгустились, потаватоми встал, выбил пепел из трубки, что-то невнятно проворчал, затем в двух словах объявил о своем намерении отправиться спать. Бен, поняв намек, вошел в хижину, расстелил свои шкуры и сказал гостям, что постели готовы. В таких случаях люди пограничья скупы на похвалы, и вскоре они один за другим растянулись на шкурах, кроме хозяина дома. Он не ложился еще часа два, обдумывая положение дел; затем, заметив, что наступила ночь, тоже устроился на шкурах и попытался уснуть.

До рассвета ничто не потревожило покой обитателей Медового замка, как Бурдон в шутку звал свою хижину. Если медведи и бродили вокруг, обоняние и инстинкт сообщили им, что хозяин получил солидное подкрепление, и заставили отложить набег на более благоприятное время. Первым наутро встал сам хозяин, покинувший хижину при первых проблесках рассвета на востоке. Хотя эти места совершенно не тронуты человеком, прогалины в дубровах отличаются от обычных девственных лесов. Под дубами ветерок веет свободно, и солнце пробивается сквозь кроны в тысячах мест, а трава, хотя и неухоженная, буйно зеленеет. Здесь почти не было влажности, свойственной девственной чаще; а утренний ветерок, всегда прохладный под сенью деревьев, даже в разгаре лета, был напоен ароматами; и на этот раз он донес до обоняния Бурдона сладкий запах широких прогалин, поросших его любимым белым клевером. Разумеется, он построил свою хижину поближе к местам, облюбованным его «дичью», и в благоприятные погожие деньки это место и вправду благоухало. Бен ценил природные красоты выбранного им места; он стоял, наслаждаясь мирной прелестью природы, когда кто-то коснулся его локтя. Обернувшись быстрее мысли, он увидел рядом с собой чиппева. Молодой индеец подошел к нему бесшумной походкой, свойственной индейцам, и, видимо, хотел поговорить с ним с глазу на глаз.

— Потаватоми имеет длинное ухо — иди дальше, — сказал Быстрокрылый. — Иди кухню — подумают, мы хотим завтрак.

Бен повиновался, и вскоре оба сидели у родника, умывшись там, где он бил из земли, — на краснокожем не было и следа обычной раскраски. Покончив с этим приятным делом, они почувствовали себя готовыми к переговорам.

— Большой Лось получил пояс от Канадского Отца, — начал чиппева, намекая на то, что англичане платят индейцам жалованье. — Знаю, он его получил — знаю, он его хранит.

— А ты, Быстрокрылый? По твоему разговору я решил, что ты тоже Королевский Индей, а?

— Говорю так — думаю не так — мое сердце с янки.

— А разве ты не получил пояс-вампумnote 33, тебе его не посылали, как всем другим?

— Правда — получил его — не хранил его.

— Что? Неужели ты осмелился отослать его обратно?

— Не дурак, хотя молод. Взял его; не хранил его. Взял для Канадского Отца; не хранил для воина-чиппева.

— А что же ты сделал со своим поясом?

— Закопал, где никто его не найдет в эту войну. Нет — Уо-ке-неу не имеет дырки в сердце, куда влезет король.

Быстрокрылый Голубь, как обычно звали этого молодого индейца в родном племени за быстроту, с какой он доставлял вести, будучи гонцом, мог гордиться и более почетным именем, заслуженным честно в набегах, совершенных его соплеменниками, но это имя он вспоминал неохотно, точь-в-точь как французы, не желающие называть маршала Султаnote 34 герцогом Далматинским. Второе имя было более почетным, и хотя он был известен соотечественникам под другим именем, именем Уо-ке-неу чиппева мог по праву гордиться и нередко подтверждал свое право на этот титул, как и старый герой Тулузы — право на герцогский титул, когда австрийцы собирались величать его маршал герцог Султ.

— Значит, ты друг янки и враг красных мундиров?note 35 Уо-ке-неу схватил руку Бурдона и крепко ее сжал. Потом сказал, предостерегая:

— Берегись — Большой Лось друг Черного Дрозда; любит смотреть на канадский пояс. Получил медаль от короля тоже. Снимает скальп янки, когда может. Берегись — говори тихо, когда Лось рядом.

— Начинаю тебя понимать, чиппева: ты хочешь меня уверить, что ты — друг Америки, а потаватоми — не друг. А если это так, то почему прошлым вечером ты держал речь так, что выходило, будто ты вышел на тропу войны против моих соотечественников?

— Разве плохо вышло, а? Большой Лось стал думать, что я его друг — это очень хорошо, когда война.

— А это правда или ложь, что Макино взяли англичане?

— Это правда тоже — пропал, солдаты в плену. Много виннебагоnote 36, много потаватоми, много оттава, много краснокожих.

— А чиппева?

— Оджибвеи тоже есть, немного, — ответил Быстрокрылый после неловкой паузы. — Все не могут идти одной тропой в эту войну. Бывает, у топора две рукоятки — одна ударит янки, одна — короля Георгаnote 37.

— А по какому делу ты пришел сюда и куда идешь, если ты друг американцев? Я своих чувств не скрываю: я стою за свой народ и хочу, чтобы ты доказал, что ты друг, а не враг.

— Слишком много вопросов за один раз, — возразил чиппева с некоторым неудовольствием, — нехорошо иметь такой длинный язык. Спроси один раз — отвечу, потом спроси другой — я и его отвечу.

— Ладно, тогда говори, по какому делу ты пришел?

— Иду в Чикаго, велел генерал.

— Ты хочешь сказать, что несешь послание от какого-то американского генерала коменданту Чикаго?

— Точно — вот мое дело. Догадайся, кто послал, ха-ха-ха! Индейцы смеются так редко, что бортник был потрясен.

— Где генерал, который послал тебя с вестью? — спросил он.

— Он в Детройт — там целая армия — воинов много, как дубов в дуброве.

Все это было новостью для бортника, и он немного подумал, прежде чем задать второй вопрос.

— Как зовут американского генерала, который послал тебя по этой тропе? — спросил он, помолчав.

— Хелл, — отвечал оджибвеи как ни в чем не бывало.

— Хелл — Ад! Ты дал ему ваше индейское прозвище, сдается мне, чтобы показать, что он — сущее наказание для грешников. А как его зовут на нашем языке?

— Хелл — такое имя — хорошее имя солдата, а?

— Кажется, я понял тебя, чиппева, — Халл, вот как зовут губернатора в тех местах, ты просто неверно произнес — так?

— Халл — Хелл — не знаю — нет разницы — хорошо одно, хорошо другое.

— Ты прав, сгодится и то и другое, лишь бы человек тебя понял. Значит, тебя послал сюда губернатор Халл?

— Не губернатор — генерал, я сказал тебе. Большая армия — много воинов — британцам смерть!

— А теперь, чиппева, ответь мне на один вопрос, чтобы я поверил, или я буду считать тебя человеком с раздвоенным языком, хотя ты и называешься другом янки. Ежели тебя послали из Детройта в Чикаго, то как же ты забрался так далеко к северу? Почему ты здесь, на берегах Каламазу, когда твоя тропа лежит ближе к Сент-Джозефу?

— Был в Макино. Генерал сказал, сначала иди Макино и смотри своими глазами, как там гарнизон, потом иди Чикаго, говори воинам, что делается и как надо лучше делать. Понял, Бурдон?

— Ну да, звучит убедительно, должен признать. Ты побывал в Макино, осмотрелся, видел все своими глазами, отправился в Чикаго рассказать, что узнал, коменданту города. А скажи, краснокожий, можешь ли ты доказать свои слова?

По причинам, пока еще неясным для бортника, чиппева изо всех сил старался то ли заслужить его доверие, то ли провести его. Что именно он задумал, пока было непонятно, но Бен не сомневался, что это или то, или другое. Как только прозвучал последний вопрос, чиппева осторожно огляделся вокруг, чтобы увериться, что никто не подсматривает за ними. Затем он так же осторожно развязал свой кисет для табака и извлек из-под мелко нарезанного зелья письмо, скатанное так туго, чтобы оно уместилось в предназначенное хранилище. Нитка, которой было связано письмо, была развязана, письмо развернуто, и стало видно, кому оно адресовано. Адрес был такой: «Капитану Хелду, Армия Соединенных Штатов, коменданту Чикаго». В одном углу была надпись «общественная служба, через Быстрокрылого Голубя». Все это было представлено бортнику, чтобы он прочел собственными глазами.

— Это хорошо? — серьезно спросил чиппева. — Это скажет правду — теперь веришь?

Бурдон схватил руку индейца и крепко ее пожал. Затем он сказал сердечно и откровенно, как человек, который победил все сомнения:

— Теперь буду верить всему, что ты скажешь, чиппева. Письмо написал офицер, и я вижу, что ты на нашей стороне.

Однако же ты поначалу вел такую хитрую игру, что я никак не мог понять, кто ты таков. Поговорим про потаватоми — как ты считаешь, он друг или враг?

— Враг — возьмет твой скальп — возьмет мой скальп, в любую минуту — только не достанет его. Он взял пояс из Монреаля, и пояс очень ему хорош, нравится.

— А как полагаешь, куда он идет? Насколько я понял из твоих слов, ваши тропы сошлись примерно в миле отсюда. Вы встретились как друзья?

— Да, друзья — но спрашиваешь очень много — много похож на сквоnote 38 — спроси один раз, потом слушай ответ.

— Ты прав — я буду помнить, что индеец любит делать одно дело, потом — другое. Ну, так куда он идет, по-твоему?

— Не знаю — могу угадать — думаю, идет к Черному Дрозду.

— А где Черный Дрозд и что он задумал?

— Опять два вопроса, да? — возразил чиппева с улыбкой, показывая, в знак упрека, два пальца. — Черный Дрозд на тропе войны; воин идет по тропе, он берет скальп, когда может.

— Да где же он найдет врагов? В наших местах белых почти нет, разве что захожий торговец, или трапперnote 39, или охотник на пчел, или «вояжер».

— Его скальп берет; в войну всякий скальп хорош. Там в Монреале не разбирают. Что скажешь про гарнизон в Чикаго?

— Значит, ты думаешь, что Черный Дрозд двинется на Чикаго. В таком случае, чиппева, тебе надо обогнать потаватоми, добраться до поста и вовремя предупредить об опасности.

— Иду: только съем завтрак. Прямо идти не могу, потаватоми увидит след мокасина; надо сбить его со следа.

— Чистая правда; но я полагаю, что тебе ничего не стоит сбить его со следа не раз и не два, если понадобится.

В этот момент на пороге хижины появился Гершом Уоринг, зевая во весь рот, как гончий пес, и потягиваясь, словно сон его разморил. Увидев его, индеец сделал предостерегающий жест и произнес вполголоса:

— Его сердце как — янки или англичанин? — любит Монреаль, да? Скальп сильно хорош! Любит король Георг, а?

— Надеюсь, что нет, хотя не уверен. Но этот бледнолицый мало стоит, все равно, на чьей он стороне. С него и скальп — снимать не стоит, он не нужен ни англичанам, ни американцам.

— Можно продать в Монреале — ты лучше берегись потаватоми. Мне этот индей не нравится сильно.

— Ладно, побережемся; да вот и он сам; кажется, готов приняться за завтрак — и поскорее в путь.

Во время описанного разговора Бурдон колдовал над своими кухонными горшками и успел разогреть всю еду, которая могла бы удовлетворить потребности его гостей. Через несколько минут они спокойно завтракали, причем Гершом успел хлебнуть из своей фляжки в сторонке, как он думал, незаметно для других. Сделал он это не столько по скупости, сколько из опасения, что ему не хватит запасов напитка, в некоторой мере ставшего необходимым, пока он не вернется к бочкам, хранившимся в его хижине на берегу озера.

Завтрак проходил в почти полном молчании; ведь привычка украшать свои трапезы беседой — это плод цивилизации. Когда все встали из-за стола и стало ясно, что индейцы готовы отправиться в путь, потаватоми подошел к Бурдону и протянул ему руку.

— Бладарю, — сказал он, по-своему сокращая длинное слово, — ужин хорош, сон хорош, завтрак хорош. Теперь иду. Бладарю — когда друг придет деревню потаватоми, вигвам хорош, двери нет.

— Я тебя тоже благодарю, Большой Лось, — если будешь скоро проходить этой дорогой, я надеюсь, зайдешь в мою шэнти и возьмешь все, что тебе нужно, если я отлучусь на охоту. Желаю тебе удачи и счастливого возвращения домой.

Затем потаватоми обернулся и сунул руку остальным, распрощавшись с каждым с видимым дружелюбием. Бортник заметил, что индейцы не сказали друг другу ни слова о том, какой тропой пойдут, но каждый, судя по всему, собирался идти своей дорогой, не нуждаясь в спутнике.

Первым ушел Большой Лось. Распрощавшись, потаватоми взял винтовку на сгиб локтя, ощупал свой пояс, словно поправляя его, немного одернул легкий летний наряд и отправился на юг, через прогалины и почти столь же открытые взгляду рощицы, двигаясь с уверенностью, словно его вел инстинкт.

— Идет, как пчела к улью, — заметил Бурдон, когда статная фигура старого дикаря скрылась наконец за стволами деревьев. — По прямой к реке Сент-Джозеф, где он скоро и окажется среди друзей и родных, не сомневаюсь. Что, чиппева, пора и тебе в дорогу, а?

— Теперь пора, — дружески согласился Быстрокрылый Голубь, — скоро приду, поем еще меду — принесу сладкие новости, думаю — здесь Канады нету, — указывая пальцем на свое сердце, — здесь все янки.

— Доброго пути, чиппева, храни тебя Бог. Лето нам предстоит неспокойное, и я еще надеюсь услышать твое имя в военное время — как имя вождя, не знающего страха.

Быстрокрылый взмахнул рукой, бросил взгляд, в котором дружелюбие смешалось с пренебрежением, в сторону Склада Виски и стремительно двинулся в путь. Двое белых, оставшиеся у курящегося очага, заметили, что он выбрал направление к озеру, почти под прямым углом к выбранному потаватоми. Они заодно обратили внимание, что молодой индеец движется едва ли не вдвое быстрее, чем пожилой его соплеменник. Не прошло и трех минут, как он уже скрылся в одной из «дубров», хотя ему пришлось пересечь широкую прогалину, прежде чем он добрался до рощицы.

Бортник остался теперь наедине с последним из сотрапезников, человеком своей расы и цвета кожи. Это был наименее желанный из трех его гостей; однако гость в лесной глуши — священная особа, даже у дикарей; нечего было и думать отделаться от него. Гершом не выказывал намерения покидать эти места, поэтому Бурдон занялся повседневными делами с такой аккуратностью и спокойствием, словно рядом никого не было. Прежде всего ему предстояло принести домой мед, найденный прошлым вечером; дело это было нелегкое, если принять во внимание расстояние и большое количество добытого меда. Но у бортника были и сноровка и опыт, и он стал готовиться к походу. Гершом предложил свою помощь, так что они работали, по всей видимости, в полном дружеском согласии.

Каламазу — извилистая речка, но от того места, где Бурдон построил свою хижину, до места ярдах в ста от поваленного дерева, где гнездились пчелы, она хоть и с поворотами, но доходила. Бен, естественно, воспользовался этим обстоятельством и переправил свое каноэ к дереву, намереваясь использовать его для перевозки меда. Проверив для начала, все ли в порядке в шэнти и вокруг, они с Гершомом сели в лодку, запасшись четырьмя стволами огнестрельного оружия; впрочем, одним из них была двустволка, или, как говорят на Западе, «дробовик». Но перед тем, как оставить свое жилье, бортник подошел к большой конуре из круглых бревен и выпустил оттуда громадного могучего мастиффаnote 40. Между собакой и ее хозяином существовало полнейшее взаимопонимание: со времени своего возвращения хозяин не раз навещал друга в его заточении, кормил и ласкал его. Великолепное животное, вне себя от счастья, оказавшись на свободе, носилось вокруг и прыгало возле хозяина, стараясь выказать свою радость и благодарность. И в конуре о нем заботились, и заботились отменно; но свободу ничем не заменишь, касается это человека или животного, личности или общества.

Покончив с приготовлениями, Бурдон и Гершом уселись в каноэ, и хозяин кликнул собаку, имя которой, Хайф, явно имело отношение к хозяйскому ремеслуnote 41. Как только мастиф прыгнул в лодку, Бен оттолкнулся от берега, и легкое суденышко понеслось вверх по течению без особых трудностей, подгоняемое веслами в руках бортника и Гершома. Русло было почти свободно от плавника; и минут через пятнадцать, особо себя не утруждая, двое мужчин подогнали лодку к низкому, поросшему лесом берегу, на котором лежало дерево с ульем диких пчел. Когда они подошли поближе, собака стала проявлять признаки беспокойства, и ее хозяин, заметив это, обратил на нее внимание Гершома.

— Дичью запахло, — ответил Склад Виски, который был хорошо знаком с большинством занятий дальнего пограничья и, несмотря на неутолимую жажду спиртного, был человеком от природы и сметливым и решительным. — Побьюсь об заклад, — обычное для людей его круга выражение, — что мы найдем здесь парочку медведей, которые крутятся вокруг меда!

— Мне случалось сталкиваться с ними время от времени, — сказал бортник, — и дважды, признаюсь, пришлось отступить и оставить свою законную добычу этим ворюгам.

— Да ведь тогда с тобой не было товарища, незнакомец, — возразил Гершом, поднимая винтовку и осматривая кремень и запал. — Разве что большая семейка косолапых сумеет прогнать нас от этого дерева; я-то твердо решил побаловать Долли и Цветика сладким медком.

Несмотря на всю бесцеремонность поведения Гершома, свидетельствовавшую о его претензиях на добычу, слова эти были сказаны от всего сердца, если говорить о смелости и решительности говорящего. Они доказывали, что в характере Склада Виски имелись черты если и не искупавшие всецело, то хотя бы отчасти сглаживавшие ту неприязнь, которую он мог бы вызвать. Бортник знал, что обитатели пограничья обладают вследствие своего образа жизни особого рода бесшабашной смелостью, и, судя по всему, достаточно доверял Гершому, чтобы быть уверенным в его поддержке в случае столкновения со своими исконными врагами.

Причалив к берегу и привязав лодку, бортник прежде всего постарался успокоить пса. Так как Хайф был отлично вышколен, он вскоре повиновался: мастиф шел позади, как было приказано, хотя ему явно не терпелось ринуться вперед. Если бы Бурдон не знал точного расположения дерева и своих противников, он пустил бы мастифа вперед, в качестве разведчика и первопроходца; но в сложившихся обстоятельствах он счел необходимым оставить его в резерве и бросить в бой лишь в случае надобности. В таком порядке Бурдон и Склад Виски двинулись вперед бок о бок, вооруженные двойным комплектом оружия, от берега реки на открытую прогалину, откуда уже было видно сваленное дерево. Достигнув этого места, маленькое войско сделало остановку для рекогносцировки.

Читатель вспомнит, что вяз с пчелиным ульем стоял на опушке густой чащи, или болота, на котором деревья достигли размеров в несколько раз больших, чем дубы на прогалинах; и бортник позаботился о том, чтобы вяз упал на открытое место, чтобы было сподручнее добывать мед. Поэтому упавшее дерево было отлично видно оттуда, где остановился наш герой. К немалому удивлению Гершома, Бен извлек подзорную трубу, которую старательно навел на дерево. Бортник хорошо знал свое дело и хотел посмотреть, как ведут себя насекомые, покой которых он так жестоко нарушил прошлым вечером. Те тысячами носились в воздухе, мелькая возле дерева и над ним, а прямо над отверстием улья маленькие насекомые клубились, как темная туча, словно охраняя свое сокровище.

— Та-ак, — протянул Гершом по своей привычке, пока Бурдон смотрел в свою подзорную трубу, — не возьму в толк, зачем тут понадобилась эта труба. На озере, может, она бы и пригодилась, если кто сумел бы ее изготовить, а уж здесь, на прогалинах, и свои глаза сойдут не хуже покупных.

— Взгляни-ка на пчел, посмотри, как они всполошились, — ответил Бен, протягивая подзорную трубу своему спутнику. — За все время, что я занимаюсь этим делом, ни разу не видел, чтобы рой был в таком неистовстве. Обычно уже через несколько часов после того, как поймут, что их дерево срубили и все их планы пошли прахом, они начинают роиться, ищут новое дупло и принимаются собирать запасы на зиму; а эти все, как одна, вьются над летком, словно готовясь выдержать осаду.

— Да тут их пропасть несчетная, — Гершом никогда особенно не следил за оборотами речи, к которым прибегал; обычно все, что встречалось в большом количестве, он называл «пропасть», а в настоящем случае невозможность подсчитать это множество обозначил как «несчетная», — тут их пропасть несчетная, говорю тебе, и если ты собираешься брать приступом эту крепость, ищи себе другого товарища, помимо Склада Виски. С чего эти твари так взбесились? Уж не норовят ли они поставить дерево обратно на ноги?

— Видишь облачко пчел на опушке — вон там, южнее? — спросил Бурдон.

— А то как же! Там их тоже прорва, и снуют они взад-вперед возле дерева, как людишки, когда таскают воду на пожар. Сдается мне, что бочка у них опустела, вот они и толкутся!

— Там медведи, — спокойно возразил бортник. — Я видел и раньше такой переполох и знаю, кто тому причиной. Медведи затаились в чаще, боятся выйти на открытое место, где так много пчел. Я слышал, что разъяренные пчелы гнались за медведями целые мили!

— Смерть мухам! Разве этой кусачей мелочи под силу прокусить медвежью шкуру? А мы-то что будем делать, Бурдон? Долли и Цветик должны отведать этого меду! Половина моя, сам знаешь, и я с ней прощаться не намерен.

Бортник только усмехнулся, услышав, как Гершом преспокойно выделил себе такую солидную долю его собственности; он не счел, что в данный момент стоит заниматься «тяжбой о правах», как могли бы это поименовать законники. На пограничье существует неписаный закон, по которому все присутствующие имеют равную долю в добыче; точно так же как все суда в пределах видимости подходят к военному крейсеру за своей долей добычи. Как бы то ни было, мед, добытый из одного дерева, был не такой уж завидной добычей, чтобы стоило затевать из-за него серьезную ссору. А если для того, чтобы завладеть добычей, понадобится дополнительный труд и когда грозит опасность, — будет только справедливо, если каждое судно подойдет за своей долей.

— Будет твоя Долли с медом, лишь бы нам его доставить домой, — отвечал бортник, — да и Цветика не позабудем. Мне что-то пришелся по сердцу этот лесной цветок, и я постараюсь сделать все, что смогу, чтобы ей понравиться. Для девушки не сыщешь подарка слаще меда.

— Есть девчонки, которым сладкие слова больше по вкусу; только скажу тебе, незнакомец…

— Ты ел хлеб и соль со мной, Виски, а в нашей глуши это добро в большой цене; ты спал под моей крышей; не пора ли тебе перестать называть меня незнакомцем?

— Ладно, Бурдон, если тебе так больше нравится; хотя мне нравится «незнакомец» — что-то в этом слове есть непоседливое. Когда человек всех встречных-поперечных кличет незнакомцами, это знак, что он на месте не засиживается, а человек подвижный, сдается мне, куда лучше тех, кто сиднем сидит на одном месте. Я родился на побережье, на берегу Залива;note 42 а вот куда я добрался — в глушь — и среди пресноводных озер чувствую себя как рыба в воде, вроде форели, которую ловят в озере Гурон или возле Макино. Если глаза меня не обманывают, вон там виднеется медвежья морда, вон там, под кустом болиголова, — вон, где пчел видимо-невидимо!

— Можешь не сомневаться, — ответил невозмутимый Бурдон, но не преминул осмотреть свое оружие, словно оно могло понадобиться очень скоро. — Однако ты что-то начал говорить про Цветика? Было бы невежливо по отношению к молодой женщине позабыть о ней из-за пары медведей.

— Полегче, незнакомец, — я хотел сказать, Бурдон, — не торопись! Я хотел сказать вот что: я прошел вдоль и поперек всю страну озер, а она очень велика; но как бы она ни была велика, во всей озерной стране не сыщешь равной Цветику. Я ей брат, и мне, может, следовало быть поскромнее в таком деле; но я всегда говорю, что думаю, без лишней скромности. Цветик — чистый бриллиант, если есть на земле бриллианты.

— А вот и медведь, если есть на земле медведи! — воскликнул Бурдон, которого немало позабавил рассказ Гершома о своем семействе, но теперь он понял, что пора переходить от слов к делу. — Вон они, всем скопом, идут в атаку, да без шуток.

Он был совершенно прав. Восемь медведей, из которых, впрочем, четверо были еще молодыми, выскочили, преодолевая павшие стволы, и бросились к сваленному дереву, словно заранее приготовились к атаке. Их появление подействовало на пчел как звук трубы, трубящей общий сбор, и к тому времени, когда передовой косолапый добрался до дерева, воздух над ним уже превратился в черную тучу пчел, слетевшихся оборонять свои сокровища. Мишка, слишком понадеявшись на толщину своей шкуры — защиту, данную ему природой, и подгоняемый страстью к меду, не обращая внимания на маленьких воинов, сунул морду в дупло, надеясь, очевидно, что у него мед потечет по усам. Но тут же взревел, замахал лапами и защелкал зубами, — как видно, он наткнулся на сопротивление, которого вовсе не ожидал. В одну минуту все медведи, как один, встали на дыбы, молотя в воздухе передними лапами и щелкая зубами в тщетной попытке ухватить своих почти невидимых врагов. Инстинкт послужил пчелам не хуже, чем знание, и они, несмотря на толстые шкуры и длинную шерсть медведей, ухитрялись вонзать жала в незащищенные места, пока четвероногие не бросились кататься по траве, пытаясь раздавить несметное войско нападающих.

Последняя мера возымела некоторое действие, и великое множество пчел было раздавлено благодаря отчаянным кувыркам катавшихся по земле животных, но и здесь, как в разгар битвы, места павших немедленно занимали живые, пока превосходящие массы противника не победили силу и едва не обратили медведей в бегство. В этот критический момент, когда медведи, казалось, изнемогли от непрерывного кувырканья и свирепых ударов по пустому месту, вступить в сражение решил Бурдон. Гершом, посвященный в план заранее, выстрелил одновременно с бортником. Обе пули попали в цель; одна уложила на месте самого рослого медведя, вторая нанесла тяжелую рану другому. Успех был закреплен двумя другими дружно прозвучавшими выстрелами, ранившими еще двоих противников; второй заряд в своей двустволке Бен приберег на всякий случай. Пока раненые животные ковыляли прочь, мужчины перезарядили винтовки; но когда они приготовились переходить в наступление, оказалось, что поле боя уже очищено и от медведей и от пчел; только убитый и умирающий медведи остались на месте. Пчелы же в полном составе пустились преследовать отступающего врага, совершив ту же ошибку, которую порой допускают и более разумные существа, приписывая себе и собственной доблести победу, одержанную другими.

Бортник и его приятель в ожидании возвращения насекомых занялись подготовкой к их встрече. Первый быстро разжег костер, для чего у него все было под рукой, а Гершом стал таскать сухой хворост. Не прошло и пяти минут, как буйное пламя взвилось вверх; и когда пчелы вернулись, они обнаружили, что их новый враг надежно огражден, так сказать, стеной огня. Тысячи маленьких воинов погибли в пламени, столкнувшись с этим новым изобретением человека; остальные же вскоре последовали за своими предводителями и отправились на поиски нового хранилища плодов своего трудолюбия.

ГЛАВА IV

Уже настал полдень, когда Бен и Гершом решились приступить к разделке ствола и добыче меда. До этого времени пчелы медлили покидать свой поверженный улей, и было бы опасно выходить из-под защиты дыма и жара огня, спеша покончить с делом. Конечно, у Бурдона было в запасе несколько уловок, более или менее удачных, которые помогли бы ему отогнать нападающих пчел, но самая надежная уловка — добрый костер с плотным столбом дыма. Считают, что некоторые растения издают запах, невыносимый для насекомых; одно или два бортник употреблял с успехом, но поблизости не нашлось ни одного из них, и ему пришлось положиться на сильный жар, а затем на густой дым, какой дают свежие ветви.

В каноэ были и топоры, и клинья, и кувалда — инструменты, с которыми Гершом умел обращаться, как учитель фехтования со своей рапирой, а о мастерстве Бурдона и говорить нечего, так что дерево вскоре было разделано и запасы меда оказались на виду. С полудня до вечера мед переложили в бочонки, бочонки перенесли в каноэ, и весь груз благополучно прибыл в шэнти. Денек выдался трудный, и когда наши лесные жители уселись наконец возле родника и принялись за ужин, оба были довольны, что работа сделана.

— Думаю, это последний улей, который я выследил этим летом, — сказал бортник, когда они ужинали. — До сих пор мне везло, но в смутные времена лучше не оставлять дом без присмотра. Меня удивляет, Уоринг, что ты решился уйти так далеко от семьи, когда в воздухе пахнет войной.

— А это потому, что ты плохо знаешь меня и совсем не знаешь Долли. А насчет того, что дом остался без присмотра, хотел бы я знать, кто лучше присмотрит за домом, чем Долли Уоринг? Не представляю себе, чтобы даже пчелы рискнули налететь на нее! А если бы и рискнули, им бы не поздоровилось. Язычок у нее бьет на убой, а рука и того хлеще; да если бы солдаты орудовали своими мушкетами, как она своей шваброй, то, чтобы выиграть войну, и в новобранцах надобности бы не было!

По правде говоря, эта характеристика была далека от истины, но пьяница сам не знает, что он несет.

— Я рад, что у тебя дома такой сильный гарнизон, — задумчиво сказал бортник. — А вот мой слабоват, чтобы выстоять здесь, на прогалинах. Знаешь, Склад Виски, я собираюсь покончить с делами и перебраться в населенные места, прежде чем краснокожие всерьез развоюются. Если ты задержишься, поможешь мне погрузить мед и припасы и спустишься вместе со мной в каноэ вниз по реке, то получишь хорошую плату за труды.

— Ла-а-адно, мне все равно, что бы ни делать. Хорошей работы здесь, в глуши, маловато, и раз уж набрел на работу, надо извлечь из этого выгоду. Я и пришел сюда, подумывая встретить тебя — один вояжер говорил, что ты тут занялся пчелами, где-то на прогалинах, а Долли без памяти любит славный дикий мед. «Ты попробуй виски, — говорил я ей тыщу раз, — и вскоре оно станет тебе дороже всего белого света», — но ни капли не желают выпить что она, что Цветик. Верно, так мне больше остается, но я-то человек компанейский и никогда не пью в полную силу, если нет компании. По этой причине я и к тебе прибился, Бурдон: хоть ты и не любитель выпить, но от стаканчика не шарахаешься.

Бортник, заранее предвидя, что с этими чужими людьми ему придется поневоле свести близкое знакомство, по крайней мере на несколько недель, с радостью услышал, что остальные члены семьи не подвержены пороку этого человека. Бурдон, хотя и вправду «не шарахался от стаканчика», был человеком строго умеренным, пил редко и всегда в меру. Он слишком хорошо понимал, какие опасности его подстерегают, чтобы предаваться подобным излишествам, даже если бы спиртное было ему по вкусу; но оно его вовсе не прельщало, и небольшой фляжки бренди хватало ему на весь сезон. В наши дни, когда все перехлестывает через край — крайности в политике, и в воздержании, и в добродетелях, и даже в образовании, — когда «вливают вино молодое в мехи ветхие»note 43 — эта небольшая фляжка принесла бы ему дурную славу; но тридцать пять лет назад люди были более независимы, чем теперь, и не пугались общественного мнения, как в наши дни. Разумеется, Бурдону было совсем не по вкусу иметь товарищем такого типа, как Склад Виски, но выбора не было. Этот человек был ему совершенно незнаком; и единственным способом увериться, что он не стащит имущество, которое оказалось практически в его распоряжении, было не спускать с него глаз. Со многими случайными людьми бортник остался бы наедине в лесных дебрях не без тяжести на сердце: случаи, когда один путник убивал другого, чтобы завладеть его имуществом, в этих отдаленных пограничных местах были не редкостью; но в повадках и характере Гершома было нечто такое, что Бен уверился: его пороки, даже в худшем случае, не грозили кровопролитием. Он мог стянуть то, что плохо лежит, но такое преступление, как убийство, было не в его духе.

Поужинав вместе, наши любители приключений проверили, все ли в порядке, и, вернувшись в шэнти, отошли ко сну. Ничто их не тревожило, и ночь прошла спокойно; бортник спал немного более чутко, чем всегда, но лишь по одной причине — он слишком привык к одиночеству. Человек, долго живущий сам по себе, невольно чувствует присутствие постороннего, — ведь наши привычки часто владеют нами, порой заменяя собой даже данное нам от рождения.

Наутро бортник занялся приготовлениями к смене жительства. Если бы о его жилье не узнали, возможно, новости, принесенные чиппева, не заставили бы его покинуть эти места, да еще в разгар сезона; но, учитывая все обстоятельства, он решил, что оставаться здесь слишком рискованно. Особенное недоверие вызывал у него потаватоми, и он подозревал, что не успеет солнце взойти несколько раз, как кто-нибудь из соплеменников старого вождя уже будет охотиться за его скальпом. Гершом разделял это мнение, и, как только его мозг немного освободился от действия алкоголя, ставшего для него привычным, он искренне обрадовался тому, что может заключить своего рода союз с человеком того же цвета кожи и того же происхождения, что и он сам. Отныне между ними царило полнейшее согласие, так как Гершом, по мере того как его ум и чувства освобождались от рабской приверженности к бутылке, час от часу выказывал все больше чисто природных свойств своего характера. Его собственный запас виски подошел к концу, а Бурдон место, где хранил свой личный скромный запас, держал в глубокой тайне. Эти проблески возрождающегося интеллекта и воскресающие принципы морали частенько встречаются и у горьких пьяниц как прямое доказательство верности пословицы: «Пока жизнь не окончена, есть надежда», надежда как для души, так и для тела. Довольно замечательно то, что Гершом становился менее вульгарным, даже речь его, когда он окончательно протрезвел, сделалась более правильной, свидетельствуя, что он стал во всех отношениях исправившимся человеком.

Загрузка каноэ заняла несколько часов, туда уместили не только припасы и оружие, но и весь собранный мед. Свою флягу с бренди, которого осталось не больше квартыnote 44, бортник ухитрился пронести незамеченной, спрятав ее в пустом бочонке из-под пороха и запихнув туда сверху еще одну-две шкуры — случайные трофеи его охотничьих странствий. Наконец все было вынесено и сложено на своем месте, на борту вместительного каноэ, и Гершом ждал, когда Бен даст сигнал садиться. Но оставалось сделать еще кое-что. За день до начала нашего повествования бортник подстрелил оленя и, взвалив на плечо заднюю ногу, оставил тушу подвешенной на дереве возле того места, где животное было убито и разделано. Между тем оленина могла очень пригодиться им в путешествии к устью реки, и Бен решил, что они с Гершомом должны сходить за тушей. С этой целью они и отправились в путь часа в два пополудни, покинув на время груженое каноэ.

Расстояние от шэнти до места, где был убит олень, составляло около трех миль; именно по этой причине бортник и не принес домой оленя в тот день, когда убил его; он поступил так, несмотря на то что обычно американские охотники предпочитают нести свою добычу на любое расстояние, а не оставлять даже на короткий промежуток времени в лесу. В последнем случае всегда существует опасность, что запах крови издалека привлечет внимание хищников. Бурдон полагал, что им могут повстречаться волки; и хотя он подвесил оленью тушу вне пределов досягаемости для большинства диких зверей, однако каждый из охотников прихватил с собой винтовку и Хайф, в виде особой милости хозяина, получил разрешение сопровождать их.

Первые полчаса не принесли никаких неожиданностей. Бортник непринужденно беседовал со своим спутником, который, как он с удовольствием отметил, проявлял гораздо больше здравого смысла, чтобы не сказать — острого ума, чем раньше; Бен получал от него нужные сведения о количестве лодок и их передвижениях по озерам, сведения, которые, как Бурдон полагал, весьма пригодятся ему, когда он отправится в Детройт. Занятый беседой, Бурдон лишь метрах в пятистах от места, где оставил оленя, обратил внимание на поведение пса. Вместо того чтобы, по привычке всех собак, бегать взад-вперед и вынюхивать нечто справа и слева, пес шел вперед напрягшись, с низко опущенной головой, явно руководствуясь своим обонянием, словно ветер приносил какой-то сильный запах.

— Точно, как то, что меня зовут Гершом, — воскликнул Уоринг, как только они с Беном остановились, — там вон сидит индей! Вон там, поправее от собаки; Хайф унюхал его запах. Малый спит, а винтовку держит на коленях и вовсе не боится ни медведей, ни волков!

— Вижу, — сказал Бурдон, — и в равной степени удивлен и удручен, наблюдая его здесь. Довольно поразительно, что ко мне именно в это время сошлось столько гостей, хотя до вчерашнего дня в моих охотничьих угодьях не было ни души. Поневоле чувствуешь себя не в своей тарелке, Уоринг, когда приходится жить среди такого многолюдия! Ну да ладно, — я собрался уезжать, и все это через двадцать четыре часа останется в прошлом, верно?

— Судя по раскраске, парень из племени виннебаго, — вставил Гершом, — давай-ка пойдем навестим его.

Бортник согласился, заметив по дороге, что вряд ли незнакомец принадлежит к названному выше племени; хотя нынче, по его мнению, индейцы слишком часто и небрежно пользуются раскраской, так что разобраться мудрено.

— Крепко спит, мошенник! — воскликнул Гершом, останавливаясь ярдах в десяти от индейца и всматриваясь.

— Он никогда не проснется, — торжественно сказал бортник, — этот человек мертв. Смотри: у него на виске кровь, а вот и дырка от пули.

С этими словами бортник подошел поближе и, приподняв нечто вроде шали, которая некогда служила украшением, а сейчас была небрежно накинута на голову своего покойного владельца, открыл хорошо знакомое лицо Большого Лося, потаватоми, который расстался с ними всего за сутки до этой встречи!

Воин был застрелен пулей, прошедшей прямо через висок, и оскальпирован. Из его рога был высыпан порох, а из охотничьей сумки — пули, но его не обобрали. Тело было аккуратно прислонено к дереву в сидячей позе, винтовка покоилась у него на коленях, и оно было оставлено на произвол диких зверей и природных стихий, которые выбелят его обглоданные кости дождями и снегами!

Бортника пробрала дрожь, когда он взглянул на этот страшный памятник жестокости, от которой нет спасения даже в безлюдной глуши. Бурдон ничуть не сомневался, что своего недавнего спутника и сотрапезника убил Быстрокрылый Голубь, и от этой мысли у него стало тяжело на сердце. И хотя сам он весьма опасался потаватоми, он многое готов был бы отдать, чтобы этого кровавого дела не совершилось. Было видно сразу, что оба индейца относятся друг к другу с крайним недоверием и подозрительностью, но бортник не мог и вообразить, что это приведет к такому чудовищному концу!

Осмотрев труп и приметив все вокруг, путники пошли дальше, лишний раз убедившись, что необходимо не только побыстрее уходить отсюда, но и поддерживать друг друга в этой глуши, когда разгул насилия явно захватил здешние племена. Бортнику очень понравился чиппева, и ему было горько думать, что это кровавое дело — творение его рук. Конечно, при определенном толковании вещей индейского воина, действовавшего по своим законам, можно было оправдать за то, что он убил воина враждебного племени; но Бурдон этого не одобрял. Сам он был человеком мирным и добродушным, хотя по-своему горячим и увлекающимся, и всегда избегал сцен кровопролития, так часто разыгрывавшихся в лесах и прериях; по правде говоря, на этот раз он впервые увидел труп человека, павшего от руки другого человека. Гершом, благодаря своей связи с «огненной водой», был невольным свидетелем большего числа случаев, присущих своеобразной жизни пограничья, но даже он не мог прийти в себя, пораженный внезапностью страшной смерти потаватоми.

Хоронить останки Большого Лося они не стали, — не только потому, что у наших путешественников не было нужных инструментов, но и потому, что, закопай они могилу кое-как, это послужило бы прямым приглашением волкам выкопать тело.

— Пусть себе сидит, привалясь к дереву, — сказал Уоринг, когда они шли к месту, где была оставлена туша оленя, — и я поручусь, что его ни одна тварь не тронет. В человеческом лице, Бурдон, есть что-то, чего зверье на дух не переносит; сумей только взглянуть им прямо в глаза, и целая стая волков разбежится, как зайцы.

— Об этом и я слыхал, — возразил бортник, — да только не хотелось бы мне быть участником этого эксперимента. Согласен, что в человеческом лице может быть нечто ужасающее для зверей; да ведь и голод не пустяк, он может оказаться куда сильнее. А вон и наша оленина, Уоринг, в целости и сохранности.

Тушу оленя разделили на две части и, взвалив на плечи каждый свою, вернулись к реке, сделав крюк, чтобы обойти тело убитого индейца. Оба работали не покладая рук, так что вскоре все было готово, и каноэ отчалило от берега. Каламазу не отличается быстрым и бурным течением, и все же оно достаточно сильно. Разумеется, течение не везде одинаково, и встречаются плесы, где вода едва колышется, а в иных местах встречаются перекаты и даже водопады. Но в целом, особенно в той части реки, где находилось наше каноэ, ничто не мешало ему резво скользить вниз по течению, слушаясь легких ударов весла.

Бортник покидал свой приют не без сожаления. Он выбрал для шэнти самое приятное местечко, сообразуясь со здоровым воздухом, тенью, водой и зеленью и не забывая о близости ульев и удобстве добычи меда. В своем ремесле он был необычайно удачлив, и небольшая горка бочонков посередине каноэ стала для него отрадным зрелищем. Собранный в этом сезоне мед к тому же оказался на редкость ароматным, а это обещало и высокие цены, и быструю распродажу. И все же бортник покидал обжитой дом с глубоким сожалением. Он любил свое дело, любил одиночество, хотя, быть может, и немного чересчур; и ему были по душе тихие радости, естественно связанные с «выслеживанием» пчел, открытиями и медом в награду за труды. Из всех родов занятий, связанных более или менее с неожиданностями, присущими охоте и травле, занятие бортника — самое мирное и тихое развлечение.

У него были причины для неуверенности и треволнений, но без изнурительных походов и погонь; и его ремесло, связанное со здоровым подвижным образом жизни на свежем воздухе, приносило скорее удовольствие, чем усталость и беспокойство. Да и наблюдения за маленькими существами, привычки которых надо изучить и, как видел читатель, использовать в своих интересах, таят свое очарование для тех, кто любит разгадывать тайны природы. Порой Трутень с таким захватывающим интересом наблюдал за маленькими своими друзьями, что трижды за это самое лето оставил нетронутыми честно найденные ульи, так как убедился, что они недавно созданы молодыми матками и еще не окрепли достаточно, чтобы новое роение не нанесло им ущерба. Проявляя такое родственное внимание к жертвам своего ремесла, Боден не видал заумных причуд людей, не знающих меры в своей сентиментальности; нет, его чувства были простыми и бесхитростными, и при этом по большей части добрыми и гуманными. Он понимал, что пчела, как и другие наши меньшие братья, предназначена служить человеку, без зазрения совести пользовался дарованными ему правами, да вот только пользовался ими осторожно, различая, как должно, где польза, а где уже злоупотребление.

Каноэ скользило вниз по течению, и путникам не приходилось тратить силы, работая веслами. Легкого гребка было достаточно, чтобы плавучее суденышко прибавило ходу, а течение несло его дальше. Это обстоятельство позволило им беседовать, пока каноэ двигалось почти что само собой.

— Как подумать, — неожиданно воскликнул Уоринг, созерцавший груду бочонков довольно долго и в полном молчании, — как подумать, Бурдон, ремесло у тебя на отличку! Совсем особое дело! На редкость!

— Более редкое дело, думаешь, чем попивать виски утром, в полдень и на ночь, так, Гершом? — отвечал бортник с добродушной улыбкой.

— Ну, это же не ремесло, а дело полюбовное! Мужчина может пристраститься к чему угодно, а работа у каждого своя. По мне, никакое дело, которым человек не зарабатывает на жизнь, и делом-то считать не годится.

— Может, ты и прав, Уоринг. От виски больше людей зарабатывает себе не жизнь, а смерть.

Казалось, эта фраза, сказанная так спокойно, но удивительно кстати, поразила Склада Виски. Он внимательно смотрел на товарища целую минуту, прежде чем попытался подвести итог разговору.

— Вот и Цветик мне то же самое говорила, — медленно произнес он. — Долли и та твердит про это.

Бортник заметил, что его слова произвели впечатление, и решил, что упрек сам по себе достаточно горек и разумнее будет не пытаться сейчас продолжать разговор на эту тему. Уоринг сидел повесив голову, в глубокой задумчивости, а его спутник впервые за время их знакомства пристально разглядывал черты и выражение лица этого человека. На первый взгляд в облике Склада Виски было мало привлекательного; но если приглядеться, то можно было отыскать следы незаурядной красоты, данной ему природой. Речь его была примитивной, а лицо стало грубым и отталкивающим из-за пьянства, которое сделалось проклятием его жизни, но былая мужественная красота еще проступала сквозь эту грубую кору. Некогда лицо у него было белым и нежным, почти как у женщины, щеки полыхали здоровым румянцем, а голубые глаза были ясными и светились надеждой. Волосы были светлые, и эти черты явно выдавали его саксонскую кровьnote 45. Не столько англосаксонскую, впрочем, сколько американо-саксонскую, но она проявлялась и в сложении, и в цвете волос этого существа, столь близкого к окончательному самоуничтожению. Черты, словно вырубленные топором, и тяжеловесная медлительность движений исчезли из его рода вместе с мощью рук и ног, возможно, под влиянием иного климата, и его профиль поражал изяществом, а рот и подбородок были словно изваяны резцом великого скульптора. Признаться, больно было смотреть на лицо этого человека, погрязшего в пьянстве и быстро терявшего облик, дарованный природой. Тело его пока еще сохранило почти всю былую силу — враг прокрался в крепость втихомолку, но еще не сумел овладеть ею полностью. Бортник вздохнул, глядя на своего помрачневшего спутника, и задумался о том, обладает ли Цветик этой редкостной природной прелестью, конечно, без приобретенных ее братом отталкивающих черт.

Каноэ плыло вниз по течению весь день и следующую за ним ночь. Иногда на пути встречались мелкие помехи, и тем не менее каноэ продвигалось вперед безостановочно и уверенно. Река естественно следовала всем неровностям рельефа, и русло ее прихотливо извивалось, сохраняя направление на северо-запад, а точнее — на запад-северо-запад. Низменности вдоль реки были более «лесисты», как говорят лесорубы, а на возвышенностях по самому берегу редко виднелись прогалины, зато вдали мелькали чудесные, похожие на парк, поляны с очаровательными рощицами.

Пока каноэ неуклонно стремилось к месту своего назначения, беседа между бортником и его спутником тоже не прерывалась. Каждый рассказал другому нечто вроде истории своей жизни; теперь, когда спиртное кончилось, Гершом мог говорить не только разумно, но основательно и со значением. Он продолжал оставаться вульгарным, и это производило неприятное, а подчас и отталкивающее впечатление; но тем не менее своим ранним воспитанием он был обязан одной особенности, свойственной Новой Англии: если она и не давала своим сынам той идеальной выучки, которую они сами склонны себе приписывать, то и не оставляла во тьме беспросветного невежества. Поэтому и Гершом, представитель этой расы, тоже узнал довольно много для человека своего положения в обществе; и эта информация, в сочетании с природной сметливостью, позволяла ему не ударить лицом в грязь в любой беседе. Он был безоговорочно уверен в том, что родиться в стране пуритан — громадное преимущество, и почитал все, что исходило от великого Камня Бларниnote 46, далеко превосходящим все подобные чудеса на белом свете; при этом, невзирая на собственную склонность бранить и осыпать насмешками все другие штаты своей страны, он так же решительно отказывался соглашаться с чужим мнением. Бен Боден быстро подметил этот недостаток в характере своего собеседника, слабость, столь широко распространенную, что наблюдательному человеку о ней и напоминать не надо — она неразлучна с провинциальной спесью и наглостью недоучек; и Бен был не прочь ею воспользоваться, как только Гершом в разговоре терял бдительность и подставлял себя под удар. Однако, в общем и целом, их отношения были дружескими; опасности, угрожавшие им в этой глуши, поневоле делали их союзниками, и они продолжали путь, все больше доверяясь друг другу. Гершом, окончательно протрезвев, смог сообщить Бену множество нужных сведений; а Бен, в свою очередь, обладал многими познаниями, которые даже такому представителю избранного народа, как его спутник, было не зазорно позаимствовать. Как мы уже говорили, каждый из них поведал другому краткую историю своей жизни.

История Гершома Уоринга была вполне заурядной. Он родился в семье скромного достатка, в штате Массачусетс; однако в нашем обществе даже самое скромное положение не мешает государству отечески заботиться о своих гражданах. Он учился в бесплатной школе, а сестренка, по его словам, попала в лапы одной дальней родственницы, которая дала ей более глубокое образование, чем то, что ее ожидало в обычной школе. Некоторое время спустя родственница умерла, а Гершом женился, и это снова соединило брата с сестрой, тогда еще очень юной девушкой. Как раз в это время и началось кочевое житье семьи Уорингов.

До того как на территории Новой Англии возникли мануфактуры, она исправно снабжала избытком своего населения штаты, граничившие с ней с юга и запада. Отчасти и сейчас население мигрирует, и этому пока конца не видать, но отлив, уносивший с собой толпы молодых девушек и некогда заметно обеднявший эти территории, теперь, кажется, повернул вспять и обернулся приливом «фабричных девчонок». Но Уоринги жили в те дни, когда еще не замечалось подобных веяний прогресса, и отправились на запад по проторенной тропинке. Начало их бродячей жизни совпало с тем, что Гершом начал «сбиваться с пути», как тогда было принято говорить вместо «пить горькую». К счастью, у миссис Уоринг не было детей, и это облегчило груз, который обычно ложится на плечи злосчастных женщин. Когда Гершом покидал родные места, у него было с собой больше тысячи долларов, представлявших общий капитал его и сестры; а к тому времени, когда он добрался до Детройта, от этой суммы едва ли осталась сотня.

Этот путь, однако, занял несколько лет; дурная привычка все больше овладевала Уорингом, а денежки таяли, и семья все более отдалялась от приличного общества, в прямом и переносном смысле. Под конец Гершом свел знакомство с маркитантом, отправлявшимся в Мичиллимакинак вместе с воинскими частями; и в конце концов он отважился на самостоятельное путешествие, в собственном каноэ, к верховьям озера Мичиган, где на месте нынешнего Чикаго был построен сторожевой пост, известный под названием Форт-Дирборнnote 47.

Покидая Макино и намереваясь попасть в Чикаго, Уоринг не имел определенных планов. Его пьянство создало ему дурную репутацию в Макино, да и неведомый инстинкт словно гнал его подальше в глушь. Во всех его скитаньях и странствиях обе преданные женщины следовали за ним: одна — потому, что была его женой, другая — потому, что была его сестрой. Когда каноэ подошло к устью Каламазу, сильный ветер загнал его в реку, где Гершом обнаружил чью-то заброшенную хижину, словно специально для него построенную, и остановился в этом месте. Две недели, проведенные на берегу, он занимался охотой. Прослышав же от проезжих «вояжеров», направлявшихся к озеру, что выше по течению обосновался бортник, Гершом пошел вверх по реке, следуя всем изгибам русла, пока не набрел на Бурдона.

Таким, в общих чертах, было то, что Склад Виски поведал о себе. Правда, он почти не упомянул о своей слабости к спиртному, но об этом его товарищ догадался сам, как исходя из содержания самого рассказа, так и по тому, что видел собственными глазами. Бортнику было совершенно ясно, что планы, намеченные на лето, будут серьезно нарушены военными действиями, которые вот-вот разгорятся, и что им придется действовать быстро и решительно, может статься, ради спасения жизни. Он поделился своими мыслями с Гершомом, который выслушал его с интересом и проявил беспокойство о жене и сестре, что по крайней мере свидетельствовало о доброте его сердца. Впервые за многие месяцы Гершом был трезв как стеклышко, чем был всецело обязан полному отсутствию в его желудке спиртного в течение сорока восьми часов кряду. Когда способность ясно мыслить вернулась к нему, он более трезво оценил трудности и опасности, грозящие двум преданным ему женщинам, которые последовали за ним в такую даль и поистине были готовы идти на край света.

— Ну и тяжелые времена! — воскликнул Склад Виски, когда его товарищ умолк, еще раз в ярких красках и сильных словах описав, какие напасти могут свалиться на их головы, прежде чем они успеют добраться до населенных мест. — Тяжелые времена, спору нет! Знаю, что ты хочешь сказать, Бурдон, и не пойму, как это я умудрился вляпаться в такую историю, ничего заранее не обдумав! Впрочем, и лучшие из нас могут ошибаться; видать, сегодня настал мой черед; чей-то настанет завтра…

— Мое ремесло — мое оправдание, — возразил бортник. — Любому ясно, что тот, кто охотится на пчел, должен найти места, где они водятся; но как ты надумал забраться сюда, Гершом, — этого мне не понять. Ты говорил, что у тебя есть два бочонка виски…

— Было, Бурдон, было, боюсь, один из них уже уполовинили.

— Ладно, было, пока ты сам его не уполовинил, вместо покупателей. Вот и сидишь ты в устье Каламазу, на бочке с половиной виски, а пить его некому, кроме тебя самого! Какая с этого прибыль, пенсильванцу понять не под силу, это разве что янки сообразит.

— А про индеев ты забыл? В Макино повстречался мне человек, который взял с собой в каноэ всего одну бочку, так он привез кучу шкур — хватило открыть бакалейную лавку в Детройте. Я-то шел следом за солдатами, собирался открыть дело в Форт-Дирборне. Среди солдат и краснокожих виски можно продавать галлонамиnote 48, и по хорошей цене. Бизнес что надо.

— Дурной бизнес в лучшее время, Виски; теперь ты достаточно протрезвел, и если хочешь послушать моего совета, то таким и останешься. Почему бы тебе не решиться, как подобает мужчине, и не дать обет — больше ни капли в рот не брать?

— Может, и решусь, когда обе бочки опустеют — я частенько об этом подумывал; Долли с Цветиком тоже мне не раз это советовали; да только от старой привычки разом отказаться не так-то легко. Если бы я сумел продержаться на пинтеnote 49 в день около года, думаю, я со временем оклемался бы. Я знаю, Бурдон, не хуже тебя, что трезвость — доброе дело, а пьянство — зло, но уж очень трудно взять да и покончить с этим в одночасье, раз уж сбился с пути.

Если просвещенный читатель удивился выражению «сбился с пути», то уместно будет объяснить, что простые люди в Америке это выражение употребляют вместо «спился», «пьет горькую». Добрая половина населения страны, услышав, что мужчина или женщина «сбились с пути» и при этом никогда не пили ничего крепче воды, наотрез откажется верить, что подобное выражение относится к трезвенникам. Это искажение значения привычных, обиходных слов связано, быть может, с тем, что в нашей стране не многие сбиваются с пути, при этом не спиваясь. Женщина, сбившаяся с пути, — явление, почти неведомое в Америке; а если эти слова к ней относятся, то имеются в виду куда более безобидные нарушения правил хорошего тона, чем грехи, заклейменные этими словами в обществе, более старосветском и утонченном. В нашей стране правит большинство, и среди масс все излишества принимают именно форму пьянства; а утонченность вообще не имеет никакого отношения к падению народных нравов где бы то ни было.

Своими оправданиями, однако, Склад Виски заставил бортника задуматься над положением и состоянием своего товарища еще серьезнее. Следовало принять во внимание не только обстоятельства, связанные с безопасностью самого Уоринга и счастьем его семьи; многое было неотделимо и от их общей безопасности в стране, раздираемой войной. Воден был человеком решительным и твердого характера, и голова у него была ясная, так что он прекрасно видел все причины и следствия. Жизнь в одиночестве приучила его к размышлениям; уверенность в себе — плод уединенной жизни, которую он любил почти до страсти, — позволяла ему думать медленно, но действовать быстро. Поэтому пока они вдвоем спускались по течению, он беспристрастно и всесторонне обдумал все, что касалось Гершома Уоринга и его дальнейших планов, и решил, что необходимо предпринять и каким образом действовать. Однако свои мысли он держал при себе, вслух обсуждая любые вопросы, интересующие людей в их положении, в то время как лодка плыла вниз по реке, и избегал лишь одной темы, которая, может статься, в то время была для них обоих куда важнее любой другой.

ГЛАВА V

Каноэ спустилось к устью реки только на третий день плавания, уже к вечеру. Путники припозднились не столько из-за дальности расстояния, сколько из-за многочисленных препятствий, подстерегавших их в пути. По мере того как они приближались к месту, где Гершом покинул свою жену и сестру, Бурдон подметил в поведении своего спутника признаки беспокойства о благополучии двух женщин, более того, даже нечто вроде лихорадочного волнения при мысли, что с ними могло что-то стрястись, и это свидетельствовало о доброте сердца этого человека, невзирая на сомнения в его рассудительности и преданности, которые поневоле приходили на ум — ведь он оставил их одних в такое неспокойное время.

— Вот незадача! Похоже, у человека голова варить перестает, когда он напьется, — сказал Склад Виски, когда каноэ обогнуло последнюю луку и взору открылась хижина, — а то разве взбрело бы мне в голову бросать их на произвол судьбы в таком захолустье! Хвала Господу! — по крайней мере, шэнти на месте, да и дымок над ней курится, если глаза меня не обманывают! Посмотри, Бурдон, а то мне глаза что-то застит.

— Дом на месте, и дымок над ним есть, ты прав.

— Утешил ты меня! — воскликнул проштрафившийся муж и брат с глубоким вздохом, словно камень свалился у него с души. — Да, утешительное зрелище! Раз огонь горит, значит, кто-то его разжег; а в это время года огонек говорит, что найдется и кое-что к обеду. Боюсь, Бурдон, что я оставил своих женщин вовсе без припасов, хотя, к стыду своему, никак не припомню, была у них еда или нет.

— У того, кто пьет, Гершом, обычно отбивает память.

— Твоя правда — да, ты прав. Хотел бы я, чтобы это было не так, да только чем крепче спиртное, тем слабее разум, им вместе не по дороге…

Гершом внезапно смолк; весло выпало у него из рук, словно его сразила внезапная слабость. Бортник понял, что его поразила в самое сердце какая-то неожиданность, и стал искать причину, вызвавшую столь бурные чувства. С живостью оглядевшись вокруг, Бурдон увидел женскую фигуру, стоявшую на возвышенном месте, откуда река и ее берега были видны на далекое расстояние; женщина явно следила за приближающимся каноэ.

— А вот и она, — сказал Гершом вполголоса, — моя Долли; там она и стояла, побьюсь об заклад, большую часть времени, пока я был в отлучке: ждала, не увидит ли издалека жалкую образину своего беспутного муженька. Такова женщина, Бурдон; и прости мне Господь, что я позабыл про женскую натуру, когда был обязан помнить. Ну да кто из нас без греха, и я думаю, что грешил не больше, чем иные-прочие.

— Какое отрадное зрелище, Гершом, и я готов почти что считать тебя своим другом! Человек, о котором женщина так тоскует, за которым женщина — нет, женщины, ты же говорил, что у тебя еще есть и сестра, — пошли чуть ли не на край света, — такой человек хоть чего-то стоит. А ведь она плачет — должно быть, от радости, что ты вернулся.

— А чего еще ждать от Долли — она каждый раз встречает меня слезами, так было, так и будет, — отвечал Гершом, едва не задохнувшись от усилия справиться со своими чувствами. — Подгони-ка лодку к берегу, дай мне сойти. Надо подняться, сказать пару добрых слов бедняжке Долли; а ты греби дальше, скажи Цветику, что я скоро буду.

Бортник молча выполнил просьбу, бросив заодно несколько любопытных взглядов в сторону его жены, чтобы узнать, какова женщина, ставшая спутницей жизни Склада Виски. К его удивлению, Дороти Уоринг была одета не просто прилично, а мило и опрятно, словно уделяла большое внимание своей внешности, с надеждой ожидая возвращения непутевого и незадачливого муженька в их лесную обитель. Это все, что Бурдон успел заметить мельком, пока его спутник высаживался на берег, потому что разглядывать ее дольше ему мешала учтивость. Пока Гершом поднимался на высокий берег навстречу жене, Бурдон отогнал лодку дальше и причалил прямо напротив рощицы, где стояла шэнти. Возможно, причиной было то, что он долгое время не видел ни одной представительницы женского пола, в особенности же тех, кто еще не расстался с ореолом юности, — но только существо, представшее перед ним, показалось бортнику гостьей из другого мира, спустившейся в привычную ему земную жизнь. А так как это и была Марджери Уоринг, которую большинство ее знакомых неизменно звали Цветиком и которой предназначена одна из главных ролей в этой легенде о «прогалинах в дубровах», нам кажется уместным дать краткие сведения о ее возрасте, одежде и наружности — о такой, какой она была, когда Бурдон впервые ее увидел.

Чертами лица Марджери Уоринг напоминала своего брата, фамильное сходство проглядывало и в цвете ее лица, и в оттенке волос. Несмотря на жизнь под открытым небом, когда лучи солнца отражались и от глади озера, ее кожа сохраняла чистую, прозрачную белизну, которую легче сыскать в гостиных и уж никак не ожидаешь увидеть в лесной глуши; а нежный оттенок ее губ, щек и, чуть в меньшей степени, подбородка и ушей даже умелый художник затруднился бы с точностью передать на полотне. Черты ее лица поражали теми же скульптурными очертаниями, как и черты брата, — но только в ее лице, вдобавок к более мягкому выражению, свойственному полу и возрасту, совершенно отсутствовали даже намеки на какие бы то ни было физические или моральные недостатки, которые наносили бы ущерб совершенству и очарованию этого личика. Глаза у нее были голубые, а волосы можно было смело назвать золотыми, если только это слово применимо к девичьим волосам. Постоянное движение, перемена мест и жизнь на свежем воздухе сделали эту прелестную девушку не только здоровой, но и пышущей здоровьем. Однако в ней не было и следа грубости, вообще никаких признаков, выдававших ее трудовую жизнь, разве что руки — это были руки девушки, которая не жалела себя, когда могла помочь по хозяйству. Как раз в этом отношении, быть может, бродячая жизнь братца даже пошла ей на пользу, избавив от многих обязанностей, которые выпадают на долю девушек ее круга. В Марджери Уоринг мы находим удачное сочетание нежного сложения и физической энергии, чаще встречающееся среди простых американских девушек, чем среди представительниц почти всех остальных наций; да и среди юных американок, которых жизнь не заставляет трудиться, таких, как Марджери, немного.

Когда она увидела незнакомца, на ее прелестном личике выразились разом удивление и радость; она была удивлена, что Гершом кого-то повстречал в здешнем безлюдье, и обрадовалась, приметив, что это белый человек и, судя по всему, непьющий.

— А вы — Цветик, — сказал бортник, беря в свои руки ручку слегка смущенной девушки, но так почтительно и дружески, что та и не подумала отнимать руку, хотя и засомневалась, прилично ли так вести себя с совершенно чужим человеком, —

Цветик, о котором Гершом Уоринг говорит так часто и с такой нежностью?

— Значит, вы — друг моего брата, — сказала Марджери, улыбаясь такой чудесной улыбкой, что Бурдон в полном восхищении не сводил с нее глаз. — Мы так рады, что он вернулся домой! Мы с сестройnote 50 провели здесь пять жутких ночей, совсем одни, и нам под каждым кустом чудился краснокожий!

— Все опасности позади, Цветик: но здесь затаился еще один враг, с которым надо расправиться.

— Враг! Здесь никого нет, только Долли да я. К нам никто не заходил с тех пор, как Гершом отправился искать бортника, услыхав, что тот живет на прогалинах. Это вы — тот самый бортник?

— Я самый, прелестный Цветик; и я повторяю, что здесь, в вашей собственной хижине, затаился враг, которого надо сыскать.

— Нам никакие враги не страшны, кроме краснокожих, а их мы ни разу не встречали здесь, на реке. Как зовут врага, которого вы так боитесь, и где он прячется?

— Имя ему — виски, и прячется он где-то в хижине, в бочках. Покажите мне его убежище, потому что я должен уничтожить врага, пока его приятель не пришел на подмогу.

Девушка внезапно поняла, о чем идет речь, — этому очаровательному существу ума было не занимать. Она вспыхнула, залившись почти пунцовым румянцем; потом румянец сменила смертельная бледность. Крепко сжав губы, она стояла, не зная, что делать: то бросала взгляд на пригожего и как будто доброжелательного незнакомца, то смотрела в сторону брата и сестры, которые были еще далеко и не торопились вернуться в хижину.

— А вы решитесь? — спросила наконец Марджери, указывая на своего брата.

— Решусь: сейчас он совершенно трезв, и с ним можно договориться. Ради всех нас, давайте-ка воспользуемся удобным случаем.

— Он держит виски в двух бочонках под навесом, позади хижины.

Произнеся эти слова, девушка закрыла лицо руками и опустилась на табуретку, словно боясь смотреть на то, что сейчас произойдет. А Бурдон, не теряя времени, тут же вышел из хижины через дверь, выходившую на задний двор. Там он и увидел обе бочки, а рядом с ними — топор. Сперва ему захотелось выбить затычки из бочек прямо на месте; но он тут же сообразил, что запах спиртного у самой хижины будет неприятен всем, а владельца бочек будет донимать еще пуще. Поэтому он стал искать способ переместить бочки подальше, прежде чем разбить их.

К счастью, хижина Склада Виски стояла на краю крутого оврага, по дну которого струился журчащий ручей. Бурдон подумал было спрятать бочки, но времени оставалось в обрез, и медлить было нельзя. Вцепившись в ближайшую бочку, он без труда подкатил ее к краю оврага и сильным пинком отправил вниз. Эта бочка была полупустая, и она покатилась, хлюпая, пока не налетела на камень примерно на середине склона. Обручи не выдержали, клепки разлетелись, и вскоре волны ручья уже уносили все, что осталось от бочки и ее содержимого. Услышав негромкое радостное восклицание, бортник оглянулся и увидел Марджери, наблюдавшую за его действиями с живым интересом. Ее радостная улыбка все еще выдавала и страх, и она скорее прошептала, чем сказала вслух:

— Другую, другую — она полная — скорее, пока не поздно! Бортник ухватился за вторую бочку и подкатил ее к краю обрыва. С этой управиться было труднее, чем с первой, но у него все же хватило сил, и вскоре та уже катилась следом за своей товаркой. Вторая бочка налетела на тот же самый камень, что и первая, и, подскочив, устремилась в бездну, пролетела по инерции дальше первой и вдребезги разбилась у подножия скалы.

Эта бочка не только разлетелась на мелкие кусочки — обручи и клепки унеслись вниз по течению ручья, догоняя останки первой бочки, пока все они не были смыты в озеро, поодаль от хижины.

— Ну, дело ладно сделано! — воскликнул Бурдон, когда последний обломок скрылся из глаз. — Это зелье уже ни одного человека не превратит в бессмысленную скотину.

— Слава Богу! — прошептала Марджери. — Когда он пьет, он сам на себя не похож, незнакомец. Вас послало Провидение, вы всех нас спасли.

— Охотно верю — все мы в руках Провидения. Только не зовите меня незнакомцем, милая Марджери: теперь, когда у нас есть общая тайна, я вам уже не чужой.

Девушка улыбнулась и покраснела: ей, как видно, не терпелось о чем-то его спросить. Они тем временем ушли из-под навеса и присели в хижине, дожидаясь Гершома с женой. Немного спустя те вошли в хижину: лицо жены так и сияло радостью, которой она не пыталась скрыть. Долли была не так хороша собой, как ее невестка; однако это была миловидная женщина, уже знакомая с горестями и заботами. Она была еще молода и могла бы оставаться в расцвете своей красоты, если бы не горе, которое причинил ей Гершом своим падением. Но сейчас радость, согревавшая ее сердце, озаряла и ее лицо, и она тепло и сердечно поздоровалась с Бурдоном, будто догадывалась, что он несет освобождение ее мужу. Она уже много месяцев, до этого вечера, не видела Гершома трезвым.

— Я пересказал Долли наши приключения, Бурдон, — сказал Гершом, после краткого обмена приветствиями, — а она мне сказала, что здесь все в полном порядке. Три каноэ, битком набитых индеями, прошли мимо к верховьям озера, как она говорит, сегодня днем. Но они не видели дыма — очаг был погашен — и, наверное, решили, что в хижине пусто; а может, они про нее и знать не знали.

— Думаю, что это вероятнее всего, — заметила Марджери. — Я за ними следила из березняка на берегу: ни один не оглянулся и не показывал в нашу сторону. В этих местах хижины — редкость, и путники обязательно бы оглянулись, если бы заметили нас. Индеец так же любопытен, как и белый, только умеет лучше это скрывать.

— А разве ты не говорила, Цветик, что одна лодка немного отстала и в той лодке один воин посмотрел вверх, будто искал хижину?

— Может, это так и было, а может, мне со страху почудилось. В первых двух лодках было полно индейцев, по восемь в каждой; а в последней было всего четверо. Они отстали на целую милю и, кажется, старались догнать передовых. Мне подумалось, что если бы они не спешили вдогонку, то непременно причалили бы; но я могла со страху вообразить невесть что.

Щеки прелестной девушки разрумянились, лицо оживилось, и Марджери стала поразительно хороша; как подумал бортник, она прекраснее всех женщин, которых ему случалось видеть. Но слова ее произвели на него не менее глубокое впечатление, чем ее красота: Бурдон мгновенно оценил серьезность подобных событий для людей в их положении. На озере поднимался ветер, встречный для индейцев: если дикарям понадобится укрыться в гавани, они могут вернуться к устью Каламазу; а этот шаг поставит под угрозу жизнь всех присутствующих, если индейцы, что вполне вероятно, служат англичанам. В мирное время отношения белых и краснокожих были вполне дружелюбными и ссоры были редки — разве что под влиянием спиртного; но теперь, когда за скальпы была назначена цена, ввиду начавшихся военных действий, можно было опасаться иного развития событий. Положение дел следовало хорошенько обдумать, не теряя времени, так как вечер уже приближался.

Берега Мичигана по большей части низменны, а тихие гавани немногочисленны и труднодоступны. Собственно говоря, трудно сыскать в других частях света такую громадную протяженность берега, где почти не найдется пристанища для судна или суденышка, как на этом озере. Правда, в него впадает множество речек, но они обычно загорожены порогами, и войти в них непросто. Именно по этой причине на удобной перчатке, называемой Конституцией, которая любому придется по руке, обнаруживается лишний пальчик, который выдает способ, изобретенный федеральным правительством для создания портов в тех местах, где природа позабыла оказать нам эту добрую услугу. Довольно поразительно, но у многих великих «толкователей» каждый палец оказывается «большим»; и это выдает скорее нерасторопность, чем необыкновенную виртуозность, свойственную ловкачам, привыкшим шарить по чужим карманам ради собственной выгоды. Должно быть, нелегко было убедить любого бескорыстного и разумного человека, что политиканы готовы пойти на устройство гаваней в интересах «упорядочения торговли»: политика в значительной степени принадлежит к миру идей, тогда как торговля и строительство — предприятия чисто физические; и тем не менее они берут на себя труд строить склады, подъемные краны, погрузчики и прочие материальные средства для процветания торговли. Но все эти «комбинации из больших пальцев» в Конституции выглядят еще более абсурдными, если учесть тот факт, что на основе весьма выгодного договора являются средства, за счет которых можно компенсировать бедность Великих озер портами, не украшая прорехами великую национальную перчатку. Конгресс обладает неоспоримыми возможностями создать и содержать флот, в том числе и возможностями возвести любые нужные постройки, а также обустроить места для стоянок вышеназванного флота, если в том возникнет необходимость. А так как военное судно нуждается в гавани и гавань эта должна быть получше, чем для торговых судов, нам кажется, что неплохо бы «толкователям» об этом задуматься. А за этим последует самая неоспоримая аргументация в пользу маяков.

Но вернемся к нашему повествованию: каноэ могли войти в Каламазу, хотя парусным судам она не могла предоставить удобное убежище. На несколько миль к югу дикари не могли бы сыскать другое пристанище; и если ветер станет крепчать, на что указывали многие признаки, то каноэ вернутся почти наверняка. По словам женщин, они прошли вверх всего два часа назад, а ветер с тех пор заметно набирал силу. Вполне вероятно, что индеец в последнем каноэ обратил внимание на это место именно в связи с состоянием погоды: их желание как можно быстрее нагнать своих соплеменников объяснялось, вернее всего, намерением убедить их переждать здесь непогоду. Все это в одну минуту представилось воображению бортника, и все присутствующие стали обсуждать положение обстоятельно и не без серьезных опасений.

Рядом было одно высокое место — хотя бы относительно высокое, если не в полном смысле слова, — откуда взгляду открывалось значительное пространство берега. Туда и поспешила Марджери — следить, не появятся ли каноэ. Воден ее сопровождал; они шли рядом, бок о бок, и чувствовали, как их совсем недавно возникшее доверие друг к другу крепнет и с каждой минутой становится все сильнее, тем более что их теперь связывала общая тайна.

— Брату, должно быть, стало гораздо лучше, — заметила девушка, пока они быстро шли вперед, — он ни разу не заглянул под навес, полюбоваться на свои бочки! До того как побывал на прогалинах, он начинал пить, как только войдет в дом; случалось, он подливал себе три раза в первые же полчаса. А теперь он об этом и думать забыл!

— И все же это будет кстати, если он не найдет ничего, чтобы подлить себе в стакан, на тот случай, если его опять потянет на выпивку. Человеку с такими привычками верить нельзя, пока от него не уберешь подальше все спиртное.

— Гершом совсем другой, когда он не пьет! — трогательно заступилась девушка за своего брата. — Мы так его любим, так стараемся отвлечь его от выпивки, но это очень трудно.

— Не могу понять, как это вы решились отправиться в такую глушь со спутником, на которого нельзя положиться.

— Что тут такого? Он мой брат, родителей у меня нет, он — все, что у меня осталось; а что станет с Дороти, если и я ее покину? Она всех подруг растеряла, когда Гершом стал сбиваться с пути, и если я от нее откажусь, это разобьет ей сердце.

— Все это делает вам честь, прелестная Марджери, но все же я не перестану удивляться… а вот и мое каноэ, видно как на ладони любому, кто войдет в устье реки: надо бы его спрятать на всякий случай, даже если индейцы и не придут.

— Всего в нескольких шагах то место, откуда все хорошо видно. Вот там, под дубом. Я целыми часами сидела здесь, шила, пока Гершом пропадал на прогалинах.

— А Долли где была, пока вы сторожили здесь?

— Бедняжка Долли! Я уверена, что она почти все время простояла под тем буком, где вы впервые ее увидели, высматривая, не возвращается ли мой брат. Какое тяжкое бремя для жены — непутевый муженек!

— Надеюсь, вас такая беда никогда не постигнет, милая Марджери, да это и невозможно.

Марджери не отвечала; но она не пропустила мимо ушей слова молодого человека, хотя он и сказал это едва слышно: иначе отчего бы прелестная девушка потупилась и покраснела? На счастье, они уже подошли к дереву, и разговор вновь зашел, естественно, о тех делах, которые привели их сюда. Они увидели все три каноэ недалеко от берега, но все же на таком расстоянии, что некоторое время трудно было сказать, в какую сторону они направляются.

Поначалу бортник сказал, что они медленно идут к югу; но так как при нем была заветная подзорная труба, то вскоре он увидел, что дикари плывут по ветру и правят к устью реки. Это была очень грозная новость, и пока быстроногая девушка побежала сообщить ее брату и сестре, Бурдон подошел к своему каноэ и стал осматриваться в поисках места, где его можно было бы спрятать. Нужно было принять во внимание целый ряд обстоятельств, чтобы надежно укрыть оба каноэ — и свое и Гершома. В устьях почти всех рек и на заливных низинах почти всех рек в этой части штата Мичиган растет самосевом растение, которое зовут диким рисомnote 51 и которое, видимо, родственно обычному рису, только не избаловано возделыванием почвы. Поблизости были густые заросли этого «риса», и бортник, сев в свое каноэ и взяв второе на буксир, погнал их в самую гущу стеблей, пользуясь естественным каналом, возникшим по прихоти природы, который так петлял в зарослях, что вскоре скрыл обе лодки и гребца. Таких каналов здесь великое множество, и все они крайне извилисты; и бортник, достигнув твердого берега и привязав лодки, тут же взобрался на дерево и некоторое время всматривался в узор проток, пока не запомнил их направление и особые приметы. Позаботившись об этом, он поспешил вернуться в хижину.

— Ну, Гершом, вы решили, куда двигаться? — спросил бортник прямо с порога хижины, где собралась вся семья Склада Виски.

— Нет еще, — отвечал глава семьи. — Сестра умоляет бросить хижину, индейцы, говорит, вот-вот нагрянут; а жена считает, что теперь с ней ничего не стрясется, раз уж я дома.

— Тогда жена твоя неправа, а сестра — права. Если хочешь послушать моего совета, прячь свои пожитки в лесу и уходи отсюда как можно скорее. Индеи ни за что не пропустят это жилье и обязательно уничтожат подчистую все, что не смогут уволочь с собой. Вдобавок, если найдут хоть иголку, принадлежащую белому человеку, они бросятся за нами в погоню; ведь скальпы в Монреале скоро станут хорошим товаром. За полчаса мы успеем перетащить все в заросли — по счастью, до них рукой подать: а если поискусней затушить огонь и хорошенько замести следы, мы сумеем придать хижине заброшенный вид, и дикари нипочем не догадаются, что мы тут были.

— Стоит им войти в реку, Бурдон, и они не станут разбивать лагерь, раз им подвернется вигвам; а когда они сюда доберутся, что им помешает напасть на наш след?

— Ночь, и только ночь. А к рассвету они сами так наследят, что ничего не заметят. К счастью, мы все обуты в мокасины — сейчас это великое преимущество. Но дорога каждая минута, пора браться за дело. Пусть женщины возьмут кровати и постели, а мы с тобой понесем вон тот сундук. Ну, взяли — пошли!

Гершом уже подпал под влияние своего товарища и беспрекословно повиновался, хотя были у него некоторые возражения, каковые он и высказал, пока они выносили вещи. Имущество Склада Виски постепенно уменьшалось в количестве и теряло ценность в течение последних трех лет и теперь практически ничего не стоило. Однако у него оставалось еще два сундука — большой и поменьше. В последнем хранилось все, что осталось от расточаемого имущества семьи на долю Марджери, первый же содержал общий гардероб мужа и жены да несколько предметов, считавшихся ценными. Среди прочего там было полдюжины очень легких серебряных чайных ложечек, доставшихся Гершому при разделе фамильного серебра. Вторая половина дюжины была тщательно завернута в бумагу и спрятана в тайнике сундучка Марджери, как принадлежащая ей часть указанного имущества. Американцы, как правило, не обременены фамильным серебром, хотя время от времени встречаются и очевидные исключения; люди скромного достатка редко вкладывают свои сбережения в драгоценности, хотя обычно одеваются в костюмы, которые им явно не по карману. Для сравнения, европейские женщины того же класса и положения часто владеют маленьким состоянием в виде массивных золотых украшений, а одеваются неприглядно, как диктует им убогий вкус, в бесформенные нижние юбки и платья из грубых тканей.

С другой стороны, замужняя американка, у которой нет набора — а именно полдюжины — серебряных чайных ложечек, являет собой пример крайней бедности и, по сути дела, не может претендовать даже на звание хозяйки дома. Заботами бережливой матушки и Гершом, и его сестра были обеспечены упомянутой полудюжиной; и их хранили скорее как священные реликвии минувших лучших дней, чем как нужные в хозяйстве предметы. Вообще хозяйственные принадлежности Уорингов были немногочисленны скорее из-за постоянных переездов, чем из-за бедности.

Две простые кленовые кровати были разобраны и вынесены, а с ними и постели и постельное белье. Бьющейся посуды почти не было, ее заменяла оловянная да жестяная; стул же был только один, да и тот оказался креслом-качалкой — изобретением Новой Англии, мало-помалу наводнившим всю страну, наперекор насмешкам, муштре школ-пансионатов, едким замечаниям пожилых дам старой школы, фырканью сиделок — короче говоря, всему, что диктует освященный веками свод правил благопристойности; в конце концов этот предмет домашнего комфорта не только прочно завоевал буквально каждый дом в Америке, но и многие дома в Европе!

Всего около двадцати минут понадобилось на то, чтобы вынести из хижины все до мелочей, которые могли бы выдать индейцам присутствие белого человека. Мебель отнесли на достаточное расстояние, где ее обнаружить можно было только после тщательных поисков; при этом старались не проторить тропинку, которая привела бы дикарей к этой временной кладовой. Она представляла собой просто густой кустарник, куда был проделан тесный, но удобный лаз, с той стороны, куда индейцы вряд ли стали бы заглядывать. Покончив с делами, все четверо пошли на свою наблюдательную вышку — поглядеть, насколько приблизились индейские каноэ. Оказалось, что они примерно в миле от хижины и, подгоняемые ветром и попутными волнами, а также ударами весел, которых было ровно столько, сколько живых душ в каждой лодке, несутся к берегу. Через десять минут они наверняка окажутся возле песчаной отмели в устье, а еще через пять — уже в самой реке. Следовало немедленно решить, где скрыться, пока дикари обоснуются здесь на стоянку. Долли, как и следовало ожидать от хозяйки дома, хотела бы остаться поближе к своему имуществу, да и прелестная Марджери тоже склонялась к тому же, руководимая извечным женским инстинктом. Но мужчины единогласно высказались против. Было бы слишком рискованно подвергать все и всех опасности быть обнаруженными в одном месте; поэтому было принято предложение бортника, которое он не замедлил изложить.

Как вы помните, Бурдон перевел каноэ в заросли дикого риса и достаточно надежно спрятал их у берега. Оба каноэ, в сложившихся обстоятельствах, могли послужить прекрасным временным убежищем, во многих отношениях более безопасным, чем любое другое убежище на суше. Они не протекали; раскинув меха, в которых у Бодена недостатка не было, можно устроить удобные постели для женщин, а от холодного ночного воздуха и росы их защитит ковер, перекинутый через планширnote 52. К тому же в каждом каноэ были вещи, которые могли понадобиться, а в каноэ бортника хранился солидный запас еды и разные предметы первой необходимости для людей в подобном положении. Но самое бесспорное преимущество каноэ, по мнению Бурдона, было в том, что они могли послужить не только жильем, но и средством для поспешного бегства. Он не льстил себя надеждой, что бдительность индейцев будет обманута надолго и что они не расшифруют множество следов, оставленных в спешке беглецами; он предвидел, что с рассветом может возникнуть необходимость спасаться, украдкой покинув ночное укрытие. Он надеялся и даже был уверен, что при соблюдении достаточных мер предосторожности можно будет уйти под прикрытием зарослей риса. Обе лодки он заранее разместил с таким расчетом, чтобы их не было видно со стороны хижины, да и вообще с любого места, куда могли забраться индейцы. Бурдон быстро изложил все эти соображения своим спутникам, и они все вместе поспешили туда, где стояли каноэ.

Бортник проявил превеликую мудрость, избрав местом для прибежища заросли дикого риса. К этому времени те поднялись достаточно высоко, чтобы скрыть от глаз любой предмет не выше роста человека, конечно, если не смотреть с какого-либо возвышения. Вдоль устья тянулись главным образом низменные земли, а немногие места повыше бортник принял во внимание, когда уводил сюда каноэ. Но в ту самую минуту, когда Гершом занес ногу над бортом своего каноэ, готовясь помочь жене перебраться в него, он отступил и вскричал, словно пораженный наиважнейшим открытием:

— Вот тебе и раз! Да я ведь позабыл про свои бочки! Дикари наложат на них лапы, и начнется такая попойка, что все полетит в тартарары! Дай пройти, Долли; я должен сию же минуту бежать за бочками.

Пока жена нежно удерживала мужа, бортник спокойно спросил, о каких бочках тот говорит.

— О бочках с виски, — был ответ. — У меня пара бочек под навесом за хижиной, а виски там хватит, чтобы все племя нечистых перебесилось. Вот уж не думал, что виски у меня из головы вылетит!

— Это знак великих перемен, друг Уоринг, и перемены эти к добру, а не к худу, — невозмутимо отвечал Бурдон. — В предвидении опасности я сбросил бочки с обрыва, они разлетелись в щепки у ручья, и твое виски уже давным-давно вылилось в озеро в виде грога.

Уоринг стоял как громом пораженный: он был так озадачен, что не заподозрил правды. Хватило и того, что драгоценный напиток был безвозвратно потерян; но это все же лучше, чем если бы краснокожие вылакали обе бочки, не заплатив ни цента. Несколько минут Гершом оглашал воздух стонами и причитаниями, а затем стал помогать остальным принимать те меры предосторожности, которые Бурдон считал благоразумными, если не обязательными.

Бортник решил разделить свой груз на два каноэ, чем вся компания и занялась. Таким образом он, во-первых, облегчил свое каноэ на случай бегства, а во-вторых, разделив припасы пополам, дал возможность пассажирам каждой лодки иметь все необходимое, чтобы чувствовать себя удобно и спокойно. Как только это новое предприятие было завершено, Бурдон побежал к подходящему дереву и мигом взобрался наверх по сучьям, так что оттуда ему было видно устье реки и песчаная отмель. При убывающем свете он заметил в вечерних сумерках четыре лодки, идущих вверх по течению: а это было на одну больше, чем видела Марджери: она говорила, что мимо прошли только три лодки.

ГЛАВА VI

Полная луна еще около часа заливала землю ярким отраженным светом дневного светила после того, как солнце скрылось за горизонтом. При этом свете бортник, засевший на дереве, наблюдал за движением индейских каноэ, хотя отдельных людей вскоре уже нельзя было различить, разве что удалось посчитать. По окончательным подсчетам там было по пять человек в каждом из трех каноэ, а в последнем шестеро — всего двадцать один человек. Это было слишком большое численное преимущество, чтобы помышлять о сопротивлении, если пришельцы проявят враждебность; сознание превосходящих сил противника убедило всех беглецов в необходимости соблюдать осторожность и осмотрительность.

Чужаки причалили прямо внизу, под хижиной, точно в том месте, где Склад Виски обычно держал свое каноэ и откуда Воден увел его всего час или два назад. Вероятно, дикари выбрали это место потому, что оно было свободно от дикого риса, а высокое место на берегу обещало хороший обзор местности и удобную стоянку. Несколько индейцев поднялись на берег, видимо ища место для своего костра, и вскоре они обнаружили хижину. Один из воинов сообщил о находке громким воплем, и тотчас с дюжину индейцев собрались в хижине и вокруг нее. Это подтвердило правильность принятого беглецами решения.

Цветик стояла под деревом, и бортник, наблюдая за чужаками, сообщал ей о каждом новом событии, а она пересказывала все брату и его жене, которые сидели в каноэ поблизости. Не опасаясь быть услышанными, все беседовали, не понижая голоса, и по крайней мере двое из присутствующих были рады этой возможности поговорить.

— А они не догадываются, что хозяева хижины где-то поблизости? — спросила Марджери, когда бортник рассказал ей о том, как дикари захватили ее недавнее жилище.

— Трудно сказать. Дикари, когда выходят на тропу войны, проявляют большую осторожность и бдительность; а эти, похоже, вынюхивают все вокруг, что твои гончие, когда их наведут на след. Пока что они собирают хворост для костра — значит, не собираются спалить шэнти, а это уже хорошо.

— Вряд ли они это сделают без особой необходимости. Скажите, Бурдон, не подходят ли они к ольшанику, где мы спрятали свое имущество?

— Пока нет; однако они вдруг начали суетиться и вопить во все горло!

— Дай Бог, чтобы они не приметили что-то из наших вещей, позабытых ненароком. Стоит им увидеть оставленный ковшик или чашку, и они припустятся по нашему следу, словно ищейки, и это так же точно, как то, что мы — белые, а они — дикари!

— Честное слово, они почуяли виски! Они всем скопом бросились к навесу, — ишь как снуют туда-сюда! — да, нет сомненья, они чуют виски! Видно, часть пролилась, пока бочки катились вниз, а нюх у них достаточно тонкий, чтобы не почуять аромат, который для них не хуже благоухания роз. Что ж, пускай нюхают всласть — от запаха даже индей не опьянеет!

— Вы совершенно правы, Бурдон; но не принесет ли нам беду этот запах — ведь, почуяв виски, они скоро сообразят, что оно не растет в лесу само собой, как дубы или вязы?

— Я понимаю вас, Марджери, вы совершенно правы. Нипочем они не поверят, что виски растет в лесу, как ежевика или каштаны, тем более что это место называется «Склад Виски»!

— Больно сознавать, что семья заслужила такое прозвище и что об этом упоминают люди, называющие себя нашими друзьями, — медленно произнесла девушка, помолчав почти целую минуту, но в голосе ее звучала скорее печаль, чем упрек.

В одно мгновенье бортник оказался рядом с прелестной Марджери, стараясь добиться прощения горячими извинениями и самыми подкупающими выражениями почтительности и уважения. Обиженная девушка вскоре смягчилась; и после недолгого совещания оба пошли к лодкам, сообщить мужу и жене, что они видели.

— Все же виски и вправду оказалось нашим злейшим врагом, — сказал бортник, подойдя поближе. — Кажется, когда я выбрасывал бочки, часть содержимого вылилась, а у индеев нюх достаточно острый, чтобы они не унюхали любимый запах.

— Много им с того толку, — мрачно проворчал Гершом. — Из-за них я потерял это виски, так пусть они в наказание чуют и мучаются: запахом пьян не будешь. А я мог бы состояние сколотить, если бы довез эти две бочки до Форт-Дирборна, пока войска оттуда не ушли!

— Да уж, бочки-то ты бы туда довез, это точно, — сказал Бурдон, которого сожаления Гершома о супостате, едва не навлекшем нужду и разорение и на него самого, и на его семью, так раздосадовали, что он на минуту забыл о сцене под деревом с милой Марджери, — а вот что бы в них осталось — это другой вопрос. Одна из бочек, когда я катил ее к обрыву, была полупустая, кстати говоря.

— Гершома лихорадка треплет, вот он и принимает немного горячительного в новых местах, — вставила его жена, словно в оправдание, стараясь изо всех сил скрыть недостатки любимого человека, как это свойственно женщинам. — Виски мне нисколько не жалко; да и негоже добывать богатство, продавая виски солдатам, которым понадобится весь разум, что у них останется после выпивки. Но все же Гершому нужно иногда подкрепиться, и не стоило бы попрекать его каждой каплей, что он выпил.

К этому времени Бурдон опять понял, что проштрафился, и отступил, как говорится, на заранее подготовленные позиции, поклявшись в глубине души больше никогда не оказываться между двух огней в результате очередного грубого промаха при разговоре на эту щекотливую тему. Он наглядно убедился, что одно дело — вышучивать самого Склада Виски, говоря напрямик о его роковой слабости, и совсем другое — хотя бы малейшим намеком коснуться ее в присутствии женщин, которые переживали слабость своего мужа и брата с такой болезненной остротой — чего не ведал предмет их забот, уже давно махнувший рукой на все и окончательно оскотинившийся. Сменив тему, бортник заговорил о том, что им грозит в случае, если индейцы придут к выводу, который напрашивается сам собой, — а именно, что в хижине недавно были люди, раз после них остался свежий запах упомянутого напитка. Всем было ясно, что он говорит чистую правду, но никто не сознавал полноты грозящей им опасности, кроме бортника. Он был лучше знаком с повадками индейцев, чем его спутники, и испытывал, исходя из собственного опыта, страх перед хитроумными индейцами. Поэтому он не преминул еще раз убедить своих новых друзей в необходимости быть бдительными.

— Я вернусь к дереву и посмотрю оттуда на дикарей, — сказал он в заключение. — Думаю, они уже разложили костер; с помощью подзорной трубы я попробую получше разобраться в их планах и настроениях.

Бортник направился к своему дереву, а Марджери, словно нехотя, пошла следом: девушку подгоняло горячее желание быть с ним и в то же время удерживала девическая застенчивость; но волнение и желание узнать поскорее все, даже самое худшее, в конце концов возобладало.

— Они разожгли громадный костер, и вся хижина изнутри словно высвечена иллюминацией, — сообщил Бурдон, успевший удобно пристроиться в кроне невысокого дерева. — Красные дьяволы так и вьются вокруг хижины и внутри; похоже, у них там готовится и рыба и оленина. Ага, вот еще охапка сухого хвороста полетела в костер: снаружи уже почти стемнело. Клянусь честью, да у них там пленник!

— Пленник? — воскликнула Марджери, и ее голос был полон сочувствия. — Надеюсь, это не белый человек?

— Нет, краснокожий, как и они сами, однако погодите, наведу трубу получше. Да, так и есть. Я был прав.

— Что так и есть? В чем вы правы?

— Вы помните, Цветик, как мы с вашим братом упоминали двух индейцев, навестивших меня на прогалинах? Один из них был потаватоми, а другой — чиппева. Первого мы нашли вскоре после того, как он нас покинул, мертвым и оскальпированным; а второй вон там, связанный по рукам и ногам. Он вышел к озеру, пробираясь в Форт-Дирборн, и, несмотря на всю свою ловкость и отвагу, угодил в плен к врагам. Ему сильно повезет, если они не узнают, что случилось с воином, который был убит неподалеку от моей хижины и остался сидеть под деревом!

— Вы думаете, что они отомстят несчастному за смерть своего собрата?

— Я знаю, что он служит нашему генералу в Детройте, а потаватоми состоят на службе у англичан. Уже одно это делает их врагами, да и в плен они его взяли по этой причине, я уверен; только не могу сообразить, как эти индейцы с озера могли узнать о том, что произошло миль за пятьдесят отсюда.

— А что, если эти дикари принадлежат к тому же племени, как и воин, которого вы называете Большой Лось? Разве они не могли узнать о его гибели и о том, от чьей руки он пал?

Бортника поразила живость ума девушки — ее предположение было очень разумно, хотя высказано с подобающей скромностью. Тайные пути, по которым вести разлетались в необитаемой глуши, частенько удивляли его; вполне вероятно, что отряд, обосновавшийся в хижине, как-то сумел прознать о гибели вождя, труп которого бортник видел своими глазами, хотя прошло совсем мало времени, чтобы весть успела распространиться. Однако против подобного предположения было одно обстоятельство: лодки прибыли с северной стороны, и бортник, немного подумав, сообщил об этом своей спутнице.

— Можем ли мы быть уверены, что это те же самые лодки, которые я видела сегодня после полудня? — спросила Марджери, быстро поняв, о чем идет речь. — Я видела, как две проплыли мимо, а за ними — третья; здесь же причалили четыре, а не три.

— Пожалуй, я готов с вами согласиться. Едва ли те лодки, что вы видели, — единственные каноэ на озере. Но кто бы ни были эти дикари, осторожность велит нам держаться от них подальше; тем более из-за того, что с Быстрокрылым Голубем, союзником американцев, они обращаются как с врагом.

— А что они сейчас делают, Бурдон? Собираются ужинать или пытают своего пленника?

— Пытки нынче вечером можно не опасаться. Они возбуждены, словно все еще чуют спиртное; но кое-кто готовит еду на костре. Я отдал бы все, что имею, милая Марджери, чтобы выручить Быстрокрылого! Для дикаря он славный малый и всей душой на нашей стороне в этой войне, о которой сам мне и рассказал.

— Неужели вы станете рисковать собственной жизнью, чтобы спасти дикаря, который убивает и скальпирует всех без разбору, как этот краснокожий?

— Он просто следует обычаям своего племени. Если подумать, то некоторые наши поступки кажутся с точки зрения индейца столь же неприглядными. Я уверен, Марджери, что если бы этот малый увидел меня пленником потаватоми, как я сейчас вижу его, он бы непременно попытался мне помочь.

— Но что же вы сможете сделать в одиночку против двадцати воинов? — спросила Марджери с мягким упреком, однако ее речь выдала против ее воли волнение за молодого человека.

— Никто не может сказать, что он сделает, — надо действовать, а там будет видно. Не нравится мне, как они обошлись с чиппева; похоже, что они его не пощадят. Они и не подумали накормить его или пригласить к костру; бедняга связан по рукам и ногам, да еще и прикручен веревками к дереву у входа в хижину. Они даже не позволили ему присесть на землю передохнуть.

Нежное сердце Марджери переполнилось сочувствием к пленнику, с которым так жестоко обращались, и она стала выспрашивать подробности о его положении с интересом, которого прежде не испытывала. Бортник отвечал на ее вопросы с готовностью, и в конце концов девушка узнала все досконально о положении пленника.

Возможно, что враги, в чьей власти был чиппева, и не торопились подвергнуть его пыткам, но, судя по тому, как он был связан, пытки ему не миновать. Мало того, что локти у него были связаны за спиной, — запястья рук были крепко спутаны спереди. Ноги были связаны в двух местах — ниже колен и по лодыжкам. Еще одна веревка охватывала тело пленника, накрепко приковав его к вязу, росшему футах в тридцати от двери хижины, так что свет падал на него, и Бурдон с помощью своей подзорной трубы мог все отлично видеть. Положившись на надежные путы пленника, дикари не обращали на него никакого внимания; каждый, казалось, заботился лишь о собственном благополучии — сытном ужине и теплом ложе, где предстояло провести ночь. Все это Бурдон увидел и взял на заметку, прежде чем бесшумно спрыгнул на землю у подножия дерева, рядом с Марджери.

Не теряя времени, — каждая минута была на счету! — бортник спустился к лодкам и сообщил о своих намерениях Уорингу. Луна уже зашла за горизонт, и темнота благоприятствовала предприятию Бурдона. На первый взгляд разумнее было дождаться, пока сон не сморит дикарей, и только тогда подкрадываться к хижине; но Боден рассудил иначе. Как только дикари уснут, воцарится тишина, и его шаги будут звучать гораздо явственнее, чем теперь, когда все бродят, болтают и жуют. Бурдону было по собственному опыту известно, что человек, которому пришлось долго идти пешком или грести в лодке, обычно, дорвавшись до еды, ни на что уже не обращает внимания: и потому самый подходящий момент подобраться незаметно к изголодавшимся и обессиленным путникам, пока они насыщаются, чем потом, когда они уснут, оставив, возможно, часовых для безопасности. Бурдон не надеялся, что потаватоми пренебрегут этой предосторожностью; и он твердо решился не только попытаться спасти чиппева, но и не медлить ни минуты.

Объяснив в нескольких словах свой план и заручившись поддержкой Уоринга, бортник торжественно распрощался со спутниками и пошел к хижине. Для того чтобы читатель мог следить за действиями бортника, уместно будет коротко рассказать о расположении шэнти и о местности вокруг нее, где наш герой должен был действовать. Хижина стояла на небольшом довольно крутом пригорке, окруженная со всех сторон низменными, заболоченными участками земли. На взлобье холма было множество деревьев, а пониже рос ольшаник и прочий кустарник, но, в общем, на болотине практически не было растительности, достойной названия «леса». Два склона холма были обрывисты: тот, с которого Боден столкнул бочки, и второй, обращенный к дереву, с которого он так долго наблюдал за дикарями. От этого дерева до хижины было чуть меньше мили. Идти ему предстояло по низменности, почти целиком заболоченной, но через болото можно было пробраться по едва заметной тропинке. К счастью, эта тропинка, хорошо видная днем — по ней-то и ушли из хижины наши беглецы, — и в ночной тьме была заметна человеку, который знал местность и приметил деревья и кусты, служившие путнику вехами. Но тем, кто не знал этой тропки, пришлось бы сделать крюк в три-четыре мили, чтобы попасть из хижины в то место, где укрылось наше семейство. Бурдону пришлось пройти по этой тропе днем, и он хорошо присмотрелся к ней, сидя на дереве, так что считал, что сумеет пройти по твердой земле и в темноте, ориентируясь на упомянутые вехи, как заправский следопыт. Бортник подошел уже к краю болота, когда, остановившись проверить свою винтовку, услышал за спиной легкие шаги. Мгновенно обернувшись, он увидел, что прелестная Марджери провожает его. И хотя времени было в обрез, он не мог расстаться с девушкой, не показав, как тронут ее вниманием. Взяв Марджери за руку, он заговорил с такой простотой и искренностью, что многие придворные кавалеры позавидовали бы естественному благородству его поведения. Более того, с деликатностью, которую не многие кавалеры сочли бы в этой обстановке необходимой, он ни малейшим намеком не дал Марджери понять, что принял на свой счет ее внимание, объясняя ее поступок беспокойством за брата и сестру; но в глубине его сердца жила трепетная надежда на то, что и его участь ее тревожит.

— Не беспокойтесь о Гершоме и его жене, прелестная Марджери, — сказал бортник, — я думаю, это беспокойство и привело вас сюда; что же до меня, то не сомневайтесь — я помню, кого оставляю здесь, и знаю, что ее безопасность зависит от моей осторожности.

Марджери выслушала его с удовольствием, хотя не без смущения. Ей не приходилось раньше слышать комплименты и намеки, но сама природа позаботилась о чувствах, которые помогли девушке оценить их.

— Не слишком ли вы рискуете, Бурдон? — спросила она. — Вы уверены, что найдете дорогу через болото в такой непроглядной тьме? Не знаю, может быть, я слишком долго смотрела на яркий огонь в хижине и он меня ослепил, но мне кажется, я еще никогда не видывала ночи темнее!

— Будет еще темнее — звезды гаснут: но я вижу, куда ступаю, и, пока тропа под ногами, я не боюсь ее потерять. Мне не хотелось бы подвергать вас опасности, но…

— Не думайте обо мне, Бурдон, — если я могу быть вам полезной, я готова, говорите! — воскликнула девушка с горячностью.

— Ну что ж, Марджери, тогда сделаем вот что: пойдемте со мной к тому высокому дереву в середине болота, и я поручу вам дело, которое, может быть, спасет мне жизнь. Я скажу вам об этом на месте.

Марджери пошла за ним следом легкой, стремительной походкой; ни разу никто из них не обернулся и не заговорил, так что вскоре они уже были под тем самым деревом. Это был развесистый вяз, под сенью которого укрывалось значительное пространство надежной земли. Отсюда хижина, все еще ярко освещенная, была видна как на ладони. С минуту оба молча созерцали диковинную сцену; потом Бурдон объяснил спутнице, каким образом она может ему помочь.

Добравшись до вяза, найти путь к хижине было не трудно, а вот обратно от хижины дорога была труднее. В середине болота росло несколько вязов, и бортник боялся, что пойдет не к тому дереву: в этом случае ему придется возвращаться назад, прямо в руки преследователей. Он нес с собой маленький потайной фонарь и собирался подвесить его на нижнем суку этого вяза, но его одолевали сомнения: ведь фонарь мог послужить путеводной звездой не только ему, но и его врагам. Если же Марджери возьмется подавать сигнал этим фонарем, то бортник может надеяться на удачу, не опасаясь, что огонь будет гореть на дереве постоянно. Марджери поняла, что должна делать, и обещала соблюдать все указания, которые ей были даны.

— Да хранит вас Господь, Марджери, — добавил бортник. — Провидение свело меня с вашей семьей в тяжелые времена; и если я вернусь живым из этого приключения, то сочту своим долгом сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Гершому доставить жену и сестру в безопасное место.

— Храни вас Бог, Бурдон! — едва слышно шепнула взволнованная девушка. — Знаю, стоит рискнуть ради спасения человеческой жизни, хотя бы и жизни индейца, и не стану отговаривать вас от этого предприятия; но не рискуйте больше, чем необходимо, и можете положиться на меня — я дам сигнал фонарем точно так, как вы меня научили.

Еще и дня не прошло, как молодые люди впервые увидели друг друга, но оба чувствовали такое взаимное доверие, которое обычно в суете и сутолоке мира дают лишь годы знакомства. Причины зарождения симпатии, которая привлекает сердце к сердцу, которая порождает дружбу, и любовь, и страстную привязанность, не вполне ясны многим из тех, кто считает себя вправе рассуждать об этом. Есть какая-то нераскрытая тайна в глубине нашего существа, до которой по сию пору не докопалась разношерстная армия философов; может статься, самим Творцом назначено, чтобы она осталась неразгаданной, пока мы не приблизимся к великой цели, к которой рано или поздно человечеству суждено прийти, когда «знание воцарится» и мы сможем постичь смысл и цель своего существования лучше, чем теперь, когда пребываем в неведении. Но если причины многих явлений непостижимы для нас, то с их действиями и последствиями мы хорошо знакомы. Среди прочих загадок человеческой природы — те внезапные и безоглядные симпатии, которые привлекают и мужчину к мужчине, и женщину к женщине, рождая доверие и дружбу; когда же речь идет о людях разного пола, вспыхивает страстная любовь, которая в той или иной степени отражается на всей их будущей жизни. Великий знаток нашей душиnote 53 среди бесчисленных великолепных портретов, написанных с натуры, показал самое глубокое понимание человеческого естества, когда описал вспыхнувшую в одночасье и почти непреодолимую тягу друг к другу Ромео и Джульетты, привязанность, для которой доводы разума, обычаи, предрассудки и семейные распри — ничто. Мы не утверждаем, что подобная страсть благотворна; нам не верится, что многим суждено испытать ее; мы отнюдь не уверены, что связи, рожденные подобными чувствами, всегда желательны; но в существование этих чувств мы верим точно так же, как и в существование всех иных непостижимых законов жизни нашей прихотливой, но славной человеческой натуры. Однако мы рассказываем не веронскую трагедию, а простую и непритязательную историю, в которой могут встретиться человеческие чувства, хотя бы отчасти напоминающие, при всей своей скромности, известную всему миру драму, разыгравшуюся на улицах прекрасной столицы Венецианской Ломбардииnote 54.

Когда Бурдон распрощался со своей спутницей, которая всей душой желала ему удачи, и стал пробираться по болоту к хижине, Марджери спряталась за деревом и прежде всего проверила свой фонарь, чтобы убедиться в его полной готовности на тот случай, если нужно будет быстро подать сигнал, — ведь от этого огонька зависело столь многое. Убедившись, что все в порядке, она с волнением стала всматриваться в то, что творилось возле хижины. К тому времени бортник уже скрылся из виду, и даже силуэт его не был виден на фоне темного склона холма. Но в хижине все еще пылал костер, и дикари продолжали готовить пищу, хотя некоторые из них уже утолили свой голод и устроились на ночевку. Марджери с радостью отметила, что все они растянулись поближе к огню, несмотря на то что ночь была теплая. Вернее всего, причиной были комары, которые донимают людей в таких низменных местах и по берегам рек в Новом Свете.

Марджери отлично видела чиппева, прикрученного к дереву. Она не сводила глаз с его статной фигуры, зная, что рядом с ним скоро появится бортник. Иначе она и не могла увидеть человека, находившегося ниже уровня, на котором горел костер: склон холма служил отличным прикрытием, погружая все, что было под ним, в густую тень. Это обстоятельство было весьма благоприятно для отважного бортника, позволяя ему подобраться поближе к плененному другу под прикрытием темноты, которая становилась все непрогляднее. Однако покинем Марджери и присоединимся к Бурдону, который уже почти достиг своей цели.

Бортник не без труда нащупывал путь через болото; но, преодолевая препятствия и не сбиваясь со взятого вначале направления, он выбрался на твердую почву довольно быстро, как и ожидал. Ему приходилось вести себя крайне осмотрительно. С индейцами, как обычно, были их собаки, и пара животных лежала на виду, примерно на полпути от пленника до дверей хижины. Бортник видел, как индеец кормил этих псов, и ему показалось, что дикарь приказал им стеречь чиппева. Он хорошо знал, что краснокожие держат этих животных скорее как сторожей, чем как помощников на охоте. Собаки индейцев достаточно чутки, чтобы поднять тревогу, они могут довольно долго преследовать дичь по горячему следу, но крайне редко сами берут зверя — разве что это какая-нибудь робкая и безобидная зверушка.

Тем не менее присутствие собак требовало от бортника особой осторожности. Он поднялся на склон несколько в стороне от света, все еще струившегося из открытой двери хижины, и вскоре уже смог рассмотреть как на ладони все, что творилось на ровной площадке возле шэнти. Добрая половина индейцев до сих пор не угомонилась, хотя почти все покончили с приготовлением пищи и наелись. Слух и зрение краснокожих едва ли были хуже, чем у собак, так что и этого приходилось опасаться. Двигаясь с превеликой осторожностью, Бурдон подкрался к границе освещенной земли, всего в десяти ярдах от пленника. Здесь он прислонил винтовку к небольшому деревцу и вынул нож, готовясь перерезать путы узника. Пока производились эти приготовления, оба пса трижды поднимали головы и принюхивались: один раз старший из них глухо и угрожающе зарычал. Но, как ни странно, этот сигнал тревоги сослужил отличную службу Бурдону и чиппева.

Последний, услышав рычанье и заметив, как собаки дважды поднимали головы, сообразил, что позади него затаилось какое-то существо и ему грозит опасность. Естественно, это заставило его напряженно прислушиваться, потому что, не в силах повернуться или пошевельнуть рукой или ногой, он мог положиться только на свой слух. Чутким слухом он, как ему показалось, уловил собственное имя, произнесенное совсем близко, но тишайшим шепотом. Вскоре за словами «Быстрокрылый» и «чиппева» прозвучали и «бортник», «Бурдон». Этого было достаточно: сметливый воин негромко вскрикнул, и краснокожие могли принять этот крик за невольное выражение жалобы и боли, в то время как чуткий союзник, старавшийся обратить на себя внимание пленника, понял, что был услышан. Шепот оборвался, и пленник ждал дальнейших действий друга со стоическим терпением американского индейца. Минуту спустя чиппева почувствовал, как путы, стягивавшие его локти за спиной, ослабли. Затем сзади протянулась рука с ножом, и веревки, связывавшие его запястья, были перерезаны. В эту минуту кто-то шепнул ему на ухо:

— Воспрянь духом, чиппева, — твой друг Бурдон пришел. Стоять можешь?

— Стоять нет, — еле слышно прошептал индеец. — Веревки тугие.

Еще через мгновенье и колени и лодыжки чиппева были освобождены. Остались только веревки, которыми пленник был прикручен к дереву. Медля перерезать последние путы, бортник проявил выдержку и рассудительность: стоило ему перерезать прочную веревку из волокон коры, как индеец свалился бы как бревно, потому что ноги его не держали. Веревки нарушили кровообращение, и в результате он был как бы временно парализован. Быстрокрылый Голубь правильно понял причину осторожности своего друга и старался растирать руку об руку, пока бортник растирал его ноги, обхватив руками дерево сзади. Пусть читатель вообразит волнение, снедавшее Марджери: она видела, как Бурдон подошел к дереву, но не могла понять, почему он так долго медлит.

Тем временем собаки всерьез забеспокоились. Однако их хозяева, привыкшие к тому, что по ночам вокруг лагеря бродят волки и лисы, не обращали внимания на беспокойное поведение животных, которые частенько рычали и во сне. Бортник, продолжая растирать ноги своего друга, перестал было опасаться собак, но тут возникло новое основание для тревоги, а чиппева к тому времени еще едва стоял на ногах и двигаться с прежней легкостью, конечно, не мог. Дикари собрались к хижине, и по жестам их вождя было ясно, что они собираются выставить стражу на ночь. По всей вероятности, часового поставят поближе к пленнику, и бортник был вынужден быстро решать: предпринимать попытку к бегству как можно скорее или ждать, пока все улягутся спать? Почти касаясь губами уха Быстрокрылого, но стараясь не оказаться на свету, он заговорил с ним:

— Видишь, чиппева, — вождь приказывает одному из воинов встать на стражу рядом с тобой?

— Вижу, хорошо вижу. Машет руками — как не видать.

— Как думаешь — будем ждать, пока воины уснут, или бежим, пока страж не пришел?

— Лучше ждать, думаю. У тебя есть винтовка — есть томагавк — есть нож — а?

— Все есть, хотя винтовка осталась у дерева, пониже по склону.

— Плохо. Никогда не оставляй винтовку на военной тропе. Ладно — ты его томагавком, я беру скальп — дело сделано.

— Я не убью никого, чиппева, без крайней необходимости. Если это единственный способ тебя спасти, я лучше перережу веревку, и выпутывайся сам, как знаешь.

— Дай тогда томагавк — дай нож тоже.

— Только не для убийства. Не люблю проливать кровь, когда можно без этого обойтись.

— Война — нельзя проливать кровь? Когда же убивать, если не на войне? Потаватоми выкопали боевой топор против Великого Отца в Вашингтоне — а нам нельзя брать его скальп, так?

Последние слова чиппева произнес с такой горячностью, что собаки подняли головы и зарычали. Но почти в это мгновенье вождь и немногие воины, бодрствовавшие вместе с ним, улеглись на покой, а молодой воин, назначенный охранять хижину, вышел из дверей и неторопливо пошел к пленнику. Медлить было нельзя, и бортник приставил острие ножа к веревке, которой индеец был привязан к дереву, предупредив его, чтобы тот был готов стоять на ногах без поддержки. Перерезав веревку, бортник прилег на землю и ползком двинулся подальше от света; вскоре склон холма укрыл его от всех, кто был возле хижины. Мгновение спустя он уже держал в руках свою винтовку и быстро спускался с холма к тропе, ведущей через болото.

ГЛАВА VII

Добравшись до начала тропинки через болото, Бурдон остановился и оглянулся назад. Он достаточно далеко отошел от невысокого пригорка, чтобы видеть, что творится на его верхушке, и при свете угасающего костра различал все как на ладони. Чиппева стоял, выпрямившись, у дерева, словно его все еще сдерживали веревки, а часовой медленно приближался к нему. Собаки вскочили и начали лаять, разбудив пятерых или шестерых дикарей; те подняли головы. Один даже встал и подбросил несколько сухих веток в костер, который разгорелся жарче, высветив все вокруг хижины ярким светом.

Бортника поразило невозмутимое спокойствие, с каким Быстрокрылый Голубь продолжал стоять возле дерева, поджидая, пока часовой подойдет ближе. Несколько секунд — и тот подошел вплотную к нему. Потаватоми не сразу понял, что пленник больше не связан. Он сам загородил его от света, и с первого взгляда не было видно, что тот освободился от пут. Боден был чересчур далеко, чтобы разглядеть подробности, но вскоре завязалась схватка — тут уж сомнений быть не могло. Потаватоми стал проверять путы пленника, и когда он понял, что чиппева свободен, у него вырвалось восклицание. Не успел крик слететь с его губ, как Быстрокрылый попытался выхватить нож, висевший на поясе часового, но это ему не удалось, и оба, сцепившись, покатились вниз по склону в темноту. Потаватоми, схватив чиппева, испустил громкий вопль, который поднял на ноги его соплеменников. Дикари завопили во все горло, собаки отчаянно залаяли, так что шум поднялся несусветный.

В первое мгновение Бурдон не знал, что делать. Он больше всего опасался собак и даже думать боялся, что может случиться с Марджери, если эти разумные животные бросятся по его следам через болото. Но и мысль о том, чтобы бросить Быстрокрылого, когда того можно вызволить одним ударом или пинком, ему претила. Пока он мучился сомнениями, шум борьбы затих, и Бурдон увидел, как часовой ковыляет, выбравшись на свет, как после сильного падения. Внезапно рядом послышались шаги, бортник позвал вполголоса, и Быстрокрылый тут же оказался рядом. Не успел бортник сообразить, что тот задумал, как чиппева выхватил у него винтовку, прицелился в часового, все еще стоявшего на краю и рисовавшегося четкой тенью на фоне яркого огня, и спустил курок. Вопль, прыжок и тяжелое падение тела свидетельствовали о точности его прицела. Свалившись на землю, раненый устремился с крутизны вниз, и было слышно, как он катится к подножию холма.

Бурдон понимал, что надо воспользоваться удобным моментом, и уже собирался поторопить спутника, когда тот, нашарив в темноте нож, висевший на поясе бортника, вырвал его из ножен, сунул винтовку в руки своего друга и метнулся в темноту, к поверженному врагу. Сомнения не было: чиппева, повинуясь своим особым понятиям о воинской чести, с риском для жизни решил добыть традиционный трофей, свидетельство своей победы. К тому времени с дюжину индейцев уже стояли на вершине холма, как видно не понимая, что стряслось с их товарищем. Бортник, заметив это, воспользовался отсрочкой и перезарядил винтовку. А так как все происходило со скоростью электрического разряда, то тело потаватоми не успело завершить свое движение, как победитель уже покончил со своим кровавым делом. Бурдон едва успел взять винтовку на изготовку, как краснокожий друг уже вернулся с окровавленным скальпом часового на поясе; к счастью, бортник скальпа в ночной темноте не видел, иначе он, возможно, отказался бы от столь кровожадного союзника.

Оставаться на месте было нельзя; все индейцы собрались на верху холма, и вождь отрывисто выкрикивал какие-то приказы. Через минуту толпа рассыпалась, и все, как один, исчезли в темноте, понимая, насколько опасно оставаться в ярком свете костра. Потом собаки залились таким лаем, что бортник понял: они нашли останки часового. Яростный вопль на том же месте подтвердил, что дикари наткнулись на труп; Бурдон приказал спутнику идти за ним следом и пустился по тропе со всей скоростью, какую можно было развить на неверной почве.

Как мы уже говорили, было нелегко — практически невозможно — перейти этот участок заболоченной низины по прямой. Там были островки относительно надежной земли, но располагались они в беспорядке, и указывали на их расположение лишь растущие там деревья. Бурдон очень тщательно изучил вехи, предвидя возможность поспешного бегства, и поначалу без труда шел в нужном направлении. Однако собаки скоро оставили мертвое тело и устремились следом за беглеца-ми прямо по болоту, не разбирая дороги: вскоре плеск и визг показали, что и псы не выйдут сухими из воды. Дикари скатились по склону всей толпой, положившись на собак как на передовой отряд; но если собаки вполне надежны, когда дело касается чутья, то со всеми подвохами этой тропы они знакомы не были.

Наконец Бурдон остановился, и его спутник тоже. В спешке бегства бортник потерял свои вехи, и беглецы оказались в рощице из мелких деревьев или высокого кустарника, только не в той, которую он искал. В какую бы сторону они ни двинулись, нигде не было выхода, так что оставалось одно: вернуться назад по своему следу, в то время как собаки с лаем подстерегали их неподалеку. Правда, собаки больше не приближались, застряв в грязи и лужах; но непрерывным лаем они подстрекали преследователей; негромкая перекличка индейцев говорила о том, что они идут следом, если не по пятам за беглецами.

Положение было критическое; оно требовало и осторожности и решительности; к счастью, бортник, привычный к жизни в лесах, ни тем, ни другим обделен не был. Он отыскал тропу, которая завела их в ловушку, и пошел по ней обратно. Идти почти прямо на собак и их хозяев — дело, требующее немалого мужества, но мужества им было не занимать, и они крались вперед, как два ветерана, знающие, что впереди спрятана батарея, готовая открыть огонь. Немного спустя Бурдон остановился и убедился, что под ногами — твердая земля.

— Здесь нам поворачивать, чиппева, — сказал он вполголоса, — на этом месте я сбился с дороги.

— Поворачивать — хорошо, — отозвался индеец, — собаки близко.

— Придется стрелять в собак, если они станут наседать, — заметил бортник, быстро двигаясь по тропинке — теперь он был уверен в том, что идет куда надо. — Сейчас они, похоже, застряли в грязи, да этим псам болота нипочем.

— Лучше стрелять потаватоми, — невозмутимо возразил Быстрокрылый. — Потаватоми — дорогой скальп, собачьи уши никто не берет.

— А вон и то дерево, которое я ищу! — воскликнул Бурдон. — Если доберемся до него, думаю, мы спасены.

До дерева они добрались, и бортник приступил к действиям, заранее обдуманным, чтобы обеспечить возвращение обратно. Он вынул из сумки кусочек подмоченного пороха, приготовленный еще до того, как отправился выручать чиппева, и укрепил его на ветке у себя над головой, с той стороны, которая была видна укрывшейся под другим деревом Марджери. Затем он отстранил своего спутника, высек огонь с помощью кремня и кресала и подпалил порох. Конечно, порох вспыхнул, как фейерверк в руках у мальчишки: достаточно жарко, чтобы дать яркий свет, заметный в темноте ночи почти за милю; не успел мокрый порох заняться, плюясь искрами и шипя, как бортник вперил свой взгляд в почти осязаемую, непроглядную темень болота. Там сверкнул и мгновенно исчез яркий огонек. Этого было довольно; бортник сбил на землю свой фейерверк и затоптал его; фонарь Марджери сверкнул и погас, как и было условлено. Уверенный в своих расчетах, Бурдон сделал знак товарищу и быстро пошел по тропе, зная, что она ведет в нужном направлении. Вскоре уже можно было разглядеть дерево, и путники поспешили к нему со всех ног. Через несколько секунд они увидели Марджери, и бортник, не в силах совладать с обуревавшей его радостью, расцеловал ее.

— Как жутко завывают собаки, — сказала Марджери, не рассердившись за вольность, оправданную обстоятельствами. — Мне кажется, за ними бежит все племя! Ради Бога, Бурдон, поспешим к лодкам — брат и сестра, наверное, думают, что мы погибли!

Враги приближались, и бортник, взяв руку Марджери, продел ее себе под локоть так решительно и с такой заботой, что сердце девушки забилось, полное чувств, не имеющих ничего общего со страхом, и она вспыхнула от радости, несмотря на грозящую опасность. Идти было недалеко, и вскоре все трое вышли на берег к лодкам. Их встретила Дороти — она была одна и металась по берегу в явном отчаянии. Конечно, она слышала адский шум и понимала, что дикари преследуют ее спутников. Увидев сестру, Марджери поняла, что стряслось что-то не совсем обычное, и, опасаясь худшего, спросила без обиняков:

— Что с братом? Где Гершом? — Вопрос чуткой девушки прозвучал требовательно.

Сестра ответила еле слышно, стараясь, как верная жена, оправдать проступки любимого мужа.

— Гершом сейчас немного не в себе, — прошептала Дороти, — он опять взялся за старое.

— Взялся за старое, — медленно повторила ее сестра, таким же полушепотом, каким ей были сообщены нерадостные вести. — Как же это случилось — ведь виски у нас больше нет?

— Кажется, в запасах Бурдона было немного виски, и Гершом его отыскал. Я никого не виню; конечно, Бурдон имеет право хранить у себя виски, он ведь никогда не выпьет лишнего; а только жаль, что в лодке нашлось спиртное!

Бортник был крайне озабочен неприятными известиями; он знал им цену куда лучше, чем кто-либо из присутствующих. Женщины были опечалены, как и подобает женщинам; но он предвидел опасность, потому что привык оказываться в критических ситуациях и знал, что для того, чтобы с честью выйти из них, требуется предельное напряжение сил. Если Склад Виски и вправду взялся за старое, то он превратится в обузу, никакой помощи от него не дождешься, о чем оставалось только сожалеть, предоставив времени исправить положение. К счастью, с ними был индеец, который мог грести на втором каноэ, когда первым будет управлять Бурдон. Нельзя было терять ни минуты — лай собак и вопли дикарей слишком быстро приближались, а это означало, что они так или иначе выберутся из болота. Бортник приказал всем бежать к лодкам и сам прыгнул в каноэ Склада Виски.

Гершом спал тяжелым сном мертвецки пьяного забулдыги. Кувшин Долли забрала и спрятала, как только муж упился настолько, чтобы не угрожать ей побоями. Иначе несчастный, не зная удержу, погубил бы себя окончательно, тем более что после столь долгого воздержания виски показалось ему еще желаннее прежнего. Однако кувшин был выдан хозяину, и бортник вылил его содержимое в воды Каламазу, к нескрываемой радости женщин и явному недовольству чиппева. Но бортник был неумолим, и вскоре последняя капля виски смешалась с речной водицей. Покончив с этим, бортник сделал знак женщинам садиться в лодки и окликнул чиппева. Отплывая на каноэ, они на долгое время избавлялись от преследователей; тем, чтобы добраться до своих лодок, без которых они не могли угнаться за беглецами, нужно было вернуться прежним путем через болото.

То ли путем тайного сговора, то ли по чистой случайности, но так уж получилось, что чиппева уселся на корме лодки Гершома, а Марджери нашлось место в лодке Бурдона. Что же до Склада Виски, то он валялся как бревно на дне своей легкой лодчонки, и о нем позабыли все, кроме преданной жены, которая положила его голову на колени, за неимением подушки; к счастью, он, не принося никакой пользы в эти минуты, не чинил и особых помех. К тому времени, как Бурдон и чиппева заняли свои места и каноэ отошли от берега, можно было на слух понять, что не только собаки, а и пестрая толпа их хозяев уже пробралась через болото и выскочила на твердую землю восточнее топи. Собаки шли по следу, так что ждать, пока они приведут дикарей к месту стоянки, оставалось недолго. Бортник, зная об этом, приказал чиппева следовать за собой и погнал каноэ от берега, по одному из естественных каналов, сходившихся как раз в этом месте.

Шум и гам слышались все ближе, потому что преследователи бежали куда резвее по твердой почве после топкого болота. Однако ярдахnote 55 в пятидесяти от берега канал, или открытая протока в зарослях риса, по которой пробирались лодки, круто изгибался к северу, в то время как события, о которых мы рассказывали, разворачивались на северном берегу реки, то есть по левому борту лодок. Стоило завернуть за эту излучину, и лодки оказались бы совершенно скрытыми от глаз тех, кто остался на берегу, даже средь бела дня, не говоря о ночной темноте. Поэтому Бурдон сам перестал грести и приказал чиппева следовать своему примеру, чтобы плеск весел не выдал их; лодки бесшумно скользили по течению. Благодаря этой предосторожности беглецы все еще находились совсем близко от берега, когда стая собак, а за ними и их хозяева, оказались на том самом месте, откуда каких-нибудь две минуты назад отчалили лодки. А так как преследователи нисколько не таились, беглецы — по крайней мере тот, кто хорошо понимал общий язык великого племени оджибвеев, — получили возможность подслушать все, что они говорили. Бурдон сблизил каноэ бортами, и чиппева, по его приказу, переводил те слова из разговора врагов, которые считал доступными для женщин.

— Говорят — никого нет! — спокойно начал индеец. — Думают — он ушел недалеко — хотят искать — говорят, собаки чуют — посмотреть, кто там.

— А ведь собаки могут нас почуять, мы слишком близко, — прошептал бортник.

— Пускай чуют, поймать не могут, — невозмутимо возразил чиппева. — Пристрелим, если сунутся: когда собака гонится за воином, плохо собаке.

— Сейчас говорит кто-то из старших, да?

— Да — он вождь — знаю голос — много слышал его — он хотел пытать Быстрокрылого Голубя. Ладно, надо прежде поймать Быстрокрылого Голубя — нужны быстрые крылья, а?

— Что же он говорит? Нам очень важно знать, что вождь говорит сейчас.

— Какое дело, что говорит — делать не может — повезет, возьму и его скальп.

— Да, уж в этом я не сомневаюсь, но он говорит серьезно и вполголоса; прислушайся и скажи нам, что он говорит. Я издали плохо понимаю.

Чиппева послушался и хранил полное молчание, пока вождь не кончил говорить. Потом он сообщил содержание его слов на том английском, каким владел, сопровождая перевод комментариями, которые приходили в голову ему самому.

— Вождь говорит молодым людям, — сказал чиппева, — все вожди говорят молодым людям — Быстрокрылый Голубь ушел на каноэ — однако не видят каноэ — но каноэ должно быть, или он плавал. Думают, здесь не один индеец — однако не знают — будут смотреть утром следы…

— Хорошо, хватит: что он приказывает своим молодым людям делать? — нетерпеливо перебил бортник.

— Не будь скво, Бурдон, — скажу, понемногу. Говорит воинам — а если у него есть каноэ, он может взять наши каноэ и уведет — а если он плавает, этот дьявол чиппева поплывет вниз по реке и возьмет наши каноэ — лучше кто-нибудь беги назад, стереги наши каноэ — вот что они говорят молодым воинам.

— А ведь это мысль! — воскликнул Бурдон. — Давай-ка живей, доберемся туда первыми и перехватим их каноэ. Водой туда раза в два ближе благодаря этой излучине, а по болоту им брести вдвое дольше.

— Хороший совет! — заметил Быстрокрылый. — Ты греби — я следом.

Сказано — сделано, и каноэ снова двинулись вперед. Ночная темнота служила им надежной защитой, но будь хоть и самый полдень, густые заросли риса надежно скрыли бы их путь. Костер в хижине послужил им маяком и помог Бурдону обнаружить каноэ. Подходя к стоянке, он слышал вдалеке лай собак и голоса сопровождавших их индейцев, которые громко окликали двоих дикарей, оставшихся в хижине за часовых.

— Что они там кричат? — спросил бортник чиппева. — Орут во все горло, видно, хотят, чтобы те двое, у дверей хижины, их услыхали. Ты разбираешь, что они там орут?

— Говорят двум воинам — иди, смотри каноэ — вот и все — пусть идут — тут нас двое — возьмем два хороших скальпа, двое негодяев — два скальпа!

— Да нет же — нет, Быстрокрылый, — на сегодня хватит с нас этой работы — надо увести их каноэ от берега как можно скорее. Можешь зацепить те два?

— Крепко зацепить — крепко, можно тянуть, — отвечал индеец, все еще не желая расставаться с мыслью нанести удар своим врагам, но при этом исправно помогая брать на буксир вражеские каноэ. — Теперь хорошее время два негодяя терять свои скальпы!

— Два негодяя, как ты их зовешь, поняли, что им кричат с болота, и проверяют курки своих винтовок. Поспешим, а то как бы они нас не увидели да не принялись палить. Отчаливай, чиппева, да греби на середину залива.

Бортник говорил очень серьезно, и Быстрокрылый неохотно повиновался. Будь у него при себе винтовка или хотя бы нож, он бы, пожалуй, выскочив на берег, сумел исподтишка подкрасться к кому-нибудь из врагов и добыть еще один трофей. Но бортник был непреклонен, и чиппева был вынужден волей-неволей послушаться его, потому что Бурдон не только держал под рукой винтовку, но и предусмотрительно припрятал свой нож и томагавк — орудие, которое он обычно носил с собой, как и краснокожий.

Перед ними стояла довольно трудная задача. Ветер все еще не улегся, и каждому из легких суденышек, и без того перегруженных, предстояло силами одного гребца вести на буксире еще две такие же лодки, притом прямо против ветра. Однако вес груженых лодок и легкость пустых несколько облегчали это дело. Минуты через две все лодки были уже настолько далеко от берега, что индейцы, сбежавшие вниз «посмотреть» на свои лодки, ничего не увидели. Дикари разразились оглушительными воплями, не только выдавая свое разочарование, но и сообщая о размерах обрушившегося на них несчастья своим товарищам, все еще пробиравшимся по болоту.

Было понятно, как много выиграли беглецы, завладев всеми лодками. Теперь их враги, хотя бы на некоторое время, были прикованы к северному берегу реки, а ширина устья в этом месте служила надежной преградой между ними и теми, кто достиг южного берега. Лодки к тому же давали слабейшей партии возможность двигаться куда угодно, увозя с собой весь груз, который был на борту, а именно все имущество бортника; а враги, потеряв каноэ, теряли главное средство передвижения и, вероятно, будут вынуждены продолжать путь в пешем строю. О цели их похода бортник только догадывался, пока не расспросил чиппева, и сделал он это тотчас же, как только все лодки оказались в безопасности, у южного берега реки. Здесь наши беглецы и высадились, пройдя протокой в зарослях риса и причалив к твердой земле. Марджери принялась разводить костер, чтобы отгонять комаров, в укромном местечке за небольшим холмом, скрывавшим огонь от противоположного берега. Утром придется гасить костер, чтобы не выдать дымом свое укрытие. Позаботившись о том, чтобы для костра прелестной Марджери топлива было в избытке, бортник приступил к расспросам и прежде всего спросил чиппева, как тот угодил в плен.

— Ладно, расскажу все, — ответил, не увиливая, чиппева. — Скрывать тропу от друга — не хорошо. Помнишь, как прощались на прогалине с Бур доном?

— А как же — помню как сейчас. Потаватоми пошел своей тропой, а ты — своей. Я был рад, потому что видел — ты его другом не считал.

— Да; хорошо идти своей тропой, а не одной с твоим врагом — можно подраться, — спокойно ответил индеец. — Этот раз тропа опять стала одна — потаватоми потерял скальп.

— Все это я знаю, Быстрокрылый, и очень хотел бы, чтобы этого не случилось. Я наткнулся на тело Большого Лося, прислоненное к дереву, вскоре после того, как вы от нас ушли, и понял, от чьей руки он пал.

— Скальп не нашел, а?

— Нет, скальп с него сняли; но для меня это уже ничего не значило — ведь он был убит. Какой смысл вести войну так, что ни в лесу, ни на прогалинах, ни в прериях не уйти от смерти? Погляди-ка, какую беду навлекла на эту семью ваша индейская манера воевать!

— Как вы воевать, говори — хочу знать. Идешь целовать, кормить олениной врага — или брать его скальп? А? Как лучше всего делать, чтобы он боялся и признал — ты хозяин?

— Всего этого можно добиться, не убивая одиноких путников и не трогая женщин и детей. Оттого что ты снял скальп с Большого Лося, мир между Англией и Америкой не приблизился.

— Скальп нет, жалко — потаватоми отняли, говорят, похоронили его. Ладно, пускай прячут в яму, глубокую, как колодец белого человека, — не могут спрятать славу Быстрокрылого Голубя! Она вот тут — зарубка хранит ее!

Зарубки на палочках — нечто вроде дикарского способа производить воина в следующий чин: определенное количество зарубок — все равно что официальное представление к повышению в чине, не уступающее процедуре производства в Вашингтоне. Ни в том, ни в другом случае, по-видимому, это не приносит ни денег, ни командирского поста, разве что в редких случаях, да и то когда это выгодно правительству. У почестей есть свои особенности. Как и у всех прочих человеческих интересов, в военных действиях имеются известные моральные градации. Например, гражданин, который одобряет оккупацию Алжираnote 56 и Таитиnote 57 или нападение на Кантонnote 58, а также и многочисленные войны с индейцами, обагрившие полуострова Восточного побережья кровью коренных жителей, видит чудовищное преступление в нападении на Веракрусnote 59, брешь в стенах которого открыла прямой путь на Сан-Хуан-де-Улуаnote 60. В глазах того же глубокомысленного моралиста гаритасnote 61 в Мехико следует одобрить, как будто это двери, открывающиеся в будуары прекрасных сеньор этой великолепной столицы; а ведь нет ничего более чудовищного, чем стрелять на улицах города в кого попало. Поэтому мы не без удовольствия пользуемся возможностью добавить некоторые элементы философии Быстрокрылого Голубя к воззрениям мудрых голов Старого Света, дабы дополнить кодекс интернациональной морали касательно этого интересного вопроса, при изучении которого не знаешь, отдать ли предпочтение тому, который составлен в университетах, или тому, который пришел прямо из диких и глухих лесов.

— Все к лучшему, — отвечал бортник. — Хотелось бы мне убедить тебя выбросить и этот отвратительный трофей, что привязан к твоему поясу. Помни, чиппева, ты теперь среди христиан и тебе подобает делать так, как хотят христиане.

— А что христиане делают, а? — презрительно бросил индеец. — Пьют, как Склад Виски, да? Обманут бедного краснокожего, а потом станут на колени и смотрят наверх, на Маниту?note 62 Так христиане делают, да?

— Те, кто так делает, — христиане только на словах; ты должен быть лучшего мнения о настоящих христианах — в душе.

— Каждый зовет себя христианин — говорю тебе — все бледнолицые христиане, так говорят. Ты послушай чиппева. Один раз долго говорил с миссионером — он рассказал все про христиан — что христиане делают — что христиане говорят — что он ест, как он спит, как он пьет! — все хорошо — хочет Быстрокрылого Голубя сделать христианин — потом помни солдат в гарнизоне — не ест, не пьет, не спит как христианин — все делай, как солдат: ругается, дерется, обманывает, пьяный ходит, — это такой христианин будет индей, а?

— Нет, христианин не должен так себя вести; боюсь, только немногие из нас, называющих себя христианами, ведут себя как подобает христианам, настоящим христианам, — сказал Бурдон, понимая, что обвинения чиппева справедливы.

— Вот именно — я понял — спросил миссионера один раз, куда все христиане подевались, — индей их даже не может найти — в лесу нету — в прерии нету — в гарнизоне нету — нету в Макино, нету в Детройте — куда все ушли, что индей не может их найти нигде, только в словах миссионера?

— Интересно знать, какой ответ тебе дал миссионер?

— Пожалуй, скажу — говорил, среди бледнолицых один на тысячу истинный христианин, хотя все зовут себя христианами! Это индей называет обман, а?

— Не так-то просто объяснить индейцу все обычаи белых людей, Быстрокрылый; но мы непременно поговорим об этом в другой раз, на досуге. А сейчас я хочу знать, как ты попал в плен к потаватоми.

— Очень просто — хорошо бы разговор христиан был такой простой. Ты видел, Бурдон, Большой Лось вышел в разведку, когда мы встретились на прогалине у реки. Я это знал и взял его скальп. Эти потаватоми — его друг, они пришли встретить старого вождя — не могли найти; но нашли Быстрокрылого, схватили меня, когда я устал и спал; скальп Большого Лося был у меня — жалко — узнали скальп: седые волосы, еще приметы. Положили меня в каноэ — хотели везти чиппева в Чикаго и там пытать — но ветер очень сильный. Тогда встретили друг в другом каноэ, пришли сюда подождать немного.

Такова была простая история пленения чиппева. Очевидно, Большой Лось пришел на каноэ от устья Сент-Джозеф к месту, находившемуся примерно на полпути между этой рекой и устьем Каламазу, где он и высадился на берег. Какова была цель экспедиции, трудно сказать, но нельзя с уверенностью утверждать, что целью предприятия не было нападение на бортника и присвоение его добра. Хотя лично Большой Лось не был знаком с бортником, в глуши вести разлетаются с невиданной быстротой; и не исключено, что весть о белом американце, промышляющем на прогалинах, дошла до него одновременно с известием, что боевой топор выкопан из земли, так что отряд отправился в поход за скальпом и имуществом бортника. Судя по всему, чиппева со свойственной дикарям проницательностью догадался о замыслах потаватоми и убедился, что намерения старого вождя далеко не дружественные; и он предпринял действия, о которых коротко поведал выше, чтобы добыть скальп врага, а заодно помешать ему нанести ущерб союзнику, который стал, после откровенного разговора, не просто союзником, а другом. Все это индеец объяснил своему собеседнику обычными короткими фразами, но достаточно ясно и понятно для слушателя. Бортник слушал с самым глубоким вниманием, понимая, как важно знать все грозящие ему в создавшемся положении опасности. Пока велся этот разговор, Марджери успела разжечь костер и старательно готовила какую-то горячую микстуру, зная, что ее несчастному брату она понадобится после попойки. Дороти сновала от костра к каноэ и обратно, по-женски беспокоясь о своем муже. Что же до чиппева, пьянство в его глазах вряд ли было большим грехом, но человек, позволивший себе напиться на военной тропе, вызывал его презрение. У американских индейцев есть одно достоинство: они ведут себя сообразно обстоятельствам. В военное время они обычно готовятся к сражениям с невозмутимым спокойствием и мудростью, позволяя себе излишества только в минуты передышек и в сравнительной безопасности. Впрочем, надо признать, что с распространением так называемой цивилизации характер краснокожих быстро меняется и в наши дни они чаще всего следуют примеру, который им подают окружающие «христиане».

Закончив разговор с чиппева и объяснив свои намерения Марджери в немногих словах, Бурдон сел в свое каноэ и погнал его сквозь заросли риса к середине реки: он отправился на разведку. Устье здесь было широкое, поэтому он пустил лодку по ветру и дрейфовал, пока не оказался прямо напротив хижины. О том, что он увидел и что он предпринял, мы расскажем в следующей главе.

ГЛАВА VIII

С того времени, когда Бурдон увел все каноэ у потаватоми и вновь возвратился к северному берегу реки, прошел час. За этот час вождь индейцев успел ознакомиться со всеми уже известными нам событиями и собрал своих воинов в хижине и возле нее на военный совет. На церемонии времени не было, пора было действовать. Никто не курил трубки, не соблюдались и другие обычаи, подобающие великим советам племени; надо было обсудить случившееся, выслушать все мнения. В этой части Северной Америки в политической жизни преобладает нечто весьма сходное с демократией. Однако это не та ублюдочная демократия, которая так быстро входит в моду у нас и которая видит «народ» исключительно в канавах под забором, забывая, что землевладелец имеет такое же право на защиту, как и арендатор, господин — как слуга, и джентльмен — как подонок общества. Индейцы мудрее нас. Они знают, что вождь достоин большего уважения, чем бездельники, слоняющиеся по деревне, и к первому прислушиваются, а вторых слушать не станут. Судя по всему, у них хватает здравого смысла, чтобы одинаково избегать ошибок как тех, кто свято верит в благородную кровь, так и тех, кто делает ставку на подонков.

Индейцам теория «новых людей» показалась бы нелепицей, потому что они никогда не жаждут перемен ради одной лишь новизны. Напротив, если у них и не существует наследования высокого положения в обществе, то сохранилась природная сообразительность; мы сомневаемся, что во всей Америке можно найти краснокожего, который оказался бы настолько простаком, чтобы считать достоинством любого претендента на ответственный, важный пост то, что его никогда не учили делать свое дело. Ему никогда не придет в голову примитивная мысль, что человек заслуживает высокого положения именно потому, что он самоучка, в то время как на школы тратятся миллионы. Спору нет, и среди индейцев есть своего рода демагоги и свои Цезари, но обычно им не дают развернуться; и лишь в редчайших случаях подобные личности нарушают права и обычаи племени. Человеческая натура, конечно, повсюду одинакова, и не следует предполагать, что среди дикарей царит справедливость; но одно совершенно ясно: на всем белом свете самые простые и дикие люди гораздо лучше соблюдают собственные установления, чем те, кто живет, как считается, в высокоцивилизованном обществе.

Оказавшись в точке, откуда было хорошо видно, что творится возле хижины, все еще освещенной огнем костра изнутри, Бурдон перестал грести, лишь изредка опуская весло в воду, чтобы удержать лодку на месте. Находясь на расстоянии винтовочного выстрела, он тем не менее надеялся, что темнота почти укроет его. Он знал, что дозорные наблюдают за всеми подступами к хижине: и в том, что кое-кто из врагов бродит по берегу Каламазу, разыскивая украденные лодки или тех, кто их увел, бортник также не сомневался. Поэтому он соблюдал осторожность, стараясь не подвергать свое каноэ опасности.

Было как нельзя более ясно, что дикари не могут определить численность противника. Если бы не выстрел из винтовки, убивший их воина, с которого был снят скальп, они могли бы подумать, что пленник как-то умудрился сам освободиться от пут и сбежать; но они знали, что у чиппева не было ни ружья, ни ножа, так как все оружие, в том числе и оружие убитого, было налицо; значит, пленнику кто-то помог освободиться, это ясно. А так как потаватоми были осведомлены о существовании бортника и Склада Виски, они, естественно, приписали хотя бы часть неожиданных событий тому или другому из них. Правда, было известно, что хижину выстроил три или четыре года назад торговец-индеец, и тогда никто из присутствующих не видел там ни Гершома, ни его семейства. Но дальнейшее дикари представили себе так, словно ежедневно бывали в этом месте. Однако в одном они ошиблись. Из шэнти все было вынесено подчистую, а следы недавнего пребывания были скрыты так тщательно, что никто даже не заподозрил, что семья покинула жилье всего за час до их прибытия. Кроме того, и бортник был в этом уверен, индейцы до сих пор не обнаружили тайник с имуществом и мебелью. Наткнись они на склад вещей, они непременно вытащили бы всю добычу на свет, поближе к костру: дикари обычно не церемонятся с трофеями подобного рода.

И все же было нечто, недоступное уму даже этих чутких сынов девственного леса, и бортник, несмотря на разделявшее их расстояние, прекрасно понимал, как они озадачены. Сильный запах виски в хижине и вокруг нее потаватоми не могли объяснить. То, что следы этого особого запаха — аромата, столь соблазнительного для любителей выпить, — оставались в хижине, еще можно было понять; но дикари никак не могли взять в толк, почему так сильно пахнет спиртным и обрыв, с которого были сброшены бочки. Об этом они и судачили, когда Бурдон подобрался достаточно близко, чтобы наблюдать за их действиями. После недолгих препирательств индейцы зажгли факелы и под предводительством сурового старого воина, как видно обладавшего особо тонким чутьем на запах виски, бросились к тому месту, где разбилась первая, полупустая бочка и где сохранилась значительная часть ее содержимого. Земля здесь была местами еще мокрой, и запах виски был так силен, что не оставалось никаких сомнений: тут, по несчастной оплошности, было пролито большое количество драгоценного, по мнению потаватоми, напитка. Разумеется, они считали, что произошел несчастный случай, — ведь ни одному нормальному человеку не придет в голову выливать спиртное нарочно.

Бортник отчетливо видел, как дикари мечутся, размахивают руками, бросаются на колени. Они и вправду бросались на колени и едва не тыкались носами в землю, принюхиваясь к любимому запаху виски; кое-кто просто полюбопытствовал, но для большинства даже мучительного наслаждения запахом вместо выпивки было достаточно. Однако, пока большинство индейцев впитывали запах виски из любви к спиртному, нашлись среди них немногие, растолковавшие события с проницательностью, достойной величайшего из ныне живущих натурфилософов. Они отлично понимали, что прошло не более нескольких часов с того момента, как виски пролилось; значит, на это место бочку доставили человеческие руки и они же ее перевернули. Для подобного деяния должны были быть веские причины, и в умах индейцев эти причины явились во всей достоверности. Должно быть, заметив их приближение, виски вылили на землю, только бы оно не попало к ним в руки. Некоторые вожди, люди проницательные и бывалые, даже почти точно догадались, каким именно образом это было сделано; привыкнув к разгадыванию загадок подобного рода, они приобрели и некие навыки в изучении фактов и достижении верных результатов, навыки, присущие ученым мужам и вполне подобающие их методам и учености. Но свои выводы вожди оставили при себе; их все же одолевали сомнения, так что они предпочли выслушать мнения тех, кто без обиняков высказывался на эту тему.

Бортник же не только видел, но и слышал достаточно, чтобы понять умозаключения дикарей и даже ход их рассуждений. Чтобы осветить заколдованное место, дикари развели поблизости костер, так что все они были видны бортнику как на ладони. Не в силах бороться с любопытством, Бурдон отважился подойти совсем близко к берегу, чтобы видеть все как можно лучше. Можно сказать, что он разгадывал ребус, и удовольствие, которое ему доставлял этот запутанный процесс, знакомо всем нам, любителям пошевелить мозгами. Захваченный неодолимым интересом, бортник не заметил, как свежий ветер подогнал каноэ к самому краю зарослей риса, которые в этом месте окаймляли берег лишь узким пояском. Это растение и ввело молодого человека в заблуждение, так как он ориентировался на заросли как на примету, указывавшую, когда пора поворачивать назад. Но из всех мест, где рос дикий рис, это было самое неудачное: ширина пояса была так мала, что огонь, разведенный напротив, просвечивал его почти насквозь. Бурдон был поражен и немало обеспокоен: в ту минуту, когда его суденышко ткнулось в заросли, между ним и огнем костра прошли двое статных воинов, едва не ступая в воду. Эти воины оказались так близко, что он слышал не только их разговор вполголоса, но и шорох мокасин по земле. При сложившихся обстоятельствах было бы неразумно отступать под дулами винтовок; оставался только один выход. Крепко вцепившись в стебли риса, бортник остановил дрейф своего каноэ.

Немного подумав, Бурдон счел свое положение не таким уж плохим. По доброй воле он никогда бы не решился подкрасться так близко к врагам, считая это чистым безумием; но раз уж он оказался здесь, спрятанный надежно в зарослях риса, ему оставалось только воспользоваться случаем, предоставившимся в его распоряжение. Он нашел сыромятный ремешок и привязал каноэ к стеблям растения, таким образом поставив свое судно как бы на якорь или к причалу, что давало ему возможность переходить в лодке с места на место. Рис был достаточно высок, так что можно было даже встать во весь рост, оставалось только потрудиться, чтобы отыскать место, где можно было смотреть сквозь стебли. Но, пробравшись на нос каноэ, совершенно бесшумно ступая ногами, обутыми в мокасины, бортник был поражен тем, насколько ненадежно его прикрытие. По сути дела, он находился всего в трех футах от внутренней кромки зарослей, которые росли в десяти футах от берега, где еще стояли двое увлеченных беседой воинов. Лица их были обращены к костру, яркие отблески которого временами пробегали по каноэ, освещая все, что было на борту. Осознав, как близко он подошел к берегу, Бурдон схватился было за весло, готовый к бегству, но затем решил, что безопаснее оставаться на месте. Поэтому он присел на доску, перекинутую с борта на борт — если у такой лодчонки вообще есть что-то, заслуживающее названия бортов, — и стал терпеливо ждать дальнейших событий.

К тому времени все или почти все потаватоми собрались на этом месте, на склоне холма. Хижина опустела, костер догорел, и темнота воцарилась вокруг. Зато индейцы по-прежнему подбрасывали хворост в новый костер, так что вскоре весь склон холма, ручей внизу и овраг, по которому он протекал, озарились ярким светом. Разумеется, все, что освещал огонь, было видно до мельчайших подробностей, и вскоре бортник был целиком поглощен наблюдением за индейцами, невзирая на не совсем обычные обстоятельства.

Дикари, казалось, были ошеломлены необычайным и для большинства из них необъяснимым явлением: земля источала аромат свежего виски, да еще здесь, в глухом и заброшенном месте! И хотя двое или трое из них, как мы уже говорили, отчасти догадывались об истине, большинство по-прежнему не могло разгадать эту великую тайну: она казалась им каким-то необъяснимым образом связанной с недавним началом войны. Невежество всегда идет рука об руку с суеверием, и нет ничего удивительного в том, что многие, если не все, из этих неученых дикарей именно так отнеслись к неожиданному запаху в столь неподходящем месте. К несчастью, виски заворожило краснокожих обитателей континента с силой, какую можно приписать разве что колдовским чарам, и понадобится не один отец Мэтьюnote 63, чтобы побороть эти чары. Индеец уязвим для бедствий, навлекаемых «огненной водой», нисколько не меньше, чем белый человек; и так же, как белый, он убеждается, что от этой губительной страсти трудно освободиться, если ты дал ей взять над собой власть. Та часть отряда, которая не понимала, откуда взялся запах их излюбленного напитка в таком месте, — а это были все, кроме троих, — горячо обсуждала происшествие, и самые невероятные и несусветные предположения срывались с их губ. Двое воинов на берегу были глубоко убеждены, в отличие от большинства товарищей, что тут не обошлось без «колдовских чар».

Вряд ли читатель удивится, узнав, что Бурдон созерцал развернувшуюся перед ним сцену с глубочайшим вниманием. Казалось, он настолько был близок к дикарям — а так оно и было, — что ему мнилось, будто он понимает, о чем они говорят, по выражению их хмурых чумазых физиономий. Отчасти его предположения были правильны, порой же он абсолютно точно угадывал, о чем идет речь. Частые коленопреклонения то одного, то другого из тех, кому запах виски так сладок, без слов говорили о содержании беседы; но еще понятнее о нем говорили красноречивые, выразительные жесты, запальчивые выкрики и огненные взгляды, которые перебегали с лиц собеседников на заколдованное место, освященное пролитым виски. Поглощенный наблюдениями и усилиями угадать, какое впечатление произвело необычайное событие на умы диких жителей леса, Бурдон внезапно заметил, что нос его каноэ высунулся из зарослей риса у самого берега и лодка скользит уже по чистой воде, футах в десяти от тех двух индейцев, которые до сих пор спорили поодаль от остальных. Ремешок, заменявший якорь, развязался, и южный ветер или, скорее, маленькая буря гнал легкое суденышко к берегу.

Если бы предоставилась возможность, бортник спасся бы бегством. Но он оказался на виду слишком неожиданно и быстро и сообразил, что его могли подстрелить из винтовки прежде, чем бы заметил, что приближается к двум воинам. Весло осталось на корме, и, как бы живо ни действовал бортник, он не успел бы взяться за весло, прежде чем лодка ткнется носом в берег. В таком положении, если бы даже и было время, чтобы остановить каноэ, ему оставалось только грести руками.

Бурдон понял свое положение без долгих размышлений; и хотя сердце у него захватило, когда он увидел, что остался без прикрытия, он мгновенно решил, как будет действовать. Вы дать свою тревогу было так же губительно, как и пытаться бежать; коль скоро случай вынудил его нанести, так сказать, визит, он решил придать ему видимость дружеского посещения, а заодно и добавить малую толику «колдовства» и магии, чтобы поразить воображение суеверных существ, в чьи руки он так незадачливо угодил.

Как только каноэ коснулось берега — а это случилось через секунду после того, как оно вышло из укрытия, — Бурдон встал и, протягивая руку индейцу, стоявшему ближе, приветствовал его неким составным словом: «Саго!» Воин негромко вскрикнул, сообщая о прибытии гостя, для которого этот визит был столь же неожиданным, как и для индейцев, своему собеседнику и остальным индейцам у костра. Это вызвало некоторое смятение, и бортник в мгновение ока был окружен дикарями.

При встрече индейцы проявили сдержанность и невозмутимое достоинство, отличающее воинов, вышедших на тропу войны и старающихся вести себя как подобает мужчинам. Бортник обменялся рукопожатиями с некоторыми из них, и его приветствие было принято с полнейшим спокойствием, если и не с абсолютным доверием и дружелюбием. Эта небольшая церемония позволила нашему герою окинуть взглядом смуглые лица, которым боевая раскраска придавала зверское выражение, а заодно и обдумать собственное поведение. Ему пришла в голову счастливая мысль притвориться «колдуном-знахарем» и использовать удачный случай с виски для своих пророчеств и фокусов. Он начал с того, что осведомился, говорит ли кто-нибудь по-английски, не полагаясь на свое слабое знание языка оджибвеев, на котором говорят многочисленные племена этого широко расселившегося по стране народа. Несколько индейцев могли сносно объясняться по-английски, а один владел языком достаточно, чтобы облегчить объяснения, хотя вряд ли мог сделать их приятными. Но так как дикари почти сразу же пожелали осмотреть каноэ и его груз, а уж потом выслушать объяснения гостя, Бурдону пришлось согласиться и позволить молодым людям удовлетворить свое любопытство.

Бортник отправился в свой опасный рейд на собственном каноэ. Однако, перед тем как покинуть южный берег, он облегчил утлое суденышко, выгрузив на берег все, что не могло ему понадобиться. А так как почти половина его имущества уже была в каноэ Склада Виски, работа не заняла много времени, и, на счастье нашего героя, он проявил благоразумие и чувство меры. Он старался только лишь облегчить каноэ и прибавить ему ходу на случай бегства: но, как оказалось, он, сам того не зная, спас немалую часть своего имущества. Индейцы нашли в каноэ только одну винтовку с припасом пороха и пуль, несколько мелочей из домашнего хозяйства бортника, которые он не счел нужным выгружать, да весла. Весь запас меда, шкуры и пищевые припасы, а также лишний порох и свинец — короче говоря, все остальное имущество Бурдона — находились в полной безопасности на другом берегу реки. Наиболее ценной Добычей потаватоми была сама лодка, которая давала им возможность переправиться через Каламазу или добраться до любого другого места водным путем.

Но пока что ни одна из сторон не обнаруживала никаких признаков враждебности. Бортник делал вид, что его не интересует судьба винтовки и даже каноэ, а дикари, проверив лодку и ее содержимое, вернулись к гостю, чтобы еще раз осмотреть и его с любопытством столь же жгучим, сколь полным недоверия. Теперь настало время для более или менее вразумительной беседы гостя с вождем, который говорил по-английски и был известен в большинстве северо-восточных гарнизонов под именем Удар Грома, или, сокращенно, Гром, что вполне отвечало его грозному виду, хотя репутация у этого человека была вполне приличная в глазах тех, кто всякое злословие привык считать клеветой. Еще ни один человек не обижался на то, что на него не возводят напраслину.

— Кто убил и снял скальп с моего юного воина? — спросил Гром без обиняков.

— Разве мой брат потерял воина? — услышал он хладнокровный ответ. — Да, я вижу, это так. Колдун может видеть все, даже в темноте.

— Кто убил, если можешь видеть? Кто снял скальп?

— И то и другое сделал враг, — отвечал Бурдон тоном прорицателя. — Да, враг снял с него скальп.

— Кто это сделал, а? Зачем пришел сюда взять скальп потаватоми, когда военная тропа закрыта?

— Потаватоми, колдуну надо всегда говорить правду. Нельзя скрыть правду от него. Тропа войны открыта; и тропа эта длинна и трудна. Мой Великий Отец в Вашингтоне выкопал боевой топор против моего Великого Отца в Квебеке. Враги всегда снимают скальп, когда могут.

— Правда — ты прав, никто не может сердиться за это — но кто враг — бледнолицый или краснокожий?

— На этот раз враг краснокожий — чиппева, один из ваших, хотя и не вашего племени. Воин по имени Быстрокрылый Голубь, которого вы захватили в плен и собирались подвергнуть пытке поутру. Он перерезал веревки и застрелил вашего юного воина — а потом снял скальп.

— Откуда знаешь? — придирчиво и не без враждебности спросил Гром. — Был там, помог убить потаватоми, а?

— Я знаю, — отвечал невозмутимо Бурдон, — потому что колдун все знает. Не надо злиться, вождь, ты стоишь на заколдованном месте: здесь источник виски.

Все краснокожие разом вскрикнули, потому что поняли слова бортника, произнесенные отчетливо, раздельно и с важностью оракула. Он рассчитывал произвести впечатление на слушателей, и это ему отлично удалось: быть может, он был обязан успехом не столько самим словам, сколько тону, каким они были произнесены. Как мы уже сказали, все, кто понял его слова — а таких оказалось четверо или пятеро, — выразили глухим ворчаньем свое удивление, что гость знает тайну этого места, а остальные присоединились к ним, как только им перевели слова бледнолицего. Даже многоопытные и недоверчивые вожди, которые почти догадывались, откуда взялся загадочный запах виски, заколебались и уже не знали, что думать о чуде. Ими овладело сомнение, неуверенность в собственных догадках. Бортник, чье хитроумие опасность, грозившая его жизни, только подстегивала, не преминул закрепить полученное преимущество и принялся ковать железо, пока оно было горячо. Обратившись уже не к Грому, а к главному вождю отряда, воину, которого он без труда признал после долгого наблюдения за переговорами индейцев, он продолжил разговор.

— Да, это место белые называют «Склад Виски», — добавил он. — А это значит, что здесь собраны запасы виски со всей округи.

— Правда, — поспешно откликнулся Гром, — я слышал — солдат в Форт-Дирборне называл — «Склад Виски»!

Это замечание оказалось как нельзя более кстати и значительно прибавило весу тайне, поведанной Бурдоном.

— Солдаты там и солдаты тут — солдаты пьяные и трезвые — солдаты со скальпами и солдаты без скальпов — все знают название этого места. Но нет нужды, вождь, верить мне, закрыв глаза и заткнув нос; вы можете сами убедиться в том, что я говорю правду. Пойдемте за мной, я вам покажу, где надо рыть утром, чтобы найти источник виски.

Это предложение вызвало бурный восторг у дикарей, как только все узнали, о чем шла речь. Не говоря о сверхъестественной и чудесной природе подобного источника, которая сама по себе разжигала любопытство и рождала радужные надежды, иметь доступ к неистощимому запасу спиртного, бьющему из недр земли, было так заманчиво, что не приходится удивляться радости и восторгу слушателей. Даже те два или три вождя, которые оказались достаточно проницательны, чтобы догадаться, как была пролита «огненная вода», заколебались; причиной этому была не только серьезность и уверенность бортника, но в немалой степени и энтузиазм окружающих. Это единодушие, возникающее в толпе, настолько обычно, что едва ли требует объяснений, по большей части оно и является причиной бедствий, которые навлекают на себя людские сборища. Дело вовсе не в том, что недостает людей, которые видят истину; но почти никто из них не способен постоять за нее, оказавшись в общей массе, охваченной единым порывом.

Само собой разумеется, колдун, который владеет тайной родника, бьющего чистым виски, должен быть готовым к настоятельным требованиям немедленно продемонстрировать свое могущество. Так и вышло: со всех сторон на Бурдона нетерпеливо наседали дикари, жаждущие поскорее узнать, в каком месте молодые воины должны рыть, чтобы открыть сокровище. Наш герой сознавал, что его жизнь зависит от того, насколько он сумеет поддержать свою ложную репутацию, то есть он должен немедленно, для поддержания таковой, сотворить нечто хотя бы на время удовлетворяющее любопытство нетерпеливых слушателей. Поэтому в ответ на требования доказать свою силу он начал действовать не только с полным самообладанием, но и с замечательной изобретательностью.

Как вы помните, Бурдон собственными руками отправил обе бочки вниз с обрыва. Понимая, что они должны исчезнуть бесследно, он проследил весь их путь, от верха до подножия крутого склона, где в конце концов клепки и прочие остатки были унесены водой бурного потока. Вышло так, что полупустая бочка разбилась гораздо дальше от русла, чем непочатая, которая катилась по каменистому склону невредимой и раскололась лишь в двух ярдах от берега ручья, увлекшего все обломки и большую часть пролитой жидкости; но виски вылилось еще на берегу. Так вот, место, привлекшее своим благоуханием чутких дикарей, было то, где пролилась меньшая часть виски; там они и развели свой костер. Бортник рассудил, что если остатки виски, пролившегося из полупустой бочки, так сильно пахнут, то уж полная-то бочка виски оставила след куда более ароматный: покажу-ка я им свое колдовское искусство, только не на этом месте, а там, у подножья холма. Сказано — сделано: к тому заколдованному месту он и направился со всеми подобающими церемониями в ответ на неотступные требования потаватоми указать Источник Виски.

Бортник слишком хорошо знал характер индейцев, чтобы позабыть приукрасить свое дело разного рода фокусами и лицедейством. По счастью, у него в каноэ осталось нечто вроде маскировочного одеяния, которое он сам смастерил для охоты осенью, когда пестрота этого одеяния сливалась с осенней листвой и давала возможность незаметно подкрасться к добыче. В этот наряд он и облачился, к немалому восторгу молодых воинов, хотя они старались не показывать виду, что его забавный вид их рассмешил. Затем он с таинственными жестами и ужимками извлек свою подзорную трубу и раздвинул ее до упора. Этот прибор сыграл ему на руку: быть может, именно он и помог внушить зрителям благоговейный ужас. Бурдон сразу приметил, что никто, даже старейший вождь, не видывал такого чуда, и понял, что оно будет его главным подспорьем. Сделав Грому знак приблизиться, он навел трубку на фокус, а затем, направив узкий конец ее на костер, приставил широкий к глазу индейца. Один из дикарей, слишком любивший виски, чтобы найти в себе силы оторваться от благоуханного места, все еще медлил, озаренный огнем костра, и, разумеется, предстал взору вождя в виде крохотного карлика, маячащего вдали.

Удивленное восклицание, сорвавшееся с губ вождя, красноречиво подтвердило могущество колдуна; после этого каждому вождю и почти всем воинам было дозволено посмотреть в волшебное стекло!

— Это что такой? — спросил серьезно Гром. — Вижу Волчий Глаз совсем хорошо — почему такой маленький? — почему так далеко, а?

— А это чтобы ты знал, что может делать колдун бледнолицых, когда захочет. Этого индейца зовут Волчий Глаз, и он очень сильно любит виски. Это я знаю, знаю и его имя.

Новые подтверждения колдовского искусства вызвали удивленные восклицания индейцев. Правда, кое-кто из старших вождей понял, что имя колдун подхватил у Грома; но вот как же он догадался, что Волчий Глаз — пьяница? Это слово не было произнесено, но сказано было достаточно, чтобы те, кто знал его слабость, поняли намек. Однако бортник, не давая никому времени поразмыслить и обдумать очередное доказательство своей магической силы, перевернул трубку и, приставив малый глазок к глазу Грома, направил ее в ту же сторону. У индейца вырвался громкий вопль ужаса, смешанного с восторгом, когда он увидел Волчьего Глаза в натуральную величину, так близко, что, казалось, его можно было достать рукой.

— Это что такой? — воскликнул Гром, как только опомнился от удивления и смог говорить членораздельно. — Был маленький, теперь большой — был далеко — теперь близко — что значит, а?

— Это значит, что я — колдун, а это — заколдованное стекло, и я вижу через него все глубоко под землей и высоко в облаках!

Эти слова были переведены и растолкованы всем присутствующим. В ответ послышались удивленные восклицания и прочие выражения радости и одобрения. Гром быстро переговорил с двумя главными вождями, а затем живо обернулся к бортнику с такими словами:

— Все хорошо, но хочу услышать больше — хочу знать больше — хочу видеть больше.

— Говори все, чего хочешь, потаватоми, — с важностью отвечал Бурдон. — Твои желания будут исполнены.

— Хочу видеть — хочу пробовать Источник Виски — видеть мало — хочу пить!

— Хорошо — сначала услышишь запах — потом увидишь; а потом и отведаешь. Расступитесь и соблюдайте тишину: великое колдовство начинается.

Произнеся эти слова, Бурдон приступил к следующей магической операции.

ГЛАВА IX

Для начала бортник решил произвести неизгладимое впечатление на своих невежественных зрителей, прибегнув к надлежащему количеству мистических действий и заклинаний. Это удалось ему как нельзя лучше, так как еще мальчишкой он на досуге частенько разыгрывал подобные сцены. Попавшие в Америку немцы и их потомки, в целом, люди не очень высокообразованные и хранят большую часть древних суеверий, доставшихся им от тевтонских предковnote 64. Бортник, по крови чистый англичанин, родился в штате, где обитало множество немцев и их потомков; общаясь с ними, он получил некоторые понятия о черной магии, которые сейчас ему очень пригодились. Свою роль во всем, что касалось мрачного выражения лица, диковинных гримас и невразумительного бормотанья, Бурдон исполнил великолепно, и не прошли они еще и половины пути до намеченного места, как наш великий маг, или «колдун», полностью завладел воображением всех дикарей, за исключением, быть может, уже упомянутых двух или трех вождей. Тут произошел случай, который покажет вам, с какой готовностью неразвитый ум помогает сам себя обмануть. Этот случай помог бортнику упрочить свою колдовскую репутацию.

Как мы помним, местечко, где индейцы почуяли запах виски, находилось на склоне холма, там, где пролилось содержимое первой бочки. Костер все еще полыхал на этом месте, а возле него по-прежнему слонялся Волчий Глаз, упиваясь, хотя бы в переносном смысле, ароматом, столь приятным его сердцу. Но бортник знал, что еще больше поразит дикарей, если приведет их на новое место, которое нельзя было обнаружить ни по каким признакам и где запах виски был, вероятно, куда забористей, чем на склоне холма. Поэтому он не пошел к костру, а двинулся в обход подножия холма, на достаточном расстоянии, чтобы было видно, куда ступать, при отблеске огня, однако достаточно слабом, чтобы таинственная тень скрывала черты его лица. Но когда он поравнялся с источником запаха, открытым дикарями, они наперебой стали убеждать его, жестами и криками, что надо идти туда; дело дошло даже до прямых утверждений, что он не знает, куда идет. На весь этот шум наш «колдун» не обращал внимания; он твердой стопой и величественной походкой двигался к тому месту у подножия холма, где, как ему было известно, пролилось содержимое второй бочки и где он с полным основанием надеялся найти достаточно виски для осуществления своего замысла. Вначале это упорство разозлило дикарей, уверенных, что он сбился с дороги; но Воронье Перо, главный из вождей, немногими словами положил конец препирательствам. Через несколько минут Бурдон остановился поблизости от места, к которому направлялся. Запах виски здесь был так силен, что восхищенный шепот, в предвкушении грядущих удовольствий, пронесся в толпе дикарей.

— Пусть теперь молодые воины разожгут костер для меня, — торжественно провозгласил бортник. — Но не такой костер, как на склоне, а колдовской костер. Я чую Источник Виски, и мне нужен колдовской огонь, чтобы его увидеть.

С десяток молодых людей бросились собирать хворост; в одну минуту порядочная куча была нагромождена на плоском камне футах в двадцати от того места, где, как знал Бурдон, разбилась полная бочка. Когда он счел кучу хвороста достаточно внушительной, то сказал Вороньему Перу, что пора поджечь его головней от первого костра.

— Конечно, это будет не колдовской огонь, для колдовского огня нужны колдовские спички, — заметил он, — но мне нужен огонь, чтобы рассмотреть землю на этом месте. Бросайте сюда головню, братья; пусть огонь горит ярко.

Приказание бортника было выполнено, и весь склон у подножья холма, где разбилась полная бочка, озарился ярким огнем.

— Пусть все потаватоми отступят подальше, — добавил Бурдон серьезно, — воин может потерять жизнь, если выйдет вперед слишком быстро, — а если останется жив, то получит ревматизм, который никто не вылечит, а это хуже смерти. Когда настанет час, я дам моим краснокожим братьям знак приблизиться.

Сопровождая свои слова соответствующей жестикуляцией, бортник сумел расположить всех своих умолкших, но возбужденных слушателей по другую сторону костра, оставшись в одиночестве у места, где предполагалось искать таинственный источник. Покончив с приготовлениями, Бурдон тихим шагом, без сопровождающих пошел к тому месту, где пролилось виски. Здесь его встретил такой сильный запах, что он убедился — часть содержимого бочки уцелела. При ближайшем рассмотрении он заметил, что в нескольких мелких впадинах на плоской скале, о которую разбилась бочка, осталось порядочно драгоценной жидкости; вполне достаточно для поддержания его колдовской славы.

Все это время бортник не переставал ломать голову над планами бегства. Он не сомневался, что какое-то время, при благоприятном стечении обстоятельств, ему удастся обманывать врагов; но утро, как известно, вечера мудренее, и он опасался, что ночной отдых и возможность поразмыслить откроют индейцам глаза. Особенные опасения ему внушал Воронье Перо; и Бурдон предвидел свою ужасную участь, если индейцы догадаются о том, что он их провел. Стоя поодаль, он наклонился к лужице виски и бросил взгляд в темноту, окутывающую северный склон холма, прикидывая, есть ли у него реальная возможность скрыться. Все потаватоми стояли по другую сторону костра, и совсем близко были густые заросли, так что вряд ли винтовка успела бы сделать свое черное дело, пока беглец не скрылся из виду. На секунду мысль воспользоваться случаем показалась Бурдону такой соблазнительной, что он даже сделал несколько шагов в направлении кустов, позабыв про свои заклинания и утратив осторожность; но тут, бросив опасливый взгляд через плечо, он заметил, что Воронье Перо и двое его ближайших советников исподтишка готовятся стрелять в случае, если он бросится наутек. Это мгновенно переменило планы бортника, и он заново осознал и свое критическое положение, и насущную необходимость для человека в таком положении соблюдать осторожность.

Бурдон сделал вид, что его внимание целиком поглощено осмотром скалы, на которой он стоял и откуда должна была забить ключом желанная влага; но мысли его были по-прежнему заняты поисками возможностей спасения. Наклоняясь то над одной, то над другой лужицей и соображая, как дальше изображать свое «колдовство», бортник понял, что едва не совершил роковую ошибку. Недостаточно было удрать самому; было почти столь же важно увести каноэ: если каноэ останется у потаватоми, то не одно лишь его имущество, но и прелестная Марджери, и Гершом с женой попадут в руки дикарей; если же бортник завладеет каноэ, широкая гладь Каламазу станет почти непреодолимой преградой, и это позволит белым ускользнуть. Эти соображения коренным образом изменили замыслы Бурдона, и он больше не помышлял о зарослях и о бегстве в глубь полуострова. В то же время, не пренебрегая возможностью утвердить свое влияние на умы суеверных лесных жителей, которых ему предстояло обмануть своим искусством, он обдумывал действия, столь важные для его ближайшего будущего. Мысли его возвратились к каноэ, и он составил план, который поможет ему вновь завладеть своим суденышком. Оказавшись на борту, он предполагал одним мощным толчком загнать каноэ в заросли риса, где он окажется в относительной безопасности от пуль дикарей. А если бы удалось провести каноэ на другую сторону узкого пояса зарослей, он был бы спасен!

Составив в уме план действий, Бурдон сделал знак Вороньему Перу подойти поближе, разрешив и остальным приблизиться к тому месту, где он стоял. Бортник прихватил с собой из каноэ более толстую часть сделанного из тростника удилища, которую использовал вместо волшебного посоха. Удилище было внушительной толщины, а длиной около восьми футов. Этим посохом он указывал на различные предметы, и посох вскоре пригодился ему, чтобы незаметно для любопытствующих зрителей сделать кое-какие мелкие, сослужившие ему в дальнейшем неоценимую службу, изменения в рельефе почвы.

— Открой-ка пошире уши, Воронье Перо, и ты тоже, Гром; да и все вы, молодые воины, — торжественно заговорил бортник, проявляя завидное самообладание. — Откройте уши пошире. Великий Дух даровал краснокожему чутье, острый нюх — не чует ли Гром что-нибудь необыкновенное?

— Точно — чует виски — говорят, тут «Склад Виски» — ясно, тут запах виски.

— А остальные вожди потаватоми и воины тоже чуют запах виски?

— Должно быть, так — почему нет, а? Нос есть — может чуять виски очень хорошо, говорю тебе.

— И правильно, что все они чуют виски, потому что вскоре из этого камня забьет источник виски. Поначалу будет тонкая струйка, а уж потом хватит на всех. Великий Маниту знает, что его дети жаждут; он послал своим краснокожим детям белого колдуна, чтобы тот нашел для них источник. Взгляните на этот камень — он совсем сухой, даже роса его не увлажнила. Видите, он сделан как деревянная миска, чтобы в него лилась струя виски. Пусть Воронье Перо понюхает — и ты понюхай,

Гром, — пусть все молодые воины понюхают камень и убедятся, что там ничего нет.

После этих слов, произнесенных торжественным, низким голосом и с подобающими случаю размахиваниями посохом, индейцы все разом сгрудились возле небольшой впадины, похожей на корытце, на которую указал им бортник, чтобы не только посмотреть, но и принюхаться. Большинство опустилось на колени, и все дружно ткнулись носами в землю как можно ближе к «корытцу». Даже величавый и подозрительный Воронье Перо не удержался и склонился к земле вместе со всеми. Этой минуты Бурдон и ждал, чтобы привести в действие свой план.

Правда, исполнить задуманное ему едва не помешал мгновенный импульс, который чуть не толкнул его вновь на попытку к бегству. В ту минуту, когда все дикари стояли на четвереньках, стараясь дотянуться носами до вожделенного углубления, и ни о чем больше не помышляли, бортнику, который мог бы потягаться в резвости с пумой американских лесов, подумалось, что, рванись он со всех ног в сторону каноэ — и он мог бы удрать без дальнейших фокусов. Если бы дело было только в резвости, доступной человеку, быть может, это был бы самый разумный выход; но в ту же минуту бортник сообразил, что никакой бегун не обгонит пулю, посланную вдогонку. Расстояние превышало сто футов, и бежать пришлось бы у всех на виду, в ярком свете двух костров, так как Волчий Глаз все еще подбрасывал хворост в свой костер, все еще стоя на страже, словно опасаясь, что драгоценная влага, которая вот-вот может пробиться из ароматного места, пропадет, если он покинет свой пост. К счастью, этот опасный план Бурдон отверг почти в ту же минуту, как он возник, и сосредоточил все свое внимание на осуществлении первоначального замысла.

Как мы уже говорили, бортник то и дело размахивал своим посохом. Когда дикари, позабыв обо всем, жадно принюхивались к пустому углублению в камне, он легким движением коснулся земляной перемычки, сдерживавшей жидкость в самой большой луже, открывая ей извилистый, но надежный путь, по которому она могла просочиться по склону и заструиться прямо в каменное корытце!

Чудо свершилось! Жидкость можно было не только учуять, но и увидеть воочию! Но Гром, не доверяя своим двум чувствам, решил проверить вновь открытый источник и на вкус — он принялся лакать жидкость, как это делают собаки.

— Маниту не прячет свое лицо от потаватоми! — воскликнул потрясенный дикарь, вскакивая на ноги. — Это «огненная вода», та самая, какую нам бледнолицые дают за меха!

Остальные последовали его примеру, и все разразились удивленными и радостными криками, наперебой обмениваясь впечатлениями и восторгами. Такого великого колдовства не видывали не только их соплеменники, но, безусловно, и все жители этих мест; может быть, лишь одно колдовство из ста сравнялось бы с ним по силе. Ведь нет ничего приятнее, чем виски, а оно тут было — конечно, не в изобилии, но зато отменного качества, в чем кое-кто успел убедиться, и текло прямо из земли, прибывая с каждой секундой! Это последнее чудо Бурдон сотворил, расширив сток из верхней лужицы, так что по канавке заструился более заметный ручеек.

Настала минута для решительных действий. Бортник знал, что драгоценный поток скоро иссякнет и что, если он не предпримет решительных шагов, пока не рассеялось влияние его чар, может статься, ему и вовсе не дадут возможности действовать. В ту минуту даже Воронье Перо был ошеломлен увиденным; но мудрый вождь мог разгадать трюк, и его обида только усугубила бы месть, ожидавшую бортника.

Вовсю размахивая своим посохом и касаясь им разных мест на склоне, бортник старался отвлечь внимание дикарей от лужи виски, а тем временем нашел в кармане на ощупь кусочек канифоли, оставшийся от запаса, который был ему нужен для смычка скрипки: да, среди прочих предметов наш герой владел и скрипкой, звуками которой утешался в своем одиноком житье-бытье среди дубров. Он посыпал смолы на уголь костра, и она вспыхнула, плюясь искрами: однако для настоящего «волшебного огня» ее было маловато.

— У меня в каноэ есть запас, — сказал он, обращаясь к толмачу. — Пока я схожу за ним, пусть краснокожие братья остаются на месте, а то все колдовство белого человека пропадет. И пусть не вздумают подходить к источнику. Пожалуй, лучше будет, если вожди уведут своих молодых воинов подальше, хотя бы вон под то дерево; там они не нарушат колдовские чары.

Бортник указал на дерево, стоящее как раз на пути к лодке, чтобы не возбуждать подозрений, хотя выбрал он именно его потому, что оттуда каноэ не было видно — его скрывала неровность рельефа. Воронье Перо отвел своих воинов на указанную позицию, где они и стояли в суровом и настороженном молчании.

Бурдон тем временем не прерывал колдовских заклинаний; медленно подвигаясь в сторону каноэ, он размахивал посохом и продолжал завывать и молоть несусветную чепуху. Миновав дерево, наш герой почувствовал, не поворачивая головы, что несколько вождей пошли за ним следом — против этого он не посмел возразить, хотя и порядком огорчился. Не останавливаясь, но и не прибавляя под влиянием этого удручающего обстоятельства шагу, молодой человек шел вперед как ни в чем не бывало; раз или два он взмахнул посохом позади себя, проверяя, удастся ли зацепить кого-нибудь из свиты. Однако Воронье Перо с товарищами остановились как раз перед холмиком, скрывавшим каноэ, и позволили «колдуну» идти дальше без эскорта. Бурдон убедился в этом, три раза повернувшись на месте и одновременно поднимая посох к небу.

Самый напряженный момент настал, когда бортник подошел к лодке. Оглядываться еще раз он не хотел, чтобы вожди не разгадали его намерений и, как только он оттолкнется от берега, не обстреляли бы из винтовок. Однако времени терять было нельзя: стоит ему задержаться, как дикари непременно подойдут — если не из подозрительности, то хотя бы из любопытства. Поэтому бортник без промедления вошел в каноэ, продолжая размахивать посохом и бормотать заклинания. Нужно было сразу же пройти на корму лодчонки, чтобы своим весом освободить поднявшийся нос, а также получить возможность обернуться и еще раз посмотреть на индейцев. Риск был настолько велик и наш герой так разволновался, что до последней минуты не проверил, как обстоят дела в каноэ. Однако, обернувшись, он увидел, что двое вождей подошли совсем близко — ярдов на двадцать. Но они не держали винтовки «на изготовку», а опирались на них небрежно, словно не собираясь в ближайшее время пускать оружие в ход. Долго такое положение не могло сохраняться, и Бурдон собрался с духом, решаясь на последний шаг. Но что это — осмотревшись, он не нашел ни одного из трех весел, оставленных в каноэ! Можно не сомневаться, коварные индейцы воспользовались возможностью утащить и спрятать эти насущные средства передвижения.

В ту минуту, когда бортник заметил потерю, сердце у него ушло в пятки, и сам он упал на сиденье на корме, словно вдруг все его тело налилось свинцом. Затем в нем вспыхнула дерзкая отвага, и он с мужеством отчаяния уперся посохом в дно и мощным толчком вывел каноэ кормой вперед навстречу ветру. Несмотря на внезапность и молниеносность движения вожди, не спускавшие настороженных глаз с лодки, вскинули винтовки едва ли не в ту же секунду. Не успело каноэ отойти от берега, как прогремели два выстрела. Выстрелы послужили сигналом к началу военных действий, и слитный вопль толпы, ринувшейся к берегу, подтвердил, что все индейцы поняли теперь: с ними сыграли злую шутку.

Хотя вожди, оказавшиеся поблизости, не растерялись, действовали они недостаточно быстро — лодка двигалась быстрее. Расстояние между кормой лодки и зарослями риса было столь незначительно, что единственный отчаянный толчок позволил бортнику скрыться в густых зарослях прежде, чем свинцовые посланцы настигли его. Заранее предвидя, что в него будут стрелять, и зная, что дикари будут целиться, видя нос каноэ, Бурдон перегнулся через борт и, захватив руками несколько стеблей, принялся продвигать свое легкое суденышко сквозь заросли, перехватывая «рука за рукой», как говорят моряки. Вероятнее всего, это уловка и спасла ему жизнь. Низко нагнувшись, он услышал два выстрела, и обе пули просвистели у него за спиной. Но к этому времени каноэ целиком скрылось в гуще стеблей.

Когда описываешь подобные минуты, понимаешь, что слову не угнаться за ходом событий. Не прошло и двадцати секунд с того момента, когда Бурдон оттолкнул лодку от берега, как он уже снова оказался на чистой воде, с подветренной стороны. Здесь врагам было уже невозможно разглядеть его — не только за преградой из зарослей риса, но и под покровом ночной темноты: свет от костров не достигал так далеко. Когда каноэ вышло из зарослей риса, ветер, все еще довольно свежий, набросился на легкое суденышко, норовя не только отогнать его обратно к берегу, но и развернуть бортом, чтобы сделать своей игрушкой. «Посох» бортника уже не доставал до дна. Тогда он попытался грести им, как веслом, но убедился, что для этой цели тот непригоден. Единственное, чего ему удалось добиться, — это направлять каноэ вдоль кромки зарослей риса, пока оно не подошло к месту, где заросли подступали значительно ближе к середине реки. Войдя в этот лесок из стеблей дикого риса, он смог отвести каноэ подальше от северного берега, цепляясь за стебли, хотя это давалось ему с трудом, из-за густоты зарослей.

Индейцы тоже времени не теряли. Пока лодка не нырнула под прикрытие новых зарослей, она была в каких-нибудь пятидесяти ярдах от берега, и все вопли, приказы и завыванья звучали, казалось, прямо над ухом бортника. Вскоре послышались и всплески, говорившие о том, что беглеца преследуют вплавь. Дикари знали, что у бортника нет весел и что ветер дует ему навстречу, так что их попытку догнать бывшего пленника нельзя было назвать безнадежной. Полдюжины сильных молодых воинов легко одолеют одного человека, да еще запутавшегося в чаще рисовых стеблей. Бортник хорошо понимал это и, заслышав плеск воды, принялся с удвоенной энергией проталкивать каноэ подальше от опасного места. Но суденышко двигалось очень медленно, и вскоре беглец понял, что обязан своим спасением не скорости, с которой продвигался, а лишь тому, что преследователи не знали, где его искать.

Несмотря на все усилия беглеца и на преимущество, выигранное на старте, Бурдон чувствовал, что пловцы уже в сотне футов от него, слыша их голоса с наружной стороны зарослей, где он затаился. Он перестал продвигать каноэ вперед, боясь, что его услышат, хотя мог надеяться, что шум ветра и шорох стеблей заглушат тот легкий шум, который производил он сам. Плеск и голоса пловцов подвигались все ближе, и бортник наконец взял в руки винтовку, решившись убить первого же дикаря, который к нему приблизится; этим он надеялся также устрашить остальных. Тут ему впервые пришло в голову, что приклад винтовки может заменить весло, и он решил пустить его в ход, как только избавится от врагов, которые почти окружили лодку, и выберется из зарослей.

Как раз в ту минуту, когда Бурдон решил, что настал решающий момент и ему придется оборвать чью-то человеческую жизнь, с берега послышался громкий крик, вскоре подхваченный пловцами. Наш герой прислушивался с таким напряжением, что слух его, кажется, обострился до боли. Плеск и голоса пловцов удалились, и послышался звук, напоминающий стук весла, случайно задевшего о борт каноэ. Неужели это чиппева пустился на поиски? А может быть, он сам оставил потаватоми одну из лодок, по недосмотру? Последнее было маловероятно, ведь он несколько раз пересчитал маленький флот индейцев и был уверен, что отогнал его на тот берег реки в полном составе. Однако стук весла повторился; тогда бортник подумал, что Быстрокрылый Голубь вновь отправился на охоту за скальпами.

Хотя эта догадка была крайне неприятной для Бурдона, погоня за чужим каноэ дала ему возможность еще немного продвинуть свое суденышко, пробираясь все глубже и глубже в чаще дикого риса, который заходил далеко в русло реки, но двигаться дальше в сплошной стене стеблей становилось невозможно. Наконец, утомленный напряженной работой и не зная, где он находится, наш герой остановился и стал прислушиваться, пытаясь по звукам понять, что ему делать.

Возможно, чувствуя, что своей перекличкой они помогают беглецу, дикари замолкли. Бортник прекрасно понимал, что его преследователи знают, что он не сможет плыть против ветра, и будут просто двигаться вдоль берега, как и он сам, ожидая, пока ветер, рано или поздно, подгонит лодку к берегу. Поэтому он изо всех сил старался держать свое суденышко поближе к наружному краю зарослей, и, судя по долетавшим до него порывам ветра, это у него более или менее получалось. Но он все еще остерегался индейцев: многие из них вполне могли отважиться проплыть к середине реки не только ради того, чтобы поймать его, но чтобы не запутаться в зарослях. Пловцу удавалось продвигаться лишь по естественным протокам, недостатка в которых не было, и только там он был в полной безопасности. Более того, бортник решил выждать, пока преследователям надоест ждать и они от него отстанут.

Бурдон решил было, что ему удалось и вправду отвязаться от преследователей, когда услышал прямо с наветренной стороны голоса, сопровождаемые плеском воды, как будто несколько человек пробирались к нему, раздвигая стебли риса. Он схватил винтовку, предоставив каноэ плыть потихоньку по ветру, который проникал сквозь завесу стеблей. Пловцы упорно пробивались сквозь заросли; но было ясно, что они заняты своим делом, а не поисками беглеца. Внезапно из-за стеблей с шорохом высунулось каноэ, подгоняемое ветром с кормы и двумя пловцами, уцепившимися за борта с обеих сторон.

Никто из них не заметил бортника — тот, что был ближе, смотрел в другую сторону; но сам бортник их прекрасно видел. Он крайне удивился тому, что каноэ удалось захватить без всякого шума и борьбы, и наклонился вперед, чтобы лучше видеть; когда же нос неизвестного каноэ почти поравнялся с ним, он увидел, что на дне его неподвижно лежит Марджери. Кровь застыла у него в жилах; на первый взгляд ему показалось, что прекрасная молодая девушка убита и оскальпирована; но нельзя было терять ни секунды, и он легким прыжком перескочил в другое каноэ, держа в руках винтовку. Когда ноги его коснулись дна каноэ Гершома, он услышал нежный девичий голос, окликнувший его по имени, и понял, что Марджери жива и здорова. Однако ему было недосуг расспрашивать ее; он бросился на нос каноэ и сильными ударами по пальцам заставил дикарей отпустить борта. Затем, перехватывая стебли растений, он быстро отвел легкую лодочку снова к наветренной стороне. Все это произошло буквально в одно мгновение — дикарей и каноэ разделяло уже футов двадцать, — быстрее, чем мы успели об этом рассказать.

— Бурдон, вы не ранены? — спросила Марджери дрожащим от волнения голосом.

— Невредим, дорогая Марджери, — а вы, мое сокровище?

— Они поймали мое каноэ, и я едва не умерла со страху; но они только потащили его к берегу.

— Слава Богу! У вас в каноэ есть весла?

— Несколько штук — одно у вас под ногами, Бурдон, — а вот у меня и второе.

— Тогда давайте отыщем мое каноэ и выберемся из зарослей. Если найдется мое каноэ, мы будем в безопасности — дикарям не на чем будет переправиться через реку. Смотрите в оба, Марджери, ищите в зарослях вторую лодку.

Поиски оказались недолгими, но стоили многих волнений. Наконец Марджери заметила потерянное каноэ, когда оно проплывало мимо, и бортник его тут же поймал. За несколько минут Бурдону удалось вывести оба суденышка на чистую воду; теперь, когда у него были весла, не представляло большого труда грести против ветра. Конечно, читателю нетрудно себе представить, как наш герой через несколько минут принялся расспрашивать свою спутницу о ее приключениях. Марджери и сама охотно поведала о них. Долгое отсутствие Бурдона ее встревожило, и она, воспользовавшись тем, что Быстрокрылый прилег отдохнуть, выгрузила все из каноэ брата и отправилась на поиски пропавшего. Разумеется, Марджери — несмотря на то что была совершенно чужда какой бы то ни было грубости, как и подобает истинно американской девушке, — прекрасно умела управляться с берестяным каноэ. За последние годы новые привычки и образ жизни позволили ей овладеть этим нехитрым искусством; а так как здесь важна не сила, а сноровка, она без труда могла отплыть куда ей заблагорассудится. При свете двух костров, заменивших ей бакены, Марджери стала свидетельницей и магических фокусов бортника, и его бегства. Увидев, что ему удалось бежать, она тут же решила присоединиться к нему; и как раз в тот момент, когда, забыв об осторожности, она подогнала каноэ к наружной кромке зарослей риса, за борта суденышка ухватились двое пловцов. Как только они увидели, что захватили «скво», они не потрудились даже влезть в каноэ — операция весьма сложная, когда речь идет о каноэ из коры, притом без груза, — а просто поволокли плененное судно к берегу, гребя свободной рукой.

— Я никогда не забуду о вашей доброте, Марджери, — сказал Бурдон с горячей благодарностью, выслушав ее короткий рассказ, простодушный и безыскусный. — Нет такого мужчины, который забыл бы о великодушии молодой женщины, рисковавшей ради него.

— Надеюсь, вы не считаете, что я поступила дурно, Бурдон? Я буду огорчена, если вы обо мне плохо подумаете!

— Дурно, милая Марджери? Но сейчас нам не до того. Давайте-ка выбираться из ловушки, а когда мы будем в безопасности, я вам честно скажу, что я думаю об этом, да и о вас самой. А брат ваш не спал, милая Марджери, когда вы уходили?

— Мне кажется, он спал — когда выпьет, он спит долго и крепко. Но теперь ему будет нечего выпить, пока мы не доберемся до поселений.

— Разве что он откроет Источник Виски, — ответил бортник, весело смеясь.

Молодой человек поведал своей удивленной спутнице историю с черной магией и заклинаниями, которые она наблюдала издали. Сердце Бурдона после всех испытаний и побега пело от радости и становилось все невесомее по мере того, как разворачивался его рассказ. Прелестная Марджери тоже была в прекрасном настроении и не мешала ему радоваться. Когда бортник пересказывал все свои уловки и попытки ускользнуть от дикарей, в особенности же когда он подробно поведал, как заставил виски течь из дикого камня, девушка, разделяя его веселье, залилась мелодичным, звонким смехом, наполнившим лодку драгоценным грузом.

ГЛАВА X

Бортник рассказывал свою историю не торопясь, так что они успели доплыть до южного берега. Дороти очень обрадовалась, увидев их живыми и невредимыми: остальные еще не проснулись. Была полночь, и всем пора было отдохнуть и набраться сил на следующий день. Бортник улегся в своем каноэ, а Марджери поделилась шкурой бизона со своей сестрой.

Будучи, по крайней мере на этот час, в полной безопасности, все спали спокойным крепким сном и проснулись только утром. Бортник встал первым и, отойдя на приличное расстояние, сбросил одежду и нырнул в воду, что вошло у него в привычку в это теплое время года. Искупавшись, молодой человек поднялся на холм, откуда он видел противоположный берег и мог наблюдать за потаватоми. Однако, что бы он ни делал, бортник не забывал оставаться под прикрытием — ни в коем случае потаватоми не должны были узнать, где он находится. Ради осторожности и костер был погашен — ведь ни один индеец не пропустит незамеченным такой знак, как струйка дыма. Что же касается лодок и лагеря беглецов, то их прекрасно скрывали дикий рис и холм, за которым они устроились; достаточно было просто не высовываться.

Возвышение, на которое взобрался бортник, позволило ему, с помощью подзорной трубы, отлично видеть «Склад Виски» и местность вокруг него. Дикари уже проснулись и занялись обычными делами краснокожих, вышедших на военную тропу. Несколько человек хоронили тело своего погибшего товарища. Кое-кто кашеварил или ощипывал пернатую дичь, подстреленную в речной заводи; группа краснокожих собралась у места, где должен был забить желанный источник, все еще надеясь на осуществление своей мечты, и в эту минуту они сговаривались, как добыть скальп «колдуна». Драгоценная «огненная вода», которая ввела в губительный соблазн многих из тех, кому выпала привилегия изучать нормы морали, и которая оказалась для краснокожих настоящим проклятьем, все еще притягивала их как магнит, и неутоленная жажда привела нескольких пьяниц на это место, едва они открыли поутру глаза. Бортнику было видно, как некоторые из них, стоя на коленях, лакали, как собаки, из разбросанных по скале маленьких луж, а другие принюхивались, надеясь отыскать поблизости курицу, несущую золотые яйца. У Бурдона не было никаких надежд на то, что, случись им еще раз встретиться, дикари будут по-прежнему верить колдуну-самозванцу. Он заметил, что вожди не доверяли ему с самого начала, но дали возможность показать свое искусство, чтобы удовлетворить любопытство невежественных молодых воинов. Поэтому бортник принял мудрое решение — больше не попадаться в руки врагов.

Бурдон мог поддерживать разговор на языке оджибвеев, да только это ему не нравилось. Он без труда понимал все, что они говорят, и прошлым вечером не раз слышал, как индейцы упоминают некоего вождя, которого они называли Оноа, но, как он сам знал, у белых жителей этих мест тот заслужил кличку Питер Скальп. Репутация этого дикаря наводила ужас на все гарнизоны, хотя сам он там ни разу не показывался; и вот теперь потаватоми говорили о нем так, словно он вот-вот будет среди них и возьмет на себя командование. Бортник с большим вниманием прислушивался, когда называли это устрашающее имя, потому что прекрасно знал: лучше держаться подальше от врага, имеющего столь дурную репутацию, и что для белого небезопасно встречаться с ним даже в мирное время. Свое английское прозвище этот вождь, как будто не принадлежавший ни к одному из племен, но равно почитаемый всеми, заслужил тем, что убивал всех бледнолицых, когда-либо попадавшихся на его пути, и неизменно скальпировал их. Поговаривали, что на его посохе уже красуются сорок зарубок и каждая отмечает скальп ненавистного белого человека. Короче говоря, этот индеец, рожденный вождем — хотя какого именно племени, никто не знал, — жил, очевидно, лишь жаждой отомстить за все беды своего племени захватчикам, которые пришли со стороны восходящего солнца и теснили его народ все дальше к Великому Соленому озеру, что за Скалистыми горами. Разумеется, в таких разговорах не всему можно верить: дурная или хорошая слава на «прогалинах» или в прериях очень похожа на сплетни, которые распускают в городах, в гостиных и на балах, и положиться на их точность нельзя. Но Бурдон был молод и еще не узнал, как мало правды в том, что нам доводится слышать, и как много на свете лжи. Однако же индейские изустные предания зачастую куда точнее, чем писаная и печатная история белых людей, и их лесные вести обычно заслуживают большего доверия, чем бесконечные сплетни людей, которые смертельно обидятся, если вы не назовете их «цивилизованными».

Бортник все еще вел наблюдения со своей возвышенной позиции, когда к нему присоединилась Марджери. После ночного сна, выйдя из заменивших ей будуар зарослей, где текла свежая, прозрачная вода, девушка была свежа и прелестна, но печальна и задумчива. Не успел Бурдон пожать ее руку и еще раз поблагодарить за спасение прошлой ночью, как из сердца Марджери хлынули переполнявшие ее чувства, словно бурный поток, вышедший из берегов, и она разрыдалась.

— Брат проснулся, — сказала она, сдержав слезы героическим усилием, — но, как всегда после выпивки, ничего не соображает, и Долли не может объяснить ему, в какой мы опасности. Он твердит, что видел столько индеев, что вовсе их не боится, и что они не станут обижать семейство, которое доставило им столько отличной выпивки.

— Похоже, разум ему изменил, если он рассчитывает на дружбу индейцев только потому, что продавал «огненную воду» их юношам! — отвечал Бурдон, хорошо понимавший не только индейцев, но и вообще человеческую натуру. — Мы можем любить грех, Марджери, но ненавидеть искусителя. Я еще не встречал ни одного человека, бледнолицего или краснокожего, не проклинавшего бы, протрезвившись, ту руку, которая утоляла его жажду, пока он был под хмельком.

— Конечно, вы совершенно правы, — негромко возразила девушка. — Да ведь надо быть в здравом уме, чтобы это понять. Что же с нами теперь будет, кто знает!

— Почему же теперь, Марджери, — что изменилось со вчерашнего или с позавчерашнего дня?

— Вчера здесь не было дикарей, и Гершом все уверял нас, что мы отправимся в гарнизон, в верховьях озера, как только он вернется с прогалин. И вот он вернулся; но он же не в состоянии защитить свою жену и сестру от краснокожих, а те бросятся в погоню за нами, как только построят каноэ или другое средство переплыть через реку.

— Если бы у них и было каноэ, — спокойно возразил Бурдон, — они бы не догадались, где нас искать. Слава Богу! — дело это займет у них немало времени; да и каноэ из коры в одночасье не смастеришь. Притом, Марджери, если ваш братец немного туповат и тяжеловат на подъем с похмелья, я-то трезв как стеклышко и бодр, как никогда в жизни.

— О! вам незнакома слабость, сгубившая моего бедного брата, которая лишила бы вас сил и бодрости; но ведь вы, Бурдон, естественно, должны заботиться о себе и своем имуществе и покинете нас при первой же возможности. Я знаю, мы не имеем никакого права ждать, что вы останетесь с нами хоть минутой дольше, чем вам самому удобно, и даже не хочу, чтобы вы оставались.

— Не хотите, Марджери! — воскликнул бортник, не скрывая огорчения. — Я надеялся, что вы захотите, чтобы я был рядом с вами. Но теперь, когда я знаю, что не нужен вам, мне все равно, куда и когда мне отправляться и в чьи руки я попаду.

Поразительно, насколько те, кто должен понимать друг друга с полуслова, неверно толкуют мысли собеседника. Марджери увидела бортника впервые всего двадцать четыре часа назад, хотя слышала о нем не раз, как и о его мастерстве: на границе добрая слава о человеке, который деятельно и умело занимается своим ремеслом, распространяется повсеместно. Тот самый человек, о котором никто не слыхивал бы в перенаселенных городах, здесь будет всем известен досконально даже в сотне лигnote 65 от своего дома, хотя поселки здесь немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга. Так и Марджери слышала о Бодене, или «Бурдоне», как она его называла, повторяя ошибку сотен людей, принимавших это прозвище за настоящую фамилию, и считая, что именно так его и зовут. Французского Марджери не знала, разве что успела подхватить несколько слов, путешествуя в пограничье, где этот язык в особом употреблении, но зато условия для изучения иностранного языка, да еще на слух, никак нельзя назвать благоприятными. Если бы она только заподозрила, что «Бурдон» значит по-французски «Трутень», она бы скорее откусила себе язык, чем назвала бы его хоть раз этим прозвищем; сам-то бортник так привык к своему канадскому прозванию, что совершенно не обращал на это внимания. Но Марджери не хотела обижать никого; и уж меньше всего ей вздумалось бы оскорблять бортника, хотя знала она его всего один день. Но все же у Марджери не хватило смелости объяснить своему новому другу, как сильно он ошибается, и что из всех молодых людей, которые ей встречались, она предпочла бы его как спутника в бедах и опасностях, постигших ее семью; а молодой человек, охваченный чистой, едва зародившейся страстью, был склонен считать себя недостойным претендентом на внимание девушки, которая уже овладела почти всеми его помыслами.

Так и не объяснившись, молодые люди медленно спускались с холма, не понимая ни мыслей, ни чаяний друг друга, и чувствовали себя несчастными по совершенно выдуманной причине, в то время как обстоятельства давали им множество гораздо более серьезных причин для беспокойства. Гершома они застали бодрствующим, хотя, как и предупреждала его сестра, он ничего не соображал и все еще был как бы в полусне. Бортник сразу же понял, что в таком состоянии от Склада Виски помощи ждать не приходится: скорее он послужит помехой в случае, если понадобятся все силы без остатка. Марджери дала понять, что обычно требуется не меньше двадцати четырех часов, чтобы тот совершенно оправился после серьезного запоя; а судьба всей семьи должна была решиться, более чем вероятно, как раз в этом самом интервале времени.

Бурдон ломал голову во время завтрака, обдумывая, как их маленький отряд в своем нынешнем состоянии будет выпутываться из беды, а тем временем сидевшее рядом с ним юное существо, без кровинки в лице, искренне считало, что он только о том и думает, как бы спасти себя и свой запас меду от дикарей, что на том берегу. Если бы молодые люди были знакомы немного дольше, Марджери и в голову бы не пришло предположение, столь оскорбительное для бортника; однако не было ничего невероятного или бесчестящего в предположении, что совершенно чужой человек в первую очередь станет заботиться о себе и соблюдать свои собственные интересы, а бортник находился именно в таком положении.

Во время еды никто не проронил ни слова. Дороти молчала по привычке: к этому приучило ее горе да заботы. Ее муженек был еще слишком ошеломлен, чтобы разговаривать, хотя в другое время любил поболтать; индеец же редко совершал два действия одновременно. Пришло время действовать; когда настанет время для разговоров, он в грязь лицом не ударит. Быстрокрылый Голубь мог и обходиться без еды, и наедаться до отвала, в зависимости от ситуации. Ему не раз случалось целыми днями довольствоваться разве что горсткой ягод; а порой он целую неделю кряду валялся у лагерного костра, набивая живот олениной, что твоя анакондаnote 66. Очевидно, на счастье американских индейцев, именно эта пища переваривается с особой легкостью, потому что неумеренность в еде, ставшая их второй натурой, известна повсюду. А то не миновать бы им смерти от обжорства.

Когда завтрак подошел к концу, настало время обсудить дальнейшие действия. Пока потаватоми ничего нового не узнали; но когда дело идет о том, чтобы разыскать врага в лесу, хитроумия краснокожих приходится опасаться.

— Одно преимущество перед врагом мы уже получили, — сказал Бурдон. — Мы ушли на другой берег. На воде не найдешь следов; и даже если бы у Вороньего Пера было каноэ, он не знал бы, куда на нем плыть, где нас искать.

— Это не так, — несколько поучительно заявил чиппева, — знает, что у нас каноэ — знает, что перешли реку.

— Откуда же ему знать, Быстрокрылый? Мы могли выйти в озеро или вернуться на прогалины в дубровах, и потаватоми могут только гадать, куда мы девались.

— Сказал — не так. Знает, не пойдем озеро — ветер дует. Знает, не пойдем вверх по реке, очень тяжело; знает, пришли сюда, это легко. Индей любит делать легко, и бледнолицый делает так же, как индей. Воронье Перо делает плот очень скоро; тогда придет за скальпами.

— Да, — тихо сказала Марджери. — Лучше вам сейчас же погрузить все в свое каноэ и выйти в озеро, пока дикари не могут вас настичь. Ветер попутный, если плыть к северу; а вы сказали, что собираетесь в Макино.

— Я нагружу свое каноэ, Марджери, и нагружу ваше; я не собираюсь покидать вашу семью, пока хоть кто-то из вас нуждается в моей помощи.

— Брат будет в состоянии позаботиться о нас к полудню. Он хорошо управляется с каноэ, когда трезв; уходите, Бурдон, пока есть время. Я думаю, вас ждет дома мать; может быть, сестра… или жена…

— Никто меня не ждет, — выразительно отчеканил бортник. — Никто меня не ждет; и ни у кого нет права меня ждать.

Кровь бросилась в лицо прелестной Марджери, когда она услышала эти слова, и в ее мыслях сверкнул утешительный луч, хотя последний час она сама собирала в своем воображении самые черные тучи. И все же ее великодушное сердце не допускало мысли, чтобы бортник пожертвовал собой ради тех, кто не имел права на его заботу, и она принялась снова уговаривать его не терять времени и спасаться.

— Вы сами поймете, что я права, Бурдон, — закончила она. — Мы идем к югу и не можем выйти в озеро, пока дует ветер: а для вас самое благоприятное время плыть к северу, если только ветер не разгулялся больше, чем казалось.

— Когда по озеру ветер гуляет, на каноэ там делать нечего, — вмешался Гершом и тут же зевнул, словно устал от нескольких слов. — И что это мы делаем на этом берегу, а? Мне хорошо жить и на «Складе Виски»; я возвращаюсь — приглядеть за моими бочками. Завтрак окончен. Давай-ка, Долли, , грузись, и в путь.

— Ты еще не пришел в себя, Гершом, — сказала с горечью его жена. — А то не стал бы говорить такие слова. Послушал бы ты лучше совета Бурдона, который уже не раз нам приходил на выручку, и он тебе скажет, как вырваться из когтей индейцев. Мы обязаны Бурдону жизнью, Гершом, и тебе надо бы его поблагодарить.

Склад Виски пробормотал что-то невнятное вместо благодарности и снова впал в дремотное безразличие. Однако бортник заметил, что он понемногу трезвеет, и ему удалось отозвать Гершома в сторонку и уговорить его окунуться. Купание оказало на бедолагу чудесное действие, и вскоре тот опамятовался настолько, что смог оказаться полезным спутником, а не помехой. Когда Гершом был трезв, особенно если он был трезв несколько дней кряду, это был человек достаточно энергичный, к нему возвращались и былая незаурядная сила, и предприимчивость, существенно подорванная, однако, его пристрастием к алкоголю. Мы уже успели показать, что он становился совершенно другим человеком, с точки зрения морали, когда ему удавалось какое-то время оставаться трезвым.

Вернувшись после купания, Бурдон снова подошел к женщинам. Марджери плакала; но она ласково улыбнулась, встретившись с ним взглядом; казалось, она уже не так старается заставить его уехать. По мере того, как проходил день, а дикари все еще не давали о себе знать, женщины почувствовали себя в большей безопасности, и Марджери уже не казалось, что их новый друг должен как можно скорее их покинуть. Правда, он терял преимущество попутного ветра, но на озере гуляла большая волна, и, пожалуй, разумнее было погодить. Короче говоря, когда им как будто не грозила сиюминутная опасность, Марджери начала рассуждать так, как подсказывали ее желания: это свойственно всем юным и неопытным существам. Бортник заметил благоприятную перемену в настроении своего прекрасного друга и начал лелеять надежду на благоприятное развитие событий.

Тем временем чиппева не выказывал никакого интереса к положению отряда, к которому он присоединился. Прошлый вечер принес много волнений и удач, и он отлично выспался и досыта наелся. Он был готов ко всему, что могло случиться, и уже начал подумывать о том, как бы раздобыть побольше скальпов потаватоми. Пусть благовоспитанный читатель не посетует на это проявление пристрастий американского индейца. В жизни цивилизованных народов было и до сих пор сохранилось множество обычаев, едва ли более простительных, чем скальпирование. Не приводя в пример тысячу и один грех — из тех, что позорят и уродуют общество, — достаточно просто взглянуть на главную цель цивилизованных военных действий, и мы докажем свою правоту. Во-первых, наиблагороднейшая стратегия военного искусства заключается в том, чтобы самые большие силы нацелить на самое слабое место противника и истребить врага превосходящими силами, как это именуется. Затем в конфликт вступают все технические изобретения, какие может создать армия ученых; пускают в ход ракеты, револьверы, артиллерийские снаряды и прочую адскую технику, чтобы подавить противника, не оснащенного столь прогрессивными средствами уничтожения.

А когда битва закончена, каждая из сторон обычно претендует на победу: то ли где-то на краю противника удалось потеснить; то ли шестерка лошадей понесла и затащила в расположение противника нашу пушку; бывает, что цветная тряпка выпала из рук убитого и была перехвачена кем-то из противников. Как часто опытный вояка, побывавший во многих стычках, выносил свое знамя с поля боя, а потом хвастался тем, что сохранил его? Индейцы таких бесстыдных уловок не знают. Для него трофей чести — не кусок тряпки, а кусок его собственной кожи. Он бреет голову, потому что волосы ему мешают; но он рыцарски оставляет прядь волос на макушке, прядь для скальпа, за которую его победителю будет удобнее унести свой желанный трофей. Неискушенному уму дикаря не свойственны обманные приемы; а уж о том, чтобы оставить свое «знамя» в тылу, выходя на поле боя, и речи быть не может; он счел бы это для себя позором, даже если бы смог физически осуществить невозможное: ведь ему пришлось бы оставить и свою голову.

Таков был Быстрокрылый Голубь. Он вышел на военную тропу, и его боевая раскраска придавала ему свирепый вид, но во всех прочих делах он вел себя честно и достойно. Если ему удастся нагнать страху на врага, представ перед ним в облике скелета или демона, — добро; ведь и враг, если сумеет, устрашит его теми же средствами. Но никто из них никогда не помышлял и не помышляет о том, чтобы обкорнать, пусть на единый волосок, то, что можно назвать флагштоком его скальпа. Если враг сумеет схватить его — что ж, пусть берет на здоровье; но уж если он схватит за волосы своего врага, в его действия не вмешаются никакие соображения утонченности или деликатности. В таком настроении Быстрокрылый подошел к каноэ, где Бурдон тихо обсуждал что-то наедине с Марджери, и высказал свои мысли напрямик.

— Хорошее время, теперь, добыть много скальпов, Бурдон, — сказал чиппева на своем чеканном, отрывистом английском.

— Хорошее время, чиппева, сохранить наши собственные скальпы, — услышал он в ответ. — У тебя слишком длинная прядь на скальпе, я бы не рисковал показывать ее потаватоми; приглядывай за ней получше.

— Какое дело — уйдет — уйдет; останется — останется. Хорошо воину принести домой скальп.

— Да, я знаю ваши обычаи, Быстрокрылый; но у нас обычаи другие. Мы стараемся уберечься сами, особенно когда с нами наши скво и ребятишки.

— Ребятишки здесь нет, — возразил индеец, озираясь. — А это твоя скво, да?

Читатель легко вообразит себе, что столь прямой вопрос заставил щеки прелестной Марджери залиться румянцем, и она стала в десять раз краше, чем прежде; но и Бурдон не вполне сохранил самообладание, когда услышал этот вопрос. Однако последний ответил с мужеством, подобающим его полу.

— Я не заслужил еще счастья иметь скво, и менее всего — эту, — ответствовал он.

— А почему не эту — она хорошая скво, — возразил практически настроенный индеец. — Красивая даже для вождя. Ты спроси — она скажет — хорошо знаю скво — всегда ждут, чтобы воин спросил первый — потом скажут: да.

— Погоди — это, может, и сойдет с вашими краснокожими скво, — поспешно ответил Бурдон, заметив, что Марджери не только смущена, но и слегка раздосадована, — но не годится для наших бледнолицых девушек. Я не видел Марджери до вчерашнего вечера, а белой девушке нужно время, чтобы узнать юношу.

— То же и краснокожие. Бывает, не узнаешь, пока станет слишком поздно! Много видишь такого в вигваме.

— Значит, в вигвамах все почти так же, как в домах. Я об этом уже слыхал.

— А почему не так? Кожа без разницы — бледнолицый балует свою скво — слишком с ней носится.

— Ну, это ты зря сказал! — воскликнул бортник с глубокой серьезностью. — Если прелестная, скромная, нежная девушка соглашается стать твоей женой, ты ее и должен на руках носить! Услышав слова, столь приятные для женского слуха, Марджери потупилась, но вид у нее был довольный. Быстрокрылый Голубь имел другие воззрения на сей счет, и так как он был в некотором роде борцом за права у домашнего очага, то нипочем не хотел закончить столь важный спор на столь неподобающей ноте. Естественно, нет ничего удивительного в том, что высказанные им мнения были в основных пунктах прямо противоположны воззрениям бортника.

— Испортить скво совсем легко, — возразил чиппева. — На что годится — если не работать? На тропу войны идти не годится — скальп снять не может — оленя стрелять не может, — охотиться не может, — не может убить воина — значит, надо работать. Это хорошо, скво годится работать.

— Может, для краснокожих это и хорошо, но мы, бледнолицые, смотрим иначе. Мы любим наших скво — заботимся о них — укрываем от стужи зимой, от жары — летом; стараемся, чтобы они были счастливы и благополучны, насколько это в наших силах.

— Хорошие слова для ушей молодой скво, да, — возразил чиппева презрительно, хотя искреннее уважение к бортнику, в чьей доблести он совсем недавно убедился лично, несколько сдерживало его, — но лучше никого не обманывай. Что индей говорит своей скво — он делает, что бледнолицый говорит — он не делает.

— Неужели это правда, Бурдон? — спросила Марджери, смеясь над серьезностью индейца.

— Скажу вам честно: надо признать, в его словах есть доля правды, потому что индеец ничего не обещает или почти ничего; при таких условиях нетрудно соблюсти свои обещания. А то, что белые люди всегда намерены сделать куда больше, чем могут, — пожалуй, вполне можно назвать правдой. Индеец выигрывает только за счет того, что ему и в голову не приходит обращаться со своей женой, как подобает обращаться с женщиной.

— Как подобает обращаться с женщиной? — с горячностью перебил Быстрокрылый Голубь. — Когда воин ест оленину, отдает ей остатки, да? Это не хорошо — что ты тогда считаешь хорошо, а? Если муж хороший охотник — у нее много еды, плохой охотник — еды мало. Так и все индеи — когда голодный, когда очень сытый. Такая жизнь!

— Да уж, может, у вас, краснокожих, жизнь такая, но мыто со своими женами обращаемся по-другому. Спроси хоть сейчас прелестную Марджери, согласна ли она дожидаться, пока ее муж отобедает, а потом доедать остатки. Нет-нет, Быстрокрылый: мы сначала кормим своих женщин и детей, а уж потом едим сами.

— Маленький — хорошо — он малыш; ему надо оленину — а скво сильный, привыкла ждать. Ей полезно.

Марджери откровенно расхохоталась, услышав эти правила индейской галантности, которые так точно отражали обычаи и законы краснокожих. Нет сомненья, сердце диктует свои законы даже самым диким народам, ибо природа вложила в нашу грудь чувства и страсти, которые нельзя утолить лишь удовлетворением собственных нужд и потребностей. Но ни один ярый сторонник американских индейцев не станет утверждать, что женщина занимает подобающее ей место в его системе ценностей. Что же касается Марджери, то несмотря на то, что ей пришлось долго сносить прихоти, пристрастия и непостоянный нрав пьяницы, она на себе испытала все преимущества женщины, которой посчастливилось родиться в истинном раю для женщин — в Новой Англии. Мы не слишком высоко ценим наследство, оставленное пуританами своим потомкам, если говорить о наследовании в области нравственности, манер и обычаев в целом; но есть некоторые особенности — нечто вроде приписок к завещанию, — которые безусловно достойны подражания во всех христианских странах. В частности, мы имеем в виду то уважение и почтение, каким они окружают своих женщин.

Мы говорим не об утонченных манерах или галантности светского обхождения; от этого после Плимутской скалыnote 67 и камня Бларни мало что осталось в наличности, и, быть может, чем меньше об этой части фамильного наследства будет сказано, тем лучше; но если мы спустимся на несколько ступеней по социальной лестнице и окажемся на уровне, где мы привыкли смотреть на людей попросту как на мужчин и женщин, то едва ли сыщется место на земле, где найдешь столь покровительственное, внимательное, разумное и по-мужски мудрое отношение, какое дарит в Новой Англии муж своей жене, отец — дочери, а брат — сестре. Живым и, при всех своих недостатках, замечательным образчиком этих достойных уважения правил был и Гершом. В трезвом состоянии он был неизменно ласков с Дороти, а за Марджери готов был в любую минуту положить свою жизнь. Последняя, откровенно говоря, имела на него большее влияние, чем его собственная жена; это она своей волей и своими упреками чаще всего отвлекала его от края пропасти, в которую он был уже готов сорваться. Какими-то тайными узами она привязывала его гораздо крепче к родному дому и больше всего напоминала ему дни юности и былой чистоты, когда они жили вместе под кровом отчего дома и на них равно изливалась любовь и забота их доброй матери. Привязанность Гершома к Дороти была непритворной и для человека, которого спиртное так часто делало похожим скорее на скотину, не лишенной постоянства. Но Дороти была не в силах вернуть его в воспоминаниях в такую даль, как это могла сделать единственная сестренка, которая делила с ним утро жизни под скромным, но уютным кровом.

В наши намерения не входит превозносить тот тип людей, которых принято называть «американскими йоменами»note 68, хотя мы никак не возьмем в толк, почему можно называть «вольными землевладельцами» кого бы то ни было в стране, незнакомой с неравенством людей перед законом. В нашей стране не больше йоменов и сквайровnote 69, чем рыцарей и дворян, хотя положение вещей менялось так мирно и постепенно, что общественное мнение и не приметило никаких перемен. Но, возвращаясь к представителям этого класса, а он существует в действительности и заслуживает какого-нибудь наименования, скажем: мы не из тех, кто рассыпается в похвалах, не оговаривая серьезных недостатков класса как в принципах, так и в манерах. И менее всего мы расположены ставить этих йоменов в положение привилегированного класса, как это делают некоторые титулованные государственные мужи в нашей стране, и снисходить до поклонения тельцу — отнюдь не золотому, кстати говоря, — которого сами же сотворили. В этих йоменах мы согласны видеть граждан, но никак не князей, для которых специально создаются благоприятствующие законы с целью отдать им отнятое у других. Но, снисходя к человеческим слабостям, надо сказать, что американские вольные землевладельцы представляют собой класс, который может по праву считать себя одним из первых среди прочих земледельцев. Он с каждым днем совершенствуется, не без помощи благоприятствующих законов, и если его не избалуют — а эта опасность ему грозит, потому что фракции наперебой стараются заслужить его расположение, а вместе с расположением и голоса, — если он избежит вышеназванной опасности, то вскоре и вправду станет близок к тому идеалу, который ему приписывает уже сейчас язык льстеца.

Для девушки, привыкшей к доброму отношению, как Марджери, чиппевайская теория обращения с женщинами была не только смешна, но и вызывала досаду, как мы увидим из ее дальнейших слов.

— Нет, ты недостоин даже иметь жену, Быстрокрылый, — воскликнула она, все еще смеясь, но готовая встать на защиту своего пола, — раз ты не ценишь нежность и заботу жены. Не знаю, найдется ли среди девушек-чиппева хоть одна, что захочет выйти за тебя!

— Его не надо, — хладнокровно возразил индеец, набивая свою трубку. — Уже есть скво виннебаго; мне хорошо и так. Стрелял ее другого мужа — снял скальп — она пришла в мой вигвам.

— Негодяй! — воскликнула Марджери.

Этого слова дикарь не знал и попыхивал только что закуренной трубкой с усердием истинного курильщика. Когда трубка раскурилась, он счел возможным продолжить беседу.

— Да — хорошая тропа войны — взял ружье; взял жену; взял два скальпа! Каждый день так не везет.

— И эта женщина обрабатывает твою кукурузу и готовит твою оленину? — поинтересовался бортник.

— Само собой — очень хорошо управляется с мотыгой — совсем не умеет готовить — оленье мясо сильно сухое делает. Надо учить делать хорошо. Бывает, проучу. Не все учит сразу, как белые ребятишки в школе.

— Быстрокрылый, а ты когда-нибудь видел, как белый мужчина обращается со своей скво?

— Само собой — видел, как он с ней возится — сажает в теплый угол — заворачивает в одеяло — дает ей оленины больше, чем ест сам, — видел много раз — ну и что? Все равно это не так, как надо.

— Ну, чиппева, что с тобой спорить — я согласен с Марджери и тоже думаю, что тебе вовсе не пристало иметь жену.

— Думаешь так же — почему не женишься? — спросил индеец без околичностей.

Личико Марджери вспыхнуло огнем; потом на ее щеках румянец сменился оттенком свежей розы, и она опустила глаза в сильном смущении. Восхищение бортника было отлично видно индейцу, но девушка, не поднимая глаз от земли, так ничего и не заметила. Однако эта непринужденная беседа была прервана самым неожиданным образом; каким именно, мы и сочтем своим долгом поведать в следующей главе.

ГЛАВА XI

Беседу прервала Дороти: поднявшись на небольшой холмик, она вдруг увидела, что в устье реки входит лодка, и побежала со всех ног сообщить об этом бортнику. Последний, выслушав новость, немедленно поспешил своими глазами увидеть причину тревоги.

Каноэ шло с озера, где его подгонял слегка успокаивающийся ветер, и явно держало путь на север. В реку путники свернули, должно быть, чтобы приготовить себе обед, так как с каждой минутой озеро становилось спокойнее и плыть по нему на легком суденышке было вполне безопасно. Бурдон очень встревожился, увидев, что дикари с северного берега сигналят дымом незнакомцам в каноэ, так как он предвидел, что его враги получат возможность переправиться через реку, если вновь прибывшие направятся к ним. Этот план надо было разрушить, поэтому он сбежал к самому берегу в том месте, где не было рисовых зарослей, и, оказавшись на виду у незнакомцев, пригласил их причалить к южному берегу, который был ничем не хуже северного, да к тому же и ближе к лодке. Вскоре один из находившихся в лодке поднял руку в знак согласия, и лодка развернулась прямо к тому месту, где стоял бортник.

Пока каноэ подходило к берегу, все, в том числе и Быстрокрылый Голубь, собрались у воды встретить незнакомцев. Их было всего трое: двое гребли — один на носу, другой на корме, третий же сидел посередине в полной праздности. Бортник с помощью своей подзорной трубы мог рассмотреть посетителей, и вскоре спутники засыпали его вопросами.

— Кто они, Бурдон? — нетерпеливо спросила Марджери. — И зачем они сюда приплыли?

— На последний вопрос они ответят сами, однако гребец на носу каноэ — белый, солдат — или наполовину солдат, если судить по одежде. Посередке сидит тоже белый. Похоже, что это лицо духовное — да, это точно проповедник, хотя и привычный к лесным дебрям, судя по платью. Третий — краснокожий, это ясно.

— Проповедник! — повторила Марджери удивленно. — А что ему тут нужно?

— К дикарям отправляются многие миссионеры, как вы знаете, и этот, видно, один из них. Этих проповедников сразу узнаешь, с первого взгляда. Вероятнее всего, бедняга прослышал про войну и пытается добраться до населенных мест, пока скальп еще у него на голове.

— Его не тронут, — вмешался чиппева. — Знают, хочет добро — говорит про Великого Духа — индеи таких колдунов не обижают — можно не слушать, что говорит, — скальп брать нельзя.

— Рад это слышать, Быстрокрылый, — я уж было решил, что ничей скальп не уцелеет, если ты до него доберешься. А вот солдату что здесь понадобилось, а? Сдается мне, солдату есть чем заняться в гарнизоне, что в верховьях озера. Кстати, Быстрокрылый, а что ты сделал с письмом к командиру Форт-Дирборна, в котором сообщалось о войне?

— Жевал, как кусок табак, — отвечал чиппева, — да, все сжевал, чтобы потаватоми не взяли и не дали читать человеку короля Георга. Плохо в такое время хранить письмо.

— Вряд ли генерал, который дал тебе письмо, поблагодарит тебя за услугу.

— Благодарит — все равно; платит — все равно; теперь письмо не нужно.

— Откуда ты знаешь? Письмо могло бы предупредить гарнизон о нападении врага.

— Они уже там. Гарнизон все убиты, взяли скальпы, а другие взяли в плен. Слышал, как говорили потаватоми.

— Не может быть! И Макино и Чикаго — в руках врагов! Видно, Джон Бульnote 70 долго обрабатывал дикарей, что они так быстро собрались воевать!

— Точно — долгая работа, сколько помню. Про Великого Отца из Монреаля говорили всегда.

— Наверно, ты прав, чиппева; но вот и наши гости — посмотрим, что они нам скажут.

Каноэ подошло достаточно близко, так что можно было различить черты лиц и одежды без помощи подзорной трубы, — собственно говоря, столь подвижное суденышко должно было вот-вот пристать к берегу. По мере приближения незнакомцев наблюдения бортника подтвердились. На носу и вправду восседал солдат в рабочей форме, и у него в ногах лежал мушкет, из тех, что линейные войска получают от правительства. Что же до того, кто сидел посередине, то и его бортник определил так же безошибочно, как и гребца на корме. Каждый из них, можно сказать, был в своей форменной одежде: поношенное, вернее, почти вконец сношенное черное одеяние «священника» выдавало его мирные намерения, как военная куртка и кепи его сурового и закаленного спутника выдавали профессию солдата. Что же до краснокожего, то Быстрокрылый сообщил, что пока не может определить его племя, хотя по его осанке, одежде и поведению можно узнать вождя, и притом одного из высших, как показалось чиппева. Еще через минуту нос лодки зашуршал по прибрежной гальке.

— Саго, саго, — заговорил солдат, вставая, чтобы шагнуть на берег, — саго вам всем, друзья, и надеюсь, что мы прибыли в дружеский лагерь.

— Добро пожаловать, — ответил бортник. — Мы рады всем гостям здесь в глуши, но я еще больше рад и тому, что ты, судя по одежде, ветеран одного из полков дядюшки Сэмаnote 71.

— Так точно, мистер Бортник — ведь это твое ремесло, судя по горшочку для меда и подзорной трубе, что у тебя в руках, да и по прочим приметам. Мы направляемся в Макино и надеемся быть приняты в вашу компанию как друзья.

— А что вы собираетесь найти в Макино — американский гарнизон или английский?

— Да уж ясно, что наш собственный, — ответил солдат, отрываясь от работы, словно вопрос его поразил.

— Макино взят, и теперь там английский пост, как и в Чикаго.

— Вот как! Значит, придется нам менять свои планы, мистер Аминь! — воскликнул солдат, обращаясь к священнику. — Коли враги взяли Макино, нам там делать нечего — на острове небезопасно.

Миссионера, конечно, звали не «Аминь», но такое прозвище ему дали солдаты: во-первых, потому, что это слово всегда произносилось с особым ударением, а во-вторых, вполне вероятно, что оно звучало особенно приятно для солдатского слуха в конце проповеди или молитвы. За долгое время это прозвище так примелькалось, что солдаты без стеснения называли так доброго пастыря прямо в лицо. Миссионер был методистомnote 72 — в этой секте в те дни было мало людей ученых; большинство проповедников выходило из того класса людей, которые вовсе не видят обиды в легких покушениях на их чувство собственного достоинства; они преисполнены такого религиозного рвения и так привыкли отказывать себе во всем, что им приходилось переносить и куда более суровые испытания, чем вольности солдатского языка. Житейский опыт говорит нам, что среди методистов, как и среди представителей прочих религиозных течений в нашей стране, встречаются «волки в овечьей шкуре», но только тот, кто проявляет прискорбную склонность думать о своих дурно, не разглядит в смиренных и беззаветных трудах этой секты христиан нечто большее, чем простой фанатизм или лицемерие.

— Вы правы, капрал, — отвечал миссионер, — а раз дела обстоят так, то нам не остается ничего иного, как всецело предать себя в руки Оноа. Он до сих пор давал нам добрые советы, и лучшего проводника нам в этой глуши не сыскать.

Бурдон едва верил своим ушам. Именем Оноа индейцы называли самого грозного и кровожадного дикаря, известного как Питер Скальп или Пит Скальп, — под этим именем его знали все обитатели пограничья и все дальние и ближние американские гарнизоны. Да и его индейское имя, как говорили, тоже означает «Скальп» на нескольких ирокезских диалектах. Возможно, здесь уместно заодно объяснить и слово «гарнизон», которое на языке местных обитателей относилось не только к войсковым частям, занимающим пост, но чаще к самому посту, т. е. поселению. Поэтому даже старые, давно покинутые и опустевшие форты, оставленные на произвол судьбы, называются здесь гарнизонами, хотя бы в них и четверть века не ступала нога солдата. Это еще одно доказательство переменчивости нашего языка, среди множества других: например, мелкие речки получают название «ручейки», озера становятся «прудами», площади — «парками», а места общественного гуляния возле воды — «набережными»; и все же эти новшества, как бы дурны, бессмысленны и никчемны они ни были, возмущают нас гораздо меньше, чем новомодные неуклюжие обороты, коверкающие современный язык.

Хотя Бурдон был потрясен до глубины души ужасным именем Оноа, которое было ему достаточно известно, никто из его белых спутников не выказал никаких чувств. Если бы его назвали Питер Скальп, вероятно, Дороти и Марджери закричали бы от ужаса, а то и обратились бы в бегство; но имя, которое краснокожие дали этому таинственному вождю, ничего им не говорило. Именно поэтому при звуке его имени и не последовало всеобщей паники. Однако бортник заметил, что, как только это зловещее имя слетело с губ миссионера, чиппева сильно изменился в лице, хотя и не проявил тревоги. Напротив, Бодену показалось, что его приятель Быстрокрылый был скорее рад, чем напуган прибытием этого человека, хотя он больше не высказывался так самоуверенно, как раньше, и вообще вел себя более скромно, чем обычно. Эта неожиданная перемена в поведении его друга несколько смутила Бурдона, хотя отчасти и успокоила его: видимо, в ближайшее время можно было не опасаться столкновений. Тем временем миссионер и капрал продолжали спокойно и безмятежно беседовать, словно у них не было иных причин для беспокойства, кроме падения форта Макино.

— Да, сэр, — продолжал солдат, — Оноа — хороший проводник, да и у костра совета в грязь лицом не ударит; но нынче у нас война, так что мы должны каждый держаться за свое оружие — вы, сэр, за свои проповеди и молитвы, а я — за верное ружье да патронташ.

— А, капрал! проповеди и молитвы были бы для вас так же дороги, как оружие и боеприпас, если бы вы, солдаты, знали им цену. Вспомните Форт-Дирборн! Его защищали, насколько это было в человеческих силах, и воинские части, и ружья и шпаги, и капитаны и капралы — однако вы видели, как их гордыня была унижена, укрепления разрушены и большая часть ваших товарищей истреблена. И все это произошло с вооруженными людьми, в то время как Господь избавил меня, безоружного и смиренного проповедника слова Божьего, от рук филистимлянnote 73 и доставил в укромную гавань здесь, на берегах Каламазу.

— Если уж на то пошло, мистер Аминь, то Господь сделал то же самое и для меня, хоть я был и при мушкете с патронташем, — возразил капрал, привычный к точности. — На некоторых переходах и проповедь не повредит; а оружие и боеприпас на марше всегда сгодятся. Спросите-ка индея, который знает все обычаи пограничья, и убедитесь, что он со мной согласится.

— Индей — один из Божьих изгоев, но и сын избранного народа! — возразил миссионер. — Однако я согласен с вами — лучшего советчика нам не сыскать; поэтому я спрошу у него совета. Дитя семени Аврамоваnote 74, — продолжал он, обращаясь к Оноа, — ты слышал вести о Макино; продолжать путь в этом направлении и думать нечего; куда же мы должны, по твоему разумению, направить свои стопы? Я спрашиваю совета в первую очередь тебя — опытного и мудрого обитателя сих диких областей; в более благоприятное время я намерен обратиться к Богу и испросить Божьего благословения и помощи в наших странствиях.

— Что ж, — сказал капрал, который питал почтительное уважение к усердному, хотя и немного фанатичному миссионеру и при этом верил, что индеец всегда даст хороший совет в подобных обстоятельствах, — попробуйте спросить обоих — коли одна палка сломается, неплохо иметь про запас вторую. Хороший солдат всегда держит часть своих войск в резерве. Помню, когда Бешеный Энтониnote 75 дал приказ идти в атаку на врага при Форт-Майами, мы все готовы были броситься вперед как разъяренные черти, но старик говорит: «Нет — держите часть людей в резерве, говорит, а то, как знать, вдруг нас сомнут на фланге или ударят с тыла». Ну, что же Оноа вам скажет, мистер Аминь?

К тому времени незнакомый индеец уже вышел на берег, что дало Бурдону возможность лучше разглядеть его одежду и его самого. Этот знаменитый дикарь — знаменитый, если учесть, что его слава разнеслась по всем поселениям белых, которые в пограничье разделены сотнями миль, — был в летнем наряде лесных жителей, и любой человек, знакомый с обычаями североамериканских индейцев, сразу заметил бы знаки высокого положения и власти, украшавшие его особу. Ордена Золотого Рунаnote 76 или Святого Духаnote 77, свидетельствующие о высоком положении среди дворянства в Европе, были бы не более красноречивым признаком высокого общественного ранга, чем символы, которые носил этот дикарь, — свидетельства его значения среди народа одного с ним цвета кожи и происхождения, обитающего на берегах безлюдных внутренних морей с пресной водой, которые редко бороздили кили судов; однако с тех пор эти воды привыкли и к пароходам, и к гребным винтам, к бригам, гоночным лодкам и шхунам; быть может, к концу нашего столетия эти воды покроются, как Средиземное море, белыми парусами тысяч судов, снующих от берега к берегуnote 78.

Вокруг шеи Оноа носил нечто вроде ожерелья из трубочек, выточенных из красного трубочного камня, встречающегося на Западе, и каждая была украшена резьбой, если не искусной, то сделанной с большим старанием. Кроме того, на груди его красовалось примитивное изображение гремучей змеи, сделанное желтой краской. Очевидно, это был «тотем»note 79, или «герб» его племени; хотя о том, что это за племя, где оно обитает, откуда пришло — по глубокому убеждению всех здешних краснокожих и бледнолицых, было ведомо только ему одному. На небольшой серебряной медали, висевшей выше ожерелья, был изображен крест — тот самый, на котором Сын Божий, в человеческом образе, принял смерть ради искупления человечества. Можно было подумать, что этот проницательный, наблюдательный и мудрый дикарь, хотя и не веривший в доктрины, содержащиеся в Библии, не испытывал никакого священного ужаса перед реликвией, которая часто повергает в трепет тех, кто утверждает, что единственная их надежда на спасение — в жертве, принесенной на великом оригинале этого изображения. Старинную медаль иезуитовnote 80, передававшуюся из поколения в поколение в его семье, он носил скорее как политический, чем религиозный символ, хотя прекрасно знал, с каким напутствием она была дарована. Возможно, он заметил, что крест, столь почитаемый одними миссионерами, вызывал у других плохо скрываемое раздражение, но это обстоятельство могло бы смутить лишь новообращенного, не обладавшего столь острым умомnote 81.

Пониже гремучей змеи, или «тотема» своего племени, Оноа нарисовал грубое подобие вытянутой руки, жест которой означал предостережение, или «берегись». Это был, так сказать, девиз на его гербе; «не тронь меня» в его собственном исполнении: «gare a qui la touche»; «noli me tangere»note 82.

Голова его была выбрита, как подобает воину, за исключением благородной «скальповой пряди», но воинской раскраски вождь не носил. В резких, смелых чертах лица прославленного дикаря было нечто орлиное; сравнение это как нельзя больше подтверждал и его твердый, холодный и пронзительный взор. Подбородок был выдающийся и широкий, губы — твердо сжатые, зубы — короткие, но ровные, а улыбка — вежливая, а порой и подкупающая.

Одет Оноа был просто, в соответствии с сезоном, и удобно для путешествия. В его прическе торчало одно-единственное орлиное перо, а пояс-вампум, который он носил, был ценнее обычных поясов, и за него были заткнуты нож и томагавк; легкая, пестрая хлопчатобумажная охотничья блуза с бахромой покрывала его торс, а легкие гетры из оленьей кожи, доходившие до колен, и мокасины из того же материала довершали его наряд. Колени, как и верхняя часть крепких жилистых ног, были обнажены. При нем был рог для пороха, и сумка для пуль, и винтовка скорее американского, чем военного, образца — длинная, меткая, точная в прицеле до волоска.

Вышедши из лодки, Питер (белые звали его обычно именно так, из вежливости опуская упоминание о скальпах) вежливо приветствовал всех, собравшихся возле каноэ. При этом он сохранял суровое, но преисполненное простоты и искренности выражение лица, как истый американец, — конечно, насколько человеческому взору было возможно проникнуть в его тайные чувства. Мужчинам он по очереди пожал руки, а на двух женщин едва взглянул, хотя едва ли ему случалось раньше видеть столь совершенную картину женской прелести, которую являла собой в эту минуту Марджери: личико ее разгорелось от волнения, сияющие голубые глаза были полны любопытства, а прелестные губки слегка приоткрылись от восторга.

— Саго, саго! — сказал Питер глубоким, гортанным голосом и продолжал на довольно хорошем английском языке: — Саго, саго, старики и юные, к вам пришел друг, повидать вас и поесть в вашем вигваме — кто главный вождь, а?

— Здесь нет ни вигвама, ни вождя, — отвечал Бурдон, хотя он едва не отшатнулся от протянутой руки того, о ком слышал столько легенд. — Мы люди простые, и среди нас нет никого, кто служит государству. Я промышляю сбором меда, и ты можешь есть его, сколько захочешь, а этот человек помогает маркитантам в гарнизонах. Он держал путь на юг, в расположение войск в верховьях озера, а я направлялся на север, в Макино, и дальше — к поселениям.

— А почему мой брат так спешит? — мягко спросил Питер. — Пчелы устали носить мед?

— Времена неспокойные, и краснокожие выкопали топор войны; бледнолицый не знает, когда его вигвам в безопасности, когда нет.

— А где вигвам моего брата? — спросил Питер, настороженно озираясь. — Вижу — не здесь; где он?

— Там, далеко в прогалинах, вверх по Каламазу. Мы оставили его на прошлой неделе и остановились в хижине на том берегу, но отряд потаватоми заставил нас искать убежища здесь.

Услышав это, Питер медленно обернулся к миссионеру, подняв вверх палец, чтобы придать особый вес своим словам.

— Говорил вам, — произнес индеец. — Знал — здесь потаватоми. Могу знать про них очень далеко.

— Мы их опасаемся, так как с нами женщины, — добавил бортник, — и думаем, они могут охотиться за нашими скальпами.

— Возможно; во время войны все индеи любят скальпы. Вы — янки, они — английские; сейчас нельзя идти по одной тропе и не ссориться. Нельзя позволить потаватоми поймать вас.

— А как нам этого избежать, теперь, когда вы здесь? У нас были все каноэ, и мы чувствовали себя в полной безопасности, но если вы переправитесь на ту сторону и отдадите им свое каноэ, им уже ничто не помешает делать с нами, что им заблагорассудится. Если пообещаешь не переправляться через реку, пока мы не выйдем подальше в озеро, то мы сможем уйти в другое место и не оставить следа.

— Надо переправиться — да, надо переправиться, а то потаватоми будут удивляться — да, надо переправиться, но не тронут каноэ, нет.

— А как ты им помешаешь, если они так захотят? Ты — один, а их — два десятка.

Услышав эти слова, капрал Флинт насторожил уши и встал по стойке «смирно», если возможно было стоять прямее, еще раньше, — ведь он считал себя человеком ответственным, тем более что прошел все войны на Западе, начиная с великих баталий Сент-Клераnote 83 до сражений Бешеного Энтони. Однако он был избавлен от необходимости отвечать; Питер показал ему выразительным жестом, что берет эту обязанность на себя.

— Не нужно бояться, — спокойно сказал Питер. — Знаю потаватоми — знаю всех вождей. Никто не тронет каноэ Оноа, если он сказал не трогать.

— Но ведь они — английские индеи, а ты, как я вижу, товарищ солдата дяди Сэма.

— Ничего; Оноа всегда идет, куда хочет. Иногда идет к потаватоми; иногда — к ирокезамnote 84. Все оджибвеи знают Оноа. Даже чирокиnote 85 теперь его знают и открывают уши, когда он говорит. Надо переправиться через реку, пожать руку Вороньему Перу.

В словах Питера, когда он говорил о своей неприкосновенности или могуществе, не было ни следа бахвальства или хвастовства, он упоминал об этом спокойно, естественно, как человек, привычный к почтительному отношению. Род человеческий, в целом, обращает мало внимания на силу привычки; чувства тщеславных людей страдают от самых естественных и прямых свидетельств преимущества кого-то над ними так же часто, как и от тех, которые норовят разжечь соперничество. В описываемом нами случае, однако, подобным чувствам было неоткуда взяться, ведь индеец не претендовал на большее, чем ему приписывала его повсеместная слава.

После того как Питер таким образом объяснил свои намерения, миссионер счел подобающим добавить несколько слов от себя. Однако это он сделал конфиденциально, для чего отошел в сторону вместе с бортником. Что же до Гершома, то его, как видно, не ставили ни во что и не считали нужным тратить на него ни время, ни внимание.

— Можете довериться Питеру, друг бортник, — начал миссионер. — Если он что пообещал, то непременно исполнит. Я хорошо его знаю и всецело предался его заботам. Коли он говорит, что потаватоми не получат его каноэ, значит, они его не получат. На этого человека вполне можно положиться.

— А разве это не тот самый Питер Скальп, чья ужасная слава разнеслась по всему пограничью?

— Тот самый; но не стоит тревожиться из-за имен: они никому не причинят вреда и вскоре будут забыты. Потомок Авраама, Исаакаnote 86 и Иаковаnote 87 не мог быть послан в эту глухомань иначе, как Промыслом Божиим; а он здесь, поверьте мне, лишь с благой целью.

— Потомок Авраама, Исаака и Иакова! Да ведь Питер — краснокожий, настоящий индей, разве нет?

— Разумеется; но никто, кроме меня, не знает, какого он племени. Я знаю это и вскоре провозглашу истину, друг бортник, по всей стране. Да, мне дарована честь сделать это великое открытие, хотя порой мне кажется, что сам Питер, как и все окружающие, не ведает, какого он рода и племени.

— Вы хотите утаить это и от меня? Признаюсь, что, на мой взгляд, мнение о краснокожем сильно зависит от того, к какому племени он принадлежит. Он из племени виннебаго?

— Нет, мой друг, он не имеет ничего общего с виннебаго.

— Может, он потаватоми, оттава или из оджибвеев?

— Отнюдь. Питер происходит от племени несравненно более благородного, чем все, тобой поименованные.

— Значит, он индей из Шести Наций?note 88 Мне говорили, что после Революцииnote 89 они добрались до этих мест.

— Быть может, это правда, но Питер не родственник ни потаватоми, ни оттава, ни оджибвеям.

— Едва ли он из сауковnote 90 или фоксов;note 91 по виду он не похож на индейцев из областей Дальнего Запада.

— Ни то, ни другое, ни то, ни другое, — ответил пастор Аминь, чья тайна, видимо, сама просилась наружу и вот-вот готова была вырваться. — Питер — сын Израиля; один из потерянных сынов страны Иудейской, как и многие его краснокожие братья, — заметь, я не сказал все, но многие его краснокожие братья, — хотя сам он, быть может, и не знает, какого он племени. Обратись к Книге Бытия, глава сорок девятая, стихи тринадцать и четырнадцать, и найдешь там все обетования и предсказания. «Завулон при береге морском будет жить, и у пристани корабельной». Это, совершенно ясно, относится к другим краснокожим братьям, обитающим ближе к побережью. «Иссахар осел крепкий, лежащий между протоками вод» «и преклонил плеча свои для ношения бремени и стал работать в уплату дани»note 92. Это, без сомнения, относится к чернокожим из южных штатов, и здесь речь идет не о Питере. «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути»note 93. Вот тебе и краснокожий, изображенный кистью истины! «Гад, — толпа будет теснить его»note 94. Капрал, подойдите к нам и поведайте нашему новому другу, как Бешеный Энтони со своими толпами потеснил краснокожих. Вы же там были и все об этом знаете. Все сказано яснее ясного: до той поры, пока в леса не пришли «длинные ножи» и «кожаные чулки», индейцы жили на приволье. Но против них они устоять не смогли.

— Да, — подхватил капрал Флинт, для которого не было ничего приятней, чем разговоры о войне, — все так и было, как говорит пастор Аминь. Поначалу дикари, пронырливые и ловкие, устраивали нам засады и удирали прежде, чем мы успевали их атаковать; да только генерал надумал вызвать в эти места кавалерию. До такого никто бы не додумался, это придумал Бешеный Энтони. Как только дикари стали нас обстреливать, мы напали на них и спугнули, а стоило им подняться, как кавалерия рванулась в бой, сверкая «длинными ножами» и тесня врага на своих скакунах в «кожаных чулках». Мистер Аминь сыскал в Писании слова, которые точно предсказали нашу победу, да и описали ее почти так же точно, как донесения в штаб армии.

— Гад, — толпа будет теснить его, — вставил миссионер, торжествуя.

— Так точно — так точно; кавалеристы их и потеснили! Бешеный Энтони так и сказал, что хватит одного эскадрона, после того как мы выбьем краснокожих из засады, да и из любого укрытия; так оно и вышло. Признаюсь, я стал еще больше уважать Священное Писание после того, как пастор Аминь прочел мне те слова.

— Склони свой слух к этим словам, друг бортник, — добавил миссионер, который наконец-то оседлал любимую лошадку: он воображал, что видит сынов Израиля в краснокожих сынах американского Запада, — и скажи мне сам, знаешь ли ты более пророческие слова: «Вениаминnote 95 хищный волк, утром будет есть ловитву и вечером будет делить добычу»note 96. Никакое человеческое искусство не в силах дать более верный портрет этих индейцев.

Боден был не слишком силен в Священном Писании и едва ли понимал, что все сие значит. Идея о том, что американские индейцы — потомки потерянных колен дома Израилеваnote 97, была ему в новинку; не мог он также представить себе, чем стоит гордиться в истории этих племен, даже в самые благодатные дни, когда они владели землей обетованной;note 98 хотя некоторые смутные воспоминания о том, что он читал в детстве, — а какой американец не читал Писания? — позволили ему задать несколько вопросов относительно только что полученных сведений.

— Значит, вы принимаете американских дикарей за иудеев? — спросил он, поняв основную идею миссионера.

— Это так же неоспоримо, как и то, что вы здесь, передо мной, друг бортник, хотя вы не должны полагать, что я считаю Питера Оноа потомком колена Вениаминова. Нет, для определения племени Питера я прибегаю к стиху двадцать первому. «Неффалим… „ — Неффалим предок этого рода. — „Неффалим — серна стройная; он говорит прекрасные изречения“. Ну, может ли быть сказано лучше? Серна стройная — это лесной олень на воле, и, в смысле метафорическом, к оленю относится и человек, который на него охотится. А Питер был — да нет, и остается — великим охотником и имеет безусловное отношение к „сернам“, то есть оленям; а „он говорит прекрасные изречения“ — это окончательно подтверждает мое мнение, тут никаких сомнений быть не может, потому что Оноа — самый красноречивый из всех ораторов, каких мне приходилось слышать! Никто из тех, кому довелось его слышать, не станет сомневаться, что он — именно тот, кто «говорит прекрасные изречения“. Какие еще доводы привел бы достопочтенный миссионер в пользу своей теории, которую он издавна лелеял, мы не можем поведать, так как сам индеец подошел к беседующим и прервал их разговор. Питер решил без промедления отправиться на тот берег и пришел сказать об этом своим спутникам, которых брать с собой не собирался. Помешать осуществлению этого намерения Бурдон мог разве что применив силу; прибегать же к силе, как он считал, было неразумно и рискованно.

ГЛАВА XII

Питер вел себя настолько независимо, чтобы не сказать — властно, что возражать ему было, очевидно, бесполезно. Бортник вскоре имел случай убедиться, что и миссионер и капрал подчинялись воле индейца, так что спорить с ним не приходилось. Во всем он поступал как ему заблагорассудится: спутники повиновались ему так беззаветно, словно один из них видел в нем Иисуса, сына Навинаnote 99, а второй — даже самого Ааронаnote 100, великого первосвященника.

Питер вскоре покончил со своими приготовлениями. Все пожитки миссионера и капрала были выгружены из каноэ, и в нем осталось лишь личное имущество и запасное платье самого индейца. Не мешкая, индеец спокойно и бестрепетно направил каноэ к другому берегу, и оно легко и стремительно понеслось, подгоняемое попутным ветром. Как только он вышел из-под прикрытия зарослей риса, бортник и Марджери поспешили на высокое место, откуда могли наблюдать и его действия, и прием, который ему окажут потаватоми. Здесь мы их и оставим, а сами отправимся вместе с каноэ, несущим вождя к северному берегу.

Поначалу Питер спокойно работал веслом, словно у него не было иной цели, кроме переправы через реку. Однако, выйдя из зарослей на чистое место, он перестал грести и начал развязывать солдатский мешок, где было аккуратно сложено его одеяние. Из этого хранилища вождь бережно извлек небольшой узелок, в котором оказалось не меньше семи свежих человеческих скальпов, которые он привязал, в определенном порядке, к палке, напоминающей посох. Затем, удовлетворенный результатом, он снова взялся за весло. Потаватоми, конечно, заметили каноэ, как только оно показалось на глади реки, и тут же собрались на месте обычного причала, ниже шэнти, поджидая чужака. Питер же перестал грести, как только до берега осталось ярдов сто, взял свой посох со скальпами и выпрямился во весь рост, предоставляя ветру нести каноэ, в полной уверенности, что оно пойдет в нужном направлении, так как он позаботился увести его в наветренную от причала сторону. Раз или два он медленно взмахнул посохом, словно желая привлечь внимание к скальпам, подвешенным к его верхушке так, что каждый был отлично виден.

Ни Наполеон, возвратившийся после сражения под Аустерлицемnote 101, ни Веллингтонnote 102, входящий в палату общинnote 103, чтобы выслушать благодарственную речь спикераnote 104, по возвращении из Испанииnote 105, ни победитель во всех битвах при Рио-Браво-дель-Нортеnote 106, ни даже герой долины Мехикоnote 107, чьи лавры спорили со славой самого Кортесаnote 108, едва ли могли привлекать такой горячий интерес зрителей, как этот знаменитый индеец, размахивающий своими скальпами — славным трофеем — перед кучкой потаватоми. Слава, то есть преклонение перед воином-победителем, была их общей целью. Надо признать, что мудрым и справедливым людям, которые судят по стандартам разума и права, побуждения, заставлявшие прославлять победы всех вышепоименованных, могли бы показаться в ином свете, а не в ореоле славы; но для простых людей это была одна и та же воинская слава, без различия. Имя Оноа, перелетая из уст в уста, звучало почтительно: как видно, великого вождя многие узнали еще прежде, чем он ступил ногой на берег.

Воронье Перо и другие вожди вышли вперед, навстречу гостю; молодые воины остались стоять поодаль, выражая почтительное восхищение. Питер ступил на берег и приветствовал всех главарей с присущей дикарям торжественностью. Он пожал руки всем по очереди, а некоторых назвал по именам, что было свидетельством предшествовавшего этой встрече их знакомства; затем начался нижеследующий разговор. Все говорили на языке потаватоми, но, как мы уже имели случай заметить, вряд ли читатель уразумел бы смысл сказанного, если бы мы решились передать его, слово за словом, на том языке, на котором шел разговор. Ради преодоления этих затруднений, а также по некоторым иным причинам, которые вряд ли стоит поминать, мы решились перевести сказанное как можно более точно, насколько это нам позволит строй английского языка.

— Мы рады тебе, отец! — воскликнул Воронье Перо, намного превосходивший своих соотечественников и положением и авторитетом. — Вижу, что мой отец, как это у него в обычае, добыл много скальпов и что бледнолицых день ото дня становится все меньше. Скоро ли взойдет солнце того дня, когда их вигвамы станут похожи на дубы зимой? Может ли наш отец дать нам надежду увидеть этот час?

— Долгий путь лежит от Соленого озера, откуда солнце встает, до другого, куда оно прячется на ночь. Каждую ночь солнце спит под водой, но оно такое горячее, что высыхает, едва поднявшись со своего ложа. Это дела Великого Духа, а не наши. Солнце — его солнце; индейцы могут греться в его лучах, но не в силах сократить его путь даже на длину рукоятки томагавка. То же скажу и о времени: оно принадлежит Маниту, который может сокращать или продлевать его по своей воле. Мы лишь его дети, и нам надлежит повиноваться. Он не забывает нас. Он сотворил нас собственными руками и не станет выгонять нас из нашей страны, как отец не станет выгонять из вигвама родного сына.

— Мы надеемся на это; только наши жалкие слабые глаза не могут видеть это, Оноа. Мы считаем бледнолицых, и каждое лето они множатся, как трава в прериях. Их становится больше в пору листопада, чем в пору весенних почек, но следующей весной их еще больше, чем в пору листопада. За несколько месяцев на месте сосны оказывается город, и вигвамы выживают волков из их логовищ. Через несколько лет нам придется есть вместо дичи собак, если псы бледнолицых не сожрут нас прежде.

— Нетерпение свойственно скво, но мужчины умеют ждать. Эта страна дана краснокожим Великим Духом, как я часто говорил вам, дети мои; и если он допустил сюда бледнолицых на несколько зим, то лишь в наказание за наши дурные дела. Теперь мы уже раскаялись в том, что натворили, и он поможет нам изгнать отсюда чужаков и снова отдаст нам леса для охоты. Были ли у потаватоми посланники нашего Великого Отца в Монреале, чтобы влить мужество в их сердца?

— Они без конца нашептывают в уши наших соплеменников, я и не упомню времени, когда среди нас не шныряли бы эти шептуны из Монреаля. Они дают нам теплые одеяла, и «огненная вода» у них крепкая, а винтовки стреляют метко; но все это не мешает детям дядюшки Сэма к вечеру становиться более многочисленными, чем поутру. Краснокожие устали считать их. Они стали изобильнее, чем голубиные стаи весной. Мой отец снял множество скальпов, но можно подумать, что его нож не жнет, а сеет: их скальпов по-прежнему не перечесть.

— Глядите! — воскликнул Питер, опуская свой посох, чтобы все получше рассмотрели его отвратительные трофеи. — Эти взяты у солдат в верховьях озера. Там был и Черный Дрозд со своими юными воинами, но ни один из них не снял столько скальпов! Это — единственный способ помешать белым голубям налетать на нас стаями, застилающими солнце.

В толпе индейцев снова послышался восхищенный шепот, и каждый юный воин наклонился, чтобы пересчитать скальпы и рассмотреть, по им одним известным признакам, кому они принадлежат — какого пола, возраста и положения были несчастные жертвы. Перед ними было еще одно — сверх сотен, которые им были известны, — доказательство доблести таинственного Оноа, как и его неугасимой ненависти к пришельцам, которые мало-помалу, но неукоснительно, вытесняла древнюю расу, так что места, некогда знавшие свои племена «не узнавали их» болееnote 109. Когда взрыв чувств улегся, разговор вступил в прежнюю колею.

— Среди нас появился колдун бледнолицых, Оноа, — продолжал Воронье Перо, — и он так ослепил наши глаза, что мы и не знаем, что думать.

Затем вождь пересказал основные подробности пребывания у них бортника, ничего не прибавляя и не убавляя, насколько это было ему доступно, и честно признаваясь, что ни он, ни остальные вожди не понимают, что к чему. Вдобавок к этому рассказу он поведал таинственному Оноа и о пленнике, и о смерти Большого Лося, и о том, что с утра они собирались подвергнуть пленного чиппева пытке, и о его бегстве, когда погиб молодой воин, и о последовавшем затем бегстве их неизвестных врагов, которые украли все их лодки. Воронье Перо чистосердечно признался, что не может догадаться, какое участие во всем этом принял бледнолицый колдун. Он до сих пор не мог решить, кто перед ним — самозванец или подлинный прорицатель. Однако Питер был не так легковерен, как вожди. Он был во власти суеверий, как и все невежественны люди, но — благодаря ясной голове и живости ума — был мне го выше своих недалеких соплеменников. Услышав описание загадочного «колдуна», он тут же признал в нем бортника Когда один индеец описывает, а другой разбирает или сопоставляет приметы, избежать разоблачения практически невозможно.

И хотя Оноа, или «Лишенный племени», как его часто звали краснокожие — благодаря тому обстоятельству, что никто не знал, к какому роду-племени из многочисленной семьи индейских племен он принадлежал, — прекрасно понял, что бортник, которого он видел на том берегу, и заклинатель, явившийся в лагерь потаватоми, — одно и то же лицо, он постарался скрыть этот факт от Вороньего Пера. У него были на это свои виды, и он прекрасно понимал преимущества, которые дают скрытность и потаенное знание. У индейцев эти свойства раз виты гораздо сильнее, чем у белого человека; и мы, представители белой расы, тоже порой позволяем одурачить себя. В сложившихся обстоятельствах Питер предпочел утаить свои догадки, оставив своих краснокожих собратьев в растерянности и сомнениях; но он позаботился о том, чтобы получить подтверждение этим догадкам, задавая достаточное количество вопросов. Убедившись в своей правоте, он тут же перешел к другим темам, гораздо более интересующим и его самого, и его собеседников.

Теперь держали совет два вождя — «Лишенный племени» и Воронье Перо, и никто не смел в такую минуту нарушить совещание столь выдающихся особ. Оба вождя представляли собой живописную группу, весьма характерную для подобных совещаний. Они уселись на берегу лицом друг к другу, со скрещенными ногами, так что их головы оказались всего в двух футах друг от друга, и временами сопровождали беседу величественными жестами, предписанными строгими правилами местного этикета. Воронье Перо, в яркой военной раскраске, выглядел устрашающе и воинственно, а в облике Оноа не было ничего бросающегося в глаза, сверх украшений и одежды, описанных выше, если не считать его выразительного лица. Лицо этого индейца было отмечено задумчивостью, что не редкость среди диких племен; но по временам оно словно вспыхивало, озаренное внутренним огнем, подобно кратеру, дышащему пламенем под покровом густого дыма. Человек, привыкший изучать лица людей и разбираться в их выражении, мог бы увидеть на этом лице признаки глубоко затаенной хитрости в сочетании с признаками неподдельной и горячей природной страсти. В этот самый момент вождь лелеял замыслы, достойные самого высокого духом деятеля, а именно — он стремился воссоединить союз всех племен своей расы, с целью вернуть владения, которые они уступили бледнолицым; но эти замыслы были смешаны с жестокостью и мстительностью истинного дикаря — свирепого, хотя не лишенного благородства.

Нет, не напрасно белые, разбросанные по приграничным поселкам, дали ему прозвище Питер Скальп. Его посох наглядно подтверждал, что это имя он снискал сотнями кровавых подвигов, столь жестоких и победоносных, что теперь этот воин, пророк и советник — во всех трех ипостасях своей единой личности — уже начал надеяться на то, что его чаяния близки к исполнению. Естественно, его надежды питались невежеством, мешавшим ему оценить все могущество англосаксонской расы на новом континенте; но это невежество вряд ли превосходит таковое среди лиц, претендующих на неизмеримо более высокие познания и обитающих в другом полушарии, которые частенько воображают себя непогрешимыми судьями во всем, что касается человека и его свойств. Питер, «Лишенный племени», ошибался не более тех, кто вообразил себе, что видят всю силу великой Республики в небольшой кучке храбрецов, собравшихся в Корпус-Кристиnote 110, под водительством своего неукротимого вождя, и кто предсказывал, буквально шаг за шагом, препоны, поражения, несчастья и окончательное падение, которые Божественное Провидение еще не соблаговолило обрушить на первые движения младенца Геркулеса, лежащего в своей колыбели. Увы! враг, более всего угрожающий погубить все новые и неприступные со всех сторон крепости, таится внутри; и с него нельзя спускать глаз, чтобы он не осуществил свои зловредные замыслы и не погубил самые светлые надежды, которые когда-либо озаряли грядущую судьбу рода человеческого!

Совет вождей продолжался целый час. Воронье Перо заслуживал доверия Питера, а что касается самого Оноа, то в глазах Вороньего Пера он был более велик, чем сам Текумсе и даже брат его, Пророкnote 111. Кое-кто нашептывал даже, что всем заправлял «Лишенный племени», а те, кого мы назвали, всего лишь действовали по его указке или слушались его советов. Читатель сможет предвидеть развитие событий, если мы познакомим его с несколькими фразами, которыми обменялись собеседники перед тем, как присоединиться к своим соплеменникам.

— Значит, мой отец намерен вести тех бледнолицых по кривой дорожке и снять с них скальпы, когда ему будет угодно, — сказал Воронье Перо, с полной серьезностью выслушав то, что Питер поведал ему о своих планах на будущее, — а кто же возьмет скальп чиппева?

— Кто-нибудь из юных воинов потаватоми; но не раньше, чем я использую его в своих интересах. Со мной путешествуют колдун-богомол и воин бледнолицых, но я не стану снимать с них скальпы, пока они не доставят меня, куда нужно. Совет соберется на Лесных прогалинах (так мы переводим выражение Питера, буквально означавшее «открытые леса среди прерий»), и я хочу показать своих пленников вождям, чтобы они поняли, как легко истребить всех янки поголовно. В моей власти теперь четверо мужчин из этого народа и две скво; если бы каждый краснокожий истребил столько врагов, земля наша вскоре очистилась бы от них!

Эти слова были произнесены с ненасытной яростью, которая вспыхнула в глазах говорившего и сделала его лицо ужасным. Даже Вороньему Перу стало не по себе при виде этой неукротимой свирепости; но жестокость промелькнула как молния, почти мгновенно сменившись дружелюбной и обманчивой улыбкой, больше подобающей коварному азиату, чем коренному обитателю Америки.

— Им счету нет, — возразил вождь потаватоми, как только опомнился, успокоенный менее свирепым выражением лица собеседника, — если люди говорят правду. Черный Дрозд сказал мне, что даже бледнолицых скво больше, чем оставшихся воинов краснокожих.

— Их станет на две меньше, когда я привяжу к своему посоху скальпы тех, что сейчас на том берегу, — сказал Питер, и на лице его снова промелькнуло как вспышка молнии выражение мстительного злорадства. — Но хватит об этом; мой брат знает, что я прошу его сделать. Ни один волосок с головы этих бледнолицых не должен упасть от руки другого воина — они мои. Когда настанет час, нож Оноа не дрогнет. Потаватоми получат свои каноэ и могут последовать за нами вверх по реке. Они нагонят нас у Лесных прогалин, вблизи Круга Прерий. Место им известно — краснокожие любят охотиться на оленей в тех местах. А теперь иди и передай все это своим воинам; да скажи им, что кукуруза не станет расти и олень не станет ждать стрелы охотника, если они ослушаются меня. Для мести настанет свой час.

Воронье Перо сообщил все это воинам, и они повиновались своим оракулам. Каждый старался получить подробные инструкции, чтобы неукоснительно выполнить то, что от него требовалось. Впечатление, произведенное на всех краснокожих Северо-Запада былыми подвигами «Лишенного племени», старавшегося пробудить дух народа, и страх наказания за ослушание были так велики, что каждый из воинов был уверен: любое неповиновение или нерасторопность будут стоить ему жизни.

Однако едва Воронье Перо успел передать воинам приказания, как все единогласно потребовали познакомить Оноа с великой загадкой Источника Виски, чтобы он помог ее решить. Молодые люди, несмотря на все происшедшее, все еще надеялись, что этот родник существует. Аромат, сильный и манящий, еще не выветрился, и они никак не могли отказаться от мысли, что «огненная вода» пробивается прямо из-под земли. Правда, их уверенности был нанесен некоторый ущерб: слишком неожиданно покинул их белый колдун, обманув их надежды и нарушив обещание исторгнуть изобильный источник на том месте, где добыл всего малую толику; однако, несмотря ни на что, на камне было несколько мелких лужиц виски, и многие, отведав, убедились в подлинности напитка. Как водится, попробовав, они возжаждали еще больше, а жажда этого рода у индейцев только возрастает при малейшей возможности ее удовлетворить.

Питер выслушал просьбу с полной серьезностью и согласился рассмотреть это дело, к чему его обязывали и популярность, и влияние, которыми он пользовался. Он не был чужд суеверий, но среди них не оказалось ни одного, которое допускало бы возможность добыть поток виски из сплошного камня. И он охотно согласился осмотреть заколдованное место и проверить наличие чарующего запаха, чтобы составить собственное представление о тех уловках, к которым прибег бортник, дабы одурачить невежественных дикарей, в чьи руки попал по воле случая.

Пока молодые воины наперебой старались указать места, где аромат был всего сильнее, Питер сохранял непоколебимую серьезность. Он не опускался на колени, чтобы понюхать камни, как другие вожди, так как врожденное чувство собственного достоинства подсказывало ему, что делать это ему не подобает; но он осмотрел все вокруг пристально, с присущим индейцам вниманием к малейшим подробностям, которые могли помочь ему выведать правду. Среди зрителей все это время царило величайшее почтение и глубокое благоговение. Оноа удалось добиться такого морального авторитета среди индейцев Северо-Запада, что никому из краснокожих в этих местах было с ним не сравняться. Белые же о нем почти ничего не знали, не слыхали его истории и не ведали его истинного характера — все это было окутано тайной. В неосведомленности тогдашних бледнолицых нет ничего удивительного. Они и своих-то вождей не понимали, а вождей племен, обитающих на прогалинах, в прериях и в лесах, они понимали и того меньше. Да и сейчас — разве массы американского народа знают, каковы на самом деле характеры наших политиканов?

Ни одна из наций, считающих себя цивилизованной и гордящейся открытой гласностью, не находится в подобном неведении, и по нескольким весьма очевидным причинам. У нас нет столицы, где бы периодически собирался цвет нации и откуда бы распространялось общественное мнение о всех важнейших делах, скорректированное лучшими умами, так как истина рождается в столкновении умов — вот первая причина. Громадная территория страны, разделяющая людей расстояниями, которые ни один факт не может преодолеть, не подвергаясь опасности дорогой превратиться в свою противоположность, — вот вторая причина. Но самое роковое из всех влияний, стремящихся ввести американцев в заблуждение, — это злоупотребление техникой, которая должна была служить прямо противоположной цели. Если язык дан людям, чтобы общаться со своими ближними, то философы давно уже заметили, что он нам дан, «чтобы скрывать свои мысли». И если пресса была предназначена для широкого распространения правды, то позже она превратилась в средство распространения лжи. Вторую легче — нет, неизмеримо легче — распустить на все стороны света, чем первую. Правда требует искренности, беспристрастия, честности, трудолюбия и изобретательности; а фальшивки, сфабрикованные или случайные, ни в чем подобном не нуждаются. Страна получает по большей части то, что рождается без труда; и тщетно стали бы мы надеяться, что народ, позволивший слепо и покорно склонить свою шею под ярмо лжи об его собственных предводителях, может хоть в малой степени разбираться в характерах чужих вождей.

Так обстояло дело и с Оноа. Имя его среди белых было неизвестно, разве что ходили слухи о его ужасной и устрашающей мести за несчастья своего народа. Но иное дело — краснокожие. У них не было «раздвоенных языков», которые подменяли бы истину ложью; а если таковые и находились, им никто не верил. Потаватоми, собравшиеся здесь, знали все о Текумсе, о ком и белые были много наслышаны. Этот вождь шауниnote 112 долго действовал в их среде, и его влияние чувствовалось и вблизи и вдали. Это был отважный, энергичный и предприимчивый воин: быть может, он лучше других своих современников знал искусство войны, каким оно было тогда у краснокожих. Они знали имя и личные достоинства его брата, Тенскватавы («Открытая Дверь»), называемого Пророком, чье имя вошло в историю тех времен. Оба вождя были весьма могущественны, хотя редко обитали подолгу в каком-нибудь одном племени, но их происхождение, их биографии, их характеры были известны всем, как и сведения об их общем отце, Пакишено («Я Спускаюсь С Небес»), и их матери, Меотетаске («Черепаха, Откладывающая Яйца В Песок»). Но об Оноа этого никак не скажешь. Его прошлое было такой же тайной, как и будущее. Ни один индеец не мог даже сказать, в каком племени он рожден. Тотем, который он носил, не принадлежал ни одному из живших тогда на континенте племен, и все, что было с ним связано — его биография, происхождение, семья, — оставляло простор догадкам и измышлениям.

Говорят, что у индейцев есть предания, которые известны только немногим избранным и которые передаются ими из поколения в поколение. Совсем недавно просвещенный и образованный краснокожий сообщил мне лично, что именно он был хранителем некоторых древних преданий и таким образом достаточно знал историю своего народа, чтобы быть вполне уверенным, что он вовсе не произошел от потерянных колен дома Израилева, хотя в дальнейшие подробности входить отказался. Вооружаться таинственностью, чтобы упрочить и расширить свое влияние, настолько естественно, что нам нетрудно поверить в бытование такого приема; возможно, единственной причиной, заставляющей Вольных каменщиковnote 113 или Од Фелеушипnote 114 прибегать к подобной практике, было желание властвовать не на основе свободного выбора и разума, а опираясь на игру воображения. Так что Питер пользовался всеми преимуществами таинственности. Говорили, что настоящее его имя никому не известно, так как имя Оноа он получил благодаря множеству снятых им скальпов, имя Ва-Ва-нош дал ему благоволивший к нему влиятельный оджибвей, а Питером, само собой разумеется, называли его белые. Кое-кто из самых преданных его почитателей намекал, что со временем настоящее имя «Лишенного племени» станет известно, его происхождение, начало его жизненного пути и все, что с ним связано, в один прекрасный день станут достоянием каждого краснокожего. А пока индейцам оставалось довольствоваться тем, что они видели своими глазами и понимали. Мудрость Ва-Ва-ноша блистала на советах племен; оратора, равного ему, не было спокон веку; что же касается его мстительной ненависти к врагам своей расы — об этом можно было судить по снятым им скальпам. Ни одному индейцу не дано было узнать больше до срока, когда этот великий вождь и провидец завершит свою миссию.

Если бы кто-нибудь, просвещенный и образованный, как подобает цивилизованному человеку, оказался тогда среди индейцев и смог наблюдать за выражением лица и жестами Питера, когда он ловил запах виски, а затем тщетно искал источник аромата и разгадку тайны, так озадачившей потаватоми, — у него, возможно, нашлась бы причина отнестись с недоверием к сомнениям этого необыкновенного индейца. Если Питер и прибегал когда-либо к актерским уловкам, то именно в этом случае. Он ни в малейшей степени не разделял заблуждений своих соплеменников, хотя запах поначалу и его озадачил. Но в конце концов он пришел к естественному выводу: этот необычайный запах каким-то образом связан с семейством, которое он оставил на другом берегу. С этой минуты у него камень с души свалился.

Однако Питер, по своей привычке, вовсе не собирался растолковывать потаватоми то, что самому ему стало совершенно ясно. Напротив, он постарался пустить пыль в глаза вождям, чтобы подчинить и их власти суеверий. Закончив свои наблюдения все с той же непоколебимой серьезностью, он обещал дать решение всех загадок во время встречи на прогалинах и объявил о своем намерении переправиться на тот берег. Перед тем как расстаться, Питер и Воронье Перо сговорились о всех дальнейших действиях; и как только первый стал выгребать против ветра на середину реки, второй созвал своих молодых воинов, обратился к ним с короткой речью и повел их в лес, словно отправляясь в далекий переход. Однако отряд отошел всего на полторы мили, и воины, устроив привал, развели костер и стали жарить припасенную оленину.

Подойдя к южному берегу, Питер нашел всех в полном сборе; его ждали. Рассказ вождя был краток. Он поговорил с потаватоми, и те ушли далеко. Однако следует отвести их лодки на тот берег и оставить там, чтобы хозяева смогли по возвращении найти то, что им принадлежало. Питер пообещал им это, и бледнолицые друзья должны помочь ему сдержать слово. Затем он сказал, что убежище им обеспечат прогалины, где они будут в полной безопасности и куда он готов их сопровождать, чтобы защитить своим присутствием и авторитетом. Идти же к югу по озеру невозможно, пока дует ветер, да и вообще не имеет смысла. Войска покинули Чикаго, и форт стерт с лица земли.

Пастор Аминь и капрал Флинт, которые всецело доверяли Питеру, считая его тайным другом белых, введенные в заблуждение его собственными заверениями и услугами, которые он успел им оказать, хотя бы и для отвода глаз, немедленно согласились с предложениями коварного дикаря. Это было самое мудрое, более того, единственно возможное решение. Макино, как и Чикаго, более не существовал, и путь в Детройт лежал через полуостров, а не в обход, по озерам, хотя это было бы проще. Гершома быстро уговорили, и он счел, что будет удобнее под влиянием необходимости изменить свой первоначальный маршрут, и согласился присоединиться к небольшому отряду.

Но Бурдон отнесся к этому иначе. Он прекрасно понимал и себя самого, и природу здешних мест. Ему ветер казался благоприятным, и он не видел никакой необходимости заходить в Макино. Правда, у него было в обычае проводить несколько дней на этом приятном острове со здоровым климатом, и он частенько распродавал там свой мед; но сейчас он мог пренебречь и визитом, и распродажей меда. Разумеется, оттава представляли собой реальную опасность, так как, весьма возможно, еще курсировали по озеру после своего налета на форт; но все же можно было ускользнуть от их бдительного взгляда. Одним словом, бортник считал небезопасным возвращение на прогалины и считал, что лучше всего проделать большую часть пути к поселениям водой. Все это он с горячей убежденностью высказал своим белым спутникам, отведя их в сторонку и оставив в одиночестве Питера и Быстрокрылого Голубя.

Но пастор Аминь готов был скорее поверить, что собственная его паства в Коннектикутеnote 115 целиком состоит из филистимлян, чем усомниться в том, что потерянные племена, и в особенности Питер, не описаны достоверно и подробно на страницах Ветхого Завета. Эта причуда столь безраздельно овладела им, что он был готов превратить все, что видел, читал или слышал, в доказательство своей правоты. В этом отношении слабость доброго миссионера ничем не отличалась от недостатка, общего всем первооткрывателям и поборникам своих теорий, способным находить доказательства их истинности в тысячах вещей, которые, на взгляд людей незаинтересованных, не имеют ни малейшей связи с указанными теориями. При таком умонастроении пастор скорее согласился бы расстаться со своей Библией, чем решиться на разлуку с индейцем, который в любой момент мог оказаться прямым потомком Авраама, Исаака и Иакова. Не сочтите это выражение неуважительным, но, пользуясь всем понятным языком, добрый миссионер, как говорят охотники, хотел присутствовать при последнем издыхании затравленного зверя.

Капрал Флинт тоже всецело доверял Питеру. В коварные планы дикаря входило использование этого прямодушного солдата как орудия для добычи множества скальпов, и хотя Питер с самого начала решил и капрала подвергнуть этой кровавой операции, он не собирался делать это, не использовав его вполне в качестве подсадной утки. Уже теперь в его власти были четверо бледнолицых, и все благодаря доверию, которое он утвердил в умах миссионера и солдата; это доверие могло послужить и дальше, принести ему еще больше скальпов. Питер был мудрым, даже дальновидным дикарем, но над ним тяготело проклятие невежества. Если бы он обладал более полными сведениями, он увидел бы полную несостоятельность своих планов поголовного истребления бледнолицых и, весьма возможно, отказался бы от них навсегда.

Поразительно, что в то время, как люди вроде Текумсе, его брата Пророка и Питера надеялись на скорую гибель республики, наступавшей на великие леса, множество людей, гораздо лучше осведомленных, с нетерпением ожидали — нет, предрекали — эту гибель с другой стороны Атлантики. Невзирая на мнение этих мрачных предсказателей, нация шла своим путем, с помощью благого Провидения, все вперед и вперед, пока не стало ясно, что Англия рассталась с надеждой считать эту страну одним из своих вассалов. Будущее Америки, с Божьей помощью, зависит только от нее самой. Америка может разрушить Америку, такая опасность налицо; но можно быть вполне уверенным, что всей Европе не под силу заставить ее свернуть с пути. Пользуясь выгодами своего расположения, населенная одним из самых военизированных народов, что ежечасно подтверждается текущими событиями, Америка становится сильнее всех противников своего строя, так что они не в силах оказать на нее какое бы то ни было влияние. Нет такого врага, с которым бы она не совладала; но враг затаился в ее собственной груди; и один лишь Бог может держать в подчинении и подавлять его разрушительные стремления.

Но это факты, которые Ва-Ва-нош, или Оноа, знал не лучше, чем если бы он был английским или французским первым министром и получал бы все сведения о нашей стране от английских или французских путешественников, которые желали того, о чем пророчили. Он слышал о городах и населении республики; но рассказы дают весьма приблизительное представление о вещах такого рода, если ум не подготовлен собственным жизненным опытом, чтобы сделать нужные сопоставления, и не приспособлен к восприятию передаваемых образов. Что ж, стоит ли удивляться, что Питер впал в заблуждение, общее с теми, у кого было неизмеримо больше благоприятных возможностей, чтобы составить справедливые мнения и постигнуть истины, вполне очевидные для всех, кто не закрывает глаза на их существование.

ГЛАВА XIII

После всего сказанного читатель, вероятно, уже догадался, что старания Бодена убедить Гершома и других христиан отправиться вместе с ним вдоль берегов озера Гурон оказались напрасными. Капрал Флинт был упрям, а пастор Аминь — доверчив. Что касается Гершома, то ему было не по душе возвращаться так скоро назад, а женщинам долг повелевал оставаться с супругом и братом.

— Вам лучше покинуть устье реки, пока все лодки на этом берегу, — сказала Марджери Бурдону, когда они вместе шли к лодкам по окончании совета и наступила пора от разговоров перейти к действию. — Помните, вы останетесь совсем один и дорога ваша так далека!

— Я все это прекрасно помню, Марджери, и вижу, что всем нам необходимо как можно скорее добраться до населенных мест. Этот Питер мне что-то не нравится; по гарнизонам о нем идет дурная слава, и мне страшно подумать, что вы можете оказаться в его власти.

— Миссионер и капрал, как и мой брат, готовы вполне довериться ему — что же остается делать в таком случае двум женщинам, когда глава семьи, их единственный защитник, принял решение?

— Тот, кто был бы счастлив стать вашим защитником, прелестная Марджери, вовсе не собирается доверять свою жизнь Питеру. Доверьтесь мне, и я или пожертвую жизнью, или доставлю вас в целости и сохранности к вашим друзьям в Детройте.

Предложение было высказано достаточно ясно, но этого оказалось мало, чтобы преодолеть женскую щепетильность и представление о правах женщины. Марджери покраснела и опустила глаза, хотя нельзя сказать, что она была возмущена до глубины души. Но ответ ее прозвучал твердо, незамедлительно, и было ясно, что она его глубоко обдумала:

— Я не могу покинуть Дороти в ее нынешнем положении, и долг велит мне умереть вместе с братом, — сказала она.

— А вы хорошо подумали, Марджери? Может быть, по размышлении вы измените свое решение?

— Это долг, о котором девушке даже не подобает размышлять; она должна просто повиноваться голосу совести.

Бортник глубоко вздохнул и на глазах превратился из человека весьма решительного в человека, которого гложет червь сомнения. И, как это вполне естественно для человека в таком положении, он выдал свои тайные подозрения в последующих словах.

— Не нравится мне, как Питер и Быстрокрылый сговариваются вон там, — сказал он. — Когда индеец так серьезен, он обычно замышляет недоброе. Видите, как держится Питер?

— Кажется, он говорит молодому воину что-то такое, что заставило их обоих забыть обо всем на свете. Я никогда не видела, чтобы двое мужчин были так поглощены своим разговором, как эти два дикаря! Что может означать эта самозабвенная ярость, Бур дон?

— Я отдал бы весь мир, чтобы узнать — быть может, чиппева мне расскажет. Мы с ним неплохо поладили, и, как раз пока вы говорили, он подал мне знак, который, пожалуй, свидетельствует о доверии и дружбе. Этот дикарь — или преданный друг, или отъявленный негодяй.

— Можно ли доверять любому из них? Нет-нет — вам лучше всего уйти вниз к озерам и достигнуть Детройта как можно быстрее. Вы рискуете не только своим имуществом, но и самой жизнью.

— Уйти и оставить вас здесь, Марджери, с братом, слабости которого вы знаете не хуже меня и который может в любую минуту снова взяться за старое? Чтобы так поступить, я должен забыть, что я мужчина!

— Но ведь брат теперь не может достать спиртное, у нас не осталось ни капли. Когда Гершом остается самим собой хоть несколько дней, он прекрасный защитник и способен обеспечить семью. Не надо слишком строго судить моего брата, Бурдон, несмотря на то, чему вы были свидетелем.

— Я вовсе не хочу его судить, Марджери. У всякого из нас свои слабости. У него слабость — виски. Думаю, мои слабости не лучше, только они другие. Мне достаточно знать, Марджери, что Гершом ваш брат, чтобы относиться к нему хорошо. И нельзя надеяться на то, что у нас больше нет виски: если у нашего бравого солдата нет при себе обычного припаса, то это первый такой солдат, которого я вижу в своей жизни!

— Но ведь капрал — друг священника, а священники не должны пить!

— Священники — такие же люди, как и прочие, и тот, кому довелось жить с ними рядом, очень скоро это понимает. Ну, как бы то ни было, если вы хотите остаться, Марджери, говорить больше не о чем. Пойду припрячу свой мед и приготовлю каноэ к отплытию вверх по течению. Куда, Марджери, идете вы, туда иду и я, если вы мне не скажете прямо, что мое общество вам неприятно.

Эти слова были сказаны спокойно, но решительно. Марджери не знала, что и подумать. Нельзя отрицать, что в глубине души она была рада; но в том, что великодушная девушка испытывала живейшую тревогу за жизнь Бурдона, сомневаться не приходится. А так как в эту минуту Гершом как раз позвал ее помочь грузить каноэ, времени на размышления у нее не оставалось, да и мы не уверены, насколько серьезно она хотела отговорить бортника от принятого решения.

Все вскоре поняли, что, прежде чем направиться вверх по Каламазу, придется переправиться через реку, чтобы Гершом мог забрать свои домашние пожитки. Тут для всех нашлась работа, кроме чиппева, который показался Бурдону настороженным и полным недоверия. А так как у бортника было дело, на которое ушло бы часа два, то остальные соберутся в дорогу гораздо раньше, чем он выкопает свое хранилище меда. Поэтому было решено, что все, кроме него, переправятся тем временем через реку и погрузят скудное имущество Гершома. Но когда каноэ были готовы отчалить, Быстрокрылого Голубя нигде не было, и Питер отправился без него. Бурдон не видел своего друга до тех пор, пока лодки не удалились к противоположному берегу; лишь тогда тот подошел к бортнику, уселся на поваленном дереве и с любопытством следил, как Бурдон пытается спрятать свой товар, не предлагая, однако, своей помощи. Бортник прекрасно понимал отвращение индейского воина к любой работе, не связанной с его воинскими подвигами, так что его не слишком удивила эта позиция равнодушного наблюдателя. Пока работа шла своим чередом, между ними завязалась дружеская беседа.

— А я было подумал, Быстрокрылый, что ты отправился на прогалины раньше нас, — заметил Бурдон. — Этот безродный старый индей здорово всполошился, когда ты исчез; я думаю, он хотел, чтобы ты помог грузить мебель на каноэ.

— На то есть скво — ему годится лучше.

— Выходит, ты готов спихнуть эту веселую работку на Марджери и Долли?

— А почему нет? Обе скво — обе знают свое дело. Их дело — работа на воина.

— Значит, ты скрылся, чтобы старый Питер не заставил тебя делать дело, недостойное мужчины?

— Скрылся от потаватоми — держусь подальше — не потерять скальп, лучше возьму их скальпы.

— Но Питер сказал, что все потаватоми ушли и мы можем больше их не опасаться; а наш колдун-богомол уверяет, что словам Питера можно верить.

— А он хороший колдун, а? Ты думаешь, он много-много знает, а?

— Ну, этого я тебе не могу сказать, Быстрокрылый; хотя и сам я только что побывал колдуном, но все же у нас с пастором Аминь разные приходы.

Произнося эти слова, бортник укладывал в тайник последние горшки с медом; потом, поднявшись, он рассмеялся от всего сердца, вспоминая события прошлой ночи, которые, как видно, развеселили его, хотя остальные участники, возможно, ничего веселого в этом не видели.

— Если ты колдун, можешь сказать, кто Питер? Виннебаго, сиуnote 116, фокс, оджибвей, один из Шести Наций — все говорят, что его не знают. Колдун должен знать, кто он, а?

— Не такой уж я колдун, чтобы ответить на твой вопрос, Быстрокрылый. Ты мне дай какое-нибудь маленькое дельце, вроде поиска Источника Виски, тут я в грязь лицом не ударю, не хуже любого другого искателя Источников Виски на все пограничье; а вот насчет Питера скажу — ничего я в нем не понимаю. За что это его зовут Питером Скальпом во всех гарнизонах, если он такой распрекрасный индей? А, чиппева?

— Ты спрашивал — ты отвечай. Я не знаю, может, за то, что он снял очень много скальпов. Говорят, он берет все, сколько может, — еще говорят, что не берет.

— Да ведь и ты берешь все скальпы, какие можешь, Быстрокрылый; а раз для тебя это хорошо, то и для Питера не так уж дурно.

— Не беру скальп друга. Когда ты слышал, чтобы Быстрокрылый снял скальп с друга, а?

— Ничего подобного я не слышал; и надеюсь, никогда не услышу. Но разве ты слышал, что Питер способен на такое коварство?

— Может, и не способен, потому что у него нет друзей-бледнолицых. Лучше берегись этого человека!

— Да я и сам так думаю, чиппева, хотя капрал и пастор души в нем не чают. Когда я спросил пастора Аминь, как это он решился связаться с человеком, заслужившим такое прозвище, он мне ответил, что это всего лишь имя и Питер не тронул волоска на голове человека, не то что скальпы снимать, и что от самой юности у него совершенно иудейские привычки. Священник верит в Питера не меньше, чем в свою религию; не поручусь, что не больше.

— Не важно — всегда лучше бледнолицему верить бледнолицым, а индею — индеям. Это, пожалуй, самое лучшее.

— Как бы то ни было, тебе я доверяю, Быстрокрылый; и до сих пор ты мне не изменил!

Чиппева бросил на бортника такой многозначительный взгляд, что тот не на шутку встревожился. Этот взгляд Бурдон запомнил на много дней, и опасения, пробудившиеся в ту минуту, мучили его долго. До этого утра между ними были самые доверительные отношения; но в этом взгляде мелькнул проблеск дикой ненависти. Неужели чиппева изменил свое к нему отношение? И не связана ли эта перемена в его взглядах и чувствах с появлением Питера? Все эти подозрения пронеслись в голове Бурдона, пока он заканчивал свой тайник; и ему было горько их испытывать. Однако обстоятельства не позволяли изменить принятые планы, и через несколько минут оба уже были в каноэ и направлялись в сторону противоположного берега.

Питер обошелся достаточно честно со своими спутниками. Потаватоми действительно бесследно скрылись, и Гершом повел капрала к тому месту, где было припрятано его добро, и оба были настолько уверены в своей безопасности, что даже оставили оружие в лодке. Так обстояли дела, когда Бурдон достиг северного берега. Молодой человек вздрогнул, когда его взгляд упал на винтовки; но, осмотревшись, решил, что нет никаких особых причин, которые помешали бы оставить их на минуту-другую.

После того как бортник припрятал весь свой мед, каноэ его осталось почти пустым, и он принял на борт часть имущества Гершома, которое было благополучно перенесено на берег. Хозяин же понемногу возвращался в нормальное состояние как телом, так и умом, хотя был еще в легком отупении после своей недавней попойки. Однако женщины во многом сумели его заменить, и через два часа маленький отряд уже был готов отправиться в дорогу вверх по реке. Последние вещи были уложены в лодки, и Гершом объявил, что готов отчалить. В эту минуту Питер отозвал бортника в сторону, сказав его друзьям, что тот скоро вернется. Наш герой последовал за дикарем вокруг подножия холма, обойдя хижину сзади, пока индеец не остановился прямо на том месте, где прошлой ночью горел костер. Остановившись, Питер сделал широкий жест, словно предлагая спутнику осмотреть все вокруг. Опустив руку, индеец заговорил.

— Мой брат — колдун, — сказал он. — Он знает, где рождается виски, — пусть он скажет Питеру, где искать Источник Виски.

Бортнику так живо припомнилась сцена, которая здесь произошла, что он, вместо ответа на вопрос вождя, разразился веселым смехом. Но когда, боясь обидеть индейца, он уже готов был извиниться за столь неуместное веселье, индеец улыбнулся, и на его смуглом лице словно было написано: «Я все понимаю». Потом вождь сказал:

— Хорошо, вождь с тремя глазами (он имел в виду подзорную трубу, которую бортник всегда носил на шнурке вокруг шеи) и весьма великий колдун; он знает, когда смеяться, а когда быть печальным. Потаватоми хотели выпить, а он хотел найти им немного виски, но не смог — наш брат, что в каноэ, все выпил сам.

Бортник опять рассмеялся; и хотя Питер не стал ему вторить, он, несомненно, понимал причину такого веселья. Оба вернулись к лодкам в добром согласии; бортник понял, что индеец добился своего, получив косвенное подтверждение того, что происшествие прошедшей ночи было всего лишь искусным надувательством. Но Питер был опытным «дипломатом» и настолько хорошо владел собой, что больше ни разу не упомянул о случившемся.

Отряд отправился вверх по реке. Бурдону удалось без особого труда уговорить Марджери пересесть в его каноэ, так как иначе каноэ ее брата окажется слишком перегруженным. Место девушки занял Быстрокрылый Голубь, который оказал значительную помощь, помогая грести против течения, хозяину легкого суденышка. Остальные трое остались в том же каноэ, в каком прибыли в устье реки. В таком порядке наши герои и устремились навстречу новым приключениям.

Каждому читателю понятно, что подниматься вверх по течению такой реки, как Каламазу, вовсе не так просто, как спускаться вниз. Они двигались медленно, а местами и с большим трудом. На некоторых перекатах каноэ приходилось тянуть бечевой; встречались и места, где ради безопасности приходилось полностью разгружать лодки и перетаскивать и груз и суденышки «волоком» по специальным переходам. В таких трудных местах капрал оказался незаменимым помощником; однако ни один из индейцев не предложил помочь в работе, которая была по плечу лишь мужчинам. Зато Гершом к этому времени совсем опамятовался и снова стал энергичным, ловким работником. Если у капрала и было при себе спиртное, он разумно держал это в тайне; поэтому никому на протяжении этого нелегкого путешествия не досталось ни капли.

Несмотря на то что на реке встречалось много трудных мест, было много и плесов, где течение в сторону озера было заметное, но не особенно бурное. В этих местах можно было грести спокойно, поддерживая хорошую скорость; эти тихие воды давали гребцам возможность передохнуть. Именно в таких тихих заводях и начинались беседы; каждый при этом высказывал мысли, которые больше всего его занимали. Миссионер говорил больше всего об иудеях; а когда каноэ сходились поближе, он вступал в подробное обсуждение вопроса со всеми пассажирами, объясняя, почему он считает краснокожих Америки потомками потерянных племен Израиля.

— Само употребление слова «племена», — говорил этот простодушный, не весьма глубокий толкователь слова Божия, — является одним из доказательств моей правоты. Ведь никому не приходит в голову разделять белых американцев на «племена». Слыхивал ли кто-нибудь о племени «Новая Англия», или о племени «Виргиния», или о племени «Средний Запад»?note 117 Даже среди чернокожих не слыхивали о племенах, или коленах. В шестьдесят шестом псалме есть совершенно замечательный стих, который сильно поразил меня, ибо мой ум был занят этими мыслями: «Но Бог сокрушит голову врагов Своих, — говорит Псалмопевец, — волосатое темя закоснелого в своих беззакониях»note 118. Здесь мы видим неоспоримое свидетельство широко известного, хотя и варварского, на наш взгляд, обычая краснокожих: ведь «темя» по-нашему именно значит «скальп». Но, верьте мне, друзья мои: ничто из того, что допускается на земле, не допускается вотще.

Внимательный читатель Божественной Книги может, находя намеки то там, то тут, получить бесспорное подтверждение этого нового открытия относительно потерянных племен; и я не сомневаюсь, что настанет день, когда люди будут дивиться тому, что правда была так долго скрыта от них. Я же, стоит мне открыть любую главу Ветхого Завета, тут же нахожу фразу, подтверждающую тождество краснокожих и иудеев самым поразительным образом; и если бы собрать все их и напечатать в одной книге, человечество было бы потрясено их ясностью и убедительностью. Что же касается скальпов, то для нас это ужасное злодейство, для краснокожих же — геройский подвиг; и я процитировал вам слова Псалмопевца, чтобы показать, как Божественная мудрость посылает наказания за грехи. Это прямое разрешение подобных дел, разумеется, только в тех случаях, когда наказуемый закоснел в беззакониях и навлек на себя гнев Небес. Так пусть же никто из людей, возгордившихся своими знаниями или, может статься, своим богатством, не дерзает оспаривать то, что столь очевидно преподано и предсказано; преклонимся же смиренно перед волей Того, Кто совершенно непостижим для нашего ограниченного разума.

Мы надеемся, что никто из наших читателей не станет высмеивать рассуждения пастора Аминь на эту интересную тему, хотя не исключено, что вам впервые в жизни пришлось услышать, что обычай снимать скальпы оправдывается Священным Писанием. Если посмотреть на сказанное с достодолжной точки зрения, то оно даст нам всего лишь урок смирения, наглядно показав, как мудро — нет, необходимо — людям сознавать границы той сферы знаний, которая является их законным достоянием и даст, будучи правильно понята, одинаково убедительный урок и пьюзиитуnote 119, с его абстракциями, одинаково невнятными и для него самого, и для других; и фанатичному догматику-кальвинистуnote 120, который в пылу религиозного рвения забывает, что любовь — первооснова отношений человека с Богом; и квакеруnote 121, который мнит, что покрой сюртука — необходимое условие спасения; и потомку пуританnote 122, к какому бы толку он ни принадлежал — социнитамnote 123, кальвинистам, универсалистам и прочим «истам» — который уверен, что тот «камень», на котором Христос обосновал Свою церковь, это «Плимутская скала»;note 124 и атеисту, который, издеваясь над всеми верованиями, не ведает, куда обратиться, чтобы найти им замену. В делах подобного рода смирение — великий урок, которому все мы должны учить и учиться, потому что оно открывает нам путь к милосердию, а затем к вере и через то и другое — к надежде; в конце концов через все это — к Небу.

Путь вверх по Каламазу растянулся на много дней, бороться с течением порой было мучительно, да и торопиться было некуда. Питер ждал времени, когда был назначен совет вождей, и был вполне доволен, правя своим каноэ и ночуя на прогалинах, под открытым небом. Гершом спешить не привык, а бортник готов был провести все лето столь приятным образом, ведь Марджери почти все время была с ним в его каноэ. Обычно в странствиях товарищем бортника был его мастиф; но теперь, когда ему нашлась такая восхитительная замена, Хайфу позволили бродить на свободе по берегам и лишь иногда, на волоках и стоянках, присоединяться к своему хозяину.

Что же до миссионера и капрала, то они были настроены благодушно и никуда не торопились. Первому лукавый Питер внушил, что его теория будет пользоваться большим успехом на совете вождей, который соберется на «прогалинах»; доверчивый пастырь в некотором смысле так же слепо шел пагубной дорогой, как те, кого он привык остерегать от гибели, шли тропой греха. Капрал точно так же пал жертвой коварства Питера. Солдат побывал в разных гарнизонах и наслышался о коварстве индейцев, так что поначалу он упорно не желал путешествовать в его обществе. Только необходимость заставила его согласиться, так как на этот раз дело шло о спасении его собственной жизни после кровавого избиения в Форт-Дирборне, да и миссионер заставил его расстаться со старыми предубеждениями и позабыть о прежних мнениях, которые он теперь стал считать ошибочными.

Но, однажды предавшись в руки коварного индейца, доверчивый солдат полностью подпал под его влияние. К тому времени, когда их каноэ вошло в устье Каламазу, как мы уже рассказывали, оба белых путника нимало не сомневались в надежности и дружеских чувствах того самого человека, который считал целью своей жизни, спал он или бодрствовал, не только уничтожение каждого из них, но и истребление всех бледнолицых американцев до единого. Манеры этого ужасного дикаря были настолько подкупающи, когда ему было нужно скрывать свои чудовищные замыслы, что даже люди более наблюдательные и опытные, чем оба его спутника, могли стать жертвами его лукавства — точнее, его жертвами в буквальном смысле слова. Если миссионер был совершенно зачарован собственным неудержимым желанием утвердить свою теорию и объявить всему миру, где скрываются потерянные колена дома Израилева, то капрал тоже охотно поддался на ухищрения индейца, только несколько иным образом. С ним Питер вел приватные беседы о воинских делах и намекал, что он втайне служит своему Великому Отцу в Вашингтоне, а другому Великому Отцу в Монреале он заклятый враг. Из двух спутников Питер, по видимости, склонялся к интересам первого; но если бы он открыл то, что таилось в самой глубине его души, это была бы неутолимая ненависть к обоим. Добрый капрал Флинт воображал, что находится в секретном рейде с союзником, тогда как на самом деле шел бок о бок со злейшим врагом своей расы.

Но не следует судить Питера слишком сурово. Защита своего очага и своей родной страны всегда достойна уважения, даже если при этом ведется не совсем справедливая война. Индеец ничего не знал о законах колонизации и не ведал, чтобы кто-нибудь, кроме прежних владельцев — которые всегда были здесь, насколько он знал из преданий своего народа, — мог посягнуть на его охотничьи угодья. О медленном, но уверенном продвижении вперед всемогущего Провидения, несущего весть об истинном Боге и о великом спасении, дарованном нам через смерть его возлюбленного Сына, Питер не имел никакого понятия; да и вряд ли его ограниченный ум смог бы правильно принять сложившуюся тенденцию, даже если бы он видел положение вещей и понимал, к чему клонится дело. Для него бледнолицые были только ненасытными захватчиками, а не теми, кто исполнял великий закон своего предназначения — нести знание во все края, пока оно не «покроет всю землю, как великие воды». Ненависть, неугасимая и живая ненависть стала, казалось, единственным законом жизни этого человека; и он посвятил все свои силы и недюжинный ум, которым не был обижен, осуществлению своих недальновидных и убогих планов мести и восстановления попранных прав. Он был союзником Текумсе и его брата, но искусное притворство скрывало его планы, как дымовая завеса, в то время как те двое были известны всем как открытые и деятельные враги белых. Ни одно печатное издание не упомянуло о Питере, ни один оратор не распространялся о его доблестях, в то время как два других вождя стали притчей во языцех для всех видов искусства, от поэзии до живописи.

Но дни шли за днями, и мало-помалу недоверие бортника ослабевало, так что Питер ухитрился и к нему втереться в доверие. Более того, это не стоило ему никаких усилий. Индеец не распинался в дружеских чувствах, не требовал к себе особого внимания, даже не выказывал интереса к тому, как спутники воспринимают его поведение. Конечно, свои замыслы он таил в самой глубине сердца, и внешне его двуличие не было бы замечено даже тем человеком, который знал бы его цели и замыслы. Его искусство было настолько велико, что поведение его выглядело вполне естественным. Лишь один Быстрокрылый Голубь сознавал, как опасно общество этого человека; и то ему удалось об этом узнать только из некоторых полуоткровений, которыми тот поделился с ним как с другим краснокожим. Питер в своих действиях не собирался принимать сторону того или иного из великих воюющих народов. Напротив, он горячо желал, чтобы они истребили друг друга, и внезапно вспыхнувшая война оживила его надежды, влила в него новые силы — само время должно было помочь осуществлению его замыслов. Он прекрасно знал, кому сочувствует чиппева, но ежу-то это было безразлично. Если Быстрокрылый Голубь снимет скальп с белого, Питеру все равно, росли ли эти волосы на голове американца или англичанина; в любом случае одним из его врагов станет меньше. При таком взгляде на вещи не приходится удивляться, что Питер одинаково хорошо ладил и с Быстрокрылым Голубем, и с Вороньим Пером. Но в общении с первым он соблюдал предосторожность. Вороньему Перу, вышедшему на тропу войны, чтобы снимать скальпы с янки, он откровенно поведал, что собирается сделать со своими белыми спутниками, а вот чиппева открыть свои замыслы не решился: всякому было видно, что индеец стал другом бортника. Поэтому Питер был осмотрителен, беседуя с индейцем; по той же причине чиппева мучился сомнениями относительно намерений Питера. Он узнал достаточно, чтобы не доверять вождю, но слишком мало, чтобы предпринять решительные действия.

Всего один-единственный раз за время неспешного плавания по Каламазу бортник заметил в поведении Питера нечто, пробудившее его прежние опасения. На четвертый день путешествия, когда все отдыхали после утомительного «переката», наш герой заметил, как дикарь обводит взглядом лица белых с таким дьявольским выражением, что сердце бортника даже забилось быстрее. Это было выражение, какого бортник еще не видел в глазах человеческих. По сути дела, он увидел лицо Питера в одну из тех минут, когда подавленное пламя вулкана, вечно бушевавшее в его груди, вырвалось наружу; в эти мгновенья память рисовала ему живые сцены насилия и обид, которые белые люди так легко забывают по причине своего комфортабельного существования и уверенные в своих силах. Но взгляд, как и впечатление, которое он произвел на Бурдона, угас слишком быстро, и тот, кому он мог послужить самым грозным предостережением, тут же о нем позабыл.

Ничего удивительного не было и в том, что Марджери просто-напросто привязалась к Питеру и часто выказывала вождю чувства и внимание, какие подобает дочери проявлять к родному отцу. Причиной тому было благородное и галантное поведение этого странного дикаря. Индейский воин всегда сохраняет величественные и полные достоинства манеры, что является одним из свойств этой расы, но он крайне редко утруждает себя проявлением вежливости со скво. Без сомненья, эти люди знают чувство гуманности и любят своих жен и детей, как и все другие; но их воспитание направлено на то, чтобы скрывать подобные чувства, так что посторонний наблюдатель редко их замечает. Но у Питера не было ни жены, ни детей, или, если они где-нибудь и были, никто не ведал, где их искать. Эту часть его жизни окутывал такой же густой покров, как и прочие.

Когда он охотился, перед ним открывались возможности проявить по отношению к женщинам мужское внимание, предлагая им самые вкусные кусочки добытой дичи, показывая наиболее замечательные индейские способы приготовления мяса, сохраняющие его вкус и питательность. К этому он прибегал поначалу редко, да и то чтобы лучше скрыть свои цели; но день ото дня, час от часу, особенно с Марджери, он становился все менее замкнутым, все более искренним. Непритворная мягкость, доброта и другие милые черты ее характера, сочетание силы с женственностью и смелости с детской жизнерадостностью, несмотря на все его усилия устоять перед очарованием Марджери, судя по всему, завоевали сердце этого дикаря, почти не знавшего жалости. Может статься, что и красота Марджери сыграла свою роль, пробудив столь непривычные чувства в сердце непреклонного воина. Мы не утверждаем, что Питер питал чувства, которые сродни любви: на это он был практически неспособен; но мужчина может испытывать к женщине нежное и уважительное чувство, абсолютно свободное от страсти. Такое чувство Питер, несомненно, испытывал с некоторых пор к Марджери, и так как подобное порождает подобное, как деньги идут к деньгам, нет ничего удивительного в том, что и сама девушка испытывала все больше доверия и проявляла все большую симпатию к ужасному индейцу.

Но все эти перемены чувств, как и изложенные нами небольшие происшествия, совершались далеко не сразу. День проходил за днем, и каноэ по-прежнему прокладывали путь по извилистому руслу Каламазу, с каждым новым закатом оставляя позади все более длинный отрезок ее прихотливого течения, отделявший путников от глади озера Мичиган. Бурдону приходилось не раз подниматься и спускаться по реке, и он служил лоцманом маленького флота, хотя работали все, даже миссионер и чиппева. В подобных походах физический труд не считался неприличным для воина, и Быстрокрылый Голубь орудовал веслом и шестом так же охотно и с такой же ловкостью, как и любой участник экспедиции.

Только на одиннадцатый день после того, как они покинули устье, путники подошли к небольшой заводи, где бортник обычно оставлял свою лодку, когда работал на прогалинах. Медовый замок был виден как на ладони, мирно красуясь в безмятежном одиночестве, и Хайф, который, попав в знакомые места, опередил всех и прибежал сюда еще накануне вечером, стоял на берегу и приветствовал своего хозяина и его спутников. До заката солнца оставалось несколько минут, когда путешественники причалили к берегу, и прощальные лучи великого светила скользили по земле, озаряя мягким светом кусты и разнотравье. Насколько бортник мог судить, в его отсутствие сюда не захаживал даже медведь. Поднявшись к своему жилищу, проверив запоры и заглянув в хижину, в кладовую и прочие помещения, Бурдон убедился, что все оставленные им вещи целы и что нога человека — он едва не сказал «лапа зверя» — последние две недели не ступала в его владения.

ГЛАВА XIV

После прибытия нашего отряда в Медовый замок, или Castel Miel, как Бурдон называл свой дом, целая неделя прошла в трудах и заботах. Странникам надо было разместиться, а маленькое строение было решительно непригодно для этой цели. Оно было отдано в распоряжение женщин, и они устроились там с относительными удобствами, а приготовление пищи, трапезы и даже ночевки, поскольку это касалось мужчин, проходили под сенью деревьев. Но вскоре была сооружена новая «шэнти», которая несколько уступала Медовому замку в законченности и прочности, но вполне удовлетворяла нуждам привычных к лесной жизни странников. Удивительно, насколько люди, заброшенные в западную глухомань, способны обходиться малой толикой тех удобств, которые цивилизация приучила нас считать необходимыми. Женщина, чья нога с самого детства ступала лишь по добротным коврам, чья жизнь проходила среди всех тех предметов обихода, какие нам могут доставить богатство и искусство, вдруг в одночасье меняет саму свою природу, не говоря о привычках, и часто оказывается героиней, когда мы имели все основания ожидать от нее только капризов. Жизнь в наше время предоставляет нам множество подобных ситуаций, равно как и большой набор разнообразных опытов другого рода, и мы можем припомнить сотни примеров, когда женщины, рожденные и взлелеянные в богатстве и изобилии, с легкой душой покидали родные места, свои шелка и атласы, китайский фарфор и столовое серебро, красное дерево и брюссельские кружева и бодро следовали за своими отцами и мужьями в дикую глушь, где приходилось соперничать с дикарями, частенько ради хлеба насущного, а в конечном итоге — за владение землей.

Но что касается Дороти и Цветика, то говорить о таких разительных переменах не было необходимости. У них было достаточно времени привыкнуть к условиям куда более суровым, чем нынешние. Обе были привычны к работе — той, что (благодарение Богу!) выпадает на долю всякой американской женщины — а это значит — под крышей дома, который она должна сделать безукоризненно чистым, удобным и приветливым. Они были умелыми и добросовестными хозяйками, насколько позволяли их скромные средства; и бортник заметил наполовину польщенной, наполовину смущенной Марджери, что этому дому не хватало только присутствия такой девушки, как она, чтобы он сделался достойным короля! Кстати, и вкус пищи невообразимо улучшился! Не говоря уж о чистоте, вкус оленины стал куда приятнее, пироги — пышнее, а свинина не плавала в жиру. Раз уж мы коснулись вопроса о жире, хотелось бы, чтобы чувство справедливости позволило нам провозгласить его исчезновение из американской кухни; пусть не бесследное исчезновение, но хотя бы некоторую умеренность в употреблении сего способствующего тучности продукта, соответствующую разумному и здоровому вкусу. По правде говоря, в этом отношении рука у Дороти была щедрая, но прелестная Марджери выгодно от нее отличалась. Откуда взялась такая разница в кулинарных приемах, мы не в состоянии yгадать; однако дело обстояло именно так. В цивилизованное мире есть две весьма респектабельные державы, с которых мне кажется, ни один разумный человек не стал бы брать пример в области кулинарии: это Германия и страна отцов пилигримов.

Приходилось и слышать и читать в модных образчиках политесной литературы, в письмах из Вашингтона, да и от разных путешественников, поднимавшихся вверх и спускавшихся по реке на пароходах или по железной дороге — gratisnote 125 — множество похвал местам, которые эти писатели проезжали в «Стране скал», но горе тому, кто оказался настолько глуп, чтобы поверить всем этим поэтическим измышлениям, и отправился в путь по нашим местам в надежде на приличный стол! Поразительно, что такая громадная разница существует между столь близкими соседями, но это факт, и ни один бывалый и разумный человек не станет этого отрицать. Поскольку мы считаем, что немалая часть свойств национального характера формируется на кухне, это обстоятельство может показаться нам более важным, чем некоторым нашим читателям. Бездна, отделяющая кулинарию на пути от Бостона в Балтимор, к примеру, вполне сравнима с той, которая разделяет открытую Леверьеnote 126 новую планету и Солнце.

Но Марджери умела приготовить свинину, не допуская, чтобы она утопала в жиру, а уж оленину и профессиональному повару так не приготовить! Ей были ведомы также маленькие секреты, позволявшие превратить дикие фрукты и ягоды в превкусные блюда; и вскоре капрал Флинт заявил, что, к его превеликой жалости, она не живет в гарнизоне, а это, в его понимании, было такой же честью, как если поместить ее в парадном зале Кафе-де-Пари или выдать замуж за некоего второго Вателяnote 127.

Еды и питья было вдоволь, и строительство продвигалось успешно. Быстрокрылый Голубь приносил оленину, уток, голубей и прочую добытую дичь каждый день, и кладовая была всегда полна, насколько это позволяла теплая погода; а все остальные строили шэнти. Чтобы раздобыть строительный материал для этого дома, гораздо более просторного, чем его старое жилище, Бен поднялся вверх по Каламазу примерно на полмили и свалил достаточное количество молодых сосен со стволами около фута в диаметре, а потом распилил их на бревна длиной по двадцать и тридцать футов. Эти бревна, или кругляки, он столкнул в реку, и они неспешно поплыли вниз по течению, пока не поравнялись с Медовым замком, а уж Питер, сидя в каноэ, подтаскивал их к берегу одно за другим, по мере прибытия. Таким путем за два дня было собрано достаточно строительного материала, и можно было приступать непосредственно к строительству.

Бревенчатые хижины настолько хорошо всем знакомы, что специального описания, мы думаем, не понадобится. В длину она была чуть меньше тридцати футов, а шириной в две трети длины. Бревна укладывались паз в паз, а промежутки закрывались сосновыми планками. Крыша была самой простой конструкции, крытая корой; а окон и двери пока еще не было, хотя для первых было оставлено два, а для второй — одно отверстие в срубе. Однако капрал Флинт считал, что следует сделать не только дверь и ставни для окон, но и обнести дом частоколом. Когда Бурдон возразил ему, считая лишние труды ненужной прихотью, разгорелся спор, в который счел своим долгом вступить даже миссионер.

— К чему это — к чему, я спрашиваю? — воскликнул Бурдон не без досады, когда понял, что капрал не собирается отступаться от своей идеи. — Я же жил тут, в Медовом замке, два лета безо всяких там частоколов или заборов; а вы хотите превратить этот новый дом в форменную крепость!

— Эх, Бурдон, да ведь то было в мирные времена; а сейчас у нас время военное. Я видел своими глазами падение Форт-Дирборна и не хочу видеть захват другого гарнизона. Потаватоми настроены враждебно, это даже Питер вам скажет; а раз потаватоми здесь уже разок побывали, как вы сами рассказывали, почему бы им не побывать и еще раз?

— Единственный потаватоми, который бывал здесь, насколько я знаю, убит, и кости его сушат солнце да ветер вон там, на прогалинах. Значит, нам он не страшен.

— Его труп исчез, — возразил капрал, — и, что важнее, винтовка пропала. Я слышал, что винтовку забыли, и сходил взять оружие с поля боя, только ничего не нашел. Не сомневаюсь, что его приятели сожгли или схоронили вождя, а раз они уже побывали здесь, то второй раз тоже дорогу найдут.

Боден был поражен и новостью, и доводами капрала и, немного помолчав, отвечал, явно начиная колебаться:

— На то, чтобы обнести дом частоколом или забором, понадобится неделя, — сказал он. — А я собирался еще разок заняться своим делом.

— Ступайте к своим пчелам, Бурдон, а мне предоставьте строить укрепления и гарнизон — это мое прямое дело. Да вот и пастор Аминь вам скажет, что дети Израиля частенько жаждут крови и не след про то забывать.

— Капрал прав, — вмешался миссионер, — капрал совершенно прав. Вся история древнего иудейства подтверждает эти их склонности, и даже Савл из Тарса терзал церковь и дышал угрозами и убийством, пока прямое проявление силы Божьей не остановило его рукуnote 128. Я вижу проблески подобного духа и в Питере, и это как раз в то время, когда он уже почти готов признать себя потомком Израиля.

— Неужели Питер готов это признать? — спросил бортник с интересом, стараясь не выдать, насколько его волнует ответ.

— Можно сказать — да, можно смело сказать, что это так. Я вижу очень ясно, что на душе у Питера лежит какая-то тайна; но рано или поздно мы ее узнаем. Но когда тайна откроется, пусть мир будет готов узнать подлинную историю десяти потерянных колен Израиля!

— По моему разумению, — заметил капрал, — этот вождь может порассказать и о двадцати, если захочет.

— Но их же было всего десять, брат Флинт, — всего десять вот о них-то он и может дать нам полный и замечательно интересный отчет. В один прекрасный день мы услышим все; а тем временем стоит, пожалуй, превратить одну из этих хижин в подобие гарнизона.

— Тогда лучше укрепить Медовый замок, — сказал Бурдон, — уж если кого-нибудь и надо защищать подобным образом, то прежде всего женщин. Ту хижину вы с легкостью обнесете частоколом — она и покрепче, и поменьше новой.

Придя к соглашению, все принялись за работу. Капрал вырыл вокруг замка траншею в четыре фута глубиной, радуясь работе, как подарку: ему она была не в новинку, и он считал, что эта работа — достойное дело для человека служилого. Ни один юный выпускник Вест-Пойнтаnote 129, этой альма-матер военного искусства, которой республика обязана своими выдающимися успехами в Мексикеnote 130 более, чем воинственности своего народа, — ни один молодой искатель славы, только что покинувший это славное заведение, не испытывал бы более живого удовольствия, возводя свой первый бастион, или контрэскарпnote 131, или передний скат бруствера, чем капрал Флинт, укреплявший Медовый замок. Напомним, что он впервые в жизни оказался во главе, так сказать, саперного батальона. До сей поры его уделом было повиноваться, но теперь долг велел ему командовать. А так как никто из присутствующих прежде никогда не занимался саперными работами, капрал не пытался утаивать свои знания, да они и сами просились наружу. В лице Гершома он нашел энергичного и проворного помощника, так как к этому времени виски окончательно выветривалось у него из головы, и он работал с тем большим рвением, что понимал, насколько эти укрепления необходимы для защиты его жены и сестры. Да и пастор Аминь нисколько не гну шалея ни мотыги, ни лопаты, ибо, свято веруя в то, что краснокожие жители этих мест — прямые потомки детей Израиля, он все же считал их частью избранного народа, осужденной Богом на изгнание, отчего они должны были быть более подвержены влиянию тех «духов злобы», которых апостол Павел назвал «поднебесными».

Проще говоря, добрый миссионер, хотя и был уверен, что дети лесов непременно обратятся и вернутся в лоно своего народа, не мог не заметить состояния варварства, в котором они ныне пребывали, а также их величайшего пристрастия к чужим скальпам. В новом для себя деле он не мог равняться проворством с Гершомом, но некое присущее ему врожденное усердие позволяло ему трудиться ревностно и с пользой. Что же до индейцев, то ни один из них не соблаговолил прикоснуться к орудиям труда. У Быстрокрылого Голубя, собственно говоря, не было такой возможности, так как он от зари до зари пропадал в лесу, на охоте, снабжая едой весь отряд; а Питер большую часть своего времени посвящал одиноким прогулкам и размышлениям. Этот последний почти не обращал внимания на работы по укреплению замка: то ли он знал, что в любой момент может совершить предательство и сделать все эти предосторожности тщетными, то ли надеялся на преобладающие силы дикарей, которые, как он знал, соберутся на прогалинах. Когда ему случалось бросить взгляд на растущие укрепления, в этом взгляде сквозило глубочайшее равнодушие; однажды он дошел в своем лицемерии до того, что подал капралу идею, благодаря которой, как он выразился на своем ломаном английском, «индей не пройдет внутрь, не ударит ножом и томагавком». Это напускное безразличие Питера не ускользнуло от бортника, и его недоверие к таинственному дикарю еще сильнее уменьшилось, когда он увидел, с каким равнодушием тот относится к возводимым заграждениям.

Бурдон не позволял тронуть ни одного дерева возле своего дома. Пока капрал с подручными отрывал траншею, он отправился подальше от Медового замка, так что совсем потерял его из виду, срубил несколько дубков рядом со своей торной дорогой — рекой — и ошкурил их, как требовалось для изгороди. Эту работу он делал с видимым удовольствием по двум причинам. Во-первых, ограда могла пригодиться впоследствии ему самому как против индейцев, так и против медведей; во-вторых, каждый день Марджери, прихватив свое шитье или вязанье, садилась на поваленный ствол и смеялась и щебетала, пока» топор делал свое дело. Три раза Питер присоединялся к ним, сопровождая Цветика и выказывая такую доброту в обращении и такое внимание к ее очаровательным маленьким прихотям в выборе цветов для букета, что это сделало бы честь и человеку, принадлежащему к более высоким и цивилизованным кругам общества.

Тем не менее читатель не должен делать вывод, что индеец, внешне почти не проявляющий внимания к скво, лишен естественных чувств или черт характера, свойственных мужчине. В некоторых отношениях его рыцарская преданность прекрасному полу, пожалуй, не уступает чувствам тех, кто любит демонстрировать подобное, причем чаще по привычке и напоказ, чем по каким-либо иным причинам. Разумеется, краснокожий остается дикарем, вне всяких сомнений; но это дикарь, обладающий столь многими чертами благородства и мужественности, пока он не набрался дурных привычек от худших представителей белых и не задавлен тяжестью беспросветной нищеты, что мы должны отдать ему дань уважения, одобряя его чувство собственного достоинства и простоту, с какой он держится. Индейский вождь, как правило, истый джентльмен; и это несмотря на то, что он слыхом не слыхал про Апокалипсис и не имеет ни малейшего представления об искуплении и тех обязательствах, которые оно накладывает на род человеческий.

Мы допускаем, что человек может быть истовым христианином, но отнюдь не джентльменом; или джентльменом до мозга костей, но вовсе не христианином. Короче говоря, эти два качества имеют между собой мало общего, хотя вполне возможно, что они соединяются в одном человеке. Конечно, изысканная вежливость светской жизни может отчасти напоминать то доброжелательство, которое заставляет христианина «любить своего ближнего как самого себя», это верно, хотя мотивы действий настолько разнятся, что всякое реальное сходство между ними исчезает. В то время, как поведение джентльмена диктуется уважением к самому себе, христианином движет смирение. Первый всегда готов пожертвовать жизнью, чтобы стереть воображаемое бесчестье, и не щадит жизни обидчика; второй готов подставить другую щеку, когда его ударили. Итак, первый превыше всего считает светское общество, его мнения и оценки; второй же преклоняется только перед Богом и живет ради того, чтобы исполнять Его волю, повинуясь данным Им заповедям. Разумеется, есть достойные и полезные черты в утонченном поведении тех, чьи умы и манеры были отполированы в светских школах; но представлять себе, что можно провести какие бы то ни было параллели в области морали между тем и другим — оскорбительно для глубокого душевного смирения истинного христианина.

Безусловно, Питеру не хватало тех качеств, которые позволяют человеку видеть и чувствовать собственные недостатки и надеяться лишь на милость искупления, которая причислит его к чадам света; зато качества, которые опираются в своих оценках лишь на собственные доблести и достоинства, имелись у него в избытке. Он обладал многими присущими джентльмену качествами; несколько надменная вежливость преобладала в его поведении с окружающими, пока страсть или коварство не заставляли его внезапно действовать иначе. Даже миссионер был настолько поражен галантностью обращения таинственного дикаря с Марджери, что поначалу приписал это намерению индейца взять в жены сей лесной цветочек. Но более пристальное наблюдение позволило ему правильнее оценить поведение индейца. В его манерах не было ни следа смущения, нетерпения или ревности, свойственных страсти; а когда пастор Аминь приметил, что нескрываемая привязанность бортника к прелестному Цветику скорее подогревала благосклонный и доброжелательный интерес к ней Питера — во всяком случае, настолько, насколько можно судить о чужом сердце по внешним проявлениям, не возбуждал ничего похожего на яростные, мучительные порывы ревности, — он убедился, что первое впечатление было ошибочным.

Пока Бурдон работал топором, а Марджери — спицами, готовясь заблаговременно к зимним холодам, загадочный индеец по полчаса кряду простаивал неподвижно как статуя, не сводя глаз то с одной, то с другого. Что в это время происходило в его суровом сердце, никто не мог бы угадать, но то, что чувства, запертые за стеной, которую никому не удавалось ни преодолеть, ни разрушить, были далеко не всегда полны ярости и мести, могло бы не ускользнуть от глаз внимательного наблюдателя, если бы таковой оказался рядом и прочел самые сокровенные мысли вождя. И все же по временам молниеносные, внезапные проблески неудержимой ненависти вырывались наружу; и в такие моменты лицо этого необычайного создания было поистине ужасно. К счастью, подобные взрывы необузданных чувств были мимолетными, являлись весьма редко и исчезали без следа.

К тому времени, как у капрала были готовы траншеи, Бурдон приготовил и свои бревна, которых было ровным счетом сто, чтобы хватило обнести забором пространство в сорок квадратных футов. Все мужчины занялись доставкой леса, для чего дубовые стволы пришлось сплавить вниз по реке на плоту из белой сосны — иначе они бы потонули в пресной воде от собственной тяжести. Однако двух дней хватило на доставку их водным путем, и еще два дня ушло на переноску от берега к Медовому замку. Покончив с этим, вся компания решила отдохнуть от трудов, тем более что наступал день субботний.

Лишь те, кто обычно живет в населенных местах, могут постичь глубокое уважение, которого достоин этот великий день отдыха. Люди, затерянные в океане или в бескрайних лесах, чаще всего пренебрегают регулярным соблюдением этого дня и таким образом медленно, но верно отчуждают себя от грозного Существа, установившего этот праздник не только в Свою честь, но и ради блага человечества. Когда нам говорят, что Всевышний сурово следит за исполнением обрядов и желает, чтобы Его почитали, мы не должны судить это по обычным человеческим меркам: нам следует всегда помнить, что то, насколько близко или далеко мы находимся от состояния благодати, прямо пропорционально тому, как мы преклоняемся перед великим Создателем и Господом земли и небес. То, что славословия людей приятны в глазах Бога, быть может, гораздо важнее для них самих.

Миссионер, который в отношении детей Израиля проявлял себя как ясновидец и энтузиаст, тем не менее аккуратно исполнял свои обязанности. По воскресеньям он неизменно водружал на достойное место свою дарохранительницу и отправлял службу, как это полагалось в его секте. В таких случаях его влияние оказывалось достаточным, чтобы все воздержались от каких бы то ни было работ, хотя капрал и пытался протестовать. Последний настаивал на том, что у военных нет никаких праздников, разве что в мирные времена, и он никогда не слыхал, чтобы при возведении укреплений кто-то «отдыхал от своих трудов», будь то осажденные или нападающие. Подобные работы, по его убеждению, следовало вести днем и ночью, посменно, и, вместо того чтобы прерывать работу ради богослужения, он планировал работу не только на весь день, но и на всю следующую ночь.

Питер, со своей стороны, никогда не возражал против молитв или проповедей пастора Аминь. И то и другое он выслушивал с невозмутимой серьезностью, хотя было незаметно, чтобы они вызывали у него какие бы то ни было чувства. Чиппева охотился в «день субботний» точно так же, как и в другие дни; и именно по этому поводу завязалась беседа Марджери и миссионера, когда все сидели под сенью дубов в тихих летних сумерках.

— Как же так случилось, мистер Аминь, — сказала Марджери, по простоте душевной называл его этим прозвищем, — что никто из краснокожих не соблюдает дня субботнего, если они — потомки иудеев? Ведь это одна из самых строгих заповедей, и мне кажется, это как-то неестественно, — Марджери выбирала слова сообразно своему воспитанию и понятиям, — что кто-то из них мог совершенно позабыть про день праздности.

— Вам, быть может, неизвестно, Марджери, что евреи даже в цивилизованных странах соблюдают субботу не так, как христиане. Они посвящают Богу день субботний, а мы отправляем богослужение по воскресеньям, — возразил миссионер. — Знаете, мне показалось, что я заметил, как Питер втайне молился вчера, пока мы были заняты строительством укреплений. Вы сами могли заметить, как молчалив и задумчив был вождь вчера ввечеру.

— И верно, я тоже заметил, — сказал бортник, — но должен признаться, что не приписал это тайным молениям в глубине души. В такие минуты мне особенно не нравятся ни повадки, ни поведение этого индейца.

— Нам не узнать — не узнать — быть может, его дух боролся с искушениями дьявола. Мне показалось, что он молится, и я счел этот факт подтверждением того, что краснокожие блюдут день субботний, как иудеи.

— Я не знал, что у евреев суббота — не в тот день, как у нас, а то, пожалуй, мог бы подумать то же, что и вы. Но я, если не ошибаюсь, до сих пор ни одного еврея в глаза не видал. А вы, Марджери?

— Может, и видела, только не знала, — ответила девушка; и каждый из них говорил чистую правду. Тридцать пять лет тому назад Америка была не просто христианской, а исключительно протестантской страной. Конечно, в городах встречались и евреи, но их было так мало и они настолько смешивались с более многочисленной массой населения, что вряд ли могли привлечь к себе особое внимание. Что касается римско-католической Церкви, она имела и свои храмы, и приходы, но случалось ли кому-нибудь из оседлых американцев видеть монахиню? От монахов, хвала Создателю, мы пока избавлены; и мы говорим это без малейшего пренебрежения к конфессии, к которой они принадлежат. Тот, кому довелось пожить в странах, где эта конфессия преобладает, если у него есть хоть малейшее понятие о либеральности, вскоре начинает понимать, что благочестие и преклонение перед Господом, как и глубокое понимание всех обязанностей христианина, не хуже — нет, лучше — проявляется в обществе, где мы находим полное подчинение традиционным, укоренившимся догматам, чем в таком обществе, где политическая свобода так велика, что дозволяет форменным лжеученым воображать, что каждый человек совмещает в одном лице и церковь, и весь клир, и всю иерархию! Но все это быстро меняется. Католики становятся все многочисленнее, и в тех местах, где полвека назад и помыслить не могли о принятии обрядов римской Церкви, теперь слышны псалмы и молитвы католической мессы. Все это проявление смешения вер, которое, несомненно, предваряет окончательное слияние конфессий и предрекает обещанный конец.

В понедельник, последовавший за упомянутым нами днем субботним, т. е. воскресеньем, капрал поднял всю свою команду спозаранку, и они принялись сколачивать бревна, устанавливая их под нужным углом и закрепляя в траншее. Материал был под руками и готов в работу, так что дело спорилось; и к тому времени, когда солнце вновь склонилось к западному горизонту, Медовый замок уже был обнесен частоколом из заостренных бревен. Все они были поставлены и сбиты, оставалось только засыпать траншею землей да хорошенько ее утрамбовать. Конечно, частокол делал шэнти гораздо более неприступной, и обе женщины выразили благодарность друзьям, которые позаботились об их безопасности на случай вражеского приступа. Перед тем как улечься спать, все договорились, чтобы каждый знал, как действовать в пределах укреплений и где собираться. Среди пожиток Гершома нашлись морская раковина и рожок; последний представлял собой обычную жестяную трубу, которые американские фермеры держат, чтобы сзывать работников с полей. Раковину оставили мужчинам, которые должны были трубить тревогу, в случае чего, снаружи, а рожок, то есть жестяную трубу, повесили у дверей шэнти, так что женщины, если понадобится, могли им воспользоваться.

Около полуночи, когда все уже спали крепким сном и над прогалинами опустилась глубочайшая тишина, бортник был внезапно разбужен звуком, который не чаял услышать. Поначалу он едва поверил собственным ушам — настолько жалобно и дико прозвучал этот зов. Но ошибки быть не могло: это из хижины донесся звук рожка, и бортник мгновенно вскочил на ноги. Капрал тоже был готов, и вскоре все мужчины бросились на помощь. В этом случае Гершом проявил быстроту и присутствие духа, которые делали честь как его сердцу, так и его мужеству. Он первым устремился на помощь жене и сестре, хотя Бурдон не отставал от него ни на шаг.

Добежав до ворот в заборе, они обнаружили, что ворота закрыты изнутри на засов, и никого не было видно, пока Дороти не прибежала, услышав, как ее зовет знакомый голос мужа. Когда обе женщины вышли из хижины, велико же было удивление и тревога всех присутствующих! Никто не прикасался к рожку, и он висел себе спокойно на своем колышке, словно никто в него не трубил! Бортник, услышав это поразительное известие, тревожно огляделся, выясняя, кого же нет среди них. Все мужчины были налицо, и каждый стоял во всеоружии, но ни один не мог себе представить, откуда прилетел этот необъяснимый трубный звук.

— Это ваших рук дело, капрал, чтобы собрать нас всех вместе, с оружием, вроде «учебной тревоги», да? — воскликнул бортник.

— Ложные тревоги полезны, особенно для новобранцев, — хладнокровно отвечал капрал, — но сегодня я не трубил тревогу. Признаюсь, была у меня мысль поднять вас по тревоге через денек-другой, ради тренировки, но все хорошо в свое время. Когда укрепление закончено, найдется и время обучить солдат занимать свои посты по тревоге.

— А вы что думаете, Питер? — продолжал Бурдон. — Вы знакомы с обычаями пограничья. Что значит этот необычайный сигнал? Почему нас вызвали сюда в такой час?

— Кто-то трубил в рожок, похоже, — сказал Питер, сохраняя свое невозмутимое философское спокойствие. — Не знаю, пожалуй; не могу сказать. Воин часто слышит тревогу на военной тропе.

— Непостижимо! Если я когда-нибудь слышал звук рожка, то уж точно — сегодня ночью; но ведь это наш единственный рожок, и его никто не трогал! И это не раковина — звук раковины вовсе не похож на звук рожка; да вот и сама раковина, висит на шее у Гершома, где она и была всю ночь!

— До раковины никто не касался — за это я поручусь, — возразил Гершом, трогая раковину, чтобы убедиться, что она на месте.

— Уму непостижимо! Я слышал рожок, если когда-нибудь мои уши вообще слышали этот звук!

Примерно так же высказались и остальные белые, потому что все они слышали звук рожка. Но ни один из них не мог предложить разгадки этой тайны. Индейцы же ничего не сказали; но молчание настолько привычно для краснокожих, когда что-либо из ряду вон выходящее волнует всех остальных, что это никому не показалось странным. Что же до Питера, то каменная статуя не могла бы быть более холодной, чем вождь: казалось, он поднялся на недосягаемую для чувств человеческую высоту. Даже капрал разинул рот, несмотря на большое волнение, потому что его разбудили от очень крепкого сна, но Питер оказался куда более неуязвимым как для физических, так и для душевных потрясений. Он не высказал никаких предположений, не проявил ни малейшего интереса, не выразил ничего похожего на любопытство; и когда мужчины наконец возвратились на место ночлега, он вернулся с ними, так же безмолвно и невозмутимо, как и сопутствовал им. Только Гершом вошел внутрь ограды и провел остаток ночи со своей семьей.

Бортник и чиппева на обратном пути в свою хижину случайно оказались рядом, и между ними произошел такой краткий диалог.

— Это ты, Быстрокрылый? — воскликнул Бурдон, когда его товарищ, как бы случайно, коснулся его локтя.

— Да, я — ищешь друга лучше, а?

— Нет, я очень рад, что ты рядом в час тревоги, чиппева. Нам уже случалось постоять друг за друга в беде; думаю, мы снова не подведем друг друга, если придется.

— Да; постоять за друга — это честь. Никогда не поворачивайся спиной к другу — так я делаю.

— Чиппева, кто протрубил в рожок? Это ты мне можешь сказать?

— Почему не спросишь Питера? Он мудрый вождь — все знает. Молодой индей спрашивает старый индей, когда не знает, — почему молодой бледнолицый не спросит старого человека, а?

— Быстрокрылый, говоря начистоту, я думаю, ты подозреваешь, что Питер приложил руку к этому делу?

Эта фраза оказалась для индейца чересчур идиоматически сложной, и он ответил, согласно своему разумению:

— В рожок рукой не дуют, — сказал он. — Индей дует ртом, как и бледнолицый.

Бортник не отвечал; но замечание спутника почему-то пробудило в его груди некие чувства, а именно недоверия и подозрения, которые поведение загадочного дикаря и события последних двух недель почти совсем было усыпили.

ГЛАВА XV

Остаток ночи прошел спокойно, и наутро мужчины как ни в чем не бывало вернулись к земляным работам — в этот день им предстояло заполнить траншеи землей. Они обменялись несколькими словами по поводу удивительного ночного происшествия, но произнесли вслух значительно меньше, чем было у каждого на уме. От внимания Бурдона, однако, не ускользнуло, что Быстрокрылый Голубь отправился на охоту значительно раньше обычного, да и к отходу готовился так, словно собирался отсутствовать не ставшие привычными несколько часов, а намного дольше.

Сегодня предстояло всего-навсего засыпать землей траншеи протяженностью около тридцати футов, и эта задача была выполнена, причем с большим тщанием, задолго до окончания дня. Не успокоившись на этом, белые тут же принялись утрамбовывать засыпанную землю, что требовало больше времени и усилий, но и с этой частью работы они управились достаточно быстро. Когда с ней было покончено, даже капрал, видавший на своем веку немало разных «гарнизонов», окинув их творение критическим оком, был вынужден признать, что «ограда получилась хоть куда», ничуть не хуже тех, что ему доводилось встречать раньше. Чтобы «гарнизон» превратился в могущественный опорный пункт, ему теперь недоставало лишь одного, а именно воды. Поскольку в пределах его границ ни ручья, ни иного водоема не было, капрал притащил то ли две, то ли три бочки из имущества Бурдона, установил их близ нового дома за оградой и наполнил свежей водой. Он считал, что если возобновлять содержимое бочек два-три раза в неделю, то вода, столь необходимая для жизни человека, всегда будет иметься в нужном количестве.

Теперь и в самом деле можно было считать, что шэнти укреплена довольно надежно, если учитывать то обстоятельство, что артиллерия еще не проникла в эту глухомань. В то время, о котором идет речь, более половины дикарей Запада сражались при помощи лука и стрел, да и сейчас большинство обитателей Великих прерий ведут себя точно так же. Поэтому стрелок, которому удастся занять позицию за стволом развесистого дуба, скрывающего значительную часть его туловища, окажется почти вне досягаемости для стрел индейцев и, будучи сам в относительной безопасности, сможет нанести своим смертоносным оружием огромный урон врагам. При этом малые размеры укрепления ни в коей мере не уменьшают его надежности. Ведь при ограде длиной в двадцать пять футов ее вполне может успешно защищать один хорошо вооруженный воин, а будь она в два раза длиннее, эта задача была бы ему не под силу. Далее Бурдон прорубил бойницы в трех стенах шэнти — на четвертой их роль надлежало исполнить окну, — чтобы из них стрелять в медведей, а иногда и в оленей, часто приближавшихся к шэнти в прошлом, когда вокруг царили тиши на и спокойствие. Одним словом, по завершении этих работ вся компания почувствовала себя в большей безопасности, хотя для полного спокойствия кое-чего все же не хватало: ночью защитники «гарнизона» оказывались вдали от его обитателей, которые, следовательно, подвергались опасности внезапного нападения. Однако капрал, покончив с возведением оборонительных сооружений, вскоре сообразил, как устранить и этот недостаток. Идея, очень по сути дела простая, была подсказана ему многолетним опытом жизни в бараках.

Капрал Флинт построил вдоль одной из наружных стен шэнти низкий настил из обструганных с одной стороны сосновых бревен. На них наложили травы из прерий, а траву покрыли звериными шкурами, так что получилось весьма удобное ложе типа нар, тем более что над ним на высоте человеческого роста возвели крышу из коры, покоившуюся на вбитых в землю столбах. По замыслу капрала Флинта, спящие ложились головой к стене, ногами наружу, а следовательно, на настиле было достаточно места для всех мужчин, он мог бы вместить и в два раза больше людей. И когда все самое необходимое для ночлега было перенесено на импровизированную постель, когда бортник сердечно пожелал Марджери спокойной ночи, а она, ответив ему тем же, заперла за собой дверь шэнти, все общество отошло ко сну, не опасаясь, что ночью опять раздастся таинственный звук рожка.

И действительно, эта ночь, первая после обустройства нового места ночлега, прошла без каких-либо происшествий. Правда, вопреки своему обычаю Быстрокрылый Голубь не возвратился к закату солнца, и это вызвало некоторое беспокойство, но рано утром он появился, и беспокойство прошло. Чиппева пришел не с пустыми руками: он убил не только оленя, но и медведя, на которого нечаянно набрел, а в журчащем неподалеку от шэнти ручье наловил целую гору форели, славящейся своим отменным вкусом. Рыбу съели на завтрак, а сразу после него целая поисковая партия под началом чиппева отправилась за олениной и медвежатиной. Кроме Быстрокрылого Голубя в этом походе участвовали капрал Флинт, Гершом и бортник. Когда они покидали пределы «гарнизона», женщины, сидя в тени дубов, вязали, а миссионер беседовал с Питером об обычаях его народа, надеясь обогатиться знанием фактов, которые подтвердили бы его теорию о десяти потерянных коленах дома Израилева.

Оленину вскоре обнаружили — она, согласно обычаю, была подвешена на дерево всего в миле от «гарнизона», как теперь неизменно называл Медовый замок капрал Флинт. Тут партия разделилась: Флинт и Гершом взвалили тушу на плечи и потащили домой, а Быстрокрылый Голубь повел бортника дальше, на поиски убитого косолапого. В то время как они пересекали травянистые прогалины и пробирались между деревьями, напоминавшими парковые посадки, между ними происходил разговор, содержание которого может пролить свет на некоторые моменты нашего рассказа.

— Вчера ты долго охотился, Быстрокрылый Голубь, — заметил Бур дон, как только остался наедине со своим другом. — Почему ты не вернулся, как обычно, вечером?

— Много видеть, много делать. Хорошая причина, а? — гласил ответ.

— Убил одного оленя и одного медведя — не так уж много и сделал в конце концов. А то, что ты видел, ничего тоже не меняет, ведь человек вроде тебя не испугался бы даже при виде целого полка.

— Зачем говорить «испугался», — резко возразил чиппева. — Скво пугаться, воин не пугаться.

— Ты уж извини меня, Быстрокрылый Голубь, что я заговорил о такой возможности; спешу тебе напомнить, однако, что я, напротив, сказал, что ты-то навряд ли испугаешься. Но хочу, чиппева, дать тебе один совет — не хватай за горло каждого, кто может подумать, что ты способен чуть испугаться перед лицом многочисленных врагов. Кто не станет обижаться на случайные предположения такого рода, тот знает, насколько он сильнее прочих в этом деле. А горячие головы из твоего народа порой лишь от одного полунамека на боязнь приходят в сильнейшее возмущение, и все лишь потому, что внутренний голос им подсказывает шепотом, что они на такое чувство способны. Я сказал все, что хотел, чиппева.

— Не знаю, не понимаю, что ты говоришь. Говорю тебе, я нет бояться, вот и все.

— Ты не понимаешь, а я понимаю: нет нужды всегда быть твердым как стальной капкан, индей. Что до меня, то я боюсь, когда на то есть причина, но скажу в свое оправдание, что обращаюсь в бегство, лишь узрев опасность своими глазами. — Здесь бортник сделал паузу, и какое-то время путники шли молча. Возобновив разговор, он добавил со значением: — Хотя должен признать, что опасность можно не только зритъ своими глазами, но и слышать ушами. Звук рожка, к примеру, — ты знаешь, о чем я говорю, — встревожил меня куда больше, чем я хотел бы показать Дороти и милому Цветику.

— Всегда лучше, если скво знать, скво порой помогать не хуже, чем воин. Ты, Бурдон, прав — того рожка надо бояться.

— Ага! Раз ты так говоришь, Быстрокрылый, значит, тебе кое-что известно по этому поводу?

— Слышал его, как слышали все. Уши есть, почему не слушать, а?

— Ну, судя по твоим словам и по тому, как ты их произнес, тебе известно больше. А не ты ли сам трубил в рожок, чиппева?

— Я его не трогал, — холодно возразил индеец. — Хотел спать, трубить не хотел.

— А на кого ты тогда думаешь? На Питера?

— И Питер не трогай тоже. Лежал рядом со мной, когда рожок трубил.

— Рад это слышать, Быстрокрылый, искренне рад, ибо, если говорить начистоту, этот непонятный индей без роду и племени не внушает мне особого доверия, вот я и подумал, не он ли это поднялся с постели и воспользовался рожком.

— Не трогай его, совсем не трогай. Он крепко спать, когда звучать рожок. А зачем Питер здесь, на прогалинах, знаешь, а? Ты знаешь?

— Я знаю лишь то, что он сказал мне сам. По его словам, в нескольких милях отсюда соберется большой Совет всех краснокожих, что живут в прериях. Он ждет назначенного дня, чтобы свести счеты с одним из вождей. Это так, чиппева?

— Да, это правда. А зачем Совет собираться курить трубку вокруг костра, знаешь, а? Ты знаешь?

— Нет, не знаю, но очень хотел бы узнать от тебя, Быстрокрылый. Может, племена желают этой встречи, чтобы определиться, на чью сторону они встанут в этой войне?

— А вот нисколько. Племена и так хорошо знать, какую сторону они встать. Получили послание и пояс-вампум от Великого Отца в Канаде, и почти все индеи только и думать, как получать скальп янки. Так, только так.

— Тогда я не представляю себе, что может решать совет. А Питер, по-моему, ждет от него важных решений. Это заметно по тому, с каким видом и каким тоном он говорит о Совете костра, когда о нем заходит речь.

— Питер очень сильно хотеть там сидеть. Он уже курил свой трубка на много-много Совет костра.

— А ты собираешься присутствовать на этом Совете индейцев из прерий? — поинтересовался бортник как можно более равнодушно.

Но индеец, моментально оглянувшись, бросил на него пристальный взгляд, словно желая убедиться, действительно ли его спутник стал жертвой хитрости загадочного Оноа. Тут же спохватившись, что до определенного времени ему не следует делиться с бортником всеми имеющимися у него сведениями, он поспешно отвел глаза в сторону, продолжая шагать вперед, и уклонился от прямого ответа.

— Не знаю, — сказал он. — Охотник никогда не знать. Вождь хочет иметь оленину, — значит, охотник должен охотиться. Как скво в вигваме у белолицего — работает, все время работает — метет-метет — стряпает-стряпает — еще работает, и не знать, когда конец. Так и охотник охотиться-охотиться-охотиться.

— А значит, чиппева как скво в поселке краснокожего тоже. И она мотыжит-мотыжит — копает-копает — носит-носит — и сама не знает, когда сможет сесть передохнуть.

— Да, — холодно кивнув, ответил Быстрокрылый, не замедляя шаг. — Со скво это все верно, она для того и создана — работать на воина, варить ему обед. Бледнолицый слишком носится со своей скво.

— Если судить по твоим словам об их участи, то это не так. Если наши скво никогда не могут сделать всю свою работу, то вряд ли мы так уж с ними носимся. А где держит свою скво Питер?

— Не знаю, — ответил чиппева. — И никто не знать. Даже не знаю, где его племя.

— И это при том, что он пользуется таким влиянием! Очень странно. Как случилось, что о нем слышали все краснокожие, и те, что близко, и те, что далеко?

На этот вопрос Быстрокрылый не ответил. Он сам настолько подпал под влияние Питера, что опасался выболтать больше, чем позволяла осторожность. А между тем ему было очень хорошо известно, каков главный замысел, вынашиваемый этим таинственным вождем, — извести всю белую расу до последнего человека и вернуть краснокожим их исконные права, — но некоторые причины мешали Быстрокрылому всей душой, а следовательно, и действиями, поддержать сей план. Прежде всего, он находился на дружеской ноге с «янки», от которых видел много хорошего и ничего дурного; далее, люди племени или полуплемени, к которому принадлежал Быстрокрылый, начиная еще со времени заключения мира, то есть с восемьдесят третьего годаnote 132, использовались агентами американской администрации в качестве гонцов, а равно и для других поручений; и, наконец, выступая в этой роли, Быстрокрылый подолгу живал в различных гарнизонах, где не только научился говорить по-английски, но и привык считать американцев своими друзьями. К этому следует добавить, что Быстрокрылый, хотя и менее одаренный от рождения, чем загадочный Питер, сумел составить довольно верное представление о могуществе «янки» и не верил, что их так легко стереть с лица земли. Как случилось, что этот индеец пришел к правильному умозаключению, превзойдя таким образом Питера, хотя последний был в два раза умнее, остается и для нас неразрешимой загадкой; возможно, все дело в том, что в силу случайного стечения обстоятельств у Быстрокрылого сложились более близкие отношения с белыми.

От природы бортник был человеком наблюдательным, а его профессия и образ жизни развили и обострили эту способность. Если бы он не находился всецело во власти чар Марджери, то не преминул бы давно заметить изменения в поведении чиппева и заподозрить неладное. Марджери, естественно, не прилагала ни малейших усилий к тому, чтобы ослепить бортника и не дать ему видеть происходящее перед его глазами; беда заключалась в том, что он способен был видеть одну ее, и чем стремительнее бежало время, тем больше это было заметно. К тому времени, о котором мы сейчас ведем речь, она витала перед его мысленным взором не только наяву, но и во сне. При общении с Марджери он испытывал восхищение ее красотой, живой безыскусной веселостью, безобидным юмором, а расставшись с ней, продолжал в душе восторгаться названными нами свойствами ее натуры, иногда, может статься, даже несколько преувеличивая их. Когда человек по уши влюблен, он вряд ли по-настоящему способен на что-либо иное, кроме как на то, чтобы следовать своему влечению. Так, во всяком случае, произошло с Бурдоном, когда он оставил без внимания происходившие под самым его носом события, которые бы до знакомства с Марджери не только насторожили его, но скорее всего даже подвигли к определенным действиям. К числу подобных явлений, не замеченных нашим героем, относится и поведение Быстрокрылого. По сути дела, Питер медленно, но упорно воздействовал на умонастроение чиппева, стараясь в корне изменить его убеждения и доказать, что каждый бледнолицый ему враг. В данном конкретном случае задача Питера оказалась нелегкой, ибо Быстрокрылый не только ко всем «янки» вообще питал дружеские чувства, возникшие, как говорилось выше, в силу случайных обстоятельств, но и испытывал подлинную личную приязнь к Бурдону, а потому очень неохотно воспринимал идеи, которые могли нанести вред последнему. В сознании молодого воина происходила жестокая борьба; уже раз двадцать он был готов предупредить друга об опасности, нависшей над всей компанией, но всякий раз его удерживала преданность Питеру, который исповедовал противоположные взгляды. Противостояние этих двух чувств постоянно раздирало теперь сердце молодого дикаря.

Быстрокрылого беспокоило еще одно обстоятельство, о котором ни сном ни духом не ведали его товарищи. Во время охоты его острые глаза обнаружили на прогалинах следы присутствия воинов. Правда, ни одного из них он в глаза не видел, но не сомневался, что подмеченные им признаки не обманули его. Поблизости, бесспорно, находились воины, и притом в большом числе. Он набрел на место ночевки, покинутое его обитателями не более чем за несколько часов до его появления. Благодаря обостренному вниманию и смекалке, которые составляют немаловажную часть обучения североамериканских индейцев, Быстрокрылый смог установить, что здесь провели ночь семнадцать человек, причем все — мужчины и воины. Определить их численность было не так уж и трудно — на траве осталось ровно семнадцать отпечатков лежащих тел. А вот понять, что они все были вооружены, можно было лишь по малозаметным приметам, мимо которых равнодушно прошло бы большинство людей. По длине отпечатков на траве Быстрокрылый решил, что ночевали здесь мужчины в расцвете лет. Внимательно присматриваясь к этим следам, он далее сделал вывод, что воины, за исключением четверых, имели при себе стрелковое оружие. Он умудрился отыскать даже свидетельства того, что последние были вооружены луками со стрелами и копьями, хотя это может показаться маловероятным тем, кто не знает, до какой степени обостряются все заложенные в человеке инстинкты под воздействием опасностей и суровых нужд, какие присущи жизни дикарей.

Вскоре после окончания приведенного нами разговора бортник и чиппева отыскали тушу медведя, при виде которой первый удивленно воскликнул:

— Как, чиппева! Ты сразил этого зверя стрелой! Разве ты вчера пошел на охоту без ружья?

— Стрелять ружье сейчас плохо, — многозначительно ответил чиппева. — Делать шум, шум не хорошо.

— Шум! — повторил ничего не подозревавший бортник. — От него ни вреда, ни пользы на этих прогалинах, где его не подхватывает горное эхо и не слышит ухо испуганного странника. Сотни раз звук выстрела моего ружья оглашал окрестные дубровы, и ничего.

— Забываешь, сейчас время войны. Лучше никогда не стрелять, а то потаватоми услышат.

— Ах, вот в чем дело! Ты опасаешься, как бы наши закадычные друзья потаватоми не услышали выстрела и не пришли поблагодарить нас за все, что произошло в устье реки. А впрочем, — рассмеялся Бурдон, — пусть приходят: у меня припрятан кувшинчик виски на случай ненастья; если потаватоми захотят иметь еще один Источник Виски, я его им устрою, для этого и понадобится-то каких-нибудь несколько капель. Вы, краснокожие, Быстрокрылый, знаете далеко не все, хотя умеете, как никто, находить след и храбро идти по нему.

— Не надо больше говорить потаватоми про источник, — мрачно отозвался чиппева: к этому моменту он уже считал положение на прогалинах настолько серьезным, что отнюдь не был расположен шутить. — Почему это ты не идешь домой, а? А знахарь? Он почему не идет? Когда краснокожий выходит на тропу войны, бледнолицему лучше быть с бледнолицым. Кожа к коже по цвету.

— Сдается мне, что ты, Быстрокрылый, хочешь от нас избавиться. Но пастор и не помышляет расстаться с этой частью земли, пока не убедит всех краснокожих в том, что они евреи.

— Что он имеет в виду, а? — спросил чиппева, против обыкновения индейцев не скрывая своего любопытства. — Что это за человек — еврей? Зачем краснокожего называть евреем?

— Я знаю об этом ненамного больше, чем ты, чиппева, но, как ни скудны мои познания, охотно поделюсь ими с тобой. Ты, я полагаю, слышал о Библии?

— Конечно, знахарь читал ее нам в воскресенье. Хорошая книга, так думают многие.

— Да, книга хорошая, а мне она была единственным товарищем, когда я в одиночестве жил на прогалинах и видел вокруг себя одних только пчел. Библия, чиппева, повествует о нашем Боге и учит, как Ему угождать и как вести себя, чтобы Его не огорчать. Большая потеря для вас, краснокожих, что такой книги у вас нет.

— Знахарь приносить ее, но добра от нее мало, может, когда-нибудь будет больше. Как понимать, что краснокожий — еврей?

— Пастор Аминь просто одержим этой идеей, но для меня она явилась полной неожиданностью. Ты, полагаю, знаешь, кто такой еврей?

— Ничего о нем не знаю. Он вроде негра, а?

— Нет, нет, Быстрокрылый, на этот раз ты промахнулся. Но чтобы мы могли понять друг друга, я поведу свой рассказ с начала начал, и таким образом ты постигнешь всю историю религии бледнолицых. Мы с тобой уже находились, медвежатину нашли в целости и сохранности, как ты ее оставил, давай сейчас присядем ненадолго вот хоть на это упавшее дерево, и я расскажу тебе доподлинно наши предания. Поначалу, чиппева, когда земля была создана, ничего живого на ней не водилось, даже такой мелочи, как белка или лесной сурок.

— Плохой, значит, край для охоты, — хладнокровно заметил чиппева, воспользовавшись тем, что Бурдон, сняв кепи, сделал паузу и вытер пот со лба. — Оджибвей там жить очень, очень мало.

— По нашему преданию это происходило до того, как появился первый оджибвей. Со временем Бог сотворил человека, сотворил из земли и в том самом виде, в каком мы все ныне существуем.

— Да, — кивнул оджибвей в знак согласия, — а Маниту дал ему кровь, много крови, вот и получился краснокожий воин. Библия — хорошая книга, в ней есть это предание.

— В Библии ни слова не говорится о цвете кожи, но мы предполагаем, что первый человек был бледнолицым. Во всяком случае, бледнолицые завладели лучшими участками на земле, как оно и должно быть, и, на мой взгляд, не захотят их отдать. Первому всегда лучший кусок, ты же знаешь. Бледнолицых много, и они сильны.

— Стоп! — воскликнул Быстрокрылый, хотя индейцам было совершенно не свойственно прерывать говорящего. — Сколько, по-твоему, есть белых? Ты считал когда-нибудь?

— Считал?! С таким же успехом, чиппева, можно пытаться счесть пчел, жужжащих вокруг упавшего дерева. Ты видел недавно, чиппева, как я свалил дерево, видел, как эти маленькие твари носились рядом в воздухе, так посуди сам, можно ли их сосчитать, хоть вслух, хоть про себя, одними глазами; так можно ли предположить, что кто-нибудь в состоянии пересчитать всех бледнолицых на нашей земле?

— Не хочу считать всех, — ответил Быстрокрылый. — Хочу только знать, сколько их по эту сторону Великого Соленого озера?

— Это другое дело, с ним легче справиться. Теперь я тебя понял, чиппева: ты хочешь узнать, сколько нас, бледнолицых, в стране, которую мы называем Америкой.

— Так, верно, — кивнул чиппева в знак согласия. — Это верно, именно это хочет узнать индей.

— Ну, мы время от времени считаем наш народ и, по-моему, приближаемся к истине, если в таком трудном деле человек в состоянии приблизиться к истине. Нас всех приблизительно около восьми миллионов человек, считая старых и юных, больших и маленьких, мужчин и женщин.

— А сколько же у вас воинов? О скво и младенцах не хочу слышать.

— Ага, я вижу, ты настроен сегодня на воинственный лад и хочешь уразуметь, как мы выйдем из этой войны с Великим Отцом из Канады. Если считать всех подряд — и тех, кто любит воевать, и тех, кто не любит, и тех, кто безразличен, — то получится примерно около миллиона, то есть около миллиона мужчин в том возрасте, когда они способны воевать.

Быстрокрылый почти целую минуту безмолвствовал. Он и бортник сидели рядом с медвежьей тушей, и теперь последний начал готовить свою часть мяса для переноски, индеец же неподвижно стоял рядом, погруженный в свои думы. Внезапно он, собравшись, видимо, с мыслями, возобновил разговор.

— А что такое миллион, Бурдон? Сколько миллионов бледнолицых в гарнизоне Детройта и в гарнизоне на озерах?

— Миллион — это больше, чем листьев на всех деревьях, растущих на прогалинах. — Бурдон, возможно, впал в грех преувеличения, но так он сказал. — Да, да, больше, чем листьев на всех этих дубах, рядом с нами и далеко от нас. Миллион — число огромное, если выстроить миллион людей в одну шеренгу, она, думаю, дотянется до Великого Соленого озера, а то и дальше.

Весьма вероятно, что у бортника не было достаточно четкого представления о названном им расстоянии или о числе людей, потребных для его преодоления; но его ответ поразил воображение индейца, который молча помог Бурдону взвалить груз на спину и подставил бортнику свою с этой же целью. Надежно закрепив ношу, каждый из друзей взял свое ружье, и они направились обратно к шэнти; по дороге разговор снова зашел об интересующей их материи. Бортник вернулся к изложению предания, но теперь он обратился к общей праматери.

— Ты помнишь, чиппева, что до сих пор я ни разу не упомянул в своем рассказе женщину, — сказал он. — Все, что я тебе говорил, касалось только первого мужчины, сотворенного из земли, в которого Бог вдохнул дыхание жизни.

— Вот это хорошо, это воину нравится. Очень верно. Если он дышать, то ведь может брать скальп, а?

— Ну, что до скальпа, то трудно сказать, с кого он мог его снять, ведь первочеловек был единственным на всем свете, пока Творец не соблаговолил дать ему в подруги женщину.

— Расскажи про это, — откликнулся с интересом Быстрокрылый. — Скажи, как он получил скво.

— В Библии говорится, что Бог, погрузив первого мужчину в глубокий сон, вынул из его тела ребро и из него сделал скво для первочеловека. Затем Бог поселил их вместе в прекраснейшем саду, где росло все самое вкусное и красивое, что только есть на земле, ну, в хорошем таком месте, думаю я, вроде этих прогалин, например.

— И пчелы там были? — простодушно спросил индеец. — Много меду, а?

— Это уж наверняка, готов поручиться! Раз Бог хотел, чтобы первый мужчина и первая женщина были совершенно счастливы, то как же без меда? Осмелюсь предположить, чиппева, что если бы нам было дано познать всю истину, то выяснилось бы, что в этом замечательном саду пчела сидела на каждом цветке.

— Зачем белый человек покидать этот сад, а? Зачем приходить сюда и прогонять бедного индея от охоты? Скажи мне, Бурдон, если сможешь. Зачем бледнолицый ушел из этот сад, такой красивый сад, а?

— Его прогнал из сада сам Бог, чиппева. Да-да, он был с позором изгнан оттуда за то, что не хотел выполнять заповеди самого Творца. После того как он ушел из сада, его дети рассеялись по всей земле.

— И вот тогда они пришли сюда прогонять индеев! Вот как вести себя бледнолицый! Ты слышал когда-нибудь о краснокожем, который пришел бы прогонять бледнолицего?

— Зато я слышал о ваших краснокожих воинах, которые часто приходят за нашими скальпами. С тех пор как мой народ высадился в Америке, на него каждый год, то чаще, то реже, но каждый год нападают краснокожие. А на большее они не способны — нас слишком много для того, чтобы несколько разъединенных племен индеев могли нас изгнать.

— Значит, думаешь, бледнолицых больше, чем индеев, а? — спросил чиппева, настолько увлекшийся их беседой, что даже остановился и задал вопрос, глядя бортнику в глаза. — Бледнолицых больше, чем краснокожих?

— Больше! В тысячу раз больше, чиппева. Там, где ты можешь показать на одного воина, мы можем указать тысячу.

Возможно, это утверждение не вполне соответствовало действительности, но помимо желания бортника оно сыграло важную роль для последующего развития событий, ибо произвело неизгладимое впечатление на чиппева и в сочетании с уже сложившимися у него симпатиями способствовало тому, что в приближавшемся кризисе он встал на сторону правых. Между тем до самой шэнти, куда уже подоспели их товарищи с олениной, разговор наших путников, тащивших на себе медвежатину, продолжал течь примерно в том же русле.

Достойно удивления, что ни вопросы Быстрокрылого, ни его необычайная для индейца откровенная заинтересованность не вызвали у бортника никаких подозрений. Будучи очень далек от них, он счел их беседу совершенно естественной, судя и по высказанным собеседниками чисто умозрительным предположениям, и по ее содержанию в целом. Быстрокрылый же решил впредь проявлять крайнюю осторожность в своих поступках и высказываниях, поелику он покамест не принял решения, как ему себя вести, если великий план вступит в решающую стадию. Он безусловно испытывал естественное для краснокожего желание отомстить за то зло, что было нанесено его расе, но опыт общения с «янки» и уважение, которые он испытывал к отдельным бледнолицым, сильно ослабляли это стремление. Тем не менее своим диким разумом молодой воин нашел выход из положения: он, Быстрокрылый, будет снимать скальпы с канадцев, а Питер со своими сообщниками пусть вершит суд над американцами. Вот в каком смятенном состоянии духа пребывал чиппева, когда вслед за бортником сбросил с плеч драгоценную поклажу около того места, где обычно хранились запасы мяса. Во избежание неудобств, могущих возникнуть из-за близости спального и жилого помещений, эта своеобразная кладовая располагалась рядом с ручьем и кухней.

На случай осады, которая лишила бы обитателей «гарнизона» возможности покидать его пределы, в шэнти имелись необходимые для пропитания ее защитников запасы вяленой свинины и сухого мяса. Последнее в изрядном количестве доставил на своем каноэ миссионер. Среди домашних припасов было и несколько десятков бычьих и бизоньих языков, которые служили бы украшением любого стола в цивилизованном мире, но и здесь, на Западе, являясь довольно обычной пищей охотников, в селениях считались деликатесом и никак не могли потеснить в рационе их жителей обычную солонину и мясо.

Вечер в этот день выдался на редкость мягкий и приятный, солнце садилось при безоблачном небе, легкий юго-западный ветерок обвевал теплые щеки Марджери, которая, отдыхая от дневных трудов, сидела рядом с Бурдоном. Беседуя о том, как хорошо жить в таком красивом месте, Бурдон, говоривший от всего сердца, вкладывал в свои слова присущую молодости горячность, и это доставляло Марджери особое удовольствие. Молодой человек мог часами разглагольствовать о пчелах, да так, что любой заслушался бы; и Марджери нравилось слушать его рассказы о приключениях при работе с этими крошечными созданиями, об его успехах, неудачах и путешествиях.

— Но неужели, живя здесь, на прогалинах, вы не страдаете подчас от одиночества, если случается, что вам в течение целого лета не с кем обмолвиться и словом? — спросила Марджери и тут же до корней волос залилась краской смущения, спохватившись, что ее вопрос может быть истолкован как несовместимое с женской скромностью желание направить разговор в другую сторону — на тему о том, каким образом Бурдон может в будущем избежать одиночества.

— До сих спор я его не ощущал, — ответил Бурдон с прямодушием, сразу развеявшим все сомнения его собеседницы, — а вот за будущее не поручусь. После того как сейчас вокруг меня столько людей, некоторые из них могут стать и впредь необходимыми. Заметьте — я говорю «некоторые» из моих нынешних гостей, а не все. Будь у меня право выбора, прелестная Марджери, я бы в нашей компании сумел найти все, что только может пожелать себе человек, и даже более того. И я бы не стал забивать себе голову мыслью о том, чтобы отправиться в Детройт за товарищем, а отыскал его много ближе.

Марджери покраснела и потупилась, но вскоре подняла глаза на бортника и наградила его благодарной и счастливой улыбкой. К этому времени она уже привыкла к подобным высказываниям Бурдона и научилась с полуслова понимать намеки любимого, хотя он неизменно облекал их, как и на этот раз, в туманную форму. Они, как это обычно бывает в подобной ситуации, повергали Марджери в серьезные раздумья, и последние, отражаясь на мягком личике девушки, увеличивали обаяние ее женских чар, под власть которых все более и более подпадал наш молодой человек. В этой любовной игре, однако, одной стороной руководила мужская прямота, а второй — девичья непосредственность. Только одно мешало Бурдону просить Марджери стать его женой — неуверенность в себе, эта неизменная спутница настоящей любви. Марджери в свою очередь иногда испытывала серьезные сомнения, не веря, что достойный человек может захотеть связать себя, а следовательно, и всю свою судьбу с семейством, опустившимся в этой стране так низко, что дальше уж и некуда, разве что вообще потерять человеческий облик. Не переставая мучиться сомнениями и колебаниями, неизбежными при подобных обстоятельствах, молодые люди, разумеется, все больше влюблялись друг в друга. Бортник, как и подобает его полу, проявлял подчеркнутое внимание к Марджери, ее же с головой выдавали робкие взгляды, которые она бросала в сторону Бурдона, приступы задумчивости, краска смущения, то и дело заливавшая ее щеки, а главное — необычайная нежность, отличавшая поведение девушки и преобразившая буквально всю ее.

В таком духе текла неторопливая, мирная беседа сидящей бок о бок влюбленной пары, изредка прерывавшаяся по той причине, что он или она то погружались в собственные раздумья, то на крыльях мечты уносились куда-то вдаль; в один из таких моментов Бурдон, случайно оглянувшись, обнаружил, что Питер наблюдает за ними с непонятным, но крайне напряженным выражением лица, которое он уже имел случай неоднократно видеть у Оноа и которое всякий раз вызывало у бортника странное переплетение различных чувств — сомнений, любопытства и настороженности.

В этом обществе, где господствовали простые нравы, спать ложились рано, и в урочный час все отошли ко сну. Женщины отправились в шэнти, а мужчины раскинули звериные шкуры на вольном воздухе. После того как шэнти окружили стенами, Бурдон каждый вечер зазывал Хайфа в образовавшийся двор, где пес мог бегать в свое удовольствие, тогда как раньше его запирали в конуру, опасаясь, как бы он не пошел по следу оленя или не схватился с медведем в отсутствие своего хозяина. Теперь же мастиф, который был не в состоянии преодолеть прыжком слишком высокие для него стены, вволю резвился на пользу своему здоровью, а кроме того, выполнял роль сверхбдительного часового, предупреждающего о любых опасностях. Сегодня вечером, однако, собаки близ дома не оказалось, ни на свист, ни на зов Бурдона она не явилась, и в конце концов бортник был вынужден запереть входную дверь, оставив Хайфа снаружи, а сам отыскал шкуру, на которой спал, и вскоре заснул.

В полночь он почувствовал чью-то руку на своем плече. Это капрал старался его растолкать. Бурдон моментально вскочил на ноги и схватился за ружье.

— Слышал, Бурдон? — спросил капрал чуть ли не шепотом.

— Слышал? Что именно? Я спал как убитый, словно пчела зимой.

— Рожок! Рожок трубил дважды, вскоре, думаю, протрубит еще!

— Рожок висел у двери шэнти, раковина — тоже, нетрудно проверить, там ли они еще.

Для этого требовалось всего лишь обогнуть стены дома, чтобы оказаться на противоположной его стороне. Там Бурдон и капрал удостоверились в наличии вещей, нащупав их, и в этот миг в ворота ударилось нечто тяжелое, как если бы ктото проверял их на прочность. Толчки повторились еще несколько раз, причем с такой силой, что казалось, еще немного — и бревна не выдержат. Оба мужчины поспешно пробежали те несколько шагов, что отделяли дверь шэнти от ворот, и убедились, что нарушителем спокойствия являлся мастиф, пытавшийся войти внутрь. Бортник впустил собаку, которую отучили лаять, хотя это крупное сильное животное и без того предпочитало полагаться на свои силы, а не сотрясать звуками воздух. Могучие псы этой породы редко страдают шумливостью, этим пороком грубиянов как среди людей, так и среди собак, к месту и не к месту производящих страшный шум вокруг себя и источающих яд злобы. Хайфа, однако, в дополнение к этой природной склонности с детства приучили без особой нужды не выдавать свое присутствие лаем; поэтому здесь, на прогалинах, под сенью вековых дубов он редко разевал свою огромную пасть. Если же это случалось, то его лай напоминал рык льва в пустыне.

Едва желание пса было исполнено и его впустили внутрь, как им овладело не менее сильное желание тут же выйти обратно. Это означало, как хорошо знал Бурдон, что Хайф учуял поблизости предмет или человека, которых раньше он в окрестностях не встречал. Посоветовавшись с капралом, Бурдон разбудил Быстрокрылого и поставил часовым у ворот, а сам с Флинтом вышел наружу Капралу, храброму как лев, эта вылазка была по душе, хотя он и предполагал встречу с дикарями, в отличие от бортника, грешившего на медведей.

Бортник и капрал руководствовались в своих действиях недвусмысленным приглашением собаки, поэтому в полном соответствии с логикой решили пустить ее впереди себя. Перед выходом они тщательно проверили свое вооружение — заряжены ли ружья, наполнены ли порохом рог и подсумок — и вытащили ножи из ножен. Кроме того, капрал приставил «шатык» — так он называл грозное сверкающее навершие, обычно венчающее конец мушкета, которому отдал предпочтение, тогда как бортник выбрал себе более современную западную винтовку.

ГЛАВА XVI

Выходя в полночь из шэнти, которую капрал Флинт назвал «гарнизон Медовый замок», ни он, ни бортник не испытывали особых опасений, уповая на встречу всего лишь с четвероногим противником, несмотря на то что, по утверждению досточтимого капрала, тот слышал звук рожка. Их предположения подтверждались и тем, куда устремлялась собака, которая служила им своего рода проводником. Правда, Бурдон не позволял послушному мастифу удаляться слишком далеко, заставляя Хайфа идти рядом с собой.

Сначала мужчины приблизились к куще деревьев, под которыми располагалась кухня. Собака несколько раз останавливалась, принимаясь выть и ворчать и вообще выражать всеми имеющимися в ее распоряжении способами беспредельное нежелание следовать в этом направлении. Ее протест принял в конце концов столь решительные формы, что бортник сказал спутнику:

— Насколько я себе представляю, капрал, нам лучше положиться на мастифа. Никогда я еще не видел, чтобы он с такой определенностью желал идти не в эту сторону, а в другую. Нос у Хайфа на славу, мы смело можем ему довериться.

— Вперед! — вскричал капрал, быстро поворачивая вслед за собакой. — Давай договоримся, Бурдон, вот о чем: ты нонче в нашей вылазке будешь за авангард, а я — за главный отряд. При встрече с врагом ты отбиваешься, как можешь, затем отходишь, и в бой вступают основные силы. Я же более всего рассчитываю на мой шатык, нет ничего лучше, чтобы проткнуть индея. Враг под моим напором отступает, и тут мы открываем сильный перекрестный огонь. Кавалерии у нас нет, так пес сослужит верную службу, поддерживая связь фронта с флангами.

— О Боже, капрал, ты помешан на твоей профессии ничуть не меньше, чем пастор Аминь на своих идеях о потерянных племенах. Боюсь, что еще до конца лета этих потерянных племен отыщется на наших прогалинах больше, чем мы желали бы видеть. Пойдем, однако, за собакой, посмотрим, куда она нас приведет.

И они быстро зашагали следом за мастифом, помчавшимся к деревьям с особенно густой кроной в самом конце прогалины, где небольшой приток Каламазу, спустившись с холма, бежал по лощинке к этой главной водной артерии края, куда несли свои воды все окрестные реки и ручьи. Бортник хорошо знал это место: часто, взмокнув от работы под палящим солнцем, он приходил сюда испить воды из речушки и отдохнуть в тени развесистых дубов, простерших свои ветки над лощиной. Короче говоря, на расстоянии нескольких миль от Медового замка не нашлось бы второго такого места, где можно было встретить не только прохладу и чистую воду, но и надежное убежище. Того, кто захотел бы спуститься в лощину, вернее на ее дно, укрыли бы от любопытных взоров вершины и листья деревьев, разросшихся на ее склонах и образовавших большую рощу. Мастиф решительно направился в сторону большого родника, бившего в самом начале лощины и служившего истоком речушки. Бортник понял смысл его действий, догадавшись по некоторым признакам, что там могут находиться индейцы: он заметил на земле следы, красноречивее любых слов говорившие о том, что здесь кто-то провел ночь, или, выражаясь на жаргоне Запада, «разбил лагерь». Оценив своим быстрым умом это обстоятельство в сочетании со звуком рожка и поведением мастифа, бортник заключил, что у них есть все основания для подозрений. Поэтому они с величайшей осторожностью вступили в лес, окружавший родник и небольшой овальный участок ровной почвы наподобие маленькой лужайки. Хотя Хайфу явно не терпелось рвануться вперед, он держался неотступно у ноги хозяина.

— Видишь, капрал, — прошелестел бортник, — сдается мне, что мы выследили нескольких дикарей в их норах. Давай обогнем родник и спустимся на дно лощины — туда, где деревья образуют непроходимую чащу. Ты видишь это?

— Вроде да, — бесстрашно ответил капрал, твердый как кремень. — Ты спрашиваешь, вижу ли я огонь?

— Вот именно. Краснокожие разожгли костер Совета и собрались вокруг него, чтобы поговорить. Ну и что ж, пусть себе слушают друг друга, коли им так нравится. Нам от этого ни холодно ни жарко.

— Вот уж не знаю. Когда главнокомандующий призывает к себе старших военачальников, обычно в результате что-нибудь да происходит. Как знать, а вдруг этот самый Совет созван для того, чтобы решить, не взять ли наш новый гарнизон в осаду или не пойти ли на него в атаку? Осторожный солдат всегда готов к худшему.

— Раз Питер с нами, бояться нечего. К его словам прислушиваются все краснокожие. До тех пор пока он живет у нас, нет никаких оснований для опасений. Но лужайка уже близко, нам осталось лишь продраться сквозь эти кусты, производя при этом как можно меньше шума. Собаку я придержу.

Мудрое животное вело себя воистину поразительно. Хайф, казалось, не хуже мужчин понимал, сколь необходимо продвигаться тихо, и ни разу не сделал попытки опередить хозяина хотя бы на длину своего туловища. Мало того, иногда он даже отыскивал более удобные лазейки сквозь кусты подлеска и, проявляя сообразительность, достойную человеческого существа, показывал эти проходы своим спутникам. Он не только не лаял и не ворчал, но даже сдерживал свое тяжелое дыхание, словно зная, что рядом находятся самые чуткие в мире уши.

Ни на миг не забывая о мерах предосторожности, бортник и капрал достигли наконец удобной наблюдательной позиции. Она находилась всего лишь в нескольких футах от края зарослей, но была прекрасно замаскирована густой растительностью, в которой, однако, были небольшие просветы, позволявшие беспрепятственно видеть все происходящее впереди. Они даже смогли усесться на упавшее дерево — последнее довольно большая редкость на прогалинах Мичигана, — отчего обнаружить их стало еще труднее. Хайф поместился рядом с хозяином, откуда видеть ничего не мог, по-видимому полагаясь на информацию, получаемую им не зрительно, а от прочих органов чувств.

Как только мужчины заняли места на своем наблюдательном пункте и вгляделись в происходящее впереди, их охватил трепет, затмивший снедавшее их любопытство. И неудивительно: перед ними открылось такое замечательное и внушительное зрелище, что оно потрясло бы воображение даже более интеллектуальных и лучше подготовленных людей. Костер, не особенно большой и не слишком яркий, отбрасывал все же достаточно света, чтобы разглядеть все, что происходило в пределах его досягаемости. Он был разложен точно в центре возвышенной ровной площадки размером примерно в полакра, которая своими очертаниями и ограждением несколько напоминала арену большого амфитеатра. В последнем, правда, виднелся проем (как раз напротив бревна, где сидел Бурдон со своим товарищем), откуда из родника на более открытое место пробивался небольшой ручей. Большую часть этого холмика затеняли ветки растущих на нем кустов и деревьев, но на самой «арене» никакой растительности не было, если не считать дерна, который покрывал ее красивым сплошным ковром. Таково вкратце описание созданных самой природой декораций, украшавших эту поразительную сцену.

Но причиной трепета, который равно овладел и бортником и капралом, был не реквизит, а сами действующие лица — их вид, осанка, движения, одежда — словом, вся внешность в целом. Их собралось около пятидесяти человек, что само по себе уже не могло не внушать уважения. Каждый из них был в боевой раскраске, а следовательно, являлся воином. У двух белых, хорошо знавших обычаи индейцев, это не вызывало никаких сомнений. Но еще сильнее поражало то, что, судя по первому впечатлению, все присутствующие были вождями. Это обстоятельство свидетельствовало, что, по всей вероятности, где-то на прогалинах находится внушительное воинство краснокожих, притом тоже невдалеке. В то время как Бурдон внимательно наблюдал за сценой действия, сопоставляя различные факты, у него впервые мелькнуло подозрение, что Великий совет неспроста созван в этот полуночный час поблизости от шэнти, что сделано это в угоду Питеру, а значит, он неизбежно должен появиться в толпе краснокожих. И с этой минуты Бурдон напряженно стал ждать его появления.

Ни один из присутствовавших на поляне не сидел. Индейцы стояли группами, изредка перебрасываясь словом-другим, а некоторые столбом возвышались на «арене», напоминая своими мрачными неподвижными фигурами привидения. Царила мертвая тишина, что усугубляло необычайность, даже сверхъестественность всей картины. Если кто что и произносил, то приглушенно, почти беззвучно, так что его речь могла быть уловлена лишь ухом близстоящего, прислушивающегося к ней; двое не говорили одновременно в одной группе, а мокасины скрадывали шум шагов. Трудно себе представить что-нибудь более мистическое, чем это сборище на красивом холмике среди леса, покрытом бархатистой травой. Прямые неподвижные фигуры, полуголые или вовсе обнаженные; темный цвет кожи; лица, которым путем раскраски придано свирепое выражение, дабы внушать ужас врагам, а на них — ярко сверкающие в ночи глаза — все это придавало удивительное своеобразие открывшейся двум бледнолицым картине, равной которой, по справедливому суждению Бурдона, ему никогда не доводилось видеть.

Бурдон и капрал уже с полчаса сидели на поваленном дереве, не спуская глаз с разворачивающегося на полянке действа, не оживляемого буквально ни единым звуком, присущим человеку. За все это время никто не произнес вслух ни слова, не кашлянул, не засмеялся, не издал восклицания. Внезапно все вожди замерли на месте и повернулись лицом в одну сторону — к проему над руслом ручейка, находившемуся в дальнем от наших наблюдателей конце полянки и поэтому скрытом от них глубоким сумраком. Индейские вожди были в ином положении: они явно с нетерпением ожидали кого-то, кто приближался к проему. И в самом деле, не прошло и полуминуты, как из темноты выступили две фигуры и неспешным царственным шагом направились к середине «арены». Когда они попали в освещенный огнем костра круг, Бурдон увидел, что это Питер и пастор Аминь. Первый с величественной осанкой шел впереди, а пастор, немало удивленный тем, что он увидел, следовал за ним. Здесь уместно пояснить, что Питер направлялся на Совет один, но по пути встретил миссионера — тот бродил среди дубов в поисках Бурдона и капрала — и, даже не пытаясь отделаться от неожиданного спутника, предложил тому сопровождать его.

Бурдон сразу же понял, что Питера здесь ожидали, чего нельзя с такой же уверенностью сказать о пасторе. Тем не менее уважение к великому вождю не позволило индейцам выказать свое недовольство или удивление, и знахаря бледнолицых приветствовали с такой же серьезной торжественностью, как если бы он был желанным гостем. Когда эта пара вступила в образовавшийся вокруг них темный круг краснокожих, молодой вождь подбросил в огонь несколько сухих веток, и костер, ярко вспыхнув, осветил физиономии с чудовищной раскраской, какой в наше время не знает остальное человечество. Внезапная иллюминация, высветившая то, что доселе пребывало под покровом мрака, произвела сильнейшее впечатление на присутствовавших белых, тогда как Питер взирал на все с ледяным спокойствием дерева, потерявшего к осени свою листву, но еще не испытавшего на себе порывов безжалостного зимнего ветра. Казалось, его ничто не может взволновать: ни то, чего он ожидал, ни то, что явилось полной неожиданностью; впрочем, надо полагать, что его глаз в итоге многолетнего опыта привык ко всему многообразию диких форм, сотворяемых фантазией дикаря. Он даже улыбался, делая одобрительные жесты, означавшие, по-видимому, общее приветствие. Только в тот момент, когда разгоревшийся ярким пламенем костер выхватил из мрака лица вождей, участвующих в столь странном и пышном мероприятии на земле, которой долгое время почти безраздельно пользовался Бурдон, он узнал среди них своего старого знакомого — вождя потаватоми.

Несколько вождей из числа старейших приблизились к Питеру, и между ними завязалась беседа, но такая тихая, что не только до Бурдона — это было естественно, — но и до дикарей, стоявших вкруг костра, не долетало ни слова. Тайный диалог, однако, имел своим последствием то, что все вожди уселись на траву, опять же кругом с костром в центре. К счастью, словно прочитав мысли Бурдона, Питер со своими собеседниками расположился точно напротив места, где тот сидел, как бы специально для того, чтобы дать бортнику возможность наблюдать за сменой выражений на удивительном челе этого удивительного человека. Лицо Питера, в отличие от абсолютно всех окружавших его индейцев, не было накрашено, тона на него наложила сама природа, в данном случае это был цвет слегка закоптившейся или потускневшей под действием воздуха меди. Бортник ясно различал каждую черту лица Питера, даже темные блуждающие глаза индейца не ускользнули от его внимания. Он заметил также, что за костром все время следят и что один из самых молодых вождей время от времени подбрасывает в него сухой хворост не столько для тепла, сколько для света, отбрасываемого возгорающимся пламенем. Он выполнял, однако, и еще одну функцию чрезвычайной важности — об его огонь молодые вожди зажигали курительные трубки, и сейчас они этим занялись; собрание вождей вокруг костра Совета почти никогда не обходится без курения трубкиnote 133.

Курят не ради удовольствия, а исключительно во исполнение традиции, поэтому каждому вождю достаточно затянуться раз-другой. Выпустив несколько клубов дыма, курильщик передает трубку соседу. У индейцев ритуалы соблюдаются с предельной дотошностью; и до тех пор, пока каждый сидящий в мрачном грозном кругу не приложится в свою очередь к трубке, никакие дальнейшие шаги не предпринимаются. Трубок же в данном случае было всего лишь две, а ртов — множество, поэтому для свершения церемонии потребовалось некоторое время. Но никто не выказывал ни малейших признаков нетерпения, и самый последний по своему положению вождь исполнил ее с тем же чувством собственного достоинства, что и первый. Наконец трубки обошли всех присутствующих, даже пастор Аминь, когда настал его черед, не преминул затянуться, и воцарилась могильная тишина, напомнившая Бурдону обстановку на собраниях квакеров. Но вот один из главных вождей поднялся, очевидно намереваясь говорить. Он произнес свою речь на языке великого народа оджибвеев, к которому принадлежало большинство племен, представленных здесь своими вождями, хотя многие из последних умели говорить и на других языках, в том числе на английском и французском. Из троих белых лишь один пастор Аминь понял все от слова до слова, что неудивительно: он старался постигнуть этот язык, чтобы читать проповеди людям этих племен; впрочем, Бурдон понимал почти все, а капрал — очень многое из того, что было сказано. Итак, первым на этом тайном собрании, которое впоследствии оджибвеи называли «Советом на поляне близ Шумящего родника», выступил вождь, носивший прозвище Медвежий Окорок, рекомендовавшее его скорее как отважного охотника, чем как прославленного оратора.

— Братья из многих племен оджибвеев, — начал он, — Великий Дух дал свое соизволение на то, чтобы мы собрались на Совет. Маниту наших отцов присутствует среди этих дубов, слушает наши слова, глядит в наши сердца. Мудрые индейцы в его присутствии будут говорить и думать осторожно. Только о хорошем. Народ наш рассеян по всей нашей земле, но ныне настало время, когда нам следует прекратить странствия или не отдаляться друг от друга настолько, что крик не достигает слуха соседа. Если мы по-прежнему будем уходить так далеко от нашего народа, что не сможем его слышать, наши дети научатся языкам, которые не доступны пониманию оджибвея. Мать говорит со своим дитятей, и дитя таким образом запоминает слова. Но ни одно дитя не может слышать через Великое озеро. Некогда мы обитали в Стране восходящего солнца. А где мы обитаем сейчас? Некоторые из наших молодых охотников рассказывают, что видели, как солнце садится в озера пресной воды. Дальше этого места уже охотиться негде; и если мы хотим выжить, нам следует твердо стоять на том, что мы свои охотничьи тропы не покинем. Как это сделать — решит Совет. Для того мы и собрались.

Братья, вокруг костра Совета сидят сейчас многие мудрые вожди и отважные воины. Мои глаза радуются при виде их. Это оттава, чиппева, потаватоми, меномини, гуроны и другие. Наш Великий Отец в Квебеке вырыл топор войны и направил его против янки. Тропа войны открыта от Детройта до всех поселений краснокожих. Пророки обращаются к нашему народу, а мы внимаем. Один пророк среди нас. Сейчас он скажет. И Совет превратится в слух, остальные чувства на время замрут.

Закончив этими словами выступление, Медвежий Окорок сел на свое место, все с той же величественной и значительной осанкой, с какой раньше поднялся. Все безмолвствовали. Гробовая тишина в сочетании с темными силуэтами, отражениями огня в сверкающих глазах, жуткой раскраской лиц и оружием, которое каждый воин сжимал в своей руке, производило настолько сильное впечатление, что вряд ли с ним могло бы поспорить в этом отношении какое-нибудь собрание людей цивилизованных. И в этой напряженной могильной тишине встал во весь свой рост со спокойным видом Питер. Слушатели начали дышать глубже, словно стараясь быть услышанными и проявить столь странным способом свое нетерпение. Питер владел ораторским искусством, знал все его тонкости и умел использовать их к своей выгоде. Каждое его движение было обдуманно, держался он с огромным достоинством, даже глаза его — и те, казалось, излучали красноречие.

Красноречие! Какая это могучая сила, употребляемая — и как часто! — не только во благо, но и во зло! Те самые доводы, которые, будучи изложены на бумаге и опубликованы, могут порой показаться глупыми или незначительными, обретают иногда чудодейственным образом великую мудрость в устах оратора, умеющего расположить к себе аудиторию и взвинтить ее. То же относится к идеям, взывающим не к разуму, а к чувствам человека, то есть, например, к призывам к мести, к обличениям зла и к прочим проявлениям страстей человеческих во всем их многообразии. Попробуйте придать этим идеям форму письменных утверждений, то есть отдайте их на суд холодного глаза и трезвого рассудка, и тогда разум читающего, прежде чем сделать выводы, сумеет не спеша взвесить ваши доводы, придирчиво оценить справедливость призывов и подлинность фактов. Иное дело, если вы, прибегнув к магии ораторского искусства и завоевав доверие людей, доведете ваши идеи до их сведения посредством их органов слуха. Поток часто менее разрушителен в своем течении, чем ураган, который вы способны вызвать.

— Приветствую вас, вожди великого народа оджибвеев, — начал Питер, простирая руки к присутствующим, словно намереваясь их всех обнять. — Маниту проявил ко мне доброту. Это он расчистил для меня путь к этому роднику и костру Совета. Я вижу вокруг себя лица многих друзей. Почему бы нам всем не стать друзьями? Почему краснокожий человек поднимает руку на другого краснокожего человека? Великий Дух сотворил нас с кожей одного цвета и дал нам общие земли для охоты. Он полагал, что мы будем охотиться на них вместе и не станем снимать скальпы с краснокожих. Сколько воинов пало в наших семейных войнах? Кто может их счесть? Кто может сказать? Не будь они убиты, их, быть может, достало бы, чтобы сбросить бледнолицых в море!

Здесь Питер, говоривший тихим, еле слышным голосом, внезапно сделал паузу, чтобы его мысль успела овладеть сознанием слушателей. Она их уже поразила — недаром суровые лица поворачивались друг к другу, а глаза искали во взоре соседа ответ на сказанное Питером, ответ, который уже созрел в мозгу, но еще не облекся в слова. Но как только оратор почувствовал, что прошло достаточно времени и его мысль прочно впечаталась в память вождей, он возобновил свою речь, постепенно повышая голос, по мере того как возбуждался сам.

— Да, — продолжал Питер, — Маниту очень добр. Кто такой Маниту? Видел ли его хоть один краснокожий? Да, его видит каждый краснокожий. Глядя на охотничьи земли, на озера, на прерии, на деревья, на охотничьи трофеи, нельзя не заметить его руку. Его лицо можно видеть в полуденном солнце; глаза — ночью в звездах. Слышал ли хоть один краснокожий его голос? Когда гремит гром — это звучит голос Маниту, он говорит с нами. А когда раздается особенно сильный удар грома — это Маниту сердится и ругает нас. Значит, кто-то из индейцев поступил плохо. Может, один краснокожий снял скальп с другого краснокожего.

Питер снова сделал паузу, не такую долгую и внушительную, как первая, но все же давшую индейцам время, чтобы задуматься, как плохо краснокожему поднимать руку на краснокожего.

— Да, нет среди нас настолько глухих людей, чтобы они не слышали голоса Маниту, — заключил Питер. — Десять тысяч буйволов, ревущих одновременно, не заглушат его шепота. Перед ним расстилаются прерии, леса, озера, и повсюду его голос слышен каждому в одно и то же время.

Среди нас сейчас находится знахарь-проповедник бледнолицых; он говорил мне, что голос Маниту достигает самых больших поселений его народа, что находятся там, где встает солнце, в тот самый миг, когда его слышат краснокожие, живущие за Великими озерами и близ гор у захода солнца. Это громкий голос, и горе тому, кто про это забудет. Голос Маниту обращен к людям с кожей различного цвета, ко всем людям, племенам и народам.

Братья, есть поверье, будто существует один Маниту для сауков и другой для оджибвеев, один Маниту для краснокожих и другой для бледнолицых, но оно лжет. В этом мы равны: один Великий Дух всех нас сотворил, всех нас направляет, милует и наказывает. Он может отвести индейцу Вечные охотничьи угодьяnote 134 в одном месте, а бледнолицему рай — в другом, так как знает, что обычаи у них различные и то, что нравится охотнику, никогда не понравится торговцу; а что нравится торговцу, никогда не понравится охотнику. Маниту подумал об этом и отвел разные места для душ хороших людей, каким бы цветом кожи они ни обладали. Поступил ли он так же с душами плохих людей? Думаю, что нет. По мне, так лучше, чтоб они жили скопом и мучили друг друга. Плохой бледнолицый и плохой краснокожий никогда не уживутся рядом. Думаю, Маниту поселил их души вместе.

Братья, если Маниту в ином мире держит хороших бледнолицых и хороших краснокожих отдельно, то что заставляет их сходиться вместе в этой жизни? Если он в ином мире держит вместе духов плохих людей любого цвета кожи, то зачем они до времени соединяются здесь? Плохим душам не должно быть места на земле. Это неверно. Об этом следует подумать.

Братья, я сказал; теперь желает говорить этот бледнолицый, я обещал ему, что вы выслушаете его слова. Когда он скажет, я скажу еще кое-что. А сейчас слушайте чужеземца. Он знахарь у бледнолицых и утверждает, что должен сообщить нашему народу большой секрет, а когда он сообщит, сообщу свой секрет я. Но выслушать его следует лишь детям Красной глины, когда никого другого не будет поблизости.

Предварив таким образом выступление миссионера, Питер вежливо уселся на место, вызвав некоторое разочарование у своих последователей, смешанное с любопытством: всем хотелось узнать, что может сказать знахарь-проповедник в такой ответственный час. Краснокожие, живущие в районе Великих озер, издавна свыклись с миссионерами, и не исключено, что религиозные традиции этой части индейцев если не сложились целиком под влиянием последних, то, во всяком случае, содержат немало заимствований, ибо первыми из белых в эту часть континента проникли, насколько известно, иезуиты, несшие перед собой вместо флага крест как символ мира. Ох уж этот символ! Подумать только, что кто-то способен настолько отождествлять собственные измышления с открывшейся миру истиной, что считает подобный символ уместным абсолютно всегда и везде, хотя человеку вообще не пристало заимствовать из арсенала символов, обрядов и церемоний ничего такого, что взывает к его чувствам. За иезуитами последовали менее педантичные в исполнении обрядов и менее навязчивые проповедники из Соединенных Штатов Америки, которые всего несколькими годами раньше пережили революцию. Есть основания полагать, что Дух Божий больше или меньше, но сопутствовал и тем и другим, ибо все они проявляли жертвенность и рвение, хотя и сейчас их почти двухвековой напряженный труд увенчался всего лишь надеждой, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, он принесет свои плоды. Однако в то время, к которому относится наш рассказ, уже было достаточно много известно о миссионерах вообще и их взглядах в частности, так что Совет в какой-то мере был подготовлен к предстоявшему выступлению.

Пастор Аминь, общаясь в годы проповедничества с индейцами, усвоил некоторые их привычки, научился, в частности, сохранять подчеркнутое спокойствие и чувство собственного достоинства; он обрел также манеру выражаться, как и они, напыщенным языком.

— Дети мои, — так начал он свое выступление, уверенный в том, что в столь великий момент ему следует держаться отеческого тона, — как вам сказал только что Питер, Дух Божий среди вас. Христианам известно, что Бог обещал всегда быть со своим народом, и я готов поклясться, что вижу в этом кругу лица, хорошо знакомые мне по совместным молебнам в давно минувшие дни. Если ваши души и не прониклись еще любовью к Богу, это все равно не убивает питаемой мною надежды на то, что вы поднимете крест и возгласите имя Спасителя. Но не для того я этой ночью явился сюда с Питером. Я здесь для того, чтобы представить вам важнейший факт, коий соблаговолило открыть мне Провидение в награду за многотрудные мои изыскания в области библейской мифологии. Это предание — а краснокожим любы предания, — это предание касается вашей истории, и рассказ о нем усладит ваши сердца, поелику вы услышите, какую особую заботу о вашем народе и племенах и любовь к ним проявлял Великий Дух. Когда мои дети повелят мне говорить, я скажу.

И, умудренный опытом общения с индейцами, миссионер сел на свое место, ожидая, чтобы Совет подал ему знак, означающий просьбу продолжить рассказ. Пастор впервые решился предать широкой гласности свою излюбленную теорию «потерянных племен». Стоит человеку по-настоящему увлечься какой-нибудь необычной идеей из области религии, политической экономии, морали, политики, да из любой, и он уже не видит перед собой ничего, кроме этой доктрины, зато ее готов в любое время дня и ночи излагать, толковать, пропагандировать и развивать дальше. А ведь в основе христианства лежат две великие догмы, настолько простые, что каждому доступно их понять и проникнуться их истиной. Они учат нас любить Бога, а следовательно, повиноваться Ему и возлюбить ближнего как самого себя. Понимая их, каждый видит, что они справедливы и равнозначны призыву к моральному смирению. Эти божественные заповеди позволяют нам постигнуть самую суть веры, коей являются любовь, милосердие и истина. Но сколь немногие удовлетворяются тем, что принимают учение Спасителя в этом виде, не обременяя это учение теориями, которые в значительной мере являются плодами богатой фантазии людей! Мы, однако, отнюдь не намерены упрекнуть пастора Аминь в том, что он так уж заблуждался, частично одаривая своим вниманием удивительный народ, которому Создатель еще в начале начал предначертал послужить Его, Создателя, великим целям; этот народ уже сыграл свою важную роль и, если нам дано проникнуть в замысел Божий, еще внесет свою лепту в развитие важнейших событий на арене истории человечества.

Но вернемся к Совету. Его участников разбирало крайнее любопытство узнать, что еще намерен сказать миссионер, но все они умело скрывали под маской равнодушия свою заинтересованность как признак слабости, не подобающей мужчине. Поэтому, только выдержав приличествующую обстоятельствам паузу, Медвежий Окорок дал понять пастору, что вожди готовы слушать его дальше.

— Дети мои, долг повелевает мне поведать вам великое предание, — возобновил рассказ миссионер, поднявшись на ноги. — Не только великое, но и божественное — мне его рассказал не человек, я его узнал из уст самого Маниту. Питер здесь сказал правду — есть только один Великий Дух, и это Великий Дух людей всех цветов кожи, всех племен и народов. Он сотворил всех людей из одного и того же праха земного. — Среди слушателей возникло легкое волнение — большинство из них были явно совершенно иного мнения об этой части естественной истории. Но, воодушевившись темой своего рассказа, миссионер мало что замечал вокруг себя и продолжал как ни в чем не бывало: — Позднее он разделил их на народы и племена. Тогда же он сделал так, что у некоторых изменился цвет кожи. На одних он опустил темное облако, так что они стали почти черными; наши мудрецы полагают, что это была кара за их прегрешения. Других окрасил в красный цвет, например народы этого континента. — Тут Питер поднял один палец в знак того, что хочет задать вопрос. Дело в том, что ни один индеец никогда не прерывает оратора, не получив на то его разрешения. Да и поднять палец позволил бы себе далеко не всякий, Питер же, достаточно авторитетная личность, поступил так лишь потому, что, по его наблюдениям, индейцы сгорали от любопытства, которое выдавали горящие глаза многих сидящих в кругу.

— Говори, Питер, — произнес миссионер, завидев поднятый палец. — Я отвечу.

— Пусть мой брат скажет, почему Великий Дух сделал индейцев краснокожими? Он разгневался на них или поступил так из любви к ним?

— Это больше того, что я в состоянии сказать вам, друзья. Обитатели разных стран света имеют разную кожу, и среди людей с одинаковым цветом кожи встречаются множество оттенков. Есть бледнолицые, белизной тела не уступающие лилии, а есть бледнолицые настолько темные, что их трудно отличить от чернокожих. Правда, этому сильно способствует солнце; но, с солнцем или без оного, бледнолицый никогда не станет краснокожим, а краснокожий — бледнолицым.

— Правильно, это не устаем повторять и мы, индейцы. Маниту сотворил нас разными; значит, он не предполагал, что мы будем охотиться в одном лесу, — откликнулся Питер, никогда не упускавший случая лишний раз внушить своим сторонникам, что змею необходимо раздавить в самом зародыше.

— Это не дано знать ни одному из смертных, — ответил пастор Аминь. — Не приди мой народ на этот континент, я бы не мог проповедовать слово Божье на берегах этих озер. Но сейчас я буду говорить о великом предании. Великий Дух поделил людей на народы и племена. Затем он один из народов выбрал для выполнения своих целей. Бледнолицые называют евреями людей этого народа — любимца, долгое время бывшего богоизбранным. Маниту провел их через пустыню и помог достичь страны обетованной, где разрешил им жить много зим. Этому народу надлежало одержать большие победы — добиться торжества истины и закона над грехом и смертью. Со временем…

В этот миг один из молодых вождей поднялся, сделал рукой предостерегающий знак и, быстро пересекши круг, скрылся в проходе, где пролегало русло родника. Через минуту он возвратился и вывел в центр круга индейца, в котором по одежде и вооружению все немедленно узнали гонца. Он, конечно, явился с важными новостями, но ни один из сидящих не вскочил на ноги и не заговорил, желая как можно скорее узнать, что случилось.

ГЛАВА XVII

Хотя прибытие гонца явилось полной неожиданностью, оно почти не нарушило спокойствия, господствовавшего на этом суровом сборище. Сначала были слышны его приближающиеся шаги, затем молодой вождь ввел гонца в центр круга, где на него падал отсвет костра, а сам сел на свое место. Гонец был оттава, и шел он, очевидно, издалека и спешил. Наконец он заговорил; никто не задал ему ни одного вопроса, ни на одном лице не выразилось любопытство или нетерпение.

— Я пришел сообщить вождям, что произошло, — промолвил гонец. — Наш Великий Отец из Квебека послал своих молодых воинов против янки. Краснокожие воины тоже были там — сотни краснокожих воинов. — Тут среди вождей возник еле слышный шепоток. — Тропа войны привела их в Детройт. Он пал.

Шепот перешел в ублаготворенное бормотание, пробежавшее по всему кругу: в то время Детройт был самым важным форпостом американцев на Великих озерах. Индейцы многозначительно переглядывались, глаза их выражали удивление и радость. Вождь из числа более пожилых не выдержал и задал вопрос, который у всех вертелся на языке:

— Сколько скальпов бледнолицых взяли наши молодые воины?

— Мало, так мало, что их и не стоило считать. Я не видел ни одной палки с таким количеством зарубок, чтобы индейцу было приятно взглянуть на нее.

— Неужто наши воины отступили и предоставили поле боя воинам из Квебека?

— Боя не было. Янки сдались в плен без единого выстрела. Пленных вели в селениях невиданное множество, и они ничем не вызывали одобрения у своих врагов.

Темное лицо Питера на миг осветилось жестокой радостью. Возможно, он стал жертвой того же заблуждения, которое получило широкое распространение среди жителей Старого Света на какое-то время, особенно же в самом начале двух последних войн Республики: тогда янки понесли сокрушительные поражения, которые заставили очень многих европейцев впасть в роковую ошибку — считать Джонатанаnote 135 всего-навсего «лавочником». Да, в каком-то смысле он заслужил это прозвище; но среди товаров «лавочника» находилось и оружие, которым он благодаря ясной голове, смелому сердцу и умелым рукам научился владеть, как, пожалуй, мало кто до него. Даже сейчас, когда пишутся эти строки, блистательные успехи вооруженных граждан нашей страны, восхитившие всю Европу, стали для населения последним наглядным примером, чего могут добиться массы; именно урок, преподанный «лавочником» Джонатаном, побудил их с редкостной для истории этих стран решимостью и упорством выступить против регулярных воинских частей своих правителей. Было бы счастьем, трижды счастьем, если бы те, кто выйдет из этой схватки победителем, не злоупотребили обретенной властью, а действовали сообразно практическому разуму, т. е. не гонялись за несбыточными политическими прожектами, которые неизбежно затягивают их последователей в трясину нереальных фантастических планов. Европейские народы, видимо, задались сейчас великой целью — искоренить злоупотребления, направить государственную машину на путь справедливости и экономии, а главное — научиться различать, что есть истинное благо для людей и их прав, а что — всего лишь выводы из безумных, беспочвенных тезисов политической экономии.

Вернемся, однако, к Питеру. Можно предположить, что по своему глубокому невежеству он решил, будто слабая оборона Детройта американцами облегчит его великую задачу — уничтожение всех белых. Многие вожди обратились к гонцу, желая выяснить все подробности, и он достаточно разумно и четко сообщил нужные сведения. Повторять их на страницах нашей книги нет надобности — описываемые события происходили не так давно, да и получили широкое освещение в исторической литературе. Когда гонец закончил свой рассказ, вожди поднялись, порушив круг, чтобы с большим удобством обсудить происшедшее. Некоторые из них не скрывали своего презрения к «янки»: вот уже три их форпоста пали один за другим, почти не оказывая сопротивления. Детройт, самый сильный из них, находившийся к тому же под защитой регулярных частей, и вовсе покрыл позором американский народ: падение этого важнейшего опорного пункта, по-видимому, открыло всю северо-западную границу страны для набегов и грабежей со стороны краснокожих.

— Что думает по этому поводу мой отец? — спросил Медвежий Окорок Питера, стоявшего в окружении троих или четверых индейцев — самых важных лиц на этом костре Совета. — Укрепила ли эта новость его сердце?

— Мое сердце всегда крепко, когда видит перед собой эту задачу. Маниту долго взирал мрачно на краснокожих, но сейчас его лик просветлел. Облако сбежало с его лица, и мы вскоре снова узрим его улыбку. Ее видели наши отцы, ее увидят наши сыновья. Охотничьи земли опять станут нашими, оленина и мясо бизона заполнят вигвамы. «Огненная вода» утечет вслед за теми, кто принес ее к нам, и краснокожий вновь станет счастлив, как в стародавние времена.

Подобная призрачная мечта о счастье именно в наши дни увлекает все умы, ей посвящаются тома сочинений и бессчетные теории. Появляются и будут появляться впредь тысячи прожектов, обреченные на то, чтобы со временем потерпеть неудачу; в них вскрыты ошибки людей, но не указано, как устранить порождаемое ими зло. И не пытайтесь искать причину этого в том, будто милосердное Провидение не просветило наш разум и не указало нам путь к счастью сейчас и в будущем; истинная подоплека заключается в том, что самомнение человека по своей силе не уступает его невзгодам и гордыня не позволяет ему извлекать из происходящего те уроки, которые преподает нам высшая безошибочная мудрость и бесконечная любовь. Если бы современные знатоки политической экономии, реформаторы и революционеры всевозможных мастей отказались от своих спекуляций и обратились к этим общеизвестным рецептам, которые, зная, мало кто применяет на практике, они нашли бы выход из любой критической ситуации, а главное — открыли бы для себя великую тайну, недоступную им в их философии из-за безмятежности их сознания. Только таким путем свершится великая реформа, столь необходимая миру. Можно объявить свободу печати, но те, кто усмотрит в этом завоевании залог победы, быстро убедятся на своем опыте, что они променяли шило на мыло: хорошо воспитанного монарха благородных кровей — на безжалостного вульгарного тирана. На место правителей, веками утверждавших, что искусство правления передается по мужской линии старшему в роду, они могут привести к власти патриотов не по рождению, а по профессии, и потом без конца поражаться тому, что любовь последних к родине равнозначна их любви к себе. Они могут написать хартии, заменяющие дарованное свыше право королей на власть, но со временем убеждаются, что речи, договоры, подписи, печати мало влияют на политику власть предержащих и на нужды народов.

Следует ли из всего вышесказанного сделать вывод, что, по нашему убеждению, реформа невозможна и общество обречено и впредь барахтаться все в том же болоте угнетения и обмана? Отнюдь нет. Мы надеемся и даже уверены, что любое усилие мудрой личности вознаграждается пусть небольшим, но улучшением, хотя потери при этом превосходят все ожидания. По нашему мнению, события будут продолжать развиваться таким образом, пока люди не осознают, что вот уже восемнадцать с половиной веков они держат в своих собственных руках безупречный кодекс законов управления обществом, законов на все случаи жизни, которые они, будучи не в состоянии постигнуть величайшую из истин, попирают ежечасно и ежедневно. Но должным чередом грядет день, когда кодекс возвысится над остальными, и вот тогда-то мир впервые обретет счастье и подлинную свободу.

Надежды и ожидания Питера на уничтожение бледнолицых врагов на Американском континенте обладают поразительным сходством с чаяниями революционеров Старого Света, выступающих против своих хорошо окопавшихся врагов на территории Европы. И старый индеец, и европейские бунтари надеются, что победа достанется более легкой ценой, чем им приходится платить в конечном итоге; и он и они недооценивают страшную силу своего противника; и он и они, вместо того чтобы преподать уроки мудрости, призывают свои народы надеяться на победу, что, может, кого-нибудь и вдохновляет, но уж никак не просвещает.

Потребовалось известное время, чтобы Совет, обретя свое прежнее спокойствие и вспомнив о миссионере, попросил его продолжить выступление. Пастор Аминь, конечно, не мог не слышать принесенной гонцом новости и был расстроен ею настолько, что не испытывал большого желания возобновить свои откровения. Но после того как Питер сказал, что «уши его друзей открыты», миссионер счел за благо все же изложить предание.

— Итак, дети мои, — сидящие кругом внимали словам миссионера с таким спокойным вниманием, как если бы ничего не произошло, — Великий Дух из всех народов земли выбрал один, который и сделал своим избранником. Здесь не место перечислять все благодеяния, которыми он осыпал этот народ в виде богатств и власти. Под конец он поселил людей этого народа в прекрасной стране, изобиловавшей молоком и медом, сделал их ее господами. Вот из их среды и вышел Христос в своей земной ипостаси, великий руководитель нашей Церкви, о котором мы, миссионеры, не устаем вам рассказывать. Но евреи, или израильтяне, как мы их называем, столь обласканные и облагодетельствованные Маниту, тем не менее были всего лишь люди, и слабости человеческие были им не чужды. Не раз и не два они вызывали недовольство Великого Духа, и настолько сильное, что навлекли на себя, своих жен и детей заслуженное наказание. Великий Дух карал их за отступления и грехи, но всякий раз они каялись и вымаливали у него прощение. Настал, однако, день, когда Великий Дух, устав от забывчивости и непрекращающихся проступков евреев, допустил, чтобы войско вошло в их страну и увело в плен ни больше ни меньше как десять племен из двенадцати; и стали они охотиться на чужой земле. С тех пор миновало много тысяч месяцев, а потому никто не может с уверенностью сказать, что сталось с этими пленниками, которых христиане называют «потерянными племенами дома Израилева».

Здесь миссионер сделал паузу, желая собраться с мыслями, и вожди воспользовались ею, чтобы полушепотом обменяться впечатлениями об услышанном. Но пастор безмолвствовал недолго и вскоре возобновил рассказ, в полной уверенности, что приученные к сдержанности слушатели не станут его прерывать.

— Дети мои, я не собираюсь сегодня касаться рождения Христа, спасения им мира и истории двух племен, оставшихся на дарованной Великим Духом земле: я достаточно говорю на эту тему в моих обычных проповедях. Сейчас я намерен говорить только о вас: о краснокожих Америки, об их предполагаемом происхождении и исходе, о великом открытии, сделанном нами, по мнению многих, об этом самом интересном повествовании из Великой Книги. Слышал ли кто из сидящих предо мной про десять потерянных племен, о коих я здесь вел речь?

Примитивные, невежественные дикари оживились, многие обменивались вопрошающими взглядами. Миссионер же стоял все время не шевелясь, словно ожидая ответа, и действительно, Воронье Перо поднялся со своего места.

— Мой брат поведал нам предание, — сказал потаватоми. — Хорошее предание. Странное предание. Краснокожие любят слушать такие предания. Странно слышать, что потерялось разом десять племен и никто не может сказать, что с ними сталось! Мой брат спрашивает нас, не знаем ли мы, что стало с этими десятью племенами. Бедные краснокожие, живущие там, где они охотятся, озабоченные тем, чтобы в сезон произрастания трав заготовить достаточно пищи для своих скво и детишек на то время, когда и бизон не найдет в этой части света ни крошки еды! Откуда бедным краснокожим знать что-либо о народе, которого они никогда не видели? Мой брат задал вопрос, но ответить на него может только он сам. Так пусть же мой брат скажет, где найти эти десять племен, если он знает их местонахождение. Краснокожие хотели бы пойти и взглянуть на них.

— Вот они! — воскликнул миссионер, едва Воронье Перо закрыл рот, даже не дав ему сесть на место. — Они здесь — на этом Совете, в этих прериях, на этих прогалинах, на берегах Великих озер с пресной водой, словом, эти десять племен можно найти в Америке где угодно. Краснокожий — это еврей, а еврей — краснокожий. Рассеянный по всему свету народ Израиля Маниту собрал в эту часть мира, и в этом я усматриваю проявление его силы. Только чудо могло это сотворить!

Слова миссионера повергли индейцев в изумление и восторг. Еще бы! Правда, ни одно из их собственных преданий не давало подобного толкования их происхождения, но в то же время можно считать, что ни одно ему и не противоречило. А тут знахарь-проповедник бледнолицых громогласно сообщает им этот факт, как же не прийти в восхищение от его слов?!

Миссионер заметил, какое впечатление произвели его слова, и, чтобы усилить их воздействие, снова сделал паузу. На сей раз почтительно поднялся Медвежий Окорок и, продолжая стоять на протяжении всего разговора, стал задавать миссионеру вопросы.

— Мой брат поведал нам великое предание, — начал он. — Он услышал его впервые от своих предков?

— Только отчасти. История потерянных племен дошла до нас от наших отцов; но она записана в Великую Книгу бледнолицых; в ту самую Книгу, которая содержит Слово Великого Духа.

— Сказано ли в Великой Книге бледнолицых, что краснокожие — дети того народа, о котором говорил мой брат?

— Прямо там это не сказано. Но Великая Книга о многом нам говорит, а о многом умалчивает. Нам самим следует проникнуть в смысл некоторых ее слов. Именно таким способом многие христиане постигли великую истину, заключающуюся в том, что американские индейцы и евреи, обитающие за Великим Соленым озером, дети одного и того же народа.

— Если это так, пусть мой брат скажет, на каком расстоянии от наших охотничьих троп лежит за Великим Соленым озером эта далекая страна?

— Я не сумею точно измерить это расстояние милями, но, думается мне, оно раз в одиннадцать или двенадцать превышает протяженность Мичигана.

— Не скажет ли нам мой брат, сколько из этого великого пути — вода, а сколько — суша?

— Суша составляет примерно его четвертую часть — это зависит от того, какую дорогу изберет путник; остальные — вода, если двигаться со стороны восхода солнца к заходу, а это и есть кратчайший путь; но если совершать путешествие в обратном направлении — от захода к восходу солнца, — то воды по пути будет много меньше: реки и озера, незначительной, как и у нас, ширины, и лишь небольшой участок Соленого озера.

— Означают ли слова моего брата, что в отдаленную страну, где некогда жили краснокожие, ведут две дороги?

— Именно так. Путник из нашей страны может попасть туда, двигаясь вслед за встающим солнцем или вслед за садящимся.

Среди участников Совета пронесся шепот удивления. Индейцы, доселе мало общавшиеся с белыми, пребывали в заблуждении, что земля плоская, а потому никак не могли понять, как в один и тот же пункт можно попасть двумя противоположными путями. Столь явное противоречие их представлениям неизбежно вызвало дальнейшие вопросы.

— Мой брат — знахарь у бледнолицых, — заметил Воронье Перо. — Он уже поседел. У бледнолицых одни знахари хорошие, другие — плохие. У краснокожих тоже так. Хорошие и плохие бывают у всех народов. Один знахарь вашего народа обманул моих молодых людей: обещал показать им, откуда течет «огненная вода», и не показал. Он дал им ее понюхать, а пить не дал. Это был плохой знахарь. Если мои молодые воины встретят его еще раз, скальп на его голове не уцелеет. — При этих словах бортник инстинктивно схватился за свое ружье, чтобы убедиться, что оно по-прежнему стоит у него меж коленями; капрал, заметив это движение, немало ему поразился. — Волосы у этого знахаря врастают в голову не крепче, чем корни деревьев в землю, а ведь даже дерево можно срубить. Но не все знахари такие. Мой брат — хороший знахарь. Не все, что он говорит, на самом деле так, как ему кажется, но он говорит от чистого сердца. Человек может смотреть в разные стороны, и это уже чудо. Но как он может прийти в одно и то же место двумя путями, ведущими в разные стороны, чудо куда большее. Этого мы не понимаем; пусть наш брат объяснит, как это получается.

— Мне кажется, я понимаю, что хотят знать мои дети. Они полагают, что земля плоская, а бледнолицые знают, что она круглая. Тот, кто станет двигаться в направлении солнечного заката, двигаясь достаточно долго, придет в это же самое место. Расстояние он преодолеет огромное, но в этом мире конец каждого прямого пути есть и начало другого.

— Так говорит мой брат. Он говорит много странных вещей. Я своими ушами слышал, как один знахарь этого народа уверял, будто бледнолицые видели своего Великого Духа, беседовали с ним, ходили рядом. У индейцев все иначе. Голос нашего Маниту мы слышим только в громе. Мы ничего не знаем, а хотели бы знать. Путешествовал ли мой брат по этой дороге, которая кончается там, где начинается? Однажды я заблудился в прериях. Но шел снег, и я, к счастью, нашел чьи-то следы. Я пошел по следам, это были отпечатки ног одного человека. Через час, однако, их стало уже двое. Еще через час — трое. Тогда я понял, что следы — мои собственные и что я, подобно скво в споре, хожу по кругу, но не продвигаюсь вперед.

— Я понял моего друга, но он заблуждается. Какой дорогой пришли сюда потерянные племена, не так уж и важно. Главное — а пришли ли они вообще сюда? В обычаях краснокожих, в их внешности, даже в их преданиях я вижу доказательства того, что краснокожие — это те самые евреи, которые некогда были избранным народом Великого Духа.

— Если Маниту так любит краснокожих, почему он разрешил бледнолицым забрать их охотничьи земли? Почему он сделал краснокожего бедняком, а бледнолицего — богачом? Боюсь, брат, что ваше предание лжет, иначе все было бы иначе.

— Человеку не дано проникнуть в мудрость Провидения. То, что нам кажется странным, может быть вполне справедливым. Потерянные племена прогневали Великого Духа; доказательств его гнева множество — он отдал их в плен, рассеял, покарал. Но, единожды потерянные, они когда-нибудь должны быть найдены, разве не так? Да, дети мои, грядет день, и Великий Дух, к радости своей, вернет вас в страну ваших отцов и снова сделает вас великим славным народом, каким вы были когда-то.

Миссионер говорил так благожелательно, с такой горячей убежденностью, что слова о грядущем великом событии, произнесенные устами человека, которого индейцы почитали, хотя и не понимали, неизбежно произвели на них глубокое впечатление. Если их судьба воистину в руках Великого Духа и он, движимый любовью и прозорливостью, поступит с ними по справедливости, то замыслы Питера и тех, кто думает и действует как он, могут привести не ко благу, а ко злу. Умный дикарь немедленно это понял; ему, решил он, надо сказать сейчас свое слово, чтобы уменьшить воздействие выступления пастора Аминь на тех, кого он, Питер, намеревался использовать в своих целях. Загадочный вождь был обуреваем одним желанием — отомстить бледнолицым, а без этого даже перспектива избавления его народа от темноты и бедности не только не прельщала его, но и огорчала. Стремление к возмездию, к уничтожению угнетателей его народа настолько овладело Питером, что все происходящее вокруг он рассматривал лишь сквозь призму задуманной им расправы с бледнолицыми; точно так же миссионер все факты и обстоятельства истолковывал в пользу своей теории еврейского происхождения индейцев.

Поэтому, когда Питер поднялся, в его груди бушевала страстная злоба, какую милостивый добрый Бог никогда бы не пожелал видеть ни у дикаря, ни у цивилизованного человека. Но благодаря огромному самообладанию Лишенный Племени сумел унять неистовый вулкан в своей душе и начать свою речь с обычным достоинством и спокойствием.

— Мои братья слышали, что сказал знахарь. Он поведал им много такого, что им и не снилось. Он сказал, что индеец вовсе не индеец. Что краснокожий на самом деле бледнолицый, что мы совсем не те, кем себя считали. Хорошо, что мы об этом узнали. Мы видим, в чем различие между умным и глупым. Бледнолицые учатся больше, чем краснокожие. Поэтому они научились захватывать земли, на которых мы охотились. И возводить поселки там, где наши отцы охотились на оленей, они тоже научились. И научились прийти к нам и сообщить, что мы никакие не индейцы, а вовсе евреи. Я хочу учиться. Хоть я и стар, но мой разум желает знать больше. А раз я хочу знать больше, я сейчас задам несколько вопросов этому знахарю, а мои братья пусть откроют пошире свои уши и поучатся немного из его ответов. Быть может, мы и поверим, что мы не краснокожие, а бледнолицые. Может, мы поверим, что охотиться нам следует не возле больших озер с пресной водой, а там, где заходит солнце. Может, мы захотим отправиться домой, а все эти прекрасные прогалины оставим бледнолицым — пусть прогалины покроются их домами, как наши тела следами от принесенной ими оспы. Слушай, брат, — повернулся он к миссионеру, — ты сказал, что отныне мы не индейцы, а евреи; это относится ко всем краснокожим или только к тем племенам, чьи вожди здесь?

— Я искренне убежден, что ко всем индейцам. В настоящее время у вас кожа красная, но когда-то она была бледной, бледнее, чем у самого бледного из бледнолицых. Она изменила цвет под влиянием климата, трудностей и перенесенных страданий.

— Если кожа способна изменять цвет под влиянием страданий, то я удивляюсь, почему наша не стала черной, — многозначительно произнес Питер. — Вот когда все наши охотничьи земли покроются фермами вашего народа, тогда уж, наверное, мы станем чернокожими.

На лицах слушателей выразилось отвращение — индейцы в значительной мере разделяют то исключительное, как ни к кому иному, презрение, которое тяготеет над этим обездоленным классом. На Юге, как известно, краснокожие используют в качестве рабов потомков детей Черного континента, но еще никому не удалось превратить в раба сына американских лесов! Эта задача оказалась человеку не по силам. Подобные попытки предпринимались — первые поселенцы на американской земле с этой целью переселили нескольких индейцев на острова, но предприятие оказалось настолько безуспешным, что впредь от него отказались. Американские индейцы, живущие на наших территориях, находятся на грани вырождения, их одолевают нищета и невежество, порождающие дикую жестокость нравов, но они, по-видимому, полны решимости жить и умереть свободными людьми, в отличие от аборигенов, живущих дальше к югу.

— Дети мои, — ответствовал миссионер, — я не смею сказать о нашем будущем ничего, что не было бы уже сказано Богом. Вы же знаете, что у нас, у бледнолицых, есть книга, в которой Великий Дух изложил нам свои законы и предсказал, что ожидает нас в будущем. Что-то из предсказанного уже произошло, а кое-чему еще предстоит случиться. Потеря десяти племен была предсказана и произошла; а вот найти их еще не нашли, если я не избран Великим Духом как один из счастливцев, повстречавшихся с ними на этих прогалинах. Вот эта Книга — она всегда со мной, она — мой верный спутник и друг, я не расстаюсь с ней ни днем, ни ночью; ни в беде, ни в праздник; ни в сезон охоты, ни в межсезонье. Я держусь за нее, как за надежный якорь, который поможет мне выжить в любую бурю. Каждое ее слово правдиво, каждая строчка драгоценна.

Вероятно, половина присутствующих вождей видела книги и раньше, остальные же, не видевшие, были наслышаны об этих кладезях мудрости, следуя советам которых бледнолицые строят свою ни на что не похожую жизнь. Тем более что даже у индейцев есть свои письменные источники, выполненные, правда, не буквами и словами, как у народов с развитой письменностью, а подражательными знаками и своеобразными иероглифами. О Библии также многие, кто больше, кто меньше, но слышали, хотя ни один из участников Совета не подпал под ее влияние. И в самом деле, индеец, принявший христианство, а такие, даже в то время, были, вряд ли согласился бы присутствовать на этом собрании, созванном с совершенно определенной целью. Тем не менее сильное любопытство, хотя и проявляемое с обычной для индейцев сдержанностью, толкало вождей к тому, чтобы рассматривать великую знахарскую книгу бледнолицых и даже касаться ее. Впрочем, последнее разрешали себе далеко не все: индейцы полны предрассудков, и некоторые, сгорая от восхищения и желания прикоснуться к Священной книге и таким образом причаститься ее тайнам, не решались на это.

Питер взял маленький томик, который миссионер держал в вытянутых вперед руках, словно предлагая любому желающему. Осторожный вождь впервые дотронулся до таинственной книги. Раздумывая над тем, почему белым людям удается с каждым годом все более проникать на земли исконных жителей Америки, Питер в числе прочего предположил, что, быть может, многие элементы могущества бледнолицых содержатся на страницах этого необыкновенного тома, который почитают, по-видимому, все без исключения бледнолицые, включая даже завзятых гарнизонных пьяниц. Весьма возможно, что Питер был недалек от истины, хотя те, кто пользуется Библией изо дня в день, часто не отдают себе в этом отчета.

Сознавая, как важно ему не выдать в таком ответственном собрании своих опасений, Питер смело, не колеблясь, перелистал страницы Библии, хотя сделал это достаточно неловко, как каждый человек, впервые берущий книгу в руки. Ободренный тем, что его подвиг не вызвал немедленной кары небесной, он раскрыл Библию и поднял высоко вверх, демонстрируя своему народу, что он не боится ни чар ее, ни силы. В этом обыкновенном жесте было, однако, больше бравады, чем искренности, ибо, чтобы сделать его, Питеру, человеку бесспорно выдающемуся, пришлось призвать на помощь все свое мужество и самообладание. Он не знал и, конечно, не мог знать, в чем состоит ценность этой книги, а богатая фантазия подсказывала ему самые худшие предположения. Раз Библия служит настольной книгой бледнолицых знахарей, рассуждал Питер, то почему бы ей не содержать нечто, идущее во вред краснокожим; в таком случае, весьма правдоподобном с точки зрения Питера, одно прикосновение к ней может нанести ему серьезный вред. Этого, однако, не произошло, и улыбка мрачного удовлетворения осветила его суровое лицо. Он повернулся к миссионеру и многозначительно произнес:

— Пусть мой брат раскроет свои глаза пошире. Я заглянул в его знахарскую книгу, но не нашел там никаких свидетельств того, что краснокожий фактически не краснокожий, а нечто совсем иное. Краснокожего сотворил Великий Дух; а сотворенное Великим Духом вечно. Книгу эту сделали бледнолицые, и она лжет.

— О нет, нет, Питер, ты говоришь ужасные вещи! Но Всевышний простит тебя, ибо ты не ведаешь, что произносят твои уста. Дай мне эту священную книгу, я прижму ее к сердцу, в котором, смиренно надеюсь я, запечатлены многие ее божественные предписания.

Миссионер в пылу чувств обратился к английскому языку, но Питер понял его и спокойно вернул ему Библию, собираясь немедленно воспользоваться выигранным преимуществом.

— Мой брат получил свою знахарскую книгу обратно, а краснокожие все остались живы, — заговорил Питер. — И рука моя не повисла беспомощно, как высохшая ветка болиголоваnote 136. А ведь она сжимала слово Великого Духа! Быть может, краснокожий и книга бледнолицых не могут причинить друг другу зла. Я заглянул в великую книгу моего брата, но не увидел и не услышал предания о том, будто мы евреи. На этих прогалинах живет бортник. Я беседовал с ним. Он рассказал мне, кто такие эти евреи. Они не ладят с остальными бледнолицыми и живут отдельно от них, словно заболевшие оспой. Мой брат поступает неправильно, когда является к краснокожим и внушает им, будто их отцы были недостойны того, чтобы жить и есть там же, где его отцы, и ходить одними с ними тропами.

— Это, Питер, заблуждение, чудовищное и опасное заблуждение! Бортник знает о евреях со слов тех, кто мало читал хорошую книгу. Евреи были и продолжают быть избранным народом Великого Духа, и настанет день, когда он снова явит им свою милость. Я отдал бы все, лишь бы быть одним из них, но умудренным словами Нового Завета. Ни один истинный христианин не может презирать сына Израиля, что бы ни происходило в прошлом. Принадлежать к этому народу большая честь, а не позор.

— Коли это так, почему бледнолицые не оставят нам земли, на которых мы испокон веков охотились? Мы довольны своей жизнью. Мы не желаем быть евреями. Каноэ наши слишком малы, на них не пересечешь Великое Соленое озеро. Они недостаточно велики даже для больших озер с пресной водой. У нас не хватит сил грести столько времени. Мой брат утверждает, что там, где восходит солнце, лежит богатая земля, которую Маниту даровал краснокожим. Так ли это?

— Вне всяких сомнений. Она была дарована навечно детям Израиля; на время вас ее лишили, но земля-то есть, она раскрыла навстречу вам объятия, ожидая возвращения прежних хозяев. Пробьет урочный час — и вы вернетесь; ибо Бог так сказал, и слово его есть в нашей христианской Библии.

— Да раскроет мой брат свои уши пошире и выслушает как следует, что я скажу. Мы благодарим его: ведь он сообщил нам, что мы евреи. И верим, что он и вправду так думает. Мы же все же считаем себя индеями, а не евреями. Землю, где встает солнце, мы не видели никогда. И не хотим ее видеть. Леса, где мы охотимся, ближе к закату солнца. Если, по мнению бледнолицых, у нас есть права на эту далекую землю, столь богатую всем, что нужно человеку, то мы подарим ее им, а себе оставим эти прогалины, прерии и леса. Мы знаем, какая дичь здесь водится, и научились ее убивать. А какая дичь есть под восходящим солнцем, нам неведомо: вдруг она сможет убивать нас, а не мы ее? Пойди к твоим друзьям и скажи: «Индейцы дарят вам землю у восходящего солнца, лишь бы вы оставили их в покое, пусть они продолжают охотиться там, где живут уже столько лет. Индейцы говорят, что каноэ белых больше их, что одно такое каноэ может вместить целое племя. Индейцы видели ваши огромные каноэ на Великих озерах и представляют себе их размеры. Посадите на все каноэ, что у вас есть, ваших скво и детишек, погрузите туда же все свое имущество и отправляйтесь длинной дорогой туда, откуда вы явились. И тогда краснокожий поблагодарит бледнолицего и станет его другом. И пусть он едет в эту далекую страну. Пусть возьмет ее себе, вырубит там деревья, а вместо них возведет селения. Это все, чего просят индеи. А если бледнолицые захватят с собой оспу и „огненную воду“, будет еще лучше. Они нам их привезли, так пусть и увозят обратно, это лишь справедливо». Передаст ли мой брат эти слова своему народу?

— Это не принесет пользы. Бледнолицые знают, что страна иудейская отведена Богом для его избранного народа — для евреев. Только детям Израиля дано восстановить ее былое плодородие. Остальным нечего и пытаться. По ее земле прошли многочисленные войска, на этом месте основали христианское государство; но еще не пробил урочный час, да и народ был не тот. Только евреям дано восстановить Иудею и сделать тем, чем она была в прошлом и будет в будущем. Если мой народ и станет хозяином этой земли, использовать он ее не сможет. Да и нас слишком много для того, чтобы мы могли уплыть на каноэ.

— Но разве отцы бледнолицых не явились сюда на каноэ? — с некоторой суровостью спросил Питер.

— Да, конечно, они приплыли на каноэ. Но с тех пор их стало так много, что никакие каноэ не смогут вместить их всех. Нет, Великий Дух привел мой народ сюда, преследуя свои великие цели; и здесь ему суждено пребывать до скончания веков. Попробуйте заставить голубей весной лететь на юг.

Это заявление, сделанное спокойным, но громким голосом, каким обычно говорил миссионер, возымело свое действие. Питеру и всем вокруг него стало яснее ясного — нет никаких оснований надеяться на то, что бледнолицые когда-нибудь по доброй воле покинут их край, а следовательно — заключили индейцы своим неразвитым умом, — решить вопрос можно лишь с помощью оружия. Вполне возможно, что эта мысль была бы высказана вслух, не случись в этот момент помехи, подавившей на время все эмоции, кроме тех, что обусловлены самим образом жизни краснокожих.

ГЛАВА XVIII

В чаще леса, где нет людей, звери часто охотятся на других животных. Волки, в частности, в угоду своим кровожадным инстинктам, стаями преследуют ланей, оленей и других представителей этого семейства, которых спасти может только быстрота бега, а отнюдь не сила рогов. В тот день, о котором идет речь, через узкую расщелину, где протекал родник, на вал амфитеатра вокруг лужайки выскочил красавец олень, по пятам которого гналась стая в пятьдесят волков. В глаза оленю сразу бросилось пламя костра, и он на какую-то долю секунды замешкался, но тут вожди, все — бывалые охотники, с оружием в руках, как один, вскочили на ноги. В мгновение ока, то есть быстрее, чем пишутся эти строки, низинка оказалась запруженной волками и людьми с оленем в центре. Волки в пылу погони, а тем более уносивший от них ноги олень не прислушались к сигналам своего чутья и на короткий миг все в страшной неразберихе смешались вместе на маленькой лужайке. Свалка эта, повторяю, длилась очень недолго, буквально считанные секунды, но и этого времени достало на то, чтобы молодой охотник всадил стрелу в сердце оленя, а его товарищи уложили на месте несколько волков, кто также стрелой, а кто ножом и т. д. Но ни один не прибегнул к помощи ружья, возможно не желая поднимать выстрелами тревогу.

Внезапная встреча явилась для волков не меньшей неожиданностью, чем для индейцев. Это не была стая изголодавшихся свирепых зверей, готовых ради куска мяса на самый отчаянный поступок; они скорее охотились, как истинные джентльмены, ради собственного удовольствия. Их стремительный бег остановил скорее не вид людей, а горящий костер. Объятые охотничьим азартом, они, быть может, проскочили бы сквозь толпу не то что в пятьдесят, но и в пятьсот человек, а вот кос; тер — это то препятствие, которого всячески избегает любой дикий зверь. Зная это, трое или четверо вождей схватили по горящей головне и очертя голову кинулись в самую гущу стаи, заставив зверей с воем рассыпаться в разные стороны. Один из них, на свое несчастье, вырвался за пределы круга вождей, влетел в густой подлесок за ним и наскочил прямо на упавшее дерево, где расположились бортник и капрал. Воспитание, а может, не воспитание, а философия Хайфа не выдержали такого испытания. Увидев, что на него во весь дух мчится его заклятый враг, благородный мастиф с раскрытой пастью ринулся ему навстречу и встретил врага на небольшом пятачке, свободном от древесной растительности, где завязалась ожесточенная схватка. Волки и собаки не умеют драться втихую, и местность огласилась страшным лаем и воем. Напрасно Бурдон пытался оттащить мастифа в сторону: перевес был на стороне собаки, а в таких случаях невозможно стать на ее пути к победе. Само собой разумеется, что несколько вождей прибежали на шум схватки и обнаружили, таким образом, двух тайных свидетелей. Через минуту волк, поверженный, трупом упал к ногам Хайфа, а индейцы и белые в полной растерянности взирали друг на друга, не зная, что предпринять.

Счастье, наверное, для бортника, что при этой первой встрече белых с краснокожими у костра Воронье Перо и вообще никто из потаватоми не присутствовал, а то ему бы не сносить головы за то, что он обвел их вокруг пальца, наобещав целый источник виски и не дав ничего. Вожди, привлеченные звуками борьбы пса с волком, были Бурдону не знакомы, они, судя по тому, как пожирали глазами бортника, тоже увидели его впервые. Но теперь бортнику и капралу не оставалось ничего иного, как возвратиться вместе с индейцами к костру, вокруг которого вскоре собрался весь Совет, так как волки умчались на поиски другой жертвы, которую загонят до смерти.

В продолжение всей этой бурной сцены, которую на современном мексикано-американо-английском диалекте правильнее было бы назвать stampedenote 137, Питер не шелохнулся. Не впервые попав в подобную ситуацию, он понимал, как важно для его авторитета сохранять неколебимое спокойствие, производя на окружающих неизгладимое впечатление чувством собственного достоинства и самообладанием. Вокруг него все пришло в движение, он же — один из всех — продолжал стоять как вкопанный, уподобясь статуе. А ведь молниеносная буря, налетевшая на поляну костра Совета, поколебала твердость духа даже самого досточтимого миссионера; испугавшись волков и опасаясь, как бы к нему самой худшей своей стороной не повернулось настоящее, этот добрый человек забыл о евреях с их славным прошлым. Впрочем, буря очень скоро пронеслась мимо, тишина и порядок опять вступили в свои права, и в кругу вождей восстановилось прежнее торжественное спокойствие. В костер подбросили хвороста, и его вспыхнувшее пламя высветило лица обоих стоявших рядом белых — то ли пленников, то ли зрителей. Вот тут-то Воронье Перо и его соплеменники и узнали колдуна, наобещавшего им Источник Виски.

Это не ускользнуло от внимания Питера, и им овладело некоторое беспокойство: время нанести задуманный им решающий удар еще не настало, а поведение потаватоми при встрече с ним в устье реки, бесспорно, подсказало ему, что индейцы не намерены шутить с человеком, так зло насмеявшимся над их надеждами. Поэтому первой его заботой было защитить Бурдона от исполненных желания мести молодых потаватоми всей силой своего престижа и влияния. Сделал он это в присущей ему хитроумной манере.

— Мой брат любит мед? — поинтересовался этот вождь у сидящего рядом вождя потаватоми, который впился глазами в Бурдона, как кот в мышку, прежде чем запустить в нее когти. — Некоторые индеи неравнодушны к сладкому; если мой брат принадлежит к их числу, я могу научить его, как без особых трудов наполнить вигвам медом.

На это предложение, исходящее от столь уважаемого лица, Воронье Перо мог ответить только благодарностью и согласием выслушать дальнейшие рекомендации. Питер тогда поведал об искусстве Бурдона, лучшего бортника на всем Западе. И так, мол, велико его мастерство в этом деле, что индейцам ничего подобного не доводилось видеть. Вот Бурдон вскоре продемонстрирует свое умение перед присутствующими вождями и воинами, и каждый тогда унесет запасы меда, на радость своим скво и детишкам. Уловка Питера удалась как нельзя лучше, ибо индейцы не научились добывать этот продукт питания, изобилующий в их лесах: им мешает неумение рубить деревья и трудность определения угла полета пчелы — не так уж они сильны в математике. Между тем последнее по силам почти каждому американцу со средним уровнем развития, его способности к подобным вычислениям определяются чуть ли не врожденным инстинктом.

Взяв таким образом бортника под свою защиту, Питер счел нужным вернуться к историческим изысканиям, в которые с таким интересом погрузился Совет до появления волков. Он поднялся и произнес краткую речь, возвращавшую присутствующих к захватившей их теме. В первую очередь им руководило желание помешать преждевременному нападению на Бурдона.

— Братья, — сказал этот загадочный вождь, — индеям полезно учиться. Узнав что-нибудь, они это запоминают; затем они могут научиться еще чему-нибудь. Так поступают бледнолицые, и это делает их мудрыми и придает им силы для захвата наших охотничьих земель. Человек, который ничего не знает, всего-навсего маленький ребенок, который слишком быстро вырос. Он и велик ростом, и делает большие шаги, и ношу может нести тяжелую, и есть любит оленину и мясо бизона, а что толку от того, что он большой? Он не знает, куда направить свои шаги, какую ношу выбрать; он вынужден просить еду у скво, вместо того чтобы самому приносить ее в вигвам, потому что его не научили охотиться. Нам всем надо учиться. Это правильно. Научившись сперва, как добывать дичь, как разить врага и заполнять вигвам едой, мы можем учить наши предания. В них рассказано о наших отцах. Преданий у нас много. Некоторые передают даже наши скво. Некоторые рассказывают у костра племени. А некоторые известны только старым вождям. И это тоже правильно. Индеи должны говорить не много, но и не мало. Они должны говорить мудро — вот что главное. Но мой брат, знахарь бледнолицых, сообщил нам здесь, что наши предания говорят нам не все, что нужно. Кое о чем они умалчивают. Если это так, нам лучше узнать и это. Если мы евреи, а не индеи, нам следует знать об этом. А если мы все-таки индеи, то пусть об этом узнает наш брат и прекратит называть нас не нашим именем. Пусть он скажет. Мы слушаем.

И Питер не спеша опустился на землю. Миссионер, понявший все, что он говорил, тут же поднялся и доступным для индейцев языком, которому его научил опыт многолетнего общения с ними, принялся излагать теорию потерянных племен.

— Я хочу, чтобы мои дети поняли, — сказал он в заключение, — быть евреем почетно. Я пришел сюда не унизить краснокожих в их собственных глазах, а, напротив, оказать им честь. Я вижу, что Медвежий Окорок желает что-то сказать; уши мои открыты, язык мой молчит.

— Я приношу моему брату благодарность — ведь он дает мне возможность высказать то, что у меня на уме, — откликнулся упомянутый вождь. — Это истинно так, я хочу кое-что сказать. И вот что именно: я хочу спросить знахаря, чтут ли бледнолицые евреев и выказывают ли им знаки уважения?

Этот вопрос поставил миссионера в затруднительное положение, но присущая ему честность не позволяла уклониться от прямого ответа. Из благоговения перед Отцом, покровителем истины во всех ее проявлениях, миссионер и сам ей поклонялся, а потому ответил чистосердечно, хотя и не скрывая, как ему неприятно отвечать на подобный вопрос. И он и вождь продолжали стоять в течение всего диалога, выражаясь парламентским стилем — оба одновременно занимали трибуну.

— Мой брат желает знать, почитают ли бледнолицые евреев. Мне хотелось бы сказать «да», но истина принуждает меня ответить «нет». У бледнолицых есть предания, направленные против евреев, а кроме того, на них тяготеет кара Всевышнего, наложенная на детей Израиля. Но сейчас все истинные христиане с большим сочувствием взирают на рассеянный по миру и подвергающийся преследованиям народ и желают ему благополучия. Белые очень обрадуются, узнав о моей находке — что американские краснокожие это и есть потерянные племена Израиля.

— Не может ли мой брат сказать, почему это доставит людям его народа радость? Не потому ли, что они будут довольны найти старых врагов живущими в бедности, на все сужающихся охотничьих землях, с которых селения и фермы бледнолицых вытесняют их все ближе и ближе к заходу солнца; там, куда нашла дорогу оспа, но откуда она никак не найдет обратного пути?

— Нет, нет, Медвежий Окорок, не думай так дурно о людях белой расы! Наши отцы пересекли Великое Соленое озеро и явились в эту часть мира, следуя велению указующего перста нашего Господа Бога. Мы лишь повинуемся воле Великого Духа, проникая в эту глушь, и несем Его имя тем, кто до сих пор о Нем не слыхал, а если и слыхал, то не задумывался. В такой ситуации даже мудрейшие из мудрых подобны малым детям, ибо не знают, что делать и куда идти.

— Это странно, — ответил индеец невозмутимо. — У краснокожих все иначе. Даже наши скво и дети могут отличить охотничий участок своего племени от охотничьего участка другого племени. И если нога краснокожего ступает на чужую землю, значит, он так хотел, и хотел для того, чтобы добыть чужую дичь. Иногда это даже справедливо. Если справедливо снимать скальп с врага, то почему несправедливо охотиться на его оленя или бизона? Но мы поступаем таким образом, пони-мая, что мы делаем. А если 6 не понимали, то были бы не достойны сидеть в Совете. Первый раз я слышу, что бледнолицые так слабы, так плохо соображают, что даже не знают, куда им идти.

— Мой брат не так меня понял. Никому не дано заглянуть в будущее, никто не может сказать, что случится завтра. Один лишь Великий Дух это знает. Поэтому Он ведет своих детей в их странствиях. Когда наши отцы впервые пересекли Великое Соленое озеро и высадились на другом его берегу, никто из них ничего не знал об этой стране, лежащей между Великими озерами с пресной водой. Они не знали также, что здесь живут краснокожие. А Великий Дух знал, и Ему было угодно, чтобы сегодня ночью я поднялся на этом Совете, говорил о Нем и Его власти и моем благоговении перед Ним. Это Великий Дух подсказал мне мысль приехать к индейцам; и Великий Дух вел меня, шаг за шагом, как приближаются воины к могилам своих отцов, к открытию того, что в действительности индейцы являются детьми Израиля, частью этого богоизбранного и некогда отмеченного милостью Великого Духа народа. Разрешите мне задать моим друзьям один или два вопроса. В ваших преданиях не сказано, что ваши отцы прибыли сюда когда-то издалека?

Медвежий Окорок сел на место, считая неуместным отвечать на подобный вопрос в присутствии столь важного вождя, как Питер. Он предпочитал, чтобы диалог продолжил последний. Питер сразу же понял, почему Медвежий Окорок уклонился от ответа, и спокойно продолжил разговор. Вообще все шло так, как если бы обстановка на Совете ничуть не изменилась.

— Да, в преданиях краснокожих сказано, что наши отцы явились сюда из далекой страны, — сказал Питер, не вставая с земли.

— Вот видите! Вот видите! — возрадовался в своем простодушии миссионер. — Неисповедимы пути Твои, о Господи! Да, братья мои, Иудея находится далеко отсюда, а ваши предания как раз и говорят, что отцы ваши прибыли издалека! Значит, это что-то доказывает. А сказано ли в ваших преданиях, что когда-то Великий Дух относился к вашим племенам более милостиво, чем сейчас?

— В наших преданиях сказано так: некогда наши племена видели склоненный над ними лик Маниту не таким мрачным, как сейчас. Это было до того, как бледнолицые переплыли на своих огромных каноэ Великое Соленое озеро и стали изгонять индейцев с их охотничьих земель. Это было до того, как оспа нашла путь в наши селения. Когда «огненная вода» была неведома индейцам и никто из них еще не сжег себе ею горло.

— О, но я говорю о куда более отдаленных временах. О тех временах, когда ваши пророки стояли лицом к лицу с Богом и беседовали с Создателем. С тех пор ваш народ сильно изменился. Тогда кожа ваша была светлой, светлее и красивее, чем у людей кавказоидной расы. А теперь она красного цвета. Но ведь раз изменяется цвет, то изменяется и все остальное. Воистину, все расы людей имели когда-то одинаковый цвет кожи и одинаковое происхождение.

— Наши предания говорят не так. Мы слышали от наших отцов, что Великий Дух создал людей с кожей разного цвета: одних он сотворил светлыми, как бледнолицых; других — краснокожими, как индейцев; третьих — черными, как рабов бледнолицых. Одним он дал длинный нос, другим — курносый, третьим — плоский. Бледнолицым он дал глаза разных цветов; вот почему они так много замечают и каждый видит это по-своему. Краснокожим он дал глаза одного цвета, так они и видят всегда одинаково. Наши отцы всегда были краснокожими. Это нам доподлинно известно. И если евреи, о которых говорит мой брат, всегда были белыми, они никак не могут быть нашими отцами. Мы говорим об этом знахарю, пусть он тоже знает. Мы не хотим направить его на ложный путь или же говорить с ним двусмысленным языком. Как мы сказали, так оно и есть. А сейчас дорога к вигваму бледнолицых открыта, и мы желаем им благополучно его достигнуть. Мы же, индеи, будем держать Совет вокруг этого костра и пробудем здесь дольше.

Поскольку белым дали недвусмысленно понять, что их дальнейшее присутствие нежелательно, им пришлось уйти. Миссионеру, исполненному религиозного рвения, это было вовсе не по душе: по его глубокому убеждению, сегодняшнее общение с дикарями обещало ему не только обращение язычников в христиан, но и восстановление потерянных еврейских племен в их правах! Тем не менее ему пришлось подчиниться; но, следуя за Бурдоном и капралом, он, прежде чем выйти за пределы полянки, оглянулся и торжественным тоном произнес христианское благословение Совету. Смысл его слов был понятен большинству вождей, которые в знак благодарности дружно, как один человек, встали.

Покинув круг, трое белых направили свои стопы к Медовому замку. Хайф, почти не пострадавший в схватке с волком, бодро бежал за своим хозяином. Достигнув возвышенной точки, откуда можно было бросить последний взгляд на поляну Совета, все трое по наитию оглянулись, любопытствуя, что происходит внизу. Костер отбрасывал достаточно света на крут темных лиц, и было хорошо видно, что никто из присутствующих не говорит и не движется. Так они продолжали сидеть, не шевелясь, терпеливо ожидая того момента, когда «иноземцы» достаточно отдалятся и можно будет, не опасаясь помех, приступить к обсуждению своих внутренних дел.

— Это был самый трудный момент в моей жизни, — промолвил миссионер, шагая вместе с бортником и капралом к «гарнизону». — Как трудно люди поддаются убеждению, если они того сами не желают! В настоящее время я совершенно твердо убежден — насколько вообще может быть убежден смертный, — что каждый из этих индеев, по сути дела, еврей; и все же вы сами имели случай убедиться, сколь бесплодными оказались мои попытки направить краснокожих на путь истинный и открыть им глаза на их происхождение.

— Я неоднократно замечал, что людям нравятся качества, коими их наделила природа, даже если их никак не назовешь достоинствами, — ответил бортник. — Негр с пеной у рта станет настаивать на том, что черный — лучший цвет кожи, так чем же краснокожий отличается от него в этом смысле? Но вы начали не с того конца, пастор. Если бы вы ограничились тем, что сообщили вождям об их еврейском корне, они, быть может, и смирились с этим, так как бедняжки по своему невежеству вряд ли знают, как человечество относится к евреям; но вы обнажили всю подноготную этого народа, и получалось так, что вашими стараниями все, все без исключения краснокожие становились бледнолицыми, причем из разряда жалких и несчастных. Вам и мне белое лицо может нравиться, мы считаем его верхом совершенства; но, окрашивая кожу, природа не забывает и про глаза, и в Америке последний черномазый не устанет твердить, что черный — цвет красоты.

— Может, вы и правы, Бурдон, и я слишком скоро заговорил об изменении цвета кожи. Но что остается делать христианскому проповеднику, как не говорить правду? Адам мог иметь кожу лишь одного цвета. Все расы на земле, за исключением одной, впоследствии изменили его на другой.

— О, да я готов жизнью поклясться, что все существующие на земле расы уверены, будто первочеловек имел кожу одного с ними цвета. Убейте меня, если я соглашусь отречься от моего цвета кожи охотнее, чем индейцы. Для американцев цвет кожи имеет огромное значение; почему же для индейцев он должен значить меньше? Нет, нет, пастор! Вам следовало для начала приучить этих дикарей к мысли о том, что они евреи; если бы вам удалось убедить их в этом, остальное было бы много легче.

— Вы говорите о евреях так, словно считаете их не избранным Богом народом, а презренной, ненавистной расой. Это неправильно, Бурдон. Я знаю за христианами склонность относиться к евреям подобным образом; но это не свидетельствует об их милосердии или глубине познаний.

— Мне мало что известно о евреях, пастор Аминь. Я даже не уверен, видел ли хоть одного из них в глаза. И все же вынужден признаться, что питаю к ним некую антипатию, а почему — и сам не смогу объяснить. Одно знаю твердо — нет на свете такой живой души, которой удалось бы уговорить меня, что я еврей, хоть потерянный, хоть найденный; один из десяти племен или из двадцати. А ты, капрал, что об этом думаешь?

— Да то же, что и ты, Бурдон. Евреи, турки, язычники — все едино. Все не по мне. Так меня воспитали, таким я желаю остаться.

— Попытайтесь, любой из вас двоих, объяснить, почему вы столь неблагосклонно относитесь к многочисленным своим собратьям? Это противно духу христианства, не тому оно нас учит, да и не соответствует законам, установленным Богом для христианского народа. А вот мое сердце открыто навстречу индеям, даром что они язычники; и чувства, выраженные только что капралом, мне чужды.

— Я бы желал, чтобы язычников было поменьше, а главное — чтоб они находились как можно дальше от Медового замка, — многозначительно произнес Бурдон. — Я давно уже слышал, что Питер собирается созвать большой Совет; но, признаюсь, я ожидал совсем иного, чем то, что мне довелось наблюдать.

— Индеев тьма-тьмущая, — заявил капрал, — но глаза б мои на них не смотрели. Новичку еще куда ни шло: вся эта ихняя раскраска, голая башка, кольца в носу и ушах, может, и покажется чудной, но раз-другой встретишься с ними в бою, так потом они и сами все на одно лицо представляются, и обмундирование вроде бы у них одинаковое, если, конечно, можно считать обмундированием голый зад. Я их всех, Бурдон, насквозь вижу, в разведку против них не раз хаживал, и так тебе скажу: мы в гарнизоне супротив них сдюжим, была бы вода. Вода и провиант — вот что главное для осажденных!

— Я надеюсь, нет, я даже уверен, что нам не придется прибегать к силе, — возразил пастор Аминь. — Питер наш друг, а его влияние на этих дикарей беспредельно. Никогда и нигде мне не доводилось замечать, чтобы краснокожие так подчинялись своему вождю. Сознайся, капрал, что ваши люди в Форте-Дирборне выполняли приказания офицеров менее охотно, чем эти краснокожие повеления своего вождя?

— Дык как же это можно — сравнивать настоящее войско с этими индеями, мистер Парсон? — чуть обиженно возразил капрал. — Они совсем другие, ставить их на одну доску не след. Дикари, оно конечно, делают, что им скажут, но на свой особый лад; видели бы вы, как они ведут себя под обстрелом. Я в свое время четырнадцать раз наблюдал их в бою, так хоть бы раз они образовали хорошую цепь или, поднявшись во весь рост, пусть не все, а лишь самые отчаянные головы, открыто, как подобает мужчине, пошли в атаку хошь в ближнем, хошь в дальнем бою. Им подавай деревья или еще там какие прикрытия, и это при ихнем-то сложении! Вот так олень бросается в воду, чтобы сбить охотника со следа. Подцепить их на шатык, дык они и минуты не протянут.

— Как же может быть иначе, капрал, — рассмеялся Бурдон, — если они не знают штыка? Ты напомнил мне моего отца, который любил рассказывать, как во время революции он семь лет сражался на стороне Вашингтона. Англичане, говаривал он, часто похвалялись, что если, мол, они пустят в дело штык, проклятым янки несдобровать. «Но это было до того, как мы получили на вооружение наши зубочистки, — добавлял обычно старик. — А как только нам их дали, у них пылу поубавилось». Ты, капрал, видно, забываешь, что у индеев штыков нет.

— Так ведь у каждой армии свой вид оружия. Ежели индей предпочитает шатыку нож и томагавк, меня это не касается. Я толкую об атаке, какой она мне видится; солдату не нравится шатык, а нравится томагавк, ну что ж, это его дело, но и с томагавком он должен твердо стоять на своих позициях и пустить его в ход. Нет, нет, Бурдон, лучше один раз увидеть, чем многажды услышать. А я видел краснокожих в бою и знаю, ничего-то им с нашим братом не сделать, если наши солдаты соединены в полки, как положено, действуют под началом офицеров и хорошо обучены. Краснокожие страшны лишь зеленым новобранцам, это так, это я признаю, но в остальном они вояки никудышные.

— Хорошо они сражаются или плохо, мне бы все равно хотелось, чтобы их было поменьше и стояли они от нас подальше. Этот человек — Питер — для меня полная загадка: он то ведет себя очень дружелюбно, то, кажется, вот-вот кинется снимать с тебя скальп. Что вам известно о его прошлом, мистер Аминь?

— Значительно меньше, чем я хотел бы, — ответил миссионер. — Никто не мог сообщить мне о нем ничего вразумительного; говорят, что он слывет у краснокожих прорицателем, своего рода пророком, и как вождь пользуется огромным влиянием. Даже его происхождение неизвестно, и это обстоятельство заставляет нас в поисках корней Питера обратиться к древней истории евреев. Я полагаю, что Питер принадлежит к древу Ааронаnote 138 и что Божественным Провидением ему суждено сыграть важную роль в великих событиях, свидетелями которых мы являемся. Но для этого прежде всего следует уговорить его самого, что это так. Ведь стоит убедить человека в его предназначении — и считай, что полдела сделано. Но в мире столько случайных и необоснованных теорий, что истине нелегко сквозь равнодушие и нетерпение слушателей пробиться к их сердцу.

Такова натура человека. Стоит некой идее овладеть его мыслями, пусть она будет маловероятной, плохо обоснованной фактами, даже смехотворной, — и он уже не видит и не слышит ничего, кроме того, что идет на пользу его теории; истиной считает лишь то, что, по его мнению, полностью совпадает с его истиной, — одним словом, не воспринимает своим сознанием никаких явлений, которые бы противоречили его личному ходу рассуждений. И предположения пастора Аминь, этого простодушного энтузиаста, относительно предков американских индейцев отнюдь не являются исключением из этого правила. Так появляются на свет и подпитываются все теории. Миссионер где-то вычитал, что потерянными племенами Израиля могут быть и североамериканские индейцы, и, одержимый этой мыслью, подгонял в поддержку своей теории все, что попадало в поле его зрения. С таким же успехом можно предположить, что потомками древних евреев являются все языческие племена, рассеянные по земле, но это не приходило в голову нашему милому пастору просто потому, что не соответствовало направлению его размышлений.

Так обстояло дело и с капралом. Если отвага и прочие воинские доблести проявлялись непривычным для него образом, он ни отвагой, ни воинскими доблестями их не признавал. Каждая добродетель обладает особым соответствующим обрамлением, зависящим от господствующей в данном обществе морали, а не от абстрактных понятий добра и зла, ниспосылаемых свыше. Последними руководствуются лишь узколобые тщеславные догматики.

Трое знакомых нам белых на обратном пути к «гарнизону» продолжали беседовать примерно в том же духе, в каком велся воспроизведенный нами диалог. Ни у пастора Аминь, ни у капрала не появилось никаких злых предчувствий, хотя оба они присутствовали, один — как участник, второй — как зритель, при весьма замечательном событии. Оно, несомненно, не вызвало у них ни удивления, ни опасений в значительной мере потому, что оба слышали о намерении Питера встретиться со многими вождями, поэтому столь представительное собрание не явилось для них полной неожиданностью. Да и сама непринужденность, с которой загадочный вождь ввел миссионера в круг, служила лишним доказательством того, что он не собирается ничего скрывать; даже Бурдон признал, когда речь зашла о сегодняшней встрече, что это обстоятельство решительно подтверждает отсутствие у Питера злого умысла. И все же бортника продолжали точить сомнения; более всего на свете ему хотелось, чтобы все обитатели Медового замка, и в первую очередь, Цветик находились в каком-нибудь цивилизованном селении, где бы им ничто не угрожало.

Они благополучно достигли «гарнизона». У ворот стоял на страже Склад Виски, совершенно трезвый, скорее поневоле, чем по собственному желанию; в этом отношении жизнь на прогалинах мало чем отличается от плавания на корабле с иссякшим запасом спиртного. Склад Виски знал, что несколько человек покинули ночью дом, но удивился, узнав, что в их числе был и Питер. Через ворота он не проходил, в этом часовой не сомневался, но тогда естественно возникал вопрос, как он оказался снаружи. Можно было, правда, перелезть через стену, но это требовало таких больших усилий, сопряженных с шумом, который выдал бы Питера с головой, что навряд ли загадочный вождь с его величественными и спокойными манерами воспользовался бы таким способом ухода из крепости.

А вот чиппева, сообщил Гершом, возвратился за несколько минут до них; услышав это, бортник немедленно поспешил в помещение взглянуть на своего верного друга. Тот, прежде чем лечь отдохнуть, снимал с себя все снаряжение.

— Значит, чиппева, ты пришел обратно, так-то! — воскликнул Бурдон. — Здесь собралось такое множество твоих собратьев, что я никак не рассчитывал тебя увидеть раньше, чем через два-три дня.

— Тогда ты не хотеть кушать, а? Как вы все кушать, если охотник не делает свою работу, а? Скво, скажем, не варит еду, вы не довольны, а? Так и охотник, не убивать дичь, все недовольны.

— Это верно. И все же, тут так много людей твоего народа, что я подумал, ты можешь захотеть побыть с ними денек-другой.

— Как тебе знать, сколько здесь краснокожих, а? Видеть их, считать их?

— Я видел человек пятьдесят, можно сказать, что столько насчитал. Но они все вожди, значит, каждый привел с собой довольно много воинов, и все они поблизости. Я верно говорю, Быстрокрылый Голубь?

— Допустим, не знаю, а значит, не могу сказать. Быстрокрылый Голубь говорить лишь то, что знает.

— Бывает, что индей предполагает и подходит к истине так же близко, как белый, который видел все своими глазами.

Быстрокрылый не ответил, но по его поведению Бурдону показалось, что у него есть что-то на уме, притом важное, что он хотел бы сообщить.

— Сдается мне, чиппева, что ты не прочь рассказать мне кое-что очень для меня интересное.

— Ты чего здесь сидеть, а? — резко спросил индеец. — Меду набрал много, теперь пора домой. Охоту кончил — всегда лучше идти домой. Дома хорошо, когда охотник устал.

— Мой дом здесь, на прогалинах, Быстрокрылый Голубь. А в селениях у меня нет ни вигвама, ни скво, голову приклонить негде, вот я и брожу бесцельно между фермами на реке Детройт. Мне это место по душе, если только твои краснокожие собратья оставят меня в покое.

— Это место плохое для бледнолицего, как раз сейчас плохое. Лучше идти домой, чем оставаться на прогалинах. Если короткого пути на Детройт не знаешь, я покажу. Лучше уходи, и поскорее; и уходи один, так лучше. Когда спешишь, скво мешает.

При последних словах индейца у Бурдона резко изменилось выражение лица, но в темноте чиппева мог этого и не заметить. После непродолжительной паузы бортник решительно сказал:

— Мне кажется, что я понял тебя, чиппева. Но последовать твоему совету я не могу. Если скво не могут уйти со мной, я их не покину. Вот ты бы оставил своих скво, зная, что им угрожает опасность?

— Но они еще не твои скво. Когда на прогалинах так много индеев, лучше вовсе без скво. Где, по-твоему, два оленя я стрелять сегодня утром, а? Снять с них шкуру я, разрезать, вешать на дерево, где волк не достать. Хорошо, пошел еще. Опять убить оленя. Вот он, в доме, а те два где? На дереве их нет. Пропали два хороших оленя, как и не было их. Тебе это нравится, а?

— Это мало меня беспокоит — еды у нас достаточно, голод нам не угрожает. Значит, ты, Быстрокрылый Голубь, трудился, трудился, а волки — раз! — и украли оленину с дерева?

— Волк не трогать оленину, волк ее трогать не может. Под деревом мокасин был. Сам идти смотреть след. Лучше делай, как я сказал: уходи, и поскорее. До Детройта есть близкая дорога: меньше двухсот миль бледнолицых.

— Я понял тебя, Быстрокрылый Голубь. Я понял тебя и благодарю за совет. И верность твою собственному народу тоже уважаю. Но я не могу пойти в Детройт, и прежде всего потому, что этот город пал и находится в руках англичан. Может, ночью каноэ и проскочило бы мимо, направляясь в озеро Эри, но я не могу бросить моих друзей. Если ты готов помочь нам всел1 уйти отсюда, тогда я согласен. Почему бы нам всем не сесть вечером в каноэ и не спуститься вниз по течению? Еще до наступления утра мы будем в двадцати милях отсюда.

— Нет, не хорошо, — холодно возразил Быстрокрылый Голубь. — Если не можешь уходить один, — значит, не можешь уходить. Скво не годятся, когда столько идут по следу. И каноэ плохо. Поймают за два дня, а то и за день. Ну что ж, я идти спать, не могу всю ночь держать глаза открытыми.

И Быстрокрылый Голубь хладнокровно улегся на свои шкуры и вскоре заснул крепким сном. Бортник был бы рад последовать его примеру в этот поздний час, но сон бежал его очей, и он долго лежал с открытыми глазами, обдумывая слова индейца и размышляя над тем, какая опасность может угрожать семейству. Но в конце концов сон сморил и его, и весь «гарнизон» погрузился в глубокую ночную тишину.

ГЛАВА XIX

Остаток ночи прошел без происшествий. Но едва занялся день, как снедающая Бурдона тревога подняла его на ноги; выйдя за ворота дома, чтобы свершить свой утренний туалет у ручья, он столкнулся нос к носу с Питером, возвращавшимся в Медовый замок. Они встретились как ни в чем не бывало. Вождь вежливо ответил на приветствие бортника и присоединился к нему, пренебрегши отдыхом, как если бы он только что поднялся со своего ложа. И только на обратном пути загадочный индеец впервые завел речь о деле.

— Мой брат собирался сегодня показать индейцам, как добывать мед, — сказал он на подходе к Медовому замку, внутри которого уже кипела жизнь. — Я и сам, невзирая на мои лета, никогда этого не видел.

— Я охотно научу вождей этому искусству, — ответил бортник, — тем более что сам не собираюсь впредь им заниматься; во всяком случае, в этой части страны.

— Как это так? Мой брат намерен вскоре покинуть нас? — И Питер пронзил Бурдона своими острыми глазами, словно проникающими в самую душу собеседника, но поспешил тут же отвести взгляд в сторону, как бы сознавая, какое сильное впечатление он производит. — В Детройте англичане, куда податься моему брату? Лучше оставаться здесь, так я думаю.

— Спешить я не стану, Питер; но мой сезон вскоре закончится, а вы же знаете, мне следует опередить непогоду, иначе моему каноэ из древесной коры не поздоровится на озере Гурон. Когда мне встретиться с вождями, чтобы преподать им науку добычи меда?

— Я спрошу их. Но это терпит. Хочу немного поспать. Вот посплю, открою глаза и тогда хорошо вижу. Итак, мой брат собирается в долгий путь. Если в Детройт нельзя, то куда же можно?

— Мой дом, собственно, находится в Пенсильвании, на другом берегу озера Эри. Это очень далеко, и я не уверен, что в такое беспокойное время мне удастся пересечь озеро. Может, мне лучше направиться сперва в Огайо, а уже оттуда обогнуть озеро Эри, тогда я все расстояние преодолею по суше.

Бортник наплел все это лишь для того, чтобы пустить индейцу пыль в глаза, так как у него и в мыслях не было идти в этом направлении. Он не солгал — такой путь и впрямь был бы самым коротким и безопасным во всех отношениях, будь Бурдон один. Но Бурдон уже был не один, во всяком случае в своих мечтах. Во всех его думах о будущем неизбежно присутствовала Марджери; он и помыслить не мог о том, чтобы при сложившихся обстоятельствах оставить ее здесь, — это было бы так же безрассудно, как самому сдаться дикарям и быть принесенным в жертву их богам. Но и подобное путешествие невозможно предпринять в компании женщин, особенно сейчас, когда они окружены враждебными индейцами, известными своей прозорливостью и упорством. Они вмиг обнаружат след беглецов, а идти по нему отряд молодых воинов будет в два раза быстрее, чем способна передвигаться Марджери.

Вопреки возражениям Быстрокрылого Голубя, Бурдон связывал все свои планы с рекой Каламазу. Он припомнил ходячее выражение «Вода не хранит следов» и вознадеялся, что им удастся, плывя по реке, войти в озеро, где, казалось ему, они будут в сравнительной безопасности. Оба каноэ — его и Гершома — достаточно вместительны, хорошо оснащены и в летний сезон вполне подходят для плавания в этих водах. Если он окончательно остановится на этом маршруте, то немаловажно будет опередить индейцев в самом его начале на несколько часов, а пока необходимо утаивать свои намерения и держать Питера в заблуждении.

— Хорошо, допустим, мой брат пойдет этим путем, — ответил вождь с ледяным спокойствием, будто бы не подозревая никакой хитрости. — Скажу ему «прощай». Сегодня мой брат научит индеев, как искать мед. Индей станет ему хорошим другом. И может помогать моим бледнолицым братьям вернуться в их страну. Лучше для всех, если сюда вообще никто не приходить.

На этом разговор до поры до времени закончился. Питер вообще не отличался словоохотливостью и, если его не понуждала к разговору определенная цель, предпочитал молча предаваться наблюдениям. В течение следующего часа обитатели Медового замка были заняты обычными утренними делами, в том числе едой, во время которой и было решено, не откладывая в долгий ящик, всем отправиться на встречу с вождями, где Бурдон преподаст уроки своего ремесла.

Когда маленькая компания вышла из ворот крепости, природа излучала мир и покой, пленительные для человека, не сведущего в политической жизни Американского континента и не подозревающего о присутствии поблизости множества дикарей. Небесное светило с редкостной щедростью залило землю своим сиянием. Прогалины, поляны, рощицы и даже глухие лесные чащобы купались в его тепле, какое обычно и на сорок третьей широте бывает в более мягкое время года. Даже птицы радовались прекрасному утру; оглашая воздух щебетом и пением, они с необычайной живостью носились между дубами. Природа, как правило, во всех своих проявлениях обнаруживает чрезвычайную гибкость в умении приспособиться к окружающим условиям ради основной своей цели. Птицы, к примеру, встречаются в лесах, в прериях, на еще не освоенных прогалинах Запада (причем в бесчисленном множестве, особенно те виды, которые держатся стаями и высоко ценят безопасность еще не обжитых — человеком, разумеется, — районов), и всюду, подчиняясь велению инстинкта, они строят себе гнезда и выполняют свое предназначение — выводят потомство. Мириады голубей, уток, гусей и т. д. водятся в девственных лесах, но и в более людных местах селятся пернатые — общительная дружелюбная малиновка, маленький сладкоголосый королек, дрозд, жаворонок, ласточка и остальные крылатые малютки, порхающие вокруг наших домов и полей и посланные Провидением как будто специально для того, чтобы утром и вечером их песни звучали в наших ушах похвалой Всевышнему. Тут следует заметить, что, по мнению жителей Старого Света, американские птицы в сравнении с европейскими просто немы.

Это суждение, возможно, справедливо, да и то лишь отчасти, применительно к птицам, которых по праву называют лесными, — они чаще всего как бы перенимают сумрачный характер своей родной обители, погруженной обычно в торжественную тишину. Но этого никак не скажешь о пернатых, населяющих наши поля, открытые местности и сады; каждая из этих птиц поет ничуть не хуже своих собратьев в Европе и, вознося хвалу Богу, неустанно повторяет сложнейшие рулады и отдельные звуки, услаждающие наш слух. Существует даже большой отряд певчих пташек, которые обладают подражательной способностью и воспроизводят любые звуки, вплоть до издаваемых четвероногими, причем воспроизводят не дисгармонично, как это делают попугаи, а богатым контральто, трелями со всеми прелестными интонациями, присущими самым одаренным представителям пернатых. Не будет преувеличением утверждать, что один американский пересмешник может перепеть всех птиц Европы, вместе взятых.

Сегодня утром казалось, будто все птахи, разыскивавшие пропитание вблизи Медового замка, взлетели в воздух специально для того, чтобы проводить компанию, отправившуюся на охоту за пчелами. Впереди, естественно, шагал Бурдон, за ним следовали миссионер и капрал, а также Марджери: до сих пор ей не удавалось увидеть Бурдона за его поразительным занятием. Гершом с женой остались дома — готовить обед. Ну а чиппева, верный своему долгу, обвешался всем необходимым снаряжением и опять собрался идти на охоту. Она занимала все его время, такое у всех складывалось впечатление; на самом деле и оленины и медвежатины было в доме полным-полно, и его рвение, не вызванное крайней необходимостью, было скорее показным. Потому что более половины времени, что он проводил в лесу, чиппева занимался наблюдениями, плодом которых и явились его советы другу бортнику, призывавшие того к бегству. Если бы Быстрокрылый Голубь лучше понимал Питера и имел бы более четкое представление о масштабах его планов искупительной мести, вряд ли он испытывал бы такое беспокойство и считал, что Бурдону следует немедленно принять решение о бегстве.

Бортник направился к прерии, находившейся на приличном расстоянии от их жилища, которая сейчас известна в этой части страны под названием Круглой прерии. Ходу до нее было часа три, а то и больше, если учесть присутствие Марджери. Она, однако, не явилась помехой для идущих. Молодая, энергичная, легкая на ногу и привыкшая к ходьбе, она если и задержала своих спутников, то не более чем на несколько минут.

Бортник никому ни словом не обмолвился о цели их похода, а Питер не удосужился спросить его об этом, и тем не менее, как ни поразительно, несмотря на сдержанность одной стороны и безразличие другой, Круглая прерия в момент прибытия туда Бурдона с товарищами уже кишела людьми. Тал был представлен в полном составе весь ночной Совет. Индейцы расхаживали взад и вперед, но далеко не уходили, и стоило Бурдону появиться, как через пару минут все собрались около него. Бортник был неприятно поражен этим доказательством того, что дикари располагают многочисленными тайными средствами связи между собой. Он, конечно, и прежде не мог не подозревать, что жители Медового замка пребывают под тщательным наблюдением и бдительное око зрит каждое их движение, но до этой минуты не сознавал, что он и все, кто с ним, находятся во власти грозных врагов. Как можно надеяться на бегство, если сотни глаз следят за каждым их шагом, а под каждым кустом бдит зоркий часовой! И тем не менее бежать необходимо, иначе Марджери с сестрой неизбежно погибнут, а уж о нем самом и остальных трех мужчинах и говорить нечего.

Но в данный момент Бурдона отвлек от этих мыслей вид замечательной маленькой прерии с собравшимися на нем вождями. Даже в наше время, когда прерия застроена фермами и хозяйственными строениями, ее рекомендуют для осмотра путешественникам как местопребывание древней цивилизации, получившее новое обрамление. Правда, в этой части территории Мичигана если и есть, то очень мало следов наступления на эту цивилизацию в виде пней, коряг и огороженных деревьев, о которых нам так часто приходится писать. Здесь остались большие непроходимые леса, и если кое-где топор и прошелся по ним, то лишь в интересах прогресса, типические приметы которого нельзя не заметить. К прелестным прогалинам это, однако, не относится, они мало где пострадали от топора, что является, конечно, исключением из общего правила, но настолько распространенным в данной местности, что стало для нее как бы уже и правилом.

Круглая прерия наиболее ярко представляла эту якобы цивилизацию; «якобы» потому, что в основном сама природа, а не человек, явилась творцом этой красоты. Сейчас главной ее особенностью было то, что прерия горела, и так недавно, что ее покрывала, как в хорошо ухоженном парке, свежая трава с цветами. В это время года, то есть летом, пожар мог возникнуть по воле случая, как это часто бывает в прериях в результате капризов стихии. Но нас интересует не столько причина, сколько ее последствия. Последствия же были приятны не только глазу, но и ногам путников, поскольку низкий травяной покров не затруднял их передвижения и, что было еще важнее для Бурдона, не загораживал цветов. Зная это, он не побоялся длинного пути и привел своих товарищей в это необычайно красивое место, где мог с блеском продемонстрировать свое редкостное искусство перед собравшимися со всей округи вождями.

Бортник гордился своей профессией не меньше, чем любой квалифицированный рабочий, прослывший хорошим мастером, и сейчас он шагал по прерии решительным шагом, с гордо поднятой головой и горящими глазами, не то что при работе в обычной обстановке. Ведь здесь собрались люди, поразить которых было лестно бортнику, и присутствовала хорошенькая Марджери, которая уже давно хотела посмотреть, как он священнодействует.

Но прежде чем приступить к рассказу о последующих событиях, вернемся еще раз к прерии! Площадь ее не особенно велика — наверное, не больше какого-нибудь знаменитого европейского парка. Своим названием она по праву обязана форме, не совсем, конечно, правильной, но все же достаточно близкой к кругу, чтобы послужить причиной такого наименования. Поверхность очаровательная поляна имела не всхолмленную — ее называют также волнистой, — но и не совершенно плоскую, какой бывают русла высохших рек. Пересеченный в достаточной мере ландшафт избавлял ее от чрезмерной влажности и, лишая монотонности, придавал ей особое очарование. Нельзя сказать, что она вся заросла лесом; но и в лесе не было недостатка, хотя он наводил на мысль о том, что тысячу лет назад здесь хорошо поработали топором. Помимо лесного кольца, опоясывавшего прерию, на ней там и сям были разбросаны кущи деревьев, рощицы, заросли кустов, лишавшие пейзаж однообразия и очень его украшавшие.

Человек, внезапно перенесенный в это место, мог бы подумать, что перед ним покинутое жителями старое селение, откуда вдруг удалили все приметы человеческой деятельности. Он, разумеется, не увидел бы ни остатков жилых или дворовых построек и заборов, ни стогов и других следов земледелия, если не считать таковыми ровный зеленый газон, усыпанный цветами. Но его навели бы на эту мысль многочисленные ровные полянки, ряды деревьев, словно высаженные вдоль аллей, живописные беспорядочные рощи, как бы сотворенные в подражание небрежной кисти великого художника — природы в ее самых замечательных проявлениях.

Присутствие индейцев очень украшало этот прелестный уголок. В последние годы лошади получили столь широкое распространение среди племен Запада, где обширные естественные луга обеспечивают им прокорм, что нам трудно представить себе индейца, не сидящим верхом на коне, с копьем в руках. Но в то время, о котором мы ведем речь, это еще не было общей практикой, а у индейцев, живших непосредственно на берегах Великих озер, верховой езды вообще не водилось. Не случайно Бурдон и его компания не заметили ни одного следа лошадиных копыт, хотя видели множество оленьих — стадо этих животных паслось на своем обычном месте в одной лиге от Круглой прерии. Все вожди были пешие и почти все имели только ножи и томагавки, это дополнительное вооружение вождей; ружья, скорее всего, были припрятаны из уважения к торжественной церемонии и в знак мирных намерений.

Таким образом вожди хотели подчеркнуть, что хотя Бурдон и капрал не выпускают ружей из рук, они, индейцы, насилия не замышляют, по крайней мере в данный момент. «Не замышляют», однако, чересчур сильное выражение в применении к возможности взрыва человеческих страстей, какие часто случаются среди невежественных людей. И не имеет значения, где происходит дело — в столице какой-нибудь древней европейской монархии или в дебрях Америки, — импульсы срабатывают одинаково. Вот свергнут монарх, а виновники этого деяния подчас еще и не знают, кого хотели бы посадить на его место; одни пускают в ход смертоносное ружье, другие — не менее грозное оружие — томагавк, но и те и эти равно руководствуются не столько общепризнанными в нашем обществе законами поведения, сколько велениями дьявола. Сознавая все это, Бурдон не доверялся видимому настолько, чтобы хоть на миг утратить необходимую с его точки зрения бдительность.

Бортник не долго искал подходящее для установки его снаряжения место. Оно должно было отвечать основному требованию — изобиловать сильно пахнущими цветами, между которыми бы вились с жужжанием тысячи пчел, высасывающих из венчиков драгоценный нектар. Кроме того, ему не следовало слишком удаляться от окружающего прерию леса, в одном из дерев которого, по его расчетам, находился улей. Выбрав участок, Бурдон расставил легкий деревянный треножник собственной работы, принесенный капралом, а на нем разложил необходимые ему предметы.

Мы не станем повторять полное описание всего процесса добычи меда, приведенное нами в начальных главах, а коснемся лишь тех его моментов, которые имеют непосредственное отношение к нашему повествованию. Как только Бурдон начал готовиться к работе, вожди окружили его тесным кольцом и, затаив дыхание, пожирали глазами каждое его движение. Они все слышали о бледнолицых, умеющих охотиться за пчелами, многие даже знали понаслышке о Бурдоне, но ни одному не доводилось видеть бортника в деле. Это может показаться читателю странным — ведь индейцы коренные обитатели лесов. Но мы уже имели случай сообщить на страницах нашей повести, что добыча меда вышеописанным способом предполагает элементарное умение делать расчеты, коего лишены краснокожие. Если они и находят мед, то в результате благоприятного стечения каких-либо случайных обстоятельств, а не посредством хорошо продуманной наперед упорной работы, благодаря которой бортник за несколько недель запасает достаточно меда для себя и всех своих соседей.

Ни у одного фокусника во всем мире не было, наверное такой благодарной аудитории, как у Бурдона, расставлявшего принесенную подставку и раскладывавшего на ней свои орудия труда. Все мрачные темные физиономии были повернуты в его сторону, внимательные сверкающие глаза провожали каждое его движение. Когда Бурдон выставил деревянное блюдо с пчелиными сотами, в передних рядах зрителей раздался шепот одобрения: вожди решили, что Бурдон собирается делать мед с помощью меда. Появление бокала было встречено с большим удивлением — ведь половина присутствующих никогда не видела такого предмета домашнего обихода. Многие из них, разумеется, будучи вождями, посещали и английские, и американские «гарнизоны» на северо-западе страны, многие, но далеко не все, а из тех, кто посещал, даже не у каждого десятого сложилось ясное представление о назначении самых простых вещей, составляющих неотъемлемую принадлежность цивилизованной жизни. Поэтому все предметы, извлекаемые из бочоночка Бурдоном, такие обыденные, такие для нас привычные, вызывали у вождей тайное изумление, которое они, однако, никак не выказывали.

Бурдон вскоре покончил с приготовлениями и начал осматриваться в поисках подходящей пчелы. Пчел было великое множество, особенно на белом клевере, который является уроженцем Америкиnote 139 и растет повсюду, где его не забивает трава. Но изобилие насекомых, как это обычно бывает, затрудняло выбор, а наш герой был привередлив. Наконец он накрыл бокалом и пленил маленькую пчелку, уже насосавшуюся нектара. Проделал он эту операцию так близко от индейцев, что они все до одного хорошо ее видели. И, надо сказать, к их любопытству добавилось недоумение: неужели бледнолицые могут заставить пчел выдать тайну их ульев, с тем чтобы вытеснить из лесов всех пчел и завладеть их медом, как ранее изгнали индейцев с их земель, а земли присвоили? Таково было направление мыслей многих вождей в это утро, хотя все они наблюдали за церемонией в полном безмолвии, не обмениваясь мнениями.

Бурдон посадил плененную пчелу на соты, сверху накрыл ее бокалом, а бокал — своей шапкой, с которой индейцы не спускали глаз — простодушные дети лесов и прерий были уверены, что пчела появится, как только шапка будет снята. Спустя несколько минут пчела «обосновалась» на новом месте, и Бурдон убрал не только шапку, но и бокал. И тут впервые после начала церемонии он заговорил, обратившись к Питеру.

— Если «Лишенный племени» будет глядеть внимательно, — сказал Бурдон, — он заметит, что пчела вскоре взлетит. Она наполняется медом, а как наполнится… Вот! Вот! Она хочет подняться! Поднялась! Полетела! Смотри, она кружит над подставкой, словно хочет запомнить это место, а потом вернуться к нему, — и вот! Улетела!

Пчела действительно полетела, по обычаю пчел, совершенно прямо, как летит стрела, выпущенная из лука. Изо всех собравшихся только сам бортник и Марджери смогли проследить глазами за траекторией полета насекомого. Большинство зрителей потеряли ее из виду еще когда она кружилась над подставкой, но и остальные решили, что пчела растворилась в воздухе. Иначе обстояло дело с Бурдоном и Марджери. Он видел пчелу по привычке, она же — благодаря зоркому глазу, напряженной внимательности и горячему желанию не пропустить ничего из того, что ей показывал для ее развлечения или образования Бурдон. Насекомое взяло направление на лес, находившийся примерно в полумиле от места действия, на границе прерии.

Среди индейцев раздались негромкие возгласы. Пчела улетела, но куда и зачем? То ли ее отослал с сообщением бледнолицый, то ли она по собственной инициативе помчалась в родной улей, чтобы поднять там тревогу и принять меры, не предвещающие ничего хорошего для бортника? Бурдон между тем хладнокровно принялся искать другую подходящую пчелу, нашел целых три, и в положенный срок индейцы смогли наблюдать, как вся троица дружно высасывает мед из сот. Индейцы опять были в недоумении — имеет ли число насекомых — три — некое магическое значение, или же они будут посланы вслед за улетевшей пчелкой? Подобные мысли и предположения одолевали некоторых из суровых детей природы, сгрудившихся вокруг подставки с пчелами.

Тем временем Бурдон продолжал свою немудреную процедуру. Он предложил Питеру, Медвежьему Окороку и Вороньему Перу подойти поближе, с тем чтобы они, стоя рядом с Марджери, могли лучше видеть все происходящее. Как толь-ко три вождя приблизились, Бен Жало указал на одну из пчел и произнес на индейском диалекте:

— Мои братья видят — пчела в центре готова улететь. Если она проследует в сторону предыдущей, я вскоре узнаю, где искать мед.

— А как мой брат узнаёт, какая пчела полетит первой? — поинтересовался Медвежий Окорок.

Бортнику было бы нетрудно предсказать это, зная, какая из пчел дольше сидит на сотах; кроме того, его наметанный глаз довольно безошибочно определял по движениям насекомых, какое из них уже насосалось меду до отвала, а какое еще нет. Но в его намерения вовсе не входило посвящать индейцев во все тонкости своего ремесла, поэтому он решил дать довольно уклончивый ответ. И тут его осенило: однажды он уже спас себе жизнь, совершив колдовство, вернее сделав вид, что он его совершает, так почему бы ему не попытаться обвести вокруг пальца простодушных детей леса с помощью своего ремесла и таким образом уберечь женщин, а равно и себя, от ужасной участи? С этого момента сия неожиданная мысль определила все его поведение, разум его напряженно работал в одном направлении — каким образом достигнуть важнейшей цели — бежать от краснокожих? И, вместо того чтобы в ответ на вопрос Медвежьего Окорока сказать правду, что было бы проще всего, Бурдон прибегнул к иносказаниям, производившим мистическое впечатление.

— А откуда индеям ведомы пути оленей? — спросил он, вместо того чтобы ответить. — Стоит им взглянуть на оленя — и они уже знают, куда он направится. Так и с пчелами. Средняя вскоре поднимется в воздух.

— А куда она полетит? — спросил Питер. — Мой брат может предсказать и это?

— В свой улей, — не задумываясь, отрезал Бурдон, будто не поняв вопроса. — Все они летят в свои ульи, если я не велю им взять другое направление. Смотрите — она поднялась!

Вожди смотрели во все глаза. Они заметили, как пчела делает круги над подставкой, но затем потеряли ее из виду, словно насекомое растворилось в воздухе. Бортник же проследил ее полет ярдов на сто, установил, что его траектория перпендикулярна линии полета первой его пленницы, а направляется она к рощице на территории прерии и рощица эта, протяженностью в три-четыре акра, отстоит от него менее чем на милю.

Бурдон еще провожал глазами улетавшую пчелу, а ее примеру уже последовала следующая. Она помчалась туда же, куда направилась первая пчела. Едва это крошечное создание, третье по счету, исчезло вдали, как над подставкой зажужжало и четвертое. Бен привлек к нему внимание вождей, и на сей раз им удалось проследить за пчелой на протяжении примерно ста футов. Она, в отличие от своих сородичей, взяла курс, ведший за пределы прерии, к дому бортника.

То обстоятельство, что все пчелы разлетелись в разных направлениях, чрезвычайно благоприятствовало столь внезапно возникшем)' у Бурдона замыслу — попытаться мистифицировать дикарей, завладеть таким путем их умами и воспользоваться этим к своей выгоде. Ведь если бы пчелы понеслись дружно в одну сторону, естественно было бы предположить, что они все влекутся к своему дому, и тогда открытие Бурдоном местонахождения улья уж никак не могло бы представиться действием сверхъестественным. А так индейцы понимали ни на йоту больше, чем до начала наблюдений. Напротив, сейчас они менее чем когда-либо могли себе представить, как можно определить, где находится улей, если пчелы умчались в разные концы. Бурдон же, видя, что вся прерия покрыта пчелами, пришел на этом основании к выводу, что ульев поблизости не меньше ста! Но подобные соображения были чужды неразвитому разуму дикарей, и ни один из зрителей, столпившихся вокруг бортника, не мог взять в толк, какая польза бортнику от пчел, летящих невесть куда.

Теперь Бурдон выразил желание перейти на другое место. Он взял на заметку двух пчел, но оставалось выяснить, куда они направлялись — в пределах досягаемости или намного дальше, где искусство бортника было бы бессильно. Наш читатель легко представит себе, что для получения информации такого рода достаточно определить угол, то есть найти точку пересечения траекторий полета, в которой и должен неизбежно находиться родной улей обоих насекомых. Боден, однако, не стал объяснять окружающим свои намерения, а решил сохранить их в глубокой тайне. Она была ведома одной Марджери — ей он неоднократно подробно рассказывал о своей работе, находя удовольствие в том, чтобы описывать весь процесс охоты за пчелами такой понятливой девушке, глядя при этом в ее ласковые голубые глаза, отражавшие, казалось, малейшее движение его души и чувств. Да, Марджери он мог бы обучать вечно, так ему по крайней мере казалось; впрочем, это было недалеко от истины — чего не сделает влюбленный мужчина! Что же до индейцев, то их он не только не собирался посвящать в секреты своего мастерства, но испытывал сильнейшее желание всеми возможными способами пустить им пыль в глаза, чтобы воспользоваться их суеверностью в собственных целях.

Бодена никак нельзя было назвать образованным человеком даже по меркам того слоя общества, к которому он принадлежал. У нас по сию пору существует пренебрежение к публичному образованию, создающее благодатную почву для упреков в невежественности весьма почтенного и достойного населения американских штатов; правда, оно тем хорошо, что люди, которые в силу жизненных обстоятельств не в состоянии изучать ученые книги глубоко, а ограничиваются самым поверхностным ознакомлением с ними, в значительной мере избегают увлечения мелочной философией и низким интриганством, семена которых — скорее всего стараниями нечистых сил — рассыпаны между страницами этих книг. Но вот о пчелах Бурдон прочитал все, что только попадало к нему в руки. Мало того, он и сам занимался изучением их нравов и много размышлял над описаниями общественного устройства жизни улья, представляющего собой ограниченную монархию, в которой правителя время от времени свергают, то ли по воле случая, то ли из-за плохого состояния дел. Иные из этих работ принадлежали перу людей очень наблюдательных и умных, другие были с примесью фантазии. В одной из книг, с которыми посчастливилось ознакомиться Бурдону, подробно рассказывалось об использовании пчел древними ясновидцами для предсказания будущего. Наш герой не помышлял о том, чтобы воскресить старинные обычаи, связанные с пчелами, или попытаться применить отдельные приемы магии, о которых он читал и слышал. Но сейчас он вспомнил о них, и весьма своевременно, ибо они укрепили и стимулировали его намерение воспользоваться демонстрацией своего искусства на прогалинах для того, чтобы выполнить главную свою задачу в этот час, коей является бегство в озеро Мичиган.

— Пчела знает очень много, — заметил Бурдон на пути к новому месту своим ближайшим спутникам, обогнавшим остальных вождей. — Пчела часто знает больше, чем человек.

— Даже больше, чем бледнолицый? — поинтересовался Медвежий Окорок, который своим авторитетом был обязан не столько высокому интеллекту, сколько грубой физической силе.

— Бывает, что и больше. Бледнолицые обращаются к пчелам, чтобы узнать, что ждет их в будущем. Вот давайте спросим об этом нашего знахаря. Пастор Аминь, случалось ли вам слышать, что в старину прорицатели узнавали от пчел, что должно произойти?

Миссионер был образован не лучше, чем бортник, но ведь и многие неученые люди слышали краем уха о гаданиях при помощи пчел, и пастор принадлежал к их числу. О Вергилииnote 140, например, он знал очень мало, но все же знал. Читал пастор много, но беспорядочно, и ему попадались упоминания о том, что прорицатели верили в магические способности пчел. Памятуя об этом, он чистосердечно подтвердил слова бортника, ни на миг не подозревая о том, что стояло за его вопросом.

— Конечно, конечно, в этом нет никаких сомнений, — ответил простодушный миссионер. — В былые времена вещуны, желая заглянуть в будущее, часто искали ответа у своих пчел. Об этом много говорилось среди христиан, когда те пытались найти объяснение прорицательству, колдовству и прочим сверхъестественным способностям, которыми обладали люди, жившие в эпоху пророков. Возобладало суждение, что нечистой силе дозволялось, да и ныне дозволяется осуществлять свою волю через человека во плоти. Но пчелы были в большой чести у тогдашних предсказателей.

Пастор говорил по-английски, поэтому Питер и остальные вожди мало что поняли из его ответа, но смысл его слов о роли пчел в колдовстве до них дошел. К счастью, именно это и нужно было Бурдону, и он с удовлетворением наблюдал за тем, как индейцы передают друг другу эту новость; те, кто хоть немного знал язык, сообщали тем, кто не имел о нем представления, что бледнолицые считают пчел «знахарями».

Столь удачное подтверждение пастором счастливой идеи Бурдона очень воодушевило последнего. Ведь если Питер действительно замыслил зло, то и сам бортник, и его друзья находятся едва ли не в отчаянном положении; поэтому он готов был испробовать любое средство, которое имело хоть какие-нибудь шансы на успех.

— Да, да, — продолжал развивать свою мысль бортник. — Пчелы наделены большой мудростью. Порой мне кажется, что они знают больше, чем медведи. Но об этом лучше скажет мой брат.

— Да, меня прозвали Медвежьим Окороком, — самодовольно отозвался вождь. — Индеи всегда дают имена со значением. Одной зимой убивать так много медведей, что получать это имя.

— Хорошее имя! Убить медведя — самое почетное дело для охотника, это всем известно. Если мой брат пожелает, я спрошу моих пчел, когда он забьет следующего зверя.

Дикарь, явно очень польщенный, открыл было рот, чтобы с радостью принять предложение Бурдона, но тут спокойно вмешался Питер и, по своему обыкновению, тоном, не допускающим возражений, переключил разговор на себя. Таинственный индеец не мог допустить — и Бурдон это понимал, — чтобы пальма первенства в разговоре долгое время принадлежала такому прямодушному и порывистому человеку, как Медвежий Окорок, не обладавшему к тому же способностью поддержать интеллектуальную беседу. Поэтому Питер, выступив чуть вперед, взял на себя главную роль, а своему другу предоставил быть наблюдателем и зрителем. Что произошло при новой расстановке сил, читатель узнает из последующего рассказа.

ГЛАВА XX

В продолжение всего разговора, запечатленного нами в предыдущей главе, Бурдон со своей свитой продолжал шагать по прерии, присматривая подходящее место для продолжения работы. Найдя его, он возобновил свои операции. Питер стоял впереди всех, пристально наблюдая за каждым движением бортника. Бурдон изловил двух пчел, посадил на соты и накрыл бокалом, а сверху шапкой. Последнее действие произвело на дикарей особенно сильное впечатление — они вообразили, что в ней и заключена главная колдовская сила, но читатель, конечно, помнит из приведенного в начале книги описания, что назначением головного убора было — создать внутри бокала темноту, побуждающую пчелу спокойно усесться на соты и вволю насосаться меду. Тому, кто это понимал, вся операция представлялась достаточно простой; иное дело люди, не привыкшие вникать в обычаи таких крошечных созданий, как пчелы. Будь на их месте в этот момент олень, бизон, медведь — словом, любой четвероногий обитатель этого края, во внимательной изумленной толпе зрителей, скорее всего, нашлись бы бывалые люди, которые со знанием дела посвятили в особенности подопытного животного даже самого знающего специалиста; но ничтожная пчела никак не входила в компетенцию дикарей.

— Как ты полагать, куда пчела лететь? — спросил по-английски Питер, когда минуту спустя бортник поднял бокал.

— Одна — сюда, другая — туда. — И бортник ткнул пальцем сначала в сторону края леса, а затем — в островок деревьев посреди прерии. Это были те самые точки, к которым устремились две из предыдущей компании пчел.

Его предсказание равно могло увенчаться успехом или кончиться неудачей. Если оно сбудется, это будет огромной удачей; ну а если нет, тоже не беда — промах вскоре забудется, заслоненный более интересными событиями. Поэтому наш герой рисковал мало, а выиграть мог чрезвычайно много. К счастью, результат полностью подтвердил его предсказание: пчела взвилась, описала несколько кругов над подставкой и полетела к рощице наподобие островка среди прерии, а ее подруга последовала ее примеру, но полетела в другом направлении — том самом, которое указал Бурдон. На сей раз Питер с таким напряженным вниманием следил за пчелами, что долго провожал их глазами и заметил, куда умчалась каждая из них.

— Это ты велел пчеле так делать? — спросил Питер, от сильного удивления и неожиданности даже утративший толику своего обычного самообладания.

— Ну конечно же я, — небрежно бросил Бурдон. — Хочешь еще одну посмотреть? Гляди в оба!

Молодой человек хладнокровно поднял очередное насекомое с цветка и посадил на соты. Сохраняя полное внешнее спокойствие, он тем не менее при выборе пчелы проявил величайшую осмотрительность, руководствуясь своими познаниями в этой области. Он снял ее с того самого пучка цветов, на котором пила нектар ее предшественница, так что можно было надеяться, что они принадлежат к одному улью. Предсказать, какой курс она возьмет и принадлежит ли к одному из выявленных уже Бурдоном ульев, было, естественно, выше его сил, поэтому он из осторожности воздержался брать на себя какие-либо обязательства. Достаточно было и того, что Питер не отрывал глаз от пчелы до тех пор, пока она не скрылась в направлении рощицы. И не он один — на сей раз многие дикари, зная уже, куда и как следует смотреть, долго глядели ей вослед.

— Ты опять велеть пчеле лететь туда? — спросил Питер, чья заинтересованность была столь велика, что он уже и не пытался скрыть ее под маской равнодушия.

— Ну да, разумеется, я. Пчелы повинуются мне, как твои молодые воины — тебе. Я их вождь, и они меня знают. Ты еще сможешь в этом убедиться. Сейчас мы пойдем к тому лесочку, и ты своими глазами увидишь, что там есть. Я послал туда трех из моих пчел; и вот одна уже возвратилась сообщить, что там происходит.

Над головой Бурдона действительно жужжала пчела, привлеченная, по всей вероятности, ароматом меда в сотах, но хитроумный бортник отрекомендовал ее как вестника из леса! Все это изумляло толпу и вызывало беспокойство, и даже немалое, у самого Питера. Он был менее восприимчив к суевериям, чем большинство его сородичей, но сказать, что он совсем не был подвержен их влиянию, было бы известным преувеличением. Так же обстоит дело и с людьми цивилизованными, за очень незначительным исключением. А может, и вообще ни один человек не может подняться выше суеверий, какую бы философию он ни исповедовал и сколько бы ни знал; но в первую очередь это относится к людям невежественным. В нашей земной жизни так много неопределенного, случайного, что чрезвычайно трудно избавиться от сомнений, недоверия и удивления. Этим простым дикарям полеты пчел, якобы по приказанию Бурдона, то в одну, то в другую рощицу представлялись таким же поразительным чудом, каким иные из наших изощреннейших измышлений кажутся нашим простакам и невеждам. Невежество! А где провести водораздел между невежеством и знанием? Каждый из нас чего-нибудь да не знает в какой-нибудь одной важной для него отрасли знания, а то и в нескольких, это стало у нас непреложным правилом. С одной стороны, мы часто встречаем книжников, настолько не умеющих применять свои излюбленные теории на практике, что они в своей беспомощности уподобляются детям. С другой стороны, есть не меньше специалистов-практиков, совершенно не знакомых ни с одним из многочисленных принципов, лежащих в основе их профессии. Так вправе ли мы порицать бедных детей леса за то, что, столкнувшись с новым для них явлением, они, не находя ему объяснения, причисляют его к разряду сверхъестественных?

Питера же все происходящее не столько убедило, сколько озадачило. Он был намного умнее остальных вождей, и ввести его в заблуждение было несравненно труднее, хотя и он не был избавлен от главного порока невежества — суеверности и его верных спутников — жестокости и склонности к необыкновенному. Разум его пребывал в смятении, это ясно видел Бурдон. наблюдавший за Питером с таким же вниманием, с каким несколько десятков глаз провожали каждый его жест. Желая усилить произведенное на дикарей впечатление, наш артист вознамерился продемонстрировать перед ними высшие достижения своего искусства. Если он отыщет значительное количество меда, это само по себе послужит своего рода предложением о мире, а что мед есть в рощице островке, Бурдон не сомневался, недаром же туда устремились целых три пчелы и траектории полета двух из них сошлись точно над этим леском.

— Не желает ли мой брат меду? — небрежно поинтересовался Бурдон. — А не то я пошлю пчелу через озеро Мичиган сообщить индеям дальше на западе, что Детройт пал.

— Бурдон может найти мед прямо сейчас? — спросил Питер.

— С легкостью. Приблизительно в миле от нас находится несколько ульев. Пчелы любят эту прерию за то, что на ней так много цветов, здесь меня всегда ждет удача. Это мое любимое место работы; и пчел здешних я приручил, они меня знают и готовы выполнить любой мой приказ. Я вижу, что вожди любят мед, хотят его испробовать, так пойдемте же к одному из моих ульев.

И Бурдон собрал все свои вещи. Он нес основное оборудование, а Марджери, не отстававшая от него ни на шаг, — соты и мед. Шла она быстро, впереди индейцев, и пятнадцать — двадцать пчел, привлеченных запахом меда, непрестанно кружились над ее головой, а следовательно, и над Бурдоном; это, разумеется, не могло ускользнуть от внимания Питера. И ему представилось, будто эти насекомые — верноподданные Бурда на, сопровождающие его, чтобы выполнить любую прихоть своего господина. Одним словом, Питер быстро склонялся к такому образу мыслей, при котором все виденное мы истолковываем в пользу принятой нами доктрины. Он все более убеждался в том, что бортник имеет какие-то таинственные связи с пчелами и власть над ними, что является одним из многочисленных проявлений его сверхъестественной силы. Все это было Бурдону совершенно безразлично. Ему нужно было одно — одурачить индейцев. И по пути к рощице он измышлял все новые и новые способы, как проделать это наилучшим образом.

— Почему это пчела летает над молодой скво? — спросил Питер. — И вокруг тебя тоже?

— Они знают нас и провожают к своему улью. Индеи тоже выходят из своих селений навстречу гостям и приветствуют их.

Бурдон заранее подготовил такой ответ, но сейчас заметил, что коварный вождь не вполне удовлетворился его словами. И как раз в этот миг Воронье Перо отозвал Питера чуть в сторону и на ходу стал серьезно говорить ему что-то. Бурдон не сомневался, что речь идет о его недавнем выступлении в роли колдуна, которое злопамятный вождь при его характере никогда ему не простит. Но путей к отступлению не было, и Бурдон продолжал идти вперед.

— Лучше бы вы не шли с нами, — сказал он Марджери при первом удобном случае. — Мне не особенно нравится, как оборачиваются события, а колдовство с пчелами может потерпеть неудачу.

— Я тут не лишняя, Бурдон, — ответила храбрая девушка. — Мое присутствие может смягчить их враждебность. Все наши говорят, что при мне Питер больше походит на человека, а без меня — дикарь дикарем.

— Я, как никто другой, готов подтвердить, что сила вашего влияния велика. Но, Марджери, индеи так низко ставят скво, что вряд ли вам удастся существенно воздействовать на этого старого вождя.

— Кто знает, а вдруг у него дочь моего возраста, похожая на меня фигурой или лицом; или же мой смех, голос, еще что-то напоминают ему ее, когда он видит меня. Одно я знаю твердо — мне Питер не враг.

— Как я желал бы, чтобы это было так! И в конце концов, почему бы индею не испытывать те чувства, о которых вы говорите. Он же мужчина, а значит, должен относиться к своей жене и детям так же, как и другие представители этого пола.

— Бурдон, что с псом-то происходит? — услышал Бурдон голос капрала. — Взгляни-ка, что он выделывает!

Поведение Хайфа безусловно заслуживало того, чтобы хозяин обратил на него внимание. К этому времени вся толпа находилась приблизительно в двадцати родах от рощицы, а мастиф почти в два раза ближе. Но вместо того чтобы двигаться вперед, мастиф вдруг остановился, с угрожающим видом поднял голову и начал осторожно поводить ею из стороны в сторону, как делают все собаки, почуяв врага. Ошибиться в природе этого движения было невозможно, и вскоре все вожди повернули головы в его сторону.

— Зачем он так делать? — спросил Питер. — Бояться пчел, а?

— Он ждет меня, — ответил Бурдон. — Пусть мой брат и еще два вождя пойдут со мной, а остальные останутся здесь. Пчелы не любят толпу. Марджери, капрал, я поручаю тебе, а пастор Аминь будет находиться поблизости. Я же хочу показать этим вождям, что пчела может сообщить человеку.

С этими словами Бурдон двинулся вперед, а за ним последовали Питер, Медвежий Окорок и Воронье Перо. Наш герой уже успел составить себе мнение, что в рощице скрываются вовсе не только пчелы. Почва здесь была болотистая, деревья перемежались зарослями кустов, в которых часто скрываются медведи, больше всех живых существ, исключая человека, охочие до меда. Бурдон был вооружен до зубов, сопровождали его бывалые люди, для которых встреча с медведем была бы не в новинку, и он безо всяких опасений вел их к роще, ни на миг не изменяя своему спокойствию, ибо понимал, что только так может заслужить уважение зрителей. Едва бортник поравнялся с собакой, как она зарычала, обнажив грозные клыки, и пошла рядом с ним. Уверенность Бурдона, быстрота, с которой он врезался в кустарник, заставили его спутников поспешать за ним, но тем не менее он преодолел орешник, окружавший поляну, на несколько секунд раньше индейцев. Поляну огласили разнесшиеся далеко по прерии визг, вой и крики, которые могли бы смутить самое стойкое сердце.

Глазам Бурдона предстала картина не менее устрашающая, чем звуки, поразившие его слух. Сотни вооруженных дикарей в военной раскраске, сгрудившихся на тесном пространстве, словно по мановению чьей-то руки вскочили на ноги — впечатление было такое, будто они восстали из-под земли, — и принялись выделывать прыжки и причудливые пируэты между деревьями. Неожиданно открывшееся зрелище почти голых людей, размалеванных в жуткие цвета, размахивающих руками во все стороны и издающих при этом демонический вой, потрясло бы даже людей с крепкой нервной системой. Но Бурдон был внутренне подготовлен к конфликту, и, узрев дикарей, он не только не встревожился, но даже испытал некоторое облегчение. Он сразу понял, в чем дело. Сборище это подчинялось вождям, присутствовавшим на костре Совета, и представляло собой войско или основную часть войска, которое, по убеждению Бурдона, должно было располагаться где-нибудь поблизости, в прериях или на прогалинах. Он достаточно хорошо понял намеки Быстрокрылого Голубя, был готов к подобной встрече и, приближаясь к орешнику вкруг поляны, ни на минуту не забывал о возможности засады.

Поэтому, когда перед глазами Бурдона заплясал рой раскрашенных тел, напоминавших привидения, он ничуть не встревожился и не утратил своей осанки, а лишь повернулся к вождям, желая узнать, испытывают ли они такое же удивление, как и он. Для них, убедился Бурдон, появление здесь индейцев также явилось неожиданностью: молодые воины, поняв, что колдовство будет происходить в прерии, покинули позиции невдалеке от Медового замка без ведома вождей и, опередив их, расположились на этой поляне, откуда открывался хороший обзор окружающей местности.

— Мой брат видит своих молодых воинов, — спокойно произнес Бурдон, как только дикие крики приветствий сменились мертвой тишиной. — Я полагал, что мой брат хочет говорить с ними, и мои пчелы указали путь к ним. Желает ли мой брат узнать еще что-нибудь?

Удивление трех вождей этим проявлением колдовской силы было беспредельным! Далекие от того, чтобы заподозрить правду или объяснить появление Бурдона на поляне случайным совпадением обстоятельств, они усматривали в том, что произошло, чистое колдовство. А такой дар может быть очень полезен: как хорошо шагать по тропе войны рядом с человеком, который умеет командовать пчелами!

— Ты способен отыскать и друга и врага? — спросил Питер, умалчивая о главном, что его интересовало.

— Конечно. Для пчелы все едино. Врага она отыщет так же легко, как друга.

— Не Источник Виски на сей раз? — вставил Воронье Перо не очень дружелюбным тоном, всем своим видом выражая недоверие, что весьма не понравилось Бурдону.

— Ты, потаватоми, не понимаешь знахаря. Я что, должен был показать твоим молодым людям место, где можно брать сколько угодно виски? Спроси себя самого. Ты желаешь, чтобы твои молодые люди валялись как свиньи в таком источнике? Что бы мне сказал на это главный знахарь бледнолицых, что стоит вон там?

Это был мастерский ход, лучше не придумаешь! До сих пор авантюра с Источником Виски сильно перевешивала чашу весов к его невыгоде, а тут две-три фразы вдруг изменили соотношение сил в его пользу. Даже дикарь понимает прописную истин)', призывающую людей не терять рассудка и не опускаться до уровня животных, глотающих «огненную воду»; и Воронье Перо сразу сменил гнев на милость и смотрел на нашего героя уже благосклонно, забыв про свое прежнее недоверие к нему.

— Бледнолицый говорит верно, — заметил Питер своему товарищу. — Открой он Источник, и твои воины стали бы слабее, чем скво. Он удивительный знахарь, и нам нельзя его сердить. Как он узнал от своих пчел, что наши молодые воины здесь?

Ответить на этот вопрос не мог никто, и когда вожди в сопровождении трех или четырех сотен воинов вышли через орешник на открытое место, весь эпизод вкратце был правдиво описан остававшимся там индейцам. Бурдон улучил этот момент и посвятил Марджери в свой план, а пастору и капралу рассказал ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы они невольно не испортили его игру. С капралом было много легче договориться, чем с пастором Аминь. Если бы последний досконально понял замысел Бурдона, он при его чрезмерно чувствительной совести мог бы восстать против идеи колдовства, как составляющей промысел нечистой силы; но он настолько стал жертвой мистификации, что искренне считал все происходящее непременной частью добычи меда. В этом отношении он мало чем отличался от индейцев — и он и они вели себя так же, как наблюдаемые нами изо дня в день массы людей, которые, сами того не ведая, способствуют тому, что их обманывают и подчиняют, хотя при этом они вопреки рассудку слепо верят в то, что являются не орудиями чужой воли, а господами положения.

Тут следует заметить, что искусство господства доступно очень немногим; и никакие меры предосторожности, никакие усилия людей осмотрительных, никакие оговорки, содержащиеся в различных хартиях и конституциях, никакие ограничения никогда не помешают этим немногим усесться поудобнее на шее остальных. Можно сколько угодно и как угодно ссылаться на басню — она так и останется басней. Мы вовсе не относимся к числу почитателей аристократов от политики, о чем свидетельствуют тысячи сочинений, сошедших с нашего пера; и монархи, по нашему суждению, лучше исполняют свою роль, если доскональнейшим образом отчитываются в своих действиях перед общественным мнением; но мы не можем закрывать глаза на то, что те, кто жаждет занять место и тех и других, повседневно совершают жестокости, одурачивая при этом массы своих собратьев и превращая наиболее доверчивых из них в своих приспешников.

Бен Боден теперь стал своего рода «временным правительством» среди дикарей, пораженных его мастерством. Он заставил их поверить в свои колдовские способности, а это очень важный шаг к установлению деспотической власти. Правда, он и сам не знал, что делать дальше, но очень хорошо понимал, что находится в затруднительном положении, из которого должен найти какой-нибудь выход. Если бы он в этом преуспел так же, как в сеансах черной магии, все могло бы уладиться и тогда бы Марджери вернулась благополучно в селение. Марджери была для него олицетворением свободы, ее богиней, и ничего он так не желал, как жить до конца своих дней, купаясь в исходящем от нее сиянии улыбки. Свобода! Это слово сейчас у всех на устах, но сколь немногие понимают его истинный смысл и хранят в чистоте в своем сердце! Более того, как печально заблуждается тот, кто полагает, будто безграничная свобода, с которой некоторые люди с богатым воображением любят болтать о своих взглядах, явилась бы великим благом для нас. Один час смиренного поклонения Творцу, который вместе с землей и переменчивым неопределенным бытием на ней даровал нам и свободу, важнее целых веков служения ей; и тот, кто полагает, что, преклоняясь перед свободой, он выполняет свое жизненное предназначение, впадает в такое же серьезное заблуждение, как и Питер с сородичами относительно интеллектуальных способностей пчел, но куда более опасное. Хорошо, конечно, обладать определенной ограниченной независимостью, которую мы именуем «свободой», но большая ошибка превращать ее в идола, которого следует боготворить.

— Что теперь делать мой брат? — спросил Медвежий Окорок, который по простоте душевной жаждал удивительных проявлений колдовства, свершавшего чудеса. — Или мой брат теперь найти немного меда?

— Если ты того желаешь, вождь. А что скажет Питер? Следует ли мне спросить пчел, где находится улей?

Питер очень охотно дал согласие, и Бурдон приступил к очередной демонстрации своих магических способностей. Читатель помнит, что бортник уже знал местонахождение двух ульев, установить которое ему помогли простые действия, с помощью которых он повседневно зарабатывал хлеб насущный. Один улей находился в неоднократно упоминавшейся нами рощице, расположенной на самом краю прерии, а второй — на той самой поляне, где скрывались дикари. Последний, уже сильно встревоженный присутствием дикарей, мало интересовал Бурдона — отыскав его, он затмил бы свое первое чудо, встречу с «молодыми людьми», поэтому он решил обратить свое внимание на первую выявленную полетами пчел колонию насекомых.

При создавшихся условиях Бурдон считал излишним выполнять операции, которыми обычно завершал каждый свой сеанс. Особой необходимости в них не было — ведь он уже знал почти с полной уверенностью, где находится улей, — зато вместо них он мог разыграть сценку, которая подтвердила бы его репутацию кудесника. И Бен поймал пчелу, посадил ее в бокал, а бокал поднес к уху, как бы желая услышать, что ему сообщит бьющееся в сосуде насекомое. Сделав вид, что он удовлетворился ответом, Бен выпустил пчелу — дав ей при этом церемониальными жестами понять, чтобы она вела его, куда надобно, — и предложил вождям снова следовать за ним. Компания, увеличившаяся на целый отряд дикарей, «обнаруженных» в засаде, пришла в движение.

К этому времени Марджери утратила прежнее спокойствие, ее снедала безумная тревога за последствия этой затеи. По дороге она несколько раз перекинулась словами с Бурдоном, поняла до конца, что он замыслил, и пришла к выводу, что он ведет опасную игру. Она может удасться на какое-то время, но в конце концов Бурдона ждет неудача; и вот тогда на него, а заодно и на всех них, обрушится месть дикарей. Марджери, вероятно, недооценивала силу суеверий и косность разума тех, кто подпадает под их влияние. Так или иначе, но ее женское сердце трепетало от ужаса при мысли о том, что с ними будет в случае разоблачения Бурдона. Но что можно сделать, дабы избежать страшных последствий? Ничего. Отступать поздно, кровавую расправу не предотвратить ничем, все должно идти своим чередом, как бы велик ни был риск. Желая хоть чем-то быть полезной любимому человеку, который так рискует ради нее, — а Марджери понимала, что он озабочен прежде всего ее спасением, — девушка решила обратиться к Питеру: она ощущала, что он с каждым днем относится к ней все лучше, а от его отношения зависело очень многое. Чуть замешкавшись, она оказалась рядом с ним.

— Скво нравится знахарь? — спросил Питер с таким многозначительным выражением лица, что Марджери залилась краской смущения.

— Вы хотите спросить, нравится ли мне смотреть на то, что делает знахарь, — не растерялась Марджери, находчивая, как все женщины. — Про белых женщин говорят, что они все любопытные. А жены краснокожих как?

— То же самое. Любопытства много. Скво есть скво, при любом цвете кожи.

— Жаль, Питер, что вы так плохо думаете о скво. Или у вас никогда не было скво, жены или дочери?

По мрачному лицу индейца промелькнул отблеск сильного чувства — словно электрический разряд полыхнул в полночь на грозовой туче; но он исчез с такой же быстротой, с какой появился, и мрачный лик, словно вырезанный из камня, принял свое обычное суровое и сосредоточенное выражение.

— Все вожди иметь скво, все вожди иметь детей, — гласил его ответ после некоторого промедления. — Это хорошо, а?

— Иметь детей, Питер, всегда хорошо, особенно если дети хорошие.

— Может, хорошо для бледнолицых, нехорошо для индея. Ребенок родится — бледнолицый рад, а индей огорчается.

— Я хочу надеяться, что это не так. Почему индей огорчается, видя, как его сын смеется?

— Смеется, да, смеется, пока он маленький, может быть; он маленький, не знает, что происходит. А индей вырастет и перестает смеяться. Дичи нет; земли нет; полей нет. Нет места индею — все забирать бледнолицый. Бледнолицый парень смеется, а краснокожий парень плачет. Вот как это есть.

— Нет, Питер, нет, я не хочу, чтобы это было так. У краснокожего столько же, нет, не столько же, а больше прав на эту страну, чем у нас, у белых. И Бог распорядился, чтобы он сполна получал свою долю от богатства этой страны.

Весьма возможно, что Марджери обязана своей жизнью этому искреннему взрыву чувств, которые она высказала с добротой и искренностью, не оставлявших сомнений в том, что они исходят от чистого сердца. Как странно устроен человек! Минутой раньше Питер, вынашивая планы расправы со всеми белыми, не делал никакого исключения для этой девушки; напротив, думая о предстоящем жертвоприношении, он часто сожалел, что молодые бледнолицые, в том числе бортник и его будущая скво, не были задушены еще в колыбели. Но все изменилось в мгновение ока благодаря правдивым пылким словам Марджери, которая в жизненно важном деле, неотступно занимавшем все мысли Питера, встала на сторону правых. Подобные проявления любви к ближним, завещанной Творцом своим ученикам во второй заповеди, лишний раз доказывают, что человек создан Им по Своему образу и подобию. Проявления эти, порой совершенно неожиданные, неизменно отмечены печатью божественной сущности. Без этих спорадических проблесков достоинств, до поры до времени дремлющих внутри нас, судьба нашей расы внушала бы отчаяние. Мы, однако, находимся в надежных и милосердных руках; и все замечательные события, происходящие в этот момент вокруг нас, представляют собой не что иное, как постоянно предпринимаемые Провидением шаги по направлению к славной цели. Среди средств к ее достижению найдутся и ошибочные, и заведомо ложные, и ни одно, наверное, не будет достаточно мудрым, чтобы наставить нас точно на путь истинный, по которому нам следует идти; но даже преступления, ошибки и заблуждения станут средством, помогающим достигнуть предназначения, предначертанного еще до основания этого мира.

— Моя дочь так желает? — отозвался Питер на горячий порыв Марджери. — Разве бледнолицая скво может желать, чтобы индеям оставлять земли для охоты?

— Тысячи белых этого хотят, Питер, и я в том числе. Часто, очень часто мы беседуем об этом, сидя вокруг семейного огня, и даже Гершом, когда его голова не затуманена «огненной водой», думает так же, как и мы все. И Бурдон тоже так думает, я знаю. Я слышала, как он говорил, что надо бы конгрессу принять закон, запрещающий белым в будущем забирать земли у индейцев.

В течение нескольких минут, пока целеустремленная жестокость Питера не желала уступать место обуревавшим его благородным чувствам, лицо индейца являло собой весьма занимательный вид: сначала оно выразило удивление; затем — раскаяние; и наконец — симпатию, долго дремавшую в глубине души Питера, но теперь навсегда утвердившуюся в ней. Марджери, конечно, заметила смену выражений на лице своего собеседника, но ей не хватало проницательности, чтобы проследить все нюансы мысли этого сурового дикаря; впрочем, и то немногое, что она смогла увидеть и понять, вселило в нее надежду.

Итак, всемогущее Божественное Провидение свойственными ему способами исполняло свой милостивый замысел, а бортник тем временем шел к той же цели, но своими путями. У него, естественно, не было ни малейшего представления о том, что было сделано ради него в последние несколько минут и какой опасности он подвергает задуманное им дело тем, что прибегает к уловкам, по его мнению, очень умным, но на самом деле лишенным простоты и правдивости, то есть тех качеств, которые делают безупречными все, ниспосылаемое свыше. И тем не менее хитрости Бурдона могли сыграть свою роль для приближения грядущих событий, а может, и были предназначены запустить тот нравственный механизм, который во благо окружающим действовал ныне в груди у Питера.

Мы напомним читателю, что бортник не расставался с маленькой подзорной трубой, составлявшей неотъемлемую часть его профессионального оснащения. Труба давала ему возможность наблюдать за пчелами, влетающими и вылетающими из ульев, даже находящихся на самых высоких деревьях, и таким образом избавляла его иногда от многочасовых поисков. Сейчас он вооружился трубой, ибо на высохшем дереве, стоявшем чуть поодаль от остальных, близ дальней границы рощицы, привлекавшей к себе всех пчел, заприметил какой-то предмет. Разглядеть его на таком расстоянии простым глазом было бы невозможно, но даже мимолетный взгляд в трубу сообщил бортнику, что это медведь. Медведи были заклятыми врагами бортника, он часто встречался нос к носу с этими любителями меда и не раз был вынужден вступать с ними в единоборство за обладание заветным лакомством. Но этот косолапый удержался в поле зрения бортника не долее секунды — он, видно, переутомился, карабкаясь на дерево, и был вынужден сползти вниз. Все это благоприятствовало планам Бурдона, и он немедленно подал знак к остановке.

Прежде всего Бурдон под цепким взглядом горящих любопытством глаз изловил пчелу и бокал с ней приложил к уху, прислушиваясь к доносящемуся изнутри жужжанию.

— Думаешь, эта пчела говорить? — спросил Питер у Марджери доверительным тоном, как если бы они уже были связаны только что возникшей приязнью.

— Бурдон, наверное, так считает, Питер, — уклончиво ответила девушка, — а иначе зачем бы он стал слушать пчелу?

— Пчела говорить — очень странно. Почти так же странно, как бледнолицый, что хотеть оставлять землю краснокожему. Точно пчела говорить, а?

— Я никогда не слышала, чтобы она говорила, Питер, но, может, ее разговор в жужжании? Жужжание, вероятно, язык пчел, иного я не знаю.

К этому времени Бурдон, состроив довольную мину, отпустил свою пленницу на волю; среди изумленных дикарей пронесся шепот восхищения.

— Хотят ли мои братья поохотиться? — спросил бортник так громко, чтобы индейцы в начале толпы могли его услышать.

Вопрос немедленно получил отклик. Охотничья сноровка и победы на тропе войны составляют главную доблесть индейца. И щегольнуть ею — большая для него радость. Едва Бурдон бросил свой клич, как все выразили восклицаниями готовность принять участие в охоте, особенно, конечно, молодые люди.

— Пусть мои братья подойдут поближе, — тоном приказания предложил Бен. — У меня есть что сказать вам. Видите вон тот конец леса, где на прерию обрушилась старая липа? Около нее есть мед, а около меда — медведи. Так мне сообщили мои пчелы. Пусть мои братья разделятся — одни отправятся в лес, другие останутся в прерии. Потом все получат сколько угодно сладкой еды.

Индейцы сразу поняли смысл простой операции и, не теряя ни секунды, выполнили ее. Вожди на удивление быстро и умело расставили своих людей; одна линия краснокожих воинов окружила рощицу с западной стороны засохшей липы, другая — с восточной, остальные же — их было довольно много — рассыпались по прерии перед входом в лесок. Не прошло и четверти часа, как из леса был подан сигнал о том, что все готово для облавы, и Питер ответным знаком приказал начинать.

До этой минуты краснокожие не очень-то верили предсказанию Бурдона. И в самом деле, как это пчела могла сообщить ему, где находятся медведи? Общеизвестно, конечно, что медведи пчелам враги — это знает с младых ногтей каждый индеец, — но чтобы пчелы умели натравливать своих врагов друг на друга! Сомнения, однако, рассеялись при появлении в прерии восьми или двенадцати косолапых, вытесненных из леса полукольцом орущих загонщиков.

Все пришли в движение, дикие вопли перемежались криками восторга. Цепь воинов, стоявшая в прерии перед лесом, начала понемногу отступать и отступала до тех пор, пока все загонщики не вышли наружу. Медведи оказались окруженными. Медвежий Окорок, оправдывая свое прозвище, первым послал стрелу в ближайшего зверя. Ошеломленные многочисленностью противников, оглушенные их криками, несчастные четвероногие не знали, в какую сторону бежать. Некоторые пытались прорвать окружение, но стрелы, нацеленные точно в переднюю часть головы, заставляли их повернуть обратно. Огнестрельное оружие применено не было, исход охоты решили стрелы и копья. Произошло несколько кровопролитных инцидентов, но без трагического исхода. Два-три охотника из числа самых отчаянных, желая поразить своей удалью сородичей из стольких племен, рискнули больше, чем требовалось, но отделались лишь легкими царапинами. Правда, один молодой индеец чуть было не угодил в объятия смерти. Это были объятия в буквальном смысле слова: охотник осмелился настолько приблизиться к медведю, что тот сумел обхватить его лапами и чуть ли не задушил, пока товарищи успели его прикончить. Единственное, что мог сделать смельчак, это всадить в пасть медведю острие копья и, напрягая все силы, удерживать там, пока тот сжимал его тело. К концу этого единоборства прерия была покрыта останками животных: опытные охотники, краснокожие ни одного не выпустили живым.

ГЛАВА XXI

Пока продолжалась охота, ее участникам было не до того, чтобы строить догадки, каким это чудодейственным образом бортнику удалось установить присутствие медведей в рощице. Ни один из индейцев не видел, как Бурдон прикладывал к глазу подзорную трубу — бортник шел впереди и смог сделать это незаметно для других; но даже если бы кто-нибудь и видел эту процедуру, она бы все равно осталась для него загадкой, как и все остальные действия Бурдона. Правда, Воронье Перо и еще кое-кто из его товарищей заглянули однажды в знахарское приспособление, но это лишь способствовало увеличению его славы как кудесника, не объясняя природу свершаемых им чудес.

Питер был беспредельно удивлен всем, что произошло на его глазах. Ему часто доводилось слышать о высоком мастерстве людей, занимающихся охотой на пчел, несколько раз он сам встречался с бортниками, но лично на столь необыкновенной церемонии присутствовал впервые! Если бы Бурдон просто поймал пчелу, дал ей насосаться меду, выпустил на волю и последовал за ней к ее улью, все было бы настолько понятно, что не требовало бы объяснений. Но Питер, слишком умный и наблюдательный, не мог не заметить, что Бурдону требовалось сделать значительно больше. Если предположить, что последняя пчела, как и две на утреннем сеансе, полетела к рощице, то в какой ее части следует бортнику искать дерево с ульем? Питера, как и всех краснокожих, смущало нахождение утла, под которым пересекаются траектории полета пчел. Ибо для этой операции требовался некий запас знаний и навыков, намного превышавший уровень представлений индейцев. Это обычное для нас явление. Милостивый Творец наделил человека силами, способностями и принципами для понимания всего, что он видит и что его окружает. Тем не менее человек крайне медленно, шаг за шагом использует их для познания своей среды, и то по мере возникновения у него надобности — когда ему необходимо научиться извлекать из нее пользу. Такова, очевидно, воля Провидения, которое открывает нам тайны природы лишь постепенно, с тем чтобы овладение ими соответствовало Его мудрым предначертаниям. Счастлив тот, кто проникся этой истиной. И трижды счастливы государства, осознающие, что подлинный прогресс осуществим только на основе бесспорных принципов, при соблюдении величайшей осмотрительности! Намерение создать новые нравственные устои ошибочно теоретически, а на практике может привести к опасным последствиям.

Мы уже упоминали о том, что кровожадные намерения Питера претерпели внезапные изменения. За то время, что он жил бок о бок с Марджери, ее покладистый характер, безыскусность, доброта и женственность, не говоря уже о красоте, постепенно смягчили непреклонного дикаря и расположили к девушке. Это никоим образом не было проявлением слабости, а явилось лишь следствием действия божественного начала, заложенного в каждого из нас. Спокойный серьезный тон, которым Марджери выразила свой протест против ущемления прав индейцев, довершил ее победу; это означало, что со стороны великого вождя ей ничто не угрожало. Однако, как ни странно, но и Питер, при всем его огромном влиянии, не мог бы поручиться за жизнь человека, даже пользующегося его расположением. Своим красноречием, непримиримостью, страстным желанием мести он так раскалил своих последователей, что остудить их пыл было бы нелегко. Ему и раньше лишь с большим трудом удавалось несколько раз отговорить самых молодых и горячих вождей от того, чтобы немедленно снять скальпы с находящихся в их власти людей; и его главным доводом тогда было обещание увеличить число предполагаемых жертв. Так как же он может теперь предложить уменьшить его? Тем более что, судя по обстановке, в ближайшем будущем вряд ли поблизости появятся новые белые вопреки его ожиданиям. А ведь костер Совета вскоре закончится, и никакие уговоры не заставят вождей разойтись, не добавив к своим трофеям скальпы бледнолицых, присутствующих среди тех, кто принял решение покончить с их расой.

Колдовство бортника, судьба Марджери — Питеру было о чем задуматься. Пока молодые люди свежевали убитых медведей и готовились к пиршеству, он в одиночестве расхаживал поодаль с видом человека, целиком занятого исключительно своими мыслями, не имеющими ничего общего с происходящим вокруг. Его не отвлекли от них даже последующие операции Бурдона, который нашел дерево с ульем, повалил его и раздал мед индейцам. Великий Совет с участием всех присутствующих должен был состояться в тот самый день, притом тут же, в Круглой прерии, и Питеру надлежало, до того как разожгут костер и вожди сойдутся для решения главного вопроса, определить свою линию поведения.

Между тем Бурдон, повалив дерево и распределив мед между индейцами, очень возвысился в глазах тех, кто получил часть его добычи. Можно подумать, что идею собственности человек всасывает с молоком матери, недаром же каждый из нас, при любых условиях существования, убежден в своем естественном праве на собственность. Естественного, в полном смысле этого слова, в нем, вероятно, нет ничего, но оно настолько переплетается с правами, дарованными нам от природы, что становится неотъемлемой частью человеческой натуры. Нет сомнений в том, что от степени защищенности этого права зависят все блага цивилизации, которыми мы пользуемся. Ну кто бы стал производить больше, чем нужно для удовлетворения его личных нужд, не будучи уверен в том, что получит соответствующее вознаграждение? Американские дикари недвусмысленно признают право собственности на одежду и прочее личное имущество; охотничьи угодья принадлежат всему племени, поля иногда тоже, но вигвам, оружие, звериные шкуры — и для домашнего употребления, и для продажи, — часто лошади и прочая движимость являются частным достоянием индивидуума. И это право собственности почитается американскими индейцами столь священным, что ни один из тех, кто стоял рядом с Бурдоном, пока тот рубил дерево и извлекал из его дупла мед, не смел и помышлять, чтобы полакомиться сладким веществом, пока не получил соответствующего предложения от законного владельца. При такой сдержанности и уважении, питаемом ими к непререкаемому принципу частной собственности, индейцы не могли не восхититься щедростью Бурдона, который направо и налево раздавал столь ценный продукт. Себе он не оставил ни капли, понимая, что все равно не сумеет его вывезти. Да что мед, он был бы счастлив, счастлив как никогда, если бы ему удалось вызволить Марджери, не опасаясь дурных последствий, угрожающих реально или существующих лишь в его воображении.

Итак, популярность бортника среди воинов быстро росла, особенно среди любителей покушать: верный путь к сердцу человека ведет через его желудок, который первенствует среди остальных органов нашего тела, включая и мозг. Питер зорким глазом подметил все эти изменения, и, надо сказать, с удовольствием; не говоря уже о его благосклонном отношении к Марджери, лукавый вождь из соображений осторожности опасался обойтись круто со знахарем такого масштаба, как Боден. История с Источником Виски с самого начала вызвала у Питера сомнения; его скептицизм не был побежден даже рассказом Вороньего Пера о том, как тот смотрел в волшебное стекло знахаря и люди в нем то уменьшались до размеров детей, то вырастали в великанов; но сегодня, после всего, что Питер наблюдал собственными глазами, он не устоял. Увиденные чудеса заставили Питера переменить свое мнение и о предыдущих действиях бортника; помимо всего вышесказанного, бортник теперь вознесся на такую высоту, что, казалось, посягать на его жизнь, может, и небезопасно.

Пока Питера терзали сомнения, главным образом по поводу дела, в котором он до сей поры был тверд как скала, еще один человек из толпы так же пристально, но с большой неприязнью, наблюдал за тем, как на глазах увеличивается популярность Бурдона. Этого человека вряд ли можно было назвать вождем, хотя он пользовался репутацией человека, оказывающего злое влияние на индейцев, и это часто раздражало вождей подлинных. Знаменательно, что за ним закрепилась кличка «Хорек», которой его наградили якобы за сходство с маленьким четырехногим грабителем, передвигающимся крадущимся шагом. Слабый физически и неказистый, этот тип производил отталкивающее впечатление, усугублявшееся его отвратительными наклонностями, в частности пристрастием к спиртному; когда его племя получало большую партию «огненной воды», а в ту пору, о которой мы ведем речь, аборигенов снабжали ею охотнее, чем сейчас, он, уподобляясь свинье, где только не валялся. Воинских подвигов за ним не числилось, охотник он был никудышный — достаточно сказать, что его жене и детям частенько приходилось стоять с протянутой рукой у чужих вигвамов, — пьяница к тому же, и тем не менее, как ни удивительно, Хорек пользовался определенным авторитетом среди вождей, прославившихся храбростью, мудростью, доблестью на поле брани, охотничьими трофеями и участием в костре Совета. И причиной тому был его язык.

Унгкве, или Хорек, обладал необыкновенным даром красноречия в той его разновидности, которая обращена не к интеллекту человека, а к его эмоциям; как ни странно, люди чаще и с большей готовностью идут за теми, кто отделывается одними посулами, чем за теми, кто их выполняет. Лживая складная речь сама по себе становится силой, воздействующей на массы.

Владеющие ею говоруны, не гнушаясь ничем, извращают факты, ниспровергают законы, унижают истину, выдают ложь за правду. Хорек достиг наивысшего совершенства в этом искусстве и не упускал случая применить его для того, чтобы перебежать дорогу ненавистным ему лицам. А среди них был и Питер, авторитет которого в родном племени Хорька вызывал у последнего зависть и недовольство. Он пытался подорвать его и, движимый исключительно желанием противостоять таинственному чужаку, даже выступал в защиту бледнолицых, против плана поголовного их истребления. Он, однако, был бессилен: ветер дул в другую сторону, и над суровым красноречием Питера не мог одержать верх даже он. И вдруг из случайно оброненных в его присутствии слов этот человек, к его удивлению, заключает, что великий вождь стал склоняться к милосердию и уже не призывает к уничтожению всех тех белых, что находятся в его руках. Скольких человек и кого именно он намерен пощадить, Унгкве точно не знал и мог лишь строить предположения на этот счет, руководствуясь своим острым чутьем, но из-за непреодолимой потребности во что бы то ни стало перечить Питеру ломал себе голову над тем, как бы помешать его внезапному порыву великодушия, к каким уловкам прибегнуть. Дело в том, что главным орудием Хорька была демагогия; он твердо знал: чтобы люди пошли за тобой, надо им польстить; а открытое, мужественное, благородное поведение вызывало у него внутреннее сопротивление.

Теперь настал час, когда индейцы желали остаться без свидетелей. В их намерения входило принять на этом Совете важное решение; даже молодым воинам, не являющимся вождями, было разрешено наблюдать за костром лишь издалека. Питер поэтому послал за Бурдоном и сообщил ему, что всем белым рекомендуется возвратиться в Медовый замок, а он, Питер, присоединится к ним после захода солнца или на заре следующего дня.

— Я ваш, вы знаете, а то — мой вигвам, — сказал суровый вождь, дружелюбно улыбаясь Марджери, и пожал руку бортнику, который подумал, что Питер стал держаться более непринужденно, чем прежде в подобных случаях. — Молодая скво готовить хороший ужин для старого индея, скво для того и нужны.

Марджери, рассмеявшись, обещала исполнить просьбу Питера и удалилась рука об руку со своим возлюбленным. За ними на почтительном расстоянии, чтобы не мешать влюбленным разговаривать, не опасаясь быть услышанными, шагал вооруженный до зубов капрал. Но шли они медленно, чтобы их без труда смог нагнать миссионер, которого задержал Питер. У таинственного вождя были на то, конечно, свои основания.

— Я узнал от моего брата много интересного, — сказал Питер на языке оджибвеев, когда они остались одни. — Много-много интересного. Я люблю его слушать. Однажды он рассказал мне, как бледнолицые молодые люди берут себе скво.

— Помню, помню, как я об этом говорил. Мы просим Великого Духа благословить бракосочетание, а церемонию обычно совершает священник. Так у нас принято, Питер, хотя не обязательно это хорошо.

— Да, это хорошо, бледнолицый жить по обычаям бледнолицых, индей — по обычаям индеев. Не хочу, знахарь, получать краснокожую скво. Открываю дверь вигвама, она входит. И все. А не хочет входить — никто не заставит. Скво идет к воину, который ей нравится; воин просит прийти к нему скво, которая ему нравится. Но бледнолицему лучше брать себе жену по своему обычаю. Не видит ли мой брат молодого человека из своего народа и молодую девушку, которых ему лучше было бы соединить и благословить?

— Ты, очевидно, имеешь в виду Бурдона и Марджери, — ответил миссионер по-английски после минутного раздумья. — Для меня это новость. В последнее время моя голова была занята более важными вещами. Но сейчас я хорошо понимаю, что ты имеешь в виду.

— Этот цветок прогалин быстро увянет, если молодой бортник оставит ее одну в прериях. Такова воля Великого Духа. Это по его желанию молодые скво видят в избранных или охотниках одно хорошее. Может, мой брат знает, почему Великий Дух сделал так, что молодые люди добры друг к другу. Ведь мой брат мудр и читает книги. А у бедных индеев книг нет. Они могут только смотреть своими глазами. Но одно они знают верно: что повелел Великий Дух, то хорошо. Индеям не сделать это лучше. Сделать хуже они могут, а лучше — нет. Пусть мой брат благословит пару, которую свел Маниту.

— Мне кажется, я понимаю тебя, Питер, и подумаю над твоими словами. А пока я на время покидаю тебя, но прошу поразмыслить, и хорошенько, над происхождением ваших племен. Очень нужно, чтобы твой народ понял, где в этом важном вопросе истина. Каждый народ, как и каждый человек, должен исполнять свой долг. Обещай мне, Питер, подумать об этом.

— Слова моего брата вошли в мои уши, это хорошие слова, — вежливо ответил Питер. — Мы подумаем над ними всем Советом, если только мой брат благословит молодого мужчину и молодую девушку по законам своего народа.

— Обещаю тебе, Питер, сделать это, вернее, обсудить это с Марджери и Бурдоном. Но и ты должен дать мне обещание, что поговоришь сегодня в Совете об истории твоих предков, а главное, о том, что вы все — евреи, это ведь очень важно.

— Я сделаю, как того желает мой брат, а мой брат пусть сделает, как желаю я. Пусть он скажет мне, что молодой бледнолицый бортник взял молодую бледнолицую скво в свой вигвам, и тогда я, еще до того как солнце сядет до длины моей руки, смогу передать эту новость вождям.

— Чем вызвана твоя просьба, Питер, мне непонятно; но она мудра и соответствует Божьему закону, поэтому я ее исполню. Желаю тебе удачи в этом сезоне. Когда мы встретимся снова, Бурдон и Марджери будут единой семьей, если только послушают меня, а ты убедишь свой народ, что он происходит от потерянных племен. Прощай же, Питер! Прощай!

И они разошлись в разные стороны. Индеец улыбнулся напоследок с холодной вежливостью, хотя его кровожадные планы по отношению к миссионеру ничуть не изменились. При теперешнем образе мыслей он делал исключение только для Бодена и Марджери. К девушке он испытывал непонятно почему теплое чувство, а ее возлюбленного решил пощадить из-за суеверия и страха перед таинственной колдовской силой бортника. А может быть, рядом с бушевавшим в груди дикаря огнем мести теплился слабый луч человечности, но настолько слабый, что Питер и сам его не замечал. Объятый страстным желанием возмездия, Питер был тверд в своем намерении сохранить жизнь только тем, кого он советовал пастору Аминь обвенчать, чтобы использовать их союз как мистический довод в пользу Марджери. Краснокожие американцы настолько привыкли к безжалостным расправам, что сурового вождя не беспокоила мысль о том, в какой ужас повергнет спасенных им людей гибель товарищей. Оставим, однако, Круглую прерию индейцам, а сами вернемся к остальному обществу.

Миссионер бросился со всех ног вслед за своими друзьями. Боден и Марджери вели на ходу беседу, которая помогла им обратиться мыслями к себе и своей жизни. Выше уже говорилось, что по этой местности недавно прошелся пожар, поэтому ее покрывала совсем свежая трава, нисколько не затруднявшая движение идущих. Солнце клонилось к зениту, и Бурдон вел свою веселую ласковую спутницу через рощицы, дарившие им благодатную в эту жаркую пору дня тень. Дважды они останавливались, чтобы испить из чистых холодных источников воды, соперничавшей прозрачностью с воздухом. Это редкость для родников данной местности, хотя есть, разумеется, и исключения, и Марджери уверенно заявила, что тот, из которого они пили, течет не с запада, а с востока.

— Почему то, что мы имели в детстве, всегда кажется нам лучше всего последующего? — спросила Марджери, проведя несколько сравнений не в пользу той части страны, где они в это время находились. — Я не могу без слез думать о доме, который считаю своим родным и который был мне родным на протяжении многих лет. Ничто мне так не любо, как побережье и скалы в районе Куинсаnote 142. А вы так же с тоской вспоминаете родную Пенсильванию?

— Иногда. После того как я два-три месяца проведу в полном одиночестве, мне начинает казаться, что яблоко, картошка, даже стакан сидра из того места, где я родился, слаще всего меда, собранного пчелами в Мичигане.

— Я никак не могу взять в толк, Бурдон, как это человек с вашим складом характера может желать пребывать в полном одиночестве; а ведь говорят, с ваших же слов, что заняться вашим ремеслом вас побудила сперва склонность к уединению.

— Это убедительный пример того, что образ жизни способен сильно воздействовать на человека и может даже изменить его натуру. Одним нравится идти по следу оленя; других влечет к себе рыбная ловля. Мне же хотелось охотиться на пчел, а при случае и на других животных. А когда ты по горло занят охотой, добычей меда и доставкой его на рынок, у тебя почти не остается времени скучать без товарищей. Но мои вкусы меняются, Марджери; вернее, уже изменились.

Девушка зарделась, но тоже улыбнулась, и личико ее при этом выразило удовольствие.

— Боюсь, вы изменились не так сильно, как вам это представляется, — смеясь ответила она. — Сейчас вы думаете так, но, когда возвратитесь в селение, толпы людей будут вас раздражать.

— Тогда я вернусь на эти прогалины с вами, Марджери, и мы заживем здесь вместе, и уж конечно не в пример лучше, чем когда я был здесь один. Вы и жена Гершома перевернули все мои представления о том, как вести домашнее хозяйство. До вашего появления в наших краях я понятия не имел о том, как много может сделать женщина в простой хижине.

— Что вы, что вы, Бурдон, после стольких лет жизни в селениях вы не можете не знать этого.

— Так-то оно так, но я считал, что одно дело — жизнь в селениях, и совсем иное — на прогалинах. Что хорошо там, не годится здесь; а что хорошо здесь, не подходит там. Но за последние несколько дней Медовый замок так изменился, что я сам едва его узнаю.

— А вдруг он изменился к худшему и вы захотите все переделать, Бурдон? — не без лукавства заметила девушка, желая услышать заверения в противном, и тут же почувствовала, что она их услышит.

— Нет, нет, Марджери. Женщина взяла в свои руки бразды правления в моей хижине, и она отныне всегда будет там хозяйкой, если вы не измените своего мнения и не захотите избавиться от меня. Я поговорю с миссионером о нашем бракосочетании, как только мы останемся с ним наедине. Он так занят евреями, что для нас, христиан, у него не остается времени.

Щеки Марджери не стали бледнее при этих словах бортника, и, по правде говоря, у нее был весьма довольный вид. Будучи девушкой доброй и благородной, она иногда сомневалась, хорошо ли ей разлучаться с Гершомом и Дороти, но бортник ее убедил, что это не есть обязательное условие их брака. Они и раньше не раз обсуждали этот вопрос, да и сегодня уже немало было сказано, но Марджери не была расположена углубляться в эту тему и подхватила замечание Бурдона, чтобы перевести разговор в иное русло.

— В жизни не слышала ничего комичнее! — смеясь воскликнула она. — Подумать только, индейцы — и вдруг евреи.

— Пастор утверждает, что не ему первому эта мысль пришла в голову. Об этом много писали и до него, его заслуга лишь в том, что он вторит этим авторам и видел индейцев, то бишь евреев, собственными глазами. Но вот и он, может сам держать ответ.

В этот миг пастор Аминь присоединился к компании, а вслед за ним подтянулся вплотную к ним и капрал Флинт, справедливо полагая, что ему уже нет необходимости из деликатности изображать из себя арьергард. Чтобы дать остыть добряку пастору, разгоряченному быстрой ходьбой, все замедлили шаг, продолжая начатый разговор.

— Мы тут говорили о потерянных племенах, — со слабой улыбкой сказала Марджери, — и о вашем предположении, будто американские индейцы являются евреями. Если вы правы и это так, то непонятно, почему так сильно изменилась их внешность и почему они утратили так много из своих древних обычаев и верований.

— Утратили! Удивляться следует иному — как они по прошествии двух тысячелетий и даже более того умудрились столь многое сохранить! Куда бы я ни взглянул, мне всюду бросаются в глаза зримые приметы происхождения этого народа. Вы, наверное, читали Библию, Марджери, — чего, к сожалению, никак не скажешь о всех жителях приграничья, — но вы-то, наверное, читали, поэтому в разговоре с вами я смело могу на нее ссылаться. Так вот, с вашего разрешения, я спрошу вас, помните ли вы место в Библии, где говорится о козле отпущения у древних евреев? Оно находится в Книге Левитnote 143, повествующей о многих таинственных обычаях, в том числе о том, что связано с козлом отпущенияnote 144.

— Я только один раз прочла Книгу Левит — в школах Новой Англии ее не читают. Помню лишь, что она рекомендует согрешившему еврею привести козла священнику и тот отпустит ему грех. Отсюда, верно, и пошло выражение «козел отпущения».

— Вот что значит учение! — воскликнул Бурдон в простоте душевной. — Для меня это совершенная новость, хотя я тысячи раз слышал да и сам употреблял выражение «козел отпущения». Значит, все имеет некий скрытый смысл; теперь, когда я это понял, самая идея о потерянных племенах представляется мне наполовину менее чудовищной.

Марджери полюбила бортника отнюдь не за знание Библии, иначе для нее, более осведомленной в этой области, наивное замечание Бурдона явилось бы ударом в самое сердце. Оставив без внимания слова Бурдона, говорившие о его необразованности, Марджери, подчиняясь зову своего живого ума, продолжила разговор о козлах отпущения.

— Что вы имели в виду, говоря о козлах, мистер Аминь? — спросила она. — И какое отношение они имеют к нашей стране?

— Почему в древности козлами были заселены здешние леса и пустыни, Марджери? Для того, несомненно, чтобы десять племен, гонимые победителями и жестокими надсмотрщиками, могли найти здесь пропитание. Под влиянием времени, климата, новой для них пищи козлы изменились, как и сами евреи, но до сих пор сохранили раздвоенное копыто, рога, привычки и все главные особенности, отличающие козлов Аравийского полуострова. Да. да, в конце концов естествоиспытатели придут к выводу, что многочисленные виды оленейnote 145, обитающие на этом континенте, не что иное, как мутации козлов отпущения древности, претерпевших изменения под воздействием внешних обстоятельств, иногда даже в лучшую сторону.

Миссионер еще ни разу не заходил так далеко в своих рассуждениях, которые бесконечно удивили его молодых друзей. Когда речь заходила о евреях, Бурдон, не зная хорошо предмета, предпочитал отмалчиваться, но об оленине, медвежатине, бизоньих окороках ему было известно больше, чем кому-либо, не считая, конечно, профессиональных охотников и трапперов. И он никак не мог поверить, что американские олени или даже антилопы были некогда козламиnote 146 и незамедлительно высказал несогласие с подобной теорией.

— Извините, пастырь Аминь, — воскликнул он, — вы вот заговорили об олене. Если бы вы ограничивались в своих рассуждениях одними евреями, я бы еще мог вам поверить, но олень все испортил. Что касается козлов отпущения, то раз Марджери с вами соглашается, тут ваше толкование скорее всего правильно, хотя, по мне, от таких животных следует держаться подальше, а не идти за ними, как, по вашим словам, сделали евреи. Но если вы в вашей теории относительно индеев так же далеки от истины, как в утверждениях о лесной дичи, то я бы посоветовал вам сменить веру.

— Не думайте, Бурдон, что моя вера покоится на столь зыбкой основе. Человек может неправильно толковать пророчества, но оставаться при этом истым христианином. Что ни говорите, есть весьма веские основания считать правдоподобным предположение о постепенном превращении козла в оленя, особенно в антилопу. Ведь никто из нас не думает, что Ной взял в ковчег всех существовавших в то время животных: он выбрал из них только родоначальников, то есть очень немногих. Если все люди произошли от Адама, то почему все олени не могут произойти от козла?

— Не знаю, что и сказать насчет людей, вы, пастор, меня прямо озадачили; и все же люди есть люди, где бы они ни жили. Люди бывают темными и светлыми, высокими и низкими, с волосами прямыми и курчавыми, и все же сразу видно — это люди. А разные они из-за своеобразной пищи, климата, образа жизни; но, Господи помилуй, у козла-то ведь есть борода, пастор!

— Что же тогда, по-вашему, случилось с тысячами козлов отпущения, которых древние евреи были вынуждены выпустить на волю, а, Бурдон? Ну-ка отвечайте.

— С таким же успехом, сэр, вы можете спросить меня, что сталось с тысячами евреев, которые этих козлов выпустили. Да умерли, наверное, тысячу лет назад. Козлы даже индеям не нравятся.

— Все это, Бурдон, великая загадка, куда более трудно разрешимая, чем наш друг Питер, которого вы так часто называете таинственной личностью. Да, кстати, он дал мне поручение — свершить обряд между вами и Марджери, — о котором я чуть не забыл. Из разговора с ним я вынес впечатление, что это каким-то образом связано с нашей безопасностью. Я не сомневаюсь, что у нас есть враги среди этих дикарей, хотя, вероятно, есть и добрые друзья.

— Так что у вас за поручение, касающееся меня с Бурдоном? — удивленно спросила Марджери: суть его она уловила, едва пастор раскрыл рот, но чем оно было вызвано — не понимала.

Миссионер предложил сделать остановку, нашел подходящее место и лишь тогда передал своим товарищам содержание беседы с Питером. Читатель, полагаю, уже понял, что Бурдон и Марджери с недавнего времени говорили о предстоящем бракосочетании безо всяких обиняков. Молодой человек настаивал на том, что медлить незачем, что разумнее и безопаснее всего пожениться сейчас же. Хотя американские дикари не склонны, как правило, насильничать над своими пленницами и редко берут в свой вигвам скво против ее воли, бортник опасался за свою любимую. Марджери была достаточно хороша собой, чтобы привлечь внимание к себе даже в городе; а в тот день, о котором мы рассказываем, не один воин свирепого вида выразил восхищение ее красотой, хотя сделал это на индейский манер. Романсы, комплименты, стихи не входят в ритуал ухаживания американского дикаря; но язык восхищения женской красотой при помощи глаз настолько универсален, что понять его нетрудно. Одному из могущественных вождей, располагающему сильным войском, могло прийти в голову, что неплохо бы иметь бледнолицую скво в своем вигваме; и хотя принуждать женщину не принято, но и идти против желания столь важного лица тоже не годится. А вот брачные узы, если в данном случае это выражение применимо, считались священными; и Марджери, состоящая в браке, подвергалась бы меньшей опасности, чем Марджери незамужняя. Среди индейцев, как и в цивилизованном обществе, бывают, конечно, случаи злоупотребления властью в любви, но они редки и вызывают всеобщее осуждение.

Бортник поэтому с готовностью встретил предложение Питера. А Марджери под воздействием своего возлюбленного отказалась от доброй половины своих возражений против его доводов и была отчасти побеждена еще до того, как бортник получил подкрепление в виде предложения Питера. Побудительные мотивы Питера были так завуалированы, что ни один из троих не мог их разгадать. Боден, правда, строил кое-какие догадки, которые были не так уж далеки от истины. Он предположил, что таинственный вождь, хорошо относясь к Марджери, хочет как можно надежнее обезопасить ее от попадания в индейский вигвам, а что, как не женитьба, защитит ее наилучшим образом? Это не совсем точно совпадало с мыслью Питера, но соответствовало его намерениям. Он стремился спасти жизнь девушке, которая вниманием к нему и мягкой женственностью расположила его к себе, а лучшим средством для этого явилось бы бракосочетание с великим знахарем — бортником. Судя по себе самому, Питер сомневался, чтобы индейцы, осуществляя свой великий план мести бледнолицым, осмелились тронуть колдуна такой силы, как Бурдон; со своей стороны великий вождь не возражал бы, чтобы Бурдон избежал возмездия, лишь бы с ним целой и невредимой ушла Марджери. Последнее играло главную роль в его рассуждениях, ибо насчет магических способностей бортника у Питера не было полной ясности — составляют они опасность для краснокожих или нет. Человек невежественный, он мог лишь мучиться сомнениями и теряться в догадках. Он видел проявление чар Бурдона своими глазами, но словно сквозь стекло, смутно.

Марджери хотела оттянуть церемонию, по крайней мере так, чтобы на ней могли присутствовать ее брат с женой. Но Бурдону это не понравилось: а вдруг, подумал он, Гершом станет возражать против скоропалительной церемонии бракосочетания, опасаясь, что, как только брак отдалит от него сестру, Бурдон, лишенный такого важного стимула, как освобождение любимой, не будет печься о спасении остальных с прежним рвением. Возможно, эта мысль и была несправедливой, но она пришла Бурдону в голову, и он обрадовался, когда миссионер испросил разрешения произвести брачный обряд, не откладывая в долгий ящик, тут же на месте.

В Америке бракосочетание совершается без особых церемоний, в очень многих случаях вообще без участия священнослужителя. А если все же венчание происходит по церковному ритуалу, то у большинства сект кольца отсутствуют, отец не отдает невесту жениху и не исполняются многие другие обряды, которые Церковь свято блюла в старину. Поэтому ничто не мешало пастору соединить влюбленных узами брака, и после довольно длительных уговоров Марджери наконец согласилась дать обет верности своему избраннику не сходя с места. Марджери очень хотела бы, чтобы рядом стояла Дороти — женщины любят в такие важные минуты жизни иметь опору в лице представительницы своего пола, но подчинилась необходимости немедленно совершить «процедуру», как выражались миссионер и бортник.

Лучше алтаря было не сыскать во всем этом огромном краю, ибо он был сотворен самой природой. Бурдон и его хорошенькая невеста встали перед ним, исполнившись торжественностью момента. Милый миссионер стоял в тени голубого дубаnote 147, в самом центре этих прогалин, так напоминавших парк, где все дышало свежестью, красотой и радостью. Травяной покров, короткий и ярко-зеленый, не уступал самому ухоженному газону. Вокруг благоухали цветы — скромные и нежные, как сама невеста. Между рядами деревьев открывались великолепные виды, словно принадлежащие кисти художника, которого пригласила себе в помощь госпожа природа, создавая пейзаж. Под балдахином, которым служили ветви деревьев и бездонный свод небес поверх них, врачующиеся, а вслед за ними и миссионер с достопочтенным капралом преклонили в молитве колена на зеленый ковер. Вот в такой обстановке на изумительных прогалинах в дубровах получили благословение на брак Марджери Уоринг и бортник. Ни один готический храм с его вычурными приделами и покрытыми орнаментом колоннами не был бы и наполовину так хорош для бракосочетания такой пары.

ГЛАВА XXII

Давайте покинем сейчас молодоженов на пути к дому и возвратимся в Круглую прерию. Бывалый наблюдатель подобных зрелищ без труда обнаружил бы в поведении вождей признаки того, что они лишены единодушия и полны сомнений, хотя обсуждение еще не начиналось. Питер, по своему обыкновению, держался как признанный авторитет, не брезгуя ничем, что подтверждало его влияние. Весьма возможно, что его старания подстегивались деликатностью ситуации — ему предстояло отречься от многого из того, за что он прежде так горячо ратовал.

А вот Унгкве выглядел так, словно ничто его особенно не тревожило. Все его существо выражало полную безмятежность: он был уверен, что победу ему принесет мощный взрыв красноречия, внезапно снисходящего на него в тех случаях, когда он вынашивает в душе какой-нибудь злой замысел.

Мы не станем вдаваться в подробности и рассказывать, как вожди сходились. Совет происходил на самом краю прерии, где она переходит уже в прелестную прогалину, так что глаз мог наслаждаться видом этой бесплодной естественной лужайки, а тело — тенью от деревьев. В круге сидели только вожди, а «храбрецы» и молодые воины расположились все вместе неподалеку, так чтобы до них долетало каждое слово. После того как трубка была раскурена и все прочие обычаи соблюдены, поднялся первый оратор — Медвежий Окорок.

— Братья, — сказал он, — нас призвали в Круглую прерию для участия в Великом Совете. Мы и раньше встречались, но не здесь. Здесь мы собрались впервые. Чтобы попасть сюда, мы проделали длинный путь. Но некоторые из наших собратьев проделали еще более длинный путь. Они сейчас в Детройте. И там они для того, чтобы встретиться с нашим Великим Отцом в Канаде и взять скальпы янки. Сколько они взяли скальпов — мне неведомо, иначе я бы вам сказал. Мне нравится считать скальпы янки. По мне, лучше считать скальпы янки, чем скальпы краснокожих. Осталось еще очень много скальпов янки. Янки много, и у каждого янки есть скальп. А лучше бы их было поменьше. Когда бизоны приходили слишком большими стадами, наши отцы собирались вместе и охотились на них. Их сыны должны поступать так же. Ведь мы сыны своих отцов. Они говорят, что мы похожи на них, говорим как они, живем как они, так давайте же и поступать будем как они. Я кончил, пусть скажет другой.

После этой краткой речи, несколько напоминавшей вступительное слово председателя на собрании в цивилизованном обществе, некоторое время все молча курили, ожидая, что следующим возьмет слово Питер. Но этого не произошло, и Воронье Перо, желая дать великому вождю собраться с мыслями, решил заполнить паузу. Он был больше воин, чем оратор, слушали его с большим уважением, вызванным, однако, не столько его словами, сколько деяниями. В его речи, разумеется, было много самовосхваления, присущего индейцам.

— Мой брат говорил вам о янки, — начал он. — Их много, сказал мой брат. Лучше бы их было поменьше, сказал он. Он не вспомнил о тех, кто сидит рядом с ним. А может, он не знает, что с последней луны янки стало на три человека меньше. Воронье Перо взял в Чикаго три скальпа. Там взяли много скальпов. Янки, должно быть, больше, чем бизонов в Великих прериях, если они теряют столько скальпов, а посылают все новых воинов. Я — потаватоми. Мои братья знают это племя. Это племя не евреев, это племя индеев. Это великое племя. Оно никогда не было потерянным. Оно не может потеряться. Нет другого племени, которое так же хорошо знало бы все тропы, все ходы и выходы, все дороги к любой точке, куда надо пройти. Глупо говорить, что можно потерять потаватоми. Я не говорю об оттава, я говорю о потаватоми. Мы не евреи. Мы не хотим быть евреями. А раз не хотим, то и не будем. Ошибается наш отец, который шел так далеко, чтобы сказать нам, что мы евреи, а не индеи. Я никогда раньше не слышал об этих евреях. И я не хочу больше слышать о них. Если человеку надоедает слушать, он не будет держать уши открытыми. Тогда говорящему оратору лучше сесть на свое место. Потаватоми закрыли свои уши для речей великого пастора и знахаря бледнолицых. Может, его слова и правда для других племен, но для потаватоми это не правда. Мы не потерялись; мы не евреи. Я сказал.

Речь Вороньего Пера встретила всеобщее одобрение. Мысль о том, что индейцы вовсе не индейцы, а евреи, никак не могла понравиться тем, кто слушал рассуждения по этому поводу. Поэтому выступление Вороньего Пера обладало тем огромным преимуществом, что отражало общее отношение к этому интересному вопросу. А в подобных случаях можно многого достигнуть, не прибегая к ухищрениям красноречия или к сложным логическим построениям. И речь Вороньего Пера вообще имела больший успех, чем речь первого оратора.

Теперь уже все были твердо уверены, что встанет Питер. Он не встал. То ли таинственный вождь еще не был готов к тому, чтобы выступить, то ли намеренно накалял нетерпение аудитории, оттягивая свое выступление. Минут десять, не меньше, все молча курили. Наконец, явно для того, просто, чтобы скоротать время, поднялся вождь, чье имя в переводе означало Дубовый Сук. Памятуя успех, выпавший на долю Вороньего Пера, он в продолжение его линии также напал на теорию миссионера, но с другой стороны.

— Я индей, — сказал Дубовый Сук. — Мой отец был индеем, и мать моя была дочерью индея. Все мои предки были краснокожими и их сыновья тоже. Почему я должен хотеть быть кем-нибудь иным? Я спросил у моего брата, знахаря-пастора, и он признался, что евреи — бледнолицые. Зря он в этом признался, если желает, чтобы индеи стали евреями. Кожа у меня краснаяnote 148. В такой цвет ее выкрасил Маниту моих праотцев, и их сын не будет пытаться смыть его. Смойте красный цвет с моего лица, и я стану бледнолицым. Никакой боевой раскраски не хватит тогда, чтобы скрыть мой позор. Нет, я родился краснокожим, краснокожим и умру. Иметь два лица плохо. Индей не змея, чтобы менять свою кожу. Он хочет сохранить кожу, в которой родился. В этой коже он играл ребенком; в ней пошел впервые на охоту; по ней его узнают медведи и олени; в ней он встал на тропу войны, и враги, завидев ее, затрепетали; скво узнает его по коже, когда он возвращается к себе в вигвам; и когда он умирает, его хоронят в той же коже, в какой он родился. Кожа у человека одна, и она имеет один цвет. Вначале она невелика — маленькому ребенку зачем большая кожа? Но ребенок растет, а вместе с ним растет и его кожа, и ее хватает даже самому большому воину. И все потому, что Великий Дух прилаживает кожу к человеку. А все, что делает Маниту, хорошо.

У моих братьев есть скво, а у скво есть детишки. Разве скво раскрашивают младенцев цветными камнями? Нет, в этом нет надобности. Маниту окрашивает их в красный цвет еще до того, как они появляются на свет. Как это происходит, я не знаю. Я всего-навсего бедный индей и знаю лишь то, что вижу своими глазами. Я видел, что младенцы рождаются красными, а воины красными умирают. И при жизни они тоже красные. И этого достаточно для меня. Их предки никогда не могли быть бледнолицыми, иначе на детях были бы белые пятна. А их нет.

Воронье Перо говорил о потерянных евреях. Меня это не удивило. По-моему, так все бледнолицые — потерянные. Бросают свои места охоты и идут на чужие. Инд ей так не поступают. Потаватоми не убивают оленей айова, а оттава — оленей меномини. Каждое племя знает, где его дичь. А все потому, что они не потерянные. Мой бледнолицый отец желает мне добра. Он проделал долгий трудный путь, чтобы рассказать нам о своем Маниту. За это я ему благодарен. Я благодарен всем, кто желает мне добра. А тем, кто желает мне зла, я наношу удар сзади. Таков обычай у нас, у индеев. Я не хочу обижать знахаря-пастора, потому что он, думаю я, желает мне добра, а не зла. Но закон у него странный. Закон велит быть добрым к тем, кто причиняет тебе вред. Краснокожие не признают такого закона. Это плохой закон. Я не удивляюсь, что племена, жившие по такому закону, потерялись. Они не умеют отличать своих врагов от друзей. Они не знают, с кого надо снимать скальп. А что это за воин, который не может найти, с кого бы ему снять скальп? Нет, такой закон превратит в женщин храбрейших из храбрых на всех прогалинах или в прериях. Он, может, и хорош для евреев, которые потерялись, но для индеев, которые знают, по каким тропам ходить, он плох. Пусть скажет другой. Эта краткая декларация по вопросу, столь недавно поднятому в Совете, вызвала у слушателей огромное удовлетворение. Все присутствующие явно предпочитали быть краснокожими, знающими, где они находятся, чем бледнолицыми, сбившимися с пути и заблудившимися. Незнание дороги — бесчестие для американского дикаря, и он никогда не согласится признать, что этим пороком страдает та часть большой человеческой семьи, к коей он принадлежит. Слова о том, что янки «потерялись» и с тех пор блуждают невесть где, усладили слух большинства сидевших в круге вождей и невероятно повысили ораторскую репутацию Дубового Сука, попавшего, можно сказать, точно в яблочко.

Воцарилась долгая томительная пауза, в продолжение которой трубка мира сделала не один круг. Прошло не менее получаса после выступления Дубового Сука, прежде чем Питер поднялся со своего места. К этому моменту слушатели уже сгорали от нетерпения и любопытства. Они понимали, что раз Питер так долго колеблется и размышляет, никак не решаясь заговорить, то для этого должна быть причина чрезвычайной важности. И когда таинственный вождь, великий сниматель скальпов, встал, чтобы раскрыть рот и сказать свое слово, слушатели замерли, пожирая Питера глазами. Он, однако, встав, еще какое-то время осматривался вокруг себя молча, словно желая окончательно собраться с мыслями, прежде чем доверить их языку.

— Что есть земля? — вопросил Питер, и в мертвой тишине его низкий гортанный голос донесся даже до самого отдаленного из слушателей, внимавших ему с восхищением и любопытством. — Земля — это одна равнина, сливающаяся с другой; реки, следующие друг за другом; озера, следующие друг за другом; и замечательные леса, вроде бы без конца и края, отданные людям для жизни в них. Великий Дух разделил эти бескрайние земли между всеми людьми, предоставив каждому народу свой участок для охоты. А людей он покрасил в разные цвета. Любимцев своих — в красный, ибо таков цвет и его кожи. На краску для менее любимых детей своих он поскупился — они красные только местами. Нелюбимых же Великий Дух макнул в черную краску, и они стали чернокожими. Таких цветов бывают люди. Может, встречаются и иные, но я их не видел. А говорят, что встречаются. Увижу, тоже буду знать.

Братья, весь этот разговор о потерянных племенах — глупый разговор. Мы не потерялись. Мы знаем, где мы находимся, и знаем, откуда пришли янки на горе нам. Мой брат говорил хорошо. Если кто и потерялся, то это янки. Янки и есть евреи, которые потерялись. Близится время, когда они будут найдены, и тогда они снова обратятся взорами к восходящему солнцу. А пока что они так давно смотрят на заходящее солнце, что лишились способности ясно различать предметы. Слишком долго смотреть в одну точку нехорошо. Янки так долго смотрели на наши охотничьи угодья, что у них потемнело в глазах. Охотничьи угодья они видят, а воинов, что на них, замечают не всех. Но со временем они научатся их считать.

Братья, сотворив человека, Великий Дух поставил его на землю и велел жить на ней. Наши легенды по-разному говорят о том, из чего он его сделал. Некоторые утверждают, что из глины и что, направляясь в Вечные охотничьи угодья, где его ждет непреходящее блаженство, человек снова становится глиной. Я не берусь сказать, так ли это, потому что не знаю. Нехорошо говорить то, о чем мы не знаем, правда это или нет.

Я хочу говорить только правду. Но вот что мы знаем: если воин умирает и мы кладем его в землю, а много лет спустя приходим на это место, то не находим ничего, кроме костей. Все остальное исчезает. А от стариков я слышал, что со временем и костей не найти. Так бывает с деревьями; и с людьми, видно, происходит то же. С людьми, но не с охотничьими угодьями. Они даны нам навечно.

Братья, вы все знаете, зачем мы собрались в этой прерии: чтобы сосчитать бледнолицых и подумать, как сделать так, чтобы их стало поменьше. Сейчас для этого самое подходящее время. Они вырыли топор войны и пошли друг на друга; а когда краснокожий слышит о скальпах, снятых с бледнолицых, сердце его радуется. Я не думаю, что наш Отец из Канады больше нам друг, чем Великий янки дядя Сэм. Правда, Отец из Канады дает нам больше пороха, одеял и томагавков, чем янки, но ведь все это делается для того, чтобы мы сражались на его стороне. И мы будем сражаться на его стороне. Потому что янки — наши враги. Мы будем сражаться против его врагов, которые нам тоже враги.

Братья, нам пора подумать о наших детях. Один мудрый вождь однажды рассказал мне, сколько зим тому назад среди краснокожих появился первый бледнолицый. Это случилось не так уж давно. Еще живы индеи, чьи отцы видели первых бледнолицых. Их было мало. И в ту пору они походили на маленьких детей; но сейчас они все возмужали и стали зрелыми мужами. Среди них множество знахарей, которые учат, как растить детей. Индеи этого не умеют. Из-за оспы, «огненной воды», невезения в охоте и морозов мы пребываем в нищете и дети наши вырастают не так быстро, как дети бледнолицых.

Братья, все это произошло на протяжении жизни трех старых вождей. Один рассказал об этом другому, а другой — третьему. Три вождя сохранили для нас сие предание. И оно от них дошло до меня. На этой палке (Питер поднял над головой оструганную ясеневую палку, в качестве доказательства) я сделал зарубки по числу упомянутых ими зим и с тех пор каждую зиму добавляю новую. Вот, взгляните, зарубок не так ула и много. Некоторые краснокожие уверяют, что бледнолицых уже стало у нас больше, чем листьев на деревьях. Я этому на верю. Эти зарубки говорят об ином. Верно, что число бледнолицых быстро растет, что у них много детей и оспа редко уносит их жизни, верно и то, что они мало воюют. Но посмотрите повнимательнее на эту палку. На ней отмечено так мало зим, разве могло за это время прийти столько каноэ, полных людьми? Нет, не могло. Истории, которые нам рассказывают, лгут. Их придумали бесчестные люди. У нас хватит сил вытеснить чужеземцев в Великое Соленое озеро и получить обратно все наши охотничьи земли. Вот чего я желаю.

Братья, я взял много скальпов. Эта палка поведает вам, сколько именно. — И тут на сумрачном лике оратора на миг мелькнуло уже упоминавшееся нами выше жуткое выражение жестокости, которое усилило сочувствие аудитории ко всем его словам. — Их, повторяю, много. И каждый снят с головы бледнолицего. А с краснокожего я снял скальп двадцать зим тому назад. И больше никогда не сниму. Наши воины все нужны нам, чтобы оттеснить чужеземцев.

Братья, есть индеи, которые толкуют о разных индейских племенах. Отдаленные кажутся им чужаками. Говорю вам, мы все дети одного отца. Кожа у нас у всех красная. Я не вижу разницы между оджибвеем и сауком или сиу. Мне нравятся даже чироки. — В этом месте выступления Питера некоторые слушатели всем своим видом выразили решительное недовольство. Дело в том, что как раз в это время воины племен из района Великих озер дошли до самого Мексиканского залива, чтобы обрушить топор войны на живущих там индейцев, которых ненавидели лютой ненавистью. — В каждом из сынов этих племен течет кровь наших общих праотцев. Мы все — братья, и жить нам должно как братьям. Если мы хотим брать скальпы, то для этого есть сколько угодно бледнолицых. Я знаю это. Я и моя рука, которая часто делала это в прошлом и будет делать в будущем. Если бы каждый индей взял столько скальпов, сколько взял я, чужеземцев сейчас осталось бы очень мало.

Братья, вот что еще я хочу сказать. Я хочу послушать, что скажут другие, а сам пока не скажу все, что знаю. Но об одном скажу, потому что должен сказать. Я тут говорил, что надобно снять скальпы со всех бледнолицых, которые сейчас находятся около нас. Я полагал, что их будет больше, но остальные не пришли. Может, испугались. Бледнолицых всего лишь шестеро. Шесть скальпов — это немного. Мне жаль, что их так мало. Но мы вольны пойти туда, где их будет больше. Один из этой шестерки — колдун. Я и не знаю, что подумать. Может, и хорошо взять его скальп. А может — плохо. Колдуны обладают великой силой. Вы сами видели, на что способен этот бортник. Он умеет разговаривать с пчелами. А эти маленькие насекомые забираются в самые потаенные места и видят там то, чего не видят индеи. Такими их сотворил Великий Дух. Вот мы получим обратно всю нашу землю, а вместе с нею и пчел, соберем Совет и решим тогда, что с ними делать. А пока мы больше ничего о них не знаем, я не хочу трогать скальп этого бортника. А то как бы не случилось большого зла. Я знал одного колдуна бледнолицых, с которого сняли скальп, и оспа убила половину войска, которое взяло его в плен и оскальпировало. Не стоит затеваться с колдунами. Тому всего несколько дней, как я очень желал скальп этого молодого человека. А сейчас не желаю. Потому что опасаюсь, как бы это не было опасно. Мое желание — отпустить его, пусть уходит, вместе со своей скво. А с остальных мы снимем скальпы.

Хитрый Питер намеренно упомянул о Марджери только в самом конце своего выступления, хотя беспокойство за девушку не покидало его ни на минуту. Его заступничество за бортника мало кого удивило — такое сильное впечатление произвел Бурдон сегодня утром на вождей. Суеверные дикари Америки, как правило, живут в великом страхе перед колдовством. Им казалось крайне опасным замышлять смерть человека, повелевающего даже жужжащими вокруг них пчелами. А вдруг они сейчас доносят ему обо всем, что происходит на Совете! И несколько сидевших в кругу бывалых воинов самой свирепой внешности, лишенные, судя по их виду, малейших признаков человечности, с неудовольствием подумали, что уж колдун-то наверное знает, кто ему друг, а кто — враг.

Когда Питер закончил свою речь и сел на место, только один из присутствующих вождей был полон решимости выступить против его плана избавить Бодена и Марджери от страшной участи. Другие колебались, не зная, что и подумать о столь неожиданном и странном предложении, хотя нельзя сказать, что они были горячими сторонниками первоначального замысла поголовного уничтожения всех белых. Этим исключением был Унгкве. Как уже говорилось выше, этот человек, ставший вождем не столько благодаря своим заслугам, сколько из-за снисходительности окружающих, не мог простить Питеру его авторитета и был склонен выступать против него, хотя и соблюдая при этом, в соответствии с законами дипломатии, величайшую осторожность. Сейчас, однако, ему предоставилась редкостная возможность нанести Питеру удар, и он решил не пренебрегать ею. Но коварный индеец, привыкший сдерживать свои желания и порывы, не поддался первоначальному импульсу, побуждавшему его немедленно вскочить и дать ответ Питеру, а продолжал спокойно сидеть, выжидая, когда придет его час.

Хотя индеец благодаря традиционной выдержке прекрасно владеет собой, он тем не менее всего лишь человек со всеми присущими ему слабостями. Убедительным доказательством этой истины служит Дубовый Сук. Только что преуспев неожиданно для себя в искусстве красноречия, он не мог упустить случай еще раз блеснуть своими способностями. Поэтому следом за Питером поднялся он.

— Братья мои, — начал Дубовый Сук, — меня назвали по имени дерева. Вы все знаете, какого именно. Это дерево не годится для лука и стрел; оно не пригодно и для каноэ; костер из него получается не лучший, хотя оно горит и дает при этом тепло. У него мало применений. Есть его нельзя. Сока, как у клена, годного для питья индеям, в нем нет. Метлы из него плохие. Но у него, как у всех деревьев, есть ветки, и ветки эти твердые. Твердые ветки — хорошие ветки. Сучья дуба не гнутся, как сучья ивы, ясеня или пекана.

Братья, я Дубовый Сук. И я не хочу гнуться. Если я что решил, то пусть так оно и остается. А решение мое в том, что нужно снять скальпы со всех бледнолицых, которые сейчас на прогалинах. И менять его я не собираюсь. Дуб ломается, но не сгибается. Дуб тверд.

И Дубовый Сук уселся, вполне довольный тем, что он дважды за один день отличился красноречием. Правда, на сей раз его краткое, но очень поучительное сообщение о позиции, занимаемой им в обсуждаемом вопросе, было встречено с меньшим воодушевлением, хотя и с уважением. Некоторые вожди сочли аналогию между именем человека и принятым им решением если не совсем логичной, то, во всяком случае, вполне допустимой. А что человек должен поступать в соответствии со своим именем, казалось им более чем справедливым. Если имя его напоминает о твердости, значит, и ему подобает быть твердым. В этом они ненамного отличаются от людей цивилизованных, которые слишком часто склонны действовать вопреки своим убеждениям, лишь бы не выходить, как говорится, «из образа», присущего, по их мнению, им.

Неожиданная поддержка со стороны Дубового Сука не только удивила, но и обрадовала Унгкве. Он достаточно хорошо знал человеческую натуру, чтобы понять — подоплекой непредвиденной оппозиции Дубового Сука служило нахлынувшее на того честолюбивое желание противоречить великому таинственному вождю Питеру; и Унгкве это как раз пришлось по душе.

Оппозиции, исходящей из разума, всегда можно противопоставить разумные же доводы, если таковые существуют; иное дело противостояние, порождаемое каким-либо чувством — оно, как правило, отличается большим постоянством. Все это отлично понимал и умел использовать вождь невзрачного вида по имени Хорек. Он счел момент подходящим и решил «ковать железо, пока оно горячо». После приличествующей обычаям паузы хитрый индеец поднялся и с благоговением оглядел присутствующих, словно сомневаясь, смеет ли он высказывать свои мысли в присутствии столь многих мудрых вождей. Показав таким образом, сколь ничтожным он считает себя перед лицом почтенного собрания, он начал говорить.

— Меня зовут Хорек, — сообщил он скромно. — Мое имя не повторяет названия самого могущественного из лесных великанов, как имя моего брата; хорек — разновидность крысыnote 149, животного, живущего своим умом. Меня назвали правильно. Мое племя не ошиблось, дав мне это имя. Но не у всех индеев есть свои имена. У моего великого брата, который однажды сказал нам, что надобно снимать скальпы со всех белых, а теперь говорит, что скальпы снимать надо, но не со всех белых, у него имени нет. Бледнолицые зовут его Питером. Это хорошее имя. Но это имя бледнолицых. Мне бы хотелось узнать настоящее имя моего брата. Нам неведомо, к какому народу он принадлежит, к какому племени. Одни говорят, что он оттава, другие — что айова, а иные даже полагают, что он сиу. Я слышал, что он из Делавэраnote 150, из Страны восходящего солнца. Есть и такие среди индеев, которые думают и говорят, что он чироки! Но у этих людей вместо языка змеиное жало. Я этому не верю. Это ложь. Так говорят лишь для того, чтобы навредить моему брату. Так говорят плохие индеи. Но нам безразлично, что говорят они. Пусть говорят.

Братья мои, я хочу, чтобы мы знали, из какого племени этот великий вождь, который то велит снимать скальпы, то велит не снимать. Может, тогда мы поймем, почему он говорит по-разному. Я верю всему, что он говорит, но желал бы знать, почему он так говорит. Всегда хорошо знать, почему мы верим тому или иному. Я слышал, как мой брат посоветовал отпустить этого бортника к его народу, но не понимаю, почему это было бы правильнее всего. Наверное, это потому, что я бедный индей: недаром меня зовут Хорьком. Я то самое животное, которое пролезает в маленькие отверстия. Такова моя природа. Бизон скачет по открытым прериям, и догнать его по силам только всаднику. А с хорьком все иначе: он пролезает в маленькие отверстия. Но он всегда смотрит, куда идет.

Великий вождь без имени и племени говорил о скво бортника. Этот вождь боится такого великого колдуна и желает, чтобы он ушел, взяв с собой все, что есть в его вигваме. У него нет скво. В его доме живет молодая скво, но она не его скво. А значит, нет нужды отпускать ее вместе с колдуном. Если мы возьмем ее скальп, это не может обернуться для нас вредом. Здесь мой брат ошибается. Пчелы жужжали слишком близко — от его уха. А у хорьков, как у всех прочих животных, острый слух; и я слышал, что эта молодая скво вовсе не приходится скво бортнику.

Ежели индеям надлежит брать скальпы со всех бледнолицых, то почему бы нам не начать с тех, что уже находятся в наших руках? Нож готов, голова рядом, нужна лишь рука, которая возьмется за нож. Но и рук таких в избытке. Бедному маленькому хорьку, который в поисках добычи пролезает в самые маленькие отверстия, кажется неправильным отпускать уже пойманную добычу. Я буду доволен, если мой великий брат, который не велит нам снимать скальп с бортника и той, которую он называет его женой, скажет нам, из какого он племени. Я — невежественный индей, а потому хочу узнать, что только можно; и это я тоже хочу узнать. Может, тогда мы поймем, почему вчера он дал нам один совет, а сегодня совсем другой. Для этого есть своя причина. И я хочу ее узнать.

И Унгкве медленно опустился наземь. Он говорил чрезвычайно скромно, всем своим видом выказывая собственное ничтожество. Точно так же ведет себя порой какой-нибудь наш демагог, который рассыпается в комплиментах своей аудитории, не переставая при этом умалять собственные заслуги и выдавая себя чуть ли не за последнего человека. Питер с первых же слов Унгкве понял, что имеет дело с умным противником, и постарался ничем не выдать охватившего его возмущения, вызванного тем, что столь незадачливый вождь осмелился ему противоречить. Питер, человек бывалый, владел всеми хитроумными приемами властвования над людьми и собирался с их помощью достигнуть великой цели. Таковой было фактическое уничтожение белой расы, и во имя этой идеи он был готов на все. Но сейчас, когда впервые за много лет во мраке его души мелькнул проблеск человечности, против него неожиданно выступил один из тех людей, которых ему стоило огромного труда склонить на сторону своих заветных планов! Будь это хотя бы прославленный вождь, с этим еще можно было бы примириться; но против него, против Питера, поднял голос человек, который, судя по его прошлой жизни, хорошо известной Питеру, не имел ни малейшего права открывать рот на таком синклите. Неудивительно, что дикарь, на протяжении многих лет пользовавшийся непререкаемым авторитетом и не привыкший к возражениям, кипел от возмущения. Скрывая его под маской невозмутимого спокойствия, таинственный вождь встал, чтобы ответить Унгкве.

— Мой брат сказал, что он Хорек, — начал Питер, оглядывая круг суровых лиц, устремленных в его сторону. — Хорек — животное маленькое. Он проползает сквозь самые мелкие отверстия, но в этом нет ничего хорошего. Он ни на что не годен. И когда он проходит сквозь мелкие отверстия, то вовсе не для того, чтобы сделать добро индеям, а лишь ради своих интересов. Мне хорьки не нравятся.

Мой брат не опасается бортника. А сам он может сказать, о чем жужжит пчела? Если может, пусть расскажет нам. Пусть покажет нашим молодым людям, где они найдут еще меда, где забьют медведя для следующего праздника, где прячутся в лесах воины.

Мой брат говорит, что у бортника нет скво. Откуда ему это известно? Он жил с бортником в одном вигваме, греб с ним в одном каноэ, ел вместе с ним и скво оленину? Хорек — тварь очень маленькая. Она может пробраться в жилище бортника и подсмотреть, кто там живет, что там делают, что едят, кто его скво, а кто не его. Поступил ли так наш хорек? Я его там ни разу не видел.

Братья, Великий Дух поступает по-своему. Он не останавливается на своем пути, чтобы выслушивать хорьков, хотя знает, что такие животные существуют наряду со змеями, жабами и вонючками. Великий Дух всех их знает, но не обращает на них внимания. Он мудр и прислушивается только к голосу своего разума. Совету великих вождей надо следовать его примеру. Поступать лишь по своему разумению. Это будет мудро. А прислушиваться к мнению хорька неразумно.

Братья, вам только что сказали, что этот хорек не знает, в каком племени я родился. А к чему вам это знать? Было время, индеи вели себя безрассудно. Бледнолицые забирали одно за другим их охотничьи угодья, а они откопали топор войны и пошли с ним против своих друзей. Индеи снимали скальпы с индеев. Индей ненавидел индея, одно племя ненавидело другое. Я не принадлежу ни к одному племени, никто не может ненавидеть меня из-за моего народа. Вы видите мою кожу. Она красная. Этого достаточно. Я снимаю скальпы, курю трубку костра, говорю и хожу, хожу без устали по разным дорогам, но не ради одного племени, а ради всех индеев. У меня нет племени. Кое-кто называет меня «Лишенным племени». Лучше носить это имя, чем зваться Хорьком. Я кончил.

Приведенные Питером аргументы звучали столь убедительно, что большинство присутствующих вообразили, что Хорек заползет сейчас в какую-нибудь щель и скроется из виду. Но не тут-то было! Унгкве был демагогом, пусть на индейский манер. А демагоги принадлежат к той категории людей, которые, выражаясь привычным для нас, американцев, жаргоном финансистов, умеют «извлекать прибыль» даже из обвинений в их адрес. Ничуть не испугавшись и не смутившись, он, как всякий заядлый спорщик, немедленно вскочил, чтобы дать отпор Питеру, но с таким приниженным видом, что ни у кого не повернулся бы язык обвинить его в самонадеянности.

— Безымянный вождь ответил, — сказал он. — Я рад. Я люблю его слушать. Мои уши всегда широко открыты для его слов, от них мой разум становится сильнее. И я понял, что ему лучше не иметь племени. А то ведь он может оказаться чироки, а это вряд ли придется по душе нашим воинам.

Это был хорошо рассчитанный удар, замаскированный самым тщательным образом. Чироки было племя, наиболее ненавистное всем присутствовавшим на Совете вождям — им на долю выпала роль карфагенян в Древнем Римеnote 151. Лучше уж не иметь племени вообще, чем быть чироки. Чироки хуже хорька.

— Братья, нас призывали убить всех бледнолицых. Мне нравится этот совет. Земля не может иметь двух хозяев. Если она принадлежит бледнолицему, — значит, индей ее лишен. А если она принадлежит индею, — значит, у бледнолицего ее нет. Но вождь без племени уговаривает нас не убивать всех бледнолицых подряд. Он хочет убить всех здешних белых, кроме бортника и его скво. Он считает бортника колдуном, который может нанести большой вред нам, индеям. Он хочет, чтобы его отпустили.

Братья, я думаю иначе. Лучше убить бортника с его скво, пока это в наших силах, и пусть не будет такого бортника-колдуна, который держит в страхе индеев. Если такой вред индеям способен нанести один бортник, то на что способно целое племя бортников? Я не хочу присутствовать при его колдовстве. Уметь разговаривать с пчелами очень опасно. Никому не следует обладать такой силой. Лучше я больше никогда не попробую меду, чем стану жить среди бледнолицых, умеющих беседовать с пчелами.

Братья, мало того, что бледнолицые знают куда больше, чем краснокожие, они еще умеют заставить пчел оповещать их, где есть мед, где находятся медведи, а где прячутся в засаде воины. Нет! Давайте оскальпируем этого бортника, умеющего разговаривать с пчелами, вместе с его скво, чтобы такое колдовство больше никогда не повторилось. Я сказал.

Питер больше не поднялся. Он понимал, что чувство собственного достоинства повелевает ему промолчать. Многие вожди высказали теперь свое мнение короткими поучительными фразами. Впервые с того времени, как таинственный вождь призвал к крестовому походу против бледнолицых, настроение окружающих обернулось против него. Хорек больше не произнес ни слова, но оброненные им намеки были подхвачены другими. У дикарей, как и у людей цивилизованных, зародившийся поток неизменно находит выход. У Питера хватило дальновидности понять, что, продолжая выгораживать Бурдона и Марджери, он лишь ставит под удар свой авторитет, а цели все равно не достигнет. И тут он проявил себя еще более искусным стратегом, чем Унгкве, умело обратив свое поражение в победу. После того как вожди еще целый час обсуждали эту тему и таинственный вождь понял, что упорствовать в своем новом решении бессмысленно, он отказался от него, но с таким тактом, что ему позавидовал бы сам герцог Веллингтон, задумай он пойти на уступку католикам или согласиться на проведение парламентской реформы. Причем сделал он это весьма своевременно, как бы плывя по течению высказываний и с прямотой, обезоружившей его противников.

— Братья, — сказал Питер в заключение полемики. — Мои глаза обманули меня. Туман, случается, застилает очи, и тогда они плохо видят. Я был в тумане. Дыхание моего брата разогнало туман. Теперь я вижу хорошо. Я вижу, что бортникам не следует жить. Пусть этот бортник умрет, и его скво тоже.

На этом дискуссия, естественно, закончилась. Было принято торжественное решение уничтожить всех белых, находящихся на прогалинах. Принимая его, Питер нисколько не кривил душой. Он был вполне искренен. Совет продолжался еще два часа, занимаясь более важными вопросами, а когда все поднялись, Питер окончательно примирился с заключением Совета. Теперь в его власти было одно — определить детали предстоящей операции по уничтожению белых.

ГЛАВА XXIII

До следующего дня обитатели Медового замка не видели ни одного индейца. Сообщение о бракосочетании сестры Гершом и Дороти встретили довольно спокойно — оно не явилось для них полной неожиданностью. От приготовления свадебного торта они были вынуждены отказаться; что же касается подобающих в подобных случаях церемоний, то пришлось ограничиться теми, о которых мы поведали выше.

Родственники Марджери не расстраивались из-за того, что не были приглашены присутствовать при торжественном акте, и приняли молодых так, как если бы он выдавал ее замуж, а она «стягивала с нее перчатку», как выражаются нынче молодые леди, обозначая жест, подчеркивающий дружеские отношения между юными женщинами. На прогалинах не теряют ни времени, ни сил на излишние любезности, но ситуацию обсудили и пришли к выводу, что все хорошо, ибо сделано по закону. Правда, мог возникнуть вопрос — по какому именно закону, по американскому или по английскому, так как, сдав Детройт, генерал Халл автоматически отдал под юрисдикцию противника не только всю территорию Мичигана, но и войска, расположенные на ней, временно отсутствовавшие и двигавшиеся ему на помощь. Впрочем, есть основания предполагать, что бракосочетание так или иначе было бы признано действительным, поскольку завоеванные области обычно сохраняют свои законы и обычаи, во всяком случае на какое-то время. В Медовом замке не обошлось, конечно, без шуточек и поддразнивания, как это всегда бывает на всех свадьбах, за исключением разве что круга наиболее культурных людей. Но ни Гершома, ни капрала никак нельзя было причислить к элите человеческого общества.

Около того часа, когда в замке обычно завтракали, появился Быстрокрылый Голубь, судя по его виду, возвратившийся с обычной охоты. Он принес оленину, несколько диких уток, подбитых в Каламазу, и трех или четырех луговых тетеревов.

Чиппева никогда не выказывал особых эмоций по поводу принесенной добычи, но на сей раз у него был явно расстроенный вид. Дороти, приняв из рук Быстрокрылого охотничьи трофеи, заговорила с ним.

— Спасибо тебе, Быстрокрылый Голубь, — произнесла молодая дама. — Ни один бледнолицый не мог бы быть таким добытчиком, как ты, а многие бы и наполовину не потянули.

— Что такое добытчик, а? — поинтересовался дикарь, понимавший все буквально. — Это хорошо? Или это плохо, а?

— О, конечно хорошо! У меня бы язык не повернулся отозваться плохо об охотнике, который так хорошо о нас заботится.

— Тогда что это значит?

— Это слово означает охотника, который приносит много еды своей жене и детям.

— Тебе достаточно, а?

— Мне достаточно, Быстрокрылый Голубь, спасибо тебе за твое усердие. Еда индеев, однако, не всегда годится христианскому народу, хотя тело сыто. Здесь, на прогалинах, мне не хватает многих вещей, к которым я привыкла в прежней своей жизни.

— А чего скво не хватает, а? Может, индей его когда-нибудь отыщет.

— Спасибо тебе, Быстрокрылый Голубь, благодарю тебя от всего сердца за твои слова, не меньше чем если бы ты уже сделал все, что собираешься сделать. Ведь желание помочь другому уже благодеяние, даже если за ним не следует поступок. Но в этих местах, на прогалинах Мичигана, тебе никогда не найти пищи, какую стряпают себе бледнолицые. Когда чрево предается воспоминаниям о всех вкусных вещах, существующих в Америке, им нет ни начала, ни конца. Больше всего мне недостает чая. За ним следует молоко. На третьем месте, пожалуй, гречневая каша и кофе. Кофе, наверное, можно еще приготовить из лесных растений, а вот чай заменителей не имеет. Потом, я люблю белый хлеб, особенно с маслом, картошку и многое другое, что с удовольствием ела до той поры, пока не приехала сюда, в Край заходящего солнца. А уж о пирогах и пирожных я стараюсь и не думать!

Быстрокрылый Голубь, не спуская внимательного взора с лица молодой женщины, напряженно вслушивался в перечень ее излюбленных блюд родной кухни. Когда она замолчала, он поднял палец, взглянул на нее многозначительно и произнес:

— А почему ты не идешь обратно, ко всем этим вкусным вещам? Бледнолицым лучше есть пищу бледнолицых, а пищу индеев оставить индеям.

— По мне, Быстрокрылый Голубь, так и должно быть. Оленина, птицы из прерий, дикие утки, форель, медвежатина, дикие голуби, вся рыба, что водится в этих западных реках, очень хороши для тех, кто вырос на этой пище, но раздражают нёбо человека с востока. Я готова хоть каждый день есть жареный бифштекс вместо бизоньей вырезки и домашнюю курочку вместо лесной птицы.

— Да. Так чувствует бледнолицая скво. Лучше идти обратно к себе и кушать, что хочешь. Лучше идти побыстрее, совсем быстро, лучше сегодня.

— Ну я не так уж тороплюсь, Быстрокрылый Голубь, прогалины мне нравятся, я готова пожить здесь еще немного, посмотреть, что собираются сделать все эти индеи, о которых мне рассказали. Устроились мы тут неплохо, отношения у нас с твоим народом хорошие, сейчас разумнее не двигаться с места. Кругом идет война, в такое время путешествовать опасно, так говорят мне мужчины. Когда Гершом и Бурдон захотят двинуться в путь, я тоже буду готова.

— Лучше идти сейчас, — ответил Быстрокрылый Голубь и направился к ручью, где встал на колени и жадно припал ртом к воде. Серьезный тон, которым он дал свой совет, и многозначительное выражение его лица привлекли внимание миссионера, который, всецело находясь во власти своей идеи, решил, что стремление избавиться от белых так или иначе связано с нежеланием индейцев согласиться с тем, что они евреи. Он был немало удивлен и разочарован упорством, проявленным вождями, и, пребывая в таком настроении, все происходящее вокруг неизбежно связывал с этим обстоятельством.

— Я надеюсь, Быстрокрылый Голубь, — сказал он чиппева, следуя за ним к ручью, — я надеюсь, вожди не обиделись на мои слова о еврейском происхождении вашего народа. Я так думаю, что принадлежать к богоизбранному народу великая честь, а не позор. Надеюсь, я не оскорбил вождей, причислив их к евреям.

— Не думают ничего об оскорблениях, — возразил индеец-буквалист, поднимаясь с колен и вытирая рот тыльной поверхностью руки. — Думают, какая разница — еврей или индей.

— Я бы, например, был счастлив сказать, что являюсь потомком детей Израиля.

— Если счастлив, почему не сказать? Счастлив — это хорошо. Индей все любят быть счастливы.

— Потому что я не могу этого сказать, не изменяя истине. Мои предки не дети Израиля, а неевреи. Иначе я бы с гордостью говорил, что я еврей, но не по вере, а по происхождению. Я полагаю, у вождей нет оснований обижаться на меня за то, что я говорю, что думаю.

— Говорю тебе, не обижаются, — возразил Быстрокрылый чуть сухо. — Не думают, еврей или индей. Знают, это без разницы. Охотятся там же, дичь — одна, скальпы — одинаковые. Разницы нет, и не беспокоятся.

— Я рад, я очень рад, но если это так, если вожди не в обиде, почему ты советовал Дороти столь поспешно покинуть прогалины? Нехорошо пускаться в путь без молитвы, не подготовившись заранее. Почему же в таком случае ты ее торопил с отъездом?

— Когда индей выкапывает топор войны, скво лучше отправиться домой. На прогалинах полно воинов, в прериях полно воинов, в лесах полно воинов. Когда это так, скво лучше идти домой.

— Так-то оно так, но ведь индейцы нам не враги. Они, слава Богу, наши друзья и не причинят нам вреда. Питер великий вождь, молодые люди его слушаются. А Питер наш друг. Питер на нашей стороне, милостивое Провидение указывает, когда, куда и как нам идти, бояться нам нечего. Я верю в милость Провидения.

— Кто он такой? — наивно поинтересовался Быстрокрылый Голубь, чье знание английского языка не простиралось до понимания столь привычных для нас, но сложных для него понятий. — Он знает все тропы, а?

— Да, и направляет нас на правильный путь, особенно на тот, что нам во благо.

— Лучше будет, если он укажет вам путь в Детройт. Это сейчас хороший путь для всех бледнолицых.

С этими словами, произнесенными с большим значением, чиппева направился от ручья к собачьей будке, около которой бортник кормил своего верного друга Хайфа.

— Рад тебя видеть, Быстрокрылый Голубь, — радушно приветствовал его Бурдон, не прерывая, однако, своего занятия. — Я видел, что ты, как всегда, пришел нагруженный. Не оставил ли ты часть добычи на прогалинах, не нужно ли сходить за ней вместе с тобой?

— Открой ухо, Бурдон, слушай, что скажет индей, — серьезно ответил чиппева. — Вот собака наестся, пойдем со мной Есть что сказать. Лучше услышать, пока мы можем слышать

— Я буду готов через минуту. Это, Хайф, мой хороший друг, он понравится любой разумной собаке, а ты, Хайф, всегда был разумным псом. Ну вот, я и готов, уши мои широко открыты, впрочем, нет, прежде я сообщу новость для твоих ушей. Мой добрый друг, Быстрокрылый Голубь, знаешь ли ты, что я женился?

— Женился, а? Получил скво, а? Где ты ее взял?

— Здесь на прогалинах, конечно, где еще мне было ее взять? На прогалинах есть лишь одна девушка, которую я мог просить стать моей женой, я попросил, и она ответила согласием. Вчера на пути из Круглой прерии пастор Аминь нас обвенчал. Значит, мы с тобой теперь на равных. Когда ты хвастаешь твоей женой, которую оставил дома в вигваме, я могу хвастать своей, которая здесь со мной. А Марджери такая девушка, что есть чем хвастать.

— Да, эта скво хорошая. Эта скво мне очень нравиться. Никогда не видеть лучше. Свою скво лучше всегда держать в собственном вигваме.

— Ну, моя скво живет в моем собственном вигваме. Медовый замок принадлежит мне, и Марджери делает ему честь.

— Индей не то имеет в виду. А вот что. Лучше держать скво там, где живут бледнолицые, лучше иметь свой дом там. Моя скво где, а? Дома в моем вигваме, смотрит за детишками, мелет зерно, на земле работает. И для белой скво так лучше — дома, за работой.

— Мне кажется, я понял, что ты хочешь сказать, Быстрокрылый Голубь. Но мы и сами собираемся поехать домой до наступления зимы, когда англичане и янки чуть утихомирятся. А как раз сейчас ездить по Мичигану небезопасно, да ты и сам это знаешь, друг мой.

Индеец растерялся, не зная, как объясниться так, чтобы Бурдон его понял. С одной стороны, им владело чувство верности краснокожим, смешанное со страхом перед Питером и остальными великими вождями. С другой — он испытывал непреодолимую симпатию к бортнику. После минутного размышления он решил изменить тактику и внушить свою мысль бортнику иным путем. Настойчивость Быстрокрылого определялась отнюдь не женитьбой бортника, — острый глаз индейца давно заметил склонность Бурдона. Он и без того не помышлял, чтобы разлучить своего друга с семейством Уоринга, хотя допускал, что тот может выбрать иную дорогу, чем миссионер и капрал. Главной его целью было оказать услугу самому Бурдону, а что при этом кто-то из окружения последнего выиграет, а кто-то останется внакладе, было ему глубоко безразлично. Из любви к истине мы не можем не признать, что даже обаяние Марджери, ее естественность и живой интерес ко всему окружающему не тронули каменное сердце дикаря. А вот с ее мужем индейца связывали тесные узы дружбы, порожденные его восхищением образом жизни и профессиональным мастерством бортника, их близким общением в устье реки, а главное — тем, что Бурдон спас его из рук врага.

Нельзя не удивляться тому, что чиппева не разделял страха Питера перед волшебством бортника, хотя был осведомлен обо всем, что произошло накануне в Круглой прерии. То ли он лучше знал привычки Бурдона, то ли помнил о секрете Источника Виски, а может, все дело в том, что, ближе общаясь с белыми, привык к их странностям, но колдовские способности бортника внушали ему меньше опасений, чем кому-либо с кожей того же цвета и с той же биографией на много миль вокруг. Одним словом, бортника Быстрокрылый Голубь считал своим другом, а на остальных бледнолицых в его компании смотрел как на случайных спутников. Теперь, когда Марджери стала женой Бурдона, его интерес к ней несколько повысился, но это было далеко не то чувство, какое она, без малейших усилий со своей стороны, вызывала в груди Питера своим вниманием к нему, мягкостью и неподдельной веселостью.

Итак, подумав с минуту, чиппева сказал:

— Нет, небезопасно здесь для янки и их друга — индея. Не думаю, что мой скальп уцелеет, если вождь прознает про то, что я служил у янки гонцом. А скальп лучше сохранить. Этому потаватоми я стараюсь не попадаться на глаза. Про них мне все известно. Известно, что они говорят, известно, что делают, даже что думают — и то известно.

— А вчера я не видел тебя, Быстрокрылый Голубь, среди молодых воинов в Круглой прерии.

— Знаю слишком много, потому туда не ходить. Там Воронье Перо и потаватоми. Лучше не ходить рядом, когда их глаза открыты. Возьму их сонными. С такими индеями так лучше. Поймаю как-нибудь. Твое ухо сейчас открыто, Бурдон?

— Широко открыто, мой друг, что ты хочешь нашептать в него?

— Питер явится, смотри на него во все глаза. Если он в мыслях и говорит мало, то когда заговорит, не обращай на его слова внимания. А если он улыбается и тебе большой друг, сними с него скальп.

— О чем ты, чиппева? Питер мой друг, живет в моем доме, ест мой хлеб, как я могу? Одна и та же рука касается его и меня.

— Что лучше — его скальп или твой? Если он, когда придет, очень тебе большой друг, значит, чей-то скальп снимут — или его, или твой. Да, да, именно так. Я знаю индея лучше, чем ты, Бурдон. Ты хороший бортник, но индей ты плохой. Каждый идет своим путем, у индея тоже своя дорога. Питер, когда приходить домой, много-много смеяться и очень большой тебе друг, значит, хочет иметь твой скальп. А если не улыбаться, не очень большой тебе друг, а смотреть в землю и все думать, думать, думать, значит, не желать тебе вреда, а стараться вызволить из рук вождей. Вот и все.

И Быстрокрылый Голубь спокойно удалился, оставив своего друга в мучительных размышлениях по поводу альтернативы — брать или не брать скальп! Бортник прекрасно понял все, что ему сообщил Быстрокрылый. Бурдон не сомневался, что чиппева с помощью одному ему ведомых способов узнает все, что происходит вокруг него на прогалинах, и был абсолютно уверен в искренности и доброжелательности индейца. Краснокожий долго помнит обиду, но и благодеяние не забывает никогда. Этим он выгодно отличается от подавляющего большинства бледнолицых, вытесняющих его расу, которые всегда помнят причиненное им зло, а вот оказанные им добрые деяния, как правило, забывают.

Бурдону было совершенно ясно, что Быстрокрылый Голубь предвидит наступление кризиса в ближайшие дни. Речь друга и все его поведение не произвели бы на бортника столь сильного впечатления, будь он человеком одиноким, ни с кем не связанным, а потому довольно равнодушным к опасностям жизни в приграничье, каким был при первой встрече с чиппева. Но ныне все изменилось. Сейчас он был способен думать только о Марджери и ее благополучии, а раз о Марджери, то опосредованно и о Долли с ее мужем. Ошибиться в намерениях Быстрокрылого Голубя было невозможно. Он предупреждал о нависшей над ними опасности, которая была связана с поведением Питера. Слова индейца об улыбчивом или скучливом выражении лица у таинственного вождя также были недвусмысленны; значит, следовало внимательно наблюдать за индейцем и в зависимости от увиденного решить, как быть дальше — бить тревогу или успокоиться.

Бурдону не пришлось долго терзаться сомнениями. Не прошло и получаса после ухода Быстрокрылого Голубя, как на тропе к Медовому замку показался Питер. Еще издалека наш герой увидел, что тот мрачен и погружен в свои мысли. Чем ближе он подходил к дому, тем очевиднее это становилось, так что бросилось в глаза не только бортнику, но и прочим его обитателям. Одной из первых эту перемену в настроении Питера заметила Марджери, хотя бортник ей ничего не говорил, а заметив, отреагировала на нее по-своему, преодолев обычную для молодых жен застенчивость, которая при иных обстоятельствах могла бы заставить ее вести себя более сдержанно. Когда Питер остановился у ручья, чтобы испить воды, Марджери приблизилась к нему, причем первой из всех, и обратилась со словами привета.

— У вас усталый вид, — сказала Марджери.

Голос ее звучал робко, держалась она несмело, но на лице ее было написано неподдельное сочувствие. Да и подошла она не с пустыми руками. Перед собой Марджери держала блюдо с ароматным излюбленным кушанием обитателей лесов — мясом, тушенным в собственном соку, с несколькими гарнирами, приготовленными по рецептам цивилизованной кухни.

— И не только усталый, но — позволю себе сказать — расстроенный, — добавила Марджери, ставя блюдо на примитивный столик, установленный в этом месте для удобства тех, кто не привык к трапезам в определенные часы. — Ешьте, пожалуйста, — промолвила Марджери. — Я сама приготовила эту еду так, как вам нравится.

Индеец внимательно посмотрел на смущенную прелестную девушку, которая так старалась угодить его вкусу, и помрачнел еще больше. Усталый и голодный, он некоторое время жевал молча, если не считать немногословных изъявлений благодарности. Утолив голод, он отодвинул блюдо с остатками еды, и Марджери, старавшаяся предугадать каждое его желание, уже было собралась унести блюдо, но Питер пальцем поманил ее к себе, давая понять, что хочет что-то сообщить. Марджери безропотно повиновалась, хотя личико ее вспыхнуло всеми красками закатного неба. Но между этими двумя людьми установились настолько доброжелательные и доверительные отношения, что Марджери приблизилась к Питеру так же спокойно, как если бы он был ее отцом.

— Скажи, молодая скво, колдун сделать, как я велел, а? — спросил Питер, слегка улыбнувшись, впервые после своего возвращения.

— Кого вы имеете в виду под колдуном? — спросила новобрачная, зардевшись от непонятного ей самой смущения.

— Обоих. Один колдун говорить свою молитву. Другой брать молодую скво за руку и вести в свой вигвам. Вот я о чем.

— Нас с Бурдоном обвенчали, — ответила Марджери, опуская глаза долу, — если вас интересует это. Надеюсь, Питер, вы думаете, что у меня будет хороший муж?

— Тоже надеюсь, хотя никогда никто ничего не знать до поры до времени. Сначала все хорошо, индей хороший, и скво хорошая. Но это как погода. То идет дождь, то дует ветер, то светит солнце. Так с индеем, так и с бледнолицым. Без разницы. Видишь вон ту тучку? Сейчас она есть маленькая. Но как задует ветер, она расти, расти, и вот уже ничего нет — только сплошная туча. Но засияет солнце, и ее нет как нет. Над головой чистое небо. Вот так и с мужем надо себя вести.

— Мы с Бурдоном именно так и будем всегда жить. Когда мы вернемся к нашему народу, Питер, и устроимся как следует в вигваме для бледнолицых, будем есть их пищу, пить их напитки и пользоваться всеми удобствами быта, вы приедете к нам в гости, посмотреть на наше счастье, и поживете у нас. Мне бы хотелось, чтобы вы посещали нас каждый год, привозили оленину, а Бурдон взамен давал вам пороху, пуль, одеял, все, что захотите, кроме «огненной воды». Ее он поклялся ни одному индею никогда не давать.

— Больше не искать Источник Виски, а? — поинтересовался Питер, до глубины души тронутый искренним радушным приглашением молодой женщины. — Так лучше, так лучше. Пусть меда много-много, а «огненной воды» совсем нет. От нее вся погибель индеям. Приезжать — это ладно. Я приеду, если…

Здесь Питер прикусил себе язык, и никакие вопросы Марджери не могли заставить его закончить фразу. И смотрел вождь на посерьезневшее личико новобрачной так, что ею овладело чувство беспредельного беспокойства, чтобы не сказать — тревоги. Он так и не высказал свою мысль до конца. Марджери, однако, не отходила от него, стараясь, чем только могла, ублажить старика, словно она была его дочерью. Спустя некоторое время к ним присоединился Бурдон. Мужчины обменялись дружескими приветствиями, причем таинственный вождь косился на не менее таинственного бортника с явным уважением, граничившим с благоговением. Это не ускользнуло от внимания бортника, с ходу сообразившего, что повышением своего авторитета он обязан сцене, разыгравшейся в тот день в Круглой прерии.

— Большой Совет закончился, Питер? — осведомился Бурдон после непродолжительного молчания.

— Да, закончился. В Круглой прерии больше нет Совета.

— А вожди? Ушли восвояси своими тропами? Где мой старый знакомый Воронье Перо? Где все остальные, Медвежий Окорок, например?

— Все ушли. Сейчас больше нет Совета. Пришли к согласию, что делать, и разошлись.

— А краснокожие всегда выполняют свои решения? Всегда ли делают то, что обещают!

— Конечно. Каждый верен своему слову. У индея такой закон. А у бледнолицего не такой, а?

— У бледнолицых тоже такой закон, Питер, и закон этот очень хороший, но белые люди не всегда соблюдают свои собственные законы.

— Это плохо, Великому Духу это не нравиться, — с мрачным видом заверил Питер и медленно покачал головой. — Это очень плохо. Если индей говорить «я это сделаю», он сделает, если только сумеет. А сейчас, Бурдон, отошли скво, лучше скво не слышать, что говорят мужчины, хотя скво всегда хочет слышать.

Бурдон, рассмеявшись, повернулся к Марджери и повторил ей последние слова Питера. Молодая женщина покраснела и с такой готовностью поспешила к их огороженному пристанищу, как если бы обрадовалась возможности покинуть собеседников. Питер, выждав несколько секунд, огляделся вокруг, желая убедиться, что их никто не подслушивает. Лишь удостоверившись, что они здесь одни, Питер разомкнул уста.

— Ты был в Круглой прерии, Бурдон, видел там индеев, разных индеев — вождей, воинов, молодых людей, охотников, всех-всех.

— Да, был, Питер, всех их видел, и мне это красочное зрелище понравилось — боевая раскраска, значки, луки со стрелами, томагавки, всё знаки вашей храбрости.

— Понравилось, а? Да, глядеть приятно. А знаешь ли ты, Бурдон, что Совет собираться по моей просьбе? Знаешь, а?

— Я слышал, вождь, как ты говорил, что хочешь созвать Совет, значит, думаю, ты и созвал. Говорят, власть твоя над твоим народом велика, индеи тебя слушают и поступают, как ты велишь.

При этих словах бортника Питер помрачнел еще больше, и по его темному лицу мелькнуло изредка появлявшееся на нем выражение безграничной свирепости. Но он, как обычно, быстро овладел собой.

— Иногда так, иногда иначе, — ответил он. — Вчера было иначе. Есть там один вождь, он хотеть подмять Питера под себя. Он хотеть, но у него не получаться. Я уверен, потому что хорошо знать Питера и того вождя тоже хорошо знать.

— Это для меня новость, Питер, удивительная новость. Я-то думал, что даже у великого вождя Текумсе не было такой власти, как у тебя.

— Да, Питер довольно большой вождь, это правда. Но у индеев как? Говорить может каждый, и никто не знает, кого Совет слушать. Он слушать то одного, то другого. Ты, Бурдон, слышал, как говорил Дубовый Сук, а? Скажи мне, слышал?

— Вспомни-ка, Питер, ни одного из тех, кто выступал в Круглой прерии, я не слышал. И говорившего по имени Дубовый Сук не знаю.

— Большой негодяй! — выругался Питер по примеру обитателей гарнизонов, от которых он заимствовал свой английский. — Послушай, Бурдон. Лучше не становиться Питеру поперек дороги.

Бортник рассмеялся от всей души. Окрыленный собственным успехом вчерашнего сеанса черной магии и произведенным на зрителей бесспорным впечатлением, он вел себя с таинственным вождем куда более раскованно, чем прежде.

— Я тоже так считаю, Питер! — весело возопил молодой человек. — Я тоже так считаю! Что до меня, то я бы уж выбрал другую дорогу. Каждый идет своим путем, и умный не станет мешать другому идти так, как тот хочет.

— Да, так правильно, — с восхитительным прямодушием отозвался великий вождь. — Я не люблю, когда Питер говорит «да», а другой вождь говорит «нет». Так бизнес не делают. — Эта расхожая фраза белых торговцев была в большом ходу у индейцев, общавшихся с ними и перенявших их жаргон. — Скажу тебе одно, Бурдон: этот Дубовый Сук очень глупый индей, если ступать на мою тропу.

— Конечно, конечно, Питер, — поддакнул Бурдон, не отрываясь от своего занятия. Все это время он невозмутимо вертел в руках одно из своих профессиональных приспособлений, приводя его в порядок. — Кстати, как мне стало известно, я перед тобой в неоплатном долгу: говорят, что благодаря твоему совету моя скво попала в мой вигвам гораздо раньше, чем это случилось бы иначе. Ты, полагаю, знаешь — Марджери отныне моя жена. И я очень тебе благодарен за то, что смог жениться намного раньше, чем предполагал.

Тут Питер схватил Бурдона за руку и излил ему всю свою душу со всеми ее тайными надеждами, опасениями и помыслами. Он даже перешел на индейский диалект, один из тех, что, как он знал, были доступны пониманию бортника. Мы приводим его речь в свободном переводе, стараясь по мере возможности сохранить идиоматические особенности оригинала.

— Обрати ко мне свой слух, охотник на пчел и великий кудесник бледнолицых, и прислушайся к тому, что поведает тебе вождь, хорошо знающий краснокожих. И да войдут мои слова в твои уши, чтобы задержаться в твоем сознании. Эти слова несут вам добро. Выпустить такие слова на волю через то отверстие, в которое они вошли, будет немудро.

Мой молодой друг знает наши легенды. Из них не следует, что индеи были когда-то евреями; легенды гласят, что Маниту сотворил индейцев краснокожими. Они охотились в этих самых лесах с того момента, как земля была водружена на спину поддерживающей ее огромной черепахи. Бледнолицые утверждают, что земля движется. Если это действительно так, она движется не быстрее, чем шагает черепаха. А она не могла уйти далеко с тех пор, как Великий Дух снял с нее свои руки. Если земля движется, то вместе с ней движутся и леса, где охотятся наши племена. Может, при этом кто и потерялся, но только из числа бледнолицых, а индеи не терялись — здесь знахарь-проповедник заблуждается. Он так часто глядит в свою книгу, что ничего, кроме нее, не видит. Он не замечает ничего, что происходит пред его глазами, сбоку от него, сзади, вокруг. Я знавал подобных индеев; они способны видеть лишь одно. Бывает, олень перебежит дорогу такому индею, а ему и невдомек.

Таковы наши легенды. Они рассказывают, что земли эти были дарованы краснокожим, а не бледнолицым. И никто, кроме краснокожих, не имеет права охотиться здесь. Великий Дух установил свои законы и передал их нам. Они учат любить друзей и ненавидеть врагов. Ты этому не веришь, Бурдон? — спросил Питер, заметив, что бортник слегка поморщился, как бы не одобряя законов Маниту.

— Нам пастыри говорят иное, — ответил Бурдон. — Они уверяют нас, что Бог белого человека завещал любить всех людей, даже тех, что замышляют против тебя зло, и что к каждому следует относиться так, как ты желаешь, чтоб относились к тебе.

Питеру понадобилась почти целая минута, чтобы снова обрести дар речи, так поразила его эта доктрина. Правда, он в последнее время уже несколько раз слышал о ней, но она никак не укладывалась в его сознании.

— Таковы наши легенды, и таковы наши законы. Взгляни на меня. Пятьдесят зим старались сделать мои волосы белыми. Время может это. Но волосы — единственная часть индея, которая становится белой. В остальном он краснокожий. Это его цвет. По нему индея узнает дичь. По нему племена признают в нем своего. Все распознают индея по цвету его кожи. И он помнит, чем одарил его Великий Дух. Он привык к этим вещам, они его добрые друзья. А чужого он не любит. И чужеземцев — тоже. Белые люди — чужеземцы, индей не хочет видеть их на своей охотничьей тропе. Если они приходят поодиночке — убить несколько бизонов, отыскать немного меда, поймать бобра, — индей не против, индей охотно делится своим богатством. Но бледнолицые приходят иначе. Они не в гости приезжают, они являются как хозяева. Явятся и норовят остаться навеки. В каждый год из моих пятидесяти я слышал о новых племенах, изгнанных белыми с охотничьих угодий в сторону заходящего солнца.

Вот уже много сезонов, как я не перестаю об этом думать. Я пытался найти способ остановить бледнолицых. И понял — есть только одно средство. Или индеи воспользуются им, или все земли, на которых они испокон веков охотятся, отойдут к чужеземцам. Ни один народ не захочет по доброй воле отдавать свои земли. Они дарованы самим Маниту, настанет день, когда он может захотеть получить их обратно. Что же сумеет сказать ему в ответ краснокожий, который уступил свои владения бледнолицым? Нет, мы не допустим этого. Придется применить то единственное средство.

— Я, кажется, понимаю тебя, Питер, — сказал Бурдон, воспользовавшись наступившей паузой. — Единственное средство, о котором ты ведешь речь, — война. Война — индейский метод восстановления справедливости. Война против мужчин, женщин и детей.

Питер кивнул головой, не спуская с лица Бурдона горящего пристального взора, словно проникающего в самую душу бортника.

— Означает ли это, — продолжал последний, — что ты с твоими друзьями, вождями и их людьми, которых я видел в Круглой прерии, намерены начать с нас, шестерых белых, считая и двух женщин, по воле случая попавших вам в руки? Означает ли это, что первыми будут взяты наши скальпы?

— Первыми?! О нет, Бурдон, за многие годы рука Питера сняла множество скальпов. Слава о нем разошлась далеко, так что он теперь в селения белых ни ногой. И ищет он не янки, а любых бледнолицых. Повстречавшись в лесу или в прериях с бледнолицым, он старается заполучить его скальп. И так на протяжении ряда лет. Питер уже снял много скальпов.

— То, что я услышал от тебя, Питер, ужасно, лучше бы ты этого не рассказывал. Мне и раньше говорили о тебе нечто подобное. Но, после того как я оказался с тобой под одной крышей и мы вместе ели, пили, спали и ходили, я не то что вознадеялся, но даже уверовал, что это неправда.

— Это правда. У меня одно желание — извести всех бледнолицых. Сделать это необходимо, иначе они изведут всех индеев. Выбора нет. Или наш народ погибнет, или ваш. Я краснокожий. Мое сердце подсказывает мне, что умереть должны бледнолицые. Это они, а не краснокожие, живут на чужих землях. Они виноваты, мы правы. Но, Бурдон, у меня среди бледнолицых есть друзья, а с друзей не принято снимать скальп. Я не понимаю той веры, что велит возлюбить врагов своих и делать добро тем, кто чинит тебе зло, это странная вера. Я бедный индей и не знаю, что и думать о такой вере! И не буду знать, пока собственными глазами не увижу кого-нибудь, кто так поступает. А вот друзей надо любить, это справедливо. Твоя скво мне как родная дочь. Я зову ее дочкой, и ей это известно, а язык мой не раздвоен, как у змеи. Он говорит только то, что я думаю. Было время, я и твою молодую скво собирался оскальпировать, потому что она бледнолицая скво и может произвести на свет бледнолицых детей. А сейчас я не хочу ее скальпа, моя рука никогда не нанесет ей вреда. Моя мудрость поможет ей уйти из рук краснокожих, которые желают получить ее скальп. И тебе тоже поможет. Ты ее муж, ты великий колдун, повелевающий пчелами, и рука моя не поднимется причинить тебе зло. Открой уши пошире, пусть они вместят большую правду, что я поведаю тебе.

И Питер рассказал, как пытался выгородить Бурдона и Марджери и тем споспешествовать их уходу в селения белых и как его усилия потерпели полный крах. Не скрыл он и того, что именно его, Питера, деятельность на протяжении всей , жизни так распалила индейцев, что теперь он и сам не в состоянии остудить их воинственный пыл. Короче говоря, он как на духу выложил Бурдону все, что происходило на Совете — читателю это уже известно, — и в заключение изложил свой план спасения Бурдона и Марджери от гибели, которую он совсем недавно с такой радостью предвкушал. Питер не стал также замалчивать одно обстоятельство, наполнившее Бурдона таким ужасом и отвращением к собеседнику, с величайшим хладнокровием рассуждающему на эту тему, что разговор грозил прерваться, поставив этим исход всей затеи в зависимость только от силового решения, которое, разумеется, означало бы гибель для всех белых. Дело в том, что Питер по простоте душевной дал понять, что печется о спасении лишь Бурдона и Марджери, спутникам же их по-прежнему желает смерти, ничуть не отличаясь этим от прочих индейцев.

ГЛАВА XXIV

Итак, Питер деловито, ничего не утаивая, изложил свои соображения по поводу предстоящей операции Бурдону, который почувствовал, что у него кровь стынет в жилах от ужаса, хотя лично ему она ничем не угрожала. Оценив по достоинству после всех речей фанатичного дикаря его непритворное желание спасти самого Бурдона и Марджери, а искренность Питера не могла вызывать сомнений после его кровожадных заявлений, изложенных с ледяным спокойствием, Бурдон все же не мог себе представить, каким образом он со своей очаровательной женой смогут вырваться из окружения краснокожих врагов. Мысль о том, что он попытается спасти жизнь себе и Марджери, бросив на произвол судьбы товарищей, была ему невыносима. За все годы бортничества, полные приключений и риска, Бурдон ни разу не ощущал угрозу смерти столь близко от себя и не был этим так подавлен.

И тем не менее наш герой не утратил мужества. Он с первых же слов Питера понял, сколь велика нависшая над ними опасность, отчетливо представил себе, какая страшная участь уготована им, если они действительно попадут в руки воинов, старающихся превзойти друг друга в изобретении изощреннейших пыток для бледнолицых, и все же, не переставая ужасаться в душе, со стоическим спокойствием, делающим ему честь, выслушал великого вождя до конца.

А Питер говорил так, что и без того страшная перспектива становилась еще страшнее. Правдивая, предельно откровенная, деловитая, если можно так выразиться в данном случае, манера изложения придавала его рассказу чуть ли не графическую выразительность. Сочтя свою задачу выполненной, таинственный вождь с достоинством поднялся и направился к рощице, где миссионер и капрал, лежа на траве, строили предположения, что в ближайшем будущем предпримут собравшиеся поблизости отряды краснокожих. Но при виде приближающегося Питера одержимый своей идеей священник стал сетовать на то, что так и не сумел уговорить индейцев признать себя потомками евреев.

— Устали — лежите днем, как больная скво, а? — насмешливо произнес индеец. — А погода такая хорошая, лучше вставать и идти со мной говорить с другими вождями.

— С большим удовольствием, Питер. — Миссионер проворно вскочил на ноги. — Там я смогу еще раз попытаться доказать твоим друзьям истинность своих слов.

— Да, индей любить слышать правду, ненавидеть слышать ложь. Можешь сказать им все, что хочешь. Он тоже идти, а? — Питер ткнул пальцем в сторону капрала, который продолжал лежать, всем своим видом показывая, что он не в восторге от предложения таинственного вождя.

— Я отвечу за моего друга: да, он тоже идет! — весело откликнулся доверчивый миссионер. — Веди нас, Питер, мы идем за тобой.

Капралу не оставалось ничего иного, как по примеру пастора Аминь последовать за вождем, решительным шагом двинувшимся к роднику на низинной полянке, где происходило ранее описанное нами совещание Совета вождей. Место это, находившееся милях в двух от укрепленного дома бортника, в силу своего расположения было сокрыто от глаза и уха постороннего. Продолжая шагать рядом с миссионером за великим вождем, капрал, однако, недовольно ворчал по поводу этой затеи.

— В такие времена, как это, — говорил осмотрительный солдат, — лучше, мистер Аминь, оставаться в нашей крепости. Крепость есть крепость: коли она правильно построена, коли защищают ее смельчаки, индеям с ней нипочем не справиться. Им нужна бы артиллерия, без нее они как без рук, атака их захлебнется.

— К чему, капрал, толковать о войне, когда мы среди друзей! Разве Питер не наш старый испытанный товарищ, с которым мы с тобой уже проделали длинный путь? Разве среди вождей, к которым мы идем, у нас нет друзей? Господь Бог привел меня в этот отдаленный дикий край, чтобы я нес здесь Его слово и славил имя Его. И я был бы плохим, недостойным служителем Господа Бога, если бы боялся приблизиться к тем, кого призван наставлять. Нет, нет, нам нечего опасаться. Помни, ты с человеком, которого ведет Бог и который идет вперед, будучи уверен, что он во власти Провидения.

Пламенный энтузиазм миссионера возымел свое действие, капрал воздержался от дальнейших возражений и покорно поплелся рядом с миссионером за Питером, который, не сворачивая ни влево, ни вправо, вел их прямиком к роднику. Медовый замок скрылся из виду, половина пути уже осталась позади, и тут в густом подлеске, вернее на краю его, миссионер, к своему удивлению, заметил притаившегося в укрытии Быстрокрылого Голубя, явно вышедшего снова на охоту. Он совсем недавно вернулся с вылазки подобного рода, и миссионер не мог взять в толк, почему он так скоро опять отправился в лес. Да и час был для него необычайно ранним. В это время он обычно отсыпался. И тем не менее сомнений не оставалось — это был Быстрокрылый Голубь и никто другой, взиравший на проходившую мимо компанию. Но вид у Быстрокрылого Голубя был при этом глубоко равнодушный, взгляд, которым он скользнул по проходившим, такой же безучастный, так что никто не взял бы на себя смелость поручиться, что виденное дошло до его сознания. Убедившись, что его друга, бортника, нет рядом с Питером, чиппева безучастно отвел глаза в сторону и принялся внимательно изучать ложе своего ружья. Поведение Быстрокрылого еще более подбодрило капрала: где ему было знать, что человек способен проявлять подобную безмятежность, когда рядом замышляется злодейство!

А Питер все так же решительно продолжил путь к полянке в долине ручья, о которой мы уже писали выше. Она кишела дикарями. Одни стояли, другие сидели группами и с серьезным выражением лица переговаривались. Большинство, однако, возлежало на зеленой траве в излюбленной позе индейского воина на отдыхе — вытянувшись во весь свой рост. Появление Питера вмиг изменило картину, которую являла собой поляна. Лежавшие и сидевшие разом вскочили на ноги, к ним присоединились индейцы, сбежавшиеся из окружающего леса, и бледнолицые очутились в кольце, насчитывавшем человек двести, а то и триста.

— Вот, — мрачно проговорил Питер, враждебно поглядывая на индейцев, особенно на Дубового Сука и на Унгкве. — Вот ваши пленники. Делайте с ними что хотите. А тем, кто обвинял меня в измене, следует признать, что они лжецы.

Приветствие не отличалось дружелюбием, но дикари привыкли к прямодушным заявлениям такого рода. Дубовый Сук вроде бы почувствовал себя не совсем в своей тарелке, а на лице Унгкве выразилось недовольство, только-то и всего. Последний, однако, будучи искусным актером, поспешил скрыть свои чувства под маской равнодушия. Что же касается всей толпы, то широкие красные лица осветились дикой радостью. Пронесся шепот одобрения, а Воронье Перо, не сходя со своего места, обратился к индейцам, плотной стеной окружившим двух несчастных, ставших жертвами чудовищного замысла, но еще не до конца это понявших.

— Теперь мои братья и молодые люди видят, что у вождя «Лишенного племени» сердце индея, — сказал потаватоми. — В его груди бьется сердце не бледнолицего, в его груди бьется сердце индея. Кое-кто из наших вождей подумал было, что после продолжительного пребывания в компании чужеземцев он забыл предания наших отцов и поверил тому, что ему напел проповедник-знахарь. Были и такие, кто полагал, что он числит себя евреем, потерянным евреем, а не индеем. Это не так. Питер знает, на какую тропу он стал. Он знает, что он краснокожий, а все янки ему враги. Он снял с них столько скальпов, что их и не сосчитать. И готов снять еще. Вот двое, он отдает их вам. А когда мы покончим с этими пленниками, приведет следующих. И будет приводить до тех пор, пока бледнолицых не останется так же мало, как оленей на их прогалинах. Такова воля Маниту.

Миссионер, понявший все от слова до слова, обомлел. Впервые до него дошло, что он в опасности. Этот благонамеренный, преданнейший слуга Церкви настолько свыкся с мыслью, что его оберегает всевидящее око Провидения, что боязнь своих собственных страданий, которая могла бы помешать его действиям, если и влияла на них, то весьма редко. Он числил себя среди тех, чьей судьбой особенно озабочен Всевышний, хотя признавал, что не доступная человеческому разумению мудрость может распорядиться так, что последуют события, как бы идущие вразрез с естественным ходом вещей. В этом, как, впрочем, и в остальном пастор являл собой образец покорности, твердо веруя, что все происходящее есть воплощение великого плана возрождения рода человеческого и его конечного спасения.

Иное дело капрал. Привыкший воевать с краснокожими, а следовательно, узнавший их с наихудшей стороны, он с самого начала заподозрил предательство и последовал за Питером с известной долей неохоты, хотя умолчал о своих опасениях. Сейчас, однако, он встревожился не на шутку и насторожился. Из сказанного Питером он понял не больше половины, но и этого было достаточно, тем более что он видел вокруг себя врагов, а может, и палачей.

— Мы с вами, пастор Аминь, угодили в своего рода засаду! — вскричал капрал, гремя оружием, которое он поспешно приводил в боевую готовность. — Сейчас нам самое время принять меры. Будь нас четверо, мы бы образовали каре. Но как нас только двое, лучше всего нам встать спиной к спине, так, чтобы один наблюдал за левым флангом и передним краем противника, а второй — за правым флангом и тылом. Прижмитесь-ка покрепче к моей спине и не спускайте глаз с левого фланга. Плотнее, дорогой сэр. Мы должны стоять прочно, как деревья в земле, иначе нам грош цена.

Удивленный миссионер занял указанную ему позицию, хотя понимал бесполезность их действий. Индейцев же повелительная манера капрала и бряцание его оружия заставили отступить на несколько шагов, хотя никаких признаков тревоги они не проявляли. В результате, однако, пленники выиграли небольшое пространство для маневра и передышку, правда очень кратковременную. Но и эти скромные успехи показались капралу важным достижением и сильно воодушевили его. У него даже мелькнула мысль о возможности отступления, не уступающего своей почетностью победе.

— Спокойно, пастор Аминь, держитесь плечом к плечу, внимательно следите за вашим флангом. Движение начинаем с вашего левого фланга, все зависит от него. Даю вам мой шатык, а то вы совершенно безоружны и мой тыл не защищен.

— И не помышляй об оружии для меня, брат Флинт! В моих руках оно бесполезно. Да и будь мы увешаны мушкетами с ног до головы, против этой орды они бессильны. Мои средства обороны дарованы мне свыше: броней мне служит вера; единственное мое оружие — молитва. И я без колебаний применю его сейчас, как применял всегда и везде.

И сгрудившихся вкруг него любопытствующих дикарей, безусловно охваченных одним лишь стремлением — как можно быстрее расправиться с миссионером и его белыми товарищами, — пастор призвал присоединиться к его молитве, обращенной к престолу Всемилостивейшего Бога. Пастор на диалекте краснокожих — он неизменно пользовался им в проповедях и совместных с индейцами молитвах — просил Божественное Провидение оказать ему и его брату пленнику милость и не гневаться на его врагов, и слова эти сильно смягчили их ненависть. Он молил Всевышнего простить его преследователей, смилостивиться над ними, наглядно демонстрируя перед собравшимися великие догматы христианства, призывающие благословлять возводящих на нас хулу и молиться за тех, кто в злобе своей использует нас ради своей корысти. Питер впервые в своей жизни был потрясен нравственным совершенством этого учения, которое при верном изложении, как правило, оказывает свое действие даже на самые неразвитые умы. Пробудившийся у Питера интерес к молитве пригвоздил его к месту, он ни на миг не спускал глаз с пастора, хотя до этого намеревался, выдав белых, холодно повернуться спиной к своим краснокожим братьям и гордо удалиться, предоставив пленников их участи. Он и прежде неоднократно слышал от миссионера упоминания об этой заповеди Всевышнего, призывающей к всепрощению, но одно дело слышать, а другое — видеть воочию ее воплощение в жизнь.

Те индейцы, кто не был полностью заворожен словами пастора, желали, чтобы он поскорее кончил молиться. Одни не переставали изумляться необычайным зрелищем происходившего перед ними, другие находились во власти колебаний, но никто не мог бы с уверенностью сказать, как следует вести себя при столь странных обстоятельствах. Посередине толпы, тесно прижавшись спиной к спине товарища, стоял капрал с мушкетом на взводе, всем своим видом выказывая полную боевую готовность. На другой стороне этой картины миссионер воздевал руки к небу, громко вознося молитву к престолу Всевышнего. С каждой секундой капрал накалялся все больше. Время от времени с его уст слетали громогласные команды и похвалы пастору, которые сливались со словами молитвы.

— Огонь не прекращать, мистер Аминь! — орал солдат во всю силу своих легких. — Стреляйте по канальям, вы делаете чудеса, их фронт дрогнул! Еще один залп вроде последнего, и мы сможем продвинуться вперед! Внима-а-а-ние! К броску готовьсь! Как только враг дрогнет, идти на прорыв! Левым флангом вперед!

Но враг так и не дрогнул. Индейцы, бесспорно, были удивлены, но страха не испытывали ни малейшего и вовсе не помышляли о том, чтобы дать пленникам уйти. Напротив, на Медвежьего Окорока, который выступал в данном случае в роли главнокомандующего и сохранял подобающее его положению хладнокровие, молитва миссионера не произвела большого впечатления, и он прислушивался к ней лишь в надежде услышать мольбу о пощаде или другие проявления слабости. Вскоре, однако, волнение капрала, достигшее, казалось, вершины, вывело присутствующих из бездействия. Попытка капрала совершить прорыв «левым флангом вперед» завершилась тем, что его «оборонительная линия» была прорвана, и, не получая никакой помощи со стороны пастора Аминь, продолжавшего изливать свою душу в молитве, Флинт, пытаясь вернуться в исходное положение, оказался вдруг окруженным и обезоруженным. С этого момента капрал изменил свою тактику. Пока он пользовался относительной свободой действий и держал в руках оружие, он думал только о сопротивлении. Теперь же, лишившись и того и другого, Флинт собрал всю свою волю в кулак, твердо решив вынести все ужасы плена так, чтобы не бросить тень на свой полк. Капрал Флинт в третий раз оказался в плену у индейцев и, хорошо зная их нравы, никак не рассчитывал на снисхождение. Предчувствия были у него самые мрачные, но изменить он ничего не мог, значит, оставалось одно — вынести все мужественно и твердо. В эту страшную минуту его жизни голова капрала Флинта была занята одной мыслью — как бы ему не обесчестить свою воинскую часть.

А пастор Аминь тем временем продолжал молиться. Он был настолько поглощен своим занятием, что не замечал ничего вокруг себя. Ни одно из приказаний капрала — «Внима-аа-ние!», «К броску готовьсь!», «Левым флангом вперед!» и так далее — не достигло его слуха. Одним словом, он целиком ушел в молитву. Разорвись рядом шестифунтовый снаряд, пастор и тогда навряд ли остановился бы. Поэтому, не прерываемый индейцами, он дочитал свою молитву до конца и замолчал, лишь когда счел это нужным. Укрепив таким образом свою душу и обратившись с просьбой о помощи к тому, у кого он издавна привык ее искать и находить, достойный миссионер спокойно уселся на бревно, куда его противники уже заставили сесть капрала.

Настало время для вождей исполнить свое намерение. Питер, до глубины души потрясенный мольбой миссионера о снисхождении к его врагам, стоял немного поодаль, размышляя о том, что он только что услышал. Ни одна из заповедей не отмечена столь явно печатью божественности, как эта. Чем больше мы о ней размышляем, тем лучше это осознаем. Все учение Христа о спасении и будущей жизни основано на любви, но оно было бы неполным, если бы любовь распространялась не на всех. Любить тех, кто отвечает нам взаимностью, настолько естественно, что чаще всего симпатии, порождающие это чувство, вырастают из уверенности, что ты любим; любовь создает любовь, как сила умножает силу. А вот любить тех, кто нас ненавидит, стремиться сделать добро тем, кто замышляет против нас зло, — задача непосильная для морали человека, не имеющего поддержки свыше. Эта идея настолько поразила

Питера, что он, нарушив естественный ход событий, пожелал удовлетворить свое любопытство, обратившись за разъяснением его идей к миссионеру. Но прежде чем сделать этот шаг, он испросил на то разрешения у главных вождей, заронив в них своими словами искру интереса к волнующему его предмету.

Таинственный вождь в сопровождении Медвежьего Окорока, Вороньего Пера и еще двух-трех человек приблизился к бревну, на котором сидел миссионер.

— Брат знахарь, — сказал он. — Ты обратился с речью к Великому Духу бледнолицых. Мы слышали твои слова, они нам понравились. Это хорошие слова для человека, который вскоре вступит на тропу, ведущую в неведомые земли. Нам всем суждено отправиться туда когда-нибудь, раньше или позже — это безразлично. Но вряд ли мы пойдем одной тропой. Думаю, Маниту не захочет, чтобы толпы людей из племен с разным цветом кожи шагали по одной тропе.

Брат, ты вскоре узнаешь, как там обстоят дела на самом деле. Если краснокожие, черные и бледнолицые обречены после смерти жить в одной стране, тебе это в ближайшее время станет известно. Моему брату недолго ждать. Он и его друг, воин из его народа, пойдут по этой тропе вместе. Я надеюсь, они проделают весь путь в согласии, не ссорясь. Моему брату хорошо иметь рядом с собой охотника. Дорога длинная, пока покажется конец, он проголодается. А воин этот умеет пользоваться мушкетом, и мы положим его оружие в могилу рядом с ним.

Брат, прежде чем ты начнешь это путешествие, из которого еще не вернулся ни один путник, какого бы цвета ни была его кожа, нам бы хотелось, чтобы ты еще рассказал о том, как любить наших врагов. У индейцев такого закона нет. Краснокожие любят своих друзей и ненавидят своих врагов. Когда они обращаются к Маниту с просьбой, то врагов своих просят наказать. Так нас учили наши отцы, а мы так учим наших детей. Почему нам следует любить тех, кто нас ненавидит? Почему мы должны делать добро тем, кто причиняет нам зло? Объясни нам это, а то мы так и останемся в неведении.

— Расскажу, Питер, и охотно, да благословит Господь Бог мои слова, дабы смягчили они сердца ваши и привели вас к истине и к повиновению воле его Священного Сына! Мы должны делать добро тем, кто делает нам зло, ибо так повелел Великий Дух. Пусть каждый спросит свое сердце, разве это не хорошие слова? Разве не произносят их только те, кого поучает сам Великий Маниту? Дьявол призывает нас к мести, а Бог велит прощать. Отвечать добром на добро легко; а вот отвечать добром на зло куда как трудно. Я рассказывал вам о Сыне Великого Духа. Это Он сошел на землю и собственными устами поведал нам великие истины. За любовью к Маниту, сказал Он, должна следовать любовь к ближним своим. Друзья они нам или враги, наш долг все равно любить их и всеми силами стараться делать им добро. У них нет оленины в вигваме — нам должно снять свою со столбов и перевесить на ихние. Почему я явился сюда, чтобы рассказать вам об этом? Дома я жил под прочной крышей, ел досыта, спал в мягкой теплой постели. А каково живется здесь, вы знаете не хуже меня. Сегодня никто не скажет, что будет есть завтра. Постели наши жесткие, а крыша над головой из коры. Я пришел сюда, ибо так распорядился Сын Маниту, тот, что жил среди людей. Он повелел своим проповедникам-шаманам пойти во все концы земли и всем народам, всем племенам, людям с кожей всех цветов нести истину, сказать им, что надобно любить тех, кто делает вам зло, и платить добром за зло.

Пастор на миг замолчал, чтобы перевести дух, и Унгкве, заметив колебания Питера и более всего желая подложить свинью таинственному вождю «Лишенному племени», воспользовался паузой, чтобы высказаться. Не будь ее, он, как истый индеец, не позволил бы себе прервать говорящего.

— Я осмелюсь открыть рот и сказать слово, — произнес Хорек с самым уничижительным видом. — Речи мои не достойны того, чтобы их слушали мудрые вожди. И все же я, глупый, намерен говорить. Следует ли проповедника бледнолицых понимать так, что Сын Великого Духа сошел на землю и жил среди людей?

— Да, так мы верим. И веру, что мы исповедуем, и свое учение Он сам своими устами поведал людям.

— Пусть шаман-проповедник скажет вождям, сколько времени Сын Великого Духа оставался на земле и каким путем Он ее покинул?

Это был в высшей степени коварный вопрос. Унгкве краем уха слышал о гибели Христа на кресте, и о великом жертвоприношении у него сложилось представление, соответствующее уровню развития дикаря. Он предвидел, что ответ миссионера на его вопрос низведет миссионера с высоты, на которую он поднялся благодаря молитвам и только что изложенной доктрине. Пастор Аминь почуял в вопросе Унгкве подвох и усомнился, не будет ли ответ истолкован не в его пользу. Будучи, однако, человеком на редкость прямодушным, он ни на секунду не заколебался, надо ли ему отвечать, и не попытался увильнуть от ответа или приукрасить истину.

— Братья мои, это печальная история, и постыдная, настолько постыдная, что всем на земле следовало бы, устыдясь, склонить свою голову, — ответил он. — Сын Великого Духа появился среди людей; Он творил только добро, одно добро; тех, кто слышал его, Он учил, как жить и как умереть. В благодарность за это несмышленые и медлительные сердцем убили Его. После смерти тело Его вознеслось на небо, туда, где пребывают души умерших и где находится Его Отец. Сын Великого Духа и посейчас там, в ожидании часа, когда возвратится на землю, чтобы вознаградить творивших добро и покарать содеявших зло. Час этот грядет, ждать, думаю, осталось недолго.

Вожди угрюмо внимали миссионеру. Кое-кто из них слышал главные эпизоды этой истории и прежде, скорее всего из уст миссионеров, предшествовавших пастору Аминь. При этом основные моменты истории христианства, смешавшись в сознании этих дикарей с некоторыми из их собственных легенд, изменились почти до неузнаваемости. Но большинство присутствовавших впервые узнали о воплощении Сына Божьего в человека и были потрясены тем, что простой смертный смог поднять руку на такое существо! Ни один из них не усомнился в истинности предания, что само по себе достойно удивления; уверенные, что оно передавалось из поколения в поколение с обычным тщанием, вожди восприняли его как факт, не подлежащий обсуждению. Но какие выводы они из него сделали! Это нагляднее всего показывают высказывания вождей на месте действия.

— Если бледнолицые убили Сына Великого Духа, — веско произнес Дубовый Сук, — то чего же удивляться, что они хотят согнать краснокожих с их земель. В таких людях живет злой дух, и они способны лишь на дурное. Как хорошо, что наш великий вождь призвал нас наступить на этого червя и раздавить его, пока ступня индейца достаточно велика для такого дела. Еще несколько зим — и они убили бы нас, как убили Сына Духа, который делал им только добро!

— В этой великой легенде есть тайна, которая, боюсь, не доступна пониманию индейца, — серьезно ответствовал миссионер. — За тысячу миров или за спасение десяти тысяч жизней, таких же незначительных, как моя, я бы не согласился поколебать чью-нибудь веру ни на йоту; но мой долг рассказать вам, как все это случилось. Евреи, современники Сына Великого Духа, убили Его, насколько Его можно было убить. Он имел две сущности, как, впрочем, и все люди — тело и душу. В теле Его пребывал человек, подобный нам всем, а вот душа была частью самого Великого Духа. Такова великая тайна нашей религии. Как это произошло, мы сказать не можем, но верим, что это так. Вокруг нас тысяча вещей, которых мы не понимаем, и эта тайна — одна из них.

Медвежий Окорок в свою очередь воспользовался наступившей паузой, чтобы сделать свое замечание. Оно отличалось убежденностью, показывавшей, что Медвежий Окорок с большим вниманием следит за тем, что происходит и что говорят вокруг него, и прямолинейностью — он явно не был склонен к вульгарному скептицизму.

— Мы не думаем, что нам, индейцам, может быть понятно все, что делает Великий Дух, — сказал он. — Мы знаем очень мало. Он знает все. Зачем нам хотеть знать все, что знает Он? Мы и не хотим. Эта часть легенды нас не тревожит. Индейцы умеют верить даже тому, чего не видят глазами. Они не скво, которые желают непременно заглянуть за каждый куст. Но мой брат рассказал нам очень много такого, что ему не на пользу. Если бледнолицые убили своего Великого Духа, значит, у них нет Маниту, а они находятся в руках Злого Духа. Вот почему они зарятся на наши земли. Я не хочу, чтобы они являлись к нам и селились близ заходящего солнца. Пора начать убивать их, как они убили Сына своего Великого Духа. Так поступили евреи. Мой брат желает, чтобы мы сочли себя евреями! Нет, краснокожие никогда не причиняли вреда Сыну Великого Духа. Они бы приняли Его как друга и почитали как вождя. Будь проклят тот, чья рука поднялась на Него. Это предание мудрое. Из него мы узнаем многое. Мы узнаем, что индеи не евреи. Они никогда не причиняли вреда Сыну Великого Духа. Мы узнаем, что краснокожие извечно жили на этих землях, а не явились сюда когда-то из Страны восходящего солнца. Мы узнаем из этого предания, что бледнолицые не достойны жить на земле. Они насквозь порочны. Они заслужили смерть.

— Я желаю задать вопрос, — заявил Питер. — Предание это для меня не ново. Я и раньше слышал о нем. Но оно недостаточно хорошо вошло в мои уши. Я не думал о нем. Сейчас оно проникло глубже в мой разум, и мне хочется услышать больше. Почему Сын Великого Духа не убил евреев? Почему Он допустил, что евреи убили Его? Может ли дать этому объяснение мой брат?

— Он явился на землю умереть за человека, настолько погрязшего в грехах, что Великий Дух уже не удовлетворился бы меньшим. Почему это так, не знает никто. Достаточно того, что мы знаем — это так. Не помышляя о том, чтобы отомстить своим мучителям и убийцам, Он умер за них и, умирая, молил Бога простить на веки вечные их самих, их жен и детей. И Он, именно Он, завещал нам отвечать добром на зло.

Питер с величайшим вниманием выслушал миссионера, после чего, погрузившись в глубокие раздумья, отошел в сторону. Заслуживает внимания то обстоятельство, что, в отличие от столь многих цивилизованных людей, ни одному из дикарей не пришло в голову усомниться в возможности воплощения Сына Великого Духа в человека. Это была для них такая же загадка, как большая часть из того, что они наблюдали вокруг себя. Люди становятся скептиками, когда, урвав ничтожную толику из всего богатства знаний, начинают философствовать, воображая себя чуть ли не всезнайками. Сейчас не найти человека, который бы ежедневно, ежечасно не сталкивался с явлениями, составляющими для него такую же неразрешимую загадку, как предание о воплощении Божества и все учение о Святой Троице; но явления эти намозолили ему глаза, а потому стали привычными и как бы естественными, хотя за каждым из них стоят те же таинственные необъяснимые силы. В этой всеобщей тайне вскоре теряется даже самая глубокая философия, и слабому разуму все окружающее нас представляется своего рода чудом, содеянным всемогущим Богом.

Отнесясь с должным уважением к преданиям бледнолицых, краснокожие тем не менее не забывали ни на миг о своих намерениях. Теперь главные из вождей отошли в сторону и начали совещаться. Питер, отказавшись присоединиться к ним, предоставил решение вопроса Дубовому Суку, Унгкве и Медвежьему Окороку. Предстояло выяснить, как поступить с миссионером — включить ли его, как предполагалось первоначально, в число лиц, подлежащих уничтожению, или не включать. Один, а может, двое вождей испытывали сомнения по этому поводу, но большинство держалось противоположной точки зрения.

— Если бледнолицые убили Сына своего Великого Духа, что мешает нам убить их? — спросил Хорек, движимый коварством: он прекрасно видел, что Питера снедает беспокойство, как бы его, Питера, собственный замысел не был полностью осуществлен. — Разницы никакой. Тут перед нами знахарь-проповедник, в вигваме — знахарь-бортник, а этот воин может оказаться знахарем-воином. Нам это не известно. Мы — бедные индеи и мало что знаем. Иное дело бледнолицые: они разговаривают с заклинателем пчел и знают много. Нам же вскоре негде будет добыть даже мускусную крысу, ежели мы не изведем всех чужеземцев. Маниту отдал их в наши руки; так давайте же покончим с ними.

Никто особенно не противился этому предложению, вскорости вопрос был решен, и Унгкве послали сообщить об этом пленникам. Для миссионера было сделано исключение. Поскольку он пришел к краснокожим с мирной целью, было постановлено завести его в чащу леса и там убить, не подвергая пыткам и не усугубляя вообще ничем его страданий. В знак особого уважения к пастору договорились даже не снимать с него скальп.

Ведя со своими товарищами миссионера к месту казни, Унгкве, верный своей коварной натуре, поманил за собой Питера. Объясняется это как нельзя более просто: Хорек понимал, что присутствовать при расправе сейчас человеку, которого он всеми фибрами своей души ненавидел за его авторитет, пока что не досягаемый для Унгкве, будет неприятно.

— Отец мой сможет лицезреть отрадное его сердцу зрелище, — промолвил Хорек мимоходом. — На его глазах умрет бледнолицый, значит, его нога раздавила еще одного червя.

Питер ничего не ответил и молча прошествовал к месту, где в окружении стражи стоял миссионер. Унгкве выступил вперед.

— Пора проповеднику-знахарю бледнолицых отправиться вослед духам его народа, отошедшим прежде него, — сказал Хорек. — Дорога их длинная, ему надо встать на нее сейчас же и идти побыстрее, иначе он их не догонит. Надеюсь, он увидит на ней и тех, кто убил Сына Великого Духа, голодающих, с ранами на ногах.

— Я понимаю тебя, — выдавил из себя несколько секунд спустя миссионер, выйдя из оцепенения, в которое его повергли слова Унгкве. — Мой час настал. С первой минуты, как я ступил на эту языческую землю, жизнь моя висела на волоске, а если сейчас Богу угодно взять ее, я весь в Его власти. Дайте мне немного времени, чтобы я смог помолиться моему Богу.

Унгкве знаком выразил согласие. Миссионер обнажил голову, преклонил колена и снова возвысил голос в молитве, поначалу дрожавший, но становившийся все увереннее. Вскоре голос его обрел свое обычное звучание. Сначала пастор просил Бога явить милость и проявить снисхождение к нему, хотя признавал, что ему далеко до той праведности, которая одна могла бы позволить ему лицезреть Господа Бога. Затем он обратился к Богу с мольбой за своих врагов. Пастор изъяснялся со Всевышним на своем родном языке, но Питер почти все понимал. Он слышал, что пастор Аминь молится за краснокожих; слышал, как пастор упоминает его имя, как обреченный на гибель человек умоляет Маниту простить его. Это явилось для последнего потрясением, какого удивительный дикарь не испытал за всю свою жизнь. Прошлое представилось ему каким-то сном, а будущее — в свете, еще омраченном тучами. Перед Питером был живой пример проявления божественного духа любви и доброты, поразивший его как наивысшее чудо. Ошибиться он не мог. Он видел перед собой коленопреклоненного пленника и слышал его четкие громкие слова, возносившиеся сквозь кусты к Божьему престолу.

Как только миссионер замолчал, таинственный вождь, склонив голову, удалился. Он был бессилен. Даже он, при всей своей власти, не мог спасти пленника, а присутствовать в качестве зрителя при зрелище, которое раньше порадовало бы его душу, теперь ему было бы мучительно. Его слуха достиг удар томагавка, разнесший несчастному череп, и Питер содрогнулся с головы до пят. Впервые за всю свою жизнь он поддался такой слабости. Между тем палачи из уважения к добродетели миссионера на том самом месте, где он упал, вырыли яму и захоронили его труп неизуродованным.

ГЛАВА XXV

Тело миссионера рухнуло наземь, и на него опустилась плотная завеса забвения. Благочестивые люди, пославшие пастора нести слово Божие язычникам, остались в неведении о его страшной судьбе. Подобные ему представители категории избранников исчезали так часто, что это вызывало уже не удивление, а только сожаление. Даже в какой-то мере у самих палачей — ведь к пастору Аминь они отнеслись с почтением. Как ни удивительно, смерть последнего явилась прямым следствием необычайного по своей убедительности красноречия человека, который сейчас не задумываясь пожертвовал бы собственной жизнью ради его спасения. Питер разжег огонь, а теперь был не в состоянии его потушить, выпустил из бутылки джинна, которого не смог загнать обратно. В этом отношении он чрезвычайно напоминает большинство тех деятелей, которые, прикрываясь интересами реформы или революции, запускают в тяжкие минуты сомнений механизм, и он набирает обороты настолько быстро, что приостановить его, когда этого требует логика событий, становится уже невозможным. Даже лидеры, действующие с самыми лучшими намерениями, то и дело убеждаются, что развести костер намного легче, чем погасить его бушующее пламя.

Пока индейцы чинили кровавую расправу над миссионером, капрал Флинт продолжал сидеть на бревне. Он прекрасно осознавал весь ужас своего положения и понимал, почему увели прочь его товарища. При том уважении, что дикари, как правило, выказывали миссионеру, капрал не был удивлен, что пастора Аминь казнили отдельно от него, и когда его палачи возвратились, с ужасом старался разглядеть в их руках обычное жуткое свидетельство того, что казнь свершилась. Но, как мы уже сообщили выше, труп миссионера не подвергли надругательству, прежде чем засыпать могильной землей.

Несмотря на проявленную снисходительность, индейцы были опьянены видом крови. Лица главных вождей посуровели, а молодые воины открыто выражали свое нетерпение — так еще не обученный щенок рвется с поводка, почуяв запах дичи. Все эти симптомы проявились настолько явно, что не могли остаться не замеченными капралом.

Наверное, очень трудно, даже, скорее, невозможно, отыскать двух других людей, которые при подобных обстоятельствах вели бы себя в последнем эпизоде своей земной жизни столь по-разному. Как встретил свою кончину пастор Аминь, мы уже рассказали. Он умер, смиренно подражая своему Божественному Господину, умоляя того о милосердии своим губителям, с христианской добротой в сердце и с сознанием собственного ничтожества перед лицом Бога. Капрал, в отличие от него, помышлял только о мести. Понимая, что страшной доли ему не избежать, он решил, что должен умереть, как — в его представлении — подобает солдату, то есть окруженный трупами поверженных им врагов.

Капрал Флинт от природы был наделен спасительным жизнелюбием и, будь возможность, не преминул бы попытаться бежать. Но поскольку такой возможности не было, он напрягал все силы своего ума в изыскании способа отмщения. Даже в этот страшный миг жизни он испытывал слабые уколы честолюбия, если это слово применимо к шевельнувшемуся в глубине его души порыву. Наслышавшись в гарнизонах и беседах вокруг лагерного костра многочисленных рассказов о героизме и стойкости солдат, попадавших в руки индейцев, капрал был бы не прочь, чтобы его имя пополнило славный список тех, кто вел себя при этом героически. Однако верность истине заставляет нас признать, что главным его желанием все же было — сокрушить как можно больше врагов. Вот о чем он так сосредоточенно размышлял все то время, которое его товарищ, теперь уже покойный, употребил на молитву за тех, кто готовился нанести ему смертоносный удар. Таково различие между людьми, определяемое тем, тронуто ли сердце человека Святым Духом или нет.

Но одно дело строить воинственные планы, и совсем иное — их осуществить: у капрала, лишенного оружия, охраняемого бдительными врагами, не имеющего никакой поддержки со стороны, шансов на это было очень мало. Он было помыслил о побеге, но не более чем на минуту. Найти бы хоть какую-нибудь лазейку, а уж до Медового замка он бы добрался! И капрал решил в уме, что если индейцы предложат ему пройти сквозь строй, как это часто случалось, он согласится, пытаясь таким образом спасти свою жизнь. По неписаному кодексу войны в приграничье, удачный побег такого рода приравнивался чуть ли не к победе на поле брани.

Миновало целых полчаса после казни миссионера, прежде чем вожди занялись капралом. Промедление было вызвано тем, что вожди совещались: стоит ли, как то предлагал Хорек, послать отряд в Медовый замок за оставшейся там семьей и разом покончить со всеми бледнолицыми, находившимися тогда в этой части прогалин. Питер на сей раз не решился высказаться против плана Унгкве, но сумел подбить на это Воронье Перо, а сам остался в тени. Мнение влиятельного потаватоми возобладало, и было решено сперва подвергнуть пытке уже захваченного пленника и, лишь сняв с него скальп, отправиться за остальными. Сообщить волю вождей капралу поручили опять же Унгкве, авторитет которого после его последней победы над Питером рос прямо на глазах.

— Брат, — начал Хорек, остановившись точно перед Флинтом. — Я намерен говорить с тобой. Мудрый воин, услышав голос врага, раскрывает уши пошире. Он может узнать нечто важное для себя. Тебе будет полезно узнать то, что я сейчас скажу.

Брат, ты — бледнолицый, а мы — индеи. Вы хотите захватить земли, на которых мы охотимся, а мы хотим их сохранить. Чтобы их сохранить, необходимо снять твой скальп. Я надеюсь, ты готов позволить нам сделать это.

Капрал имел лишь смутное представление о языке индейцев, но тут понял все, что сказал Хорек. Напряженное внимание, с каким он внимал вождю, обострило его способности и помогло не упустить ни слова. Этому помогло и то, что Хорек говорил не спеша, тихим вкрадчивым голосом. К счастью, его слова о страшной участи, уготованной капралу, не явились для него неожиданностью, и, не будучи застигнут ими врасплох, он не выказал слабодушия, которое чрезвычайно обрадовало бы его врагов. Ведь индейцы неизменно относились с большим уважением к тем своим жертвам, которые проявляли мужество, и наоборот. Капралу надлежало ответить Унгкве, что он и сделал, причем по-английски, — он знал, что несколько человек из окружающей толпы поймут его и смогут перевести сказанное им. Желая облегчить им эту задачу, он говорил очень медленно, короткими отрывистыми фразами.

— Индеи! — произнес капрал. — Вы окружили меня. Вы взяли меня в плен. Будь вас тут взвод, вам бы это не удалось. Триста воинов одолели одного — тоже мне победа! Пастор Аминь не в счет — ему что фланг, что арьергард — все едино! Мне бы хоть половину моей бывшей роты сюда! Я бы за полчаса сбил с вас спесь. Но роты нет, вы можете делать со мной, что вам угодно. Пощады я не прошу.

Ответ капрала, хотя и переведенный весьма приблизительно, вызвал среди индейцев восхищение. Человек, способный с таким хладнокровием смотреть в лицо близкой смерти, становился в глазах индейцев своего рода героем. Североамериканский дикарь ставит твердость духа не ниже, чем храбрость на поле боя. Раздались возгласы одобрения, близстоящие просили Унгкве продолжить разговор с пленником — так выяснится, сохранит ли он стойкость до конца.

— Брат, я сказал, что мы индеи, — вымолвил Хорек с таким смиренным видом и таким тишайшим голосом, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, будто Унгкве собирается успокоить пленника, а не запутать. — И это так. Мы всего лишь бедные, невежественные индеи. И пытать наших пленников мы можем только по своим обычаям. Будь мы бледнолицые, мы сумели бы сделать это лучше. Знахаря-проповедника мы не мучили совсем — боялись, как бы он не посмеялся над нашими ошибками. Ведь он знает много. Мы же знаем мало. Но делаем то, что хорошо умеем.

Брат, когда индеи делают то, что хорошо умеют, воину не след замечать их ошибки. Мы хотим применить к тебе такую пытку, которая докажет, что ты мужчина с головы до пят. И чтобы ты так вытерпел боль, что наши молодые люди подумали — его мать не была скво, так как в нем нет ни капли от женщины. Это принесет честь и тебе и нам. Для нас большая честь иметь такого пленника. Мы сделаем то, что хорошо умеем.

Брат, сейчас пора начинать. Пытка продлится очень долго. За это время знахарь-проповедник успеет уйти так далеко по дороге к Вечным охотничьим угодьям бледнолицых, что тебе будет трудно его…

Тут поток красноречия Унгкве был прерван самым неожиданным образом. Желая произвести на капрала как можно более сильное впечатление, дикарь для вящей убедительности придвинулся к нему на расстояние руки, но, всецело поглощенный стремлением устрашить его и сломить, не обратил на это внимания. Капрал не отрывал пристального взора от глаз говорящего, и тот, словно завороженный, не сводил взгляда с его зрачков. Улучив момент, Флинт молниеносным движением руки выхватил томагавк из-за пояса Хорька и одним ударом уложил его на месте. Не довольствуясь этим, старый служака рванулся вперед, раздавая удары направо и налево, и, прежде чем его сумели схватить и, разоружив, скрутить, он успел ранить то ли шесть, то ли восемь индейцев. Воспользовавшись этой суматохой, Питер незаметно удалился.

Акт отчаянной смелости, проявленной капралом, вызвал среди индейцев многочисленные «хо!» и другие восклицания восхищения. Тело Хорька унесли и предали земле, раненые отошли в сторону и занялись полученными травмами, толпившиеся вокруг краснокожие продолжали взволнованно переговариваться. А капрал лежал недвижимый. Его героический поступок потребовал от него такого напряжения всех душевных и физических сил, что, выложившись до предела, он полностью выдохся и сейчас не мог бы пошевельнуться, даже не будучи связан по рукам и ногам.

Главные вожди начали совещаться. У Унгкве было мало друзей. В этом он разделял участь большинства демагогов, которых обычно презирают даже внимающие им с открытым ртом последователи. Никто о нем особенно не печалился, а некоторых его смерть даже обрадовала. Тем не менее она требовала отмщения. Никак нельзя было допустить, чтобы бледнолицый получил такое преимущество над победителями и не был за это наказан! После продолжительного обсуждения было решено подвергнуть пленного пытке на молодых деревцах, чтобы проверить, хватит ли у него мужества стоически вынести страдания. Поскольку не все наши читатели понимают, что это за зверство, мы считаем своим долгом дать некоторые разъяснения.

Вряд ли найдется такой способ мучительства, осуществимый для североамериканских индейцев, который они не испробовали бы на своих врагах. Рассказывают, что, когда дьявольская изобретательность индейцев в этой области не приносит желаемых результатов, пленные сами подсказывают своим палачам иные способы пытки, успешно практикуемые их соплеменниками. Между мучителями и жертвами часто возникает странное состязание: первые изощряются в умении причинить как можно более невыносимую боль, вторые всячески стараются продемонстрировать свою неуязвимость. Как уже говорилось выше, воин, которому удастся, стиснув зубы, вынести все дьявольские затеи своих мучителей, часто считается у них таким же героем, как если бы он свершил ратный подвиг. Справедливость требует добавить, что это относится к прошлому, а не к настоящему индейцев. Цивилизация, во многом способствовавшая падению нравов у этого народа, в то же время незаметно оказала смягчающее влияние на многие его жесто-кие обычаи, в том числе, вероятно, и на тот, о котором мы ведем речь. Мы допускаем, что краснокожие жители более отдаленных районов по-прежнему блюдут верность древним традициям, но надеемся и верим, что от них отказались те, кто обитает ближе к белым.

«Пытка молодыми деревцами» — один из способов мучительства, подсказанный дикарям самой природой. Стволы двух таких деревьев, растущих рядом, очищают от веток и сучьев и пригибают навстречу друг другу. К каждому из них привязывают жертву — за руки, за ноги или за иные части тела, выбранные истязателями, после чего стволы отпускают. Деревья, естественно, возвращаются в первоначальное положение, оторвав при этом от земли несчастного, который, повиснув в растянутом состоянии, вскоре начинает испытывать невыразимые страдания. Таков же принцип действия знаменитой «дыбы».

К капралу приблизился Дубовый Сук, чтобы сообщить, какая ему уготована высокая честь.

— Брат мой, ты храбрый воин, — изрек вождь, любивший произносить длинные речи. — Ты хорошо проявил себя. Ты не только убил одного из наших вождей, но и ранил нескольких молодых воинов. Так может поступать только храбрец. Ты вынудил нас связать тебя, чтобы ты не убил еще кого-нибудь. Пленники не часто ведут себя подобным образом. Твоя храбрость заставила нас долго совещаться, какую пытку применить к тебе, чтобы ты смог наилучшим образом доказать свое мужество. После продолжительного обсуждения вожди решили, что человек с таким твердым характером, как у тебя, вполне заслужил быть распятым между двумя молодыми деревцами. Мы нашли два подходящих дерева и срезали с них все ветки. Видишь, вон они. Если бы они были чуть повыше, они были бы покрепче и могли бы причинить тебе более сильную боль: ты вполне этого достоин; но мы таких деревьев не нашли. А если бы нашли, то отдали бы их тебе. Ибо мы хотим выказать почтение тебе, храброму воину, заслужившему хорошую пытку.

Взгляни на эти деревца, брат! Они высокие и прямые. Руки многих людей заставят их сблизиться. Но руки уберут — и они снова выпрямятся. Твои руки заставят их быть рядом. Хорошо бы, чтобы здесь были детишки, они бы могли стрелять из лука в твою плоть. Это сделало бы пытку еще лучше. Но ты этой чести лишишься — детишек здесь нет. А позволить стрелять в тебя молодым воинам опасно — они могут тебя убить. Мы же хотим, чтобы ты умер между деревьями, это твое право, право храбреца.

Брат, после того как ты убил Хорька и ранил наших молодых воинов, мы стали думать о тебе лучше. Если бы все ваши воины в Чикаго были такими же смельчаками, Черная Птица не смог бы взять форт. Ты бы там лишил нас множества скальпов. Но тебя и тебе подобных там не было. Это нас радует — значит, Великий Дух желает нам помочь, и мы убьем всех бледнолицых. Мы пойдем дальше в ваши селения, не встречая серьезного отпора, — там мало таких героев, как ты. Говорят, там мы встретим мужчин, которые бегут от врага и визжат, как женщины. Пытать таких мужчин никакой радости. Нам больше по душе пытать отважного воина, который восхищает нас своим мужеством. Мы любим своих скво, но не на тропе войны. Они хороши в вигваме, а здесь мы хотим встречаться с мужчинами, и только с мужчинами. Ты мужчина, и храбрый притом, мы тебя уважаем. И все же мы надеемся, что сумеем заставить тебя проявить слабость. Это будет нелегко, но мы не теряем надежды. Мы попытаемся. Если нам это удастся, мы уже не станем думать о тебе так хорошо, но всегда будем считать тебя храбрецом. Человек не камень. Мы все способны чувствовать, и когда терпению приходит конец, наступает предел. Таковы индеи. Мы полагаем, что таковы и бледнолицые. Мы хотим попробовать и посмотрим, что у нас выйдет.

Капрал мало что понял из этой тирады, но смысл подготовки молодых деревьев и указывающих жестов Дубового Сука в их сторону был ему совершенно ясен. При всем его мужестве мысль о том, какие невыносимые страдания ему уготованы, заставила Флинта покрыться холодным потом. Отчаяние подсказало ему единственный возможный способ избавиться от них в этой ситуации, о котором он часто слышал. Способ состоял в том, чтобы обрушить на дикарей шквал ругательств и раскалить их своими насмешками: тогда какая-нибудь горячая голова, не выдержав оскорблений, всадит в лоб обидчику стрелу или пулю. Подстегиваемый видом деревьев, подготовленных для пытки, капрал проявил недюжинную находчивость в выборе выражений, и хотя бы некоторые из его опусов заслуживают того, чтобы быть воспроизведенными.

— Тоже мне вояки, тоже мне вожди! — завопил он что было мочи. — Скво вы, вот вы кто! Да средь вас ни одного мужика не найти. Псы шелудивые! Жалкие индеи! Давным-давно бледнолицые приплыли сюда на двух или трех маленьких каноэ. Их было мало, всего-то кучка, а вас — больше, чем волков в прериях. И лай ваш разносился надо всей страной. Ну и что же эта кучка белых? Погнала перед собой ваших отцов и захватила самые лучшие охотничьи угодья. Нонче ни один индей не сунет своего поганого носа на берег Великого Соленого озера, разве что для продажи щеток и корзин, да и то ведет себя при этом тише воды ниже травы, словно волк, крадущийся за овцой. Вы уж и не знаете вкуса креветок и устриц! Отцы ваши ими обжирались, вы же их и не пробовали. Зато белые едят их до отвала. А попробуй индей попроси устричку, так ему, псу вонючему, швырнут в башку пустую раковину.

Неужто вы воображаете, что мои вожди стали бы вешать кого-нибудь из вас между подобными деревцами-недомерками? Да ни в жисть! Плевать они хотели на столь ничтожную пытку! Они уж выбрали бы две сосны-великанши, высотой эдак футов под полтораста и подвесили индея на самые высокие сучья, пусть бы вороны выклевали ему глаза. Но вы жалкие индеи! Ничегошеньки-то вы не знаете! Знали бы, разве стали бы пробовать такую слабую пытку супротив великого храбреца? Мне глядеть на вас тошно, бабы вы и есть бабы! Бледнолицые превратили вас в женщин, сердца ваши вынули, а заместо них вложили вам в грудь кусок собачатины.

В этом месте капрал, говоривший, вернее оравший, соответственно содержанию своей речи с большим жаром, был вынужден остановиться — у него буквально перехватило дыхание. Читателю это может показаться весьма странным, но поначалу дикари встретили его тираду с неподдельным восхищением. Правда, очень немногим она была понятна, а вся — скорее всего никому, но поведение капрала покорило аудиторию. Когда же отдельные фразы были переведены, слушателей охватило раздражение, которое они, однако, постарались скрыть; особенно им не понравились язвительные замечания по поводу завоевания белыми индейских территорий. Правда всегда глаза колет, и отдельный индивидуум или народ в целом способен пропустить мимо ушей тысячи лживых измышлений в свой адрес, но встает на дыбы от одного-единственного справедливого упрека. Но, повторяю, индейцы ничем не выказали обиды на слова капрала, и он с огорчением отметил про себя, что его жизнь по-прежнему приберегают для пытки.

— Брат, — сказал Дубовый Сук, снова приблизившись к пленнику, — сердце у тебя твердое. Оно не из мяса, оно из камня. Если наши сердца из собачатины, то твое — из камня. И говоришь ты верно. Бледнолицые вначале приплыли на двух или трех маленьких каноэ, и было их мало. Нам стыдно, но это так. Малочисленные бледнолицые вытеснили многочисленных индеев в край заходящего солнца. Но дальше нас гнать неку-да. Мы намерены здесь остановиться и брать скальпы, все скальпы, какие только сможем. Нас призвал к этому посланный Маниту великий вождь, тот, что не имеет своего племени, но принадлежит всем племенам и говорит на всех их языках. Он выполнил наказ Маниту. Ты его знаешь. Он приплыл с тобой в одном каноэ из верхней части озера и всю дорогу не спускал глаз с твоего скальпа. Он с самого начала хотел его снять, но выжидал удобной минуты. Минута эта настала, и мы собираемся поступить так, как он повелел.

Он велел правильно. Скво всегда спешит, а воин умеет ждать. Мы могли бы убить тебя сразу и вывесить твой скальп на колышке, но это было бы неправильно. Пусть мы бедные индеи и мало что знаем, но что правильно, а что нет — нам хорошо известно. Такого великого храбреца, как ты, правильно помучить, и мы тебя помучаем. Это только делает тебе честь. Бывалого воина, видевшего перед собой столько врагов, имеющего такое большое сердце, негоже убить одним ударом по голове, словно он маленький ребенок или скво. Его право принять пытку. Мы уже готовы и вскоре начнем. Если наш брат хочет подсказать новый способ пытки, мы готовы и ее испробовать. Если у нас получится хуже, чем у бледнолицых, пусть мой брат вспомнит, кто мы. Мы будем очень стараться, мы надеемся смягчить его сердце. Если это удастся — хвала нам. Если нет — что ж, ничего не поделаешь. Мы попытаемся.

Наступил черед капрала возразить, что он и сделал без малейшего промедления и чрезвычайно пылко. К этому моменту он вошел в такой раж, что почти забыл о молодых деревцах и страданиях, которые они ему причинят.

— Собаки только и умеют, что лаять, особливо собаки индеев, — возвестил он. — Сами индеи ненамного лучше своих псов. Лаять-то они лают, а укусить не могут. Здесь много ваших вождей. Среди них есть пумы, медведи, бизоны… А вот где, скажите мне, ваши хорьки? Двадцать лет я к вам присматриваюсь и ни разу не видел, чтобы вы устояли супротив шатыка. Он индеям не по ндраву.

Здесь капрал, сам того не ведая, бросил аборигенному воинству Северной Америки тот же упрек, который не раз слышали наши солдаты от англичан, — упрек в неумении отразить оружие, каковым ни индейцы, ни американцы в тот период не обладали. Для англичан, к примеру, явилась большим торжеством знаменитая битва у Бридс-Хиллnote 152, выигранная благодаря штыковой атаке, хотя, как известно, далеко не у каждого пятого колониста тогда имелся штык. Совсем иначе обернулось дело в сражениях у Гилфорда, Саутни-Пойнта, Беннингтонаnote 153 и в полусотне других столкновений, происходивших после того, как наши войска получили на вооружение штык. Тогда выяснилось, что американцы умеют обращаться с ним ничуть не хуже других. То же, наверное, было бы и с краснокожими, имей они штык, хотя их недисциплинированность и способ ведения боя не способствуют применению систематических атак. Но капралу это было невдомек, он упорно стоял на своем, словно был профессиональным историком, отстаивавшим давно выношенные тезисы.

— Слушай сюда, браток, раз уж тебе хочется называть меня братом, хотя, Господь Бог мне свидетель, в моих жилах нет ни капли индейской или негритянской крови, — заявил в заключение капрал. — Слушай сюда, краснокожий друг. Скажи-ка мне начистоту, ты слышал когда-нибудь о Бешеном Энтони? Вот кто задал перцу вашим окаянным племенам. Не вы связывали для него верхушки деревьев, а он донимал вас длинными ножами и кожаным чулком. Вы улепетывали от него с такой скоростью, что самым резвым рысакам было вас не догнать. Я находился в его отряде и в ту пору видел перед собой не мерзкие рожи индеев, а их нагие спины. А вашему Большому Медведю он как дал по носу, так тот, повизгивая, словно шавка, мигом убрался к себе в поселок.

И снова капрал был вынужден замолчать и перевести дух. Напоминание об Уэйне, разгромившем индейцев, так разгневало слушателей, что иные схватились за ножи и томагавки, а кто-то даже выпустил стрелу, просвистевшую над ухом капрала. Но Медвежий Окорок состроил суровую гримасу, давая понять молодым людям, что насилие неуместно. Он понял, однако, что пора положить конец этой говорильне, иначе откровения капрала о былых поражениях индейцев, на которые он не жалел ни красноречия, ни сил и которые сыпали соль на рану индейцев, кончатся тем, что, окончательно придя в ярость, те потеряют самообладание и вмиг прикончат Флинта. Поэтому было решено приступить к пытке немедленно.

Капрала подняли и поставили между двумя склоненными деревьями, верхушки которых были соединены и связаны прутьями. К каждой верхушке привязали по руке пленника — они будут соединять деревья, когда прутья перережут. Индейцы действовали в полном молчании, да и капрал в предвидении приближающейся страшной минуты лишился дара речи. Он снова покрылся холодным потом, исподтишка подглядывая за отвратительными приготовлениями. Тем не менее ему удавалось сохранять совершенно спокойный вид, так что никто не мог догадаться, какой ужас охватил несчастного. Он боялся не смерти, его страшили предстоящие страдания. Он понимал, что через несколько минут его пронзит невыносимая боль и что он никак не сможет положить ей конец, не имея способов расстаться с жизнью. В таком растянутом состоянии человек способен прожить еще много часов. Но тут в памяти храброго ветерана всплыло то, чему его учили в детстве, пред его внутренним взором возник образ Спасителя, который ради него, капрала, и всего рода человеческого принял мученическую смерть, будучи так же распятым, но на кресте. Бросающееся в глаза сходство способов их казни поразило воображение капрала и воскресило в нем — пусть запоздалые и смутные — воспоминания об уроках, преподанных ему в нежном возрасте, но утративших свою силу в греховной и безнравственной обстановке гарнизонов. Его душа стремилась найти в них облегчение, но происходившее вокруг капрала не позволяло ему сосредоточиться и подняться над своей человеческой сущностью.

— Воин бледнолицых! — возвестил Дубовый Сук. — Сейчас мы перережем прутья. Ты окажешься в таком положении, когда человеку необходимо все его мужество. Если ты проявишь твердость, твое имя покроется славой. Если ты проявишь слабость и закричишь, наши молодые люди подымут тебя на смех. Так поступают индеи. Они чтут храбрецов, а на трусов показывают пальцами.

Медвежий Окорок подал знак, и один из воинов занес томагавк, чтобы разрубить прутья. Его рука уже начала опускаться, как вдруг раздался звук ружейного выстрела и поднялся легкий дымок из той самой рощицы близ поляны Совета, где во время первого его заседания долго прятались бортник с капралом. Томагавк, однако, достиг своей цели, прутья распались, и верхушки деревьев взвились вверх с такой силой, что казалось, вырвут руки жертвы из суставов.

Индейцы навострили уши в ожидании криков и стонов и не спускали глаз с тела капрала — по их представлениям, оно должно было извиваться в отчаянных судорогах. Но их ожидало разочарование. Пред ними висело с распростертыми между верхушками деревьев руками совершенно безжизненное тело. По лбу стекала тонкая струйка крови, над ней внимательный глаз мог бы рассмотреть еле заметное отверстие, оставленное пулей. Голова беспомощно упала вперед и чуть в сторону, на плечо. Выстрел, сделанный дружеской рукой, спас капрала от мучений.

Для индейца столь естественно дать выход своим оскорбленным чувствам, отомстив за нанесенные ранения тому, кто причинил ему такую боль, что смерть капрала не вызвала у вождей ни удивления, ни негодования. Они, конечно, испытали известное разочарование, но ни малейших признаков гнева не выказали. Выстрел был приписан кому-нибудь из раненных капралом, решившему таким образом расквитаться с ним. Вожди жестоко заблуждались: капрала убил с самыми лучшими намерениями — чтобы спасти от продолжительных мук агонии — его друг Быстрокрылый Голубь, который, не медля ни секунды, незаметно скрылся и был таков. Таким образом, Быстрокрылый возместил для себя утрату скальпа Унгкве, который твердо вознамерился было взять.

Индейцы же, окончательно убедившись, что все их старания заставить пленника проявить слабодушие ни к чему не привели, завели разговор о том, как быть дальше. Им хотелось услышать мнение Питера на этот счет, но его не удалось найти. Дубовый Сук высказал предположение, что таинственный вождь отправился к Медовому замку за скальпами остальных белых — его страсть к этому символу торжества над бледнолицыми была широко известна. Решили поэтому всем скопом двинуться за ним следом, имея в виду двойную цель: помочь Питеру и разделить с ним славу победы над обитателями доморощенной крепости.

Опьяненные на сей раз запахом крови, дикари оставили тело несчастного капрала висеть на деревьях и решительно двинулись к дому бортника. Несмотря на овладевшую ими поспешность, соблюдалось некое подобие порядка: каждый вождь вел воинство родного племени своим путем, указанным ему вождем, выступавшим в роли главнокомандующего. Это был Медвежий Окорок, к словам которого более-менее прислушивались его товарищи. Отряды разошлись в разные стороны, и вскоре зеленая низинка близ родника опустела.

Не прошло и получаса, как все они собрались вокруг Медового замка, не приближаясь к нему, однако, на расстояние ружейного выстрела. Каждая подходящая группа индейцев сообщала о себе заранее обусловленными восклицаниями, которые должны были не только оповещать о ее прибытии, но и вселять ужас в сердца осажденных: во время военных действий североамериканские индейцы широко пользуются этим вспомогательным средством.

Но ни в самом доме-крепости, ни вокруг него не было видно ни души. Ворота были на запоре, двери и окна — также, все говорило о готовности к обороне, но защитники Медового замка не показывались. Питер то ли попал в плен, то ли еще не явился. А может — приходило на ум индейцам, — он в этот самый момент крадется к зданию, стараясь подобраться к нему поближе и разведать обстановку.

Индейцы всегда воюют скрытно. Американские аборигены чрезвычайно редко отваживаются в открытую атаковать укрепленный пункт, как бы мал и ничтожен он ни был. Артиллерии они не знают и, лишенные этого важнейшего средства наступления, крайне медленно и осторожно подбираются, согласовывая свои действия, к любому укрытию, где их может встретить пуля. Об окопах они не имеют представления, да и делать их индейцам нечем. Но у них есть свои способы ведения войны, вполне их удовлетворяющие, особенно в лесистой местности. При возникновении случаев, подобных описываемому нами, индейцы, напрягая ум, изыскивают новые пути достижения цели.

Медвежий Окорок призвал главных вождей, и после продолжительного обсуждения было решено на сей раз прибегнуть к помощи огня. Единственным признаком жизни, обнаруженным в Медовом замке и рядом с ним, был доносившийся изнутри время от времени лай Хайфа — его, вероятно, взяли в дом, чтобы оградить от пуль и стрел противника. Собаки, скучающие по ушедшим хозяевам, обычно воют, Хайф же не выл, а именно лаял, словно чуя близость чужаков. Даже при самом внимательном осмотре индейцам не удалось обнаружить никакой лазейки, через которую могли бы уйти обитатели замка. И сам дом, и ворота — все было, по-видимому, намертво заперто изнутри, и любое неосторожное движение могло повлечь за собой неожиданную пулю, неизвестно откуда выпущенную.

Вскоре был составлен и так же быстро осуществлен план действий. Дубовый Сук собственной персоной взялся с помощью троих добровольцев поджечь дом. Перебегая от дерева к дереву — стремительно и через различные интервалы времени, дабы не дать врагу возможности рассчитать момент появления очередного индейца из засады и взять его на мушку, — четверо смельчаков направились к кухне. Благополучно достигнув ее, они заняли позицию под прикрытием бревенчатой стены. В очаге горел огонь, на нем стоял варившийся обед. Воспользовавшись лежавшим в кухне наготове сухим хворостом, индейцы употребили его в качестве подожженных стрел. Они дождем посыпались на крышу дома, которая в считанные секунды занялась огнем.

При виде возникшего пожара индейцы дружно возликовали, и по прогалинам прокатился дикий рев. Легко воспламеняющееся по своей природе дерево, да еще к тому же сухое, горело как спичка. Раздуваемое ветром пламя через полчаса охватило весь Медовый замок. Хайф перешел на вой — верный знак того, что понимал нависшую над ним опасность, но ни одного человека по-прежнему не было видно. Объятая огнем крыша провалилась, и индейцы, замолчав, прислушались, горя желанием уловить вопли жертв. Хайф завыл громче и вскоре, с горящей на спине шерстью, вскочил на стену дома, оставшуюся без кровли, а оттуда спрыгнул вниз на землю, в пределах изгороди. Милосердная пуля избавила его от страданий.

Теперь Медвежий Окорок подал сигнал к общему штурму. Человек сто индейцев, не встречая сопротивления, подступили к изгороди. К их великому удивлению, ворота оказались незапертыми. Ворвавшись во двор, они взломали дверь хижины, внутри которой бушевал пожар. Они явились вовремя, чтобы иметь возможность лицезреть догорающие остатки примитивной мебели и запасов Бурдона, но человеческих трупов не обнаружили. Вооружившись палками, индейцы переворошили уголья в надежде увидеть под ними обгоревшие останки людей, но — увы! — безуспешно. Теперь уже сомнений не осталось — ни один бледнолицый не погиб в огне пожара. Наконец-то истина дошла до сознания всех дикарей — Бурдон и его товарищи своевременно спохватились и успели бежать!

ГЛАВА XXVI

Преобразившие Питера изменения произошли в нем далеко не внезапно — они постепенно созревали в его душе с того самого момента, как он подсоединился к компании бортника. Когда он в обществе двух мужчин, ставших теперь жертвами замыслов Питера, вошел на каноэ в устье реки Каламазу, сердце его было исполнено жесточайшего намерения истребить на корню всю белую расу. Марджери первой из белых заставила его задуматься: а не сделать ли для нее исключение? Спустя немного времени он почти окончательно решил, что пощадит Марджери и возьмет в свой дом в качестве приемной дочери. Не укрывшиеся от его глаз отношения, возникшие между его любимицей и бортником, повергли Питера в полное смятение: его раздирали сомнения — не следует ли сохранить жизнь и Бурдону? Видя, как сильно увлечена им девушка, он испытал нечто вроде гуманных чувств, шедших вразрез с его кровожадными планами. Но мистическая способность Бурдона общаться с пчелами, свидетелем чего стал Питер, устранила колебания последнего: бортнику надо было даровать жизнь не как возлюбленному Марджери, а как великому кудеснику. Тогда бы он не нуждался в спасении в качестве жениха Марджери, напротив, их бракосочетание оградило от смерти ее, законную супругу знахаря бледнолицых. Индейцы все без исключения испытывали благоговейный страх перед Бурдоном и опасались наложить руки на человека, обладающего столь необычайным даром. Поэтому у загадочного вождя были все основания полагать, что жене разрешат уйти вместе с мужем. А чем кончились происки Хорька, пытавшегося против этого возражать, мы уже поведали выше.

Таково было направление мыслей Питера, когда он повстречался с индейским воинством и присутствовал при разыгравшихся его стараниями драматических событиях. Его внимание было всецело поглощено поведением миссионера. Сотни раз ему доводилось слышать, как воины громогласно проклинают своих врагов, желая им всяческого зла. Здесь же он впервые в жизни увидел пред собой человека, с уст которого вместе с последним дыханием слетели слова мольбы о Всевышней милости к тем, кто его преследовал. Сначала Питером овладело всего лишь изумление, но оно уступило место высоким чувствам, и под их воздействием сердце его смягчилось. Приписывать этот поворот в сознании Питера вмешательству Святого Духа было бы, наверное, чрезмерной дерзостью с нашей стороны. Дерзостью, однако, будет и попытка отрицать возможность — нет, не возможность даже, а вероятность того, что великая перемена, вдруг свершившаяся в душе Питера, произошла совсем без участия высших сил, под влиянием лишь одних человеческих факторов. Известно ведь, что милостью Божьей Святой Дух способен в некоторых случаях проявлять безграничную доброту, так почему же не предположить, что дикарь был избран для ее приложения, как только в его душе пробудились прекрасные порывы человечности? Возможно, выбор Неба остановился именно на нем изо всех индейцев потому, что те самые черты характера Питера, которые заставляли его в течение многих лет денно и нощно вынашивать в душе дикие фантастические планы отмщения и возмездия, могли сделать его при руководстве свыше особенно восприимчивым к Божьей милости. Ведь Питер, представляющийся нам варваром, исходил в своих действиях из сознания своей правоты, а дикая жестокость этого человека с его точки зрения была лишь суровой справедливостью.

Спору нет, поведение людей, их принципы, молитвы, а более всего — пример миссионера способствовали свершению великого переворота в душе Питера. Но для полного ее обновления воля Божья была необходима. Мы не хотим этим сказать, что неожиданное обращение загадочного индейца к добру было явленным свыше чудом, ибо было бы заблуждением именовать так поступки, на которые всех ежедневно и ежечасно подвигает постоянно опекающее нас Божественное Провидение; наша цель дать понять читателю, что одни только действия людей никак не могли бы повлиять на нравственные устои, изменить все взгляды и смягчить сердце человека вроде Питера с такой молниеносной быстротой. Необходимая для этого почва подготавливалась, наверное, вышеозначенными путями постепенно; но само великое превращение произошло столь внезапно и с такой силой, что Питер стал другим человеком, можно сказать, в мгновение ока! Подобные метаморфозы свершаются часто; люди от мира сего позволяют себе подсмеиваться над ними, теша свою гордыню, хотя мудрость велит смиренно покориться силам, недоступным нашему пониманию.

В этом настроении Питер поспешил покинуть сборище индейцев, как только судьба миссионера была решена. Его подгоняло стремление спасти остальных белых, поскольку теперь его милосердие распространялось не только на Бурдона и Марджери, но и на Гершома с Дороти. Хотя он двигался очень быстро и шел почти точно по прямой, мысли его обгоняли ноги. И все это время перед его глазами стоял образ человека, который, умирая, благословлял своих врагов.

Природа этого мирного, не тронутого цивилизацией края находилась в резком несоответствии с проявлениями отвратительной жестокости, с невероятной силой охватившей дикарей. Весь пейзаж был пронизан светом ясного теплого летнего дня. В местах, отдаленных от людей и не подверженных поэтому их пагубному воздействию, выпадают такие дни, когда земля представляется подлинным раем. Пчелы жужжат вокруг цветов, птицы чирикают, сидя на ветках, или — невидимые — заливаются трелью в густой кроне деревьев, и даже журчащая вода источников с бликами солнца на ней кажется исполненной жизни, возносящей хвалу Господу Богу.

Семейство, собравшееся в полном составе близ огороженной забором хижины, уже много месяцев не было так счастливо, как в этот час. Дороти всем своим существом разделяла переживания молодой прелестной новобрачной, а Гершом осыпал любимую сестру горячими пожеланиями счастья. По случаю торжества он облачился в лучший свой костюм, как, впрочем, и женщины, одетые скромно, но очень аккуратно, и всем своим видом излучал покой и радость — такое выражение можно наблюдать на лицах людей того круга, к которому принадлежал Гершом, в день отдыха. Тревожившие их последнее время опасения были на миг забыты. Этому в значительной мере способствовала и окружающая обстановка: прозрачный воздух был совершенно недвижим; на небе — ни облачка; солнце заливало землю мягким и одновременно ярким светом; прогалины так напоминали деревенскую местность или парковую зону, что их очарование заслоняло нависшую над семьей опасность. Вот в такой момент перед молодой четой, сидевшей в тени дуба у ручья, вдруг словно из-под земли вырос Питер. Не замеченный поначалу милующимися молодоженами, индеец с полуулыбкой на мрачном челе взглянул на парочку, но в ту же секунду обнаружил свое присутствие, заговорив.

— Нечего сидеть здесь и смотреть на молодую скво, — бесстрастно заявил он. — Вставай, клади вещи в каноэ. Пришло время вступить на тропу, ведущую в поселок бледнолицых.

— Что случилось, Питер? — спросил бортник, вскакивая, однако, на ноги. — Ты явился как гонец, приносящий дурную весть. Что произошло, почему ты в такой тревоге?

— Вставай и иди, говорю тебе. Сейчас не до разговоров. Клади все, что сможешь, в каноэ и отгребай как можно скорее.

Поведение Питера не оставило у Бурдона никаких сомнений. Он понял, что расспрашивать такого человека, как Питер, в этот момент бесполезно, и позвал Гершома.

— Пришел вождь, он предупреждает нас об опасности и велит немедленно уходить, — сказал бортник как можно более спокойно, чтобы не испугать без надобности женщин. — Лучше нам послушаться его совета. Не только Питер, но и Быстрокрылый Голубь тоже давал намеками понять, что мы в угрожаемом положении. Давай не теряя времени загружать каноэ и делать все, как он скажет.

Гершом согласился и не прошло и двух минут, как работа закипела. Лодки еще загодя были загружены продуктами на случай поспешного бегства, теперь в них сносили ценные и нужные вещи, без которых трудно было обойтись. В течение получаса Бурдон и Гершом трудились не покладая рук. Боясь потерять хоть секунду драгоценного времени, никто не пытался удовлетворить свое любопытство, задавая вопросы.

Поняв по настроению Питера, что положение чрезвычайно серьезное, Бурдон, как говорится, лез из кожи вон. Нечасто, наверное, двум мужчинам удается в столь короткий срок своротить такую гору работы. К счастью, сделанное в предыдущие дни облегчило их задачу, и в считанные минуты все мало-мальски ценное было перенесено в каноэ. Оставалось лишь решить, в каком состоянии оставить Медовый замок. Питер посоветовал закрыть все двери и окна, запереть ворота, а собаку оставить внутри дома. Можно не сомневаться, что, не будь этих предосторожностей, наши герои сразу угодили бы в руки врагов. Время, потраченное индейцами на осаду дома, явилось для беглецов бесценным даром.

Едва закончилась погрузка, появился Быстрокрылый Голубь. Все отряды, сообщил он, движутся сюда и минут через десять прибудут. Бурдон обнял тонкую талию Марджери и чуть ли не отнес ее в свое каноэ. Гершом с Дороти уселись в их маленькую лодку, а Питер — в ту, что он, можно сказать, по праву унаследовал после гибели капрала и миссионера. Быстрокрылый Голубь объяснил Питеру, каким курсом им надо следовать, а сам остался пока на берегу — осуществлять разведку. Прежде чем углубиться в облюбованное им укрытие, он знаком оповестил отъезжающих, что индейское воинство уже появилось в поле зрения.

Это сообщение повергло Бурдона в отчаяние, сердце его упало, ему казалось, что спасение невозможно, и он горько пожалел, что они покинули свою укрепленную резиденцию. Близ нее река замедляла свой бег, но через милю с небольшим стремительно преодолевала порог, для прохождения которого требовалось хотя бы частично облегчить лодки. На эту процедуру должно было уйти больше часа, следовательно, спускаясь вниз по течению, все семейство неизбежно становилось добычей неприятеля. Ему на руку играла и извилистость русла: двигаясь по суше напрямик, индейцы могли легко опередить белых и, устроив засаду или открыто напав на них, захватить в плен.

Питер знал все это не хуже Бурдона и не собирался сплавляться со своими новыми друзьями по течению. Во время последней ходки с вещами из дому к каноэ Быстрокрылый Голубь с присущей индейцам лаконичностью сообщил Питеру важные сведения, которыми тот и решил сейчас воспользоваться. И Питер, выйдя вперед, принялся энергично выгребать против течения, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, с позиций которого было бы куда естественнее спускаться по реке вниз. При этом он старался держаться как можно ближе к берегу, скрывавшему беглецов от глаз нежелательных наблюдателей с этого берега.

Напомним читателю, что деревья для ограждения Медового замка были срублены на болоте, близ дома бортника. Для этой цели были выбраны росшие у самой воды — это имело то огромное преимущество, что к месту назначения бревна можно было сплавлять водным путем. Участок порубки, включая мелководье, был покрыт отброшенными за ненадобностью верхушками деревьев, покрытыми смолой и еще не увядшей пышной листвой, сохранившейся благодаря необычайной жизнестойкости этих древесных пород. Предусмотрительный чиппева, предвидя необходимость иметь надежное укрытие, искусно расположил некоторые из них так, что, оставаясь на месте падения и сохраняя первоначальный вид, они образовали у берега заслон, под сенью которого можно было безопасно провести лодку. Конечно, любой индеец насторожился бы, заметь он незнакомую дотоле вырубку и разложенные на берегу в определенном порядке ветки. Но в том-то и дело, что заметить это было невозможно — так ловко действовал Быстрокрылый. Он не только не нанес урона природе, но, можно сказать, даже помог ей.

Все три каноэ, тесно прижимаясь к берегу, уже шли по заливу, у которого стоял Медовый замок, когда в дубовой рощице появились передовые части индейцев и приступили, выражаясь языком военных сводок, к рекогносцировке местности. Если бы дикари не сосредоточили все свои усилия на доме бортника, чей-нибудь случайный взгляд мог бы ненароком обнаружить ту или иную из лодок, когда они, минуя излучины русла, на мгновение появлялись поочередно на виду. Этого, к счастью, не произошло, и беглецы, обогнув мыс, оказались вне досягаемости для глаз того, кто не стоял на самом берегу Каламазу точно по пути их следования вдоль мыса. Но подходы к нему были чрезвычайно затруднены из-за сырой почвы и начинавшегося здесь болота. Его пересекал рукав реки, обрамленный с обеих сторон хоть и небольшой, но непроходимой чащей. Короткий рукав образовал здесь как бы залив, представлявший собой великолепное естественное укрытие.

Войдя в него и оказавшись под защитой густой стены леса, Питер успокаивающим жестом поднял руку вверх и вздохнул с огромным облегчением — здесь они в течение какого-то времени будут в безопасности, если только кому-нибудь из индейцев не взбредет в голову прогуляться по болоту, что вообще-то маловероятно. Дождавшись удобного момента, он вошел в рукав, за ним последовали остальные каноэ.

— Это хорошее место, — заметил великий вождь, когда все лодки были накрепко привязаны. — И все же лучше быть осторожными. Не надо оставлять следы на земле. У индея острый глаз, он все замечает. А я сейчас пойду, поговорю с вождями. Скоро вернусь. Вы оставаться здесь. До свидания.

— Стойте, Питер, одну минуту. Если встретите пастора Аминь или капрала, им можете сообщить, где нас найти. Они, верно, будут рады это узнать.

Питер помрачнел. Даже опечалился. Целую минуту он молчал. А когда собрался ответить, голос его звучал тихо, подавленно — так обычно говорит человек, у которого на сердце камень.

— Они больше никогда ничего не узнать, — сказал вождь. — Оба бледнолицых мертвы.

— Мертвы! — с ужасом повторили те, кто услышал его слова.

— Да, мертвы. Их убил индей. И вас хотеть убивать, вот почему я убежал. Видел, как знахарь-проповедник умирать. И что же ты думаешь, Цветик? Что же ты думаешь, Бурдон? Человек этот просил Великого Духа делать индеям добро.

— Могу себе представить, Питер, ибо он был хороший человек, а вести себя так учат наши христианские законы, хотя мало кто им подчиняется. Но пастор Аминь, верю, был исключением.

— Да, Питер, таковы наши христианские законы, — серьезно вставила Марджери. — Когда Христос, Сын Божий, явился на землю, чтобы понести кару за грешное человечество, Он повелел своим последователям делать добро тем, кто делает им зло, и молиться за тех, кто замышляет нанести им вред. Эти слова записаны в нашей Библии.

— Она есть у вас, — сказал Питер заинтересованно. — Я часто видел, ты ее читаешь. И здесь тоже есть?

— Разумеется, есть, что-что, а Библию я никогда не забуду. У Долли своя Библия, у меня — своя. Мы читаем ее каждый день, вскоре, надеемся, брат и Бурдон тоже начнут ее читать.

— Ну, я уж не такой книжник, Марджери, — возразил ее муж, смущенно почесывая свою пышную вьющуюся шевелюру, — но ради твоего удовольствия готов и не на такие подвиги. Так было с пчелами спервоначала; мне казалось, я ни за что не смогу проследить, в каком направлении летит пчела, где ее улей. А потом обвык, тысячу, верно, раз провожал медоносиц до их дома.

— Читать Библию, мой дорогой, совсем нетрудно, надо только начать! — горячо воскликнула молодая жена. — Когда мы попадем в безопасное место, если на то будет Божья воля, ты, надеюсь, вместе со мной будешь каждый день заглядывать в великую книгу. Вот она, Питер, в этой маленькой сумочке, с которой я не расстаюсь, чтобы Библия не потерялась и была всегда под рукой.

— Ты, Цветик, читать мне оттуда слово; хочу слышать его, прямо из книги.

Марджери удовлетворила его просьбу. Она хорошо знала Новый Завет и спокойным, необычайно серьезным голосом зачитала несколько наиболее известных божественных мест оттуда. Наверное, нависшая над беглецами опасность и только что услышанное сообщение о гибели их товарищей придали особую торжественность евангельским канонам в устах Марджери, ибо на Питера они произвели едва ли не такое же сильное впечатление, как практическое их применение у него на глазах обреченным на смерть миссионером. Суровый дикарь прослезился и с содроганием вспомнил о вынашиваемых им на протяжении многих лет планах уничтожения всей белой расы. Взяв руку Марджери в свою, он вежливо поблагодарил ее и собрался было уходить, но задержался, чтобы вкратце рассказать о кончине миссионера и участи капрала. Быстрокрылый Голубь дополнил его рассказ, сообщив, как избавил несчастного от страданий и с каким энтузиазмом индейцы бросились на поиски новых скальпов бледнолицых.

— Надеюсь, Питер, сейчас мы можем положиться на вас как на друга, — промолвил бортник вместо прощания, проводив вождя до берега реки. — Сдается мне, что прежде вы были нам врагом.

— Бурдон, слушай меня внимательно, — с достоинством ответил Питер, переходя на свой родной язык. — Есть Духи Добрые, и есть Духи Злые. Так гласят наши предания. Да и собственный разум так подсказывает. Двадцать зим подряд в ухо мне нашептывал Злой Дух. Что он мне велел, то я и делал. Я верил каждому его слову. А слова эти были такие: «Убей твоих врагов — оскальпируй всех бледнолицых — не щади ни скво, ни детишек. Пусть сердца их перестанут биться. Так следует поступать всем индеям». Вот что он шептал мне в течение двадцати зим. А я его слушался. И поступал по его приказанию. Мне было приятно брать скальпы бледнолицых. И приятно было думать, что скоро и брать будет нечего. Меня называли Питер Скальп.

Но настало время, Бурдон, и до меня дошел голос Доброго Духа. Он шептал так тихо, что поначалу мои уши его не слышали. А сейчас услыхали. Громче всего он говорил языком знахаря-проповедника вашего народа. Он знал, что вот-вот умрет. А когда смерть так близка от нас, голос наш звучит громко и ясно. И глаза становятся сильными и видят все. Все, что ждет нас впереди, и все, что осталось позади. Мы радуемся нашему будущему и огорчаемся по поводу прошлого. Ваш знахарь-проповедник говорил хорошо. Его слова звучат в моих ушах, как если бы принадлежали самому Великому Духу. Говорят, он был его Сыном. Я верю этому. Цветик почитала мне из хорошей книги вашего народа, и я в этом убедился. Я чувствую себя как ребенок, который сидит в своем вигваме и плачет.

Бурдон, ты бледнолицый, а я — индей. Ты сильный, я слабый. А все потому, что Сын Великого Духа с твоим народом говорил, а с моим — нет. Теперь-то я понимаю, почему бледнолицым удалось проникнуть повсюду и захватить земли, на которых мы охотились. Они знают больше всех, и им было велено прийти сюда и поделиться своим знанием с бедными невежественными индеями. Я надеюсь, что мой народ прислушается к бледнолицым. То, что изрек Сын Великого Духа, есть истина. Ошибиться Он не может.

Бурдон, когда-то для меня не было ничего слаще, чем брать скальпы врагов. Если индей обижал меня, я снимал с него скальп. Так я жил. Я не мог жить иначе. Так приказывал мне Злой Дух. А теперь Сын Маниту приказывает мне иное. Я жил под грозовой тучей. Но дыхание умирающего знахаря-проповедника вашего народа разогнало ее. Я вижу все яснее. Я слышу его слова, обращенные к Маниту, с просьбой сделать мне добро, хотя я хотел взять его скальп. Сердце мое откликнулось на эти слова. Уши мои раскрылись шире, и до слуха моего донесся шепот Великого Духа. Ухо, в которое на протяжении двадцати зим шептал Злой Дух, закрылось и не внемлет ему. Я его больше не слышу. И я не желаю его слышать. А шепот Сына Маниту мне приятен. Он звучит как самая лучшая песня крапивникаnote 154. И я надеюсь, что он всегда будет так шептать. Ухо мое больше никогда не закроется для его слов.

Бурдон, мне приятно смотреть вперед. А оглядываться назад мне неприятно. Я вижу, что часто поступал не так, как следовало бы. Меня это печалит — я хотел бы все изменить. Потом я услышал, что Сын Маниту просил своего отца, живущего над облаками, сделать добро евреям, тем самым евреям, которые его убили. Я не думаю, что индеи — евреи. Так думал знахарь-проповедник бледнолицых, но он был человек, а человек может ошибаться. Иное дело Сын Маниту. Он всегда думает так, как думает Его Отец, а значит, думает правильно.

Бурдон, я теперь уже не тот Питер; я совсем другой индей. И мысли мои другие. Одна мысль о скальпе наводит на меня ужас. Я больше никогда не возьму скальп, никогда не взгляну на скальп, скальп — это плохо. Я теперь люблю янки. Я хочу делать им добро и не причинять им зла. А больше всего я люблю Великого Духа, который повелел Своему Сыну умереть за всех людей. Знахарь-проповедник бледнолицых сказал, что Божий Сын умер не только за бледнолицых, но и за индеев. Мы этого не знали, иначе рассказали бы о нем в наших преданиях. Мы любим говорить о хороших делах. Но ведь мы всего-навсего невежественные индеи! Сын Манит)' сжалится над нами и станет чаще подсказывать, как нам поступать. Со временем мы и сами будем это знать. Сейчас я чувствую себя не-сведущим дитятей; но, дескать, наступит день, и я стану мужчиной.

Закончив свою «исповедь», столь лестную для христианской Церкви, Питер дружески пожал Бурдону руку и удалился. Он не пошел по болоту, хотя при известной осторожности через него можно было пройти, а спустился в реку и начал пробираться вдоль берега, памятуя, что на воде не остается следов. Кроме того, он направился не в сторону объятой огнем хижины, над которой стоял высокий столб дыма, а прочь от нее, вверх по течению. Достигнув глубокого места, он скинул с себя скудную одежду, прикрывавшую его наготу, связал ее в сверток и, одной рукой удерживая его над головой, а другой гребя, преодолел глубокий участок Каламазу вплавь. Выйдя снова на берег, он опять же пошел в противоположную от Медового замка сторону и лишь на самом далеком от него краю болота оделся. Тут наконец он решился выйти на прогалины. Шел он безоружный: ружье, лук со стрелами, томагавк, даже нож — одним словом, все свое вооружение он оставил в каноэ, опасаясь, как бы оно не искусило его проявить к своим врагам не доброту, а злобу. Ни Медвежий Окорок, ни Дубовый Сук не вызывали сейчас у Питера теплых чувств. Он старался не испытывать к ним ненависти, но это было так трудно! Чувствуя это, Питер предпочел встретиться с ними без оружия в руках. Эта великая перемена начала происходить в Питере в процессе близкого общения с Марджери, но окончательно завершилась в последних актах разыгравшейся на прогалинах трагедии, особенно под влиянием предсмертной молитвы миссионера.

Итак, Питер вышел на прогалины и без особого труда сумел так смешаться с толпой своих бывших товарищей, что никто не заметил, откуда он появился. Стараясь не привлекать к себе ничьего внимания, он добрался до кухни как раз в тот момент, когда банда дикарей ворвалась внутрь изгороди и распахнула настежь дверь пылающей хижины, уже лишившейся крыши. Питер замер на месте: проявить свое полное безучастие к происходящему вокруг ему не хотелось, а действовать вопреки своей совести он не мог. Он знал, что людей, нуждающихся в спасении, там быть не может, а гибнущие в огне остатки имущества мало его беспокоили. Поэтому Питер выждал, пока не стало совершенно ясно, что бортник с компанией бесследно исчезли, и лишь после этого присоединился к индейцам.

— Бледнолицые бежали, — сообщил Медвежий Окорок великому вождю, когда тот к нему приблизился. — Мы искали их кости в пепле, но не нашли. Этот знахарь-бортник сказал им, что мы охотимся за их скальпами, и они все ушли.

— А молодые воины смотрели, на месте ли их каноэ? — спокойно поинтересовался Питер. — Если их тоже не стало, значит, белые поплыли к большому озеру.

Разумная мысль Питера встретила единодушную поддержку, и без малейшего промедления к берегу реки были посланы люди. Принесенное ими известие вызвало среди индейцев бурю — все, как один, порывались броситься в погоню за беглецами. Перехватить их представлялось делом нетрудным — ведь капризная Каламазу образует на своем пути великое множество извилин. Проявив, как всегда, сообразительность и хитрость, индейцы объединились в несколько отрядов преследования. Каноэ Вороньего Пера и его людей, пригнанные в свое время вверх по течению к Медовому замку, до поры до времени были надежно запрятаны в зарослях камыша. Теперь их подвели к причалу, и группа воинов переправилась на противоположный берег Каламазу, чтобы согласно плану его пройти (тщательно изучая местность и не отдаляясь от берега), если понадобится — вплоть до самого устья. Зато двум другим отрядам, напротив, надлежало двигаться не по береговой линии, а напрямик, с тем чтобы на обоих берегах устроить засады у отдаленных точек, которых никак не могли миновать белые. В том же направлении — вниз по Каламазу — были посланы и каноэ, замкнуть кольцо на тот случай, если бежавшие вздумают возвратиться, а Медвежий Окорок, Дубовый Сук, Воронье Перо и еще несколько вождей остались близ догоравшего дома, чтобы возглавить большой отряд, получивший задание осмотреть ближайшие прогалины — нет ли на них отпечатков ног и иных следов пребывания людей. Не исключалось, что каноэ были пущены вплавь пустыми с целью ввести индейцев в заблуждение, а бледнолицые бежали по суше.

Выше уже упоминалось, что прогалины в районе Медового замка были покрыты густой травой, наподобие прекрасного газона. Именно замечательный травостой побудил Бурдона выбрать эту местность для сооружения своего основного жилья: обилие цветов привлекало пчел, что, естественно, имело для бортника первостепенное значение. Мы, однако, поспешим избавить читателя от заблуждений: вообще-то для прогалин, о коих идет речь в нашем рассказе, типично скорее отсутствие хорошего травяного покрова, что в известной мере служит в настоящее время основанием для жалоб: сейчас, когда этот край заселен, его жители сетуют на рыхлость почв, препятствующую возникновению такого дерна, какой необходим для лугов и пастбищ. Признавая справедливость такого заявления, мы все же оговоримся, что чрезмерно рыхлая земля является для прогалин скорее исключением, чем правилом; здесь, как и всюду, встречаются почвы самого разного рода.

Тем не менее дикарям было хорошо известно, что ближайшие окрестности сожженного дома существенно отличаются, в том числе и особенностями грунта, от окружающих прогалин, и чем дальше на восток, тем эти отличия больше. На той земле было значительно легче различить следы, поэтому на восток отрядили команду под началом особенно опытного вождя и поручили ей на протяжении нескольких миль искать на местности доказательства того, что здесь прошли по пути в Детройт люди. Последнее чрезвычайно взволновало Питера — исполняя данный приказ, враги неизбежно должны были пройти в тылу беглецов, что создавало для них серьезную угрозу. Сознавая свое бессилие, Питер молча взирал на приготовления отряда к уходу и даже не пытался его задержать возражениями, советом или иным способом. Меж тем Медвежий Окорок созвал в круг оставшихся не при деле вождей и испросил их мнения относительно дальнейших действий.

— Что скажет мой брат, вождь «Лишенный племени»? — обратился он к Питеру, всем своим видом показывая, сколь высоко он ценит его совет в столь ответственный момент. — Мы получили два скальпа с шести голов, да и то один вместе со знахарем-проповедником зарыт в землю.

— Снять скальпы с тех, кого нет, невозможно, — уклончиво ответил Питер. — Сначала надо поймать этих бледнолицых. А когда поймаем, снять скальп будет нетрудно. Раз каноэ нет, значит, знахарь-бортник и его скво, наверное, уплыли в них. Может, задержим их ниже по течению.

Большинство присутствовавших согласились с Питером, но это не помешало им одобрить экспедицию на восток от Медового замка. Бледнолицых было так мало, индейцев же такое множество, что распыление сил их не страшило, зато все понимали, что предосторожности ради следует разослать молодых воинов во все концы. Впрочем, про себя каждый полагал, что беглецов удастся обнаружить на реке или поблизости от нее, а Медвежий Окорок намекнул, что им всем, вероятно, придется спуститься вниз по Каламазу в самое ближайшее время.

— Когда мой брат видел бледнолицых в последний раз? — спросил Воронье Перо. — Этот бортник хорошо знает реку, он мог и вчера отплыть. Или даже не вчера, а сразу по возвращении с Большого Совета.

Эта новая мысль показалась вождям весьма правдоподобной. Все взоры обратились к Питеру, он же, немедленно поняв выгоду такого предположения для беглецов, загорелся желанием всемерно поддержать его. Но сделать это во всеуслышание опасно — он может выдать себя с головой, а промолчать тоже никак нельзя. И Питер повел речь издалека, избегая прямого ответа на заданный ему в лоб вопрос.

— Мой брат прав, — заметил он. — У бледнолицых было время спуститься далеко вниз по реке. Мои братья знают, я спал среди них в Круглой прерии. А сегодня, как известно, я вместе с моими братьями сидел на Совете у ручья с шумящей водой.

Это было чистой правдой, хотя кое о чем, довольно важном, Питер предпочел не рассказывать. Но никто не усомнился в искренности великого вождя, чья преданность собственным принципам, по общему убеждению, носила уже фанатический характер. К тому же вряд ли кто из индейцев имел представление о силе невидимого Духа Божьего, способного производить в сердце человека изменение, именуемое теологами новым рождением. Из этого, однако, не следует, что Питер уже испытал это превращение. Оно не часто происходит в один миг, хотя и такие современные примеры бесспорно существуют, убеждая нас, что по своей натуре люди способны прозревать и видеть истину так же внезапно, как это произошло в результате чуда со святым Павломnote 155. Но наш необычайный дикарь только-только вступил на узкую тернистую стезю преображения и успел сделать по ней всего лишь самые первые шаги.

Когда мы слышим разглагольствования о том, что человечество по своей воле быстро движется по пути прогресса к совершенству, подкрепляемые ссылками на случаи проявления им мудрости, на умение самостоятельно вершить свои дела и на стремление к добру, нами овладевает скептицизм. Повседневный опыт нашей жизни, быстро приближающейся к шестидесятилетнему рубежу, противоречит и самому тезису, и фактам, приводимым для его подтверждения. Мы не верим, что без помощи свыше человек может хотя бы стать разумным существом в полном смысле этого слова. Все, что мы видим и читаем, убеждает нас в том, что философское мироощущение и совершенно трезвая оценка своего состояния по силам лишь тому, кто хорошо осознает необходимость руководствоваться и в теории, и на практике известными откровениями, содержащимися в Божественных заповедях. По нашему глубокому убеждению, эта великая истина служит неопровержимым доказательством постоянного участия Провидения в делах человечества, и, согласившись с ней, люди поймут, что с помощью лишь своих собственных сил они ничего достичь не могут.

Мир в целом бесспорно стремится к самосовершенствованию, но идет к нему путями, не человеком предначертанными; как первое, так и второе не вызывает у нас ни малейших сомнений. И если человек в какой-то мере содействует этому процессу, то чаще всего без соответствующего намерения или расчета. Кто, к примеру, возьмет на себя смелость утверждать, что институты нашей страны, составляющие предмет нашей величайшей гордости, выдержали бы испытание временем, не будь основополагающих принципов, на которых зиждится наше государство; у кого достанет тщеславия объяснять исключительное влияние этих великих принципов мудростью человека, в чем бы она ни проявлялась? Нам всем известно, что к возникновению федерального правительства привели совершенно случайные — или представляющиеся нам случайными — обстоятельства и что к наиболее сильным и наименее порицаемым относятся те его особенности, которые не могли бы возникнуть и надолго удержаться, будь они частью чьей-то политической доктрины.

Ныне христианство содрогается от спазм, вызываемых в его недрах усилиями политического движения. Они безусловно увенчаются положительным результатом, но вряд ли в такой форме и под воздействием таких факторов, которые нам, людям, было бы дано предвидеть. Следует признать, что обстановка, породившая эти усилия, никак не является следствием хорошо рассчитанных действий нашего общества, напротив, она находится в явном противоречии с ними; в процессе ее кристаллизации рушились преграды, возведенные человеческой мудростью на пути тех суждений, что без лишнего шума, не привлекая к себе внимания, прокладывают путь совершенно неожиданным и внезапно наступающим результатам. И если мы движемся вперед, то скорее по воле Господа Бога, чем вследствие продуманной деятельности человека; а в тех случаях, когда последний проявляет чрезмерную активность, есть все основания опасаться ее последствий.

Одним из наглядных примеров осуществления воли всемогущего Господа Бога в применении к человеку, по нашему разумению, может служить как раз Питер. Из тысячи средств, употребляемых с целью тронуть сердце человека, наибольшее воздействие на загадочного вождя оказало зрелище обреченного на смерть, который молит Бога простить его врагов! Оно встревожило Питера, напомнив по контрасту его былые прегрешения, поколебало твердыню, коей являлся его характер, и заставило открыться глубочайшие сердечные тайники, где скрывались наклонности и привязанности вождя. В его руки как бы вложили отмычку, чтобы он с ее помощью распахнул давно не проветриваемые затхлые помещения своей души и очистил их от скверны.

ГЛАВА XXVII

Легко себе представить, что после ухода Питера Бурдон и его товарищи пребывали в состоянии величайшей тревоги. От Медового замка их отделяло ничтожное расстояние — чуть больше полумили — и вопли дикарей, несмотря на лесной заслон, то и дело достигали слуха беглецов. Столь близкое соседство дикарей уже само по себе внушало страх, и его лишь усугубляло то обстоятельство, что Бурдон не был абсолютно уверен в благих намерениях Питера. Оно и понятно — бортник почти ничего не знал о внезапной перемене, происшедшей в настроениях загадочного вождя. Да и знай он, так тоже вряд ли сумел бы оценить этот факт по достоинству. Наш герой был очень поверхностно знаком с догмами христианства и, даже получив исчерпывающую информацию о случившемся с Питером, скорее всего усомнился бы в том, что подобный революционный переворот в сознании человека может свершиться с такой чудодейственной быстротой. Он, конечно, безоговорочно согласился бы, что для Бога нет ничего невозможного, но, по-видимому, стал бы отрицать вероятность влияния Святого Духа в такой форме и сделал бы это лишь потому, что самому ему никогда не доводилось испытывать подобное на себе. Поэтому все, что говорил Питер, вызывало у бортника скорее недоумение, чем понимание. Цветик же была человеком иного рода. По сравнению с остальными членами компании она получила неплохое образование, и ее не раз задевало полное равнодушие любимого к вопросам религии, что, впрочем, не мешало ей любоваться мужественной внешностью Бурдона и наслаждаться непринужденностью и веселостью его характера. Но поскольку Бурдон никогда не выказывал активно отсутствия у него должного благочестия, то есть ни словом, ни делом не оскорблял возвышенных чувств Марджери, его образ мыслей вызывал у нее не обиду, а скорее озабоченность по поводу его будущего благоденствия.

А вот в оценке Питера молодая чета расходилась намного больше, чем в отношении к религии. Бурдона то с большей, то с меньшей силой, но тем не менее постоянно грыз червь сомнения относительно намерений Питера, тогда как его жена с первой минуты их знакомства прониклась к нему беспредельным доверием. Строить догадки, почему это произошло, наверное, бесполезно; бесспорно лишь, что внутри каждого из нас есть потаенные пружины, заставляющие с одними людьми — нам симпатичными — сближаться, а от других — антипатичных — отдаляться. Встретившись впервые, люди испытывают взаимное притяжение, словно две находящиеся рядом капли воды, или, напротив, неприязнь и отскакивают друг от друга, как два одноименных электрических заряда.

С Питером и Марджери произошло первое. С первого взгляда они понравились друг другу, а обоюдные проявления доброты усилили это чувство. К этому времени девушка настолько привыкла к индейцам, что относилась к ним как ко всем прочим людям, включая своих соотечественников, то есть одним симпатизируя, а другим — нет, независимо от цвета их кожи. Правда, Марджери вряд ли могла бы влюбиться в индейца, даже если бы ей встретился молодой человек подходящего возраста и характера: этому — и только этому — помешали бы впитанные с молоком матери предрассудки расового свойства, но, исключая любовные отношения, она была способна видеть в каждом аборигене и плохие и хорошие стороны, точно так же, как в белом человеке. Взаимное расположение, возникшее у Питера и Марджери, имело своим следствием то, что девушка была твердо уверена: загадочный вождь ей друг и в случае надобности придет на помощь. Так она была настроена даже в тот период, когда Питер еще томился сомнениями — то ли распространить свой кровожадный замысел и на Марджери, то ли сделать для нее одной исключение. Воистину неизъяснимы чувства, питаемые нами к окружающим! Вот ведь Марджери никогда не испытывала доверия к Быстрокрылому Голубю, хотя он был всей душой предан Бурдону и оставался с ним лишь из одного желания быть ему полезным. Его грубоватая манера общения, менее обходительная и вежливая, чем у Питера, с самого начала оттолкнула девушку, а впоследствии ей было трудно преодолеть это отчуждение и сблизиться с Быстрокрылым настолько, чтобы иметь возможность разглядеть, что он за человек — хороший или плохой.

Марджери, однако, ненамного лучше мужа представляла себе, какая знаменательная перемена свершилась в миросозерцании Питера, хотя при большем внимании с ее стороны могла бы, в отличие от Бурдона, оценить по достоинству это важное событие. Но она и без того была совершенно спокойна: намерения Питера не внушали ей ни малейших опасений. Насколько велика была ее уверенность в чистосердечной преданности Питера, явствует из разговора молодоженов, состоявшегося вскоре после его ухода.

— Как бы мне хотелось вырваться из рук этого краснокожего, Марджери! — сказал Бурдон, изменивший на сей раз своей обычной скрытности.

— Из рук Питера! Ты удивляешь меня, Бенджамин! Если уж мы рискуем, связываясь с индейцами, то лучших рук, чем у Питера, нам не найти. Понимаю еще, если бы ты боялся подвоха со стороны Быстрокрылого Голубя.

— За Быстрокрылого я готов головой поручиться.

— Рада это слышать, потому что сама я не расположена к нему даже наполовину по сравнению с тобой. Возможно, во мне говорит предубеждение против него: я как увидела близ устья реки снятый им скальп, так и невзлюбила его с первого взгляда.

— А разве ты не слышала, Марджери, что твоего задушевного друга называют Питер Скальп?

— Слышала, разумеется, но я не верю, что он за всю свою жизнь снял хоть один скальп.

— Он тебе это говорил?

— Нет, пожалуй, но и не размахивал перед моими глазами снятым скальпом, как это сделал Быстрокрылый Голубь. Нет, нет, этот чиппева мне положительно не по душе, милый Бурдон.

— Не бойся его, Марджери; а вот Питер — действительно загадочный вождь: сколько я ни думаю, никак в толк не возьму, зачем ему было приводить нас сюда, если у него дурные намерения. Проследить направление его полета к улью выше моих сил.

— Смею тебя заверить, Бурдон, что, проследив, убедишься — он направляется к дружественному улью. Я доверяю Питеру почти так же, как ты Гершому. Ты же слышал его рассказ о пасторе Аминь и капрале.

— Да, и заметил, с каким хладнокровием он все это воспринял, — возразил Бурдон, качая головой. — Сдается мне, что смерть, так внезапно настигшая людей, даже сердце индея могла бы тронуть больше.

Марджери побледнела, тело ее охватила легкая дрожь. Прошла целая минута, прежде чем она нашла в себе силы возобновить разговор.

— Это ужасно, но я не разделяю твои опасения, не могу разделить, — выдавила она наконец из себя. — Я уверена, Бурдон, мы должны только благодарить Питера за то, что он привел нас сюда. Вспомни, с каким серьезным выражением лица он слушал слова Спасителя.

— Если это так, если у него нет дурных намерений, то я, что и говорить, очень ему благодарен. Но я не знаю, что и подумать. Быстрокрылый Голубь не раз давал мне намеками понять, что этому неизвестному нам индею не стоит очень уж доверять.

— Он и мне делал подобные намеки, но я все равно скорее доверюсь Питеру, чем ему.

— Наша жизнь в руках Провидения, вот что я скажу. Если этим двум индеям можно доверять, то все обойдется — ведь Питер привел наши лодки в замечательное убежище, а нашел его, по словам того же Питера, Быстрокрылый Голубь.

Тут молодожены высадились на берег и внимательнейшим образом осмотрели участок болота вокруг предполагаемого пристанища. В этом месте берег реки возвышался над окружающей низиной; на покрывавшей его сухой почве сродни песчаной росло несколько молодых сосенок. Поскольку большие деревья были повалены, ничто не преграждало доступ свету и воздуху в этот оазис площадью в четыре-пять акров, что придавало ему известную жизнерадостность, особенно по сравнению с мрачной топью. Его со всех сторон закрывали от любопытных взоров ветки поваленных деревьев, да и болото само по себе являлось не только надежным заслоном, но и почти непреодолимой естественной преградой на пути с прогалин. «Почти», ибо бортник установил, что пройти через него все же можно, хотя и ценой титанических усилий. Бурдон, не щадя себя, выяснил этот факт, понимая, какое важное значение он может иметь для их будущих перемещений.

Короче говоря, Бурдон произвел доскональную разведку местности. Затем он расчистил небольшой клочок земли и поставил на нем нечто вроде шалаша — для защиты от дождя и для ночлега, а также выгородку для удобства женщин. Он не сомневался, что здесь им придется провести несколько дней — если, конечно, Питер руководствуется добрыми намерениями, — ибо попытка выйти раньше лишь обнаружит их присутствие. Надо дать индейцам время уйти далеко вперед, иначе их многочисленность почти исключает надежду на спасение. После обследования окрестностей и возведения шалаша беглецы почувствовали себя в большей безопасности: угроза им могла исходить только со стороны реки. Каноэ, поднимающееся вверх по течению, еще могло обнаружить их присутствие, но вряд ли кто решится с любой другой стороны пуститься на их поиски вброд по грязному топкому болоту.

Ознакомившись со всеми особенностями своего местопребывания, Бурдон немного успокоился. Если бы он испытывал больше доверия к Питеру, это сняло бы камень с его души, он бы куда охотнее занялся благоустройством. Марджери, почти не отходившая от бортника, не прекращала спорить с ним по поводу загадочного вождя, и в конце концов глубокая убежденность молодой женщины в порядочности Питера восторжествовала: ей удалось — пусть частично — заразить ею мужа. С этого момента он стал с удвоенной энергией совершенствовать женский уголок и другие приспособления, необходимые в их быту, уделяя особое внимание второстепенным, казалось бы, деталям. Это обычная история: пока цель наших усилий недостаточно ясна, мы невольно работаем вполсилы; но вот впереди забрезжила надежда на благоприятный результат, и нас словно кто подменил — мы вкладываем в работу всю душу, откуда только силы берутся! И это даже в том случае, если приходится делать работу, тяжелее коей не придумаешь: выкачивать воду из тонущего судна.

Целых трое суток провел Бурдон с друзьями на этом сухом пятачке посреди болота, не видя и не слыша ни Питера, ни Быстрокрылого Голубя. Время тянулось томительно медленно, всех волновала неопределенность их положения, хотя неким утешением служило то, что им удалось ускользнуть от нависшей над ними первоначально опасности. Тем не менее неизвестность становилась с каждым днем мучительнее, терзало желание узнать, что в точности происходит на прогалинах, и неудивительно, что бортник обрадовался донельзя на утро четвертого дня при виде своей жены, стремглав кинувшейся к нему с доброй вестью на устах: вдоль кромки берега, стараясь, во избежание следов, ступать только по воде, к ним приближается индеец. Бурдон поспешил к смотровой точке, откуда гость был виден как на ладони, и понял, что это не кто иной, как Быстрокрылый Голубь. Спустя несколько минут вся четверка уже приветствовала радостно индейца, сгорая от нетерпения узнать последние новости.

— Рад тебя видеть, чиппева! — воскликнул Бурдон, сердечно пожимая ему руку. — Мы уже начали побаиваться, что больше тебя не увидим. Какие новости принес — хорошие или плохие?

— Не будь скво, Бурдон, не надо спрашивать столько вопросов, — ответил краснокожий, внимательно изучая затвор своего ружья — не намок ли он. — Оленины хватает, а?

— Оленины осталось немного, но мы наловили порядочно рыбы, так что еды хватает. А с помощью твоего лука и стрел — они оставались в твоем каноэ, — я убил дюжину крупных белок. Но…

— Да, да, он хороший, этот лук, из него даже колибриnote 156 убивать можно. Рыба тут вкусная, а?

— Есть можно, когда ничего другого нет. Но сейчас, Быстрокрылый, ты, думаю, можешь сообщить нам новости.

— Не будь скво, Бурдон, воину нехорошо быть скво. Всегда лучше быть мужчиной и терпение иметь как у мужчины. Что ты думать, Бурдон? Я таки взял его!

— Что именно ты взял, друг мой? При тебе нет ничего, кроме оружия и патронташа.

— Да скальп этого Хорька! Чем плохо? Никогда молодой воин не нес домой столько скальпов, сколько нести этот раз я! Целых три! И все спрятаны, Медвежий Окорок нипочем не найдет. Выну перед самым уходом.

— Ладно, ладно, чиппева, нелегко будет, верно, тебя убедить, что это не так уж хорошо. Но что поделывают краснокожие после того, как сожгли мой дом и убили миссионера с капралом?

— Все там, хотя большинство пошло вниз по реке. Послушай, Бурдон, кое-кто из вождей совсем глупые — думают, пчела унесла тебя на своих крыльях!

И чиппева всем своим видом выразил презрение к невежественным и легковерным людям, хотя и воздержался от более сильных выражений в их адрес, каковые не преминул бы употребить в аналогичном случае белый человек, стоящий на той же ступени общественной лестницы. После того как бортник растолковал Быстрокрылому весь процесс изъятия меда из ульев, лишив того каких бы то ни было иллюзий на этот счет, Бурдон стал для индейца всего лишь хорошим парнем, но никак не заклинателем пчел. В свое время бортник, развлечения ради, дал Быстрокрылому посмотреть в свою подзорную трубу, и увиденное настолько прояснило разум этого дикаря, что сделало его недоступным для тех проявлений слабости, которым были подвержены многие члены Большого Совета. Поэтому предположения некоторых уважаемых лиц, будто Бурдона унесли пчелы, Быстрокрылый находил весьма комичными, хотя, как подобает истинному индейцу, и виду не показывал, что в душе подсмеивается над ними.

— Тем лучше, — отозвался Бурдон. — Надеюсь, они проследовали за мной до конца, до родного улья у меня в селении.

— Да, верно, большинство из них отправилось туда. Но не все. В этой части прогалин еще осталось много индеев.

— Как же нам быть? Есть скоро будет нечего. Рыба больше не клюет, белок — какие были — я всех перестрелял, а пользоваться ружьем не решаюсь.

— Не будь скво, Бурдон. Индей как женится, так от волнения становится словно скво; но это скоро-скоро проходит. У бледнолицых, верно, тоже так. Ты, Бурдон, не должен быть скво. Это плохо для воина. Что вы будете есть? Ну-ка, взгляни сюда. — И он ткнул пальцем в нечто, неспешно плывшее по течению, особенно медленному в этой излучине реки. — Жирный олень, ты такого когда видел, а?

Выяснилось, что индеец забил оленя, — их на прогалинах было полным-полно, — протащил его тушу вверх по реке, там соорудил из древесины нечто вроде плота, загрузил его своим трофеем и пустил по течению, а сам поспешил вперед, чтобы успеть прежде него достигнуть места назначения и подогнать плотик к берегу. После завершения этой операции все присутствующие смогли убедиться, что чиппева не зря похвалялся своей добычей: мясо было превосходное. Но этим не исчерпывалась заслуга Быстрокрылого: он точно рассчитал, на сколько дней достанет запасов продовольствия у беглецов, и доставил пополнение в тот момент, когда в нем ощущалась наибольшая нужда. Так мог действовать только верный друг и опытный охотник. Последнее вполне естественно — ведь охота по почетности занимает в жизни индейца второе после войны место. Дикари вообще ставят физическую деятельность настолько выше проявлений интеллекта в чистом виде, что она отодвигает в тень ораторское искусство, хотя и весьма почитаемое ими, и состязания в мудрости вокруг костра Совета. У нас наблюдается такая же тенденция. Общественное мнение, неизменно находящееся во власти подобных настроений, чаще связывает свои надежды с деяниями, ориентированными на эмоции и воображение, чем на разум. В результате в обществе правит бал невежество.

Наконец Быстрокрылый Голубь снизошел до слушателей, жаждавших получить жизненно важные для них сведения. Рассказ индейца, с начала до конца свидетельствовавший об уме и хитрости этого бывалого охотника и следопыта, дал ясное представление о том, как развивались события. Не ставя пред собой задачу воспроизвести его дословно, — он потребовал бы слишком много места, — мы изложим вкратце его суть.

Как вы помните, главные вожди по предложению Медвежьего Окорока последовали за молодыми воинами вниз по Каламазу, а там присоединились к своим отрядам, которые в удобных для этого местах последовательно пересекали реку. При таком распорядке индейцы имели возможность прочесать все русло, тщательно осматривая каждое место, где могла бы скрываться лодка. Гонцы, находившиеся в непрестанном движении, поддерживали связь между отдельными поисковыми группами, которые, таким образом, все время были в курсе дела. Быстрокрылый, притворившись таким гонцом, поддерживал связь между несколькими облюбованными им отрядами и передавал тем вымышленные приказания, главной целью которых было направлять индейцев и далее по ложному следу. В итоге они за полтора дня спустились на шестьдесят миль вниз, следуя всем извилинам течения. Тут Быстрокрылый повернулся к ним спиной и пошел в обратном направлении — к своим друзьям. О Питере ему ничего не было известно. Сам он загадочного вождя не встречал и от других никаких сведений о нем не имел.

Поднимаясь вверх по течению Каламазу, Быстрокрылый встретил нескольких индейцев. Одни из них являлись гонцами, каким был, вернее за какого выдавал себя, Быстрокрылый, другие — следопытами, рыскавшими в поисках беглецов. Обвести их вокруг пальца не составило для Быстрокрылого никакого труда. Никто из них не принадлежал к людям из племени Вороньего Пера, он всем им был незнаком. Не догадываясь о его истинной сущности, они без тени недоверия выслушивали сообщаемую им информацию и с готовностью подчинялись передаваемым им «приказаниям». И Быстрокрылый Голубь исхитрился отвлечь внимание всех следопытов от реки — есть, мол, основания полагать, что беглецы покинули ее берега, — и направить их в глубь суши, якобы во исполнение приказания Медвежьего Окорока. Успех превзошел все его ожидания — столько врагов и наблюдателей отошли его стараниями на порядочное расстояние от Каламазу. И все же это были далеко не все: многих из тех, кто шел впереди отряда, позади него или на некотором расстоянии, Быстрокрылый, запомнивший их и рассчитывавший встретиться с ними, так и не увидел, а значит, не мог ввести в заблуждение. О чем говорить — индейцев было так много, а белых так мало, что по всему пути следования бледнолицых можно было бы расставить молодых воинов, любой отряд которых справился бы с двумя мужчинами и с таким же числом женщин.

Поведав о своих подвигах, Быстрокрылый Голубь изложил предлагаемый им план дальнейших действий. Он считал целесообразным погрузиться сегодня же ночью в каноэ и начать сплавляться вниз по реке, то есть прямо в руки врагов! Это звучало дико, но иного выхода вроде бы не было. Переход через полуостров, образуемый рекой и ручьем, не осилили бы женщины, да и оставшиеся после него следы были бы наверняка обнаружены индейцами. Тому, кто не знаком с этим народом и его обычаями, трудно себе представить, что прохождение такой маленькой компании по бескрайней территории не пройдет мимо внимания этих людей. Тем не менее это так. Кто не имел дела с американским индейцем и не понимает, насколько этот дикарь прозорлив и бдителен, может нам возразить, что рассмотреть и правильно истолковать стершиеся за несколько дней отпечатки ног на земле так же трудно, как проследить путь корабля на океанских просторах по кильватерной струе его. И все же факт остается фактом, и уж кому-кому, а чиппева он был прекрасно известен. Известно ему было и то, что сейчас, когда англичане взяли Детройт, вся область по пути в Огайо — а именно туда, естественно, направят свои стопы беглецы — в самое ближайшее время станет ареной боевых действий, а следовательно, и центром притяжения для обитающих в этом районе воинов. Ввиду этих обстоятельств Быстрокрылый советовал бежать водным путем. Выслушав доводы индейца, Бурдон погрузился в раздумья, но вскоре согласился с их разумностью и энергично принялся за выполнение предложенного чиппева плана, тем более что в душе бортника еще тлело недоверие к Питеру и желание обойтись без него.

Первым делом следовало загрузить лодки. За день наши герои уложили все свое имущество и покончили со всеми необходимыми приготовлениями, чтобы с наступлением темноты пуститься в путь. Все были рады тронуться с места, хотя отлично понимали, какому они подвергаются риску. Когда каноэ выплывали из их убежища на открытую гладь реки, у женщин, сидевших каждая со своим мужем, сердце, казалось, от волнения выпрыгнет из груди. Быстрокрылый пошел первым, гребя медленными, но сильными движениями и стараясь держаться как можно ближе к берегу. Благодаря этой предосторожности каноэ нельзя было заметить ни с ближнего берега — разве что стоя вплотную к воде, — ни с противоположного, такой густой завесой окутала их тень. Двигаясь подобным манером, они благополучно миновали место, где недавно стоял дом бортника, и окружавшие его дубравы, типичные для прогалин. Чем дальше вниз, тем ниже становились берега, но их на протяжении почти всего пути покрывал густой лес, служивший путникам надежной защитой, тем более что эти непроходимые чащи сплошь да рядом произрастали на болотах, куда очень не любят заходить следопыты

Около полуночи каноэ достигли первых порогов. Не меньше часа потребовалось на то, чтобы сначала разгрузить, а затем снова нагрузить лодки и пройти пороги. После завершения этой операции мужчины опять взялись за весла: надо было успеть выгрести к удобному для дневки месту до наступления рассвета. Им это удалось, и спустя некоторое время они пристали к земле.

Тут выяснилось, что Быстрокрылый Голубь на сей раз в качестве дневного пристанища выбрал очередное болото, по которому причудливо извивалась Каламазу. Темное, мрачное, почти недоступное со стороны суши, оно на первый взгляд производило отталкивающее впечатление. Женщинам, скорее всего, и вовсе не захотелось бы прятаться в таком месте. Но чиппева нашел способ обойти природные недостатки равнинной местности. В нескольких местах река, глубоко врезаясь в берег, образовала множество маленьких заливчиков. Чиппева выбрал самый большой из них и завел в него свое каноэ, его примеру последовали остальные. Все единодушно сошлись на том, что это убежище по своей надежности, возможно, даже превосходит предыдущее.

Быстрокрылый посадил свою легкую лодку на мель, вытащил ее на берег и объявил, что здесь они проведут день. После непрерывной восьмичасовой гребли и мучительных волнений все с удовольствием ступили на твердую землю, которая обещала им покой и безопасность. Несмотря на пороги и обносы, встречавшиеся на пути их следования, беглецы, по подсчетам Бурдона, проделали за одну ночь не меньше тридцати миль. Это был существенный рывок вперед, оставшийся, по всей видимости, незамеченным для врагов. Удовлетворенный этим результатом, чиппева, закрепив свое каноэ, зажег трубку и с довольным, спокойным видом уселся покурить.

— Так ты полагаешь, Быстрокрылый Голубь, что днем нам здесь ничто не угрожает? — поинтересовался Бурдон, приближаясь к поваленному дереву, на котором восседал индеец.

— Да уж, потаватоми сюда не приходить. Сыро, слишком сыро. Потаватоми не любят, когда сыро. Здесь нет ни гуся, ни утки, потаватоми любят сухой край, как скво. Хороший твой табачок, Бурдон, надеюсь, для друга еще найдется.

— Хватит для всех, Быстрокрылый Голубь, а для тебя и подавно. Теперь скажи мне — что ты намерен делать дальше и где мы проведем завтрашний день?

— Все как сегодня. На Кекаламазуnote 157, Бурдон, полно болот. Загонять каноэ в болото, это безопасно. Индеи сюда не придут, индеи не любят болото, им болото ни к чему. В устье реки — вот где опасно.

— Я того же мнения, чиппева. Там индеев, верно, тьма-тьмущая, пройти мимо них будет нелегко. Что ты думаешь на этот счет?

— Пройдем ночью. Иначе нельзя. Когда не видно, тогда не видно. Там много перекатов. Перекаты — это хорошо, они нам могут помочь. Вода шумит, каноэ не слышно. Думаю там взять скальп. Потаватоми там будет много, если я скальпа не сниму, плохо это. А вы остановитесь и спрячьтесь получше, а, Бурдон?

Уверенный хладнокровный тон, каким Быстрокрылый Голубь выкладывал бортнику свои ужасные планы, попутно интересуясь и его намерениями, имел то положительное значение, что внес успокоение в смятенную душу бортника: если столь опытный человек, как чиппева, преспокойно рассуждает о том, что он собирается предпринять в ближайшем будущем, значит, опасность не так уж велика. Побеседовав еще немного с индейцем, Бурдон поспешил к Марджери — поделиться с ней своим оптимизмом.

Сестры в это время готовили завтрак. Они обходились без огня, опасаясь, как бы поднимающийся над вершинами деревьев дым не выдал их с головой. Ведь сколько бедолаг были обнаружены в их тайных убежищах из-за предательского дыма! Его можно не только увидеть с большого расстояния, но и определить, что является его источником — костер, когда дым поднимается клубами, или домашний очаг, источающий аккуратные столбики дыма. Их никак не спутаешь с облаками дыма, плывущими над горящей прерией. Наши беглецы настолько боялись разводить огонь, что стряпали только по ночам, тщательно загораживая костер, и тушили его задолго до наступления дня. У них всегда имелось в запасе холодное мясо, а не будь его, они бы прожили на ягодах, а то бы и поголодали: все лучше, чем попасть в плен.

После того как наши путники удовлетворили голод, следующим естественным шагом было подкрепить свои силы сном после трудовой ночи. Быстрокрылый Голубь, покончив с едой, — а ел он, как все индейцы, непомерно много, и хотя поглощал невероятное количество оленины, ничто, казалось, не могло его насытить, — улегся на дно своего каноэ и заснул. Так же поступили и его товарищи, и спустя полчаса после окончания трапезы весь лагерь погрузился в глубокий сон. Часового не выставили, считая это излишним.

Кто тяжело работает, спит крепко. Много часов подряд лагерь пребывал в объятиях Морфея, но стоило Быстрокрылому Голубю пошевелиться — и все немедленно вскочили на ноги. День клонился к вечеру, пора было подумать о еде перед утомительным переходом. Трапеза и все необходимые приготовления к старту были закончены еще до захода солнца, а после него лодки прошли расстояние, представлявшееся безопасным при свете дня, и у выхода из бухточки стали в ожидании темноты. Гребцы воспользовались вынужденной паузой и обсудили предстоящий этой ночью маршрут.

Едва вечер отбросил свои тени на реку и ее окрестности, как беглецы пустились в путь. Ночь выдалась облачная и темная, плыли все время посреди лесов, так что опасаться было почти нечего.

Как и накануне, досадно много времени отнимали стремнины, которые приходилось проходить волоком. К счастью, Бурдону доводилось так часто плавать в верховьях и низовьях реки, что он изучил все ее извилины и неплохо справлялся с ролью лоцмана. Он взял командование на себя, и к полуночи основные препятствия этого маршрута были преодолены.

Едва забрезжил рассвет, как Быстрокрылый Голубь нашел опять же подходящий залив, разумеется опять же среди болота, и компания обосновалась там на дневной отдых. Так миновали благополучно четверо суток — ночи на реке, дни — на болотах. Чиппева с поразительной точностью рассчитал протяженность переходов и требуемое для них время, ни разу не допустив ни малейшей оплошности. Каждое утро они точно в нужное время подходили к месту, пригодному для того, чтобы служить им убежищем; и каждый вечер они к заходу солнца были уже готовы к отплытию. Наконец было пройдено почти все необходимое расстояние, и до устья оставалось часа два гребли. В ночь до этого беглецы заметили на берегу в нескольких местах следы пребывания индейцев, и это понуждало их к повышенной осмотрительности. Особенно после одного случая, когда они были так близки от смертельной опасности, что о нем стоит рассказать.

На участке реки, обрамленной с обеих сторон густыми, как нигде выше, лесами, Быстрокрылый Голубь услышал впереди себя голоса: один индеец просил другого перевезти его на противоположный берег. Отступать было поздно, определить с точностью, близко говорят или далеко — невозможно, и чиппева счел наиболее разумным всем трем лодкам сплотиться и проплыть мимо места, где, вероятно, даже правильнее сказать — наверное, находились враги. Маневр выполнялся с величайшей осторожностью и увенчался успехом, но ведь какому риску они подвергались! Лодкам чудом удалось проскочить незамеченными, хотя в какой-то момент Бурдону показалось, что голоса переговаривающихся индейцев раздаются в ста футах от него. Происшествие заставило беглецов вести себя еще осторожнее: ведь их преследователи должны были пребывать в заблуждении, будто ниже по течению белых нет.

В это утро на берег высадились раньше обычного: до устья Каламазу было рукой подать, но, продолжая путь, каноэ рисковали достигнуть его уже засветло. Этого никак нельзя было допустить, прежде всего потому, что индейцам ни в коем случае не следовало знать, каким курсом они идут. Выяснив, что ускользнувшие от них жертвы находятся на озере Мичиган, вожди могут направить через перешеек сухопутные отряды, а они, достигнув прежде Бурдона районов Сагино, например, или мыса Пойнт-о-Баркnote 158 на озере Гурон и устроив засады у берегов, вблизи которых почти неизбежно должны будут проплыть белые, добьются-таки своего. Поэтому Бурдон считал чрезвычайно важным скрывать от индейцев, в каком направлении они двинутся по озеру, хотя не сомневался, что лодкам дикарей за ними не угнаться. Последние не очень умело управлялись с парусом, бортник же в обращении со своим каноэ из коры достиг такого совершенства, что никакой ветер его не страшил. Бурдона нельзя было назвать моряком в общепринятом значении этого слова, но свое суденышко, его причуды и возможности, он знал досконально и в искусстве управления им не имел себе равного.

На сей раз пришлось высадиться не на болоте — из-за отсутствия такового на нужном расстоянии от устья Каламазу. Для стоянки выбрали участок прогалин, довольно хорошо защищенный деревьями, по которому протекал ручей, впадавший в реку. Он привлек внимание чиппева тем, что каноэ свободно размещались в его русле и имели надежное прикрытие в виде густых зарослей тростника. Таким же удобным убежищем, но уже на берегу, служил молодой подлесок, окруженный могучими ольхами. Эти достоинства решили выбор места для отдыха перед последним рывком к устью реки.

Быстрокрылый Голубь, однако, против своего обыкновения, отказался от отдыха и, покинув общество, отправился на разведку. Некоторое время он шел вверх по ручью, шагая по воде, чтобы не оставлять за собой следов, а затем повернул на запад, в сторону устья реки, и пересек прогалины. Бурдон же с друзьями, как всегда, поели и легли спать и проснулись за несколько часов до наступления темноты.

Пока что их трудноосуществимый замысел удавался как нельзя лучше. Выполняя редкостную по сложности задачу — сплавиться по реке, окруженной врагами, — они достигли не менее редкостного успеха, и все благодаря прозорливости Быстрокрылого Голубя, равносильной инстинкту. Он держал в голове карту Каламазу и ни разу не попал впросак при поисках облюбованной им заранее точки ландшафта. Правда, он еще ребенком исходил прогалины вдоль и поперек, а индеец редко оставляет без внимания те особенности местности, которые когда-нибудь могут оказаться ему полезны.

Марджери теперь преисполнилась надеждами, хотя бортника по-прежнему точил червь сомнений. Она была молода, счастлива, невинна, и ей все представлялось в розовом свете. Он же отдавал себе отчет в том, что именно сейчас наступает самый критический момент их эпопеи. Бурдон слишком хорошо знал, как бдителен американский дикарь, чтобы обманываться относительно угрожающей им опасности. За устьем ведется, разумеется, денно и нощно самое пристальное наблюдение, и, чтобы благополучно миновать вход в озеро, беглецам потребуются не только величайшая смелость и ловкость, но и благоволение Провидения. С его помощью, думал бортник, им, может, и удастся достичь недостижимого, хотя шансов на это очень мало.

ГЛАВА XXVIII

Случилось так, что спустя некое время после пробуждения Марджери вышла за установленные Быстрокрылым Голубем границы их лагеря, желая взглянуть, что там происходит. Ею, вероятно, руководило врожденное влечение изведать неизвестное, то самое чувство, что считается отличительной чертой женского пола и побудило Еву поддаться искушению змия и нарушить наложенный Создателем запрет. Вела себя Марджери, однако, весьма осторожно и старалась, по мере возможности, оставаться под защитой растительности.

Она уже дошла до ее края и собралась было повернуть обратно, как вдруг совершенно неожиданное и неприятное зрелище заставило ее замереть на месте: футах в двадцати от нее на камне сидел индеец. Это не мог быть Быстрокрылый Голубь — тот направился в противоположную сторону, — да и со спины, обращенной к Марджери, этот дикарь казался гораздо выше и шире чиппева. За поясом у него виднелись томагавк и нож, рядом стояло прислоненное к камню ружье. Тем не менее Марджери показалось, что, в отличие от воинов, виденных ею в Круглой прерии, он не в боевой раскраске. Но не только это удивило Марджери — и поза, и поведение незнакомца произвели на нее странное впечатление. За те несколько минут, что она наблюдала за индейцем, не дыша от страха, но в то же время не в силах оторвать от него взора и уйти, он ни разу не пошевелил хотя бы ногой или рукой. Неподвижный, как камень, на котором он сидел, он олицетворял собой одиночество и раздумье.

Весь его вид красноречиво свидетельствовал о том, что он, подобно нашим беглецам, избегает своих соплеменников. Хотя он не пытался спрятаться в кустах, выбранная им ложбинка укрывала его от любопытных глаз сзади и по бокам на чуть большее расстояние, чем отделяло его от Марджери, а спереди защитой ему служили кусты, росшие вдоль ручья. Вряд ли Марийnote 159, размышляющий на развалинах Карфагена о превратностях судьбы, являл собой более внушительное зрелище, чем неподвижная фигура незнакомца. Наконец индеец слегка повернул голову, и Марджери, к ее великому удивлению, узнала в гордом, резко очерченном профиле краснокожего привычные черты лица Питера.

В тот же миг страха Марджери как не бывало; она приблизилась к своему другу и положила руку ему на плечо. Неожиданный жест не застиг Питера врасплох: он медленно повернул голову и при виде очаровательной новобрачной расплылся в радостной улыбке. Он не вскочил с места, не вскрикнул, ничем не выразил своего удивления. Напротив, судя по его виду, можно было подумать, что он не только очень доволен встречей со своей молодой приятельницей, но и считает ее вполне естественной.

— Это вы! Какое счастье, Питер! — на одном дыхании выпалила Марджери. — Наконец-то Бурдон успокоится, а то он все боится, что вы ушли к нашим врагам — Медвежьему Окороку и его людям.

— Да. Ушел к ним. Так лучше. Пусть думают, Питер на их стороне. Но ты, Юный Цветик, все время у меня в голове.

— Я верю вам, Питер. Потому что всем своим нутром чувствую — вы наш верный друг. Как удачно, что мы тут повстречались!

— Удачи нет. Пришел специально. Быстрокрылый Голубь мне сказать, где вы, вот я и пришел. Так вот.

— Значит, вам было известно, что мы спрячемся здесь! А что вы скажете о наших врагах?

— Их много, очень много. Все у устья реки. И здесь, на прогалинах, и в лесах тоже. Больше, чем можно сосчитать. И думают лишь о том, как бы взять твой скальп.

— О Питер! Почему краснокожие так желают нашей погибели? И зачем вы убили миссионера, этого истого христианина, который радел исключительно о вашем добре?

Питер потупился и с минуту не произносил ни слова. Но по лицу, отражавшему малейшие движения его души, было видно, что он сильно взволнован.

— Послушай, Цветик, что я тебе скажу, — промолвил он наконец. — Я буду говорить как отец с дочерью. Ты — моя дочь. Уже раз это тебе говорить, а что индей сказать один раз, он потом повторять всегда. Индей бедный, знает мало, но как он сказать, так он и делать. Да, ты моя дочь! Медвежий Окорок если обидеть тебя, обидеть и меня. Бурдон твой муж, ты его скво. Муж и скво идти рядом, по одной тропе. Это правильно. Но, Цветик, слушай. Есть Великий Дух. Индей верит в это, как и бледнолицый. Это так. Но есть также и Великий Злой Дух. Знаю это, ничего не могу поделать. Двадцать зим подряд Злой Дух был со мной рядом. На одно мое ухо он класть свою руку, а к другому прикладывать свой рот. И шептать, шептать, шептать, день и ночь шептать, без остановки. Велеть убивать мне бледнолицего, где только встречу его. Обязательно убивать. А если не убью бледнолицего, бледнолицый убивать индея. И ничего с ним не поделать. Велеть убивать стариков и юношей, скво, детей, всех-всех. Разбей, говорит, яйца и разори гнездо. Вот что он шептать, день и ночь, двадцать зим подряд. И так много шептать, что начинать ему верить. Плохо, когда тебе в ухо шептать одно и то же, одно и то же. И вот я захотел снимать скальп. И все мне было мало. Брать много скальпов. Как встречать бледнолицых, так брать скальп. Сердце ожесточилось. Убить бледнолицего было большой радостью. Так я, Цветик, чувствовал, пока не увидел тебя. Почувствовать сразу — ты моя дочь, я — отец, — твой скальп не хотеть. Сам удивляюсь, почему, но так чувствовать. Такова моя натура. А других бледнолицых скальп хотеть по-прежнему. И скальп Бурдона тоже.

Тихий вздох ужаса, который и восклицанием-то не назовешь, вырвался у его собеседницы и заставил индейца замолчать. Они внимательно взглянули друг на друга, и глаза их встретились. Марджери, однако, не заметила в глазах Питера тех проблесков жестокости, что так часто беспокоили ее в первые недели их знакомства; в них скорее читалось скрытое волнение, серьезная обеспокоенность, говорившая о непреодолимом стремлении постигнуть до конца великую тайну, к которой в последнее время были обращены все его мысли. Одного этого проникновенного взгляда стало достаточно, чтобы наша героиня вновь обрела столь необходимую ей уверенность в Питере, а он ощутил прилив отеческих чувств к сидящей рядом молодой красивой женщине и ответственность за ее судьбу.

— Но сейчас вы думаете иначе, Питер, и больше не хотите снять с Бурдона скальп, — поспешно заметила Марджери. — Раз он мой муж, значит, он ваш сын.

— Так-то оно так, — возразил индеец, — но не в этом дело, Цветик. Ты права. Я больше не хочу иметь скальп Бурдона.

Это правда. Но я не хочу вообще никакого скальпа. Сердце стало мягкое, сейчас в нем нет жестокости.

— Ах, Питер, если бы вы только знали, как я рада это слышать! Я никогда не верила, что вы способны причинить зло лично мне, но, признаюсь, порой мне казалось, что жуткие рассказы о вашей жестокости к бледнолицым не совсем лишены оснований. И вот вы говорите мне, что белый человек вам друг, что вы больше не желаете ему гибели. Да будут благословенны ваши слова, Питер. Я смиренно благодарю Господа Бога через Его благословенного Сына за то, что мне довелось услышать эти слова.

— Это Сын Его сделал меня таким, — серьезно ответил Питер. — Да, да, именно так. Сердце мое было жестоким, пока я не услышать от знахаря-проповедника легенду о Сыне Великого Духа, о том, как Он умирать за все племена и народы, пока не услышать, как он, пастырь Аминь, просить Отца своего сделать добро тем, кто его убивать. Это замечательная легенда, Цветик! Она звучать в моих ушах песней крапивника, лучше даже, чем поет пересмешник, когда очень стараться. Да, легенда замечательная. И правдивая тоже. Вот ведь знахарь-проповедник просить своего Маниту благословлять индея, как раз когда индей поднимать томагавк убивать знахаря. Я это видел своими глазами, слышал своими ушами. Да, да, это было замечательно!

— В этом, Питер, бедному мистеру Аминь помог Дух Божий. И Дух Божий учит нас видеть и чувствовать красоту такого поступка. Без помощи Святого Духа мы были бы бессильны, как дети, а благодаря ей могущественны, как гиганты. Меня не удивляет, что добрый миссионер, находясь на краю гибели, испуская последний свой вздох, был способен молиться за своих врагов. Силы на это ему ниспослал Бог.

Марджери говорила ото всей души, очень серьезно, подчеркивая каждое свое слово. Лицо молодой женщины пылало от охватившего ее религиозного чувства, и Питер взирал на нее с уважением и восторгом. Она была скорее миловидной, чем красивой, и главный секрет ее очарования заключался в необычайной выразительности лица, возраставшей в минуты душевных волнений. Вот и сейчас, когда щеки ее разгорелись, а глаза под стать им сверкали, она стала так хороша собой, что, право же, ищи не ищи, а равную ей было бы не легко сыскать среди белого населения Америки. Но Питера, искренне восхищавшегося молодой женщиной, в первую очередь трогала не ее красота. Он был потрясен могуществом невидимого, но вездесущего Святого Духа, а речь Марджери, горячность, с которой она говорила, подстегнули и без того большой его интерес к этому предмету.

— Никогда не слышал, чтобы индей так поступать, — медленно, раздумчиво произнес Питер. — Нет, нет, никогда не слышал. Индей всегда ругать, ненавидеть свой враг, особенно если терять его скальп. Тогда больше всего хотеть рубить врагов томагавком. Тогда больше всего их ненавидеть. А знахарь-проповедник совсем другой. Молиться за индеев. Просить Великий Дух сделать им как можно лучше. И это когда индей уже замахнуться на него! Нет, это чудо, настоящее чудо, самое большое чудо, по-моему. Ты, Цветик, знаешь Питера. Он твой отец. Он тебя брать в дочери. Его сердце к тебе доброе, Цветик. Но он всего лишь бедный индей, хотя и великий вождь. Что он знать? Бледнолицые детишки знать больше, чем этот индейский вождь. Это тоже идет от Великого Духа. Ему так угодно, так оно и есть. Наши вождь говорят, что Великий Дух любит индея. Может, оно и так. Думаю, он любить всех. Но он не может любить индея так же, как бледнолицего, иначе не допустил бы, чтобы индей знал так мало. Не счесть вигвамов, городов, каноэ, свинца и пороха, что есть у белых, и это все доказывать любовь к ним Великого Духа. У бледнолицего всего этого больше, чем у индея. Так я вижу и знаю, так я чувствую. Но это не важно. Индей привык быть бедным, бедность ему нипочем. Это когда богатый становится бедным, ему трудно. А так — все привычка. Индея бедность не беспокоить. Его беспокоить то, что он мало знать. Я — воин, я — охотник, я — великий вождь. Ты — скво, ты — молодая, а знаешь, будто ты скво вождя. И даже еще больше. Я стыжусь, что знаю так мало. Хочу знать больше. А главное, хочу знать, как Сын Великого Духа умер за все племена и молил Своего Отца благословить тех, кто его убивать. Вот что Питер желать теперь узнать более всего!

— Ах, Питер, как бы я хотела помочь вам в этом! Но вы сильно преувеличиваете мои возможности. Тем же малым, что я знаю, я с вами, конечно, поделюсь. Ни за какие сокровища я бы не согласилась от вас отвернуться, ибо верю — Святой Дух тронул ваше сердце и вы станете новым человеком. Христиане верят, что всем надлежит переродиться и стать новыми людьми, тогда в ином мире они будут жить поблизости от Бога.

— Как это так? Питер вскоре быть стариком, как же старик может опять становиться молодым, а?

— Мы должны начать чувствовать иначе, настолько иначе, что становимся как бы другими людьми, вот что это означает.

То, что любили, — возненавидим, что ненавидели или, во всяком случае, не замечали, — возлюбим. Ощутив эту перемену в своем сердце, мы можем надеяться, что любим и почитаем Святого Духа и что Он простирает на нас Свою священную опеку.

Питер слушал Марджери со вниманием послушного и вежливого ребенка. Если смирение, скромность, желание постичь истину, благоговение перед Творцом можно считать достаточными признаками «перерождения», то справедливо утверждать, что наш дикарь и в самом деле «родился вновь». Он, бесспорно, уже не был прежним в нравственном отношении и сам ясно осознавал эту перемену в себе. И не переставал удивляться чуду, благодаря которому внезапно произошла эта великая метаморфоза! Это особенно хорошо видно из его ответа Марджери.

— Индей — как дитя, — тихим голосом произнес он. — Ничего не знать. Даже бледнолицая скво знать больше, чем великий вождь. Никогда не чувствовать, как сейчас. Сердце мягкое, как у молодой скво. Больше не испытывать ненависти. Ни к кому. Хочу всем добра — всем племенам, людям разных народов и разного цвета. Нет ненависти к англичанам; нет ненависти к янки; к чироки — и то нет ненависти. Всем желаю добра. Вот только не знаю, так ли сильно мое сердце, чтобы просить Великого Духа о добре для тех, кто возжелает мой скальп, — может, это слишком много для бедного индея? Но мне самому ничей скальп больше не нужен. Вот какой я, по-моему, стал.

— Воистину так, Питер. А если вы еще преклоните колени и вознесете к Богу ваши мысли и молитвы и попросите Его укрепить вас в благих намерениях, Он, уверена, вам не откажет и сделает так, что вы станете уж совсем новым человеком.

Питер задумчиво посмотрел на Марджери, а затем потупился. После непродолжительных размышлений он снова поднял взор на собеседницу и с детской непосредственностью промолвил:

— Не умею, Цветик. Слышал, слышал, как молился знахарь-проповедник бледнолицых, но бедный индей не знает, как разговаривать с Великим Духом. Ты, Цветик, обратись к Великому Духу заместо меня. Он, Цветик, твой голос знает и склонит ухо к твоим словам. А Питера, который так долго ненавидеть своих врагов, он слушать не станет. Может, даже рассердится, услышав голос Питера.

— Здесь вы заблуждаетесь, Питер! Уши Господа Бога неизменно открыты для наших молитв, если только они искренни, а в вашей искренности я не сомневаюсь. Вы уже знаете с моих слов, что я собираюсь сказать Богу, и сейчас я помолюсь вместе с вами и за вас. Чем раньше вы начнете обращаться к Всевышнему, тем лучше.

Марджери медленно повторила слова молитвы. Она разъяснила Питеру ее историю, а также значение некоторых выражений, которые иначе остались бы им не поняты, хотя Питер довольно бегло говорил по-английски, особенно усовершенствовавшись в этом языке за последние несколько недель общения с его белыми носителями. Труднее всего Питеру далось понятие прегрешения, но Марджери, проявив незаурядное упорство, не успокоилась до тех пор, пока ее ученик не составил себе относительно верного представления о значении каждого термина. Затем она предложила индейцу опуститься на колени, и впервые за всю свою жизнь этот сын прогалин и прерий пал ниц и возвысил голос, обращаясь к Богу.

Истины ради следует заметить, что Питер и прежде в душе часто обращался к своему Маниту с просьбами, но все они носили чисто земной характер, да и Великого Духа, к которому он тогда адресовался, он наделял совсем иными чертами, чем обладал, по его нынешним представлениям, Господин неба и земли. Бога он молил совсем о другом. Мы этим вовсе не хотим сказать, что наш индеец уже целиком и полностью обратился в христианство: это учение содержит много догматов, о которых Питер имел весьма смутное понятие; но всем своим существом он сделал первый шаг в направлении к этому великому духовному преобразованию, и его гордыня уступила место смирению, а сознание своей силы — сознанию собственной слабости. И он видел верный знак изначальной любви Создателя в том, что сам испытывал такое же чувство ко всем творениям рук Его.

С доверчивостью ребенка, внимающего наставлениям любящей матери, Питер повторял следом за Марджери неспешно произносимые ею слова молитвы. Но вот она замолчала, и он поднялся с колен. Физически он остался таким же, каким был всегда: крепким мужчиной, испытывающим после утомления новый прилив сил, способным вынести, как в самые трудные дни войны, и голод и усталость; но в нем произошло огромное изменение нравственного свойства. Отличавшая этого вождя несокрушимая уверенность в себе и в справедливости соблюдаемых им традиций уступила место смиренным сомнениям в собственных суждениях. В результате он уже не решался в вопросах морали руководствоваться своими личными взглядами, а уж во всем, что касалось религии, вел себя как настоящий ребенок. Окажись Питер в хороших руках при более благоприятных обстоятельствах, он мог бы достичь поразительного нравственного преображения; а пока что, не погрешив против истины, мы можем лишь утверждать, что при тех условиях, в коих он находился, он пребывал лишь в начале этого преображения, пусть и весьма многообещающем.

Питер и Марджери настолько отдались своему религиозному чувству и воплощению его в молитву, что напрочь забыли о необходимых мерах предосторожности. Когда они поднялись на ноги, солнце уже клонилось к заходу. И тут Питер сделал открытие чрезвычайной важности: за ними наблюдали два молодых воина из числа потаватоми; он сразу понял — это следопыты, разосланные Медвежьим Окороком во все стороны на поиски беглецов.

В иное время Питер без малейших колебаний направил бы дуло своего ружья на непрошеных свидетелей; но, находясь в новом для него состоянии духа, он поступил совершенно иначе. Марджери завел в кусты и спрятал там, а молодых воинов жестом руки подозвал к себе и велел им отправляться восвояси. Прежде он бы, не испытывая угрызений совести, обратился к обману и, направив молодых людей на ложный путь, избавился от них; но сейчас его душа восстала против подобной лжи. Как только молодые люди, исполняя приказ Питера, поспешили в свою сторону, он следом за Марджери направился в лагерь. Она еще не успела досказать Бурдону о только что происшедшем, как Питер появился рядом с ней.

— Индейцы узнали о нашем лагере! — вскричал бортник, едва завидев Питера.

— Именно так. Потаватоми видеть скво, идти и говорить своему вождю. Это точно, — подтвердил Питер.

— Что же делать? Сражаться за спасение наших жизней или бежать?

— Садитесь как можно скорее в каноэ. Молодые люди дойдут до вождя не раньше чем через полчаса. За это время мы должны уплыть как можно дальше. Здесь оставаться не хорошо. Индей приходить примерно через час.

Бурдон достаточно хорошо знал местность, чтобы понимать правоту Питера. Но немедленному бегству мешало несколько серьезных препятствий. Прежде всего, отсутствовал Быстрокрылый Голубь, а бортнику в силу многих причин не хотелось уплывать без него. Кроме того, еще не стемнело, а сплавляться по реке при дневном свете казалось Бурдону таким же безумным шагом, как по доброй воле идти в лапы ко льву. К тому же бортника по-прежнему смущал Питер. Его внезапное появление, которое не прояснил сбивчивый и далеко не исчерпывающий рассказ Марджери, а главное — его странное предложение плыть днем пробудили в бортнике прежние подозрения, мешавшие ему принять план вождя. Но одно не вызывало сомнений: их местонахождение недолго останется тайной, ведь Марджери собственными глазами видела двух наблюдавших за ней с Питером индейцев, и вот-вот все воинство бросится их искать. Нашему герою пришлось волей-неволей согласиться с Марджери — она не уставала твердить, что необходимо прислушаться к словам Питера, — и все погрузились в лодки.

— Мне эта затея не по душе, Питер, — признался Бурдон, вытягивая свое легкое суденышко из ручья в русло реки. — Остается лишь надеяться, что вопреки мрачным перспективам все чудом уладится и вам удастся уберечь нас от рук врагов. Что ни говори, но сейчас ясный день, а в двух-трех милях ниже нас полно краснокожих.

— Да, я знаю. Но идти надо. Здесь тоже скоро будет полно индеев. Да, да, надо идти. Почему бы, Бурдон, тебе не спросить пчелу, что сейчас лучше делать, а? Самое время узнать у нее, как правильно поступать, пусть скажет, что знать, а?

Бортник ничего не ответил, но его хорошенькая жена невольно подняла руку, как бы умоляя индейца замолчать. Питера этот жест немного удивил: он еще не понимал, что вера в колдовство не вполне совместима с представлениями о Божьем Провидении. Но был ли он в своем невежестве хуже лучших представителей нашей расы? Какой человек, находясь в своем уме, после досконального ознакомления с действиями сомнамбулы станет отрицать, что в них сокрыта некая тайна, не доступная нашему пониманию? Все, кто интересуется этим предметом, не могут не признать, что воздействие сомнамбул различается по своей силе, что наряду с сомнамбулами истинными существуют и выдающие себя за таковых, то есть ложные. Мы в свое время также принадлежали к числу скептиков, высмеивавших сомнамбул, но впоследствии нам довелось увидеть такое, что не поддается объяснению никакими известными научными законами, но и обманом не является, по нашему глубокому убеждению, — иначе, став его жертвами, мы бы немедленно обнаружили мошенничество. Отвергать показания наших чувств — куда больший недостаток, чем верить в наличие тайн, связанных с нашей духовной и с нашей физической сущностью, о которых мы, при всей нашей мудрости, пока что ничего не знаем. Мы порицаем отсутствие мужества у тех, кто отказался от своих заблуждений и обрел новые, иные убеждения, но воздерживается в этом признаться из опасения быть осмеянным. Так неужели они духом не слабее тех, кто держится прежней веры?

Мы твердо знаем — сомнамбула прочитала и истолковала наши мысли при обстоятельствах, которые исключают возможность утечки какой-либо информации понятными нам путями. И что бы ни думали по этому поводу другие, мы, повторяем, ничуть не сомневаемся в том, что мошенничества не было, да и не могло быть. Почему же в таком случае заслуживает презрения бедный индеец, провинившийся лишь тем, что он воображает, будто Бурдон способен общаться с пчелами? При этом мы находимся в выигрышном положении, так как информированы значительно лучше, чем он. Кроме того, не исключено, что некоторые существа владеют законами зоологического магнетизма — сокрытыми пока что для нас, но известными им, — и ясно осознают наши ошибки и ложные толкования в этой области, что опять же недоступно в настоящее время нашему пониманию из-за отсутствия соответствующих средств. Так следует ли удивляться тому, что Питер, находясь в крайне затруднительном положении, вспомнил о пчелах и вознадеялся на их помощь, а Марджери вышеозначенным образом упрекнула его молча в проявленной слабости?

Каноэ вошли в реку, когда было еще светло, но солнце клонилось к закату. К счастью для беглецов, берега по-прежнему были покрыты густым лесом, а река здесь достигала такой ширины, что скорее напоминала небольшое озеро, так что и обнаружить их, пока они не достигли устья, было бы нелегко, даже если лес где-то уступил бы место зарослям дикого риса и камышей. Подходящих укрытий, однако, на их пути не предвиделось. Поэтому, отгребя достаточно далеко от ставшего известным места последней стоянки, откуда их могли бы обнаружить, явись они, следопыты, гребцы сблизили лодки бортами, подняли весла и доверились полностью попутному ветерку, надеясь, что он не подгонит их к устью реки, прежде чем на него ляжет ночная тьма. Вокруг царил полный покой, ничто, казалось, не нарушало их одиночества, каноэ медленно, но верно скользили вниз по реке, и в груди беглецов снова загорелась искра надежды. Даже бортник уверовал в возможность спасения.

В ходе завязавшегося разговора Питера спросили, чем он был занят во время своего отсутствия, которое вызывало столько подозрений у Бурдона. Будь вождь абсолютно откровенен, он бы признался, что добрую половину его мыслей наяву занимает смерть Сына Божьего, молитва миссионера о снисхождении к врагам и связанная с христианской религией высокая нравственность. Но Питер не мог, вернее сказать, не умел пока что вдаваться в обсуждение подобных вопросов, мысли его путались, он не всегда делал правильные выводы, но в чем ему никак нельзя отказать — так это в искренности и благоговении перед Великим Учением. Питер не стал распространяться о своих переживаниях, а ограничился лишь сухим изложением фактической стороны своей жизни в последние несколько дней. Он все время находился рядом с Медвежьим Окороком, Вороньим Пером и остальными вождями, чтобы быть в курсе происходящих событий и суметь употребить свое влияние, если, к несчастью, бледнолицые попадут в руки тех, кто с таким рвением их разыскивает. Ничего такого, что требовало бы его вмешательства, не произошло. Воины пребывали в полном недоумении: они не могли понять, каким образом потенциальным жертвам удалось ускользнуть из их рук. Теперь все их надежды были связаны с устьем Каламазу, которого, по убеждению индейцев, белые не могли миновать до прибытия первых двух или трех отрядов молодых воинов, отправленных туда с заданием устроить засаду.

Питер также сообщил Бурдону, что его тайник найден и вскрыт, а все запасы разграблены. Серьезный удар для нашего героя, в иное время он бы принял его близко к сердцу. Но сейчас, когда на карту были поставлены куда более важные вещи, он почти ничего не сказал по поводу понесенной потери и тут же выкинул ее из головы. Более всего он был обеспокоен тем, что, по словам Питера, Медвежий Окорок отрядил человек десять — двенадцать юношей на каноэ в район устья, с тем чтобы они, рассыпавшись, подобно змеям в траве, по зарослям дикого риса, денно и нощно не спускали глаз с подходов к озеру.

Поглощенная этим разговором, компания незаметно для себя поравнялась с началом зарослей тростника и дикого риса и оказалась в опасной близости от критической точки их плавания. Поскольку было еще светло, Питер предложил завести каноэ в самую гущу растений и там выждать наступления темноты. Все последовали его совету, и через пару минут легкие суденышки оказались в надежном укрытии.

Возник естественный вопрос: а не заметили ли их уже враги, но ничем не выдали себя, желая дать беглецам подойти, ибо каждый фут пройденного расстояния приближал их к засаде? Питер не скрыл своих опасений на этот счет: ему казалось маловероятным, чтобы в столь ответственный момент на участке близ устья отсутствовали выставленные посты. Как впоследствии выяснилось, он был прав: следопыты здесь стояли, но заметившие Питера и Марджери воины подняли тревогу, известие о том, что белые нашлись, было передано по цепочке, и часовые покинули свое место, чтобы присутствовать при задержании белых. Так Провидение с помощью непредсказуемых удачных действий часто приходит на помощь тем, кто находится под его особым покровительством, разрушая злонамеренные замыслы против них своим спокойным вмешательством в ход событий.

Бортнику не терпелось плыть дальше. Едва прошло полчаса, как он счел за благо вывести каноэ в один из многочисленных открытых проходов между обособленными островками растительности и, двигаясь по таким водным коридорам, продолжить путь. Питеру, у которого как у истинного индейца запас терпения был неизмеримо больше, этот шаг показался преждевременным. Но Бурдон, по-прежнему питавший к своему спутнику известное недоверие, настоял на своем, велел Гершому плыть за ним и, энергично работая веслами, вышел на чистую воду. Решительные действия бортника поставили остальных беглецов перед выбором — последовать за Бурдоном или лишиться его общества. Они предпочли первое.

И напрасно! Будь у Бурдона больше самообладания, выжди он еще немного, им бы, возможно, посчастливилось избежать серьезной опасности, нависшей над ними сейчас. Дело в том, что хотя протокам, соединявшим тростниковые кущи, не было числа, кое-где они отсутствовали как раз на нужном направлении, и, чтобы не терять его и продолжать идти вниз по течению, приходилось пробиваться напролом сквозь зеленые чащи. Верхушки растений, раздвигаемых лодками, приходили в движение, что не укрылось от внимания одного из наблюдателей, которыми кишели оба берега. При помощи условного сигнала он сообщил о своем открытии следопыту, сидевшему в каноэ, тот в свою очередь поднял тревогу, и весть о случившемся достигла всех выставленных постовых, а также вождей, находившихся ниже по течению, начиная от хижины бортника и кончая местом впадения Каламазу в озеро. После того как белых так долго не удавалось найти, новость была встречена с рвущейся из груди буйной радостью, и окрестности огласились воплями и визгом, доносившимися не только с берегов Каламазу, но и с самой реки.

Услышав этот гвалт, все белые тут же поняли, что вот теперь-то их погибель неминуема. Один Питер не потерял присутствия духа и не впал в панику. В отличие от Бурдона, который был близок к отчаянию, Питер напряг все свои способности и прежде всего слух, стараясь по доносящимся звукам определить, из какой точки речной поверхности исходит шум. Берега его не беспокоили. Угроза могла исходить только от каноэ. Своим чутким ухом Питер сумел установить, что на плаву находятся четыре каноэ и что единственный путь к спасению пролегает между ними. Он также уяснил себе, что все четыре укрылись в зарослях риса — по два на каждой стороне реки, — возможно, в ожидании того, что беглецы пожелают спрятаться там же.

Питер мгновенно принял решение. Стояла уже полная темнота, а с каноэ, стоящего в зарослях риса, разглядеть середину русла было нелегко даже при дневном свете. Поэтому Питер порекомендовал держаться середины протоки, точно и ясно указав, как при этом следует себя вести. Женщинам он велел лечь каждой на дно своего каноэ, с тем чтобы над водой возвышались лишь головы мужчин. Он надеялся, что, следуя всем его указаниям и соблюдая предельную осторожность, они смогут издалека сойти за индейцев, находящихся в его распоряжении.

Как только Питер изложил свой план действий и покончил с объяснениями, Бурдон сделал чрезвычайно важное в тот момент открытие: он установил, что в озере ветер дует с юга, а следовательно, благоприятствует плывущим в противоположном направлении. Он даже втихую поделился своими умозаключениями с Марджери, всячески стараясь ее хоть как-то подбодрить. Она не осталась в долгу и тоже прошептала несколько успокоительных слов. Мужчины договорились, как поступать в той или иной ситуации. Если их опознают, лодки врассыпную бросаются в рис и далее каждая команда действует на свой страх и риск. Пока они неспешно плыли, несомые течением, были обсуждены все детали предстоящей операции, назначено место встречи на озере — мыс, хорошо знакомый Бурдону и Гершому, — и условлено, какими сигналами первый прибывший туда даст знать второму, что опасности нет.

После этого Питер выдвинулся вперед и далее продолжал идти первым. Ночь выдалась ясная и звездная, но безлунная, и разглядеть с берега нечто движущееся по воде было нелегко. Питер задавал средний темп движения и поддерживал его. При таком темпе до озера оставалось около часа ходу, но какого! Ведь почти все это время они были обречены плыть мимо врагов!

Тем не менее с полчаса они плыли спокойно, не замечая вокруг никаких тревожных признаков. За эти тридцать минут они почти достигли того места, где Бурдон и Гершом в предыдущую вылазку к устью Каламазу прятали свои каноэ. Но берегов было не узнать! Тогда в хижине горел яркий огонь, выхватывавший из темноты фигуры дикарей. Сейчас все было погружено во мрак, царила мертвая тишина. Ничто не нарушало ее — не слышно было криков, разговоров, сигналов тревоги, шума шагов. Самый воздух, казалось, был пропитан неизвестностью, заставившей путников насторожиться до предела.

По мере приближения к участку, который мог сыграть роковую роль в их судьбе, каноэ все более и более сближались. В конце концов интервал между ними уменьшился настолько, что Бурдон и Гершом смогли переговариваться, хотя, разумеется, еле слышными голосами: в тех условиях главным было избегать какого бы то ни было шума, например всплеска от небрежного удара веслом, который выдал бы их с головой. Марджери и Дороти, не в силах долее выносить нервное напряжение, совсем потеряли самообладание и приподнялись настолько, что их головы высовывались над планширом, если про каноэ из коры можно сказать, что у него есть планшир. Они даже перешептывались, стараясь добрым словом разрядить гнетущую атмосферу. И тут-то произошло событие, чуть было их всех не погубившее.

ГЛАВА XXIX

Как мы уже упоминали, Питер шел впереди. Его каноэ почти поравнялось с обычным местом высадки около хижины, как вдруг он увидел два каноэ, выскользнувших из зарослей риса не более чем в ста ярдах от него. Впрочем, будь это расстояние больше, он бы не заметил лодок, трудно различимых на ночной реке. Вождь не только не попытался избежать встречи с ними, но, напротив, немедленно окликнул плывущих, причем достаточно громко для того, чтобы быть услышанным не только ими, но и шедшими позади.

— Мои молодые воины опоздали, — произнес он. — Бледнолицых захватили на прогалинах и вскоре доставят сюда. Давайте пристанем к берегу и дождемся их появления в вигваме.

Сидящие в лодке с первой секунды узнали голос Питера; спокойный и уверенный, он звучал настолько естественно, что не вызвал у индейцев ни тени подозрения. И когда Питер, присоединившись к ним, первым вошел в проход среди зарослей, ведший к причалу, оба воина последовали за ним с покорностью жеребенка, бегущего за своей маткой. Бурдон каноэ не видел, но слова Питера слышал и понял смысл его поступка. Питер же, преодолевая проход, продолжал беседовать со своими новыми спутниками, задавая им вопросы нарочито громко, чтобы его речь могла служить надежным компасом, безошибочно указывавшим местонахождение индейцев. Беглецы по достоинству оценили его хитроумную уловку и, не теряя времени, воспользовались ею к своей выгоде.

Первым побуждением Бурдона было повернуть лодку на сто восемьдесят градусов и попытаться уйти вверх по течению. Но, убедившись, что его опасные враги, всецело поглощенные разговором с Питером, не видят, что происходит за их спиной, он ограничился тем, что вырулил чуть ближе к противоположному берегу и сбавил скорость, опасаясь догнать индейцев. Но едва их каноэ, к радости Бурдона, вошли в рис и целеустремленно направились к причалу, как Бурдон и Гершом налегли на весла и стрелой понеслись вниз по руслу. Не менее полуминуты беглецы пересекали вход в заросли, но Питер умудрился свести до минимума риск, которому они при этом подвергались, — ни на миг не замолкая, он своим красноречием отвлек внимание собеседников. Тем не менее, как легко себе представить, у Бурдона сердце неоднократно чуть ли не выскакивало из груди. Но беглецам в очередной раз улыбнулась фортуна, или помогло Божественное Провидение, — так, во всяком случае, объяснила их везение набожная Марджери.

Перед самым устьем оба наших мужчины приготовили на всякий случай ружья — где-где, а здесь, казалось, было легче всего напороться на очередной наблюдательный пост. Но, не встретив никаких помех, они вскоре очутились в озере. Мичиган — огромный водоем, и такому утлому суденышку, как каноэ из коры, вроде бы не пристало совершать по нему путешествия в ветреную погоду или при большой волне. В тот день, о котором мы ведем речь, и ветер был изрядный, и волнение достаточно сильное для того, чтобы до смерти перепутать женщин. Но именно такая скорлупка, вопреки производимому ею впечатлению, при умелом управлении куда надежнее прочих средств передвижения по воде в штормовую погоду. Вашему покорному слуге самому доводилось успешно преодолевать в подобной посудине прибой, в котором наверняка затонул бы самый лучший военный катер, причем каноэ набирало при этом на борт не больше воды, чем требуется для мытья рук. Легкое судно сидит неглубоко, образующиеся при его передвижении волны вряд ли могут захлестнуть его или перекатиться через борт, если только у рулевого достанет сноровки удерживать судно в вертикальном положении. При этом условии, по нашему глубокому убеждению, в такой лодчонке можно вынести сильный шквал, лишь бы находящемуся в ней хватило бдительности и выносливости непрестанно работать веслом, чтобы не дать ей завалиться набок,

Бурдон, напомним, достиг едва ли не совершенства в управлении своим каноэ, да и Гершом, поневоле ставший трезвенником и примерным тружеником, почти не уступал ему в этом отношении. Опытный бортник, предвидя трудности плавания, предусмотрел все необходимое для их преодоления. И как только наши герои оказались в бурном озере, он заставил обе лодки сблизиться и соединил их, накрепко связав бортом к борту. Новоявленный катамаран — ибо теперь это уже был катамаран — имел то преимущество, что стал намного остойчивее, но зато при маневре требовал от гребцов больших усилий. Оставалось поставить паруса, чтобы как можно быстрее проскочить озеро. В считанные минуты на каждом из каноэ была водружена рейка с парусом из легкой хлопчатобумажной ткани, и они «крылом к крылу», как принято говорить у моряков, помчались вперед.

Хотя в результате предпринятых усилий управлять лодками стало много легче, ослаблять бдительность по-прежнему нельзя было ни на секунду. Со стороны может казаться, что плавучее средство чуть ли не летит по воздуху, не касаясь поверхности воды, но в действительности его нос поднимает волну, со скоростью летящей птицы накатывающуюся на него. Ничто идущее в воде или по воде — последнее выражение больше подходит к стилю плавания каноэ — никогда не может быть застраховано от появления в ветреную погоду на его пути подобных валов с клочьями пены, которую просраны, а равно и начинающие мореходы именуют «барашками», «гребешками», «прибоем», «белыми шапками», «бурунами» и т. д. и т. д. Они, в зависимости от погоды, лижут борт судна или перекатываются через его палубу. Нам не раз случалось, двигаясь по воде со скоростью десяти или одиннадцати узлов, наблюдать впереди себя взлетающие водяные каскады, которые неизменно служили нам поучительным напоминанием о том, как всесилен Господь Бог и как слаб по сравнению с Ним человек. Он строит корабль, снаряжает его по последнему слову науки и техники, отдает на попечение опытных мореходов и заставляет преодолевать водную стихию со скоростью чуть ли не железнодорожного состава; она же в ответ извергает из своей глуби и обрушивает на него, подобно резвящимся под килем дельфинам и морским свиньямnote 160, валы воды, увенчанные перистыми пенными навершиями. Вот почему плавание по воде в бурную погоду настолько опасно, что даже самые большие суда предпочитают часто пережидать шквал, стоя на якоре и подставляя почти непреодолимой силе стихии свой нос.

Нашим путникам, однако, посчастливилось — им не пришлось бороться ни с ветром, наподобие описанного нами, ни с волнением на озере. Между тем на Мичигане дул свежий южный ветер, который поднимает-таки на его поверхности довольно ощутимую волну. Тем более что это озеро, как и все его соседи, объединяемые под общим названием Великих озер, было слишком коротким. Ведь чем обширнее водное пространство, по которому гуляет ветер, чем больше его протяженность, тем легче судну плыть по нему. Однако для маленькой лодки из бересты размеры Мичигана оказались достаточно большими, и когда оба каноэ связали, превратив в катамаран, их, к вящему удовольствию Марджери и Дороти, стало несравненно меньше качать и бросать из стороны в сторону, а как только Бурдон первым поставил свой парус, волны уже не с такой силой захлестывали борта. При хорошем ветре каноэ и вообще-то способно двигаться с приличной скоростью, ибо ему не приходится преодолевать существенного сопротивления воды, а уж наши храбрецы, распустив парус, прямо-таки летели как на крыльях. Ветер дул точно с юга, и, правя на север или не правя вообще, беглецы умудрились на ходу поставить и на второе каноэ рейку с парусом, и, когда его в свою очередь распустили, все трудности управления свелись к тому, чтобы рулить только «помалу», как выражаются мореплаватели, лишь для того, чтобы не дать ни одному из парусов занять неправильное положение. Впрочем, случись это, серьезных последствий все равно не возникло бы, благодаря тому, что предусмотрительный Бурдон, соединив лодки, почти лишил их возможности перевернуться.

Каламазу с ее устьем вскорости осталась далеко позади, и Бурдон перестал терзаться опасениями — дикари были ему более не страшны. Индейцев никак нельзя назвать храбрыми навигаторами, и Бурдон не сомневался в том, что они не отважатся пуститься в плавание по неспокойному озеру, лодки же постепенно уходили все дальше и дальше от суши и сухопутных дорог, пролегающих близ берега. Прошло совсем немного времени, и Бурдон обрел свое обычное спокойствие. Тем более что ветер не только не крепчал, но, судя по некоторым признакам, должен был вот-вот ослабеть, и мужчины решили, что одному из них вполне можно соснуть, пока другой будет наблюдать за каноэ.

Наши герои вышли из устья Каламазу около девяти часов вечера и к рассвету, то есть семь часов спустя, сделали больше сорока миль. К восходу солнца стихший было ветер начал свежеть, и с правого борта появился восточный берег, однако глубоко в сушу большой дугой врезался залив. Это несколько разочаровало Бурдона — он рассчитывал быть ближе к земле, — но чтобы изменить курс столь решительно, требовалось избавиться от одного из парусов. Маневр был совершен при соблюдении величайшей осторожности, и к девяти часам утра, иными словами — спустя двенадцать часов после входа в озеро, каноэ снова приблизились к берегу, оказавшемуся на этот раз прямо по их курсу. По убеждению бортника, теперь они находились милях в семидесяти от устья Каламазу и, следуя своим маршрутом, миновали истоки двух, а может, и трех самых крупных рек этого района.

Беглецы высмотрели удобное для высадки место и пристали к земле за мысом, служившим надежным укрытием для каноэ. Здесь берег немного отклонялся на восток, благодаря чему чуть меньше ощущалось дуновение ветра. На состояние водной поверхности это обстоятельство почти не влияло, но позволило каноэ держаться ближе к берегу, который выполнял для них роль своеобразного заслона. Благополучно высадившись, беглецы разложили костер, наловили рыбы в ближайшем ручейке, забили и разделали оленя, наготовили себе пищи на два-три дня и около полудня подготовили лодки к продолжению пути. Сейчас их снова разъединили: надобность в двух парусах пока миновала, а управлять одиночными каноэ было значительно удобнее. Чем дальше на север, тем меньше они ощущали ветер, хотя зыбь сопровождала их на протяжении всего пути.

Миновало еще несколько часов, в течение которых они делали по шесть миль в час. На следующей остановке незадолго до захода солнца Бурдон вычислил, что от устья Каламазу их теперь отделяет более ста миль. На этот раз он пристал к берегу прежде всего потому, что увидел там возвышенность, с которой было бы чрезвычайно удобно обозреть все побережье впереди и позади себя — а нет ли где-нибудь вражеских каноэ? Взобравшись на вершину, Бурдон долго внимательно смотрел в свою трубу, никогда его не обманывавшую, а присоединившись к ожидавшим его с нетерпением товарищам, обрадовал их сообщением, что вокруг все спокойно. Подкрепившись едой, они снова соединили каноэ, чтобы мужчины имели возможность нести вахту поочередно, и пустились в ночное плавание. Так наши герои плыли, держа курс на север, двое суток, делая частые остановки, на которых ловили рыбу, охотились, варили пищу, отдыхали и, главное, то и дело осматривали берег.

На третий день вдали показался знаменитый пролив Мичиллимакинак, более известный под названием Макино. Каноэ все больше отклонялись постепенно к востоку, а одновременно с ними, к счастью для беглецов, изменялось и направление ветра, дувшего теперь почти точно в их спины. Тем не менее они не решались пользоваться парусами, пока не минуют благополучно пролив и остров, а положились исключительно на весла. Это сильно замедлило ход лодок и добавило работы мужчинам, но они предпочли пойти на эту меру предосторожности, чем выставлять напоказ хлопчатобумажный белый парус, видный издалека. И они оказались правы. Мимо них благополучно прошествовала целая флотилия каноэ, направлявшихся из поста в Макино на побережье Мичигана. Лодок было не менее пятидесяти, но, своевременно заметив их, Бурдон с Гершомом заплыли в прибрежную пещеру и там переждали опасность.

Курс их отклонился еще больше к востоку, ветер же дул теперь почти точно с запада, а следовательно, благоприятствовал нашим путникам. Озеро Гурон, в котором они теперь находились, расположено почти параллельно Мичигану, значит, им надлежало следовать на юго-восток. Бурдон столько раз ходил по этим водам и в ту, и в другую сторону, что у него были здесь излюбленные бухточки и он умел по местным приметам безошибочно предсказывать погоду. Пока что все шло хорошо, если не считать того, что в переходе от Макино к заливу Сагино было потеряно два дня: один — из-за сильного ветра, второй — из-за дождя. От него пришлось спасаться в хижине, которую в одно из своих многочисленных путешествий собственными руками выстроил Бурдон и предусмотрительно оставил стоять на всякий случай. Такие незаселенные домики часто встречаются во вновь осваиваемых странах, где эти шэнти исполняют ту же роль, что и приюты в Альпах, — в них останавливается любой путник, испытывающий в этом нужду.

За все десять дней, прошедших с того момента, как они вышли из устья Каламазу, беглецы лишь однажды испытали серьезное беспокойство — когда увидели вдали флотилию каноэ, плывущую по проливу Мичиллимакинак. На одиннадцатый день, пересекая залив Сагино и быстро направляясь к мысу Пойнт-о-Барк, являвшемуся безошибочным ориентиром для всех плывущих по озеру Гурон, они вдруг увидели лодку, которая вышла из-под защиты мыса и несомненно направилась им наперерез. Это в одно и то же время и обеспокоило и обрадовало Бурдона: с одной стороны, он, естественно, опасался встречи с враждебно настроенными индейцами, а с другой — надеялся получить информацию, которая помогла бы ему избрать правильный курс. Вот когда его подзорная труба оказалась незаменимой! С ее помощью бортник вскоре убедился, что лодка эта — каноэ, а сидят в ней всего двое, следовательно, хотя они и индейцы, особых причин для тревоги нет, так как их силы равны. Поэтому Бурдон продолжал идти на сближение, но часто подносил трубу к глазам.

— Да ведь там Питер и Быстрокрылый Голубь, клянусь Богом! — в один прекрасный миг воскликнул наш герой. — Они пешком пересекли полуостров, а теперь специально движутся нам навстречу.

— И везут с собой важные новости, уж будь уверен, Бенджамин, — откликнулась его жена. — Сообщи об этом немедля брату, чтобы они с Долли не волновались больше, чем нужно.

Бортник окликнул друзей во втором каноэ — они старались все время держаться в пределах слышимости друг друга — и поведал им о своем открытии.

— Индеи эти здесь неспроста, — решила Долли. — Вот увидите, они расскажут нам нечто серьезное.

— Ждать осталось недолго! — прокричал Бурдон. — Еще десять минут — и мы сойдемся.

И действительно — в названный срок лодки сошлись, а еще через несколько минут соединились бортами, причем так, что Питер оказался посередине. Бортник с первого же взгляда понял, что индейцы отчаливали в спешке: их каноэ, и само по себе никудышное, не имело ни того снаряжения, ни тех удобств, которые необходимы при столь продолжительном плавании. Он, однако, не позволил себе задать ни одного вопроса, а зажег вместо этого трубку, сделал из нее несколько затяжек и вежливо передал ее великому вождю. Тот, покурив немного, в свою очередь протянул ее Быстрокрылому Голубю, который также с наслаждением втянул в себя табачный дым.

— Мой отец так и не поверил, что он еврей? — с улыбкой спросил Бурдон: ему не терпелось начать разговор, но он не желал выдавать разбирающего его любопытства, считающегося женской чертой.

— Мы, Бурдон, бедные индеи; такими нас сотворил Великий Маниту. Это лучше. Не могу менять, что сделал Маниту. Он не сделал нас евреями, значит, я не могу быть евреем. Раз он сделал меня индеем, я должен быть индеем. Да я и сам думаю, что я индей, и не хочу быть бледнолицым. Но сейчас могу любить бледнолицего, как люблю индея.

— О, Питер, я надеюсь, что это и в самом деле так! — воскликнула Марджери, хорошенькое личико которой радостно вспыхнуло от слов старого индейца. — Пока ваше сердце подсказывает вам любовь, будьте спокойны, Дух Божий с вами!

Питер промолчал, но весь его вид красноречивее всяких слов говорил о том, что новое чувство целиком и полностью завладело его душой. Молчал и бортник, как молчал всегда при подобных высказываниях Марджери на религиозные темы, уподобляясь в этом многочисленным мужьям, которые, будучи сами совершенно равнодушны к религии, нисколько не возражают против непреодолимого влечения к ней своих жен. После короткой паузы — это была невольная дань уважения самому предмету беседы — Бурдон решил, что прошло достаточно времени и вполне уместно, не навлекая на себя обвинений в чрезмерной слабости и нетерпеливом любопытстве, поинтересоваться обстоятельствами, заставившими индейцев пуститься в путь. В ответ на его вопрос Питер подробно рассказал, как развертывались события. Итак, он смешался с толпой вождей, ни у кого не вызвав и тени подозрения, и вместе со всеми стал ожидать появления молодых людей с пленниками. Как только стало известно, что предполагаемые жертвы скрылись и что бежали они водными путями, во все концы были разосланы группы перехвата. Некоторые из них также поплыли на каноэ, но, будучи менее искушены в искусстве навигации, вошли в пролив значительно позже, чем бортник с компанией. Питер же присоединился к Медвежьему Окороку, и под их началом двадцать воинов пересекли полуостров, у залива Сагино раздобыли каноэ и поплыли к мысу Пойнт-о-Барк, к которому теперь приближались беглецы. Индейцы прибыли туда тремя днями раньше.

Томясь ожиданием и не будучи уверен, что белые не опередили его, Медвежий Окорок спустился вниз по течению впадающей в озеро Гурон реки, чтобы там подстеречь врагов, а на мысу оставил бдеть Питера с тремя молодыми людьми, имевшими в своем распоряжении одно-единственное каноэ. Последнее обстоятельство дало великому вождю веский повод избавиться от них — он послал молодых людей на поиски второй лодки, а сам остался, таким образом, на мысу в единственном числе. Но едва они скрылись из виду, как рядом с Питером словно из-под земли вырос его верный союзник — Быстрокрылый Голубь. Преданный друг Бурдона, очевидно, все время крался следом за противником и прошел не одну сотню миль, терпя голод и усталость, а главное — ежеминутно рискуя своей жизнью, лишь бы помочь чужеземцам, с которыми его связывал долг благодарности.

Питер и Быстрокрылый Голубь, ясное дело, поняли друг друга без слов. Час спустя вдали показались каноэ беглецов, безошибочно узнаваемые по парусам. Индейцы помчались им навстречу, а изложенный нами только что рассказ Питера был поведан уже на ходу по пути к мысу.

Бурдону было, конечно, чрезвычайно важно знать, где именно его ожидает засада, хотя это не устраняло, а лишь несколько уменьшало угрожавшую им опасность. Она неизменно подстерегала его на всем протяжении пройденного пути — а сделал он не меньше пятисот миль, — хотя такое маленькое плавучее средство, как лодка, имеет известное преимущество перед более крупными судами: оно в любое время может найти поблизости от себя подходящее укрытие. От мыса Пойнт-о-Барк до выхода из озера оставалось менее ста миль. Выходом служила речка протяженностью около тридцати миль, связывавшая Гурон с мелководным маленьким озерком Сент-Клэр и потому именовавшаяся проливом. Далее следовало преодолеть Сент-Клэр — его длина составляла также около тридцати миль — и выйти в реку Детройт, опять же являвшуюся, по сути дела, проливом, о чем и сообщало ее названиеnote 161. В шести — восьми милях от начала пролива на его западном берегу стоит город Детройт, представлявший собой в то время небольшое селение с укреплениями, предназначенными скорее отражать атаку дикарей, чем противостоять осаде белых. Сейчас Детройт находился в руках англичан, а, по твердому убеждению Бурдона, попасть к ним в плен было вряд ли менее опасно, чем стать добычей Медвежьего Окорока и его воинов.

Промедление, однако, было смерти подобно. На скорую руку приготовили еду, поели и уселись снова в каноэ. Питер и Быстрокрылый Голубь поплыли с беглецами, но свою лодку бросили. Питер составил компанию бортнику с Марджери, а чиппева занял место гребца в каноэ Гершома. Благодаря такому предусмотрительному размещению людей мощность каждой лодки увеличилась в два раза, что имело важное значение — ведь не исключалось, что их спасет только большая скорость движения.

Ветер по-прежнему дул с запада, так что лодки быстро шли вперед. К концу дня они приблизились к выходу из озера, и Питер приказал опустить паруса, которые выдавали их с головой. Кроме того, они из предосторожности старались жаться как можно ближе к берегу, на фоне которою маленькие и низкие лодки были трудноразличимы.

В реку Сент-Клэр наши путники вошли уже в полной темноте. Сильное течение и благоприятный ветер быстро понесли их вниз, а едва забрезжил день, Питер изменил обычному маршруту и привел их в следующее озеро окольным путем; из многочисленных проток, ведущих в него, он выбрал ту, которую необычайное изобилие водных растений превратило в прекрасное убежище. Если бы не этот обходный маневр, беглецы могли бы с легкостью угодить в руки своих врагов, как впоследствии подтвердили индейцы. Медвежий Окорок поставил лишь у двух главных проливов, ведущих в озеро Сент-Клэр, по каноэ с пятью воинами в каждом, руководствуясь тем рассуждением, что, оставив однажды обведенную вокруг пальца погоню далеко позади себя, бортник с друзьями не мог не ослабить свою бдительность. Только появление Питера, его мудрость и знание обычаев индейцев спасли беглецов от страшной участи. Каноэ проскользнули в озеро никем не замеченные, пересекать его стали почти по диагонали, рассчитывая достигнуть канадского берега в середине следующего дня, а паруса поставили только отойдя на порядочное расстояние от земли, где они уже не попадали в поле зрения человека, находящегося на суше.

И действительно, назавтра они высадились у хижины канадского француза, стоявшей на берегу озера, но на безопасном расстоянии от следующего пролива, ведшего дальше на юг. Женщины были приняты здесь с распростертыми объятиями, с тем добросердечием, которое вообще характерно для канадских французов. Для этих простых людей не имело значения, что их гости принадлежали к враждебному народу. Они, правда, не очень-то жаловали «янки», как называли всех американцев, но и к своим английским господам не испытывали особой приязни. К своей вящей радости, канадские французы снова вошли во владение обоими берегами реки Детройт, заселенными в то время преимущественно их соотечественниками, потомками французов эпохи Людовика XTV, сохранявшими еще язык и многие традиции Франции той поры. Тогда, как, впрочем, и сейчас, они разговаривали исключительно на языке своих предков.

Едва ночь вступила в свои права, вернее, едва молодой месяц зашел за тучку, как бортник распрощался с бесхитростными добрыми хозяевами; теперь командование взял на себя Питер, севший к рулю лодки бортника. Гершом плыл рядом с таким расчетом, чтобы нос его лодки все время находился в пределах досягаемости руки великого вождя. Менее чем за час беглецы достигли начала реки, разделенного на два рукава большим островом. На нем в это самое время сидел в засаде Медвежий Окорок, поджидая своих врагов; в его распоряжении были три каноэ с шестью воинами в каждом. Этому вождю ничего не стоило дойти до Детройта и поднять по тревоге стекшихся туда в огромном количестве воинов-индейцев, которые бы расположили свои каноэ в таком порядке, что пройти мимо них по воде незамеченными оказалось бы невозможным. Но тогда вождь и его друзья лишатся славы победителей, оскальпировавших белых, а значит, и так называемых «воинских почестей», к которым питают слабость не одни лишь дикари. Поэтому Медвежий Окорок решил полагаться только на собственные силы. Пребывая в убеждении, что уж здесь-то беглецы не станут особенно остерегаться, он не сомневался в том, что, ежели им удалось благополучно миновать расставленные выше кордоны, тут он сумеет их перехватить.

Остров, однако, вызвал у бортника подозрения, и, проходя мимо него, он принял особые меры предосторожности. Прежде всего он снова связал каноэ так, что в темноте они казались одной лодкой, в которой к тому же сидели не двое, как обычно, а шестеро. Впоследствии выяснилось, что их заприметили с одного из каноэ Медвежьего Окорока, шедшего в этот момент посередине реки, но приняли за своих, которые вполне могли именно тогда находиться поблизости и именно в числе шести человек. Последние сошли на берег, чтобы разжиться у французских поселенцев фруктами, столь любимыми индейцами, но редко попадающими в их селения. Благодаря этому ничтожному случайному совпадению, которое хорошенькая Марджери неизменно объясняла особым благоволением расположенного к ней Божественного Провидения, наши герои в целости и сохранности миновали остров, а вместе с ним — сами того не подозревая — и последние пикеты Медвежьего Окорока.

Сплавляться далее по реке, в любое время дня и ночи кишевшей различными лодками, было делом нетрудным. Бортник, хорошо знавший эти места, обходил далеко стороной опасные пункты, более всего заботясь о том, чтобы не попасться на глаза английским часовым. Река, или пролив, Детройт имеет в ширину около мили, и, придерживаясь ее середины, Бурдон с компанией, несомый ветром и течением, быстро проскочил незамеченным мимо Детройта, представлявшего собой в ту пору небольшое селение. Отойдя от него достаточно далеко, наши путники разъединили каноэ и на каждом поставили парус. Споро двигаясь по спокойной поверхности реки, они незадолго до рассвета поравнялись с Молденом, находясь при этом в американском рукаве пролива. Впрочем, будь это иначе, опасность и тогда была бы невелика: англичане не ожидали никаких враждебных вылазок со стороны американцев, вконец подавленных сокрушительным поражением Халла, а у них самих было столько союзников-индейцев, что появление еще одного каноэ из коры навряд ли бросилось бы кому-нибудь в глаза.

В то время Мичиган был провинцией скорее по названию, чем по существу. Он занимал, несомненно, большую территорию, но на ней проживало не больше людей, чем в английском торговом центре средних размеров, а Детройт считался пунктом отдаленным и изолированным. Правда, Макино и Чикаго находились еще дальше, а изолированы были еще больше, но к английским войскам, захватившим Детройт, американцы могли подступиться только со стороны суши, преодолев для этого широкий пояс непроходимых лесов. Нам могут возразить, что на следующий год они это сделали, но все дело в том, что для высвобождения дремлющей в каждом Джонатане военной энергии требуется время. Когда она вырывается наружу, с американцами шутки плохи, это ощутили на своей шкуре все их враги. Но прежде чем воистину деятельные люди сумеют добиться возможности по своему усмотрению служить родной стране, необходимо побороть многочисленные просчеты, самонадеянное невежество и бесполезную болтовню.

В военной области положение дел понемногу улучшается благодаря Вест-Пойнту, хорошо организованному штабу и образованным офицерам. Конгрессу не удалось разрушить в нынешней войне армию, хотя он прилагал к этому немалые усилия, и только потому, что могущественное здоровое ядро нации не могло быть полностью уничтожено ядовитыми выделениями из обычного законодательного хвоста Великой Национальной Кометы, неизвестно из чего состоящей и неизвестно по какой орбите движущейся. В один прекрасный день Конгресс с криками «ура!» объявляет войну, но уже назавтра отвергает законы, необходимые для ее проведения, как если бы не одобрял собственных решений и успел пожалеть о проявленном им патриотизме. И этому-то органу, весьма сомнительного свойства изначально, представляющему собой не что иное, как форменную школу интриганства, надлежит, по мнению некоторых знатоков конституции, выполнять все функции правительства; по их суждению, он должен не только принимать законы, но и толковать их; должен также командовать армией, да что там армией, чуть ли не каждым взводом в отдельности; и это притом, что его члены проборматывают статьи конституции, как священнослужитель свои «аминь» и «Отче наш», сверяясь с чем угодно, кроме самой конституции; притом, что на вносимые ими законопроекты вето не накладывается никогда, разве что в отдельных, наиболее вопиющих, случаях эту неприятную процедуру берет на себя Верховный суд! Между тем этот национальный синклит с его законопроектами никогда не представлялся нам безупречным. С нашей точки зрения, вряд ли он когда-либо был на месте в системе Соединенных Штатов, а теперь и вовсе выродился в машину для выборов, которая даже то немногое, что делает, делает рывками, под влиянием внезапных импульсов, не чувствуя за собой ответственности и не утруждая себя размышлениями. Одним словом, нам представляется, что Конгресс, как никакой другой орган власти в государстве, нуждается в самом дотошном контроле. Если бы мы принадлежали к тем, кого в нашей стране принято называть политиками, мы бы поддержали того деятеля исполнительной власти, который бы вознамерился твердой рукой обуздать это сборище болтунов и интриганов. Вето! Ах, если бы милостивое небо соблаговолило возвратить нас к дням правления добрейшей королевы Елизаветыnote 162 пусть даже на одну сессию Конгресса, и мы стали свидетелями того, что из предложенных его вниманию законопроектов лишь ничтожное количество одобрено, а большая часть возвращена их создателям на доработку! Это освежило бы в нашей памяти тот важнейший факт, что, согласно конституции, законодательное собрание не является верховным главнокомандующим, не ведет переговоров о заключении договоров и не подписывает их и уж конечно не имеет права делать то, что в последнее время позволяет себе делать очень часто — не назначает решением Конгресса на государственные должности.

Англичане, недавно взявшие верх над американцами, почили на лаврах и никак не ожидали новых посягательств с их стороны. В результате Бурдон и его друзья, никем не замеченные, преспокойно спустились по реке Детройт в озеро Эри. Им предстоял еще долгий путь. В то время американское побережье всех Великих озер представляло собой почти сплошную глушь. Были, конечно, кое-какие населенные пункты, но их было чрезвычайно мало и они отстояли далеко друг от друга.

Вся приозерная часть Огайо — Огайо, равно как и Богемияnote 163, имеет свое побережье, — а также преобладающая часть территории штатов Пенсильвания и Нью-Йорк, примыкающая к пресноводным водоемам, находились в девственном состоянии. Целью бортника был Преск-Айл, известный ныне под названием Эри. Впоследствии этот порт в Пенсильвании получил известность — год спустя после описываемых событий из него вышли американские суда, разбившие наголову англичанnote 164 и тем самым завоевавшие господство на озере. До него оставалось около двухсот миль, то есть это плавание само по себе уже было небольшим каботажным путешествием — бортник старался не отдаляться от берегов и островов, — но за неделю наши путники благополучно его завершили. Оказавшись в озере Эри, да к тому же на американской стороне, они почувствовали себя более или менее в безопасности, отныне им угрожала только стихия. Правда, известный историк, труды которого поддерживаются авторитетом мудрого Государственного Исторического общества, уверяет нас, что неприятель удерживал оба берега озера Эри вплоть до 1814 года. Но по сравнению с другими заблуждениями этого Нестораnote 165 от истории указанная нами ошибка столь ничтожна, что не стоит терять время на ее опровержение. Бурдон со своей компанией имел возможность убедиться, что весь южный берег озера Эри находится во владении американцев (если в данном случае можно вообще говорить о владении), а следовательно, ляпсус, допущенный почтенным историком и его высокообразованными собратьями, не мог нанести бортнику никакого вреда!

Питер и Быстрокрылый Голубь расстались со своими друзьями еще до того, как конечная цель плавания была достигнута. Бортник отдал им свое каноэ, и прощание было не просто дружеским, а даже трогательным. На протяжении всего плавания и на многочисленных остановках Марджери часто молилась вместе с великим вождем. Сейчас он неизменно выражал горячее желание выучиться читать, чтобы собственными глазами видеть слово Великого Духа и строить свою будущую жизнь, согласуясь с его заветами. Марджери обещала, что, буде им еще доведется встретиться и это произойдет при более благоприятных обстоятельствах, она непременно поможет великому вождю осуществить его заветное желание.

Ну а Быстрокрылый Голубь прощался со своим другом с той же легкой жизнерадостностью, какую он проявлял на протяжении всего их общения. Бурдон подарил ему свое ружье, массу патронов к нему и множество мелочей, чрезвычайно ценных для индейца, а на память себе получил оружие чиппева. Обмен, конечно, был к выгоде дикаря. Питер же отклонил все попытки сделать ему какой-нибудь подарок. Правда, в силу своих новых убеждений, он отныне собирался носить оружие исключительно для охоты, но, даже будь это иначе, чувство собственного достоинства и положение великого вождя не позволили бы Питеру снизойти до того, чтобы взять какую-либо компенсацию.

ГЛАВА XXX

Уже более тридцати трех лет миновало с момента окончания последней войны с англичанами и более тридцати шести — после лета, когда произошли описанные в нашей книге события. Эта треть столетия явилась эрой великих преобразований в Америке. В других районах мира за целые века не происходит столько изменений, сколько произошло в нашей стране за этот короткий период времени. Все изложенное выше написано на основании присланных нам документов, но недавно мы имели счастливую возможность своими глазами убедиться в правдивости некоторых из приведенных в книге эпизодов.

В том году (на дворе стоял год 1848-й) мы покинули нашу мирную уединенную обитель в горах, пользуясь прекрасной июньской погодой, спустились в долину реки Мохок, сели в поезд и помчались в сторону заходящего солнца. В нашей памяти еще были свежи воспоминания о тех временах, когда из маленького местечка близ Мохока, где мы сели на поезд сейчас, до небольшого населенного пункта Ютики приходилось добираться целый день, теперь же мы преодолели это расстояние менее чем за три часа. Обедали мы уже в этом городке, насчитывающем пятнадцать тысяч жителей.

Спустя двадцать часов после того, как мы сели в поезд, мы уже были в Буффало, находящемся в низовьях озера Эри. В былые времена, о которых идет речь на страницах нашей книги, на такое путешествие потребовалось бы не менее недели. Теперь же оно происходило с такой быстротой, что все эти красоты с мелькавшими перед нашими глазами многочисленными городами и поселками, с деревьями, сгибающимися под тяжестью необычайно обильных в том году плодов, слились в нашем воображении как бы в единый пейзаж. В Буффало мы отклонились в сторону от нашего маршрута, чтобы посетить водопад. Но и туда мы поехали на поезде. Последний раз мы любовались этим замечательным зрелищем падающей воды тридцать восемь лет назад. В этот промежуток времени мы часто путешествовали и видели многие знаменитые водопады Старого Света, не говоря уже о бесчисленных отечественных, разбросанных по всей территории нашей страны. Возникает естественный вопрос — не разочаровал ли нас теперешний визит к Ниагаре? Не притупили ли время и наш зрелый возраст остроту восприятия, не представилось ли ныне это зрелище менее поразительным, менее величественным, одним словом, менее захватывающим, чем когда-то? Напротив, оно оправдало все наши надежды. И даже неожиданно поразило наше воображение одной особенностью, никем до сих пор, по описаниям судя, не подмеченной, если только нам не изменяет память: мы были поражены более всего красотой Ниагары. Она вся излучала нежное очарование, если это выражение уместно в применении к водопаду. Нас потрясла не столько грандиозность, сколько ласковость свежих струй. Издавна привыкнув к виду бурно низвергающихся струй воды, мы, возможно, уже просто были неспособны проникнуться благоговением, какое неизбежно охватывает человека, впервые ставшего свидетелем этого величественного зрелища. А вот главная черта Ниагары — ее мягкая прелесть — немедленно нас покорила. Естественный бассейн, в который она ниспадала, грандиозностью размеров превзошел наши ожидания, но цветом окружающей растительности и мягкостью линий напомнил Италию. Ни одна капля из падавших вниз струй не внушала страха, ибо нам казалось, что все вокруг дышит очарованием и любовью. И хотя ландшафт водопада Ниагара изобилует весьма впечатляющими гигантскими деталями, он, как и Италия, вызывает восхищение не своей величественностью, а воистину волшебным воздействием ее непередаваемого очарования. Нам представляется, что, вопреки распространенному представлению об этом водопаде, мы далеко не единственные подпали под воздействие его чар — недаром в непосредственной близости от него, рядом с главной струей, находились люди, беспечно предававшиеся развлечениям, явно не ожидая от него ничего плохого. Мы видели, например, как внизу, под водопадом, около самого зеленого пятачка, отделяющего американскую струю водопада от канадской Лошадиной подковы, шел катерок «Дева Туманов», как он попал в водоворот бурлящей воды, образуемый этими струями при падении, как его обдало со всех сторон каскадами брызг, после чего он развернулся и возвратился на более спокойный участок русла Ниагары. Видели мы и натянутые над водопадом стальные тросы, по которым в корзинах перемещались люди. Нам рассказали, что подобная канатная дорога устроена и над главным водопадомnote 166, так что любители острых ощущений могут любоваться его видом, зависнув над ним в воздухе. Таким образом мужчины и даже женщины выражают свой восторг перед этим чудом природы, вызываемый прежде всего, по нашему мнению, его необычайной красотой и привлекательностью.

В Буффало мы взошли на борт корабля «Канада», плывшего под английским флагом. Это избавляло нас от необходимости заходить в попутные порты, то есть сокращало путь в Детройт, что и определило наш выбор судна. И он не заставил нас раскаиваться: сам корабль, его капитан и обслуживание были на самом высоком уровне, он сделал бы честь любому цивилизованному государству. Пассажиров была масса, среди них были представлены самые различные слои населения нашей необъятной страны.

Наше внимание с самого начала путешествия привлекла компания женщин, выделявшихся необычайно красивой внешностью. Самую старшую из них, хорошо сохранившуюся даму, находившуюся в начале преклонного возраста, мы приняли за бабушку, а ее спутницу лет этак под сорок — за ее дочь. Две на редкость хорошенькие девочки — одной можно было дать лет восемнадцать, другой — шестнадцать, — по нашему впечатлению, приходились дочерьми средней из дам. К таким умозаключениям нас привело большое семейное сходство между всеми четырьмя, и оно, как выяснилось впоследствии, нас не обмануло.

По случайным замечаниям, достигшим нашего слуха, мы поняли, что девицы возвращаются из школы-пансионата в одном из восточных штатов; на северо-запад США это достижение современной цивилизации еще не пришло. Нам даже показалось, что по речевым особенностям членов этой семьи можно угадать их происхождение и образ жизни. Бабушка, к примеру, говорила несколько менее на западный манер, чем ее почтенная дочь, а девицы явно употребляли выражения, принятые в пансионатах или заимствованные из уроков преподавателей. И дочки всякий раз чуть удивлялись и даже смущались, когда с уст их матери срывались выражения типа «первоклассный», «да, сэр», «это факт», хотя и бабушка их употребляла, но куда реже. Все их поведение, даже язык, говорило о том, что они занимают не очень высокое положение на социальной лестнице. Неоднократно упоминая в разговорах Нью-Йорк, они неизменно называли его «сити». Ни разу ни одна не сказала «я была в городе», как принято говорить у нас. Только и слышно было «он поехал в сити», «она живет в сити», что резало слух как вульгаризм; даже хорошенькие юные воспитанницы восточных школ вторили старшим, твердя «сити», «сити», «сити». Нас же это слово путает, поэтому, быть может, мы чрезмерно чувствительны к его употреблению.

Эти незначительные особенности были, однако, не более чем пятна на солнце. Все семейство, воспринимаемое как единое целое, было воистину прелестно, и задолго до того, как пассажиры отошли ко сну, оно нас всех живо заинтересовало. Выяснилось, что едут они впятером, но в первый вечер их спутник так и не появился. Тем не менее из разговора женщин нетрудно было восстановить касающиеся его основные факты. Во-первых, стало ясно, что это мужчина; что он плохо себя чувствует, а потому предпочел не покидать каюту; и что он очень стар. То одна из сестер, то другая брала со стола кают-компании тарелочку с каким-нибудь деликатесом и несла ему в каюту, а все присутствующие из сочувствия к больному наперебой предлагали что-нибудь от себя. Эта атмосфера доброжелательства возбудила наше любопытство, и нам захотелось своими глазами взглянуть на старика, благо до сна еще оставалось достаточно времени. Вызвавшие наш интерес женщины ни разу не произнесли его имени, да и никакого другого полностью, если не считать дважды упомянутой миссис Осборн. Друг друга они называли «ба», «ма», «Долли», «сие». Нам больше пришлось бы по душе, если бы они обращались одна к другой со словами «мама», «бабушка», а к сестрам по имени — Бетси или Молли, например. Но в наши намерения и не входит представлять читателю этих симпатичных и привлекательных дам как образец утонченного обхождения. В общем-то, в словах «ма» и «сие» ничего плохого нет, хотя «мама» звучало бы лучше, если уж воспитание не позволяет произнести «матушка».

Мы прекрасно провели ночь, да и все пассажиры вышли наутро с улыбкой на лицах. На этом озере довольно часто штормит, но нам повезло — дул только легкий ветерок с суши, нам навстречу. Мы поднялись в числе первых и вышли на верхнюю палубу, где в носовой части любят собираться пассажиры и вглядываться в даль, открывающуюся перед ними. Пока что там был всего лишь один человек, но он немедленно привлек к себе наше внимание. Это был мужчина преклонного возраста, с волосами белыми как снег. Но в его походке, осанке, во всех движениях было нечто, говорившее о большой физической силе, а также о гибкости его тела и эластичности мышц, во всяком случае в прошлом. Будучи стариком — а он, вероятно, давно перешагнул восьмидесятилетний рубеж, — незнакомец держался по-юношески прямо. Роста он был выше среднего, двигался неторопливо, с достоинством. Одет был очень просто, во все черное, вполне современно. Но цвет его лица и рук, резко очерченный профиль и все еще острый проницательный взгляд черных глаз выдавали в нем индейца.

Итак, перед нами стоял цивилизованный индеец, что сразу навело нас на мысль — не тот ли это старый сын лесов, который с помощью окружающих ощутил истину Евангелий? Завязать разговор с индейцем обычно не составляет особого труда, и мы без особых церемоний и обходных маневров заговорили с почтенным попутчиком.

— Доброе утро, сэр, — заметили мы. — Какое прекрасное утро!

— Да, прекрасное, — согласился индеец. Как все его сородичи, он говорил отрывисто и резко, но тем не менее произносил английские слова так, как если бы это было привычным для него делом.

— Пароход — великое изобретение для западных озер, как железная дорога — для огромных сухопутных районов. Уж выто, осмелюсь предположить, должны помнить те времена, когда на озере Эри редко можно было увидеть хоть какой-нибудь парус; а сейчас, думается мне, мы бы при желании насчитали за день не меньше пятидесяти встречных судов.

— Да, великие изменения, друг, очень великие! Все с тех пор перемениться.

— Не сомневаюсь, так говорить и чувствовать вам позволяют предания вашего народа, не так ли?

Внешность этого индейца выражала прежде всего любовь. На что бы или на кого бы он ни обращал свои все еще выразительные глаза, они неизменно выражали только интерес и дружелюбие. Мы не могли сразу же не заметить эту особенность старого вождя, которая, чем дольше мы находились в его обществе, тем больше нас привлекала. Но когда мы упомянули о преданиях его народа, выражение лица индейца слегка изменилось, по нему словно облачко проскользнуло. Но оно, как внезапно появилось, так же внезапно и исчезло, и лицо его приняло прежнюю благожелательную мину. Он же, словно желая извиниться за невольное проявление тоски по прошлому, ответил мне самым непринужденным тоном.

— Предания моего племени говорить разное, — гласил ответ. — Одно они ругать, другое — хвалить.

— Разрешите поинтересоваться, к какому племени вы принадлежите?

Как бы извиняясь за нежелание прямо ответить на поставленный вопрос, краснокожий взглянул на нас с такой беспредельной добротой, что мы не смогли припомнить выражения подобной благожелательности еще на чьем-нибудь лице. Мы можем с уверенностью утверждать, что никогда ни один человек не источал такой любви к окружающим. Индеец, казалось, жил в мире с самим собой и со всеми прочими детьми Адама.

— Племя без разницы, — вымолвил он. — Все — дети одного Великого Духа.

— Индейцы и бледнолицые? — спросил я, немало удивленный его словами.

— Да, индеец и бледнолицый. Христос умирать за всех, а сотворить всех Его Отец. Разницы никакой, только кожа другого цвета. Только цвет разный.

— Значит, вы считаете, что мы, бледнолицые, имеем право жить здесь? Вы не смотрите на нас как на завоевателей, как на врагов, которые пришли забрать ваши земли?

— У индеев нет своей земли. Земля принадлежать Господу Богу, а Он селить на ней, кого захотеть. Когда-то поселить здесь индея; а теперь селить бледнолицего. Земля Его, что он хотеть, то с ней и делать. Никто не должен жаловаться. Плохо винить Великого Духа. Все, что Он делать, правильно; Он никогда не ошибаться. Его благословенный Сын умереть за людей с кожей разного цвета, и люди с кожей разного цвета пред Его святым именем преклоняться. Вот что говорить эта хорошая книга. — Он показал маленькую карманную Библию. — А что говорить эта хорошая книга, идет от самого Великого Духа.

— Раз вы читали Священное Писание, значит, вы образованный индеец?

— Нет, читать не умею совсем. Не знаю, как читать. Пробовать, очень пробовать, но слишком старый, поздно учиться. Но есть молодые глаза, они мне помогать, — добавил он с нежнейшей улыбкой, оборачиваясь на приветствие хорошенькой Долли «Доброе утро, Питер» и пожимая руку ее старшей сестре. — Она читать хорошую книгу для старого индея, когда он просить; а если она в школе, в «сити», книгу читать ее мать или ее бабушка. Сначала ее читать ему бабушка; а теперь читать внучка. Но хорошая книга все равно хорошая, кто бы ее ни читать.

И тут я понял, что передо мной Питер Скальп, тот самый человек, ради знакомства с которым я и затеял эту поездку в Мичиган. Но до чего же он изменился! Дух Всевышнего Господа Бога снизошел на него, и из мстительного, жестокого дикаря он превратился в благонравного, доброго христианина! В каждом человеке он видел брата и больше не помышлял о том, чтобы извести всю белую расу и таким образом сохранить охотничьи земли во владении своего народа. Его душа была проникнута любовью, и он, несомненно, находил в себе силы благословлять хулителей своих и в свой смертный час стал бы молиться за палачей своих по примеру добрейшего миссионера, чья гибель явилась первым шагом на пути обращения этого индейца к почитанию единственного истинного Бога.

Пути Божественного Провидения неисповедимы. Как часто, листая страницы истории, мы убеждаемся в том, что по кровавым следам колесницы завоевателя грядут цивилизация, расцвет искусств, нравственные преобразования, более того, даже само христианство, то есть благо, является народу теми самыми путями, которыми поначалу пользовалось только злодейство! На этом основании мы вправе надеяться, что настанет час, когда Америка возместит свой долг Африке. А вытеснение краснокожих с их охотничьих угодий, «прогалин» и из родных лесов белыми само собой искупается тем, что последние принесли индейцам Евангелие, а следовательно, помогли им проникнуться сознанием роли Создателя в их жизни. Может статься, и Мексика извлечет для себя какое-нибудь важное преимущество из преподанного ей недавно жестокого урокаnote 167. Итак, передо мной был Питер, превратившийся в цивилизованного человека и христианина! Впоследствии я имел случаи наблюдать проблески дикарства в его характере; но это бывало чрезвычайно редко и при совершенно особых обстоятельствах. Мы с большим интересом присматривались к этим проявлениям прошлого у Питера, благо такая возможность была — остальную часть путешествия мы совершили в обществе новых знакомых. Старшая дама, или «бабушка», была та самая Марджери, о которой шла речь в нашем рассказе, еще красивая, веселая и добрая. Та, что моложе, была ее дочерью и единственным ребенком, а обе «сие» — вторая Марджери и Дороти — внучками. Был в семье и сын, вернее внук, Бен, который в настоящее время находился на Совете прерий вместе с генералом. И «генерал» этот не кто иной, как наш старый знакомый Бурдон, которого генералом Бурдоном называли так же часто, как генералом Боденом. С «генералами» на западе нашей страны немного перебарщивают, как это всегда бывает со всеми титулами и рангами во вновь образовавшихся государствах. В восточных штатах над этим часто подсмеиваются. И не стоит удивляться, если некоторое время спустя восточная традиция утвердится и в Краю заходящего солнца и «генералы» не будут там множиться, как грибы после дождя.

Как только миссис Боден, то есть Марджери в девичестве, узнала, что «мы» — тот самый человек, которому «генерал» послал записки о своих похождениях на Каламазу в молодые годы, подготовленные преподобным мистером Варсом, она выказала нам величайшее расположение и проявила общительность, о какой можно было только мечтать.

Ее жизнь сложилась вполне удачно, в браке она была счастлива. А вот брат ее вернулся к своим старым привычкам и не дожил до окончания войны 1812 года. Дороти возвратилась в Массачусетс, где у нее были друзья, и жила безбедно благодаря полученному от дяди наследству. Бортник участвовал в войне и даже сражался в решающих битвах на реке Ниагаре. Но едва было заключено перемирие, как он возвратился на свои любимые прогалины, где и пребывал все это время и, как принято говорить, «рос вместе со страной». В настоящее время он один из богатых людей Мичигана. У него много земли, и притом хорошей, большой дом, с долгами он расплатился. К наемным рабочим с востока он относится не хуже, чем к местным, и считает себя гражданином не Мичигана, а Соединенных Штатов. Все это характеризовало Бурдона с лучшей стороны, и мы были рады узнать, что человек, и без того уважаемый нами, обладает столькими достоинствами. Детройт оказался быстро развивающимся, красивым, процветающим городком с населением, приближающимся к двадцати тысячамnote 168. Берега живописной реки, на которой он стоит, — в результате здешнего необычайного смешения языков и названий она широко известна как «Река Детройт», — кишат людьми и творениями их рук, из-за которых мы, как ни старались, так и не смогли отыскать более приятный для глаза вид, чем тот, что открылся нам после острова Боболо близ Молдена. В целом Детройт напоминал Константинополь в миниатюре, но, естественно, без его восточных особенностей.

Детройт поразил нас быстрым прогрессом западной цивилизации. Тут следует напомнить, что в ту пору, к которой относится наш рассказ, весь полуостров, где находится штат Мичиган, пребывал в девственном состоянии, если не считать окрестностей Детройта. К тому же активный процесс заселения его территории начался всего лишь двадцать лет тому назад. Но благодаря прекрасным природным данным она выглядит так, словно была давным-давно освоена в лучшем смысле этого слова. Конечно, местность изобилует пнями — ведь непрестанно возделываются новые земли. Тем не менее впечатление такое, как если бы этот край был заселен еще в средние века, а не в наше время.

Мы выехали из Детройта на поезде, с грохотом уносившем нас в сторону заходящего солнца на приличной даже для этого транспортного средства скорости. Путь наш украшали многочисленные большие селения, нам показалось, что за несколько часов езды мы миновали не менее двенадцати. И в каждом проживало не менее одной — трех тысяч человек. Растительность, исключая древесную, поразила нас своим изобилием, она превзошла в этом отношении даже запад штата Нью-Йорк. Вокруг нас расстилались сплошные пшеничные поля, и, глядя на них, мы поняли, что Америка в состоянии прокормить весь мир. Мы долго ехали среди прогалин и имели возможность убедиться, что они подверглись всем изменениям, которые несет с собой цивилизованный человек. Случавшиеся ранее периодические пожары вот уже много лет как прекратились, естественную траву сменил густой подлесок, и это лишило дубовые рощи их прежнего очарования; но причина весьма уважительная, а прежний вид этих прелестных лесов нетрудно восстановить в памяти.

Мы сошли с поезда в Каламазу, удивительно приятном селении на берегах одноименной реки. У тех, кто заложил Каламазу лет пятнадцать тому назад, хватило вкуса, чтобы сохранить в основном деревья и дома с садами, находящиеся чуть в стороне от оживленных улиц — а в селении с двумя тысячами жителейnote 169 их порядочно, — и они чрезвычайно радуют глаз окружающей их тенью и сельским видом. Здесь миссис Боден сообщила нам, что мы находимся в одной-двух милях от того места, где некогда стоял Медовый замок, хотя «генерал» предпочел обосноваться в Круглой прерии, в селении Скулкрафтnote 170.

Первую прерию мы увидели между Детройтом и Каламазу, всего в восьми или девяти милях от последнего. Лужайку, скрытую прежде лесами, топор открыл для обозрения, но она резко отличалась от окружающей местности своим ухоженным видом. На ней не было ни одного пня, поля были обработаны не хуже, чем в Ломбардии, но земля казалась более плодородной, а всходы более обильными. Одним словом, непревзойденное совершенство этого маленького естественного поля сразу бросалось в глаза, хотя и окружающая его природа отнюдь не была лишена привлекательности.

Мы переночевали в Каламазу, а мои спутницы во главе со старым Питером проследовали дальше, в Круглую прерию, — так в подражание искаженному французскому названию lа prairie rondenote 171 называют эту местность жители штата Мичиган. Название «Круглый луг» звучало бы хуже, чем «Круглая прерия», а поскольку последнее, хотя и являясь плодом смешения двух языков, ясно выражает сущность понятия, мы предпочли пользоваться им. Да и сейчас слово «прерия», можно сказать, уже вошло в англоязычный лексикон, означая естественный луг, в отличие от искусственного, не лишенный, однако, своеобразия. Мы написали записку генералу Бодену — именно так его все тут называли, — которой извещали, что намерены на следующий день посетить Скулкрафт. Нам не хотелось своим присутствием помешать встрече этой прелестной семьи после столь длительной разлуки.

И действительно, назавтра мы сели в кабриолет и отправились в путь. Дорога была слегка песчанистая на протяжении почти всех своих двенадцати миль, но улучшалась по мере приближения к знаменитой прерии. Да, да, знаменитой и вполне заслуживающей того, чтобы быть воспетой более умелым пером, чем наше! Мы предвкушали радость свидания с ней и не обманулись: она являла собой такое изобилие, что мы проехали по ней с чувством восторга, граничившим с благоговением.

Чтобы составить себе представление о Круглой прерии, читателю достаточно вообразить овальную равнину величиной двадцать пять — тридцать тысяч акров, необычайно плодородную, лишенную возвышенностей и вообще каких-либо неровностей почвы, если не считать нескольких незначительных выемок, по которым журчат ручьи, при слиянии образующие большие водоемы, где утоляет жажду скот. Сейчас эта равнина, насколько хватало глаз, была перегорожена и возделана. Поля большие, преобладали участки по восемьдесят акров, хотя некоторые достигали и ста шестидесяти; большинство из них было засеяно пшеницей. Нам на глаза попалось несколько пшеничных полей на самых обширных участках. Вся прерия была усеяна фермами с амбарами и прочими сельскохозяйственными строениями. В центре ее виднелся «островок» леса в пятьсот — шестьсот акров, в котором сохранились самые благородные из местных разновидностей деревьев. Прогуляться в жаркий летний день по этому девственному лесу, сохранившемуся со стародавних времен, было очень приятно — не то что по молодняку, поднявшемуся на прогалинах. Наше внимание привлекла одна характерная для данной местности деталь: навоз ближние фермеры вывозили в этот лес и складывали в кучи во избежание вреда, который он может нанести, способствуя появлению слишком пышного травостоя.

На краю лесного островка расположилось маленькое селение или деревня Скулкрафт. Здесь нас необычайно приветливо встретили генерал Боден и все его семейство. Он приближался к семидесяти, но выглядел здоровым и веселым. Голова его белизной спорила со снегом, а лицо цветом напоминало вишню. Редко встретишь такого красивого мужчину его возраста. Терпимость, энергичность, свежий воздух и чистая совесть наложили свой отпечаток на благородный лик этого старика, если у кого-нибудь повернется язык назвать его стариком. По его собственному признанию, последним даром свыше явилось то, что ему удалось устоять против вихря спекуляций, десять, а то и все пятнадцать лет тому назад пронесшегося в этих краях. Человек он состоятельный, земли у него много, и, так как жатва была на носу, он пригласил осмотреть его владения.

В стране, где сельское хозяйство, особенно же хлеборобство, ведется в гигантских масштабах, только необычайная инженерная мысль американца смогла возместить нехватку рабочих рук изобретением машины весьма своеобразной и сложной конструкции. Шестнадцать или восемнадцать лошадей, впряженных сбоку, медленно, но безостановочно двигаясь, влекут это сооружение, срезающее колосья со стоящих на корню стеблей. Лошади идут краем поля, а ведомая ими машина вступает в посевы и благодаря стремительному вращению большого числа обоюдоострых ножей с величайшей аккуратностью срезает колосья, причем на любой высоте, но обычно фермеры отдают предпочтение только самим колосьям. Стерню впоследствии сжигают или скармливают скоту. Лошадиная сила, заставляющая двигаться машину, приводит в действие и механизм внутри нее. Срезанные со стеблей колосья поступают в приемник, где в результате довольно простой обработки зерно быстро отделяется от плевел. Далее оно следует в веялку, после очистки падает в маленький бункер и элеватором подается на высоту выходного отверстия, к которому подставлен мешок. За медленно ползущей машиной идут телеги с нужным числом батраков на них. Как только телега загружается мешками, она немедленно отбывает на мельницу, где зерно вскоре превращается в муку. Обычно фермер продает ее мельнику, но иногда расплачивается с ним за работу и посылает муку поездом в Детройт, откуда она находит путь в Старый Свет и порой спасает от голода миллионы людей.

Такова, во всяком случае, была судьба пшеницы в предыдущий сезон. Что же до этой умной машины, остается лишь заметить, что за один летний день она пожинает, очищает и упаковывает урожай твердой пшеницы с площади от двадцати до тридцати акров! Одним словом, это великое изобретение, прекрасно удовлетворяющее потребности великой страны.

В тот день с нами пошел на поля и Питер. Пока мы расхаживали взад и вперед, он стоял на одном месте, неподвижный, как замечательный памятник еще совсем недавнего удивительного прошлого. В этой самой прерии, изобилующей сейчас приметами современной цивилизации, он охотился и участвовал в Советах дикарей. На этой прерии он замыслил гибель молодой четы или дал на нее согласие, а ныне ее потомки счастливо живут здесь среди полного изобилия. И только предсмертные молитвы миссионера за его убийц помешали осуществлению ужасного умысла.

Мы еще рассматривали поля, когда внимание генерала Бодена привлекло появление нового гостя, тоже индейца, но его возраста. В отличие от Питера, однако, одет он был не как белый. В костюме мускулистого старика смешались элементы одежды обоих народов: охотничья рубаха, традиционный пояс и мокасины причудливо сочетались с брюками, да и держался он как человек цивилизованный. Это был чиппева Быстрокрылый Голубь, пришедший с ежегодным визитом к своему другу-бортнику. Встреча отличалась сердечностью, а впоследствии мы своими глазами убедились в том, что уходил он, нагруженный подарками, которые должны были облегчить его жизнь в последующие двенадцать месяцев.

Но более всего нас, конечно, интересовал Питер, хотя мы искренне восхищались и многочисленными ульями генерала, один другого затейливее; и еще не увядшей красотой прелестной Марджери; и всем ее цветущим потомством; и всей душой радовались за нашего старого друга Бодена — друга не по личному знакомству, а, можно сказать, понаслышке, — который стал мыслить более зрело, превратился в истового христианина, был избран в своем родном штате сенатором и пользовался всеобщим уважением и почетом. Такая карьера, однако, не редкость в Америке, она скорее явление обыденное, доказывающее могущество человека, свободного в своих деяниях. А вот то, что произошло с Питером Скальпом, служит доказательством всемогущества Господа Бога.

Теперь он, любящий и любимый, жил среди когда-то ненавистного ему народа, желая лишь одного — чтобы благословение Божье снизошло на людей разного цвета — и оглядываясь на свои прошлые заблуждения и привычки с грустью, с какой мы восстанавливаем в памяти события, высказывания и чувства беспутной юности.

После обеда мы гуляли по саду, любуясь ульями. Нас было четверо — генерал, Марджери, Питер и ваш покорный слуга. Первый громко хвалил своих жужжащих приятелей, к которым явно сохранил былую приязнь. Старый индеец вначале был задумчив. Но затем он улыбнулся и, повернувшись к нам, заговорил серьезным тоном, но с прежним пылом и красноречием.

— Мне говорить, вы писать книгу, — сказал он. — Скажите в этой книге правду. Вот вы видеть меня — старого бедного индея. Мой отец был вождем, и я был вождь, но были детьми несмышлеными. Не знали ничего. Как малый ребенок, хотя и великий вождь. Верили преданиям. Думали, Земля плоская, думали, индей может брать скальп со всех бледнолицых, думали, лучше томагавка, тропы войны и ружья нет ничего на свете. В то время сердце мое было камень. Боялся Великого Духа, но не любил его. Тогда я думать, генерал может беседовать с дикими пчелами. Да, да, очень глупый был тогда. Сейчас тучи разошлись, и я вижу моего Отца, который обитает на небесах. День и ночь Его лицо сияет надо мной, и я никогда не устаю глядеть на Него. Я вижу, Он улыбается, я вижу, Он смотрит на бедного старого индея, словно желая, чтобы тот приблизился! А иногда Он хмурится, и тогда я пугаюсь. Но я начинать молиться, и Он переставать хмуриться.

Незнакомец, люби Бога! Верь в Его благословенного Сына, который молится за тех, кто Его убил. Индеи так не поступают. Индеи не так сильны, чтобы делать такую хорошую вещь. Надо, чтобы Святой Дух укрепил сердце человека, только тогда он может делать великую вещь. А когда Святой Дух его укрепит, сердце его из каменного становится сердцем женщины, и тогда мы все готовы благословить нашего врага перед смертью. И пусть те, кто читать вашу книгу, это понять.

КУПЕРОВСКИЕ УРОКИ СПРАВЕДЛИВОГО ОБЩЕСТВА

Роман «Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами» начат Дж. Фенимором Купером в середине 1847 года и закончен неполных двенадцать месяцев спустя: предисловие датируется июнем 1848 года — датой, весьма знаменательной в истории европейской демократии. Старушку Европу сотрясал ураган буржуазно-демократических революций, покончивший с жестким порядком, установленным за три десятилетия до того Священным союзом. Снова, как и полвека назад, в кровавые годы революционных войн, шатались ветхие троны, и то в одной европейской столице, то в другой восставшие народы провозглашали республику. Отзвуки бушевавших за океаном бурь можно найти во многих местах романа. Они то спрессованы в емкие афоризмы, то расширяются до пространных рассуждений о принципах демократии, о применимости их в различных областях человеческой деятельности.

Роман, написанный за три года до смерти писателя, можно в известной степени назвать итоговым как для Купера-мыслителя, так и для Купера — общественного деятеля. В эти социологические обобщения вложен богатый опыт Купера-публициста, совершенно проигнорированный его современниками и оцененный только в нашем столетии.

Для огромного числа читателей Джеймс Фенимор Купер — не больше чем автор приключенческих романов из эпохи освоения внутренних районов Северной Америки белыми переселенцами. Но это далеко не так. Произведения Купера, особенно поздние, насыщены не только острыми ситуациями, рельефно выписанными хорошими и плохими персонажами и бытовыми подробностями из жизни индейского пограничья. Их отличают также глубокие размышления о человеке и обществе, яркими примерами которых изобилуют, в частности, страницы «Прогалин».

Купер подолгу живал в Европе, многое повидал, познакомился с различными формами государственного устройства. Неплохо разбирался он и в тонкостях общественной жизни Соединенных Штатов. Увиденное и познанное позволяло Куперу критически относиться к устройству современного ему общества. Он и раньше выступал с резкой критикой американских порядков, но сатирический роман «Моникины» (1835) и книга публицистики «Американский демократ» (1838) успеха у соотечественников не имели. Больше того — заслужили немало уничижительных и нелицеприятных отзывов. А ведь Дж. Купер в предисловии к «Американскому демократу» видел свою цель в том, «чтобы положить начало движению за более справедливое различие между правдой и предубеждением»note 172.

Разумеется, печальный опыт даром не прошел. В сороковые годы писатель отказался как от слишком прозрачной назидательной ткани «Моникинов», так и от публицистической патетики. Вернувшись к привычной для себя канве историко-приключенческого романа, он вкладывает плоды собственных раздумий в реплики персонажей или в сопровождающие их авторские ремарки — метод, впрочем, опробованный им еще в первом романе об истории заселения внутренних районов Американского континента — в «Пионерах». В литературном времени названные романы разделяют два десятилетия. Различны герои, различна географическая обстановка, различны сюжетные ситуации, но и в первом и во втором случаях Купер задается все теми же вопросами — о месте человека в обществе и о выборе лучшей формы устройства этого самого общества.

Писатель рассуждает на конкретные темы, но итоги его раздумий имеют самое широкое значение.

Он предупреждает об опасности безоглядного увлечения демократическими принципами, ибо «на место правителей, веками утверждавших, что искусство правления передается по мужской линии старшему в роде, они могут привести к власти патриотов не по рождению, а по профессии… любовь последних к родине равнозначна их любви к себе». Высказывая подобные опасения, Купер использовал всего лишь полувековой опыт самой радикальной в те времена буржуазной республики. Это, как видим, не помешало ему сделать выводы, не раз оправдывавшиеся в действительности.

«Искусство господства доступно очень немногим», — утверждает писатель. В таком случае овладение этим искусством требует длительного обучения и доступно далеко не всем желающим. Естественно, что элитное искусство предназначается для избранных — будь то аристократы по рождению, будь то пробившиеся к власти наследники денежных мешков. Ну а что же, по его мнению, могут демократы от сохи? Да практически ничего! «Они могут написать хартии, заменяющие дарованное свыше право королей на власть, но со временем убеждаются, что речи, договоры, подписи, печати мало влияют на политику власть предержащих и на нужды народов».

Нет, Купер вовсе не сторонник монархической тирании или олигархического правления. Монархи, по его суждению, хорошо исполняют свою роль в обществе тогда и только тогда, когда «доскональнейшим образом отчитываются в своих действиях перед общественным мнением». Однако настоящий демократ не может «закрывать глаза на то, что те, кто жаждет занять место и тех и других, повседневно совершают жестокости, одурачивая при этом массы своих собратьев и превращая наиболее доверчивых из них в своих приспешников».

Подобные высказывания почтенного мастера нельзя объяснить одним лишь возрастным пессимизмом. О произведениях второй половины восемьсот тридцатых годов мы уже упоминали. Раскроем «Вайандотте», другой роман из истории поселений вдоль индейской границы, написанный на пять лет раньше «Прогалин»: «Доктрина всеобщего равенства, о которой так много говорили, мало, впрочем, понимая суть сказанного, несет за это главную ответственность, ведь едва ли найдется более безнадежное и неблагодарное в социальном плане занятие, чем убеждать человека в необходимости сравняться с теми, о чьем уровне жизни он не имеет ни малейшего представления, пусть даже он и может притвориться, что стоит на одной ступени с наиболее образованными, мудрыми и справедливыми представителями нации».

Равноправие, конечно, является непременным условием демократического развития общества. Это Купер понимал еще в начале двадцатых годов, когда работал над «Пионерами». Вспомним убедительное высказывание старого охотника Натти Бумпо, Кожаного Чулка: «Закон должен быть равным для всех, а не помогать одному во вред другому».

Таких же, в сущности, убеждений придерживается писатель и в конце жизни, хотя теперь активно выступает против абстрактной, ничем не ограниченной свободы личности: «Хорошо, конечно, обладать определенной ограниченной независимостью, которую мы именуем свободой, но большая ошибка превращать ее в идола, которого следует боготворить». Еще раз подобное предупреждение появляется после сцены, в которой Бен Боден демонстрирует будто бы свободный выбор пчелами направления полета: «Тот, кто полагает, что, преклоняясь перед свободой, он выполняет свое жизненное предназначение, впадает в такое же серьезное заблуждение, как и Питер с сородичами относительно интеллектуальных способностей пчел, но куда более опасное».

Основной смысл демократии, по мнению Дж. Ф. Купера, заключается в обеспечении условий для экономического равноправия. И здесь он ссылается на опыт Старого Света: «Европейские народы, видимо, задались сейчас великой целью — искоренить злоупотребления, направить государственную машину на путь справедливости и экономии, а главное — научиться различать, что есть истинное благо для людей и их прав, а что — всего лишь выводы из безумных, беспечных тезисов политической экономии».

Только что упомянутая научная дисциплина вообще не пользуется благосклонностью писателя. Он резко критикует тех общественных деятелей, «которые, прикрываясь интересами реформы или революции, запускают в тяжкие минуты сомнений механизм, и он набирает обороты настолько быстро, что приостановить его, когда этого требует логика событий, уже невозможно». Стоит лишний раз подчеркнуть именно это высказывание Купера, свидетельствующее о его глубоком проникновении в скрытые пружины управляющего обществом механизма: социальную ошибку чаще всего исправить невозможно! Оттого-то так требователен Купер к вождям общества.

Рецепт же экономического прогресса человеческого общества кажется ему весьма простым. Основан он, по твердому убеждению писателя, на праве частной собственности, которое человек впитывает вместе с материнским молоком: «… недаром же каждый из нас, при любых условиях существования, убежден в своем естественном праве на собственность». В последнем Купер, впрочем, позволяет себе усомниться: «Естественного, в полном смысле слова, в нем, вероятно, нет ничего, но оно настолько переплетается с правами, дарованными нам от природы, что становится неотъемлемой частью человеческой натуры». И тут же следует ссылка на американских индейцев, у которых земля принадлежит всему племени, но вигвам, оружие, одежда, звериные шкуры, предназначенные для продажи, другое движимое имущество признаются частным достоянием отдельного человека. Купер твердо убежден в том, что от степени защищенности права на частную собственность зависят в конечном счете все блага цивилизации.

А отсюда следует недвусмысленный вывод: «Если бы современные знатоки политической экономии, реформаторы и революционеры всевозможных мастей отказались от своих спекуляций и обратились к этим общеизвестным рецептам… они нашли бы выход из любой критической ситуации… Только таким путем свершится великая реформа, столь необходимая миру». Последнее утверждение вообще то вовсе не требует обязательного установления республиканского строя. Реформа может быть проведена и от имени просвещенного монарха. Только Америке последнее не подходит, а ведь прежде всего в расчете на американского читателя и плетет нить своих рассуждений романист. При этом Купер совсем не считает собственное мнение, собственное понимание общественной жизни чем-то исключительным, недоступным другим образованным членам человеческих коллективов: «Дело вовсе не в том, что недостает людей, которые видят истину; но почти никто из них не способен постоять за нее в общественной массе, охваченной единым порывом».

По Куперу получается, что свободолюбивому, честному и деятельному человеку, если он желает остаться независимым, только и место что в необитаемой глуши. Культ охотника-одиночки красной нитью проходит через знаменитую эпопею о Кожаном Чулке. Встречаемся мы с этим культом и в «Прогалинах». Правда, теперь главный герой Бенджамин Боден занимается не только охотой, но и бортничеством. Конечно, бортником он стал не ради прибыли, а из любви к первозданной природе. Любовь к природе — характерная черта куперовских героев, и Бен не составляет исключения: он «любил свою лесную жизнь с ее одиночеством, лишениями, спокойствием, которые частенько сменялись весьма острыми ощущениями; и, самое главное, ценил ту самостоятельность и независимость, которые были необходимым условием его успеха и довольства».

Правда, бортничество — не то, что охота; это занятие предполагает обязательное установление общественных связей, ибо бортник находится ближе к обществу, чем независимый охотник: он уже, в сущности, стал землепользователем, сделал маленький, но решающий шаг к фермерству. В финале романа Боден становится преуспевающим землевладельцем, в котором нетрудно угадать некоторые фамильные куперовские черты. Именно этот слой общества привлекает наибольшее внимание писателя. В нем видит он главную предпосылку процветания демократии вообще, и американской демократии в частности. «Американский вольный земледелец представляет собой класс, который может по праву считать себя одним из первых среди прочих земледельцев. Он с каждым днем совершенствуется, не без помощи благоприятствующих законов, и… вскоре и вправду станет близок к такому идеалу, который ему приписывает уже сейчас язык льстеца».

Обратим внимание на эти слова. Они написаны после крупных аграрных беспорядков, потрясших штат Нью-Йорк в сороковые годы, когда свободные фермеры поставили под угрозу традиционное помещичье земледелие. (Кстати, отголоски этой борьбы отразятся и в некоторых сценах романа «Вайандотте».)

Купер, если употребить тривиальное выражение, живо откликнулся на земельный кризис. Он пишет трилогию «Семейство Литтлпейджей» (1845 — 1846). Это наиболее реалистические его романы, насквозь пропитанные острой социальной тематикой. Отголоски «земледельческой эпопеи» прослеживаются и во многих эпизодах «Прогалин».

Здесь, пожалуй, стоит сказать несколько слов о выборе автором места действия своего нового романа. Купер прежде никогда не бывал западнее Ниагарского водопада. Но вот летом 1847 года финансовые дела привели его в городок Скулкрафт, что в штате Мичиган. Путешествие открыло для прославленного романиста прерии. Вид засеянных пшеницей бескрайних просторов привел его в восторг. «Да мы же можем накормить весь мир!» — будто бы воскликнул он. Столь же благоприятное впечатление произвели на него и местные жители — пышущие здоровьем, исполненные гордостью и уважением к себе, процветающие трудяги. Купер сразу же решил писать роман об этом крае, отличающемся «непревзойденным великолепием». Открытие для себя новых земель, знакомство с их поселенцами преисполнило романиста гордостью за родную страну, и он предсказывает ей великое будущее.

Однако писатель не мог не помнить, что эта прекрасная земля отнята у другого народа — у тех, кого большинство белого населения Штатов считало низшей расой, с которой можно делать все что угодно: отнимать охотничьи угодья, издеваться над женщинами и стариками, прогонять на непригодные для сельскохозяйственных нужд «бедленды», лишать средств к существованию, наконец, нагло и неприкрыто уничтожать. Тем более что эту расу Купер уже не раз воспевал в своих романах. «Я считаю краснокожих такими же людьми, как мы с тобой, — заявляет он устами Зверобоя в одном из лучших своих произведений. — Люди отличаются друг от друга цветом кожи, у них разные нравы и обычаи, но, в общем, природа у всех одинакова… Каждого надо судить по его поступкам, а не по цвету кожи».

Личное знакомство Купера с краснокожими сводилось к случайным встречам в Нью-Йорке в двадцатых годах с индейскими вождями, проезжавшими через этот город в Вашингтон на переговоры с правительственными чиновниками. Но всевозможные литературные источники об индейцах и их судьбе писатель изучал весьма основательно. Среди них были и такие анекдотичные, как выпущенная в 1775 году в Лондоне «История американских индейцев» ирландского коммерсанта Джеймса Адаира. Несмотря на то что он прожил среди индейцев более двадцати лет, Адаир на двухстах страницах своего труда упорно пытается доказать, что аборигены Северной Америки произошли от древних иудеев. Отражение этой вздорной теории нашло свое место на страницах «Прогалин». Хотя многие из прочих работ отличались обстоятельностью и деловитостью, дальше поверхностных наблюдений авторы этих книг обычно не заходили. Серьезные этнографические исследования только зарождались. В год окончания «Прогалин» до первой экспедиции к ирокезам «отца американской этнографии» Льюиса Генри Моргана оставалось одиннадцать лет, а капитальный труд Моргана «Древнее общество», суммирующий и систематизирующий знания, накопленные наукой об американских индейцах, выйдет в свет только в 1877 году. Поэтому и почерпнутые Купером книжные знания иллюстративны, поверхностны и чаще всего выдаются в виде общих истин: «Для индейца трофей чести — не кусок тряпки, а кусок его собственной кожи»; «Краснокожий долго помнит обиду, но и благодеяние не забывает никогда»; «Североамериканский дикарь ставит твердость духа не ниже, чем храбрость на поле боя»; «Индеец так же любопытен, как и белый, только умеет лучше это скрывать»; «Индейские изустные предания зачастую куда точнее, чем писаная и печатная история белых людей»; «Неискушенному уму дикаря не свойственны обманные приемы»; и т. д. Остальное дорисовывается воображением литератора — ярким, впечатляющим, убеждающим, но не обязательно соответствующим истине. В конце концов Купер пишет романтическое литературное произведение, а вовсе не этнографический труд об аборигенах Северной Америки! В большинстве случаев его краснокожие просто противостоят белым персонажам повествования.

Это противостояние может принимать различные формы. В «Прогалинах» мы в основном имеем дело с вооруженным конфликтом. Здесь индейская масса — враги, и автор рисует их соответствующими красками, порой подчеркивая отвратительные (с точки зрения образованного человека того времени) обычаи и привычки. Правда, Купер заранее оговаривается: «В жизни цивилизованных народов было и до сих пор сохранилось множество обычаев, едва ли более простительных, чем скальпирование». А чуть дальше развивает, пожалуй, главную аксиому всей приключенческой литературы об американских аборигенах: «Мнение о краснокожем сильно зависит от того, к какому племени он принадлежит». Впрочем, для Купера это — не абсолютный закон. Скажем, Унгкве терпит поражение не потому, что принадлежит к ступившим на тропу войны племенам, а просто потому, что он скверный человек.

Интересно и другое. В «Прогалинах» писатель сознательно противопоставляет общественный строй аборигенов европейскому в попытке исследовать устои первобытно-общинной демократии и оценить ее в сравнении с демократией белого человека. «Когда мы слышим разглагольствования о том, что человечество по своей воле быстро движется по пути прогресса к совершенству, подкрепляемые ссылками на случаи проявления им мудрости, на умение самостоятельно вершить свои дела и на стремление к добру, нами овладевает скептицизм. Повседневный опыт нашей жизни, быстро приближающейся к шестидесятилетнему рубежу, противоречит и самому тезису, и фактам, приводимым для его подтверждения». Это — об обществе белых людей. Что же противопоставляют им краснокожие? «В этой части Северной Америки в политической жизни преобладает нечто весьма сходное с принципом демократии. Однако это не та ублюдочная демократия, которая так быстро входит в моду у нас и которая видит „народ“ исключительно в канавах под забором, забывая, что землевладелец имеет такое же право на защиту, как и арендатор, господин — как слуга, и джентльмен — как подонок общества. Индейцы мудрее нас. Они знают, что вождь достоин большего уважения, чем бездельники, слоняющиеся по деревне, и к первому прислушиваются, а вторых слушать не станут. Судя по всему, у них хватает здравого смысла, чтобы одинаково избегать ошибок тех, кто свято верит в благородную кровь, и тех, кто делает ставку на подонков». Достойный народ должен иметь достойного руководителя: «Индейский вождь, как правило, джентльмен». К числу основных достоинств краснокожих писатель относит прежде всего поведение в обществе в соответствии с принципами целесообразности.

Основательно обсудив достоинства и недостатки индейского общества как прообраза всеобщей демократии, писатель приходит к благоприятному для коренных американских жителей выводу: «Человеческая натура, конечно, повсюду одинакова, и не следует предполагать, что справедливость царит среди дикарей; но одно совершенно ясно: на всем белом свете самые простые и дикие люди гораздо лучше соблюдают собственные постановления, чем те, кто живет, как считается, в высокоцивилизованном обществе». И почти сразу Купер с искренней горечью вынужден отметить, что с распространением так называемой цивилизации характер краснокожих неизбежно и притом быстро меняется и в наши дни они все чаще следуют примеру, который им подают окружающие христиане.

Конечно, войны индейцев с белыми велись отнюдь не за лучшее устройство общества, не ради доказательства превосходства того или иного типа демократии. Шла борьба за само существование аборигенов, и малочисленные разрозненные племена коренных жителей страны по необходимости должны были потерпеть поражение в схватке с могучим соперником. При жизни Купера борьба эта была далеко не окончена, но исход ее уже во времена написания «Прогалин» был ясен и самому писателю, и его героям. Пройдет каких-нибудь четверть века, и кровавая индейская эпопея завершится.

Правда, остается еще один путь к торжеству справедливости, то есть, в сущности, к тому же, к чему в конечном итоге стремится любая демократия. И этот путь в «Прогалинах» пропагандируется с силой и убежденностью, не встречавшимися до тех пор в куперовских романах. Речь идет о христианском вероучении. «Следует ли… сделать вывод, что… реформа невозможна и общество обречено и впредь барахтаться все в том же болоте угнетения и обмана? Отнюдь нет. Мы надеемся и даже уверены, что любое усилие мудрой личности вознаграждается пусть небольшим, но улучшением, хотя потери при этом превосходят все ожидания. По нашему мнению, события будут продолжать развиваться таким образом, пока люди не осознают, что вот уже восемнадцать с половиной веков они держат в своих собственных руках безупречный кодекс законов управления обществом, законов на все случаи жизни, которые они, будучи не в состоянии постигнуть величайшую из истин, попирают ежечасно и ежедневно. Но должной чередой грядет день, этот кодекс возвысится над остальными, и вот тогда-то мир впервые обретет счастье и подлинную свободу».

В этой связи обращает на себя внимание образ вождя Оноа, «Лишенного племени», известного белым как Питер Скальп, образ, ставший едва ли не центральным в романе. Вначале Оноа — непримиримый противник всякого белого, убежденный и яростный борец с чужеземцами: «У меня одно желание — извести всех бледнолицых. Сделать это необходимо, иначе они изведут всех индеев». Купер создает цельный образ необыкновенного человека, наделяя его светлым разумом, трезвостью суждений, безграничной храбростью и недюжинным даром красноречия. Вместе с тем в душе Питера пылает «неугасимая и живая ненависть» к бледнолицым, которая стала «единственным законом жизни этого человека». Огромен его авторитет среди собратьев по расе. Двадцать лет он снимает скальпы с белых мертвецов. Кажется, ничто уже не переменит этого вождя. Но вот он знакомится с христианской моралью. Она поначалу оставляет Питера равнодушным: «Я не понимаю той веры, что велит возлюбить врагов своих и делать добро тем, кто чинит тебе зло, это странная вера». Общение с белыми, с «компанией» бортника, постепенно воздействует на старика индейца. В душе Оноа неприметно созревают изменения, еще пока не осознаваемые им самим, хотя внешне они уже начали проявляться — хотя бы в отношениях с Марджери. И только предсмертное поведение пастора, молящего Бога простить убийц, производит потрясение, «какого удивительный дикарь не испытывал за всю свою жизнь». Купер мастерски изображает перемену, происшедшую в Питере под воздействием христианских идей: «Я не хочу вообще никакого скальпа. Сердце стало мягким, сейчас в нем нет жестокости».

Вот это отсутствие жестокости, мягкосердечие, любовь к ближнему, проповедуемые христианской религией, и должны, по мысли писателя, изменить человеческое общество.

Постаревший Купер, певец человеческой инициативности и предпринимательства, разуверился в способности людей самим изменить условия своего бытия и создать справедливое общество. Надеется он только на помощь свыше: «Мы не верим, что без помощи свыше человек может хотя бы стать разумным существом в полном смысле этого слова. Все, что мы видим и читаем, убеждает нас в том, что философское мироощущение и совершенно трезвая оценка своего состояния по силам лишь тому, кто хорошо осознает необходимость руководствоваться и в теории, и на практике известными откровениями, содержащимися в Божественных заповедях. По нашему глубокому убеждению, эта великая истина служит неопровержимым доказательством постоянного участия Провидения в делах человечества, и, согласившись с ней, люди поймут, что с помощью лишь своих собственных сил они ничего достичь не могут».

Вывод пессимистичный, но он обусловлен и духом времени, и всею судьбой автора. Впрочем, ни современники, ни сменившие их поколения так и не услышали его — как и большинство других мудрых мыслей, рассеянных по страницам приключенческих романов позднего Купера. Будем надеяться, что новые читатели бережнее отнесутся к куперовскому наследию: его надо не только знать — порой не мешает и поступать в соответствии с заветами великого романтика.

А. Г. Москвин

ПРИЛОЖЕНИЕ

Приложение к тому «Прогалины в дубровах» состоит из подборки материалов по традиционному индейскому красноречию. Эти источники публиковались в книгах и памфлетах, которые приобрели известность в США уже к началу XIX века. Купер использовал их в целях создания своих индейских характеров и воссоздания исторического колорита, начиная с «Последнего из могикан».

Красноречие аборигенов, составляя важную часть традиционной словесности, в то же время являлось неотъемлемой частью их социальной и культурной жизни. Костер Совета, выборные ораторы, дипломатический этикет — эти понятия, присущие аборигенному обществу, со времен колониального периода обрели вес и в глазах белых поселенцев. Благодаря высоким оценкам Б. Франклина, Т. Джефферсона и таких людей, как Джон Экевелдер, аборигенное красноречие в эпоху Купера попало в сферу общественного внимания, но осмысление его только начиналось. К числу классических источников, использованных Купером, принадлежит прежде всего книга миссионера Джона Экевелдера «История, нравы и обычаи индейских племен, некогда населявших Пенсильванию и соседние штаты» (1818). Две главы в ней, перепечатываемые здесь, специально посвящены ораторскому искусству индейцев.

К числу известнейших индейских ораторов куперовской эпохи следует отнести ирокезского вождя Сагоевату, или Красную Куртку (имя которого переводится как «Бодрствующий»). Среди его речей выделяется полемика на религиозную тему — сюжет, играющий важную роль в романе «Прогалины в дубровах». Публикуемая речь дошла до нас в виде памфлета и представляет собой ответ на проповедь миссионера, преподобного отца Крама, содержавшую осуждение индейских языческих воззрений. Миссионер подчеркивал, что не заинтересован ни в индейских землях, ни в деньгах, а только в их душах. По прошествии двухчасового совещания от лица индейской аудитории поручено было выступить Сагоевате. Согласно многочисленным источникам, по окончании этой речи миссионер отказался пожать руку вождя, заявив, что «никакая близость между верой Господа и дьявольской верой невозможна».

Среди известнейших исторических лидеров эпохи выделялся индейский вождь и оратор из племени шауни Текумсе (1768 — 1813). Вместе со своим братом Тенскватавой (Открытая Дверь, известен под именем Пророк) он попытался создать единый индейский фронт против американцев, постепенно осваивавших континент. Имя Текумсе и его брата неоднократно возникает в романе Купера. Текумсе приписывается около десятка речей, записанных в разнообразных передачах, целиком и во фрагментах. Публикуемая ниже речь была обращена Текумсе к генералу Уильяму Г. Гаррисону, в то время губернатору территории Индиана. Вождь обвиняет губернатора в обманном отторжении индейских земель по договору 1809 года, заключенному с местными вождями в его отсутствие. Гаррисон, будущий президент США, отзывался о вожде как об «одном из тех выдающихся гениев, что возникают время от времени, чтобы совершать революции и изменять устоявшийся порядок вещей».

Тексты публикуются по изданиям:

Heckewelder,Rev.John. History, Manners and Customs of The Indian Nations, Who once inhabited Pennsylvania and the Neighbouring States . Philadelphia , 1876.

Chronicles of American Indian Protest. Comm. by The Council of Interracial Books for Children. Greenwich , Conn. , 1971.

Преподобный отец Джон Экевелдер

ИСТОРИЯ, НРАВЫ И ОБЫЧАИ ИНДЕЙСКИХ ПЛЕМЕН, НЕКОГДА НАСЕЛЯВШИХ ПЕНСИЛЬВАНИЮ И СОСЕДНИЕ ШТАТЫ

Красноречие индейцев отличается естественностью и простотой, в нем выражается жизнь чувств без всякого искусства и правил; речи их выразительны и впечатляющи, аргументация немногочисленна и конкретна, и когда они стремятся обосновать тезис и убедить слушателей, то устремляются к их сердцам кратчайшим путем. Я знаю, что их ораторский дар сильно подвергался сомнению, и это не удивительно, с учетом предвзятого отношения к их языкам, которые обычно считают бедными и малопригодными для выражения идей возвышенных. Поэтому все образцы их красноречия, поведанные миру, рассматривались с предубеждением. Знаменитая речь Логанаnote 173, аутентичность которой была засвидетельствована уважаемым полковником Джоном Гибсономnote 174, все же не была признана в нашей стране достоверной. Я же, напротив, убежден, что она была произнесена именно в том виде, как дошла до нас, причем различие состояло лишь в выразительности индейского языка, которую невозможно передать на нашем.

Надеюсь, что благодаря усилиям и исследованиям Исторического Комитета особенности и возможности индейских языков раскроются шире, чем прежде. Тогда мир сможет лучше судить об их глубине и силе и решить, в какой мере они способны служить целям ораторского искусства. Пока же я удовольствуюсь тем, что приведу еще один образчик индейского красноречия, причем не в передаче, а из первых рук. Перевод, предлагаемый мною, лишь в слабой мере передает мощь и дух оригинала. Ручаюсь, однако, за верность передачи, насколько мне позволили мои силы.

Речь эта была произнесена в Детройте, на канадском пограничье, 9 декабря 1801 года Капитаном Трубкой, вождем племени делаваров, и обращена к коменданту форта, в то время принадлежавшего англичанам. Следует вспомнить, что в войне 1756 годаnote 175 делавары всегда оставались верными союзниками французов. Мир, заключенный в 1763 году двумя великими нациями, соперничавшими на континенте, индейцами еще ряд лет не соблюдался, и они продолжали выступления против правительства Великобритании и ее подданных. Индейцам пришлось, однако, уступить превосходящим силам, лелея надежду, что их отец, французский король, скоро вышлет сильную армию и отберет Канаду. В таком состоянии их застала революцияnote 176. Хорошо известно, что одним из методов британской политики было использование дикарей для подавления так называемых бунтовщиков против короля.

Делавары, как я показал ранее, тщетно пытавшиеся сохранить нейтралитет, в целом приняли сторону американцев. Однако Капитан Трубка с частью племени Волков присоединился в начале войны к англичанам, но вскоре их покинул. Впрочем, было уже слишком поздно: теперь ему пришлось, вопреки собственному желанию, выступить против американцев вместе с подвластными ему людьми. Вернувшись из одного похода, он отправился с донесением к коменданту Детройта. Тот принял его официально, в Доме совета, в присутствии множества индейцев, британских офицеров и других лиц. Присутствовали там и несколько миссионеров, в том числе и я. Вождь уселся перед своими индейскими спутниками, лицом к коменданту. В левой руке он держал человеческий скальп, свисавший с короткого шеста. Выдержав продолжительную паузу, он поднялся и, обращаясь к губернатору, произнес следующую речь:

«Отец (тут оратор остановился и, отвернувшись от аудитории со значительным видом и с таким сарказмом на лице, какого я не в силах передать, продолжал тоном ниже)! Я сказал „отец“, хотя, по правде говоря, не понимаю, отчего должен звать его так, не зная иного отца, кроме французского, англичан же считая всего лишь братьями. Но поскольку имя это еще раз было нам навязано, я все же воспользуюсь им (здесь он перевел взгляд на коменданта).

Отец! Некоторое время тому назад ты вложил в мою руку боевой топор, сказав: «Возьми его и испробуй на головах моих врагов, длинных ножей, а потом дай знать, достаточно ли он остер».

Отец! В то время, когда ты вручал мне это оружие, у меня не было ни повода, ни желания идти войной на людей, не сделавших мне худа; но из желания угодить тебе, именующему себя моим отцом, а меня — сыном, я принял топор, хорошо зная, что в случае ослушания ты лишишь меня необходимейших средств к жизни, без которых я погибну и которые можно приобрести только в доме моего отца.

Отец! Ты можешь счесть меня глупцом, рискнувшим жизнью по первому слову, к тому же в деле, не сулящем мне никакой выгоды, ибо это твое дело, а не мое. Твоя забота сражаться с длинными ножами: вы затеяли ссору между собою, и вам следует решать ее исход. И не подобает тебе подвергать опасности своих детей, индейцев, ради собственной пользы.

Отец! Много людей рассталось с жизнью по твоей вине! Многие племена пострадали и обессилены. Дети потеряли родителей, братьев и родичей. Жены утратили мужей. И неизвестно, сколько еще погибнет, пока прекратится твоя война!

Но, отец! Кто же из нас поверит, будто ты полюбишь людей другого цвета кожи больше тех, чья кожа бела, как твоя?

Отец! Выслушай хорошо, что я тебе скажу. Пока ты направляешь руку мою на врага своего, словно охотник собаку на дичь, пока я бросаюсь на этого врага с окровавленным оружием, врученным мне, что будет, если оглянусь я на место, где мы стоим? Что, если узрю я, как мой отец пожимает руку длинным ножам, тем самым людям, которых зовет своими врагами? Быть может, я услышу и смех над глупостью, с которой повиновался его приказу? И все же ныне я рискую жизнью своей по его велению! Отец! Запомни же, что я сказал сейчас.

А теперь, отец, взгляни, как воспользовался я топором, врученным мне (показывает шест со скальпом). Я совершил топором то, что велено было мне совершить, и топор этот оказался острым. Однако я не сделал всего, что мог бы. Нет, не сделал. Сердце мое подвело меня. Я ощутил сострадание к твоему врагу. Малолетки и слабые женщины не замешаны в твоих ссорах, потому я делал различия — я щадил. Я захватил живой плоти, которую погрузил на одну из больших лодок, встреченных на пути к тебе. Через несколько дней тебе доставят эту плоть, и ты увидишь, что кожа ее одного цвета с твоею.

Отец! Я сказал, что ты, быть может, сочтешь меня глупцом из-за безрассудства, с которым бросился я на твоего врага. Не верь этому, отец! Не думай, будто у меня недостанет смысла догадаться, что хотя сейчас ты делаешь вид, словно длинные ножи — злейшие из твоих врагов, ты не захочешь мира с ними.

Отец! Ты говоришь, будто любишь своих детей, индейцев. Ты часто говаривал так; и воистину, в твоих интересах говорить так, дабы использовать их в своих целях.

Отец! Надеюсь, ты не уничтожишь тех, кого я пощадил. Ты, отец, обладаешь средствами поддержать тех, кто в моих руках погиб бы от нужды. Воин беден, и хижина его постоянно пустует; твой же дом, отец, всегда полон».

Тут видим мы смелость, искренность, достоинство и человечность, в счастливом сочетании и самом красноречивом выражении. Сильно ошибусь, если составные части этой речи не построены в соответствии с правилами ораторского искусства, изучаемыми в школе. Однако они неведомы были этому дикарю! Заключительное резюме кратко, но исполнено подлинной патетики и, я бы даже сказал, величия. Вспомним к тому же, как мастерски оно предвосхищено! Я желал бы передать читателю хоть долю того впечатления, которое речь эта произвела на меня и на всех окружающих.

Справедливость требует отметить, что Капитан Трубка был хорошо знаком с благородством и широтой души британского офицера, к которому обращался. Тот все еще проживает у себя на родине, делая честь имени британца. Используя индейцев в борьбе против нас, он выполнял приказ вышестоящего командования, но делал это неохотно и смягчал, насколько мог, ужасы чудовищной войны. Он уважал Капитана Трубку, и я не сомневаюсь, что его глубоко порадовала человечность вождя, чья дальновидность в данном случае достойна не меньших похвал, чем его красноречие. Таким именно образом великие умы понимают друг друга и даже в самых сложных ситуациях находят путь к торжеству человечности.

Индейцы любят метафоры. В их речах они выполняют ту же роль, что в их костюмах — бисер и перья; это броские, хоть и безыскусные украшения. Но нам не стоит судить их за это слишком строго. Помимо американских индейцев, есть народы, предпочитавшие тот же способ самовыражения. Даже в просвещенной Европе прошло не так уж много столетий с тех пор, как славнейшие писатели в изобилии применяли эти фигуры речи, считая их прекрасным украшением своих сочинений в стихах и прозе. Сам бессмертный Шекспир не гнушался их.

Нижеследующих примеров достаточно, чтобы дать представление о метафоричности индейского языка.

1. «Небо покрылось темными, нависшими тучами». — Нас ждут трудные времена; у нас начнется война.

2. «Черная туча поднялась оттуда». — Войны следует ждать с той стороны или со стороны того племени.

3. «Две черные тучи сходятся вместе». — Два мощных врага сходятся в битве.

4. «Тропа уже исчезла!» — Враждебные действия состоялись. Война началась.

5. «Потекли кровавые реки». — В краю свирепствует война.

6. «Зарыть боевой топор». — Установить или заключить мир.

7. «Отложить топор или подсунуть топор под лежанку». — Прекратить схватки на время переговоров; также «Взять топор в руку, чтоб его можно было вновь поднять при внезапной угрозе».

8. «Топор, который ты дал мне, чтоб поразить твоих врагов, оказался очень тупым; рука моя трудилась напрасно». — Ты снабдил меня всем, в чем я нуждаюсь, столь скудно, что мне потребовалось немало сил для исполнения твоих приказов; подарки, что ты дал мне, были недостаточны для выполнения задач, поставленных тобою, и потому я совершил мало.

9. «Топор, что ты дал мне, оказался очень остер!» — Поскольку ты удовлетворил меня, я ответил тем же; я убил множество твоих врагов.

10. «Ты не сделал меня сильным!» — Ты не дал мне ничего или дал очень немного.

11. «Сделай меня очень сильным!» — Удели мне много подарков, отплати хорошо.

12. «Чем сильней ты сделаешь меня, тем больше узришь!» — Чем больше ты мне дашь, тем больше я для тебя совершу.

13. «Я сделал, как ты просил, но не вижу ничего!» — Я выполнил свою роль, но ты не наградил меня; или же: «Я сделал для тебя дело, а ты не сдержал слова!»

14. «Ты говоришь одними устами, но не сердцем!» — Ты намерен обмануть меня; ты не собираешься поступать, как говоришь.

15. «Теперь говорит твое сердце!» — Теперь ты говоришь, как думаешь.

16. «Ты держишь меня во мраке». — Ты желаешь обмануть меня; ты прячешь свои намерения; ты держишь меня в неведении.

17. «Ты лишил меня слуха». — Ты держал это от меня в тайне; ты не хотел, чтоб я знал это.

18. «Теперь я тебе верю!» — Хорошо! Договорились! Да будет так!

19. «Твои слова вошли в мое сердце!» — Я согласен; я доволен тем, что ты сказал.

20. «Ты молвил доброе слово!» — Я доволен, рад тому, что ты сказал.

21. «Ты сказал правду!» — Я удовлетворен твоими словами.

22. «Поющие птицы». — Выдумщики; болтуны; лжецы.

23. «Не слушай пения птиц, пролетающих мимо!» — Не верь тому, что говорят случайные люди.

24. «Что за птица напела эту песню?» — Кто рассказал эту сказку, эту ложь?

25. (Вождю) «Слыхал ли ты новость?» — Уведомили ли тебя официально?

26. «Я ничего не слыхал». — У меня нет официальных известий.

27. «Разжечь костер Совета в таком-то месте». — Назначить место, где будет слушаться дело всего племени; установить там органы власти.

28. «Перенести костер Совета в другое место». — Установить другое место для органов власти.

29. «Костер Совета был потушен». — Враг пролил кровь на месте Совета, которая загасила пламя; место это осквернено.

30. «Не гляди в другую сторону!» — Не склоняйся к союзу с той стороной; не объединяйся с ними.

31. «Погляди в нашу сторону!» — Присоединяйся к нам, к нашей стороне.

32. «У меня нет места, чтобы расстелить одеяло!» — Меня сильно теснят отовсюду.

33. «Не иметь места даже для привала». — Быть зажатым в малом пространстве; не иметь в достатке пастбищ или охотничьих угодий.

34. «Я спрячу тебя под свое крыло» (то есть под мышку). — Я защищу тебя от всех бед! Ты будешь в безопасности, никто не тронет тебя.

35. «Не позволяйте тропе войны зарастать травой!» — Ведите войну в полную силу!

36. «Никогда не давайте зарастать этой тропе войны!» — Постоянно воюйте с племенем, к которому ведет эта тропа; никогда не заключайте с ними мира!

37. «Расчистить тропу от одного племени к другому, удалив бревна, ветви и заросли с дороги». — Пригласить племя, к которому ведет эта тропа, для дружеской встречи; подготовить дружественные отношения с ним.

38. «Тропа к этому племени снова расчищена!» — Мы снова в дружеских отношениях; по тропе вновь можно путешествовать безопасно.

39. «В том направлении я слышу вздохи и плач!» — Я думаю, что вождь соседнего племени умер.

40. «Я извлекаю колючки из твоих ступней и ног, умащиваю жиром застывшие члены и отираю пот со лба!» — Я даю тебе возможность отдохнуть после долгого пути, дабы тебе было хорошо во время визита к нам.

41. «Я утираю слезы с твоих глаз, очищаю уши и возвращаю сердце, что от боли сгибало тебя, в нормальное положение!» — Я горюю вместе с тобой, соболезную; развей печаль! Приготовься для дел! (Это говорится во время соболезнования племени в связи с утратой вождя.)

42. «Я нашел источник твоего горя». — Я видел могилу (усопшего вождя).

43. «Я прикрыл то место свежей землею; я нагреб сверху листьев и посадил поверх деревья!» — Буквально это означает: «Я скрыл могилу с твоих глаз», а фигурально: «Теперь ты должен снова приободриться!»

44. «Я поднимаю тебя с этого места и опускаю в своем доме». — Я приглашаю тебя сняться с этого места и прийти жить со мною.

45. «Я слишком тяжел, чтобы подняться сразу!» — У меня слишком много пожитков (кукурузы, овощей и др.).

46. «Я останусь здесь еще на одну ночь». — Я проведу в этом месте еще один год.

47. «Мы заключили мир, который продлится, пока солнце сияет и реки текут!» — Мир, заключенный нами, продлится до конца света или до скончания времен.

48. «Похоронить боевой топор под корнями дерева». — Убрать его с глаз долой.

49. «Похоронить глубоко в земле (нанесенную обиду)». — Предать ее забвению.

РЕЧЬ ВОЖДЯ КРАСНАЯ КУРТКА (Сагоеваты)

Друг и брат! В том, что мы встретились сегодня, видна воля Великого Духа. Все подвластно ему, и для Совета он дарует нам ясный день. Свернув мантию, он позволяет сверкающему диску воссиять над нами. Глаза наши открылись, и мы обрели зоркость. Уши наши отверзлись, и мы смогли хорошо различить слова, что ты произнес. За все эти блага мы благодарны Великому Духу, и только ему.

Брат! Костер этого Совета был разожжен тобою. В этот раз сошлись мы вместе по твоей просьбе. С усердием внимали мы всему, что ты произнес. Ты просил нас говорить свободно. Это очень радостно нам, ибо мы считаем, что встали в полный рост перед тобою и сможем высказать все, что думаем. Все выслушали твой голос и обращаются к тебе, как один человек. Разум наш образует единство.

Брат! Ты говоришь, что речь твоя требует ответа, и ждешь его прежде, чем покинуть эти места. Справедливо, чтобы ответ был дан, ибо ты находишься вдали от дома и мы не хотим задерживать тебя. Но сначала оглянемся немного назад и расскажем тебе, о чем поведали нам наши отцы и о чем слыхали мы от белых людей.

Брат! Слушай же, что мы скажем. Было некогда время, когда наши предки владели этим великим островом. Их владения простирались от восхода до заката солнца. Великий Дух создал все это для блага индейцев. Он сотворил медведя, бизона и оленя и других зверей им в пропитание. Он сотворил медведя и лося, и шкуры их послужили нам одеждой. Он расселил дичь по всей стране и научил нас, как добывать ее. Он позволил земле родить кукурузу нам в пищу. Все это он создал для своих краснокожих детей, во имя любви к ним. И когда у нас возникали споры из-за охотничьих угодий, обычно мы решали их без большого кровопролития.

Но для нас настали черные дни. Ваши предки переплыли большую воду и высадились на этом острове. Число их было невелико. Они нашли здесь друзей, а не врагов. Они поведали нам, что бросили свою страну из страха перед жестокими людьми и прибыли сюда, чтобы свободно соблюдать свою веру. И они попросили для себя лишь малого надела земли. Мы сжалились над ними, исполнили их просьбу, и они заняли место среди нас. Мы принесли им кукурузы и мяса. В ответ они дали нам яду.

Теперь белые люди узнали нашу страну, брат. Весть разнеслась, и еще больше белых людей пришло к нам. Но мы не боялись их и приняли как друзей. Они называли нас братьями; мы поверили им и подарили обширный надел земли; а спустя время число их сильно возросло. Они потребовали еще больше земли. Они потребовали всю нашу страну. Глаза наши открылись, а ум пребывал в тревоге. Начались войны. Индейцев нанимали сражаться с индейцами, и множество наших людей погибло. Белые завезли к нам также крепкие напитки — те были сильны и могучи, и истребили тысячи людей.

Брат! Некогда наши владения были велики, а ваши — очень малы. Ныне вы стали великим народом, а у нас едва хватает места, чтобы постелить одеяло. Вы захватили нашу страну и не удовлетворились этим. Теперь вы хотите навязать нам и свою веру.

Брат! Слушай же дальше. Ты говоришь, что послан наставить нас относительно того, как почитать Великого Духа соответственно его замыслам, и что, если мы не примем веру, которой учат белые люди, в будущем нас ждут несчастья. Ты говоришь, будто правда на вашей стороне, а мы сбились с истинного пути. Но откуда нам ведомо, где правда? Мы знаем, что ваша вера изложена в книге. Если она предназначена для нас так же, как и для вас, отчего Великий Дух не послал ее нам? И не только нам. Отчего не подарил он нашим предкам знание об этой книге и средства для ее верного понимания? Мы знаем лишь то, что вы рассказываете о ней. Как узнать нам, чему верить? Ведь белые люди столько раз обманывали нас!

Брат! Ты говоришь, что есть только один путь почитать Великого Духа и служить ему. Если есть только одна вера, отчего вы, белые люди, так различны в своих суждениях о ней? Отчего нет у вас согласия — ведь каждый способен прочесть священную книгу?

Брат! Мы не можем понять этого. Нам говорили, будто ваша вера была дарована вашим прадедам и передавалась от отца к сыну. У нас тоже есть вера, которая была дарована нашим предкам и перешла к нам, их детям. Посредством ее мы совершаем поклонение. Она учит нас быть благодарными за все милости, полученные нами, любить друг друга и быть едиными. Мы никогда не ссоримся из-за веры.

Брат! Великий Дух сотворил всех нас. Но он создал большие различия между белыми и краснокожими детьми. Он даровал нам иной цвет лица и иные обычаи. Вам он открыл знание многих искусств, нам же не раскрыл на них глаз, и нам ведомо, что так оно и есть. И если он создал столь великие различия между нами во всем остальном, отчего не заключить, что он даровал нам иную веру, в соответствии с нашим разумением? Великий Дух во всем прав. Он знает, как сделать лучше для своих детей, — и мы удовлетворены.

Брат! Мы не желаем сокрушить вашу веру или отнять ее у вас. Мы хотим лишь остаться при своей.

Брат! Ты говоришь, что пришел не затем, чтобы отобрать у нас землю или деньги, но для того, чтобы просветить наш разум. Я не стану рассказывать тебе о том, что бывал на ваших собраниях и видел, как ты собираешь плату с пришедших. Не знаю, на что идут эти деньги — возможно, для вашего священника; но если мы примем твой образ мыслей — как знать, ты, быть может, потребуешь денег и у нас?

Брат! Нам говорят, будто ты проповедовал среди белых людей, живущих в этих местах. Эти жители — наши соседи; мы хорошо их знаем. И мы хотим подождать немного и посмотреть, чему научила их твоя проповедь. Если мы увидим, что она привела их к добру и сделала честными и не столь падкими на обман индейцев, — тогда мы вновь задумаемся над тем, что ты сказал.

Брат! Теперь ты выслушал наш ответ на свою речь, и это все, что можем мы сейчас сказать. На прощанье мы подойдем к тебе и возьмемся за руки, в надежде на то, что Великий Дух сохранит тебя в дороге и возвратит невредимым к твоим друзьям.

1805

РЕЧЬ ВОЖДЯ ТЕКУМСЕ

Чтобы держать Совет, вы, белые, строите дома; индейцы сходятся под открытым небом. Я — из племени шауни. Предки мои были воинами. Их сын тоже воин. Им я обязан только жизнью. От племени я не взял ничего. Я сам сделал себя тем, что я есть. И хотел бы сделать народ краснокожих столь же великим, как мои мысли, когда уносятся они к Великому Духу, что правит над всеми. Тогда я не пришел бы к губернатору Гаррисону просить о расторжении договора. Я бы сказал ему: «Брат, ты волен беспрепятственно вернуться к себе на родину».

Внутренний дух мой, общаясь с прошлым, говорит, что когда-то, и еще весьма недавно, на этом континенте не было белых; что принадлежал он тогда Великому Духу, сотворившему его для того, чтоб индейцы хранили свои владения, свободно бродили, наслаждались его плодами и населяли себе подобными, некогда счастливыми, а ныне обездоленными по милости белых людей, вечно ненасытных притеснителей.

Ты хочешь предотвратить единение индейцев; мы желаем объединиться и смотреть на свои земли как на общее достояние. Ты же отводишь племя за племенем в сторонку, убеждая не участвовать в общем деле… Разделяя индейские племена, каждому раздавая обещания, ты хочешь заставить их сражаться друг с другом. В этом деле ты никогда не встречал поддержки среди индейцев. Ты постоянно вытеснял краснокожих и в конце концов загонишь их в огромное озеро, где они не смогут ни жить, ни содержать себя.

С той поры как я прибыл на Типпеканоnote 177, мы решили сравнять все различия, отозвав всех местных вождей, от которых идет зло. Это они продают земли американцам. Брат, продажа земли и товары, полученные за нее, — дело рук всего лишь немногих… В будущем мы намерены наказывать тех, кто станет продавать земли американцам. Если вы по-прежнему будете скупать их, между племенами разразится война, и я не знаю, куда в конце концов заведет это белых людей. Брат, я надеюсь, что ты сжалишься над краснокожими и сделаешь, как я прошу. Если же ты не откажешься от наших земель и переступишь границу нашего нынешнего поселения, последствия будут тяжелыми; нас постигнет большая беда.

Единственный способ прекратить зло состоит в единении всех краснокожих, во имя общего и равного права на земли, как то было вначале и должно быть ныне. Ибо земля никогда не делилась на части, а принадлежала всем. Ни одно племя не имеет права продажи, пусть и соседу, а тем более чужаку… Продать страну! Отчего же не воздух, не Великое море, отчего же не весь мир? Разве не создал все это Великий Дух для своих детей?

Как можно нам доверяться белому человеку?

Когда Иисус Христос явился на землю, вы убили Его и распяли на Кресте. Вы думали, что Он умрет, и ошиблись. Есть среди вас шейкерыnote 178 — но вы смеетесь над ними и презираете их веру.

Все, о чем я говорил тебе, — истина. Ее внушил мне Великий Дух.

1810

Note1

… родственные нашему обыкновенному дубу… — На территории США произрастает 58 видов дубов. В романе речь скорее всего идет о малорослом болотном дубе (Guercus palustns).

Note2

Фут — англо-американская мера длины, равная 12 дюймам, или 30, 48 см.

Note3

Акр — англо-американская мера площади, равная 0, 4 га.

Note4

Вигвам — жилище североамериканских индейцев; строился следующим образом: по кругу (овалу) в землю втыкались гибкие стволы молодых деревьев, а их верхушки сгибались в свод. Остов вигвама покрывали ветками, корой или циновками.

Note5

… «Бурдон», что значит «Трутень»… — Французское слово «bourdon» соответствует русскому слову «шершень»; в романе автор неверно переводит его английским «drone» («трутень»).

Note6

Каноэ — легкий индейский челнок; остов суденышка собирался из обрубленных веток, после чего его обтягивали березовой корой, отдельные полоски которой сшивали древесными волокнами.

Note7

Мокасины — мягкая замшевая обувь североамериканских индейцев, часто украшавшаяся бисером или иголками дикобраза.

Note8

Топовый сигнал — фонарь, зажигаемый на топе, верхушке составной мачты корабля.

Note9

Бардольф — персонаж исторических хроник В. Шекспира «Король Генрих IV», «Король Генрих V», а также комедии «Виндзорские кумушки», слуга и собутыльник Джона Фальстафа; в одной из пьес дается и его характеристика: «красноносый негодяй Бардольф» («Король Генрих IV», часть 2, акт II, сцена 1). Таким образом, красный нос пьяницы автор сравнивает с корабельным фонарем.

Note10

Новая Англия — район на крайнем северо-востоке США, прежде всего освоенный переселенцами с Британских островов и включающий шесть штатов: Массачусетс, Мэн, Нью-Гемпшир, Коннектикут, Род-Айленд и Вермонт.

Note11

Потаватоми — индейская народность, относившаяся к центрально-алгонкинской группе. Согласно устной индейской традиции, потаватоми примерно в конце XVI — начале XVII века отделились от «материнского» племени оджибвеев.

Note12

… включая штат Мичиган… — Во время описываемых в романе событий Мичиган был не штатом, а территорией с центром в Детройте (до 1805 года — Северо-Западной территорией); конституция штата была принята в 1835 году, а полноправным штатом Мичиган стал только в 1837 году.

Note13

Оджибвеи — один из наиболее многочисленных народов Северной Америки. Их древняя прародина находилась к северу от озер Верхнего и Гурон. По языку принадлежали к алгонкинским народам. Основное занятие до контактов с белыми — рыболовство. Название этнической общности связано с родом Оджибве (Журавля), обитавшим возле протоки, соединявшей озера Верхнее и Гурон. От оджибвеев, как от общего «материнского племени», отделились, согласно устной индейской традиции, потаватоми, оттава, иллинойсы, Майами и кри. К началу XIX века распались на четыре территориально-племенных подразделения: 1) степные оджибвеи, 2) северные оджибвеи, или сольто, 3) юго-восточные оджибвеи и 4) юго-западные оджибвеи, за которыми в этнографической литературе закрепилось название чиппева (европейское искажение термина «оджибве»).

Note14

Это название, по-французски означающее «Горелый лес», подверглось самым нелепым искажениям в устах «лингвистов» с Запада, которые переиначили название острова близ Детройта из Bois Blanc в Боболо.

Note15

Eau-de-vie (фр.) — водка (в буквальном переводе: «вода жизни»).

Note16

Гаронна — река на юго-западе Франции, впадающая в Атлантический океан.

Note17

Дюйм — англо-американская мера длины, равная 2, 54 см.

Note18

Берр Аарон (1756 — 1833) — американский политический деятель из штата Нью-Джерси. Активный участник американской революции, позднее занимавший ряд высших судебных и административных должностей (в частности, в 1801 — 1805 годах был вице-президентом США). Впоследствии, в ходе соперничества за власть двух ведущих партий, Берр на дуэли убил своего политического противника А. Гамильтона. Еще позже при неясных обстоятельствах был обвинен в государственной измене и, хотя и оправдан судом, вынужден был покинуть политическую арену.

Note19

Сент-Джеймс — королевская резиденция в Лондоне; дворец построен при короле Генрихе VIII в 1532 году; был официальной резиденцией Тюдоров в 1532 — 1603 годах, при Генрихе VIII, Эдуарде VI, Марии и Елизавете I; здание сильно пострадало от пожара 1809 года, но впоследствии было реставрировано.

Note20

Род — англо-американская мера длины, равная 5, 5 ярда, или 5, 03 м.

Note21

Фунт — англо-американская мера веса, равная 453, 6 грамма.

Note22

… «янки»… не что иное, как… «янгиз»… — В Оксфордском словаре английского языка происхождение слова «янки» указано как «неустановленное». Появилось оно в конце XVII века, и тогда им обозначали уроженца или жителя Новой Англии; позднее этим словом стали обозначать жителей всех северных штатов вообще, хотя в Европе под ним почти сразу стали понимать всех белых американцев. Относительно происхождения слова выдвинуто три наиболее вероятных версии: 1) слово заимствовано из языка индейцев чироков, где «eankke» обозначает труса или раба. Именно это словечко будто бы употребляли жители Виргинии по отношению к обитателям Новой Англии, которые не участвовали в войне с чироками (так, скажем, считал британский офицер Томас Энбери, участник Войны за независимость и автор книги «Мои путешествия»); 2) Уильям Гордон в своей «Истории Американской войны» утверждал, что «янки» было излюбленным словечком некоего фермера из Массачусетса Джонатана Хастингса, у которого оно означало «превосходный», «отличный»; 3) наконец, в словаре объясняется, что слово «Yankees», или «Yengees», — искаженное индейцами слово «English» (во мн. числе — «англичане»).

Note23

Некоторое время спустя после того, как это было написано, автор узнал, что он не первый предположил подобное происхождение слова «янки». Мы пришли к этому заключению совершенно самостоятельно и давно опубликовали его; но более чем вероятно, что такое решение напрашивалось само собой и могло прийти в голову нескольким людям, занятым этим долго дискутируемым вопросом.

Note24

Сент-Джозеф — река, которая, сливаясь с Сент-Мэрис, образует реку.

Note25

Квадратный фут — англо-американская мера площади, равная 929 кв. см, или 0, 09 кв. м.

Note26

Скальп (англ) — кожа на черепе. Снятие скальпа, по свидетельствам очевидцев, происходило следующим образом: левой рукой индеец хватал пучок волос вокруг макушки и в то же время правой делал кольцевой надрез кожи в этом месте. С головы снимали кусок кожи размером с ладонь, захватывая, таким образом, то место, где волосы расходятся в стороны (чтобы с одной головы нельзя было снять несколько скальпов). Интересно, что европейские френологи именно в этом месте располагают центр чувства собственного достоинства. Вопреки распространенному мнению, скальпы вовсе не являлись символом мужества. В определенных случаях скальпы разрешалось снимать и женщинам Многие индейские племена вообще не знали этого кровавого обычая.

Note27

Томагавк — оружие североамериканских индейцев; первоначально так называлась изогнутая деревянная палица с шарообразным навершием, однако впоследствии название перешло на завозившиеся европейцами железные топорики, которые насаживались на длинные рукоятки.

Note28

Макино — современный город Макино-Сити на берегу пролива МакиноАйленд, соединяющего озеро Мичиган с озером Гурон.

Note29

Брут по-прежнему «достойный человек»… — неполная цитата из трагедии Вильяма Шекспира «Юлий Цезарь»: «А Брут весьма достойный человек» (речь Марка Антония; акт III, сцена 2; перев. Мих. Зенкевича).

Note30

«Таймс» — крупнейшая английская ежедневная газета консервативного направления, основанная в 1785 году.

Note31

«Куортерли ревъю» — ежеквартальный лондонский литературно-политический журнал, основанный в 1809 году.

Note32

Происходящее в Мексике… — Речь идет о войне США и Мексики в 1846 — 1848 годах, в результате поражения в которой мексиканцы потеряли чуть ли не половину своей территории.

Note33

Вампумы — ожерелья, пояса и другие украшения из раковин и бус.

Note34

Султ Никола (1769 — 1851) — один из наиболее знаменитых наполеоновских маршалов, сыгравший выдающуюся роль в битве под Аустерлицем и в Испанской кампании; после падения Наполеона занимал посты министра иностранных дел и военного министра в правительстве короля Луи-Филиппа.

Note35

Красные мундиры — цвет формы британской армии.

Note36

Виннебаго — индейский народ, относящийся к группе сиу.

Note37

Король Георг. — В 1812 году формально британским королем оставался тронувшийся умом Георг III; с 1810 года полномочия монарха исполнял его сын Георг, ставший в 1820 году, после смерти отца, королем Георгом IV.

Note38

Скво (общеиндейское) — женщина, жена.

Note39

Траппер — буквально: «охотник, ставящий капканы»; общее обозначение охотника на пушных зверей, хотя совсем не обязательно они должны были ограничиваться только ловушками; обычно трапперы охотились в одиночку или малыми группками.

Note40

Мастиф — старинная английская порода догообразных собак; использовалась для охоты на крупного зверя, для охраны стад и собачьих боев.

Note41

По-английски «Hive» — улей. (Примеч. перев.)

Note42

Залив. — Имеется в виду залив Мэн.

Note43

… «вливают вино молодое в мехи ветхие»… — Евангелие от Матфея, гл. 9, ст. 17.

Note44

Кварта — англо-американская мера жидкостей; в США кварта равнялась четверти галлона, или 0, 946 л.

Note45

… выдавали его саксонскую кровь. — Саксы — одно из германских племен; вместе с другими союзными германскими племенами (англы, юты, фризы) в середине V века н. э. начали завоевание Англии, которое успешно завершили примерно полтора столетия спустя.

Note46

Камень Бларни — знаменитый «камень красноречия» в стене башни одноименного замка близ города Корк на юге Ирландии; существует поверье: поцеловавший этот камень, находящийся на тридцатиметровой высоте, обретает красноречие, сравнимое с аналогичным даром средневекового владельца этого замка, елизаветинского вельможи Кормака Макдермота Маккарти, лорда Бларни. Королева Елизавета увековечила своего придворного, умевшего пространно и красиво говорить, пересыпая свои слова лестью, и при этом затуманивать мозги собеседника, введя в английский язык глагол «бларни» (blarney), который можно перевести как «зубы заговаривать».

Note47

Форт-Дирборн был заложен 17 августа 1803 года капитаном армии США Джоном Уистлером. В 1812 году, после перехода в руки англичан, был разрушен последними и восстановлен в 1816 году.

Note48

Галлон — англо-американская мера жидкости; в США галлон составляет 3, 785 л.

Note49

Пинта — англо-американская мера жидкости; равняется восьмой части галлона, или половине пинты; в США эквивалентна 0, 47 л.

Note50

… с сестрой… — В романе автор употребляет слово «sister» («сестра») как сокращение от «sister-in-law» («невестка», то есть «жена брата»).

Note51

Дикий рис (или канадский рис) — цицания водяная (Zizania aquatica).

Note52

Планшир — здесь: продольное крепление корпуса шлюпки.

Note53

Великий знаток нашей души… — Автор имеет в виду Вильяма Шекспира.

Note54

Ломбардия — историческая область в Северной Италии; со второй половины XTV века стала подпадать под власть венецианцев; Верона добровольно приняла венецианское правление в 1405 году и до 1796 года включительно входила в состав Венецианской республики.

Note55

Ярд — англо-американская мера длины; равен трем футам, или 91, 44 см.

Note56

Оккупация Алжира. — Речь идет о захвате Алжира французскими колониальными войсками. Операции были начаты в 1830 году захватом столицы страны; формальным поводом для этого акта послужило оскорбление французского консула, оккупация страны совершилась в несколько этапов; к моменту написания романа завершились два из них. оккупация большей части побережья и взятие Константины (1837) и подавление антиколониального восстания под руководством Абд эль-Кадера (1844).

Note57

Оккупация Таити. — В 1842 году капитан французского фрегата Абель Дюпти-Туар добился у таитянской королевы Помаре права на основание французского поселения, ловко обойдя добивавшегося такой же привилегии английского миссионера Джорджа Притчарда. В следующем году французам удалось заключить с королевой договор, передающий Таити под протекторат Франции.

Note58

Нападение на Кантон. — Речь идет о событиях так называемой Первой опиумной войны (1839 — 1842). летом 1840 года английские войска блокировали крупнейший порт Южного Китая Кантон (Гуанчжоу), а в январе 1841 года захватили ряд фортов на подступах к городу.

Note59

Нападение на Веракрус. — Речь идет об одном из эпизодов американо-мексиканской войны 1846 — 1848 годов: американские войска под командованием генерала Уинфилда Скотта окружили город в марте 1847 года и после недолгой осады взяли этот южно-мексиканский город-порт в апреле того же года.

Note60

Сан Хуан де-Улуа — крепость возле Веракруса, которую американские войска заняли 27 марта 1847 года.

Note61

Гаритас. — Здесь имеются в виду стражники. Основное значение испанского слова «garita» — «сторожевая будка»; в Мексике это слово означало «вход в город», «городские ворота».

Note62

Маниту — в исконном индейском понимании: сверхъестественные силы или существа, выполнявшие роль личного духа-покровителя. Согласно верованиям индейцев, в маниту воплощались неизвестные силы и свойства действительности; одновременно маниту понимались как магическая власть, невидимая сила или причина, которой могут обладать люди, животные и отдельные предметы неживой природы. Автор передает в романе концепцию миссионеров различных конфессий, согласно которой Маниту, или Великий Дух, просто-напросто являлся как бы ипостасью христианского Бога.

Note63

Отец Мэтью — Теобальд Мэтью (1790 — 1856), ирландский проповедник, сторонник трезвого образа жизни; его проповедническая деятельность началась в Ирландии в 1838 году; в 1849 — 1851 годах вел активную пропагандистскую кампанию в США, в результате которой, по его словам, свыше 600 тысяч человек бросили пить. Под влиянием идей Мэтью в США был создан Американский католический союз полной абстиненции.

Note64

… от тевтонских предков. — Тевтоны — одно из древних германских племен, славившееся своей воинственностью; из полузабытья это племенное название вновь появилось во время немецкого завоевания Прибалтики — по древнему племени был назван духовно-рыцарский Тевтонский орден. Позднее охотно называли себя «тевтонами» кичливые прусские военные, так что племенной этноним стал еще и символом прусского «Натиска на Восток» («Drang nach Osten»).

Note65

Лига — англо-американская мера длины; сухопутная лига, называемая также уставной и статутной, равна трем милям, или 4, 83 км.

Note66

Анаконда (Eunectes murinus) — гигантский водяной удав, обитающий в тропических областях Южной Америки; считается самой крупной змеей: экземпляр, пойманный в начале 50-х годов участниками специальной экспедиции, насчитывал 11, 2 м в длину.

Note67

Плимутская скала (Плимут-Рок) — место высадки первых британских переселенцев в Америку в декабре 1620 года, близ современного города Плимута (штат Массачусетс). Позднее здесь была разбита площадь Столба Свободы, на которой, в частности, выступали с яркими речами революционные агитаторы (что и дало автору повод сравнить это место с известным камнем Бларни — см. примеч. 4 к гл. IV). В 1774 году Плимутская скала стала для американцев подлинным символом свободы.

Note68

Йомены — в средневековой Англии: зажиточные или среднего достатка крестьяне; в понятиях Нового времени: мелкие землевладельцы, фермеры средней руки.

Note69

Сквайр (англ.) — помещик.

Note70

Джон Булль — прозвище типичного англичанина.

Note71

Дядюшка Сэм — прозвище американцев; возникло как шутливая расшифровка аббревиатуры U. S. (Юнайтед Стейтс — Соединенные Штаты); имя Сэм (Сэмюель) получило широкое распространение не в Англии, а в Шотландии и США.

Note72

Методисты — приверженцы одного из направлений в протестантизме, отделившиеся от Англиканской церкви. Своей целью методисты считают последовательное, методичное (отсюда и название направления) соблюдение предписаний христианской религии. Методисты характеризуются крайней суровостью моральных принципов. Основоположниками методизма, возникшего в 20-е годы XVIII века, являются братья Джон и Чарльз Уэсли.

Note73

Филистимляне — несемитский народ неизвестного происхождения; по Библии — выходцы с острова Крит. Они основали на средиземноморском побережье союз городов-государств, серьезно угрожавший существованию израильских племен, что вынудило последних объединиться. Решительное поражение филистимлянам нанес царь Давид (о чем рассказывается в Библии, во Второй книге Царств), хотя и позднее израильские или иудейские цари принуждены были вести войны с этим народом. В конце VIII века до н. э. филистимляне были покорены ассирийцами.

Note74

Дитя семени Авраамова. — Согласно Библии, Авраам является прародителем еврейского народа.

Note75

Бешеный Энтони — Энтони Уэйн (1745 — 1796), британский офицер, перешедший на службу в армию США и ставший одним из видных политических деятелей и ведущих военачальников молодой Республики. В 1792 году федеральное правительство назначило его командиром Западной армии, призванной отразить вторжение индейских племен на северо-западные территории страны. Армия в составе около 3000 человек выступила в поход 30 апреля 1793 года и после 400-мильного перехода начала успешные боевые действия. 20 августа 1794 года с третью своих сил он встретил индейское воинство в количестве 2000 человек возле Фолен-Тимберс (близ современного Толидо, штат Огайо), обратил индейцев в бегство и преследовал их до британского форта Майами, который и был взят американской армией. Впоследствии Уэйн вел с индейцами переговоры о мире, закончившиеся подписанием 3 августа 1795 года пятнадцатилетнего перемирия в Форт-Гринвиле (штат Огайо).

Note76

Орден Золотого Руна учрежден в 1429 году в Брюгге герцогом Бургундским Филиппом Добрым; впоследствии перешел к австрийскому правящему дому, а при короле Карле V — к испанскому; был высшим дворянским отличием в Испании и Австрии; состоял из золотого изображения барана, подвешенного на золотом ожерелье или на крестообразно повязанной широкой красной ленте.

Note77

Орден Святого Духа — французский духовно-рыцарский орден, основанный в 1578 году Генрихом III. Членами ордена могли быть только сто человек одновременно: 87 рыцарей, 9 священнослужителей-командоров и 4 высших офицера. В орден принимались исключительно католики. Члены ордена носили массивное ожерелье, представлявшее собой комбинацию растительного орнамента и латинской буквы «Н» (начальная буква имени Генрих) в обрамлении языков пламени. К ожерелью крепился знак ордена — золотой восьмиконечный крест, с покрытием из белой и зеленой эмали, обрамленный цветками лилии.

Note78

Пересекая озеро Эри несколько месяцев назад, автор за двадцать четыре часа насчитал не менее шестидесяти трех судов — встречных, попутных и замеченных на горизонте. Он помнит, что в первое десятилетие нашего века одинокий парус вдали вызывал интерес и острое любопытство. Чтобы понять, как разительна перемена, ее надо видеть собственными глазами.

Note79

Тотем — священный знак рода, изображение животного, считавшегося у североамериканских индейцев основателем и покровителем рода.

Note80

Иезуиты — члены воинствующего католического ордена, бывшего одним из главных орудий папства в борьбе с прогрессивными силами общества. Орден основан Игнатием Лойолой в 1534 году и в течение XVI — XVII веков был важнейшим инструментом католической контрреформации. Руководствуясь положением «цель оправдывает средства», иезуиты в интересах католической реакции широко применяли тайные убийства, обман, шпионаж, вмешивались во внутренние дела отдельных государств, что вызвало всеобщую ненависть к ним. В новейшее время как политическая, так и церковная роль ордена сведены к минимуму.

Note81

Во времена крестовых походов крест был общепринятой эмблемой. Все замки и храмы были украшены этим трогательным напоминанием о происхождении христианства, прекрасным памятником цене, заплаченной за спасение человечества. В проемах для окон водружали крест, отсюда и французский термин «круазе». Так же строились и двери — стоило вынуть панели, как оставались несколько крестов. Последний обычай стал повсеместным, и посейчас вы найдете кресты или крест во всех старых дверях, выложенных панелями, даже в самых скромных жилищах пуритан и квакеров. Невежество сохранило эмблему в тот самый час, когда эти «святые», преисполненные благочестия и ниспровергательства, сбрасывают сутаны и рясы, упраздняют церковную музыку и коленопреклонения — заодно со всем остальным, что, по извращенному людскому хитроумию, может быть сочтено, хоть самым отдаленным образом, помехой простой человеческой вере. Забавно видеть, как эти бесхитростные вещественные свидетельства распятия пробираются в самые спальни и так называемые «комоды» «святых» без страха и упрека в то самое время, когда они поднимают не только голоса, но и руки на крест, находящийся на месте, наиболее подобающем — на вершине церковной колокольни — «как палец, безмолвно указующий на небеса», — чтобы водрузить на его место, выражаясь простым языком, петуха!

Note82

«Берегись, если тронешь меня» (фр.)\ «Не тронь меня!» (лат.) (Примеч. перев.)

Note83

Сент-Клер Артур (1736 — 1818) — американский генерал; сначала служил в британской колониальной армии, но потом купил поместье в Пенсильвании и в самом начале Войны за независимость перешел на сторону американцев, выиграл несколько сражений и был произведен в генерал-майоры. В 1791 году федеральное правительство поставило его во главе маленькой армии, направленной против индейцев Майами; войска Сент-Клера были застигнуты врасплох и с позором бежали; генерала от ответственности за поражение освободили, но с должности командующего он был снят.

Note84

Ирокезы — так французы в XVI веке назвали объединение 5 родственных индейских племен — от алгонкинского «ироку» («настоящие гадюки»), как называли племена этого союза алгонкины с берегов реки Святого Лаврентия, страдавшие от постоянных набегов ирокезских отрядов; самоназвание — ходеносони («Люди длинного дома»). К началу XVIII века сильно перемешались с окрестными племенами и представляли собой сложный этнический конгломерат.

Note85

Чироки («пещерные люди» на языке индейцев чокто) — индейский народ ирокезской группы; в XVII веке населяли верховья реки Огайо, потом были вытеснены оттуда и широко расселились по всему юго-востоку США А. Их численность в начале XVIII века оценивается в 20 тыс. человек; современная численность — 60 тысяч в штате Оклахома и 6 тысяч в одной из резерваций Северной Каролины.

Note86

Исаак — второй еврейский патриарх, единственный сын Авраама и его жены Сарры; о нем рассказывается в Книге Бытия, первой книге Библии.

Note87

Иаков — сын Исаака и Ревекки, третий библейский патриарх, праотец израильтян; рассказу об Иакове посвящена значительная часть Книги Бытия.

Note88

… из Шести Наций? — Автор имеет в виду Лигу (или Конфедерацию) ирокезских племен, существовавшую с конца XVI по конец XVIII века. Сначала в Лигу входили племена онондага, кайюга, мохавки, онейда и сенека, позднее — присоединились еще 6 племен, в том числе сиуязычные тутело и алгонкиноязычные делавары.

Note89

… после Революции… — Речь идет об Американской революции 1775 — 1783 годов.

Note90

Сауки — индейское племя центральной алгонкинской группы.

Note91

Фоксы — алгонкинское полуоседлое племя, обитавшее в XVIII веке к югозападу от реки Миссури; отличались чрезвычайной воинственностью, постоянно воевали с соседними племенами, а в англо-французских вооруженных столкновениях всегда принимали сторону англичан. Название «фоксы» («лисы») дано европейцами; самоназвание племени — мискоки («народ Красной земли»); с 1832 года находятся в резервации; современная численность — около 500 человек.

Note92

Быт. , гл. 49, ст. 14 и 15.

Note93

Быт. , гл. 49, ст. 17.

Note94

Быт. , гл. 49, ст. 19.

Note95

Вениамин — младший сын патриарха Иакова. Потомки Вениамина образовали отдельное племя (колено). В благословении Иакова племя Вениамина обозначено как «хищный волк», что отражало воинственный характер этого племени.

Note96

Быт. , гл. 49, ст. 27.

Note97

Потерянные колена дома Израилева — субъект народной легенды об израэлитах, уведенных в плен ассирийцами. В 721 году до н. э. армия ассирийского царя Сарогона П напала на Северный Израиль, разорила страну и увела с собой свыше 27 тысяч местных жителей. Легенда, расходясь с исторической истиной, утверждает, что Северный Израиль был населен только десятью племенами, отделившимися после смерти царя Соломона от своих южных собратьев и образовавших собственное государство. Согласно легенде, десять упомянутых племен появлялись в мире в различных местах и в различные времена. Однако судьба «потерянных» племен скорее всего иная: они естественным путем ассимилировались в местах своего нового расселения с аборигенами или же сформировали изолированные еврейские общины, постепенно вымиравшие.

Note98

Земля обетованная — земля, дарованная богом Яхве израильтянам; тождественна с Ханааном — так называлась в библейские времена область на территории Сирии и Палестины: сирийское побережье и прилегающая к нему местность к западу от реки Иордан.

Note99

Иисус Навин — преемник Моисея в качестве вождя израильтян при завоевании земель в Ханаане; главное действующее лицо названной его именем отдельной книги Библии.

Note100

Аарон — сын Амрама и Иохавед; старший брат Моисея; евреи после изгнания считали его первым верховным жрецом.

Note101

Сражение под Аустерлицем — одно из самых крупных сражений эпохи наполеоновских войн. Произошло 2 декабря 1805 года под моравской деревушкой Славков (нем. — Аустерлиц), на Праценских высотах. В результате кровопролитной битвы французские войска разбили союзные русско-австрийские силы. Наполеон до самой смерти считал эту викторию самой ценной из своих побед.

Note102

Веллингтон — Артур Уэлсли, герцог Веллингтон (1769 — 1852), английский полководец и государственный деятель.

Note103

Палата общин — нижняя палата британского парламента.

Note104

Спикер — здесь: председатель палаты общин в Великобритании.

Note105

… по возвращении из Испании .. — В апреле 1808 года Артур Уэлсли был назначен в чине генерал-лейтенанта командиром дивизии, действовавшей против французских войск в Испании и Португалии; позднее стал главнокомандующим всех сил, сражавшихся с наполеоновской армией на Пиренейском полуострове, и оставался на этом посту до весны 1814 года; после падения Парижа вернулся в Англию, где ему была устроена триумфальная встреча, а от имени короля пожалован титул герцога.

Note106

Рио-Браво-дель-Нортэ — мексиканское название Рио-Гранде. Здесь речь идет о генерале Закари Тейлоре (1784 — 1850), командующем американскими войсками, сражавшимися в ходе Американо-мексиканской войны в долине Рио-Гранде; наиболее значительные победы под его руководством были одержаны 8 мая 1846 года при Пало-Альто, 9 мая 1846 года при Ресака-де-ла-Пальма, 18 мая 1846 года — взятие Матамороса, 24 сентября 1846 года — взятие Монтеррея и самая знаменитая из генеральских побед — 22 — 23 февраля 1847 года при Буэна-Виста. Позднее, в 1848 году, генерал Тейлор выиграл президентские выборы и 16 месяцев, до самой своей смерти, был президентом США.

Note107

Герой долины Мехико — генерал Уинфилд Скотт (1786 — 1866), главнокомандующий войсками США в Американо-мексиканской войне: после осады и взятия Веракруса в апреле 1847 года повел армию в глубь Мексики; в августе американские войска подошли к столице страны; на протяжении трех недель генерал Скотт нанес мексиканцам ряд чувствительных поражений: при Контрерасе, Чурубуско, Молино-дель-Рей и Чапультепеке; последняя победа открыла ему ворота столицы, и 14 сентября с отрядом всего в 6000 человек У. Скотт вступил в Мехико-Сити.

Note108

Кортес Эрнан (Фернандо; 1485 — 1547) — испанский конкистадор, завоеватель Мексики.

Note109

… «не узнавали их» более. — Ср.: «Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс, 102, ст. 16); или «… Так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его» (Иов, 7, ст. 9 — 10).

Note110

Корпус-Кристи — гавань в одноименном заливе, с давних пор использовавшаяся пиратами и контрабандистами; постоянного поселения там не было, пока в 1838 (или 1839) году Генри Лоуренс Кинней не основал небольшую факторию, ставшую вскоре неофициальной столицей Техаса. Сейчас Корпус-Кристи вырос в относительно крупный город с населением под 300 тыс. человек.

Note111

… сам Текумсе и даже брат его, Пророк. — Текумсе (или Текумта; 1768? 1813) — вождь индейцев племени шони (шауни), пытавшийся создать федерацию индейцев Среднего Запада, но потерпевший неудачу. Популярность среди соседних племен принесли ему красноречие и поразительный самоконтроль. Однако широкую известность Текумсе получил только в 1805 году, когда брат его, Тенскватава, по прозвищу Пророк, начал свои проповеди в городе Гринвилле (штат Огайо). В 1808 году братья переселились на Типпекано-Ривер (в современном штате Индиана), где вскоре возник «Город Пророка», откуда Текумсе стал руководить сопротивлением американским войскам. Позднее братья перебрались к британцам, в Верхнюю Канаду. Текумсе пытался поднять на борьбу с американцами племена, проживавшие к югу от Великих озер, но силы индейцев были разбиты отрядом генерала Уильяма Харрисона в сражении при Типпекано 7 ноября 1811 года. Тогда Текумсе перешел на сторону британцев. В 1812 году, после начала военных действий, он был произведен в чин бригадного генерала и старался привлечь как можно больше индейцев в британскую армию. Текумсе погиб в известной битве на Темзе (Верхняя Канада) 5 октября 1813 года. Пророк умер в 1834 году.

Note112

Шауни (американское произношение «шони») — алгонкинское племя, жившее первоначально в долине реки Огайо; их название в переводе означает «южные».

Note113

Вольные каменщики (франкмасоны, фр.) — участники религиозно-мистического движения, возникшего в европейских странах в XVIII веке. Целью движения было провозглашено нравственное самоусовершенствование людей, объединение их на началах братской любви. Объединялись в тайные организации — «ложи», членами которых были преимущественно люди, принадлежавшие к привилегированной аристократической или буржуазной верхушке общества.

Note114

Од Фелеушип (Odd Fellowship) — тайное общество братской взаимопомощи. Организация общества и возникновение его странного названия («Случайное братство», «Странное братство», «Свободное братство» — варианты перевода названия) не находят никакого освещения в исторических документах. Братство возникло в Великобритании в XVIII веке и некоторое время соперничало по числу членов и влиянию с масонскими ложами. В частности, членом братства был принц Джордж (будущий король Георг IV). В США филиал братства был основан в 1819 году, в 1842 году он получил самостоятельность. С 1845 года американское Од Фелеушип выработало свой собственный ритуал. В середине XX века членами братства в США было около 1, 5 млн. человек.

Note115

Коннектикут — штат на северо-востоке США, в Новой Англии.

Note116

Сиу — крупнейшая языковая семья коренных американцев, неоднородных по культуре, но сходных по физическому типу; включает в себя племена дакота, ассинибойнов, воронов и др.

Note117

Читатель не должен подозревать автора в преувеличениях. Невежеству и недомыслию сект и партий в период политического или религиозного ажиотажа нет предела. Автор слышал, как некий универсалист, отличавшийся скорее фанатизмом, чем ученостью, подтверждал свою доктрину, приводя в доказательство сорок шестой стих двадцать пятой главы Евангелия от Матфея, где он говорит, что злые «пойдут в муку вечную, а праведники — в жизнь вечную», и уверяя, что надо различать прилагательные и в первом случае читать «нескончаемую», хотя каждый студент знает, что в обоих случаях евангелист написал одно и то же слово, а именно «Aionion», что означает «пребывающий вечно».

Note118

Пс. 67, ст. 22.

Note119

Пьюзииты — сторонники пьюзиизма, наиболее близкого к католицизму направления «Высокой церкви» в Англии, основанного английским богословом Эдуардом Бувери Пьюзи (1800 — 1882); воспользовавшись реформами, в полной мере восстановившими гражданские права верующих-неангликан, пьюзииты обратились к средневековым концепциям католической Церкви, к творениям ее святых отцов, осуждая Реформацию и мировоззрение, основанное на свободе личности.

Note120

Кальвинист — сторонник кальвинизма, одного из основных направлений протестантства, основанного крупнейшим религиозным реформатором Жаном Кальвином (1509 — 1564). В эпоху первоначального накопления кальвинизм стал идеологией наиболее активной части буржуазии. В Англии и Шотландии известен под названием пуританства. Кальвинизм освящал и поддерживал личную инициативу, деловое предпринимательство, свободу деятельности, но одновременно терпимо относился к наживе и эксплуатации человека человеком.

Note121

Квакеры — одна из протестантских сект; основана в середине XVII века в Англии, но получила распространение также и в США.

Note122

Пуритане — сторонники кальвинизма в Англии и Шотландии в XVI — XVII веках. Недовольные проведенной в Великобритании церковной реформой, пуритане требовали уничтожения епископата, замены его выборными старейшинами (пресвитерами), удаления из церкви украшений, замены мессы проповедью, упрощения и уничтожения ряда отживших церковных обрядов, очищения церкви от остатков католичества. В миру пуритан отличали бесстрашие, упорство в достижении цели, религиозный фанатизм, уверенность в своей избранности. Пуританская этика восхваляла трудолюбие, расчетливость, скопидомство, поклонение богатству и презрение к нищим.

Note123

Социниты — сторонники ереси итальянского протестанта Лелия Социна (правильнее — Лелио Сочин; 1525 — 1562), отрицавшего божественные мистерии и божественное происхождение Иисуса Христа и разработавшего антитроичную доктрину (социнианство).

Note124

… это «Плимутская скала»… — Здесь Купер христианское вероучение, краеугольным камнем которого были проповеди Иисуса Христа, сравнивает с построением американского государства, рост которого начался с высадки первых переселенцев из Англии 26 декабря 1623 года на Плимутской скале (современный город Плимут в штате Массачусетс).

Note125

Даром (лат.). (Примеч. перев.)

Note126

Леверье Урбен-Жан-Жозеф (1811 — 1877) — французский астроном, директор Парижской обсерватории, член Парижской Академии наук. По возмущениям орбиты Урана предсказал существование за ней более далекой планеты — Нептуна. Результаты его расчетов были опубликованы 23 сентября 1846 года, и в тот же день планета была обнаружена немецкими астрономами в указанной Леверье точке.

Note127

Ватель — дворецкий принца Конде, трагическая смерть которого отражена в записках мадам де Севинье: увидев, что на обеде, который давал его хозяин в честь короля Людовика XIV, не хватает обязательной свежевыловленной морской рыбы, Ватель почувствовал себя обесчещенным и пронзил свое сердце в тот самый момент, когда рыбное блюдо наконец-то подали к столу. Описанное событие произошло в 1671 году.

Note128

… не остановило его руку. — Апостол Павел, родившийся в Тарсе, сначала носил имя Савл. Он был ревностно исполняющим закон иудеем и принимал участие в преследовании первых христианских общин. На пути в Дамаск, куда он был послан высшими иерусалимскими священниками для руководства уничтожением местной христианской общины, ему явился Иисус, и свершилось обращение Савла (Деян., 9; ст. 1 — 19). Он получил новое имя и сделался пылким приверженцем Иисуса Христа, крупнейшим проповедником христианства среди язычников.

Note129

Вест-Пойнт — просторечное название Военной академии США, основанной в 1802 году, — по названию федеральной военной резервации, расположенной в 80 км к северу от Нью-Йорка.

Note130

… своими выдающимися успехами в Мексике… — Американо-мексиканская война 1846 — 1848 годов была одной из немногих военных кампаний в истории, где не было поражений у одной стороны и побед — у другой.

Note131

Контрэскарп — здесь; крутой искусственный откос, устраиваемый на обратных скатах возвышенностей.

Note132

… то есть с восемьдесят третьего года… — Речь идет о Версальском мирном договоре 1783 года, подписанием которого завершилась война американских колоний за независимость. Согласно договору, Великобритания признала Соединенные Штаты Америки в качестве независимого государства.

Note133

… без курения трубки. — Калюме — ритуальная курительная трубка североамериканских индейцев (трубка мира) — известна с XVI века. Трубка состояла из каменной или глиняной головки («очажка») и полой тростниковой палочки длиной от двух до трех с половиной футов. Часто трубку мира украшали перьями, стеклышками и прочей мишурой. Договаривающиеся друг с другом вожди племени курили калюме попеременно. При раскуривании трубки на племенных советах каждый воин имел право сделать одну затяжку, когда приходила его очередь, и только вожди или пользовавшиеся особым почетом воины получали право на большее число затяжек.

Note134

Вечные охотничьи угодья — эквивалент христианского рая у североамериканских индейцев.

Note135

Джонатан — прозвище американцев, образованное от выражения «брат Джонатан», с которым лидер боровшихся за свободу колоний Джордж Вашингтон обращался к своему сподвижнику, губернатору Коннектикута Джонатану Трамболлу, когда просил у него совета. Постепенно это обращение стали применять ко всем жителям Новой Англии, а затем — и других американских штатов.

Note136

Болиголов, или омег (Сотшп) — род растений семейства зонтичных; двухлетняя трава с голыми ветвистыми стеблями и трижды перистыми листьями; цветки мелкие, белые, собранные в сложные зонтики. Болиголов растет по пустырям, вдоль дорог и заборов, по берегам рек. Все растение ядовито (содержит алкалоид конин).

Note137

Паническое бегство, стихийное массовое движение. (Примеч. перев.)

Note138

Древо Аарона — аарониды, потомки библейского патриарха Аарона, сына Амрама и Иохавед, старшего брата Моисея. Аарон у евреев был первым верховным жрецом в период после изгнания. От него сан верховного жреца унаследовал Елеазар, сын Аарона. С тех пор потомки Аарона считаются у евреев единственным законным родом священников.

Note139

… на белом клевере, который является уроженцем Америки… — Белый (ползучий) клевер (Tnfohum repens) — многолетний вид клевера, распространенный не только в Северной Америке, но и в Евразии; в частности, белый клевер повсеместно растет в нашей стране.

Note140

Вергилий (Публий Вергилий Марон; 70 — 19 гг. до н. э.) — крупнейший древнеримский поэт.

Note141

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

Note142

Куинс — поселение в северо-западной части острова Лонг-Айленд, в настоящее время — район Нью-Йорка.

Note143

Левит — одна из книг Библии, третья в Моисеевом Пятикнижии. В Книге Левит содержатся преимущественно культовые предписания.

Note144

… с козлом отпущения. — Козел как жертвенное животное (жертва во искупление греха) неоднократно упоминается в Книге Левит. В жертвенном ритуале великого дня всепрощения участвовали два козла: одного сразу убивали за грехи всего народа, другого же оставляли живым и, переложив на него все преступления, беззакония и грехи народные, изгоняли в пустыню (Лев. , 16, ст. 15 — 22). Этот обряд и вызвал к жизни выражение «козел отпущения», то есть тот, кто должен расплачиваться за грехи других.

Note145

… многочисленные виды оленей… — На востоке Северной Америки семейство оленей представлено самым крупным своим видом — канадским оленем (Cervus canadensis), а также несколькими видами, относящимися к другому роду, самый известный из которых — белохвостый, или виргинский, олень (Cariacus virginianus).

Note146

… антилопы были некогда козлами… — Антилопы, представленные множеством родов, входят в то же семейство полорогих, что и козлы; однако козлиные классифицируются в особом подсемействе, тогда как антилопы распределены по четырем прочим подсемействам. Общими отличительными признаками этого семейства являются ниспадающие полые рога и специфическая для всего семейства зубная система; при этом антилопы обитают на открытых равнинах, тогда как ареал диких козлов — горы. Тем не менее биологи признают, что некоторые группы антилоп по происхождению близки козлам.

Note147

Голубой дуб — местное название дуба крупноплодного (Quercus macrocarpa).

Note148

Кожа у меня красная. — Цвет кожи индейцев зависит от района обитания, однако основной цвет их тел желто-бронзовый. Английское понятие «redskins» («краснокожие») — калька с французского «peaux rouges», имеющего то же значение. Происхождение французского выражения связано с военным обычаем индейцев: при известии о приближении белых воины мазали лицо и все тело священной красной краской, символизируя тем самым вступление на тропу войны.

Note149

… хорек — разновидность крысы… — С биологической точки зрения, это утверждение ничем не обосновано. Хорьки входят в семейство куньих, относящееся к хищным млекопитающим, в то время как крысы (семейство мышеобразных) входят совсем в другой отряд — грызунов.

Note150

Делавэр — штат на Атлантическом побережье США, в низовьях одноименной реки и вдоль одноименного залива; один из штатов-основателей США.

Note151

… роль карфагенян в Древнем Риме. — Рим и Карфаген — две самые мощные державы Западного Средиземноморья — долго соперничали за господство в этом регионе; в конце концов, после трех Пунических войн, римляне победили, и Карфаген был разрушен в 146 году до н. э.; развалины старинной африканской метрополии находятся возле современного города Туниса.

Note152

… битвау Бридс-Хилл… — Речь идет об одном из эпизодов многодневного сражения под американским городом Бостоном. 16 июня 1775 года американские ополченцы захватили полуостров Чарлзтаун (к северу от тогдашнего города) и укрепленные высоты Бридс-Хилл. На следующий день британские войска под общим командованием генерал-майора Уильяма Хоу попытались отвоевать холмы, но две их фронтальные атаки были отбиты с тяжелыми потерями для наступавших. Однако к исходу дня 17 июня Хоу получил подкрепления из Бостона и в новой атаке выбил американцев с их позиций к северо-западу, сначала на Банкер-Хилл, а потом еще дальше. Из 2200 американцев, которыми командовал полковник Уильям Прескотт, 140 человек было убито и 271 ранено; у англичан из 2250 человек — 271 убит и 783 ранены. Хотя основные эпизоды сражения разыгрались у Бридс-Хилл, в американской истории сражение известно как битва у Банкер-Хилл.

Note153

… в сражениях у Гилфорда, Саунт-Пойнта, Беннингтона… — Сражение у Гилфорда (штат Северная Каролина) произошло 15 марта 1781 года. Соединенные силы американских войск (1700 человек) и ополчения (2800 человек) под общим командованием генерала Грина были атакованы отрядом лорда Корнуоллиса в 2400 человек; американцы, потеряв 78 человек убитыми и 183 ранеными, были вынуждены отступить, начав отход к Йорктауну. Правда, потери британских войск были более ощутимыми: 93 человека убито и 413 ранено. Сражение у Беннингтона (штат Нью-Йорк) произошло 16 августа 1777 года. 2600 необученных ополченцев (континентальная милиция) нанесли поражение отряду британцев и гессенских наемников общей численностью 1400 человек; американцы потеряли убитыми и ранеными около 80 человек, королевские войска — около 200 (при семистах пленных).

Note154

Крапивник (Troglodytes troglodytes) — маленькая птичка ржаво-бурого цвета с беловатыми пятнами, относящаяся к семейству крапивниковых отряда воробьинообразных. Отличается привлекательным и очень приятным на слух пением, состоящим из мелодичных трелей.

Note155

… в результате чуда со святым Павлом. — Снова обыгрывается евангельский рассказ о чудесном обращении в христианство апостола Павла, происшедшем после явления последнему Иисуса Христа.

Note156

… даже колибри… — Речь идет о рубиновом колибри (Trochilus colubris), который водится в восточных районах США.

Note157

Таково индейское название этой реки. Белые предпочли первый слог отбросить.

Note158

Пойнт-о-Барк — мыс на западном побережье озера Гурон, у входа в залив Сагино.

Note159

Марий Гай (156 — 86 гг. до н. э.) — крупный древнеримский полководец и политический деятель. Происходя из бедного рода, доступ к вершинам власти получил после женитьбы на патрицианке Юлии из влиятельного рода Цезарей. Несколько лет избирался консулом. В 109 и 107 — 106 годах до н. э. командовал армией, направленной против африканского царя Югурты. Война закончилась полной победой римлян. Один из путей к району боевых действий лежал через развалины Карфагена.

Note160

Морская свинья, или пыхтун (Phocaena phocaena) — водное млекопитающее подотряда зубатых китов с длиной тела до 180 см и весом до 80 кг; относится к семейству дельфинов.

Note161

Детройт был основан в 1701 году французами. Французское слово «Detroit» означает «пролив» (Примем перев)

Note162

… добрейшей королевы Елизаветы… — Речь идет об английской королеве Елизавете Тюдор (1533 — 1603, правила с 1558 г.).

Note163

Богемия — старинное название Чехии. Автор здесь намекает на комедию Вильяма Шекспира «Зимняя сказка», часть действия которой происходит в Богемии, но не в реальной европейской стране, а в вымышленном государстве, расположенном на берегу моря. Впрочем, в данном случае великий драматург только исправно следовал первоисточнику — английскому писателю Роберту Грину, роман которого «Пандосто, или Торжество Времени» (1588) послужил сюжетной основой шекспировской комедии.

Note164

… разбившие наголову англичан… — 10 сентября 1812 года на озере Эри состоялось морское сражение, в котором три боевых корабля США («Лоране», «Каледония», «Ниагара») встретились с превосходящими силами англичан. Американские корабли находились под общим командованием капитана первого ранга Оливера Перри. Потеряв флагманский корабль («Лоране»), американцы тем не менее одержали победу, за которую О. Перри и командир «Ниагары» капитан первого ранга Джесси Эллиот были награждены Конгрессом США золотыми медалями. Эта битва подробно описана Дж. Фенимором Купером в «Истории военно-морского флота США».

Note165

Нестор — самый старый среди греческих царей, войска которых осаждали Трою. В эпических поэмах «Илиада» и «Одиссея» характеризуется как чрезвычайно мудрый человек, любивший, однако, многословные выступления на советах вождей. В данном месте Купер полемизирует с президентом Колумбийского университета Уильямом Дуером, одним из критиков куперовской «Истории военно-морского флота США», который оспаривал изложение писателем хода битвы на озере Эри.

Note166

… и над главным водопадом… — Ниагарский водопад разделяется Козьим островом на две части: левую, канадскую (ширина 917 м, высота 48 м), и правую, американскую (ширина 323 м, высота 51 м).

Note167

… из преподанного ей недавно жестокого урока. — Автор снова напоминает о жестоком поражении мексиканцев в войне 1846 — 1848 годов с США.

Note168

… к двадцати тысячам. — Современное население Детройта насчитывает 1028 тыс. человек (1990 г.), вместе с пригородами — 4382 тыс. человек.

Note169

… с двумя тысячами жителей… — Современное население Каламазу насчитывает 80, 3 тыс. человек (1990 г.).

Note170

… в селении Скулкрафт. — Городок Скулкрафт назван в честь Генри Роу Скулкрафта (1793 — 1864), путешественника и этнографа, первым изучавшего индейские племена Мичигана.

Note171

Круглый луг (фр.). (Примеч. перев.)

Note172

Цит. по: Иванько С. Фенимор Купер. М. : Молодая гвардия, 1990. С. 152.

Note173

Логан Джеймс, или Тагайюте (1723 — 1780), — известный ирокезский вождь родом из Пенсильвании, отличавшийся дружественным отношением к европейцам. Однако после 1774 года, когда его семья была вырезана поселенцами, это отношение резко изменилось. Знаменитая речь, произнесенная Логаном в том же году, в защиту своих враждебных европейцам действий, адресованная английским властям, получила широкую известность, неоднократно перепечатывалась в прессе и вызвала восхищенный отклик Томаса Джефферсона.

Note174

Гибсон Джон (1740 — 1822) — известный общественный деятель колониального периода американской истории, родом из Ланкастера, Пенсильвания, занимавший ряд военных и административных постов, и торговец с индейцами, участник Франко-индейской войны и американской революции. Во время встречи с Логаном в 1774 году являлся представителем британского губернатора Виргинии (то есть английской администрации колоний).

Note175

… в войне 1756 года… — Так называемая Франко-индейская война (1754 — 1763) являлась войной между Британией и Францией и их индейскими союзниками, в соперничестве за обладание колониями. Она была частью Семилетней войны, в которой приняли участие несколько европейских стран. Кампания 1756 года завершилась взятием французами у англичан форта Освего на канадском пограничье.

Note176

Имеется в виду Американская революция и Война за независимость американских колоний от Великобритании 1775 — 1783 годов, завершившаяся образованием США.

Note177

Типпекано — река в северо-восточной части Индианы, где проходили военные действия американского генерала У. Генри Харрисона против враждебных индейцев, пытавшихся объединенными усилиями остановить продвижение поселенцев в глубь континента. В битве при Типпекано в 1811 году в отсутствие своего брата Текумсе индейскими силами командовал легендарный Пророк (Тенскватава). Сражение окончилось вничью, поскольку американцы отступили, а индейцы были сломлены.

Note178

Шейкеры, или трясуны (от англ. shake — трястись), — распространенное наименование Объединенного Общества Верующих во Второе Пришествие Христа, возникшего в Британии в 1747 году и особенно популярного в колониях. Шейкеры верили в перевоплощение Бога, мужскую половину которого являл собой Христос, а женскую — предводительница шейкеров Мать Энн Ли. Название Общества связано с дрожанием, которое охватывало шейкеров в минуты религиозного откровения.