Х

К концу смены Дэвид отвёл своего пони в стойло и позаботился, чтобы ему было удобно.

Теперь наступило самое тяжёлое; он знал, что это будет ему тяжелее всего, но оказалось даже хуже, чем он ожидал. Он порывисто гладил шею пони. Дик, повернув длинную морду, казалось, глядел на Дэвида своими кроткими слепыми глазами, потом ткнулся носом в карман его куртки. Дэвид часто оставлял для него от своего завтрака кусочек хлеба или бисквит. Но сегодня Дика ждал необычайный сюрприз: Дэвид вытащил из кармана кусок сыра, — Дик попросту обожал сыр, — и стал медленно кормить пони. Отламывая маленькие кусочки и держа их на ладони, он старался продлить удовольствие и Дику и себе. Когда влажная, бархатистая морда касалась его ладони, у Дэвида клубок подкатывался к горлу. Он тихонько отёр руку об отворот куртки, в последний раз посмотрел на Дика и торопливо пошёл прочь.

Он шёл к шахте по главному откаточному штреку, мимо того места, где в прошлом году обвалившейся кровлей убило трёх человек: Хэрроуэра и двух братьев Престон — Нейля и Аллена. Дэвид видел, как их отрыли, изуродованных, сплющенных, с продавленной, окровавленной грудью, с набитыми грязью ртами. Он никогда не мог забыть этого случая. И, проходя мимо этого места, всегда замедлял шаг, упрямо желая доказать себе, что ему не страшно.

По дороге к нему присоединились Том Риди, брат его Джек, Нед Софтли, Огль, юный Ча Лиминг, сын Боксёра, Дэн Тисдэйль и другие. Они пришли к нижней площадке шахты, где целая толпа шахтёров ожидала своей очереди подняться наверх, терпеливая, несмотря на тесноту. Клеть поднимала только двенадцать человек зараз. Кроме «Парадиза», она обслуживала ещё два верхних этажа, «Глоб» и «Файв-Квотерс». Дэвида оттеснили от весело дурачившихся Тома Риди и Неда Софтли и прижали к «Скорбящему». «Скорбящий» уставился на него своими тёмными внимательными глазами.

— Ты, говорят, поступаешь в колледж, в Тайнкасле?

Дэвид утвердительно кивнул головой. И опять предстоящее событие показалось ему слишком необычным, чтобы быть действительностью. Должно быть, его немного утомили за последние полгода напряжённая работа по ночам, занятия с мистером Кэрмайклем, путешествие в Тайнкасл для сдачи экзаменов и затем радость, когда он узнал о результате их. Мучила его и молчаливая борьба из-за него между отцом и матерью: Роберт с страстным упорством хотел, чтобы Дэвид получил стипендию и бросил работу в шахте, а Марта — так же твёрдо решила, что он останется дома. Весть об успехе сына она приняла молча, без единого слова. Она даже не приготовила его вещи к отъезду; она не хотела принимать в этом никакого участия, нет, не хотела.

— Смотри, остерегайся Тайнкасла, мальчик, — сказал «Скорбящий». — Ты едешь в пустыню, где люди бродят во тьме среди бела дня, и в полдень, как среди ночи, ощупью ищут дороги. Вот возьми, — он сунул руку в карман на груди и достал оттуда тонкую, сложенную пополам и носившую следы пальцев брошюрку, сильно испачканную угольной пылью. — Здесь ты найдёшь хорошие советы. За этой книжкой я не раз коротал время в обеденные перерывы здесь в шахте.

Дэвид, покраснев, взял брошюрку. Она его не интересовала, но ему не хотелось обидеть «Скорбящего». Он смущённо перелистал её, — ничего другого ему не оставалось, — но в полутьме трудно было прочитать что-нибудь. Вдруг огонь в его лампочке вспыхнул ярче, и одна фраза бросилась ему в глаза: «Никакой слуга не может служить двум господам, и вы не можете служить и богу и маммоне».

«Скорбящий» не отводил от него пытливого взгляда. А за его плечом Том Риди шепнул лукаво:

— Чем это он наградил тебя?

Толпа вокруг зашевелилась. Клеть с грохотом опустилась вниз. Сзади кто-то крикнул:

— Полезайте все, ребята! Все полезайте!

Толпа хлынула вперёд. Началась обычная при посадке давка. Дэвид протиснулся внутрь вслед за остальными. Клеть, со свистом рассекая воздух, поднималась всё выше и выше, словно схваченная невидимой гигантской рукой. Навстречу лился дневной свет. Вот она остановилась, с лязгом поднялась перекладина, и люди сплошной, словно спаянной массой высыпали наружу, где ярко светило солнце.

Дэвид вместе с другими опустился по ступеням, прошёл через двор и занял место в ряду шахтёров, ожидавших получки у конторы. Был солнечный июльский день. Его безмятежная прелесть смягчала резкие контуры копра, столбов, вращающихся шкивов клети и даже дымящей вытяжной трубы. Чудесно в такой день уходить навсегда из шахты!

Стоявшие в очереди медленно подвигались вперёд. Дэвид видел, как его отец вышел из клети (он последним поднялся наверх) и встал в конце очереди. Потом он заметил, что в ворота въехал кабриолет из усадьбы. В появлении кабриолета хозяина не было ничего необычного: каждую субботу Ричард Баррас приезжал в контору в час получки, когда рабочие, выстроившись во дворе, ожидали своих конвертов с деньгами. Это превратилось в своего рода ритуал.

Экипаж сделал ловкий поворот, так что его жёлтые спицы засверкали на солнце, и остановился у конторы. Баррас сошёл, прямой и чопорный, и скрылся в главном подъезде. Бартлей, соскочив ещё раньше, возился с лошадью. Артур Баррас, втиснутый в кабриолет между двумя мужчинами, теперь остался в нём один.

Медленно подвигаясь вперёд, Дэвид издали рассматривал Артура, лениво размышляя о нём. Артур неизвестно почему, внушал ему непонятную симпатию: удивительно странное чувство, почти парадоксальное, потому что оно было похоже на жалость. А ему, Дэвиду, жалеть Артура было просто смешно, принимая во внимание условия жизни обоих. Между тем этот сидевший в экипаже тщедушный подросток с мягкими белокурыми волосами, которыми играл ветер, казался ему таким одиноким. Он вызывал покровительственное чувство. И у него был такой серьёзный вид. Эта серьёзная сосредоточенность его лица походила на печаль. Когда Дэвид вдруг открыл, что жалеет Артура Барраса, он чуть громко не засмеялся.

Наступила его очередь подойти к окошку. Он подошёл, взял конверт с получкой, выброшенной ему из окошка кассиром Петтитом. Потом побрёл, не торопясь к воротам, чтобы подождать там отца. Когда он дошёл до столбов и прислонился спиной к одному из них, по улице мимо него проходила Энни Мэйсер. Увидев Дэвида, она улыбнулась ему и остановилась. Она ничего не сказала. Энни редко заговаривала с кем-нибудь сама. Она просто остановилась и улыбнулась Дэвиду в знак дружбы. И ожидала, пока он заговорит с ней.

— Одна, совсем одна, Энни? — сказал он ласково. Энни Мэйсер ему нравилась, очень нравилась. Вполне понятно, что Сэм влюблён в неё. Она такая простая, свежая, уютная. В ней нет никакого чванства, она — такая, как есть. За Энни глупостей не водилось. Почему-то она напоминала Дэвиду живую серебристую сельдь. Но Энни была далеко не миниатюрна и не имела ни малейшего сходства с селёдкой. Это была рослая, ширококостая девушка одних лет с Дэви, с пышными бёдрами и красивой тугой грудью; на ней было синее шерстяное платье и грубые чулки ручной вязки. Энни сама вязала себе чулки. Она не прочитала за свою жизнь ни одной книги. Но чулок связала очень много.

— Я сегодня в последний раз здесь, Энни, — сказал Дэвид, заговорив с ней только для того, чтобы она не ушла. — Расстаюсь с «Нептуном» навсегда… с водой, грязью, пони, вагонетками и всем прочим.

Она терпеливо улыбнулась.

— И ничуть не жалко, — добавил он. — Уверяю тебя, ничуть.

Энни понимающе кивнула головой. Наступило молчание. Она оглядела улицу. Кивнула Дэвиду со своей обычной приветливостью и пошла дальше.

Довольный, ом смотрел ей вслед. И вдруг вспомнил, что Энни собственно не произнесла ни одного слова. Но, несмотря на это, каждая минутка, проведённая в её обществе, доставляла ему удовольствие. Такова уж была Энни Мэйсер!

Дэвид снова оглянулся, ища глазами отца: но Роберт был ещё далеко от окошка. Как Петтит копается сегодня! Дэвид снова прислонился к воротам, постукивая ногой о столб.

Вдруг он заметил, что и за ним тоже наблюдают: Баррас в сопровождении Армстронга вышел из конторы, и оба, хозяин и надсмотрщик, стояли теперь у экипажа и смотрели прямо на Дэвида. Он решительно встретил эти взгляды, не желая смиряться перед ними; в конце концов разве он не уходит из шахты? Теперь ему наплевать. Баррас и Армстронг с минуту ещё продолжали разговор, затем Армстронг почтительно улыбнулся хозяину и поманил рукой Дэвида. Тот, поколебавшись было, всё-таки направился к ним, но старался идти медленнее.

— Мистер Армстронг сказал мне, что вы получили стипендию в Бедлейском колледже.

Дэвид видел, что Баррас в превосходном настроении, тем не менее маленькие холодные глазки хозяина смотрели пронизывающе.

— Очень рад был услышать о вашем успехе, — продолжал Баррас. — А что вы думаете потом… окончив колледж?

— Буду готовиться к экзаменам на звание бакалавра словесности.

— Словесности? Гм… А почему вы не выбрали профессию горного инженера?

Что-то в тоне Барраса заставило Дэвида ответить вызывающе:

— Меня это дело не интересует.

Вызов скользнул по Баррасу так же бесследно, как капля воды по холодному камню.

— Вот как? Не интересует?

— Нет, мне не нравится работать под землёй.

— Не нравится, — равнодушно повторил Баррас. — Так вы хотите готовиться в преподаватели?

Дэвид понял, что Армстронг все рассказал ему.

— Нет, нет. Я на этом не остановлюсь.

Он тут же пожалел, что у него вырвалось это замечание. Порыв возмущённой гордости заставил его разоткровенничаться. Он почувствовал всю неуместность этой откровенности здесь, когда он стоит в грязном рабочем платье, а Артур из кабриолета смотрит на него и слушает.

Он показался себе чем-то вроде тошнотворного героя автобиографического романа «От хижины до Белого Дома». Но из упрямства не хотел отступать. Если Баррас спросит, он ответит ему прямо, что намерен делать в будущем.

Но Баррас не проявил никакого любопытства и как будто не заметил враждебности. Спокойно, точно не слыша слов Дэвида, он поучительным тоном продолжал:

— Образование — прекрасная вещь. Я никогда никому не становлюсь на дороге. Дайте мне знать, когда вы окончите учение в Бедлее. Я член попечительного совета и мог бы устроить вас в одну из школ нашего графства. У нас всегда имеются вакансии для младших учителей.

Глаза его под сильными стёклами очков, казалось, отодвигались все дальше от Дэвида. С тем же отсутствующим видом он сунул руку в карман брюк и вытащил целую горсть серебра. Со своей обычной неторопливостью выудил монету в полкроны, как бы взвесил её мысленно; затем положил обратно и взял вместо неё монету в два шиллинга.

— Вот вам флорин, — сказал он с величественным спокойствием, одновременно и одаряя и отпуская этим жестом Дэвида.

Дэвид был настолько ошарашен, что принял от него монету. Он стоял, держа её в руке, пока Баррас садился в экипаж. Он смутно сознавал, что Артур дружелюбно улыбается ему. Наконец, кабриолет двинулся.

Дикое желание смеяться овладело Дэвидом. Вспомнился евангельский текст из брошюры, которую дал ему «Скорбящий»: «Нельзя служить и богу и маммоне». Он повторял про себя: «Нельзя служить и богу и маммоне. Нельзя служить и богу…» Нет, до чего все это забавно!

Резко повернувшись, он зашагал к воротам, где уже стоял Роберт, ожидая его. Дэвид понял, что отец был свидетелем всей этой сцены. Видно было, что он в бешенстве. Роберт даже побледнел от гнева, но не поднимал глаз, избегая смотреть на сына. Оба вышли за ворота и зашагали рядом по Каупен-стрит. Ни одного слова не было сказано между ними. Скоро их догнал Сви Мессер. Роберт сейчас же заговорил с ним обычным дружеским тоном. Сви был красивый, белокурый юноша, всегда весёлый и беспечный; он работал нагрузчиком, но не в «Парадизе», а выше этажом, в «Глобе». Настоящее его имя было Освей Мессюэр, он был сын цирюльника с Лам-стрит, натурализовавшегося австрийца, вот уже двадцать лет жившего в Слискэйле. Оба, и отец и сын, были популярны, каждый в своей сфере; сын — в шахте, где он весело нагружал вагонетки, отец — в своём «Салоне», где ловко намыливал подбородки.

Роберт заговаривал со Сви так, как будто ничего неприятного не произошло. Когда Сви распрощался с ними, перед тем, как свернуть на Фриолд-стрит, он сказал ему:

— Передай отцу, что приду в четыре, как всегда.

Но как только Сви ушёл, лицо Роберта приняло прежнее горькое выражение. Черты его словно сжались, скулы резко обозначились под кожей. Молча шёл он рядом с Дэвидом, пока они не прошли половину Каупен-стрит. Потом вдруг остановился. Это было против Миддльрига, чёрного двора старой молочной фермы, самого грязного места в городе; двор был завален гниющей соломой, всякими нечистотами, а посреди высилась большая куча навоза. Остановившись, Роберт в упор посмотрел на Дэвида.

— Что он дал тебе, сын? — спросил он тихо.

— Два шиллинга, папа. — И Дэвид показал флорин, который он, под влиянием чувства стыда, до сих пор ещё крепко сжимал в кулаке.

Роберт взял монету, посмотрел на неё молча и с бешеной силой швырнул её прочь.

— Так её! — сказал он, выговаривая это слово, как будто оно причиняло ему боль. — Так её!

Флорин угодил прямо в середину навозной кучи.

XI

Наступил вечер, великий вечер праздника в Миллингтоновском клубе. Завод Миллингтона, расположенный в тупике одного из переулков Плэтт-стрит, был невелик — на нём работало всего человек двести, — но с виду производил довольно внушительное впечатление, в особенности в серенький мартовский день.

Из труб чугуноплавильных печей вырывались красные языки пламени и густые клубы дыма. Поток добела раскалённого расплавленного металла, текущий из вагранки[6] в литейные ковши, освещал бурое небо, и оно словно пылало медным блеском. Едкий дым, поднимавшийся с пола литейной, где вливалась в формы жидкая масса чугуна, раздражал ноздри. В уши мучительно били тяжёлые удары молотов, звон зубила, которым обтёсывают железо после отливки, жужжание приводных ремней и колёс, пронзительное гудение токарных и фрезерных станков, визг пил, вгрызающихся в металл. И в открытые двери виднелись сквозь туман неясные фигуры людей, обнажённых до пояса из-за невыносимой жары.

Завод готовил главным образом оборудование для угольных копей — железные вагонетки, лебёдки, балки для поддержки кровли, массивные кованые болты. Но сбыт этих изделий затруднялся сильной конкуренцией, и Миллингтоны держались не столько благодаря своей предприимчивости, сколько благодаря связям с старыми солидными фирмами. Да Миллингтоны и сами были старой, много лет существовавшей фирмой. Фирмой с традициями. И одной из таких традиций был «Общественный клуб».

Клуб Миллингтоновского завода, открытый в семидесятых годах Великим Старцем, Уэсли Миллингтоном, должен был демонстрировать благосклоннейшую заботу о Рабочем и Семье Рабочего. Клуб имел четыре секции: литературную, экскурсионную, фотосекцию с тёмной комнатой и секцию атлетики. Но самым блестящим номером в программе клуба был «народный» танцевальный вечер, который с незапамятных времён неизменно устраивался в Зале Чудаков[7].

И вечер пятницы 23 марта обещал быть вечером подлинного веселья и радости. А между тем Джо в этот день возвращался домой с завода угнетённый мрачными думами. Разумеется, Джо собирался идти на бал, он успел уже стать первым любимцем в клубе, многообещающим членом кружка бокса и намечался кандидатом в жюри по состязанию новичков на бильярде. Все эти восемь месяцев Джо преуспевал. Он сильно пополнел, развил мускулы и, по его собственному выражению, «завёл чёртову уйму приятелей». Джо был великий проныра, умел дружески хлопать по спине с громким «Здорово, старина», у него всегда был наготове смех, славный, мужественный смех, и крепкое рукопожатие, и он так мило умел рассказывать неприличные анекдоты. На заводе все влиятельные лица, начиная от Портерфильда, старшего мастера, и кончая самим мистером Стэнли Миллингтоном, явно благоволили к Джо. Словом, он имел успех у всех, кроме Дженни.

Дженни! О ней и думал Джо, бредя через Высокий мост и уныло обозревая свои перспективы. Она сегодня идёт с ним на бал, — ну, конечно, идёт! Но имеет ли это какое-нибудь значение, раз все между ними уже сказано и всё кончено. Никакого, ровно никакого! Чего же он добился от Дженни за восемь месяцев? Не слишком много, видит бог! Он водил её повсюду — Дженни любила развлечения, — тратился на неё, да, бросал свои кровные денежки на ветер. А что получил взамен? Несколько поцелуев, беглых поцелуев, неохотно ею допущенных, объятий, из которых она вырывалась и которые только разожгли его аппетит.

Он испустил долгий унылый вздох. Нет, Дженни ошибается, если думает, что его можно водить за нос. Он ей скажет правду в глаза, прекратит все, порвёт с ней окончательно. Но нет, он уже не в первый раз говорит себе эти вещи. Он говорил это себе уже десять раз — и всё же до сих пор не решился на разрыв. Его влечёт к ней даже сильнее, чем в тот первый день. А ведь уже и тогда она возбудила в нём сильное желание… Джо громко выругался.

Дженни ставила его в тупик: она была с ним то надменно-дерзка, то кокетливо-интимна. Любезнее всего она бывала, когда он наряжался в свой новый синий шерстяной костюм и мягкую шляпу, которую она заставила его купить. Когда же она случайно встречала его в грязном рабочем костюме, то проплывала мимо с холодной миной, чуть не замораживая его взглядом. То же самое бывало, когда Джо приглашал её пойти с ним куда-нибудь: если он брал хорошие места в «Ампире», она ворковала, улыбалась ему, позволяла держать её за руку; если же он затевал прогулку в сумерки по городскому бульвару, она шла рядом недовольная, с капризно-вскинутой головой, коротко огрызалась на всё, что говорил Джо, и держалась от него на расстоянии целого ярда. Когда он предлагал ей пойти в кофейню Мак-Гайгена, где он угостит её сосисками с картофельным пюре, она презрительно фыркала, говоря: «в такие места ходит только мой отец». Зато приглашение в первоклассный ресторан Леонарда на Хай-стрит она принимала, сияя, и ласково прижималась к Джо. Она считала себя выше своей семьи, лучше всех. Она делала замечания отцу, матери, сёстрам, особенно Салли. Она и Джо постоянно делала замечания, подтягивала его, презрительно показывая, как надо снимать шляпу при встрече, как держать тросточку, внушая, что по тротуару мужчине следует ходить ближе к краю, что когда берёшь чашку чая, мизинец следует сгибать. Дженни была ужасная модница и помешана на правилах этикета, вычитанных ею в грошовых дамских журналах. Из тех же журналов она черпала сведения о модах, идеи туалетов, которые сама себе шила, советы, как сохранить белизну рук, как придать волосам мягкость и блеск с помощью «яичного белка, влитого в воду перед ополаскиванием».

Но вы не думайте, что Джо не одобрял этого стремления Дженни к аристократической изысканности. Оно ему даже нравилось. Всякие мелочи, вроде её духов «Жокей-клуб», её кружевных лифчиков, просвечивающих сквозь блузку розовых ленточек, приятно волновали его, создавали ощущение, что Дженни другая, особенная, не такая, как те уличные девицы, которых он брал иногда за эти месяцы, когда Дженни заставляла его испытывать муки Тантала, дразня его надеждой.

Самая мысль о том, что он перетерпел, разжигала в нём ещё более неутолимое желание. Поднимаясь по лестнице дома № 117А на Скоттсвуд-род, он говорил себе, что сегодня вечером доведёт дело до конца или выяснит, почему это ему не удаётся.

Войдя в крайнюю комнату, он взглянул на часы и увидел, что опоздал. Дженни уже ушла наверх одеваться. Миссис Сэнли лежала в гостиной с сильной мигренью. Филлис и Клэри убежали на улицу играть. Салли дожидалась Джо, чтобы подать ему ужин.