Звезды смотрят вниз

Она тихонько зевнула в руку, потом кое-как очистила местечко на загромождённом столе.

— Садитесь и закусывайте. Клэри, принеси из кухни чашку и блюдечко и будь умницей — сбегай к миссис Гризли, возьми на три пенса солёной ветчины, да смотри, чтобы она тебя не обвесила. Для первого раза надо угостить вас чем-нибудь повкуснее. Альф, это мистер Джо Гоулен, наш новый джентльмен.

Альф перестал медленно жевать последнюю намоченную в чае хлебную корочку и приветствовал Джо коротким, но выразительным кивком. Клэри влетела с свежевымытой чашкой и блюдцем. Джо налили чёрного, как чернила, чаю, появилась солёная ветчина и полбулки, а Альф торжественно подал через стол горчицу.

Джо уселся рядом с Дженни на волосяном диване. Его опьяняло и соседство этой девушки и мысль о том, как замечательно у него всё это вышло. Дженни была очаровательна, и никогда ещё он не испытывал такого сильного, такого властного желания. Он изо всех сил старался понравиться, пленить всех, — но не Дженни, конечно, о господи, конечно, нет! Джо знал, как надо действовать! Он улыбался своей открытой сердечной улыбкой; он болтал, втянув всех в непринуждённый разговор, придумывал анекдоты из своей прошлой жизни; он говорил Аде комплименты, шутил с детьми; он даже рассказал одну очень подходящую к случаю и забавную историю, целый рассказ, который он однажды слушал на концерте, устроенном Союзом Надежды. Он не то, чтобы по-настоящему состоял в Союзе Надежды, — просто вступил накануне концерта, а наутро после него сразу же отмежевался от этого благочестивого общества. Рассказ имел успех у всех, за исключением Салли, которая отнеслась к нему презрительно, и Дженни, высокомерие которой ничем нельзя было поколебать. Ада тряслась от хохота, упёршись руками в жирные бока, роняя повсюду шпильки из причёски.

— И Бонс нашёл шпанскую муху в своей сарсапарели! Ну, история, я вам доложу, мистер Гоулен!

— Пожалуйста, зовите меня Джо, миссис Сэнли. Смотрите на меня как на члена вашей семьи, мэм.

Он начинает их завоёвывать, о, он скоро всех их завоюет! Восторг ударил ему в голову, как видно. Да, это верный путь, он сумеет добиться всего, он сумеет ухватиться за жизнь, выжать из неё всё, что можно. Он пойдёт далеко, будет иметь то, чего ему хочется, все, все, — вот только подождите и увидите!

Потом Альф предложил Джо посмотреть, как он кормит голубей. Они вышли во двор, где жемчужно-серые птицы чистили перья клювом, высовывали головки из самодельной голубятни Альфа и прятались снова, деликатно поклёвывая корм. Альф, который в присутствии жены был тише воды, ниже травы, теперь преобразился в героя-мужчину и высказывал веские мнения не только о голубях, но и о пиве, патриотизме и о шансах Спирминта выиграть на скачках в Дэрби. С Джо он был ласков, обращался с ним как с младшим товарищем. Но Джо раздражался, жаждал вернуться туда, где была Дженни. Докурив папиросу, он извинился и поспешил обратно в дом.

Дженни была в задней комнате одна. Она по-прежнему сидела на диване, углубившись все в тот же журнал.

— Извините, — пролепетал Джо. — Я думал, что вы, может быть, покажете мне мою комнату.

Она даже не опустила журнала, который держала, изящно согнув мизинец.

— Вам покажет кто-нибудь из девочек.

Но он не уходил.

— А вы не прогуливаетесь по вечерам в свой полусвободный день? Вот сегодня, например?

Никакого ответа.

— Вы служите в магазине, да? — терпеливо попытался он снова завязать разговор. Он смутно вспомнил, что Слэттери — это, кажется, большой мануфактурный магазин с зеркальными витринами, на Грэйнджер-стрит.

Дженни, наконец, удостоила его взгляда.

— А если и в магазине, вам-то что? — отрезала она. — Вас это не касается. И если желаете знать, я не «служу». Это — вульгарнее простонародное выражение, и я его не выношу. Я состою в штате у Слэттери. В отделении шляп: там очень тонкая работа. Ненавижу все грубое и вульгарное! И больше всего не выношу мужчин, которые делают грязную работу.

И она рывком снова подняла журнал к глазам. Джо в раздумье потирал подбородок, пожирая глазами всю её, — тонкие лодыжки, стройные бедра, красивые маленькие груди. «Вот как, ты не, любишь мужчин, которые занимаются грязной работой, — думал он, усмехаясь про себя. — Ладно, подожди. Ты в моём лице полюбишь такого мужчину».

VIII

Марта переживала это как тяжкий позор. Никогда ей и не снилось такое, никогда в жизни. Ужас! Стряпая на кухне, она переходила с места на место, то пробуя вилкой, готова ли картошка, то поднимая крышку с кастрюли, чтобы посмотреть, как тушится мясо, — и старалась не думать о том, что случилось. Но ничего не выходило, она не могла думать. Тщетно боролась она с собой, гнала прочь мысли о том, что она, Марта Редпас, дожила до такого позора. Редпасы всегда были приличными людьми. В её роду были честные сектанты, честные углекопы. Она могла с гордостью перебрать представителей целых четырёх поколений — и не отыскать ни единого пятна на их репутации. Все честно работали под землёй в шахтах и наверху вели себя как порядочные люди. А теперь? Теперь она уже не Марта Редпас, а Марта Фенвик, жена Роберта Фенвика. А Роберт Фенвик — в тюрьме. Гримаса горечи исказила её лицо. В тюрьме. Её обожгло воспоминание об этой сцене, как обжигало сотни раз. Роберт на скамье подсудимых рядом с Лимингом, — и надо же, чтобы вместе с таким, как Лиминг! — а грубый краснорожий, издевающийся Джемс Ремедж — за судейским столом, он не церемонился и говорил напрямик всё, что думал. Она была на суде. Она не могла не пойти, её место было там. Да, ходила и видела, и слышала все. «На три недели, без замены штрафа». Она чуть не закричала, когда Ремедж прочёл приговор. Она чуть не умерла. Но гордость помогла ей сдержать себя и сделать каменное лицо. Гордость поддерживала её все эти жуткие дни, помогла ей даже сегодня, когда жена Боксёра Лиминга, возвратившаяся из города с новостями, подстерегла её, Марту, на углу и с громогласным сочувствием объявила, что «наши мужья» будут выпущены в субботу. «Наши мужья»… «Выпущены!»

Посмотрев на часы (первая вещь, которую Сэм выкупил для неё из заклада), она подтащила к огню жестяную лохань и принялась носить кипяток из прачечной. Она черпала воду железным ведром, и хождение с тяжёлой ношей сильно измучило её. Последнее время ей нездоровилось, и вот сейчас она ощущала слабость и головокружение. И боли. На минуту пришлось остановиться, пока немного не утихнут схватки. «Это все из-за волнений последних дней», — подумала Марта. Ведь она женщина крепкая. Ей казалось, что ей было бы легче, если бы ребёнок внутри подавал какие-нибудь признаки жизни. Но он не шевелился, она ощущала только тянущую боль и тяжесть.

Пробило пять часов, и почти тотчас с улицы донёсся топот ног, медленные, тяжёлые шаги утомлённых людей. Работать девять часов в смену, а потом ещё взбираться на самый верх холма, на Террасы… Но это — славная, честная работа, на ней они выросли, и она тоже. Её сыновья молоды и сильны. Они шахтёры. И другой работы она для них не желала.

В ту минуту, как она это подумала, дверь открылась, и вошли все трое — впереди Гюи, за ним Дэвид и последним Сэмми, тащивший под мышкой кусок распиленного бревна на растопку. Милый Сэмми! Всегда он о ней подумает! Тёплая волна умиления пробилась сквозь озабоченность и холод её сердца, ей вдруг захотелось обнять Сэмми и заплакать.

Сыновья следили за выражением лица матери. В последние дни дома царила гнетущая атмосфера. Марта действовала на них угнетающе, была резка и придирчива. Она это сознавала и видела, что они с опаской всматриваются в её лицо и, хотя она сама была в этом виновата, её это задело.

— Ну, как дела, мать? — улыбнулся Сэмми, и его белые зубы сверкнули на чёрном фоне угольной пыли, которая, смешавшись с потом, коркой облепила ему лицо.

Марте нравилось, что он называл её «мать», а не «мэм», как было принято у них в предместье. Но она только указала кивком головы на приготовленную ванну с водой и, отвернувшись, принялась накрывать на стол.

Несмотря на присутствие матери, все трое сняли башмаки, куртки, рабочий костюм шахтёра — фуфайку и брюки, насквозь пропитанные потом, водой и грязью шахты. Раздевшись догола, они стали все вместе мыться в жестяной ванне, из которой поднимался пар. Теснота обычно не мешала им дружелюбно шутить. Но сегодня шутки слышались реже. Сэм пробовал подразнивать Дэви и смеялся:

— Над ванной мойся, ты, бегемот! — А потом: — Эй, парень, где мыло? Ты проглотил его, что ли?

Но в шутках этих не было настоящего веселья. Гнёт, нависший над домом, мрачное лицо Марты парализовали его. Братья оделись, на этот раз без обычных дурачеств, и, почти не разговаривая, сели обедать.

Обед был отличный — большие порции аппетитного мяса, тушенного с луком и картофелем. Марта всегда готовила прекрасные обеды, она понимала, как много значит обед для рабочего человека. Теперь, слава богу, эта несчастная забастовка прекратилась, и она может кормить своих как следует. Она сидела и наблюдала, как они едят, вторично наполнив тарелки. Самой ей не хотелось есть, она только выпила чаю. Но даже от чая ей не стало лучше. Какая-то блуждающая боль началась в пояснице, защемила грудь и исчезла раньше, чем Марта поняла, что это за боль.

Сыновья кончили обед. Первым поднялся Дэвид и отошёл в угол, где хранились его книги. Потом уселся на низенькую табуретку у очага, с карандашом и записной книжкой, положив её на колени.

«Латынь, — подумала огорчённо Марта, — он может теперь заниматься латынью!» И эта мысль, мелькнувшая среди других, горьких, почему-то вызвала раздражение. Вот тоже одна из затей Роберта, это ученье: он хотел, чтобы мальчик в будущем году поступил в колледж, получил стипендию, превзошёл самого себя. Роберт послал его учиться к мистеру Кэрмайклю на старой Бетель-стрит, в вечернюю школу. А она, Марта, насчитывавшая в своём роду длинный ряд предков углекопов, гордилась этим, презирала книги и чувствовала, что из этого ученья ничего хорошего не выйдет.

Вслед за Дэви встал из-за стола Гюи, отправился в прачечную и принёс оттуда молоток, колодку, свои старые футбольные башмаки, дюжину новых сапожных гвоздей. Он присел на корточки в дальнем углу кухни, в стороне от остальных, и, наклонив тёмную, ещё блестевшую от воды голову, начал забивать гвозди в башмаки, — как всегда, молчаливый и сосредоточенный. В прошлую субботу он из своей получки утаил от матери один шестипенсовик; просто оставил его себе, не сказав ей ни слова об этом. Марте не трудно было догадаться, для чего. Футбол! Дело тут не только в увлечении спортом, хотя Гюи обожал спорт. Нет, нет. У Гюи была более серьёзная цель. Гюи хотел быть «светилом», футболистом высокого класса, атлетом, получающим шесть фунтов в неделю за величайшую ловкость в борьбе. Вот в чём заключалась тайна Гюи, его заветная честолюбивая мечта. Оттого он отказывался от папирос, от стакана пива по воскресеньям. Оттого он никогда не болтал с девушками. Марта знала, что Гюи никогда и не смотрел ни на одну из них, несмотря на то, что очень много девушек заглядывалось на него. Оттого он носился по вечерам, пробегая целые мили, — это называлось тренировкой. Марта не сомневалась, что, как бы Гюи ни был утомлён, он уйдёт, как только окончит чинить свои башмаки.

Она нахмурилась ещё сильнее. Спартанские привычки Гюи она от всей души одобряла, ничего не могло быть лучше. Но цель? Бросить шахту! И он тоже жаждал уйти из шахты. Марта не верила в его ослепительную мечту и не боялась, что она может осуществиться. Но её тревожило это необычайное упорство Гюи, да, оно её очень заботило.

Инстинктивно глаза её отыскали Сэмми, который всё ещё сидел за столом и черенком вилки беспокойно выводил на клеёнке узоры. Он, видно, почувствовал взгляд матери, так как через мгновение с глуповатой застенчивостью положил вилку и встал. Засунув руки в карманы, он слонялся по кухне. Подошёл к крошечному квадратному зеркальцу, привешенному над раковиной. Взял гребень с полочки, намочил волосы и старательно расчесал на пробор. Потом достал висевший на перекладине у очага чистый воротничок, который мать накрахмалила и выгладила только сегодня утром. Надел его, завязал по-новому галстук, прифрантился. Затем, самодовольно насвистывая, схватил шапку и весело направился к двери.

Лежавшая на коленях рука Марты сжалась так сильно, что суставы пальцев торчали как обнажённые кости.

— Сэмми?

Сэм, уже на пороге, обернулся, словно в него выстрелили.

— Куда ты, Сэмми?

— Я ухожу, мать.

Его улыбка не смягчила её. Она не хотела её замечать.

— Вижу, что уходишь. Но куда?

— Пройдусь по улице.

— По Кэй-стрит?

Сэм посмотрел на неё, его простодушное, некрасивое лицо вспыхнуло и на этот раз приняло упрямое выражение.

— Да, если желаешь знать, мама, я иду на Кэй-стрит.

Значит, инстинкт её не обманул: он идёт к Энни Мэйсер. Марта терпеть не могла Мэйсеров, они ей не внушали никакого доверия, этот легкомысленный отец и бешеный Пэг Мэйсер, его сын. То были люди такого же сорта, как Лиминги, — не вполне почтенные. Они даже не были шахтёрами, а принадлежали к «рыбацкой братии», обособленной части населения, которая не имела верного заработка и жила, по выражению Марты, «сегодня пируя, завтра бедуя»: один месяц роскошествовали, другой — закладывали и лодку и сети. Против самой Энни Марта ничего не имела, люди говорили, что она славная девушка. Но Сэмми она не пара. У неё бог знает какая родня, она торгует рыбой на улице и даже как-то, когда выдался плохой год, нанялась в Ярмуте потрошить сельдей, чтобы поправить дела Мэйсеров. Чтоб Сэмми, её любимый сын, которого она надеялась увидеть когда-нибудь лучшим забойщиком «Нептуна», женился на какой-то потрошительнице селёдок! Никогда! Никогда! Она тяжело перевела дух.

— Я не хочу, чтобы ты сегодня вечером уходил из дому, Сэмми.

— Но я обещал, ты же знаешь, мама. Мы идём гулять с Пэгом Мэйсером. И Энни с нами.

— Всё равно, Сэмми. — Её голос стал неприятно скрипучим. — Я не хочу, чтобы ты туда шёл.

Сэм посмотрел на неё в упор. И в его любящих глазах, глазах преданной собаки, она прочла неожиданную решимость.

— Энни меня ждёт, мать. Ты извини, но мне надо идти.

Он вышел и очень тихо закрыл за собой дверь.

Марта сидела как окаменелая: в первый раз в жизни Сэмми ослушался. У неё было такое чувство, словно он дал ей пощёчину. Заметив, что Дэвид и Гюи украдкой на неё поглядывают, она пыталась взять себя в руки. Встала, убрала со стола, трясущимися руками перемыла посуду.

Дэвид сказал:

— Хочешь, мама, я перетру все вместо тебя?

Она покачала головой, сама перетёрла тарелки и села чинить одежду сыновей. С некоторым трудом вдела нитку в иглу. Достала старую рабочую фуфайку Сэмми, в стольких местах штопанную и заплатанную, что уже почти не видно было фланели, из которой она первоначально была сделана. При виде этой старой фуфайки шахтёра у Марты сжалось сердце. Она вдруг почувствовала, что была слишком резка с Сэмми, что обошлась с ним не так, как следовало бы. Не Сэм виноват, а она. Эта мысль её взволновала. Сэм сделал бы для неё, что угодно, если бы она поговорила с ним по-хорошему.

С затуманенными глазами она принялась было чинить фуфайку, как вдруг снова почувствовала боль в пояснице. На этот раз боль была злая, пронизывающая, и Марта мгновенно поняла, что это означает. Она с ужасом выжидала. Боль утихла, потом возобновилась. Молча, без единого слова, Марта поднялась и вышла в заднюю дверь кухни. Она двигалась с трудом. Вошла в чулан. «Да, началось».

Выйдя из чулана во двор, ока с минуту стояла среди вечернего мрака и безмолвия, одной рукой опираясь на низкую ограду, другой придерживая свой тяжёлый живот. Вот оно и пришло, а муж в тюрьме, — какой срам! И на глазах у взрослых сыновей! На вид непроницаемая, как окружавший её мрак, она торопливо обдумывала все: нельзя звать ни доктора Скотта, ни миссис Риди, повитуху. Роберт безрассудно ухлопал все их сбережения на эту забастовку. У неё долги, она не может, не должна допустить новых расходов. В одну минуту решение было принято.

Она воротилась в дом.

— Дэвид! Сбегай к миссис Брэйс. Попроси её зайти ко мне поскорее.

Дэвид, встревоженный, вопросительно посмотрел на мать. Марта никогда особенно не благоволила к Дэвиду, он был любимцем отца, но в эту минуту выражение его глаз тронуло её. Она сказала ласково:

— Беспокоиться нечего, Дэви. Мне просто что-то нездоровится.

Когда мальчик поспешно вышел, она подошла к комоду, где хранилось все то скудное количество белья, какое у неё имелось, отперла его. Затем, неловко ступая, с трудом переставляя ноги, взобралась по лестнице наверх, в спальню сыновей.

Миссис Брэйс, соседка, пришла сразу же. Это была добродушная женщина, страдавшая одышкой, очень тучная: бедняжка выглядела так, словно и сама ожидала ребёнка. Но это только казалось. На самом же деле у Ханны Брэйс была пупочная грыжа, следствие частой беременности, и, несмотря на то, что её муж Гарри каждый год клятвенно обещал ей купить к Рождеству бандаж, бандажа у неё до сих пор не было. Каждый вечер, ложась спать, она усердно вправляла выпиравшую массу, и каждое утро эта масса снова вылезала наружу. Ханна почти привыкла к своей грыже, говорила о ней с близкими людьми так, как говорят о погоде. Грыжа была для неё любимой темой разговора.

Ханна с такими же предосторожностями, как и Марта, поднялась по лестнице и скрылась в комнате наверху.

Дэви и Гюи сидели в кухне. Гюи бросил чинить башмаки и делал вид, что с интересом читает газету. Дэвид тоже притворялся, что читает. Но время от времени они обменивались взглядом, чувствуя, что там наверху совершается что-то таинственное, и каждый видел в глазах другого выражение странного стыда. Нет, только подумать! И это у их собственной матери.

Из спаленки наверху доносился лишь шум тяжёлых шагов миссис Брэйс, и больше ничего. Один раз она крикнула вниз, чтобы принесли горячей воды. Дэви отнёс ей чайник.

В десять часов вернулся Сэм. Он вошёл бледный, стиснув зубы, ожидая ужаснейшей сцены. Мальчики рассказали ему, что случилось. Сэм покраснел (он вообще легко краснел), раскаяние охватило его: Сэм был незлопамятен. Он поднял глаза к потолку:

— Бедная мама, — сказал он.

На большее проявление нежности никто из них никогда не решился бы.

В три четверти одиннадцатого миссис Брэйс сошла вниз с небольшим свёртком, завёрнутым в газету… Вид у неё был расстроенный и озабоченный. Она вымыла под краном испачканные чем-то красным руки, напилась холодной воды. Потом обратилась к Сэмми, как к самому старшему:

— Девочка, — сказала она. — Прехорошенькая, но мёртвая. Да, родилась мёртвой. Я все сделала не хуже, чем миссис Риди, не сомневайтесь. Но ничем уж помочь нельзя было… Завтра я приду убирать маленькую. А теперь снеси матери наверх чашку какао. Ей уже немножко легче. А мне надо идти готовить моему хозяину завтрак к первой смене.

Она осторожно подняла свёрток, ласково улыбнулась Дэвиду, заметившему, что сквозь газету протекает что-то красное, и заковыляла из кухни.

Сэм сварил какао и понёс наверх. Он оставался там минут десять. Когда он спустился вниз, лицо его было жёлто-серое, как глина, на лбу выступил пот. Он вернулся со свидания с любимой девушкой — и увидел лицом к лицу смерть.

Дэвид надеялся, что Сэм заговорит, скажет, что матери лучше. Но Сэм сказал только:

— Ложитесь спать, ребята. Мы все втроём ляжем здесь, на кухне.

На другое утро, во вторник, миссис Брэйс пришла навестить Марту и, как обещала, обмыть и одеть мёртвого ребёнка.

Дэвид вернулся из шахты раньше других; в эту ночь ему повезло, он поднялся наверх сразу и на две клети обогнал главную смену. Когда он пришёл домой, в кухне было ещё полутемно. И на кухонном шкапе лежал трупик девочки.

Он подошёл ближе и стал рассматривать её с странной смесью страха и благоговения. Она была такая маленькая, ручонки не больше лепестка белой кувшинки, на крохотных пальчиках не было ногтей. Он мог бы одной своей ладонью покрыть все её личико. Точёное, белое как мрамор, оно было прелестно. Синие губки полуоткрыты, словно в удивлении, что жизнь не наступила. Миссис Брэйс с искусством настоящей профессионалки заткнула ей рот и ноздри ватой. Глядя через плечо Дэвида, она не без гордости объявила:

— Чудо как хороша. Но твоя мама, Дэви, не хочет, чтобы она лежала у неё наверху.

Дэвид вряд ли слышал её. Упрямое возмущение росло в его душе, пока он смотрел на это мертворождённое дитя. Почему так должно было случиться? Почему его мать была лишена той пищи, того ухода и внимания, которых требовало её положение? Почему этот ребёнок не живёт, не улыбается, не сосёт грудь?

Дэвида это мучило, будило в нём бешеный гнев. Как тогда, когда «Скорбящий» накормил его, в нём что-то болезненно трепетало, как натянутая струна. И снова он, как тогда, со всей сумбурной страстностью юной души, давал себе клятву что-то сделать… что-то… он не знал, что именно, не знал, как… но он сделает… он нанесёт сокрушительный удар гнусной бесчеловечности окружающей жизни.

Сэм и Гюи вошли одновременно. Посмотрели на малютку. Не переодеваясь, пообедали жареной свининой, которую приготовила миссис Брэйс. Обед был не так вкусен, как всегда, картошка не разварилась, в ванне было мало воды, в кухне грязно, всё вверх дном, чувствовалось отсутствие матери.

Попозже, когда Сэмми пришёл сверху, он исподтишка посмотрел на братьев и сказал как-то натянуто:

— Она не хочет, чтобы были похороны. Я толковал ей, толковал, а она не хочет и все. Говорит, что после забастовки мы не можем тратить такие деньги.

— Но ведь мы обязаны, Сэмми! — воскликнул Дэвид. — Спроси миссис Брэйс…

Миссис Брэйс послали уговаривать Марту. Но и это не помогло. Марта была неумолима. С холодной горечью думала она об этом ребёнке, которого она не хотела и который теперь уже не нуждался в ней. Закон не требует, чтобы мертворождённых хоронили по обряду. И не надо никаких похорон, всех этих церемоний, сопровождающих смерть.

Гюи, мастер на все руки, сделал довольно изящный гробик из простых досок. Внутри его выстлали чистой белой бумагой и уложили трупик на это незатейливое ложе. Потом Гюи приколотил крышку. Поздно ночью, в четверг, Сэм взял гробик под мышку и вышел один. Он запретил Гюи и Дэви идти за ним. Было темно, ветрено. Мальчики не знали, куда ходил Сэм, пока он не вернулся и не рассказал им. Он занял пять шиллингов у Пэга Мэйсера, старшего брата Энни, и заплатил Джиддису, кладбищенскому сторожу. Джиддис позволил ему тайно зарыть ребёнка в углу кладбища. Часто потом Дэвид думал об этой могилке, которую Сэм сравнял с землёй. Он так никогда и не узнал, в каком месте она находится. Ему было только известно, что она неподалёку от участка нищих. Это ему удалось выпытать у Сэма.

Прошла пятница, настала суббота, день освобождения Роберта из тюрьмы. Марта родила в понедельник вечером. В субботу днём она была уже на ногах, ожидая… ожидая его, Роберта.

Он пришёл в восемь часов, когда она была одна на кухне и стояла, наклонясь над огнём. Вошёл так тихо, что она не заметила его, пока знакомый кашель не заставил её круто обернуться. Муж и жена в упор смотрели друг на друга, он — спокойно, беззлобно, она — с жуткой горечью, мрачным огнём пылавшей в её глазах. Оба молчали. Роберт бросил шапку на диван и сел к столу движением очень усталого человека. Марта тотчас же подошла к печке, вынула гревшийся для него обед. Поставила перед ним тарелку, — все в том же зловещем молчании.

Он начал есть, время от времени бросая беглые взгляды на её фигуру, взгляды, в которых читалась просьба о прощении. Наконец, спросил:

— Что тут с тобой приключилось, детка?

Она затряслась от гнева.

— Не смей больше называть меня так.

Тогда он понял. В нём шевельнулось что-то вроде удивления.

— Мальчик или девочка? — спросил он.

Марта знала, что ему всегда хотелось иметь дочь. И, чтобы сделать ему больно, рассказала, что дочь родилась мёртвой.

— Вот, значит, как всё вышло! — сказал он со вздохом. — Плохо тебе приходилось это время, детка?

Это было уж слишком. Марта не сразу удостоила его ответом. Со скрытым ожесточением убрала пустую тарелку и поставила перед ним чай. Потом сказала:

— Я привыкла к плохому. Хорошего не знавала с тех самых пор, как вышла за тебя.

Роберт вернулся домой в самом миролюбивом настроении, но злобные выходки жены разгорячили усталую кровь.

— Я не виноват, что всё так вышло, — сказал он с неменьшей горечью, чем та, которая звучала в речах Марты. — Ты, надеюсь, понимаешь, что меня посадили ни за что.

— Нет, этого я не знаю, — возразила она, подбоченившись и вызывающе глядя ему в лицо.

— Они хотели со мной рассчитаться за забастовку, неужели ты не понимаешь?

— И это меня ничуть не удивляет! — ответила она, задыхаясь от гнева.

Тут его нервы не выдержали. Господи, да что он сделал плохого? Он убедил людей бастовать, потому что страшно боялся за них с тех пор, как начались работы в Скаппер-Флетс. А в конце концов они же над ним издевались. Им на него плевать, — вот, допустили, чтобы его без всякой вины посадили в тюрьму. Яростное возмущение забушевало в нём, возмущение против Марты и против своей судьбы. Он размахнулся и ударил Марту по лицу.

Она не дрогнула, приняла удар с каким-то удовлетворением. Ноздри её раздулись.

— Спасибо, — сказала она. — Мило с твоей стороны. Только этого и ждала.

Роберт тяжело опустился на стул, побледнев ещё больше, чем она. И закашлялся своим глухим, надрывным кашлем. Этот кашель лишил его сил. Когда приступ прошёл, он сидел, согнувшись, совсем разбитый. Через некоторое время встал, разделся и лёг на стоявшую в кухне кровать.

На другой день — в воскресенье — он хотя и проснулся в семь часов утра, но оставался в постели до полудня. Марта встала рано и ушла в церковь. Она заставила себя пойти туда, выдерживать взгляды, знаки пренебрежения и выражения сочувствия со стороны прихожан Бетель-стрит, — отчасти в пику Роберту, отчасти же для того, чтобы показать свою добропорядочность.

Обед был настоящим мучением, в особенности для мальчиков. Они терпеть не могли те дни, когда у отца с матерью дело доходило до открытой ссоры. Эти ссоры словно парализовали всех в доме, нависали над ними как что-то позорное.

После обеда Роберт пошёл в контору копей. Он ожидал увольнения. Но оказалось, что его не уволили. У него мелькнула смутная догадка, что здесь сыграла роль его дружба с Геддоном, уполномоченным углекопов, и с Гарри Нэджентом, одним из лидеров Союза. Хозяин, видно, опасался, как бы не вышло неприятностей с Союзом, — и благодаря этому его, Роберта, оставили на работе в «Нептуне».

Он пошёл прямо домой, посидел, читая, у огня, потом молча улёгся в постель. Наутро его разбудил гудок, в два часа он был уже в шахте, работал в первой утренней смене.

Весь день Марта готовилась к его приходу. Неутихшая злоба все так же бушевала в ней. Она ему покажет, она с ним посчитается за все!.. Она беспрестанно поглядывала на часы, желая, чтобы время шло поскорее.

Сменившись, Роберт пришёл домой совершенно разбитый, промокший до костей. Марта готовилась донимать мужа враждебным молчанием, но его жалкий вид убил в её сердце всю глодавшую его злобу.

— Что это с тобой? — вырвалось у неё инстинктивно.

Роберт опёрся о стол, стараясь удержать кашель с трудом переводя дух.

— Они уже принялись строить каверзы, — сказал он, намекая на отмену жребия при распределении мест в «Парадизе». — Меня занесли в чёрный список и дали самое скверное место во всём участке. Паршивая трехфутовая кровля. Всю смену я работал, лёжа на животе, прямо в воде.

Острая жалость полоснула Марту по сердцу. И вместе с этим трепетом боли в нём ожило то, что она считала давно умершим. Она протянула руки к Роберту.

— Дай, я помогу тебе, мой мальчик. Дай, помогу раздеться.

Она помогла ему снять грязную, промокшую одежду. Помогла при умывании. Теперь она знала, что всё ещё любит его.

IX

Дэвид, работавший на глубине пятисот футов под землёй, в двух милях от главной шахты, решил, что, вероятно, скоро время завтрака. Он находился в «Парадизе», в участке Миксен. На самом низком этаже «Нептуна», на двести футов ниже «Глоба» и на триста — ниже «Файв-Квотерс». Часов у Дэвида не было, и он определял время по числу рейсов, которые проделал вагонетками от рудничного двора до погрузочной площадки. Он стоял подле Дика, своего шотландского пони, на площадке, где нагруженные углём вагонетки, которые он подвозил, прицеплялись к механическому подъёмнику и передавались на главный откаточный путь «Парадиза».

Дэвид ожидал, пока Толли Браун переведёт ему пустые вагонетки. Он ненавидел «Парадиз», но на площадке ему нравилось. Здесь ему, потному и разгорячённому от бега, казалось так прохладно, и здесь можно было стоять во весь рост, не боясь удариться головой о кровлю.

Стоя на площадке, он думал об ожидавшей его счастливой судьбе. Едва верилось, что сегодня — его последняя суббота в «Нептуне». Не только последняя суббота — последний день! Нет, такое счастье даже трудно себе представить!

Он всегда ненавидел шахту. Некоторым из его товарищей нравилось работать в ней, они чувствовали себя здесь как рыба в воде. А ему не нравилось, нет! Может быть, потому, что у него слишком развито было воображение, он не мог отделаться от мысли, что шахтёры — те же заключённые, что они погребены в этих тёмных клетках, глубоко под землёй. Дэвид, бывая на забое «Файв-Квотерс», всякий раз непременно вспоминал, что он находится под морским дном. Мистер Кэрмайкль, младший преподаватель школы на Бетель-стрит, помогавший ему готовиться к экзаменам, объяснил ему, как называется это странное ощущение, будто находишься взаперти… Да, глубоко под землёй, далеко под дном морским. А там наверху в это время светит солнце, дует свежий ветер, серебряные волны бьются о берег.

Дэвид всегда упрямо боролся с этим ощущением. Пусть его повесят, если он поддастся такой глупой слабости! И всё же он был рад, рад, что уходит из «Нептуна», тем более рад, что в нём жило странное убеждение, будто шахта считает своей добычей всякого, кто раз попал в неё и не выпускает его больше никогда. Так говорили, шутя, старые шахтёры. Дэвид усмехнулся в темноте: это шутка, конечно, не более как шутка.