Не таким уж долгим оказался подъем. И в конце — железная, приржавевшая и грязная дверь. Как в подвале. Арнис толкнул ее.

Хэрон. Он точно знал, что это был Хэрон. Так ведь сагон и сам назвался... «с тех пор, как ты убил меня в последний раз». Но тогда они были вдвоем с Ильгет... Что ж, посмотрим, что выйдет на этот раз.

Хорошо, что первым он взял меня. И что Ильгет жива... жива? По крайней мере, я видел ее живой. Будем думать так.

Хэрон — бывший алкоголик Влай Дидар, волшебно преобразившийся, сидел за небольшим письменным столом в кабинете Пална. Как здесь оказался этот кабинет — Бог весть. Но обстановка воспроизведена совершенно точно. Даже Галактическая Спираль пресловутая мерцает на стене. Интересно, Палн — эммендар? Или просто ясновидящий, искренне уверенный, что получает информацию от неких «высших слоев», а не от пропитого ночного сторожа за стенкой...

А ведь наверное, просто ясновидящий.

— Здравствуй, Арнис, еще раз, — произнес Хэрон радушно, — присаживайся.

Арнис сел напротив сагона. Словно интервью брать...

— Ну что, ско... На этот раз ты проиграл, не так ли?

Арнис улыбнулся.

А почему мы, собственно, считали, что в глаза сагону смотреть — страшно? Неприятно, конечно, но не более того.

— Глупости, сагон. Проигрываешь всегда ты.

— Вот как? Может быть, это ты обладаешь вечной жизнью... и моими возможностями?

— Вечная жизнь — для того, чтобы вечно проигрывать. А возможности... не так уж много они значат. Я счастливее тебя.

— Так же, как бессловесная тварь счастливее человека.

— Не так же, и ты это знаешь.

— Ты гордишься своим разумом, Арнис. А так ли он прочен?

Арнис быстро перекрестился. Он ощутил это, как легкий удар, как давление в области лба. И... ничего больше.

— Чем ты хочешь меня запугать теперь, сагон? Смертью, болью? Я почти два десятка лет в ДС. Гибелью близких? Я готов к этому. Виной — тем, чем ты так любил меня доставать? Я смирился с тем, что виноват во всем. У тебя ведь и рычагов-то не осталось, Хэрон. Чем ты хочешь меня соблазнить? Еще смешнее. Мне ничего не нужно, кроме любви Божьей, а это единственное, чего ты мне не можешь предложить.

— Ну почему же не могу? — усмехнулся Хэрон, — ты так уверен в этом? А вот кнасторы считают иначе. Я — слуга Создателя... это звучит...

— Ну я-то не кнастор. Ни меня, ни Ильгет вам с самого начала не удалось бы окольцевать, ты это знаешь. Для меня Господь один.

— А ты не можешь представить, что мы оба служим Ему, только по-разному?

Арнис выпрямился, посмотрел сагону в глаза.

— Не лги, Хэрон. Вы не знаете Бога, ты и сам говорил об этом, и всем это известно. Не забудь, я знаю о вас очень многое и в состоянии отличить ложь. Хэрон... как страшна ваша участь. Как бессмыслен ваш удел в вечности. Вы бессмертны, а мы проживаем всего сотню лет. Но Хэрон, ты же знаешь цену этому бессмертию.

— О чем ты говоришь? — холодно спросил сагон.

— О вашем фальшивом бессмертии. Хэрон... Вы не бессмертны. Вы мертвы. Вы не можете умереть именно потому, что вы давно уже умерли. Вы не боитесь ада, потому что вы давно уже в аду...

— Ад... — прошептал Хэрон, — нет, Арнис, ты не знаешь, что такое ад. Вот Ильгет знает... Вот с ней я поговорил бы об этом.

— Ад для нее — рядом с тобой. Но и в аду ее не оставил Господь, и там ей знакомы жизнь и счастье. Вспомни, какой она была тогда, что с ней сделали. Только она и тогда могла славить Господа, а вот ты... ты, всемогущий, сильный — ты этого не можешь. Я ведь говорил с ней, спрашивал ее.

— Я знаю...

— Самое страшное в этом аду — не мучения, все, что относится к физическому телу, человек может вообразить. А страшно там невообразимое. То, как изменяется время... Так ведь, Хэрон, вы и есть в этом самом невообразимом аду. Вы не знаете, что такое физическая боль. Или душевная, у вас и души-то нет. Но не зная боли, вы не знаете и любви. И время для вас — вечное Сейчас. Вечная мука этого мгновения.

— Арнис, я не знаю, не понимаю, кто дает тебе силу... Я ведь уже давно пытаюсь ударить тебя. Но что-то отбрасывает назад. Однако пойми, это — еще более опасно, чем мы... мы всего лишь бережем вас от большей опасности. В Космосе есть существа куда страшнее нас. Если бы вы... если бы вы послушали нас, пошли за нами, вы тем самым убереглись бы от страшнейших демонов.

— Это уже что-то новенькое, Хэрон. Только что придумал? Молодец. В воображении вам не откажешь, — усмехнулся Арнис.

— Ты так уверен в себе?

— Я уверен в Господе моем. Он защитит меня от любых демонов, Хэрон. Господь — крепость и защита моя, кого мне бояться? Это тебе надо бояться, Хэрон. И ты боишься, ты трепещешь каждую минуту...

Арнис умолк.

Что-то произошло — он и сам этого не понимал. Просто когда он вошел в этот кабинет, перед ним еще сидел грозный противник — сагон. Теперь же...

Хэрон поднял голову.

— Я что-то не пойму, Арнис... Кто из нас сагон, ты или я?

— Страшно, Хэрон? Оставим это. Лучше ответь мне... только не лги, я ведь пойму правду. Ты видишь — я в Духе. Ответь мне, Хэрон — ведь люди никогда не становятся сагонами?

Хэрон, казалось, стал меньше ростом. Он ответил тихо.

— Нет... люди не становятся. Нет. Мутация... она была уникальной. Наследование по доминантному типу. Только на Сагоне. Часть населения... Люди могут связываться с теми же силами, что и мы. Достигать могущества, становиться магами. Но у людей всегда есть потолок. У нас нет. Несчастье... для вас и для нас. Мы разделены. Навечно.

— Хэрон, зачем вам эта война? Ведь это ерунда — то, что вы хотите поднять нас до своего уровня? Зачем же вы приходите к нам? Живите отдельно.

— Ты же понимаешь, Арнис... ты же все понимаешь.

Арнис ощутил словно толчок в грудь, и всплыло слово.

Одиночество.

— Одиночество? — тихо спросил он.

Хэрон кивнул. Арнис ощутил, как все плывет вокруг... меняется.

Уже не было дурацкого кабинета. Они стояли вдвоем на берегу какого-то моря, и тихо шумел прибой. Все вокруг затянул туман, и этот туман был — одиночество. Лица не видно. Не видно рук. Только глаза Хэрона — назойливо-слепые... как огни сквозь туман.

— Одиночество, Арнис, — голос Хэрона прозвучал негромко, — ты и представить себе не можешь, что это такое. Нам очень нужны люди... человек... Очень нужны, поверь.

— Но ведь вас много, — растерянно сказал Арнис, — ведь целая Империя.

— Империя... это название для вас, людей. Для устрашения. Империя — грозный, сверкающий монолит. Да, мы слились воедино. Мы знаем и чувствуем друг друга. Но мы умудрились даже в мозгу поставить перегородки, потому что мы равнодушны друг к другу. Мы — каждый сам по себе. Мы можем мгновенно покарать отступника, но у нас и нет таких. Потому что не от чего отступаться. Мы свободны. Беспредельно свободны от всего и от всех. Мы можем сотрудничать, иначе мы не вели бы эту войну. Но мы...

— Вы не любите друг друга.

— Если хочешь, так. Да, так проще всего сказать. Хотя и глупо звучит. Нам нужен человек. Очень нужен. Без людей мы одиноки — беспредельно...

— Но, Хэрон... почему вы воюете с нами? Для чего вам война? Мы отказываем вам в общении?

— Сейчас объясню, Арнис. Сейчас... Я не могу объяснить это тебе словами... адекватно.

Туман вновь рассеялся. Но и моря больше не было. Пространство...

Не привычный Космос, где звездные дорожки на черном бархате, а белое, пустое, слепое пространство.

Космос, каким его видят сагоны...

Свет...

Арнис зажмурился. Он не ощущал рядом Хэрона. Вернее, ощущал, но не рядом...

Он сам был Хэроном. Висящим в пустоте беспредельного мира.

Это длилось всего несколько секунд, и потом Арнис вновь стал человеком. Жесткий грязный пол ударил по ногам. Арнис устоял.

Они были в бойлерной, совсем рядом с тем подвальным помещением, где... Ильгет?! Хэрон, в обличье ночного сторожа-алкаша, печально и чуть укоризненно смотрел на него.

— Арнис... Теперь ты знаешь.

— Да, — сказал он, — теперь я знаю.

Жалость захлестывала его. Арнис стиснул зубы и начал молиться.

— Я знаю твое будущее, — тихо сказал сагон.

— Я догадываюсь.

— Ты превратишься в чудовище, Арнис.

— Но у меня останутся те, кто любит меня.

— И они станут чудовищами.

— Но Христос простит нас.

— Ваши имена будут прокляты среди людей.

— Но Церковь Небесная примет нас.

Дверь распахнулась. В проеме стояла Ильгет, поднимая руку.

Браслет полыхнул малиновым огнем. Тонкий луч вонзился в грудь ночного сторожа.

— Вот так всегда, — прошептал он. Кровь запузырилась на его губах. Но он еще стоял.

— Так всегда, Хэрон. Едва любовь просыпается в душе, ты умираешь. Ты делаешь себя беззащитным. Тебя может убить любой.

Ильгет выстрелила снова — для верности. Грудь сагона была уже разворочена. Он оперся о бойлер... стал медленно сползать. Арнис нагнулся над ним.

— Прощай, Хэрон... я знаю, что это невозможно, бесполезно. Но я буду молиться за тебя. Хэрон...

— Арнис! — Ильгет подбежала к нему, обняла, — Арнис, Господи! Ты жив! Что он сделал тебе?

— Ничего, Иль. Ничего он не может сделать. Это мы убили его.

Они молча вышли из подвала. Ночь раздвинула тучи, и в черном небе над Зарой раскинулись знакомые дорожки и россыпи близких звезд. Было тепло.

— Надо сообщить, — дрожащим голосом произнесла Ильгет. Арнис кивнул. Активировал свой спайс.

— Энджи? Говорит Зара-один. Зара-один. Как слышно? Хорошо. Мы только что уничтожили сагона. Тело находится... — Арнис назвал адрес, — желательно эвакуировать до утра. Свидетелей не было. Хорошо. Понял.

Он отключился. Посмотрел на Ильгет. Взял ее за руку.

— Пойдем пешком? Прогуляемся...

— Дети волнуются...

— Да, конечно. Уже... ого, уже за полночь.

— Сегодня здесь Рождество.

— Да... как странно. Он родился, и...

— Арнис, мне показалось... Может быть, мне не следовало стрелять?

— Нет, Иль, все хорошо. Как ты освободилась?

— Не знаю. В какой-то момент этот столб вдруг... вдруг ослаб. Потом исчез. Я решила подождать в подвале, вы просто исчезли — и все. Думала, вы там и появитесь. Ну и действительно, прошло минут десять, и вот... я услышала шум в бойлерной. Арнис, о чем вы говорили с ним?

— Все о том же, Иль. Я попытался выяснить причины войны.

— И?

— Я узнал их. Конечно, не исключено, что и это ошибка, что это морок... Но я практически уверен, что это правда. Почему-то уверен.

— Расскажи...

— Хорошо, Иль...

Когда-то давно, на одной далекой планете, расположенной в недоступной флюктуации пространства, среди ее населения возникла мутация.

И люди иногда становятся магами, овладевают нефизическими силами. Но у людей всегда есть потолок, они не могут зайти далеко. Психофизиологическая организация сдерживает их. А на Сагоне люди стали настоящими магами. Им было подвластно все. Время и пространство. Психика живых существ и физика мертвых. И все это — от рождения, как подарок. Наследование признака было доминантным, от магов рождались дети -маги, и скоро большая часть населения Сагоны стала всемогущей. Их знания и умения развивались. Правда, наступили неприятные побочные эффекты. Перестали рождаться дети. Собственно, если первое время среди сагонов существовала сексуальная вседозволенность, то позже какой-либо интерес -и способность к сексу — пропали вообще. Большая часть, а потом и все сагоны, приняли мужской, более удобный облик. Обычные люди, еще жившие на планете, вымерли за несколько сотен лет.

А потом сагоны нашли путь в обычное пространство и заинтересовались цивилизацией людей.

Зачем им нужны были люди — сначала свои же, оставшиеся на планете... ведь сагоны согнали их в резервации, хранили и берегли, кормили и позволяли заводить лишь обычных детей. Но это не сохранило людей от вымирания — почему-то. Потом им понадобились люди с других миров.

Беда в том, Иль, что на определенном этапе маг становится безмерно одиноким.

Ты знаешь, что они должны отказаться от Бога. Нет, на первых этапах такой необходимости нет. Пока они еще люди. Этим и пудрят мозги юным ученикам кнасторов. Они убеждены что служат Богу. Ведь сознательно отказаться от Бога, от Христа — это не каждый решится. Но на определенном этапе маг начинает понимать, что наступило время выбора. Или он остается с Богом, оставляет в своей груди сердце живое, так же, как носят его люди — даже самый худший человек несет в груди своей искру Божью. Или движется дальше... по пути так называемого «духовного развития»... достигает могущества, почти невероятного, бессмертия, владения всеми оболочками своего тела, и так далее. Но без Бога.

Ибо любящий слаб. А тот, кто настаивает на своей силе и могуществе... тот не может любить. Он сам отвергает Господа.

Поначалу это кажется пустяком. Бог — он где-то там, далеко, мы не видим и не слышим его, нам, вроде бы, и безразлично Его мнение.

Но проблема в том, что Бог есть любовь. И лишаясь Бога — не сразу, очень постепенно — сагон или маг лишает себя возможности любить и людей, и себе подобных. И вообще кого или что бы то ни было. Нет, какое-то время длится суррогат, некие чувства, фантомные ощущения... так же, как ощущают ампутированную конечность, так сагон чувствует отголоски любви. Очень долго. Потом еще остается воспоминание... о том, что когда-то было иначе, было хорошо.

Так становятся одинокими. Сагоны безмерно одиноки, Иль. Ты даже представить себе не можешь... я вот ощутил это на мгновение. И в это мгновение мне действительно стало жаль... впервые. Жаль — сагона. Странно... но так.

Видишь ли, сагон не понимает причины. То, что я говорил тебе до этого — мои мысли. Не Хэрона. Просто я понял это. А для сагона все выглядит иначе. Он и сам не знает, чего он лишился, знает лишь — чего-то очень важного. И начинает искать это, он чувствует, что ему нужно общение. Понимаешь — общение.

И не с себе подобными. Он знает о них все, они — единое целое. И они ему неинтересны, они не дают ему того, чего он ищет.

Странным образом сагон ощущает это — в людях.

Помнишь, как кто-то вытягивал тебя за руку из ада? Помнишь? Ты ведь знаешь, понимаешь, Кто стоял рядом с тобой, кто спас тебя тогда, кто помог все выдержать. Кто замыкает психоблокировку. Твоя вера, Иль, спасла тебя.

Сагоны не видят этого. Твой мозг прозрачен для них, они способны читать все мысли, они знают твои тайные желания, помыслы, стремления. И только одно, вот это — стержень твоей души — они не видят, он для них — лишь непонятный свет. Но и неимоверно притягательный. Именно этот свет манит их — в людях. Именно ради этого света они стремятся к общению с нами. Но добравшись до него, вскрыв его — они испытывают лишь разочарование. Он не принимает их. Он ничего им не дает.

Помнишь, по легенде о Кьюрин — там Хайки, сагон, говорит ей: ты низшее существо, ты примитивна, я понимаю тебя до конца... но есть в тебе что-то, чего мне не понять! И что стоит препятствием между нами!

Между тем, это препятствие и манит их. Они силятся понять... Они силятся обрести этот свет, искру Божью. Потому что нет пользы тому, кто приобретет весь мир, но лишится вот этой искорки. И все царства Вселенной — ничто в сравнении с любовью в твоей душе. Сагоны владеют Вселенной... но главного у них нет.

Именно поэтому общение с человеком — с одним-единственным человеком — для сагона гораздо важнее, чем захват планеты, чем вообще что бы то ни было. Именно поэтому нам удается их убивать. Иногда.

Сегодня Хэрон чуть раскрылся передо мной... может быть, это уникальный случай. Как с Хайки. Он чуть-чуть, самую малость — стал откровенным. Совсем капельку... И умер. Это еще не любовь была, только первый шаг к ней — искренность, откровенность. Но для него этот шаг огромен. Они понимают, что всегда рискуют очередной смертью, общаясь с нами.

Хотя собственно, зачем им дорожить временным телом. Оно не испытывает боли, а смерть для них — маленькая, досадная неприятность.

Только вот их бессмертие — хуже смерти.

— Арнис, я понимаю, мне кажется, — Ильгет остановилась, — но скажи... неужели они так никогда и нигде и не нашли того,что искали?

— Нет, Иль. И не могут. Для этого им пришлось бы стать слабыми. Научиться доверять. Перестать быть сагонами. Пойми, любовь делает беззащитным.

Когда ты любишь, ты открываешь себя всему злу мира. Ты рискуешь получить отказ от любимого человека, получить даже его насмешку, ты унижаешь себя перед ним. Ты рискуешь просто потерять это любимое существо. Ты рискуешь... его муки, его болезнь, его смерть — все это становится для тебя страшнее собственных мук или смерти. Наконец, ты рискуешь встретить сопротивление мира, и ты должен противостоять ему, иначе безнадежно потеряешь любовь.

Любовь — это и есть война. Война вечная, безнадежная, страшная. Такая вот, как наша. Только победа в ней дороже и прекраснее всего на свете.

Сагоны этого не знают. Они этого просто не умеют. Но очень хотят...

И поэтому все их столкновения с людьми проходят по одинаковому сценарию. Не умея любить, сагон не умеет и быть откровенным, открытым. Мы общаемся друг с другом искренне, и это тесно связано с нашим умением любить. Мы искренни, мы открыты, хотя и боимся этого. Сагон этого просто не умеет.

Он привык к другому: человек полностью раскрыт перед ним и беззащитен, его же душа — потемки.

Все, что нужно сагону — это чтобы человек понял его. Чтобы не раскрываться, не терять драгоценной защиты, но чтобы пришел кто-то... взрослее, сильнее — и понял, и полюбил. Знаешь, так ребенок ждет маму. И сагон думает, что человек способен на это, ведь он ощущает где-то внутри эту силу, этот свет. Значит, человек просто не хочет.

Значит, надо его заставить...

И сагон начинает либо манипулировать человеком, либо подчинять его силой. Сагон привык добиваться всего. Он думает, что этот волшебный родник, любовь, он тоже способен высечь из скалы по собственному желанию.

Но беда в том, что были ведь и такие случаи. Кьюрин в самом деле полюбила сагона... откровенно говоря, я сам-то сегодня почувствовал к нему... по крайней мере, жалость. А Кьюрин — та любила по-настоящему.

Добиться любви можно — тем же манипулированием. Трудно ли заставить забить родник, когда в человеке так много драгоценной влаги? Когда его любовь всегда готова прорваться и залить все вокруг? Когда ему так легко любить?

Но сагону не жарко и не холодно от этой любви. Ему не нужно, чтобы любили его — он не умеет любить сам. Ему хочется, чтобы кто-то научил... Но как? Как научить сбрасывать защиту, как научить быть беспомощным? Младенцем? И видя, что добился любви человека, сагон с легкостью отбрасывает его. Человек ему больше не нужен. Он ничего не может дать сагону.

Понимаешь, человек интересен до тех пор, пока он является тайной. Пока он сопротивляется. Сагон будет давить и мучить человека до тех пор, пока тот не сломается. Это сагону интереснее всего,потому что это — мгновения подлинного общения. На самом деле — лишь прелюдия, но это единственное, что сагону доступно. А когда человек сломался, принял волю сагона... да зачем он нужен? Еще одна игрушка... игрушки сагона — весь Космос, весь мир, все живые существа. Сломавшийся человек перестает для сагона существовать. Это страшно... он ведь всегда так молит: ну поверь мне, доверься до конца... доверься — и тебе не будет больно. Доверься — и я исполню все твои желания...

Но только доверишься — и сагон полностью теряет к тебе интерес.

Он сам хочет — довериться. Но не может.

И он обвиняет людей, он требует от них... чего-то... не подозревая, что люди не в состоянии дать ему то, чем они богаты, и чего навеки лишился он сам.

И он снова и снова идет к людям, потому что вне людей — страшная и мертвая пустота. Бессмертие, которое хуже смерти. Ад.

Война, которую они ведут против нас, часто нелепа, непонятна. Потому что вот вне этого — индивидуальных мотивов каждого сагона — понять ничего нельзя.

Пойми, сагоны по сравнению с нами и правда — всемогущи. Какую бы физическую цель они ни поставили, они добьются ее очень скоро. Уничтожить все человечество? — легко. Захватить любую из планет — как нечего делать. Создать себе миллиарды рабов?

Ты знаешь, я даже думаю, что они могут сломить любого человека. Есть те, кто долго сопротивляется, мы, например. Но наверное, и на нас есть свои средства... Хотя тут сложнее — на то должна быть воля Господа, ведь не своими же силами мы сопротивляемся. Но мы им особенно интересны, потому что общение с нами очень уж долго и плодотворно.

Но у них нет этих целей — физических. Ни в коем случае они не хотят гибели человечества. Да и рабы им — по большому счету — не нужны. И уж конечно, совершенно ни к чему воспитывать из людей магов или полусагонов. Все, ради чего они ведут войну — удовольствие пообщаться с нами. Хотя бы так.

Почему они не вылавливают людей поодиночке, но играют народами? По-видимому, не только индивидуальный разум каждого сагона стремится к общению, но и все их единство, весь коллективный сверхразум наслаждается этой игрой. Для них — игрой.

Это похоже на то, как садомазохисты в своих странных отношениях находят возможность испытать некий экстаз, как суррогат любви. Это похоже на то, как ловелас, перебирая женщин, бросая одну за другой, все ищет в них что-то неземное — не подозревая, что искать это следует лишь в своей душе.

Ведь какие-нибудь дипломатические отношения с людьми — все это сагонам не нужно. Только самые искренние, самые глубокие. Пусть это будет война! Ведь ничто так не обнажает самую суть человека, как война. Ненависть, страх — так же сильна, как любовь, правда, сагоны не способны и на ненависть, и на страх. Но хотя бы нас вызвать на искренние чувства... Попробовать.

— Зачем же они создали орден кнасторов?

— Думаю, просто тактический ход в войне. А может быть, здесь есть и другие возможности... далеко идущие. Однако интересны им не кнасторы — люди.

Ильгет долго молчала, держась за руку Арниса, обдумывая его слова. Они уже приближались к подъезду. Вдруг она сказала.

— Но это же значит, Арнис...

— Да. Что мы никогда не сможем остановить эту войну.

Они поднялись по лестнице. За дверью взволнованно гавкнула Ритика.

В коридоре горел свет. И в гостиной тоже. Все пятеро детей не спали — сидели и смотрели на них.

Потом дети бросились к ним. Даже Анри. Он неловко обнял Ильгет. А снизу ей на руки лезла Дара, забыв о том, что она ведь уже большая и тяжелая девочка.

— Вы волновались... — сказала Ильгет, — простите нас. Так получилось.

— Мы молились, — сказала Арли, — мы тут сели и все время молились. А что с вами случилось?

— Все хорошо, — улыбнулся Арнис, — все хорошо, ребята...

Они стояли и смотрели на родителей. Почти взрослый, с бледным, решительным лицом — Анри. Лайна, черноглазое, необыкновенно милое личико, и такие трогательные складочки у губ... Арли. Золотые мамины волосы зачесаны назад, темные глаза горят под высоким, бледным лбом. Дара. Белокурое, почти ангельское создание, складочки пухлого лобика, ясные голубые глаза. Эльм. Как всегда, русые волосы чуть встрепаны, серые глаза поблескивают, маленький вздернутый нос. Ритика вылезла в круг и наконец-то смогла проявить всю свою любовь к загулявшимся за полночь хозяевам — ее хвост бешено крутился, стриженая кофейная морда расплывалась в собачьей улыбке.

— Мы убили сагона, — сказал Арнис, — мама это сделала. Все, ребята, сагона больше нет. И мы возвращаемся на Квирин!

— Ура-а! — и снова образовалась куча мала.

Дети сами себе не смели признаться в том, насколько они соскучились по Квирину.

Глава 23. Минакс.

Ильгет прикрыла за собой дверь палаты. Несколько шагов — и она в широком, прохладном холле, где по стене, по камням сбегает фонтан, а снизу вспушилась богатая водная зелень. И на лавочке, вдоль фонтана — все сразу. Глаза. Восемь пар глаз. И все ждут.

Ильгет подошла безмолвно, встала рядом с друзьями.

— Ну что, Иль? — спросила тихо Иволга, — как?

Она пожала плечами.

— Все так же. Вообще бодрый такой, веселый. Сроду таким не был. Мне кажется, он рад, что ли... Арниса попросил остаться. Что-то он там хочет ему сказать.

Она села рядом с Иволгой. Посмотрела на Вениса.

— Слушай, ты ведь врач все-таки... ну как такое может быть? Я не могу понять. Ты же знаешь, я с Ярны...

— И наша медицина не всесильна, — ответил Венис, — тут ничего не сделаешь, Иль. Если бы могли... Просто старение. Старый очень организм.

— Очень старый? О чем ты? Ему чуть за семьдесят.

— Да, конечно, но это календарные годы. Физиологически ему за сто.

— Я тоже не понимаю, — пробормотал Ландзо, — за сто? Он еще месяц назад с нами по полигону бегал.

— Он держался на гормонах, мы тянули, сколько могли, — объяснил Венис, — а потом — стремительный процесс.

Все вновь замолчали. Как-то это было уж... слишком. Слишком неожиданно, тяжело, жестоко. Не может такого быть.

Так не умирают. Умирают где-то далеко, не на Квирине. Туда нужно еще долететь. Там умирают, под пулями, под лучами, ракетами. Иногда убивает сам космос, рвет тело вакуумом. Или можно сгореть в лучах чужой звезды, быть раздавленным космическими полями. Худший вариант — смерть под пытками или под огненным слепым взглядом сагона.

Но не здесь. Здесь смерти нет.

— А помните, — произнесла Айэла, — помните, он сказал — простите, ребята, что я вас всегда посылаю...

Марцелл положил руку на ее запястье.

— Подожди, Айли. Рано еще вспоминать.

Арнис сел совсем рядом с изголовьем. Странно выглядел Дэцин сейчас. Он и в самом деле сильно изменился. Быстро. Улетали на Ярну — был еще совершенно нормальный, бодрый, пусть и полностью седой человек. Теперь же — старик... лицо ввалилось, странно торчит нос, оказавшийся очень большим. Горят ввалившиеся темные глаза. Но лицо удивительно спокойное, мирное. Веселое даже.

Дэцин поднял морщинистую руку... Всегда были эти морщины? Давно? Кажется, нет. Положил свою теплую ладонь на руку Арниса.

— Ну вот, послушай, Арнис...

— Да, командир.

— Скоро уже... Так вот, пора тебе сказать. Я рекомендовал тебя. Ты будешь дектором.

— Не Иволга?

— Нет. Она... может, она и опытнее тебя, но... сказать, честно? Жалко Иволгу.

Арнис кивнул.

— Тебе... тебе еще многое предстоит. Впрочем, может, еще Иволге придется покомандовать. Ну вот... — Дэцин улыбнулся, — сколько думал сказать тебе. А сейчас вот уже и не знаю. Что нужно, зачем... Ты и сам все поймешь. Вот что — Ильгет береги.

— Знаю, Дэцин... это я знаю.

— Тебе надо будет нового человека принять. Я с ним сам беседовал. У нас народу мало, так что... Хороший человек. Ученый, занимается космической психофизиологией. В основном, все по экспедициям. Но у него есть боевой опыт, он в молодости жил на Серетане, и... в общем, воевал тоже много, хотя и не с нашим оружием. Ну, он тебе сам расскажет. Номер... я тебе скину на спайс.

— Хорошо.

— Договорись с ним, побеседуй... ну и представляй ребятам, и подключай уже к тренировкам. А вообще тебе позвонят, когда назначат официально. Я думаю, на днях.

— Уже? — Арнис растерянно потер лоб.

— Конечно, Арнис. А что тянуть? Принимай декурию.

— Но ты...

— Я вряд ли протяну еще несколько дней, — просто сказал Дэцин. Арнис дернулся.

— Ты не расстраивайся, — тихо сказал командир, — серьезно. Мне ведь везло, как никому. Я тридцать лет... Ну, ранения, все такое, но ведь выжил — тридцать лет. Ты и сам, впрочем, давно уже в ДС. А сейчас... знаешь, я где-то даже рад. Серьезно. Страшно — есть немного, но ведь всегда страшно. А там... может, и отдохну наконец? Вас, конечно, жалко... Но вы переживете. Ведь меня-то вы не так уж сильно любили, верно?

— Дэцин... ты заблуждаешься, — пробормотал Арнис. Только не заплакать! Какой был бы сейчас идиотизм!

Но мы ведь на самом деле любили его...

— И мою Мари увижу, — сказал Дэцин мечтательно, — знаешь, она мне снится уже вторую ночь. Два раза уже. Сначала так смутно. А в эту ночь... — он вдруг захрипел. Арнис широко открыл глаза.

— Дэцин? Ты что? Помочь тебе?

— Нет, — Дэцин прокашлялся, — ерунда. Да, работа это... умирать. Давно я не видел Мари. Очень давно. Знаешь... мне, по-хорошему, не надо было так долго... жить. Ну ладно, Арнис, я вижу, тяжело тебе. Ладно.

— Мне-то что, Дэцин, — Арнис замолчал. Как сказать все это? Сейчас важно только то, что чувствует умирающий. И ничего больше. Но и как жить без него дальше? Нет, с командованием Арнис справится. Хоть и не хочется, но что поделаешь, больше некому. Только Иволге, а ее жалко. Но вот как — без Дэцина? Опять жизнь раскалывается на части, и пропасть растет так стремительно, и так не хочется заглядывать туда.

Дэцин еще жив. Еще нет этого. Потом будет время для горя.

Почему бы не выйти ему на пенсию — он ведь и собирался уже... и жить, как всем старикам, в маленьком доме, с садом, слушать птичье пение по утрам. Гулять на море. Улыбаться ребятишкам. В гости ходить к старым друзьям. Да и мы бы к нему ходили, собирались бы, рассказывали про новые акции. А он бы вспоминал. Он ведь нам из своего опыта почти ничего не рассказывал — а тут рассказал бы, поделился. Господи, почему все так несправедливо?

Так страшно?

— Вот что, Арнис, — заговорил Дэцин, его голос был теперь тверже и суше, — послушай все-таки. Я с этой декурией давно работаю. Значит, так. Самое сложное обычно — это разделить и поставить задачи. Тут что важно? Ойли с Мари никогда не ставь. Он даже на учениях голову теряет, когда она рядом. И вообще Ойли плохо совместим с женщинами, сказывается отсутствие семейного опыта. Но с Иволгой можно ставить кого угодно, и вообще Иволга — это твоя главная опора.

— Хорошо, командир.

— Запоминай. Еще вот что. Эта троица — новых — ну вот, уже сто лет они у нас, а все новые, в смысле, Венис, Марцелл и Айэла — они хорошо втроем всегда работают.