– Нет.
      – Но хотелось бы?
      – Нет. – Ответ прозвучал слишком громко, слишком безнадежно. Иногда собственный голос подводил ее. – Нет. Это не вписывается в мою жизнь. Не сейчас.
      Он кивнул и стряхнул пепел с сигареты в пепельницу.
      – Я думаю, это благоразумно, – заметил Брент. – Не потому, что брак – это плохо, не потому, что вы на самом деле не сможете иметь и то, и другое. Мужчинам легче, от них не требуется воспитания детей, но у женщин уйма времени уходит на дом.
      – То же самое я говорю подругам и родным, но они думают, что это просто отговорка, предлог. Они говорят: – почему ты не можешь выйти замуж, иметь детей, работать неполный день? Как будто моя карьера – какая-то побочная линия.
      Он кивнул:
      – Моя жена совершенно счастлива как мать и домохозяйка, и я уважаю ее за это. Но если она вдруг решит, что хочет стать служащей, у нее появятся серьезные проблемы. В сутках не хватит часов на то, чем ты хочешь быть и тем, что хотят от тебя дети.
      – А как же вы? – спросила Алекс. – Какие жертвы пришлось принести вам?
      – Время с Питером, – мягко ответил он. – Сейчас он уже подросток, а я, черт побери, не помню, когда он вылез из пеленок или впервые прокатился на велосипеде. Его голос стал более низким, а я даже не знаю, когда он изменился. Он пришпиливает на стены афиши рок-звезд, а я не могу вспомнить, когда он снял клоунские маски.
      – Это ужасно.
      – Это хуже, чем просто ужасно. Где-то в своей жизни я перепутал приоритеты, а теперь слишком поздно менять что-либо. Карлотта приспособилась к моей жизни, но с Питером совсем не так просто. Он не понимает.
      – Но у вас есть компания, – сказала Алекс, стараясь поднять настроение. – Вы сделали ее самой удачной биржей на Западном побережье.
      Брент взглянул на нее:
      – Думаете, это утешает?
      – Для меня это было бы утешением.
      Он покачал головой.
      – Возможно, ты – другая, но я так не думаю. В твоем возрасте я чувствовал точно так же. Я собирался завладеть миром, быть независимым, свободным от всяких обязательств. Потом я встретил Карлотту и потерял себя. После рождения Питера я смягчился. Каждый день я замечал, что вещи, которые раньше поглощали меня, например: – сделки, значение рынка акций, крупные прибыли – все это просто перестало иметь такое сильное значение, как раньше. Но когда я возвращался домой и видел своего сына, слышал его смех… – Он улыбнулся. – Это значит больше, чем можно выразить словами. Возраст, полагаю, заставляет видеть жизнь в перспективе.
      Они поговорили на другие темы – о пьесах, искусстве и литературе. Алекс пила шампанское, наслаждаясь сухим приятным вкусом самого дорогого шампанского в ресторане. Брент был прав. Она нервничала. Но по мере того, как они разговаривали и смеялись, волнение исчезло, плечи естественно расправились, и она успокоилась. С тех пор, как Джексон прекратил их еженедельные вылазки на обед и полностью посвятил себя спасению своего брака, она никогда не беседовала так легко, не чувствовала себя так уютно, так на равных с мужчиной.
      Через какое-то время Брент поднял руку, и Алекс поразилась, как быстро появился официант, забыв о ее неуместных шутках.
      – Не возражаешь, если я закажу для тебя? – спросил Брент, – Я знаю, что ты светская женщина, но я – настоящий эксперт в области меню этого ресторана.
      Алекс улыбнулась:
      – Думаю, я переживу.
      – Для начала мне хотелось бы заказать фаршированные грибы, а потом два флорентийских омара, – сказал Брент официанту. – Два салата из шпината и корзинку теплого хлеба на закваске. И проследи, чтобы на этот раз хлеб был теплым, Рандольф. Мы не хотим повторять еще раз.
      – Да, мистер Джиббонс.
      Алекс улыбнулась Бренту, когда официант поспешно скрылся.
      – Вы часто приходите сюда терроризировать беднягу?
      Брент погасил окурок и налил шампанское в бокалы:
      – Время от времени. И это не я терроризирую его, а ты.
      Алекс прижала бокал к губам и пристально взглянула на него. Определенный тип мужчин тускнеет со временем. На первый взгляд они кажутся красивыми. Но потом замечаешь рубцы от встряски, неровную щетину, волосы, торчащие из ушей. В других мужчинах на первый взгляд нет ничего необычного. Но чем больше вы смотрите на них, тем решительнее становится подбородок, ярче глаза, более интригующими, красивыми, захватывающими черты лица. И кажется невероятным, как это вы с самого начала не заметили, насколько они привлекательны. Брент принадлежал именно к этому типу.
      – Итак, вы действительно выводите всех работников на обед? – спросила Алекс. – Или я – особенная?
      Он улыбнулся ей:
      – Ты очень особенная, Алекс. И нет, я не всегда приглашаю служащих на обед. Только когда заинтригован.
      – А Карлотта не возражает? – сердце ее билось как сумасшедшее, когда она задавала вопрос.
      – Карлотта… очень понимающая женщина. Многое произошло за те пятнадцать лет, что мы женаты. Нельзя ожидать, что страсть к одной и той же женщине продлится вечно. Сейчас у нее своя жизнь, свои друзья, а у меня – свои.
      – И Ваша жизнь включает в себя приглашение женщин на романтические обеды?
      – Разве он романтичен? Я что-то не заметил. Алекс смущенно уставилась в свой стакан. Боже, ей больше не удаются такие игры. Одно дело – флиртовать с юнцами в средней школе, но обмениваться сексуальными намеками с изощренным женатым мужчиной было ей явно не по плечу, так, что она чуть не вскочила и не убежала. Но тело ее по-прежнему тянулось к Бренту, вопреки ее разуму, пронзительно кричавшему: «Он женат, ты, идиотка! Что ты, черт побери, делаешь?»
      – Извини, – сказал Брент, поглаживая пальцами ее руку. – Это прозвучало некрасиво. Правда в том, что мне очень нравятся женщины. Всегда нравились, и моя жена знает это. Что дурного в легком невинном флирте?
      Он снова улыбнулся, но сердце Алекс говорило, что это не невинный флирт, по крайней мере, для нее. Если бы она была на месте Карлотты, ей не хотелось бы, чтобы ее муж обедал с другой женщиной, поглаживая ее пальцы.
      Появился Рандольф с грибами, и Брент убрал руку.
      – Видите? – спросил официант, глядя на Алекс. – Ничто не ползает.
      Она рассмеялась, и напряжение на мгновение рассеялось.
      – Да, вижу. Я уверена, блюдо великолепно.
      Он самодовольно улыбнулся и отошел от их столика. Алекс снова обратилась к Бренту.
      – Расскажи мне о своем сыне, – сказала она, надеясь, что это будет безопасная тема.
      – Питер. Он замечательный. Член футбольной команды. Оценки могли бы быть лучше, но я вспоминаю себя в его возрасте. Вокруг столько волнующего, интересного, все хочется успеть и совсем не тянет проводить весь день за учебой. Слава богу, он унаследовал красоту матери: черные волосы, карие глаза. Девочки будут падать от него, через пару лет.
      Алекс засунула в рот гриб и закрыла на минуту глаза, чтобы полностью воздать должное сочному, с привкусом чеснока, блюду. Не каждый день ее угощают стодолларовым обедом. Потом открыла глаза и улыбнулась.
      – Судя по рассказу, он – безупречен, – сказала она.
      – Не безупречен. Но он – мой сын.
      Алекс собиралась обсудить дела, которые просмотрела, но Брент оказался настолько интересным и живым собеседником, что бизнес вылетел из головы. Весь совершенно необычный обед и десерт он рассказывал о своем доме на Русском Холме, о другом – на Пальмовом пляже, о своем умении и сноровке в шахматах и теннисе, о студенческих днях в Гарварде. Она рассказала о своей жизни, мечтах, дружбе с Меган и Джексоном, еженедельных телефонных звонках Клементине в Лос-Анджелес.
      – И посмей только сказать, что она не самая красивая женщина, которую ты когда-либо видел, – заметила она Бренту три часа спустя, когда он отвозил ее домой. – Только это я и слышу. С тех пор, как все увидели ее в глупых телерекламах. Никто даже не верит, что я знаю ее, не говоря уже о том, что она – одна из моих лучших подруг. Как будто она – какая-то богиня, которая не может общаться с нами, нормальными людьми.
      Они остановились перед домом в викторианском стиле, где на третьем этаже размещалась ее квартира. Брент наклонился поцеловать ее в щеку, и его одеколон заплясал язычками вокруг нее, наполняя воздух ароматом.
      – Ты, моя дорогая Алекс, – самая красивая женщина, которую я когда-либо видел. Но, по правде говоря, не помню, чтобы я видел хоть одну из телереклам с твоей подругой.
      Алекс открыла дверь и вышла из машины. Повернувшись, она наклонилась и сказала:
      – Если Вы будете продолжать говорить подобные вещи, мистер Джиббонс, я не ручаюсь за свои действия. Мы, одинокие девушки, теряем голову от нежных разговоров.
      – Я воспользуюсь своим шансом.
      Алекс закрыла дверь и смотрела, как он уезжает. Как только машина скрылась за углом, она на всей скорости промчалась по лестнице в свою квартиру. Алекс схватила телефон и, улыбаясь, упала на тахту. Жены и возможная супружеская неверность не имели сейчас никакого значения, она была слишком счастлива. Ей просто необходимо позвонить Клементине.
      Меган оделась и вошла в кабинет врача. Она страстно желала забеременеть с того дня, как пять лет назад вышла замуж за Джексона, и сотни раз проходила путь из смотрового кабинета в кабинет врача. И все время был один и тот же результат: беременности нет.
      Она села в кожаное кресло, прислонившись головой к спинке. Если бы только… Только об этом она и думала. Если бы она смогла забеременеть, все стало бы чудесно. Меган верила в это всем сердцем. Джексон, как и она, тоже хотел ребенка. Прямо он об этом не говорил, но Меган знала, что это правда. Он стал бы великолепным отцом. И ребенок, их ребенок, связал бы их навечно. Если даже Джексон не может любить ее еще по какой-то причине, он будет любить ее за то, что она дала ему ребенка. Девять месяцев он заботился бы о ней, держал ее руку во время родов, а потом они втроем гуляли бы в парке, катались по заливу на лодке, ходили бы в музей для детей. Их любовь была бы настоящей. А не вымученной и напряженной, какой была весь этот год, даже несмотря на то, что они ходили к психологу.
      Нельзя сказать, чтобы Джек не старался. Меган знала, что это не так. Он в жизни своей так не старался чего то достичь, как сейчас. Он работал целыми днями. Правда, зарабатывал меньше, чем в строительно-проектной фирме, зато казался гораздо счастливее, работал ассистентом матери Алекс, в музее искусств Сан-Франциско. Рисовал обычно по субботам и в воскресенье, и только тогда, когда она работала в саду или отправлялась по магазинам. И занимался с ней любовью, каждый вечер по пятницам и субботам, в одиннадцать тридцать после окончания новостей. На это у него уходило ровно две с половиной минуты. Не удивительно, что она не беременеет. Ни один ребенок в здравом уме не захотел бы появиться на свет в результате подобного акта.
      Но все же, несмотря на все его усилия, несмотря на то, что он говорил ей слова любви, хвалил, как она готовит, убирает, ухаживает за садом, их совместная жизнь приобрела какой-то оттенок нереальности. Прикосновения Джексона были натянутыми. Слова казались пустыми, как будто он с нечеловеческим усилием выталкивал их из горла. Один-единственный момент честности прорывался после того, как они заканчивали заниматься любовью, когда он отворачивался от нее, без поцелуя или объятия, и сразу же засыпал, оставляя ее наедине со слезами. Она знала, что никогда никого не любила так сильно, как Джексона. Но как бы сильно она ни старалась и сколько бы желания не вкладывала в сохранение брака, Джексон, он никогда ее не полюбит так, как она.
      Доктор Хардинг, мужчина в очках лет пятидесяти с седыми волосами, вошел в кабинет. Он закрыл за собой дверь, и Меган почувствовала, как у нее все перевернулось внутри. Доктор прошел за стол и сел. Положив на руку подбородок, он посмотрел на нее.
      – Почему вы ничего не сказали мне об аборте, Меган?
      У нее перехватило дыхание. Она судорожно хватала воздух, пока он снова не наполнил легкие.
      – Мы потеряли так много времени, – продолжал доктор. – Таблетки, подсчитывание и анализы спермы не принесут никакой пользы, пока рубцовая ткань преграждает путь сперме.
      Меган откинулась в кресле и закрыла глаза. Он так легко произнес «аборт», как будто сказал сахар или карамелька. Бессознательно она схватилась за живот.
      – Я старалась забыть, – сказала она, открывая глаза.
      Доктор Хардинг кивнул и отвел взгляд. Она чувствовала, что он может все прочесть по ее лицу, увидеть каждую сцену, как будто смотрит кино. Тони, Алекс, тот холодный кабинет и доктор, улыбавшийся перед тем, как вырвать ее ребенка.
      – Аборт, конечно, травмирует психику, – сказал доктор Хардинг, бросая взгляд на ее карточку. – Но нельзя обманывать себя, думая, что его не было. Вам никогда не приходило в голову, что Ваше бесплодие может быть следствием того аборта? Или, что я узнаю, что случилось, по анализам и осмотрам?
      Меган покачала головой. Она не подумала об этом. Она не хотела думать об этом. Она хотела притвориться, что аборта никогда не было, думать, что в ее жизни был только Джексон, их семья, их любовь. Если бы только она могла выстроить прочную высокую стену вокруг себя и Джексона, прошлое и его ужасы постепенно бы исчезли.
      Доктор подождал, пока высохли ее слезы.
      – Ну что ж, давай забудем об этом, – сказал он. – Единственный выход сейчас – хирургическое вмешательство. Если вы хотите иметь хоть какую-то возможность забеременеть, вам нужно удалить рубцовую ткань. Она блокирует путь спермы к яйцу, а яйцу к матке.
      – Я согласна, – тут же сказала Меган.
      – Рад это слышать. К сожалению, я не смогу сделать операцию.
      – Что? Почему?
      – Завтра я уезжаю во Францию, помните? Что-то вроде обмена знаниями и опытом, на шесть месяцев. Сюда, на мое место приедет мой коллега из Франции.
      – Я не хочу, чтобы операцию делал он.
      – Меган, он – прекрасный врач.
      – Меня не интересует, даже если у него Нобелевская премия в медицине, – вставая, ответила она. – Это – мое тело. Мы говорим о моем будущем ребенке. Я хочу врача, которому я могу доверять. Кого-нибудь из своей страны, кого вы хорошо знаете и можете рекомендовать без всяких оговорок.
      Доктор Хардинг взял карандаш и написал на листке имя.
      – Ну хорошо, первый, о ком я подумал, – человек по имени доктор Лоуренс Мендельсон. Он – один из лучших хирургов-гинекологов на Западном побережье. К сожалению, его клиника в Лос-Анджелесе.
      – Прекрасно.
      – Вам придется поехать на операцию туда.
      Меган подумала о Клементине. Естественно, ее дверь всегда открыта для Меган и Алекс, точно так же, как их двери открыты для нее. Самое чудесное чувство в мире – знать, что есть место, куда ты всегда можешь пойти.
      – Прекрасно, – повторила она, сжимая в руке бумажку с именем. – Неужели Вы не понимаете? Я поеду куда угодно, если это означает, что смогу иметь ребенка. Мне нужно забеременеть еще раз, доктор Хардинг, очень нужно.

* * *

      Джексон сидел на тахте в гостиной и читал газету, когда Меган добралась домой. Он улыбнулся, когда она вошла. Если бы не эта улыбка, она, возможно, смогла бы отдалиться от него, ослабить любовь. Может быть, легкость, с которой он отворачивался от нее, поспешность, с которой он вешал трубку после ее телефонных звонков, поцелуи, которые он всегда заканчивал первым, не причиняли бы такую боль. Но каждый день Джексон улыбался ей. И каждый день в ней возрождалась надежда, что именно в этот день он влюбится в нее снова.
      – Что сказал доктор? – спросил Джексон, откладывая газету.
      Меган бросила сумочку на стол и села рядом с ним.
      – Мне надо поехать в Лос-Анджелес на следующей неделе.
      – Что ты сказала?
      – Доктор Хардинг определил причину, из-за чего я не смогу забеременеть. Рубцы полностью блокируют путь сперме. Так как он уезжает завтра во Францию, он порекомендовал врача в Л. А., который сделает операцию. Я остановлюсь у Клементины. Я уверена, все будет прекрасно.
      – Подожди минутку. Рубцы? Откуда?
      Глаза Меган в ужасе расширились, и Джексон схватил ее за плечи, подумав, что она теряет сознание. Страшная бледность покрыла ее лицо.
      – Мег, скажи мне. Никогда не бойся рассказывать мне все.
      Меган сосредоточенно рассматривала его брюки, его бежевые хлопчатобумажные брюки. Каждая складочка была тщательно наглажена. Джексон всегда отличался приверженностью к аккуратности. Каждый вечер он орудовал утюгом, наглаживая и отпаривая.
      – Меган, – сказал он, тряся ее за плечи, – в чем дело? Я имею право знать, не так ли?
      Она посмотрела на открытое окно, кружевные занавески, развевающиеся от ветерка. В лучах солнца она заметила пылинки, плавающие по комнате. Так много пыли, она никогда не сможет полностью вычистить ее.
      Меган встала и подошла к окну. Воспоминания по-прежнему жили в самой глубине сознания. Она не могла полностью спрятать их за дымкой времени. Она была такой дурой. Меган ничего не говорила ни доктору, ни родителям, никому, кроме Алекс и Клементины, об аборте. И, естественно, она ничего не говорила Джексону. С какой стати должна была она это делать? Это явилось бы только лишним ударом для нее. Еще один ее недостаток, который он добавил бы к и так уже длинному списку причин, по которым не любит свою жену. Как могла она допустить такую небрежность? Надо было сказать, что это киста, или доброкачественная опухоль, или еще что. Заодно, только не рубцы.
      – Мег, – прошептал Джексон.
      Он стоял позади нее, положив подбородок на ее плечо, и она чувствовала на щеке его дыхание. Сейчас ничего нельзя сделать. Она не могла взять обратно свои слова. Она не могла врать. Она расскажет ему, и он возненавидит ее. Будь, что будет. Она прислонила голову к его плечу.
      – До тебя был один парень, мне тогда было пятнадцать лет. Его звали Тони, я была глупой. Я не пользовалась противозачаточными средствами, а когда сказала, что жду ребенка, он ясно дал понять, что не желает иметь ничего общего со мной. Я сделала аборт.
      Как только Меган произнесла эти слова, снова вернулись прошлые ощущения. Она чувствовала руки доктора, распарывающие ее внутренности. Анестезия не вызвала полного обезболивания, и Меган чувствовала, как теплая кровь льется между ног и становится холодной, как лед, впитываясь в полотенца. Она кричала, умоляла его остановиться, прекратить, а ее ногти впивались в руки Клементины. Она видела над собой лицо рыдающей Клементины. Меган никогда не видела раньше, чтобы она плакала. Слезы Клементины капали на нее, и Клементина качала головой, как бы говоря, что ничего не может сделать. Потом Меган потеряла сознание, и в голове проносились образы Тони, их ребенка, кошмары с ножами, вырезающими из нее жизнь. Она не замечала, что пронзительно кричит, до тех пор, пока не почувствовала мужские руки, обнимающие ее, укладывающие ее на пол. Она забарабанила кулаками в эту грудь, думая, что это – Тони, потом, что это – доктор, потом – Клементина, позволившая ему сделать это, позволившая ему причинить ей боль, забрать единственное, что по-настоящему принадлежало только ей.
      – Это был мой ребенок, – кричала Меган. Ее кулаки болели от усталости, в конце концов, она уронила их на колени. Джексон кивнул и крепче прижал ее к себе, его слезы промочили насквозь ее рубашку. – Я видела его. Это был ребенок, мой ребенок.
      Меган свернулась калачиком в руках мужа, и он укачивал ее. Она перестала плакать задолго до того, как утихли его слезы.
      – Я люблю тебя, Меган, – шептал он. В ответ она лишь крепче прижималась к нему. – Я люблю тебя.

Глава 15