Днем на перевязочном пункте было жарко и душно; теперь, ближе к вечеру, здорово посвежело - раненых пришлось укутать потеплее. Одеял не хватило пошли в ход офицерские вещи, пальто, тужурки - все, что было под руками.
      Весь залитый кровью в своем кителе, ходя весь день по воде, получив только что хороший душ у орудия, я прошел переодеться в свою каюту и не узнал ее. В нее не попал ни один снаряд, но точно вихрь разрушения пронесся здесь: книги с полок были сметены на палубу, разбросаны, разорваны, листы перепутаны. Разные мелочи со стола - все валялось на полу. Привинченный к переборке электрический вентилятор был сорван и исковеркан, от стекол электрических лампочек осталась одна пыль. (Хорошо, что я догадался убрать своего попку в машину.) Погром произошел оттого, что над головой весь день ахали три 6-дюймовых чудовища (моя каюта находилась в корме рядом с командирской). Надев теплую шведскую куртку, я все же никак не мог согреться; всего прохватывал лихорадочный озноб.
      Вернулся по правому борту. Всюду было полно воды. Работали помпы. Крен, однако, что-то не уменьшался. Ну, снова повалили раненые. Будет ли когда-нибудь конец этому? Довольно побаловались. Пора и честь знать. Скоро ли настанет ночь, и что эта ночь нам принесет? Раненых перевязали, убрали. В полнейшем отупении я остановился на левом перевязочном пункте. Полупортик был уже задраен, орудие безмолвствовало; я подошел к иллюминатору и стал глядеть: "Какие серые, едва заметные суда. А эти огоньки, дымки, эти буроватые, красноватые облачка. Как они эффектно, красиво вылетают! Как быстро! Одно за другим! Постойте, да это, ведь, неприятель по нам стреляет. Это не маневры, не салют".
      Очнувшись, я побрел к себе в центральный перевязочный пункт под защиту коечных траверзов. Команда торопилась ужинать. На перевязочном пункте мы организовали раздачу холодных консервов для раненых и своего отряда. Забежало несколько человек проголодавшихся и иззябших офицеров. Заявили, что у меня на перевязочном пункте тепло, уютно и весело, не хватает только водки и закуски. Вместо водки я угостил их гофманскими каплями, предложил консервы. Пришел меланхолический Берг, весь в крови.
      - Это ничефо! Это пустяки!
      Отогрелся, пошел обратно. Присев на каком-то тычке, попробовал и я погрызть корочку черного хлеба. Но не лез кусок в горло. Многих, надышавшихся газами, тошнило и рвало.
      Вспомнив о своем питомце, я спустился в машинное отделение, крикнул через горловину. Вынесли моего зеленого дурня. Он от радости совсем обалдел, лезет ко мне, хлопает крыльями, кричит. Наскоро я накормил его. Затем беднягу пришлось обратно засадить в маленькую клеточку и сдать машинисту. В машине хорошо, тепло.
      Пришло несколько человек легко раненных. Говорят, "Суворова", "Александра III" уже и не видать. Командование передано адмиралу Небогатову, но никаких сигналов он не поднимает. Немного спустя, пришла весь о гибели "Бородино". После этого, я думаю, у самых ярых оптимистов исчезла всякая надежда на благоприятный исход. Мы стояли молча...
      - Что же, Ваше Высокоблагородие, видно, и в самом деле скоро и наш черед, - сказал вслух фельдшер Уллас.
      На этот раз опровержений у меня не нашлось. Кто-то сказали:
      - Миноносцы!
      - Сколько их?
      Один говорит: "Девять", - другой: "Девятнадцать".
      - Уллас, пойдите, взгляните.
      Уллас вернулся и рукой махнул.
      - Какое девятнадцать, конца не видать; как грачи чернеют.
      Я сказал людям санитарного отряда, чтобы в случае гибели судна они не производили суматохи, а кидались бы каждый к своей койке. Каждый наметил себе то, что он возьмет. Далее наступила тишина. Разговоры смолкли.
      Тускло горели фонари. Из шпилевого отделения тянула струя свежего воздуха, стало еще холоднее. Слышались чьи-то выстрелы, не наши. Крейсер заворачивал полный ход, весь дрожал, пружинил; на перевязочном пункте возникало ощущение, точно добрый конь несет тебя галопом.
      Что творилось наверху, никто не мог сказать. Оставаться так без дела было тоскливо. Спотыкаясь и падая в воде, я прошел по погруженной во тьму батарейной палубе, осветил ручным электрическим фонарем раненых, взял кое-кого на операционный стол. Стали приходить сверху раненые, в течение дня остававшиеся в строю без перевязки, либо те, у которых повязки промокли. Новых ранений уже не было. Работа на перевязочном пункте стала продолжаться своим чередом и отвлекала от грустных мыслей. Время от времени я посылал наверх узнавать, в чем дело. Никто ничего не понимал. Не то мы в темноте отбились в сторону и хотим присоединиться к эскадре, не то прорываемся во Владивосток. Кругом во тьме миноносцы, а стрелять по ним не приказано. Броненосцы наши еще ведут бой. Крейсер между тем то замедлял ход, переставал пружинить, то снова быстро несся куда-то во тьму.
      Часам к двенадцати стали появляться на перевязку раненные офицеры: старший артиллерист Лосев, старший минный офицер Старк, прапорщик Берг (последние двое, в особенности Берг, были славно изрешечены мелкими осколками, но отделались счастливо) и, наконец, тяжело раненный в бок и потерявший массу крови, лейтенант князь Путятин, все время остававшийся в строю. Кто-то наверху перевязал его повязкой из индивидуального пакета, но она и весь китель жестоко промокли. Сняв повязку и увидав рану и огромную кровяную опухоль (гематому) в правом боку, я всплеснул руками и не удержался, расцеловал князиньку.
      Офицеры сообщили мне, что мы сейчас идем с потушенными огнями, кажется, на SW, но часто меняем направление на обратное. Намерение адмирала, по-видимому, самостоятельно прорваться во Владивосток. С правой стороны сейчас видны пять точно преследующих нас крейсеров. На трубе у нас горит какой-то факел, который никак не могут затушить. В темноте наскакивали отряды миноносцев, которые выпустили по "Авроре" около 17 мин, но безрезультатно. Днем нас разделывали не то десять, не то одиннадцать неприятельских крейсеров. Мысль о нейтральных портах никому, разумеется, и в голову не приходила. Думали, что адмирал оставил попытки прорваться восточным проливом и намерен сделать это западным.
      Те, кого я видел, были смертельно утомлены, так что было не до разговоров. Я решил воспользоваться наступившей относительной тишиной и приказал своему отряду прикрыть инструменты и прилечь отдохнуть. Не прошло минуты, как мой незаменимый помощник, старший фельдшер Уллас, свалившись тут же, близ операционного стола, в самой неудобной позе, уже храпел вовсю. Недалеко от него среди груды матросских тел, раскинувшихся в самых разнообразных позах, виднелась фигура батюшки, прикорнувшего в уголке. В одной из кают на голой палубе лежал раненный князь Путятин.
      Нашел и я себе свободное и сухое местечко и знатно развалился на палубе, прикрывшись чем-то. Подушка поминутно выползала из-под головы, благодаря крену, который все увеличивался. Это наводило на грустные размышления: вспоминались броненосцы. Не хватало воздуху, душил кашель; грудь была точно обожжена (действие ядовитых газов). Кровь из носу не переставала идти.
      Несколько времени спустя за мной явился Уллас. Раненому Нетесу было худо. Я прошел по тускло освещенным палубам. В кают-компании на узком кожаном диване, подставив стул, примостились сразу три офицера: Бертенсон, Терентьев и Дорн, тесно прижавшись друг к другу. Думаю, никогда они не забудут этого братского сна. На палубе прилечь было негде - гуляла вода. Какие-то сонные фигуры продолжали что-то делать в кают-компании; кажется, выкачивали воду.
      В соседнем офицерском отделении лежали груды тел; часть их была завернута в брезент - это убитые, но тут же рядом примостились и живые и, положа к ним голову на грудь, храпели, поминутно вздрагивая и бормоча что-то во сне.
      Среди них, у денежного сундука, возвышалась меланхолическая безмолвная фигура, видимо, заморенного до последней степени часового, опиравшегося на штык. Нетес лежал внизу в механической мастерской. Раненный в полость живота, он умирал от внутреннего кровотечения. Помочь ему было нельзя. Вернулся обратно. Улегся. В четырех часа пришел лейтенант Старк, сменившийся с вахты, продрогший, иззябший. Он молча устроился рядом на палубе, покрылся мокрым клеенчатым дождевиком - ничего другого не было. Оба мы ворочались с боку на бок, делая вид, что спим. Скоро снова явился Уллас: умирал раненный Вернер (сквозная рана черепа). Увы, я знал, что у меня есть еще три таких верных кандидата на тот свет, страдания которых я только и мог время от времени облегчать морфием.
      Глава LXXII.
      Переход до Манилы
      15 мая. В течение всей ночи продолжалась деятельная заделка пробоин. С двух часов ночи "Олег" уменьшил ход до 12 узлов, с шести часов - до 10 узлов, все еще держа курс на SW 45° - 50°. Забрезжил рассвет. Не сомкнув глаз ни на минуту, я вышел наверх. Солнце еще не взошло. Стояла прекрасная погода. Волнение за ночь стихло. Горизонт совершенно очистился.
      Кроме "Олега" и "Жемчуга", других судов - ни наших, ни неприятельских, не было видно. С "Олега" что-то деятельно передавали по семафору. На шканцах, выстроившись во фронт, команда пела утреннюю молитву "Христос Воскресе". Эти бледные, землистого цвета лица, бесстрастное выражение глаз, повязки, пропитанные запекшейся кровью, надолго останутся у меня в памяти. Кругом виднелись следы ужасного разрушения. Все было смято, разворочено; торчали исковерканные стальные листы, валялись обломки, зияли дыры пробоин (про которые можно было сказать, что они ничуть не напоминали наши гулльские). Деревянная палуба была точно изрыта, барказы обращены в щепы; всюду виднелись следы мелких осколков; коечные траверзы были сбиты, пропороты, но роль свою сыграли блестяще и спасли жизнь массе людей.
      Мне некогда было заниматься рассматриванием повреждений; я спустился на центральный перевязочный пункт и, проходя через правый пункт, только покачал головой, глядя на его жалкий вид. Не уйди мы вовремя, ни одна душа не осталась бы в живых. Приказав санитарному отряду готовиться к перевязкам, я начал обход раненых. Их уже поили горячим чаем. Как оказалось, "Олег" спрашивал о потерях в личном составе, о характере повреждений, количестве оставшегося угля. Положение отряда было таково: на "Авроре" убито 10 человек (в том числе командир), раненых 89; из них шестеро смертельно, 18 тяжело (три офицера ранено тяжело, пять - легко). На "Олеге" было убитых 11, раненых 40; из них двое смертельно, восемь тяжело (два офицера легко ранено). На "Жемчуге" убито девять (в том числе один офицер), ранено 34; из них один офицер и два нижних чина смертельно, семь тяжело (два офицера ранены легко).
      Относительно угля получились следующие сведения: на "Олеге" и на "Жемчуге" осталось его на переход в 1300 миль при экономическом ходе, на "Авроре" несколько больше, но при этом нужно было принять во внимание, что благодаря громадным пробоинам, зиявшим в трубах, расход угля чрезвычайно увеличился против нормы.
      Самые большие повреждения по корпусу судна были на флагманском корабле "Олег". Много крупных пробоин, затоплено несколько отделений.{86} Вследствие какого-то повреждения в цилиндре, а также оттого, что временную заделку пробоин срывало волной, "Олег" уже не мог дать своего прежнего хода. Зато наш крейсер, не защищенный, как "Олег", барбетами и казематными броневыми башнями, понес гораздо большие потери людьми и орудиями.{87} Из числа пострадавших на "Авроре" 99 человек - 57 приходилось на комендоров и орудийную прислугу.
      По приведении в известность потерь, повреждений и количества угля, адмирал запросил мнения командиров о том, куда идти. Для большинства аврорцев продолжение курса SW и утром явилось новостью. Опросив офицеров, Небольсин передал по семафору мнение "Авроры" о том, что надо в ближайшую же ночь попытаться форсированным ходом проскочить Цусимский пролив; пока же просил позволения прекратить пары в лишних котлах, чтобы сберечь силы машинной и кочегарной команд. Что заявили командиры остальных двух судов, не знаю.{88} Отряд пока продолжал двигаться прежним курсом, самым малым ходом, стараясь на тихой воде, пока не засвежело, заделать пробоины. Сигнальщики внимательно следили за горизонтом: ожидалось появление наших броненосцев, которых мы видели отступающими на юг. Сидя в кресле на шканцах, командир отдавал приказания. В исполнение обязанностей старшего офицера вступил лейтенант Прохоров.
      Пока все это происходило наверху, я занялся своим делом. Работы предстояло много. Прежде всего, надо было разместить раненых поудобнее, выбрать места более прохладные и светлые, переменить тюфяки, залитые кровью, вымыть раненых, переодеть в чистое белье, организовать постоянный уход и наблюдение за ними. Для этого было отряжено 15 человек санитарного отряда; им было поручено измерять температуру два раза в день, поить, кормить раненых. Помогали и свободные от службы товарищи. Наскоро были сооружены временные деревянные нары в батарейной палубе. Для раненых имелись постоянно под рукой горячий чай, кофе, холодное питье. Лазаретные и кают-компанейские запасы клюквенного и лимонного экстрактов, коньяку, рому, красного вина, консервированного молока щедро расходовались. Более тяжелым пришлось назначить легкую диету: бульон, молоко, кисель, яйца. Всюду шла деятельная очистка от кровяных пятен. Окровавленные вещи выбрасывались прямо за борт, [но] все-таки уже в конце суток трупный запах стал давать себя почувствовать. Раненые вели себя поразительно терпеливо. Повязки держались хорошо, некоторые промокли. Во время обхода я заглянул в каюту Лосева, поглядел на Евгения Романовича, лицо которого приняло уже строгое, спокойное выражение. Составив список раненых и назначив, кого брать первыми, я приступил к перевязкам. Началась наша настоящая медицинская работа.
      Сейчас же я встретился с вопросом, к чему надо прежде всего приступить. Если мы будем прорываться ночью, то не стоило предпринимать каких-нибудь больших операций и удалять глубоко лежавшие осколки, а просто сменить повязки, перевязав кровоточившие сосуды. Если же мы намерены идти на юг, то ранами можно заняться основательнее, как в мирное время. Я посылал несколько раз узнавать, в чем дело, выходил сам, и так и не мог добиться толку. Никто не знал, что предпримет дальше адмирал.
      Часов около десяти утра на центральный перевязочный пункт стали доноситься отдаленные выстрелы. Очевидно, с севера догонял нас с боем наш броненосный отряд. Это для всех настолько не было неожиданностью, что мы отнеслись к этому совершенно апатично, продолжали работу, как ни в чем не бывало, разве только с еще более серьезными лицами. На этот раз мы даже и не старались узнать, в чем дело. Через полчаса кто-то, однако, принес известие, что наверху к пробоинам в трубах стараются приделать железные листы. Они-то своим хлопаньем и производили полное впечатление глухой отдаленной пальбы.
      Общий характер ранений состоял в рваных ранах самой неправильной формы, различной величины, с краями, большей частью ушибленными и обожженными. Гораздо сильнее раны были обожжены внутри. Обрывки тканей одежды приходилось вытаскивать черными, обгоревшими, мышцы крошились на отдельные волокна. Впрочем, ожоги ран имели и свою хорошую сторону - загрязненные раны обеззараживались до некоторой степени, кровотечение из мелких сосудов останавливалось благодаря прижиганию. Ранения были нанесены осколками снарядов или борта и увлекаемыми по дороге различными металлическими частями судна: кусками чугуна, стали, меди. Немногие были ранены осколками деревянной палубы или иллюминаторного стекла. Разрушения в теле были варварские; осколки, ведь, не походили на гладкие пули, делали большие карманы, громадные, сильно развороченные выходные отверстия. Было много открытых осколочных переломов черепа и других костей. После очистки раны, удаления обрывков одежды, горелых частей, перевязки кровоточивших сосудов отыскивались костные и металлические осколки. Материал употреблялся стерилизованный. Несколько человек, смертельно раненных, производили тяжелое впечатление. Сквозная рана таза у матроса Колобова, кончавшаяся огромным развороченным отверстием у крестца, требовала не одной, а двух перевязок в день. У Ляшенко было огнестрельное повреждение позвоночного столба, паралич конечностей; у Морозова - две крошечные ранки в области живота, которые в дальнейшем должны были неминуемо вызвать воспаление брюшины.
      Штаб-барабанщик Ледяев из десяти ран имел две в голову с переломом черепа. Во время перевязки он стонал:
      - За что, за что? Что я им сделал? Я, ведь, не стрелял.
      Кто-то из его раненных товарищей заметил:
      - А зачем барабанил? Сам поднял артиллерийскую тревогу, а теперь жалуешься.
      Бедный Ледяев должен был согласиться с этим. Впоследствии у него развились явления острого психоза: днем и ночью ему грезилась грозная картина боя, перевертывавшиеся броненосцы, адмиралы Макаров и Рожественский; он вскакивал, начинал метаться, буйствовать, потом стихал, пел "Христос Воскресе"; его пришлось держать в горячечной рубахе.
      Я не стану вдаваться в подробности других ранений, представлявших специальный интерес, упомяну лишь о двух тяжелых ранах голени у мичмана Яковлева, малейшее неблагоприятное течение которых угрожало вызвать ампутацию. Тяжело был ранен в бок князь Путятин. К чести аврорцев я должен прибавить, что многие считали свои иногда даже тяжелые ранения пустяками и, видя массу работы на перевязочном пункте, не хотели идти на перевязку. "И так, мол, пройдет!" Таких пришлось на другой день высвистывать отдельной дудкой с вахты.
      В полдень штурмана, определившись по солнцу, получили широту 32° 12' N, долготу 127° 14' О.
      Обед у команды был примитивный: те же холодные малышевские консервы. Котел и топка в камбузе были разбиты снарядом. После обеда отдыхать никому так и не пришлось. Слишком много работы всем предстояло, да и отдыхать было негде - все было заполнено ранеными, а в других свободных помещениях с борта на борт переливалась вода. В час дня крейсера застопорили машины.
      Адмирал, ввиду смерти командира "Авроры" и ранения ее старшего офицера, перенес свой флаг на наш крейсер и перебрался со своим штабом (флагманский штурман капитан 2 ранга С. Р. Де-Ливрон, флаг-офицеры Д. В. Ден и А. С. Зарин). Так как фор-стеньга у нас была сбита, то контр-адмиральский флаг пришлось поднять на грот-стеньге. На гафеле все еще развивался боевой флаг, весь издырявленный, в лохмотьях. Адмирал, представительный, высокий, с длинной седой бородой старик, был, видимо, сильно потрясен исходом боя.
      Мы узнали о крупных повреждениях корпуса "Олега", который являлся небезопасным для плавания: большинство пробоин находилось у самой воды, у ватерлинии. Временные починки могли быть сбиты первой же сильной волной.
      Идти обратно Корейским проливом с сильно поврежденными судами (на "Олеге" в рубашку правого цилиндра высокого давления просочился рабочий пар, и он уже не мог дать своего прежнего хода), с ограниченным количеством угля, расход которого на "Олеге" за день боя дошел до 350 тонн, и рисковать встречей с многочисленным и совершенно не пострадавшим неприятельским флотом адмирал находил невозможным. Для прохода во Владивосток кружным путем вокруг Японии, через Лаперузов пролив - не хватало угля. Поэтому адмирал пока решил идти в Шанхай, чтобы попытаться принять там с наших транспортов за 24-часовой срок уголь и, заделав на тихой воде своими средствами получше пробоины и забрав с собою угольщиков, попытаться далее пройти во Владивосток Лаперузовым проливом или возвращаться в Россию.
      Пока же отряд наш стоял, не давая ходу. Адмирал рассчитывал, что к нам должны приблизиться уцелевшие броненосные суда эскадры, отступившие на юг. Каких-либо инструкций насчет возможного разлучения с эскадрой после боя у адмирала не имелось. Впрочем, в секретном письме Рожественского к адмиралу говорилось, что в Сайгоне и Шанхае оставляются угольщики на случай поражения эскадры и отступления ее на юг.
      В два часа на горизонте показался дымок. Ближе, ближе. Сигнальщик разглядел большой коммерческий пароход; думали - "Иртыш". Он оказался англичанином, прошел близко от нас. Мы в это время стояли, чинились.
      В три часа дня "Аврора" хоронила девять человек убитых нижних чинов и двоих, умерших от ран: Вернера и Нетеса. Все 11 человек были бравые молодцы, все на подбор. Я улучил минуту и выскочил наверх на ют, где проходило отпевание. Толпилась команда, впереди стояли адмирал и офицеры. У наших ног на палубе, покрытые брезентом, под сенью простреленного во многих местах, висевшего клочьями Андреевского флага, лежали тела умерших, зашитые наглухо в парусиновые койки, с двумя чугунными балластинами, прикрепленными к ногам. Отец Георгий, совершенно лишившийся голоса, едва слышно произнес обряд отпевания, и матросы стали опускать по доске в море безмолвные серые фигуры, одну за другой. Море, такое неприветливое накануне, сегодня, пригретое солнышком, заштилело и ласково жалось к бокам крейсера. После бросания слышался короткий всплеск, и тело быстро шло ко дну.
      Печальный обряд кончился. Забурлили винты, взбивая изумрудную воду в белую пену, и отряд двинулся далее.
      Тело командира, положенное на носилки, покоилось на правых шканцах на командирском вельботе. Офицеры решили употребить все усилия, чтобы довести его до первого порта. Плотники и машинисты торопились изготовить цинковый и деревянный гробы, которые были затем герметически закрыты и помещены на юте с правой стороны.
      Весь остальной день шли малым ходом, 8 узлов, курсом на SW 48°, чтобы подойти к Шанхаю с юга. В семь часов вечера изменили курс на румб вправо и всю ночь продолжали идти тем же малым ходом. Адмирал все еще надеялся, что у Шанхая мы соединимся с разбитой эскадрой, хотя, с другой стороны, по примеру прежних случаев, можно было ожидать, что у Шанхая мы застанем японские быстроходные крейсера, те самые пять, что преследовали нас ночью. Офицеры и команда глухо роптали на то, что отряд продолжает идти на юг, хотя никому и в голову не приходило ослушаться своего адмирала; слышались лишь сожаления о том, что ночью мы "нечаянно" не отбились от "Олега". О спасении своей драгоценной жизни, давно потерявшей для нас прежнюю цену, никто и не думал. Смертельно утомленные и нравственными, и физическими страданиями предыдущего дня, мы теперь ко всему относились апатично. Не все ли нам теперь равно... после гибели флота и всех надежд!
      Если бы мы были в силах стряхнуть с себя это отупение, то поняли бы, что, нет, не все равно, не все еще погибло, и после такого позорного разгрома у нас есть еще доблестный выход - умереть. Правда, это самое мы пытались сделать вчера, но кто нам мешает повторить попытку сегодня, завтра?
      16 мая. На рассвете в тылу показался дымок. Застопорили машины, и в 9 ч 30 мин утра нас нагнал буксир "Свирь", на котором оказались командир, старший офицер и 75 человек команды, спасенные с "Урала". Ничего другого, кроме того, что мы сами знали, "Свирь", конечно, сообщить нам не могла. Крейсера, приблизившись друг к другу и держась на расстоянии голоса, долгое время вели переговоры в рупор.
      Адмирал сильно колебался и намеревался оставить "Олег" и "Жемчуг" в Шанхае, а самому на "Авроре", взяв уголь в Шанхае, пробиваться кружным путем. Но выяснилось, что благодаря своей осадке "Аврора" должна ждать у Шанхая прилива, вследствие чего не успела бы использовать короткий 24-часовой срок для погрузки всего запаса угля, необходимого для обхода Японии кружным путем.
      После долгого колебания, подсчитывания судовыми механиками всего количества оставшегося угля адмирал изменил решение заходить в Шанхай, в котором он боялся подвергнуться немедленному разоружению, приказал "Свири" продолжать свой путь и, по прибытии в Шанхай, сейчас же дать шифрованную телеграмму о высылке из Сайгона в Манилу нашего транспорта с углем. Сам же решил на "Авроре" двинуться в этот американский порт, надеясь, что американцы будут гостеприимнее: дадут достаточный срок для исправления повреждений, как это было предложено в Сан-Франциско "Лене", а затем позволят выйти в море.{89}
      Уступая настойчивым просьбам командиров "Олега" и "Жемчуга" не дробить отряд, после заявления их о том, что до Манилы угля хватит, хотя и в обрез, адмирал взял эти суда с собою. Для "Олега", поврежденного более других, этот путь являлся весьма рискованным, и "Аврора" должна была конвоировать его. За этот переход личному составу "Олега" пришлось пережить немало неприятных минут.
      В 10 ч 30 мин "Свирь" была отпущена, а крейсерский отряд дал свой экономический ход 11 узлов и лег [курсом] на пролив Меако-Сима. С полудня стало свежеть от SO, а к ночи ветер достиг силы 5 баллов.
      Все эти дни медицинский персонал работал почти без отдыха и перевязки заканчивал лишь в двенадцатом часу ночи. Командир слег. Так оно и должно было случиться. Уже несколько раз я обращался к нему с самой настоятельной просьбой не ходить, не тревожить своих ран, а лежать спокойно в каюте и оттуда отдавать приказания. Даже ходил нарочно к адмиралу, жаловался - нет, Небольсин бравировал двое суток подряд, пока не расхворался.
      Уже двое суток у меня не перестает идти кровь носом, работаю с тампонами. Переодеваясь, впервые увидал у себя на груди и на колене хорошие кровоподтеки в местах ушибов при падении - памятка о Цусиме. По ночам не могу заснуть, кашель разрывает грудь, нервы страшно напряжены. Жизнь кажется такой скучной.
      17 мая. Благодаря свежей погоде эта ночь была особенно тяжела для "Олега", которому все время приходилось работать у пробоин: заделки то и дело выбивались волной. Медицинское дело наладилось недурно. Два раза в день обход, проверка назначений, с которыми быстро справлялись мои энергичные и толковые помощники, фельдшера Уллас и Михайлов. С утра до позднего вечера, нередко до 12 часов ночи, с небольшими промежутками для еды, шли перевязки. Сегодня и вчера благодаря качке выдались трудные деньки, и стонов раздавалось гораздо больше, чем прежде. Все манипуляции с ранеными, как то: переноска их, снимание, наложение повязок, зондирование, заведение тампонов стали особенно болезненными.
      Атмосфера, в которой пришлось работать последние два дня, была прямо невозможна. Начать с того, что где-то неподалеку происходила перегрузка угля и, несмотря на принятые предосторожности, весь пункт заносился мелкой угольной пылью. А так как полупортики и иллюминаторы из-за волны пришлось наглухо задраить, то воздух в этом помещении, пропитанном к тому же запахом карболки, йодоформа, стал чрезвычайно удушлив. В довершение бед, несмотря на массу белья, подушек, коек и других вещей, выброшенных за борт, несмотря на генеральную приборку, во всех помещениях с каждым днем все больше и больше усиливалось трупное зловоние, и теперь при задраенных иллюминаторах стало прямо невыносимым. "С души прет", - как выражаются матросы. Оказалось, что кровь затекла под линолеум палуб и там разлагалась.
      Снова началась энергичная чистка. Линолеум всюду был ободран, выброшен за борт; палуба, борта, рундуки вымыты горячей водой с мылом, сулемой, содой. По возможности я старался входить во все мелочи по уходу за ранеными, но, главным образом, был занят перевязками и операциями, на которые не хватало 24 часов в сутки. На помощь мне пришли гг. офицеры, учредившие между собой суточные дежурства. Отец Георгий, можно сказать, весь погрузился в медицину; от раненых не уходил ни на шаг и к концу перехода был неузнаваем: так осунулся.
      В ночь на 18 [мая] умер от ран бедный Колобов. Мучился он ужасно. Перевязки его были и для него, и для меня пыткой. На последней вечерней перевязке он, несмотря на жестокие страдания, нашел в себе силы улыбнуться на какую-то мою шутку такой славной, кроткой улыбкой, которая до сих пор еще у меня в памяти. Его похоронили в море, так же как и его предшественников.
      18 мая. Уже началось беспокойство об угле. Суточный расход его на трех крейсерах из-за разбитых дымовых труб увеличился чрезвычайно; явилась опасность, что "Олег" и "Жемчуг" и до Манилы не дойдут. Поэтому решено придержаться к северо-восточной оконечности острова Лусон; в случае нехватки угля можно зайти в одну из его бухт на северном берегу. Штурмана роются в лоциях, отыскивая подходящие бухты. Идем прежним 11-узловым ходом.
      Этой ночью прошли пролив между островами Мио-Киу и Лиу-Киу, словом, идем совершенно тем же самым путем, что с эскадрой Рожественского. Думали ли мы, проходя здесь всего несколько дней тому назад, о том, что будем скоро этими же самыми местами возвращаться назад в таком жалком виде.
      Сегодня хорошо: заштилело, не качает, В открытые полупортики, иллюминаторы врывается свежий, здоровый воздух. Мы снова в тропиках. Морозову, у которого я со дня на день ожидал воспаления брюшины, совсем лучше; сегодня, ведь, уже пятый день. Дай Бог, чтобы я ошибся в своем предсказании.
      В кают-компании за столом все одни и те же бесцельные споры и дебаты по поводу того, прав или виноват был Рожественский, избрав кратчайший путь, правильно ли поступила "Аврора", следуя в кильватер своему адмиралу, или же ей следовало ослушаться, проявить какую-нибудь собственную инициативу, и с какого собственно момента следовало бы ей это сделать; одним словом, запоздалые споры о том, если бы да кабы.
      Впрочем, все сходятся на том, что с поврежденным "Олегом" вместе прорваться бы не удалось, но что аврорцы сумели бы погибнуть не хуже других. "Иная нам досталась доля"... Дравшиеся в течение дня, как дай Бог всякому, удачно избегнувшие ночью по окончании боя стольких атак, мечтавшие лишь о том, чтобы в бою, как на всех авральных работах взять первый приз или пойти ко дну с гордо поднятыми флагами под звуки судового оркестра... вместо этого мы отступаем, отступаем за неимением своего в чужой порт, где, весьма возможно, нам грозит "нейтрализация"{*38}. Но разве кто-нибудь из нас боится, дрогнул перед лицом смерти? Разве мы охвачены паникой? Бежим стремглав, очертя голову, с одним только желанием спастись, спастись? Ничего подобного нет и в помине.
      За эти дни я совсем отстал от кают-компанейской жизни, двигаюсь, как во сне, и живу только интересами этих несчастных Морозовых, Ледяевых и др. Адмирал занял командирское помещение, а его штаб - мою двойную светлую и просторную каюту. Вестовой наскоро свалил мои вещи в маленькую ординарную каютку, и я с трудом разбираюсь в своих записях, историях болезни, температурных листках - повернуться негде. Бедный попка заброшен, пищит целый день.