Лейтенант Дорн с начала боя до полуночи стоял со своей прислугой у носового орудия на полубаке, весь заливаемый с головы до ног брызгами холодной воды, достигавшей высоты верхнего мостика. Но не только наверху, а также и в батарейной палубе все страшно зябли, заливаемые из полупортиков каскадами холодной воды, после тропиков казавшейся нам прямо ледяной. Сигнальщик Мекерин, увидав, что сигнальный флаг заел, полез очищать его на правый нок уцелевшей половины фока-реки и с четверть часа возился там, расправляя фалы, пока не спустил сигнала.
      В это время был сильный огонь, крутом рвались снаряды. Не только сотрясением воздуха, но и проносившимися над головой обрывками стальных штагов могло каждую минуту снести смельчака за борт. Между тем Мекерин проделывал все это, будучи незадолго до этого весь изранен на переднем мостике мелкими осколками.
      Около 5 ч 30 мин лейтенант Дорн услыхал по левому борту отчаянные крики, кинулся к борту и увидал двух матросов, барахтавшихся в воде. У Дорна под руками ничего не было, и он послал на ют бросить спасательный буек ординарца Зиндеева. Оказалось, что лейтенант Старк уже распорядился бросить решетчатый люк. Спаслись ли эти несчастные? Где вы? Откликнитесь! Зиндеев слетал одним духом, а, вернувшись, доложил, что ему бегать тяжело. Еще бы не тяжело, когда в бедре у него, как оказалось, еще с самого начала боя сидел хороший японский гостинец. Но я не стану перечислять всех отдельных эпизодов, подтвердивших еще раз всем известные мужество и стойкость русского человека.
      Глава LXX.
      В машине
      В то время как строевая команда ночью после боя могла на несколько часов забыться тяжелым сном, нестроевая, то есть машинисты и кочегары, бессменно до утра продолжала свою работу.
      В правой машине находился старший инженер-механик Н. К. Гербих, в левой - младший инженер-механик Н. И. Капустинский, в кормовой - прапорщик по механической части М. К. Городниченко; в кочегарках - младший инженер-механик Ч. Ф. Малышевич; трюмами заведовал инженер-механик Н. Ф. Шмоллинг. Люди, находившиеся в машине, помещавшейся ниже уровня воды, были защищены сверху задраенной наглухо броневой палубой, а по бокам - угольными ямами со слоем угля сажени в две вышиной. Здесь, в кочегарках, в машинах кипела горячая работа. Об опасности некогда было и думать, надо было моментально исполнять приказания, которые через каждые 2-3 минуты передавались из боевой рубки. Глухо доносились выстрелы. Часто были слышны удары в борт от снарядов и осколков; последние создавали впечатление рассыпавшейся дроби.
      Собственно в машину попаданий не было. В носовую кочегарку было; помещение ее наполнилось удушливыми газами; два кочегара, Герасимов и Егорченко, находившиеся ближе других, полузадохнулись и упали в обморок. Произошла суматоха, думали разобщать котел, боясь, что его взорвет. Осколки содрали обшивку одной паровой трубы и повредили самую трубу. Если бы они ударили чуть сильнее, труба разорвалась бы, и все люди сварились. Здесь отличился своей распорядительностью инженер-механик Малышевич.
      После крупных пробоин в передней и средней трубах тяга сильно упала, и уже нельзя было держать пар так хорошо, как раньше. Вода, затопившая через 12 небольших пробоин у ватерлинии правые верхнюю и нижнюю угольные ямы, дала 4° крену. Этот крен вызывал в людях, находившихся в машинах, весьма неприятное ощущение. Разобщенные с внешним миром, они не знали, в чем дело, где пробоины, насколько опасны они. При поворотах крейсера крен резко увеличивался, а люди должны были невольно хвататься за поручни, чтобы не попасть в машину, под быстро и со страшной силой вращавшиеся мотыли, эксцентрики, думая в то же время о том, не опрокидывается ли судно. Строились разные предположения, но никто не думал покидать свой пост и выбегать наверх узнавать, в чем дело. Воду из угольных ям приходилось выкачивать беспрерывно. Впоследствии, чтобы уравнять крен, пришлось затопить две угольные ямы на левом борту, что и привел в исполнение трюмный инженер-механик Шмоллинг.
      В кормовой машине под холодильником находилась центральная станция беспроволочного телеграфа, перенесенная туда перед боем. Аппарат все время принимал японские депеши. Все возмущались, почему не перебивают их. Вдруг какой-то более сильный аппарат стал мешать - японцы замолчали. Оказалось, наш "Урал" вызывает "Суворов", делая его позывные. Вместо "Суворова" ему ответил кто-то другой. Тогда "Урал" сказал: "Имею подводную пробоину, на меня напали крейсера, прошу помощи". После того как у нас была сбита стеньга и порвана приемная телеграфная сеть, наш аппарат замолк. Очень неприятна была полнейшая неизвестность. Лишь изредка доходили слухи, но самые сбивчивые, противоречившие один другому. Передавали, что неприятельский снаряд попал в боевую рубку; смело всех, командира и офицеров за борт, баковое орудие тоже; на перевязочном пункте священник убит, доктор ранен. Но приказания, которые снова стали передаваться из рубки, разубедили в этом.
      После четырех часов в машину несколько раз спускался уже в роли старшего офицера лейтенант Старк. Как всегда невозмутимый, он прехладнокровно уверял: ""Ослябя" перевернулся? Нет! Да нет же, говорю вам!" А его же рассыльный за его спиной кивал головой, что, мол, да. Или: ""Бородино" вступил в строй, великолепно идет", рассыльный сзади: "Никак нет, Ваше Благородие, уже потонул".
      В общем, до гибели "Бородино" настроение в машине было очень жизнерадостное, победоносное. "Японцев здорово поколотили, японцы уходят и т.п." Работали с шуточками и прибауточками. Но весть о гибели "Бородино" повлияла на всех удручающим образом. Страшно томила жажда; на каждую машину было заготовлено по 10 ведер. Но вода скоро сделалась горячей и противной на вкус. На жару, однако, жалоб слышно не было. Тропики приучили нас еще не к такой температуре. Воздух был очень худой, сизый. Энергично действовавшие простые и электрические вентиляторы нагнетали прямо какую-то отравленную гадость, удушливые газы. Временами их примесь резко усиливалась, тогда все чувствовали тошноту, сладкий вкус во рту и какую-то странную слабость.
      Тем не менее, по общему отзыву всех инженер-механиков, команда работала поразительно спокойно, ловко, умело. Не было даже обычных повреждений при спешке по неосторожности - отрывов пальцев и т.п.
      Машины работали без отказа, давая все, что они должны были дать. А раздергивали их вовсю. Как с двух часов дня посыпались беспрерывные приказания, так они и продолжались до поздней ночи.
      Со 125-130 оборотов командовали сразу на стоп, а тогда тотчас же на задний ход - едва успевали переводить кулисы. Эта частая и быстрая перемена ходов страшно вредна механизмам, но они ни разу не сдали, ничего не сломалось, подшипники не разогревались, пар не садился. Очевидно, механизмы хорошо приработанные, испытанные, содержались в полной исправности, а команды прекрасно владели ими. Нужно отдать должную справедливость господам судовым инженер-механикам.
      Работавшая на боевой вахте без смены с 12 ч дня до 12 ч ночи команда сильно переутомилась, люди чуть не валились с ног. Но были такие, которые простояли и 28 часов. (Между прочим, следовало бы увеличить комплект боевой вахты хотя бы на одну треть).
      Вот, например, образец скромной, не бьющей в глаза деятельности этих тружеников: машинист Богаевский должен был при беспрестанных переменах ходов то открывать, то закрывать главный детандер. На индикаторной площадке была адская жара от цилиндра высокого давления. Всякий раз, слезая оттуда, Богаевский прямо метался от жары вперед и назад и совал свою голову под струю холодного воздуха из вентиляционной трубы. Через минуту-две приходилось опять лезть к детандеру. Когда же Богаевскому предложили подсмениться, он отказался.
      Да будут же помянуты хотя здесь, хотя бы одним добрым словом эти незаметные герои, "духи", закопченные дымом, углем, маслом, непохожие на людей, в своих мрачных подземельях, в душных угольных ямах, трюмах, в раскаленных кочегарках, исполнявшие свой скромный долг перед Родиной.
      Судьба сохранила вас в живых для Родины, для новых испытаний и новых подвигов, и стыдиться, аврорцы, вам нечего! Если бы это было нужно, то и вы сумели бы умереть не хуже своих товарищей на "Суворове", "Александре III", "Ослябе", "Бородине", идя ко дну, обваренные кипятком, паром, размолотые цилиндрами...
      Глава LXXI.
      На перевязочном пункте
      Услыхав тревогу, я сунул в карман браунинг и кинулся на перевязочный пункт. Все были на своих местах. Узнав, что крейсера переходят на правый фланг броненосцев под их защиту, я оставил перевязочный пункт на правом борту.
      Палубы обошел командир; увидев у меня дневник в руках, он сказал несколько шутливых слов по этому поводу. (Мы с ним конкурировали по части писания.)
      - А где же Ваш попка? - вспомнил он моего любимца.
      Это были последние слова, слышанные мною от него.
      Вот послышался гром отдаленной канонады, становившийся все слышнее и слышнее.
      Пришел отец Георгий, окончивший обход с крестом всех палуб.
      - А где мне быть?
      - Оставайтесь, батюшка, у меня на перевязочном пункте: веселее будет.
      Настроение у всех было очень бодрое, слышались шутки. Я обратил внимание на транспорт "Иртыш", который в это время шел на правом траверзе "Авроры". На безоружном транспорте высыпала на бак масса команды; они смотрели в нашу сторону и радостно галдели. Рожи у всех были развеселые, совсем на спектакль пришли глазеть. Невольно это рассмешило и нас. Но вот наш крейсер вздрогнул от своего первого выстрела из 6-дюймового орудия. Один, другой раз. Пошла трескотня. Шуточки исчезли, улыбочки стали кривыми. Прошел мимо меня Чистяков, маленький, тщедушный матросик, только что поправившийся от тяжелой болезни. Он тащил снаряд к 75-миллиметровому орудию. Я окликнул его:
      - Что ты такой бледный?
      - Никак нет, Ваше Высокоблагородие.
      - Да Вы сами, Ваше Высокоблагородие, такой же, - сказал кто-то из фельдшеров.
      Бедный Чистяков больше уже не возвращался, его вскоре убило одним из первых снарядов, разорвавшихся рядом в батарейной палубе. В открытый полупортик 75-миллиметрового орудия, находившегося на правом перевязочном пункте, было занятно смотреть. Рядом падало масса перелетов. Это была эффектная картина: ежесекундно то здесь, то там взметывались высокие, красивые фонтаны воды. Мы на них смотрели весьма наивно и доверчиво, еще не зная, какая тьма осколков при этом со страшной силой летит во все стороны. Веселого "Иртыша" уже не было видно, он куда-то отошел. Теперь на нашем правом траверзе в полукабельтове расстояния находился миноносец "Блестящий"; он уже сильно парил, отставал, держал сигнал: "Не могу управляться". На нем была большая суматоха, команда столпилась в корме. На наших глазах снаряд ударил в переднюю часть судна у мостика, и один матрос, распластав руки и ноги, полетел за борт. Над головой творилось что-то невообразимое. Отдельные звуки выстрелов слились в общий рев. Мы с трудом понимали друг друга. Я то глядел в полупортик, то хватался за дневник. Вдруг дневник вылетел из рук, а сам я в одно мгновение очутился ничком на палубе, больно ударившись головой, грудью и коленом о задраенную горловину угольной ямы. Из носа лила кровь. Рядом поднимались другие. Сотрясением воздуха от снаряда, разорвавшегося вблизи, смело нас, как пушинок. Поднимаясь, я ощупывал себя со всех сторон, думая, что ранен. Впечатление было не из приятных. Убедившись в том, что цел, я пришел в радостное настроение и шутил, говоря, что на крейсере я первый пролил кровь за отечество. Других раненых в это время еще не было. Мы продолжали обсуждать подробности падения. В это время над головой, как раз над перевязочным пунктом, рявкнули два 6-дюймовых орудия правого борта, одно за другим. Прибежал командовавший соседним плутонгом (тут же рядом в батарейной палубе) мичман Щаховский:
      - Доктор, переходите скорее на тот борт. Комендоры, открывайте огонь, цельтесь хорошенько.
      У меня все было предусмотрено на случай скорой переноски: все находилось в особых ящиках с ручками.
      - Санитары, марш!
      Едва были вынесены последние вещи, едва мы успели выйти в соседнее помещение, как вслед нам загремели осколки. Правый перевязочный пункт был буквально изрешечен. И борт, и верхняя палуба были пробиты во многих местах. Если бы не коечная защита, то все крупные осколки, пронизавшие койки почти насквозь, очутились бы в наших спинах и вывели бы [из строя] 75-миллиметровое орудие со всей прислугой. Теперь же оказалось только пять легко раненных. Это было поистине чудесное спасение. 75-миллиметровое орудие, находившееся на левом перевязочном пункте, в то время, когда мы явились туда, ожесточенно стреляло.
      - Куда Вы, куда Вы, доктор? - закричал мне прапорщик М. Я. Сорокин. Идите на правый борт.
      Санитары остановились в недоумении. Оказалось, что часть неприятельских крейсеров обошла нас с носу и взяла в два огня. Это был первый перекрестный огонь, и мы не расслышали команды: "Обоим бортам тревога". Тогда я приказал, как и было раньше решено, расположить все на центральном перевязочном пункте, защищенном хуже, только койками, но зато с обеих сторон. Это было, так называемое, церковное отделение батарейной палубы. Полупортиков с орудиями здесь не было, и операционный стол находился как раз на месте престола. На переборке, отделявшей нас от шпилевого (носового) отделения, висели в киотах иконы, теплились лампады. Здесь было темно, и заранее подвешенные люстры с рефлекторами осветили нашу скромную обстановку. Едва успели мы расположить инструменты, как к нам валом повалили раненые. Кого несли на носилках, кто тащился сам, поддерживаемый товарищем. Еще, еще... Носильщики, сложив ношу с носилок, убегали наверх на свои места. Санитары поспешно разрезали одежду, снимали жгуты, очищали рану. Я делал беглый осмотр, определял степень серьезности кровотечения, туго тампонировал, накладывал повязку, бросался к другому раненому, мои же помощники, фельдшера и санитары, доканчивали повязку, бинтовали, накладывали шины, косынки. Раны были - не то что пулевые - варварские, сильно развороченные, обожженные, загрязненные обрывками одежды. Принесли еще носилки; я оглянулся и увидал улыбавшееся мне бледной улыбкой лицо нашего общего баловня, мичмана Яковлева.
      - На стол, живо! Что с Вами, голубчик?
      - Нога, ой! - и мичман откинулся назад, заскрипев зубами, теряя сознание от боли.
      - Командира ранили! Носилки требуют! - крикнул в это время кто-то.
      Хотя наверху у меня находились носилки, специально обслуживавшие передний мостик и рубку, но я тотчас же отрядил туда свои, предназначенные для уборки раненых с перевязочного пункта. Они оказались лишними, так как в это время на трапе уже показались носилки, и на них - фигура командира с лицом, закрытым тужуркой. Я нагнулся к нему, приказав убрать со стола бедного мичмана, которому еще только разрезали одежду, и, сняв тужурку, открыл лицо Евгения Романовича. На нем играла обычная, слегка насмешливая улыбка. Мне не хотелось верить, и я окликнул его: - Евгений Романович! Евгений Романович!
      Пока санитары перекладывали его на операционный стол, я успел убедиться в отсутствии пульса. Дыхательные движения груди были очень слабы, лицо быстро покрывалось синевой. На голове в области теменной кости виднелось крошечное отверстие входной раны. При исследовании окружности ее под неизмененной кожей на большом протяжении мягко ощупывались осколки черепных костей. Приподняв затылок и увидав мозг, я махнул рукой и приказал закрыть рану повязкой. Положение раненого было безнадежно. Его отнесли в каюту старшего артиллерийского офицера Лосева, соблюдая очередь по заранее намеченному плану. На стол был положен опять мичман Яковлев, терпеливо ждавший своей очереди и в эти минуты забывший о своих страданиях. Незадолго перед тем прибегал ординарец старшего офицера Обязин:
      - Старший офицер спрашивает, свободны ли Вы, можете ли их перевязать?
      - Скажи: свободен, прошу пожаловать на перевязочный пункт.
      Вслед за тем спустился и Аркадий Константинович. Голова у него уже была перевязана индивидуальным пакетом. Он не ожидал встретить у меня такую обстановку. Я отвел его в сторону и сообщил о смерти командира. Тогда Аркадий Константинович заторопился наверх, чтобы вступить в командование крейсером и уже не стал показывать мне своих ранений. Повязка на голове, наложенная боцманом, лежала превосходно. Я занялся мичманом. У него были две тяжелые рваные раны на голени, висели оборванные нервы, сухожилия, торчали осколки деревянной палубы; кости каким-то чудом остались целы. Мне приятно вспомнить о том, каким молодцом вел себя этот молодой мичман в то время, когда я торопливо, бесцеремонно исследовал его рану, отрезал грязные размозженные лоскуты. Раненые продолжали прибывать. Многие из них заявляли: "Ваше Высокоблагородие! Пустяки, не стоит смотреть, немного царапнуло, пусть санитар перевяжет чем-нибудь, чтоб только кровь не бежала!". И спешили наверх, откуда через несколько минут их приносили уже на носилках, вторично раненных. Один из них, провинившийся в чем-то перед боем и занесенный в штрафной журнал, был ранен в голень. Я его сам послал наверх:
      - Ступай, зарабатывай себе Георгия.
      Он вскоре вернулся со второй раной на другой голени, перевязался и снова пошел в строй, как я его не удерживал на этот раз. Импровизированные жгуты сохранили много драгоценной крови. На стерилизованный перевязочный материал я не скупился, заготовив его в достаточном количестве. По окончании перевязки раненые быстро уносились людьми санитарного отряда. Тяжелораненых размещали в офицерских каютах, начиная с ближайших. В подаче и уборке раненых задержки не было. Организация оказалась вполне удачной. Люди санитарного отряда знали, что им делать, не производили суеты и не бросались зря в разные стороны. Все работали молодцами.
      Вообще я ошибся, предполагая, что среди этого адского грохота мне придется видеть картину полного хаоса, людей ошалевших, мечущихся без толку, падающих в обморок. Ничего этого и в помине не было. Даже среди тяжелораненых мне не пришлось наблюдать ни одного обморока. Не только фельдшера и санитары, видавшие, так сказать, разные виды, но и весь остальной медицинский персонал проявил полное хладнокровие и не терял его в самые трудные минуты.
      Бой длился вечность... Под конец ощущения как-то притупились. Сознание времени и опасности было давно уже потеряно. Подхватываемые стоявшими на передаче людьми командные слова вроде: "Расстояние 24 кабельтова! Пожар на правом шкафуте! Пожар в батарейной палубе! Обоим бортам короткая тревога!"{85} (что означало приближение перекрестного огня) - никого не смущали и от дела не отвлекали. Даже такой необычайный возглас: "Мина! По левому борту мина! Приготовиться к минному удару!" - не произвел особого впечатления. Все "приготовились", то есть остались на своих местах и оканчивали перевязки, как будто не их это касалось. С такими молодцами было приятно работать и умирать. Не скрою, что при известии о мине, где-то в самой глубине точно окаменевшей за день души, шевельнулось что-то. Прошло несколько минут...
      - Где же, наконец, мина? Пойдите, узнайте, в чем дело?
      Это была та самая мина, которая, отброшенная от нашего левого борта обратной волной, прошла в двух саженях от него (ее видели из левого перевязочного пункта) и, вскинутая затем тараном идущего в кильватер "Владимира Мономаха", переломилась надвое, не взорвавшись. Еще одно испытание выдержано с честью. Раньше я почему-то представлял себе, что при подобном известии все кинутся наверх, людьми овладеет паника... Новости, которые время от времени доносились сверху, были из рук вон: "Осляби" уже нет, "Бородино" пылает, "Суворов" вышел из строя, весь в дыму. "Урал" затонул, погиб бедный "Роланд" (буксирное судно "Русь"). "Фелькерзам погиб, Рожественский, вероятно, тоже; кто же теперь управляет эскадрой?" - думал я про себя. Приходилось всячески скрывать от окружавшей меня команды печальные вести или делать вид, что сомневаешься в их верности.
      - Что? На "Сисое" пожар? Затушат! Велика важность!
      И действительно, наши доблестные корабли, пылавшие почему-то, как костры, один за другим выходили из строя, справлялись с пожарами и повреждениями, выравнивали крен, возвращались в строй, снова выходили, снова возвращались.
      Иногда на перевязочном пункте наступала полная тишина, раненые были перевязаны, убраны. И среди этой тишины нередко вдруг раздавался чей-нибудь голос:
      - А командир-то, командир... Боже мой!
      Я запрещал им вспоминать про командира, потому что не у меня одного, у многих слезы навертывались на глазах при этом. Все мы его горячо любили и много надежд на него возлагали. Но проходило несколько минут, и снова кто-нибудь вспоминал эту тяжелую для всех потерю. Пришел какой-то матрос с растерянным видом, держа в руках грязный окровавленный комок:
      - Что с ним делать, Ваше Высокоблагородие?
      Не разглядев, я спросил, что это такое. Тогда он развернул скальп лицо своего убитого товарища. Эта неожиданность произвела самое удручающее впечатление. Все так и отшатнулись. Я рассердился:
      - Что делать, что делать? За борт выброси!
      Рядом с операционным столом проходил элеватор для подачи 6-дюймовых снарядов. Поминутно одна за другой громыхали, подымаясь кверху, беседки с тяжелыми 6-дюймовыми снарядами. Вот сюда бы в этот элеватор или в одну из этих беседок хороший осколок, так нас и поминай, как звали! В самый разгар перекрестного огня в погребе произошла какая-то досадная задержка. Люди, стоявшие на передаче, прямо зверскими голосами ревели:
      - Бронебойные! Скорее бронебойные!
      Тем временем работа на перевязочном пункте шла своим чередом. Несколько человек [из] санитарного отряда пришлось отрядить для ухода за ранеными; надо было почаще поить их, смотреть, чтобы повязки не сбились, не промокли. То один, то другой фельдшер по очереди с одним из санитаров посылались для обхода раненых и впрыскивания под кожу морфия. Иные получали по два шприца сразу. Каждый посланный, исполнив свое поручение, докладывал мне. Таким образом мне удавалось все время оставаться в курсе дела.
      Я не помню точно часа, кажется, между четырьмя и пятью, но был момент, когда весь перевязочный пункт вдруг сразу наполнился грудой стонавших и вздрагивавших тел, среди которых несколько человек были принесены или скончавшимися по дороге, или смертельно раненными. Электрические провода были перебиты, мы погрузились во тьму, помещение наполнилось удушливыми газами, кругом слышались стоны и предсмертное хрипение. Люди сталкивались друг с другом, падали в темноте на раненых. Но это продолжалось всего несколько мгновений. Тотчас же люди санитарного отряда, специально приставленные к освещению, зажгли приготовленные на этот случай пиронафтовые и ручные фонари, при тусклом освещении которых мы продолжали свою медицинскую работу. Тут уже пришлось перевязывать всем, не только фельдшерам и санитарам, но и остальным моим помощникам, прямо на палубе. Дым пронесло. Кое-как разобрались. Перевязанных унесли. Умерших сложили в одну кучу. Молодцы минеры починили перебитые провода, и снова засияли ослепительным светом люстры, осветив неприглядную обстановку.
      А последняя к этому времени была такова: при первых же сильных сотрясениях корпуса судна еще в начале боя одиночные электрические лампочки (их было много) посыпались нам на головы мелким дождем. Уцелели лишь люстры, которые были подвешены на шкертах (веревках); последние и ослабляли силу сотрясений.
      Но и эти люстры потухали три раза. Три раза умудрялись минеры чинить их разбитые провода. В конце концов, освещение было выведено [из строя] окончательно. Шпилевое отделение и оба боковых перевязочных пункта через пробоины, полупортики, захлестываемые волной, наполнились водой выше щиколоток. Сначала она гуляла свободно с борта на борт, а потом, когда появился крен, скопилась вся на правом борту. Мы свободно ходили по этой холодной воде.
      При стрельбе из своих орудий помещение наполнялось газами бездымного пороха. Когда же наверху или вблизи разрывались неприятельские снаряды, это чувствовалось по особенно едкому, удушливому запаху, от которого вся грудь делалась, точно обожженной, а во рту появлялся неприятный сладковатый вкус. Все это смешивалось с запахом крови, гари от пожара.
      От адского рева своих же 6-дюймовых орудий, заставлявшего подскакивать операционный стол, мы давно оглохли, а теперь и голос потеряли. Жажду никак нельзя было утолить, хотя воды было запасено достаточно. Казалось, конца не будет бою. Подсчетом раненых и какой бы то ни было регистрацией заняться было немыслимо. Я знал только то, что мест для раненых уже давно не хватает. Мы переполнили все каюты: офицерские, боцманские, кондукторские. В иных лежало уже по двое, по трое, в одной даже четверо раненых; лежали в офицерском отделении, в бане, в жилой палубе, не только в койках, а прямо на палубе. Подстилая каждому то запасной матрац, то одеяло, то клеенку, накрывая простынями, в общем устроили всех на первое время относительно сносно. В момент передышки от перевязок я несколько раз обходил по каютам раненых, кое-кого приказывал подбинтовать. Раненые вели себя спокойно, иные уже под грохот выстрелов спали после морфия сладким сном.
      Проходя батарейную палубу, я не мог достаточно налюбоваться молодцами-аврорцами. Несмотря на ужасную картину разрушения вокруг, подбитые орудия, близость смерти каждого, все работали лихо, дружно, весело, с довольными, прямо счастливыми лицами, с хладнокровием просто поразительным. Подобные фразы, встречаемые мною раньше в описаниях боев, всегда казались мне неправдоподобными, каким-то пафосом, и я был глубоко не прав. Да, с такими людьми чудеса можно творить, дайте только средства им, обучите их.
      Очень жаль было глядеть на них, когда они принуждены были бросить свои орудия, заливаемые водой, хотя и тут они живо нашли себе дело, откачивали воду и караулили моменты, когда мы ложились на обратный галс, не против волны, а по волне: становилось тише, меньше заливало, и можно было дать один, другой выстрел. Но комендоры казались прямо сконфуженными, не за себя, конечно.
      Иногда, в свободные минуты, я подходил к одному из боковых перевязочных пунктов и тоскливо смотрел вдаль. Вблизи виднелся все тот же скалистый островок Котсу-Сима, который точно заколдовал нас - долго мы никак не могли пройти далее него к северу, все возвращались к нему. Японцы точно нарочно отжимали нас сюда. После я узнал, что у них здесь были заготовлены для нас форты.
      Видел, как красавец "Олег" вышел из строя вправо и застопорил [ход] . Команда говорила: "Подбит". В начале боя видел картину огня, сосредоточенного по "Ослябе". Кипело море. Фонтаны от снарядов взлетали выше клотиков мачт. Мгла горизонта поразительно благоприятствовала окраске японских судов. Быстро, одна за другой вылетавшие огненные вспышки, быстро развертывавшиеся комочки бурого дыма казались извергавшимися из стены тумана. Нельзя было не любоваться беглым огнем нашего противника. Потрясающих картин гибели наших броненосцев, перевертывавшихся со всем экипажем, я не видал, и слава Богу. Очевидцы говорят, что это ощущение, не поддающееся описанию. И говорить об этом не хотят. Впрочем, времени особенно любопытствовать у меня не было; дневники также давно вылетели из головы.
      Тех картин, которые происходили на перевязочном пункте, и не один день боя, а непрерывно в течение десяти следующих дней, с меня более чем достаточно. Наружное спокойствие дорого обошлось бедным нервам, и это сказалось впоследствии. На долю отца Георгия в этот день выпало много работы. Неустанно он обходил раненых со Святыми Дарами, напутствовал умирающих. Он же остался при умиравшем командире и часа полтора спустя принял его последний вздох. В сознание Евгений Романович так больше и не приходил. Во время одного из своих обходов, шлепая по воде через кают-компанию, я увидал вечно неунывающего мичмана Терентьева и бросил ему:
      - А! Вы еще живы?
      Я настолько был уверен в нашей неминуемой гибли, что считал это вопросом не часов, а каких-нибудь минут, и искренно обрадовался, увидев его азартно палящим из своей маленькой 75-миллиметровой пушчонки. После Терентьев рассказывал мне, что эта неудачная фраза его страшно разозлила, он счел ее за дурное предзнаменование. Но бравый мичман был не из таких, чтобы падать духом.
      В один из антрактов, когда мы разошлись галсами с неприятелем, и стрельба стихла, палубы обошел новый командир с артиллерийским офицером. А. К. Небольсин прихрамывал (две раны на ноге он скрыл от меня). Вид у него был бодрый, веселый. Он был приятно изумлен, застав у меня полный порядок и после признавался, что он представлял себе на перевязочном пункте совсем иное - нечто хаотическое, дикие вопли раненых и т.п., словом, картину полной растерянности. Таковой не было, но приди он полчаса тому назад, когда мы орудовали в темноте, пожалуй, сказал бы иное. Лосев держался как-то неестественно прямо. Оказалось, что у него в спине засело несколько осколков. Не зная этого, я его неловко взял за талию и заставил вскрикнуть.
      Крен, уже довольно значительный, оказалось, происходил оттого, что пробоины у ватерлинии заливались водой. Командир уже отдал приказ затопить две угольные ямы на противоположном борту. Я послал свободных санитаров на помощь людям трюмно-пожарного дивизиона, и те ведрами вычерпывали воду на правом перевязочном пункте. Но вода снова живо набегала. Крейсера ненадолго оставили нас в покое. Снова послышалась стрельба. Погода, свежая и утром, к концу дня еще более засвежела. 75-миллиметровые орудия батарейной палубы, расположенные слишком низко над водой, уже давно не могли отвечать, несмотря на усилия комендоров. Проклятие! Двенадцать орудий нужно было вывести! Я отказывался верить этому и на левом перевязочном пункте стал сам наводить орудие. Когда при мне вкладывали патрон, волна вкатила в дуло и выбила его обратно, окатив, конечно, всех нас с головы до ног. Наконец, орудие зарядили, я вытер прицел платком, стал целиться, стараясь улучить момент. Новая волна - дуло полно воды. Волна свободно вращала орудие. Так ничего и не вышло. Полупортик пришлось задраить наглухо.