6

Я открываю ключом дверь и сразу вижу горящий взгляд Мефистофеля. Мой кот взъерошенный, похудевший и сердитый. Это я понял по тому, как он отвернулся и даже ни разу не мурлыкнул, что он обычно делал, видя меня. В квартире никого нет. Диван не убран, одна штора задернута, вторую втянуло в раскрытое окно. На кухне в раковине грязные тарелки, чашки, газовая плита лоснится жиром. Чайник на полу. У стены несколько бутылок из-под вина.

Мефистофель неслышно следует за мной. Я бросаю взгляд на его блюдце: оно чистое и сухое. Теперь мне понятно, почему недоволен кот: Юля позабыла его покормить. Достаю из холодильника остатки колбасы и сыра, больше там ничего не оказалось, и бросаю в блюдце. Мефистофель некоторое время не смотрит в сторону еды — однако стоило мне уйти из кухни, как он одним прыжком оказался у блюдца.

Запущенно и неприветливо выглядит моя холостяцкая квартира. Юльке и в голову не приходит, что нужно иногда убирать. Но стоит мне при ней заняться уборкой, как она охотно принимается помогать, сама же инициативы не проявляет никогда. Она вообще живет как птица. Делает все по настроению: захочется — уйдет из дома и ничего не скажет. Может день-два не появляться, потом объявляется как ни в чем не бывало, и ей даже в голову не придет объяснить, где же это она пропадала. Весело Юльке, она поет, танцует, включив на всю мощь магнитофон. Бывает нежной, внимательной, тогда и для меня мир становится солнечным, радостным. А то вдруг ни с того ни с сего загрустит — замкнется в себе. И у меня на душе становится пасмурно. А попытаешься вызвать ее на откровенность и поделиться своими заботами, начинает злиться, грубить… В такие моменты ее лучше не трогать: через два-три часа сама отойдет. Да и потом, эти непонятные мне приступы хандры случались не так уж часто. С Юлькой нужно было быть очень осторожным. Малейшее посягательство на ее драгоценную свободу она встречала в штыки. Как-то раз я взял билеты в кино, не посоветовавшись с ней. Юлька так и не пошла со мной, сославшись, что у нее какие-то свои дела. Я ушел в кино, а когда вернулся, она все так же валялась на тахте с книжкой в руках. Мне не нравилось, что в квартире такой беспорядок, но сказать об этом Юльке я не решался. Да и язык у меня не поворачивался в чем-либо упрекнуть ее; когда я поздно вечером возвращался с работы, переступал порог, она радостно бросалась мне на шею и, целуя, говорила, что «страшно» скучала без меня…

Но чаще всего было так, как сегодня: я возвращался в пустую, запущенную квартиру со следами веселой вечеринки… Если я пробовал осторожно намекать Юльке, что моя квартира — это не клуб отдыха для ее знакомых, она искренне недоумевала: ведь меня дома не было, а ей одной так скучно, ну она и позвонила друзьям… Потанцевали, немного выпили, послушали музыку — ну что предосудительного? И даже соседи в этот раз не стучали в стенку… А то, что позабыли убрать за собой, так это пустяки, сейчас все уберем! Дел-то всего на каких-то полчаса! И мы с ней, вооружившись веником и мокрой тряпкой, начинали генеральную уборку. Юлька включала магнитофон, и если ей нравилась музыка, швыряла на пол тряпку и начинала азартно отплясывать. Я забывал про уборку и восхищенно смотрел на нее. Плясала Юлька здорово, тут уж ничего не скажешь! Глядя на нее, забудешь про все на свете… Длинные, забрызганные грязной водой ноги ее мелькали, как спицы в колесе, пышные волосы летали за плечами, иногда закрывали порозовевшее от стремительного танца лицо… В эти мгновения я любил ее до боли в сердце. Прощал ей все мелкие и большие прегрешения. Так неожиданно иногда и заканчивался наш субботник по уборке квартиры.

Прибрав в комнатах, я отправился в гастроном. Перед самым моим носом магазин закрыли, и я пошел в центр: там есть дежурный магазин. Зеленоватое небо над крышами зданий было удивительно чистым. Собираясь к ночи в стаю, с криками кружились галки. Прошел автобус, и будто вспугнутая стайка разноцветных птиц, над асфальтом взлетели опавшие листья. Автобус исчез за поворотом, а листья еще долго шуршали на шоссе.

Красиво в Великих Луках осенью. Тихие прозрачные вечера с сине-багровыми закатами и печально шепчущим листопадом. В городе много деревьев, и дворники по утрам не успевают сгребать в кучи листья, которые в эту грустную пору увядания живут своей второй короткой жизнью: наперегонки гоняются за автобусами и машинами, тихо плывут по реке, в ветреные дни птичьими стаями носятся над городом, незваными гостями залетают в раскрытые форточки квартир. Я люблю эти осенние хороводы листьев. Ведь иногда в этом мире и сам себя чувствуешь оторвавшимся от ветки листком, который судьба то жар-птицей высоко вознесет, то протащит по мокрой обочине, то безжалостно швырнет в придорожную канаву…

Не знаю, то ли интуиция, то ли случайность привели меня на городскую танцплощадку. Звуки музыки летели через Ловать, манили меня. Я знал, что Юлька иногда бывает там. А теперь до закрытия сезона оставались считанные дни. Я постоял у ограды: Юльки на площадке не видно. На овальной сцене четыре длинноволосых парня играют на электроинструментах.

Медленно побрел я по парку к каменному мосту через Ловать. Магазины все закрыты, остается лишь зайти поужинать в ресторан. С тех пор как получил квартиру, я редко там бывал: слишком шумно там, душно.

Мое внимание привлек мужской возглас. В парке я разглядел две девичьи фигуры и одну мужскую. Девушки уходили, а парень, по-видимому, их преследовал. Было сумрачно, и лиц не разобрать. Девушки прибавили шаг, и тогда мужчина побежал. Я видел, как он схватил одну из девушек за руку. Она вскрикнула. Та, которая отбежала вперед, вернулась и что-то стала говорить парню. Голос мне показался знакомым. Парень резко отвечал, не отпуская высокую девушку. Вот он придвлнулся к ней, коротко размахнулся и хлестко ударил ладонью по лицу. Девушка вскрикнула. Больше не раздумывая ни секунды, я бросился к ним. Наверное, нужно было сразу врезать этому парню, но я имел глупость задать вопрос:

— Что тут у вас происходит?

Я бы, конечно, сумел увернуться от удара, но в это мгновение я узнал девушек: это были Юлька и Маша Кривина. Секундного замешательства вполне хватило, чтобы в ответ на мой дурацкий вопрос я схлопотал сокрушительный удар в лицо. Не дожидаясь, когда перестанут мельтешить перед глазами разноцветные искры, а в ушах затихнет звон, я изо всей силы ударил парня в скулу. Заметив, что он пошатнулся и схватился за щеку, нанес ему еще более мощный удар в челюсть. Сжавшиеся в кулаки руки парня бессильно повисли, и он, пошатываясь, сделал два шага назад к тополю, прислонился к нему, а затем медленно сполз на землю. Я видел, как его тупоносые туфли прочертили борозду на тропинке, а белая рубашка задралась, обнажив крепкое смуглое тело. Я опустил поднятый кулак. Парень трогал себя руками за лицо и негромко стонал. Несмотря на внушительный рост и плечи, он, видно, был слабак. И тут я почувствовал, что мой правый глаз стал катастрофически уменьшаться, а что-то горячее толчками пульсировало в надбровье, отдаваясь в затылок. Я потрогал лицо рукой, потом взглянул на пальцы: крови не было, зато синяк обещал стать солидным. Достав из кармана зажигалку, я стал прикладынать ее к тикающей, как часы, опухоли.

— Пойдем отсюда, Максим, — зашептала мне Юлька, вцепившись в рукав куртки. — Это приезжий футболист… Там на площадке — его приятели из команды!

Приезжий футболист ерзал на земле, стараясь подняться, и что-то угрожающе бормотал. Я нагнулся и подал ему руку. Он быстро протянул свою, но тут же, будто ужаленный, отдернул и даже спрятал за спину. В нос ударил запах водочного перегара. Лицо его было в теин, но я все-таки разглядел гигантски вздувшуюся скулу и маленький заплывший глаз, который с ненавистью смотрел на меня.

— Хотя ты и отъявленный мерзавец, раз поднял на девушку руку, — не удержался я от короткой нотации, — но я тебя, так уж и быть, в милицию не сдам… Полагаю, что ты и так достаточно наказан!

— Пойдем, Максим! — тянула меня за рукав Юлька. Лицо у нее было растерянное, в голосе какие-то незнакомые нотки. Когда мы миновали мост через Ловать и, перейдя площадь Ленина, свернули в проулок, Юлька остановилась и, вскинув руки, обняла меня за шею. Я совсем рядом увидел ее большие, возбужденно блестевшие глаза. Юлька улыбалась.

— Как ты его!.. — восхищенно сказала она. — Я и не знала, что ты такой сильный! Он ведь футболист… — Юлькино лицо вдруг стало озабоченным. — Максим, милый.., у тебя один глаз совсем закрылся! Нужно что-нибудь холодное приложить…

— Я побегу, — сказала Маша Кривина. — Надо успеть на последний автобус.

Еще немного постояла, но ни я, ни Юлька не обращали на нее внимания: мы смотрели друг на друга, будто впервые встретились.

— И ни одного дружинника па танцплощадке! — осуждающе сказала Маша. — Он весь вечер нас преследовал…

— Кто? — растерянно спросила Юлька. — Футболист?

— Я побежала, — сказала Маша и, кивнув нам, направилась к автобусной остановке.

— Может быть, проводить? — не удержался и съязвил я. — Футболисты — они такие, и под землей красивую девушку разыщут…

— Не стыдно? — укоризненно посмотрела на меня Юлька.

— А какого черта она тебя по танцплощадкам таскает?! — взорвался я. — Для приманки, что ли? И вообще мне все это надоело…

Повернув ее за плечи, я зло посмотрел на нее. В этот момент я совсем забыл, что лицо мое изуродовано, а один глаз совсем заплыл.

— Докатилась, красотка! Пьяные футболисты за ними бегают! Нравится, когда тебя по лицу бьют? Могла бы на танцы, если уж так приспичило, в приличный клуб пойти, а не на эту площадку, где каждый день драки… Прекрати водить разные компании ко мне домой! И неужели тебе самой не стыдно в такой квартире жить? Мусор, немытая посуда, пустые бутылки… Уж Мефистофеля-то могла бы накормить, черт бы тебя побрал!..

Сначала Юлька изумленно смотрела мне в глаза, выражение лица ее постоянно менялось, потом опустила голову и стала покусывать нижнюю губу, а это верный признак закипающего гнева, но я, как говорится, закусил удила, и мне уже было на все наплевать.

— Хватит, больше ничего подобного я терпеть не собираюсь! До чего дошло: я дерусь в парке с каким-то приезжим футболистом! Мне до чертиков надоели твои художества, я устал и вообще… пошла ты к дьяволу!..

Юлька пристально посмотрела мне в глаза, хотела что-то сказать, но вместо этого закрыла рот ладонью и прыснула. Я стоял и хлопал глазами, вернее, одним глазом, потому что второй капитально закрылся, а Юлька, уткнувшись мне в плечо, все громче смеялась…

— Максим, если бы ты знал… — сквозь смех трудом выговорила она. — На кого ты похож… Если бы ты знал, какой ты сейчас смешной…

— На кого же я похож? — спросил я, чувствуя, что весь мой гнев начинает испаряться.

— Ты похож на… на… я забыла, как его зовут. По телевизору еще показывали, ну он на деревьях вниз головой висит и почти не двигается…

— Ленивец, что ли? — черт дернул меня уточнить.

Юлька захохотала еще пуще. Представив себя висящим вниз головой на дереве с гигантским синяком под глазом, я тоже улыбнулся.

— Максим, я все-все сейчас у тебя уберу, — выговорила наконец Юлька.

— У нас, — уточнил я.

— И постараюсь больше моего милого, храброго ленивца… пожалуй, к тебе это прозвище не подходит… по пустякам не расстраивать!

— По пустякам… — пробормотал я, ощупывая синяк.

— Я совсем забыла тебе сказать, — вспомнила Юлька. — Позвонили из горкома и велели тебе передать, что завтра в одиннадцать тебя вызывает к себе какой-то Куприянов… Большая шишка, что ли?

— Это очень радостное известие… — помолчав, сказал я.

— Ты расстроился? — взглянула на меня Юля. — Из-за синяка? В таком случае считай, что я тебе ничего не передавала.

— Напротив, я счастлив, — придав своему одеревенелому лицу соответствующее выражение, ответил я. — И думаю, Куприянов тоже обрадуется, увидев меня…

Юлька прижалась ко мне и осторожно поцеловала.

— Ты мне страшно нравишься… Этот синяк тебе даже идет.

— В таком случае, я готов каждый день драться, — сказал я.

— Я больше не дам тебе повода… — улыбнулась Юлька.

Когда я ровно в одиннадцать переступил порог кабинета первого секретаря горкома партии Бориса Александровича Куприянова, он, энергичный и озабоченный, давал указания своему техническому секретарю. Очевидно, в первое мгновение он не заметил на моем лице ядреный, достигший первой зрелости синяк. Скула выпирала наподобие печеного яблока, веки отекли и отливали густой синевой, а глубоко спрятавшийся в узкой щели красноватый глаз воинственно блестел. У меня было такое ощущение, будто меня вчера лягнула лошадь и оставила на моем многострадальном лице след тяжелой стальной подковы.

Секретарь, бросив на меня изумленный взгляд, вышла, и Куприянов, предложив сесть в кресло, наконец повнимательнее взглянул на меня. Не без тайного удовольствия я наблюдал за тем, как меняется его широкое крупное лицо: озабоченное выражение сначала уступило место искреннему удивлению, затем удивление переросло в растерянность и, наконец, пришло негодование, а тут уж до гнева рукой подать. Куприянов побагровел, сильные волосатые пальцы его нервно застучали по коленкоровой папке с надписью «к докладу».

— И вы пришли ко мне? — наконец вымолвил он, с усилием подавляя гнев и презрение.

— Вы меня сами вызвали к одиннадцати, — невинно заметил я, искоса взглянув на часы. Но так как правый глаз из-за опухоли почти ничего не видел, я поднес руку к левому глазу. Все эти манипуляции с часами повергли секретаря горкома в еще большее негодование.

— В таком виде ко мне?! — почти выкрикнул он.

— Ах вы про это, — криво улыбнулся я и осторожно дотронулся до щеки. — Видите ли, там у нас, на стройке…

— С крана сорвалась балка и ударила вас но глазу… — перебил он, саркастически улыбаясь. — Или прямо на вас обрушилась стена?

— Что-то в этом роде, — невозмутимо ответил я.

— Надеюсь, что на этот раз обошлось без жертв? — ехидно спросил Куприянов.

— Пострадал я один…

Куприянов поднялся с кресла и, сжимая одной ладонью другую, заходил по ковровой дорожке. Наступила продолжительная пауза. Когда секретарь оказывался за моей спиной, я поворачивал голову и косил на него своим уродливым глазом. Впрочем, Куприянов не смотрел на меня, он о чем-то напряженно думал. И когда на тумбочке зазвонил один из телефонов, он трубку не снял. Телефон позвонил и замолчал; наверное, трубку сняла секретарь.

— Максим Константинович, я вас вызывал вот по какому делу, — спокойно начал Куприянов, расхаживая по кабинету. Я понимал его: смотреть на меня было свыше его сил. Мне и самому-то было противно видеть себя утром в зеркале.

— На днях состоялось бюро обкома партии, где, в частности, разбиралось ваше дело… — Здесь Куприянов запнулся, и мне показалось, что в голосе его прозвучали нотки сожаления. — Бюро обкома партии не утвердило наше решение о вынесении вам строгого выговора с занесением в учетную карточку, хотя и признали, что ваши действия и методы руководства заводом достойны всяческого осуждения… — Куприянов резко остановился и, повернувшись ко мне, взглянул прямо в глаза. Наткнувшись взглядом на мой синяк, сморщился, как от зубной боли, однако, преодолев отвращение и утратив официальный тон, воскликнул: — Какого черта вы не пришли в горком и откровенно не рассказали мне о ваших замыслах? Почему вы решили, что вас здесь не поймут? Уж, наверное, горком партии не меньше вас заинтересован, чтобы завод выпускал высококачественную продукцию… Не спорю, может быть, мы сразу бы и не пришли к общему соглашению, но, по крайней мере, не нанесли бы столь ощутимого удара экономике нашей области, а не спеша, не поря горячку, внедрили бы в производство все ваши нововведения. Согласитесь, ваша главная ошибка — это то, что вы не поверили нам и взяли всю ответственность на себя.

— Я не считаю это ошибкой, — твердо ответил я. — Давайте будем откровенны, Борис Александрович. Ведь, чего греха таить, еще существует у нас инерция, текучка, бюрократизм… До сих пор новое, передовое с трудом пробивает себе дорогу. Находятся люди, даже занимающие высокие посты, которые кладут под сукно ценные для народного хозяйства изобретения… так меньше риска, хлопот. И вы отлично знаете, если бы я пошел по проторенной дорожке, проекты Любомудрова еще долго не были бы осуществлены.

— Значит, вы пошли на риск в надежде, что если вас ожидает удача, то победителей не судят?

— Очевидно, эта формулировка устарела, — усмехнулся я. — Меня осудили.

— И все-таки я не пойму, на что же вы рассчитывали?

— Просто мне, как коммунисту и руководителю, стало совершенно ясно, что выпускать плохую продукцию я больше не имею права, это и есть самый настоящий обман государства, заказчиков, тем более что под руками великолепные проекты, которые можно внедрить в производство без ощутимых затрат, а под боком качественное сырье, которое не надо привозить бог знает откуда!

— Вы по-прежнему работаете начальником строительства у Васина? — перевел разговор на другое Куприянов.

— Мой договор с колхозом скоро кончается. Дело в том, что у нас нет деталей для строительства в колхозе домов оригинальной конструкции. Как вам известно, завод прекратил выпуск новой, с таким трудом налаженной продукции и снова штампует детали для типовых стандартных домов…

— И каковы ваши дальнейшие планы? Не собираетесь покинуть наши края?

— Я еще не думал об этом, — ответил я. — Надеюсь, что если я попрошу открепительный талон, вы мне в этом не откажете!

— А я думал, вы борец, — усмехнулся Куприянов.

— Я уже победил, — отомстил я ему. — Больше мне не с кем и незачем бороться.

— Странный вы человек, Максим Константинович, — задумчиво сказал секретарь горкома. — Неужели вас совершенно не волнует ваша личная судьба?

— Да нет, почему же?

— Вы даже не спросите, что же решило бюро обкома партии, не собираемся ли мы вас восстановить в прежней должности?

— Меня вполне удовлетворила и та информация, которую вы мне любезно сообщили, — усмехнулся я.

— А если мы вам снова предложим возглавить руководство заводом, что вы на это скажете?

— Я вам дам совершенно точный ответ: я не приму должность директора, если завод будет выпускать старую продукцию, если же предполагается пусть даже постепенный переход к новому производству, я готов хоть сейчас приступить к работе даже рядовым инженером.

— Это последнее ваше слово?

— Больше мне нечего добавить.

Куприянов и вида не подал, что его это задело.

— Я обо всем доложу секретарю обкома, — сказал он.

Поняв, что аудиенция закончена, я поднялся. Пожимая руку и глядя на меня с улыбкой, Куприянов спросил совсем другим тоном:

— Как это вас угораздило, Максим Константинович?

— Не в пьяной драке, — сказал я, с трудом сдерживал улыбку, так как знал, что тогда мое непропорциональное лицо примет еще более ужасное выражение. — Я вступился за девушку, которую ударил один негодяй.

— Кстати, вы еще не женились?

— Моя девушка с норовом, — сказал я.

— Мы ее обяжем в партийном порядке… — пошутил Куприянов.

Я не стал ему говорить, что это не поможет: Юлька беспартийная…

7

Любомудров нервничал, то и дело бросал взгляды на автобусную остановку, отвечал на мои слова невпопад. Его волнение было понятно: Ростислав Николаевич уезжал в Ленинград и, по-видимому, ожидал, что его придет проводить и Валерия, но до отхода поезда оставалось пятнадцать минут, а ее все еще не было.

Заразившись его волнением, я тоже поглядывал на остановку. К ней подъезжали большие автобусы, но среди пассажиров Валерии не было. День выдался пасмурный, моросил мелкий дождь. Блестела крыша серой громады вокзала, блестели зеленые вагоны пассажирского поезда «Полоцк — Ленинград», стоявшего на первом пути. Пофыркивая, медленно подкатил красный тепловоз и мягко прицепился к составу. Раздался шипящий звук: машинист проверил тормоза. В багажный вагон грузчики заталкивали тяжелые ящики, бумажные пакеты.

— Вы должны меня понять, Максим Константинович, — глядя на отъезжающий автобус, говорил Ростислав Николаевич. — Конечно, работа для меня главное, но и жить в постоянном ожидании и напряжении я больше не могу. Вы знаете. я не нытик. Эта женщина для меня — все. В институте мне казалось, что я полюбил, но это был самообман, только встретив Валерию, я понял, что такое настоящая любовь… Она говорит, что я несовременный человек… Дескать, понятия у меня устаревшие! Ее, видите ли, вполне устраивает жить под одной крышей с мужем и изредка встречаться со мной. Меня это унижает! Неужели для того, чтобы чувствовать себя современным человеком, нужно закрывать на все глаза? Какими бы старомодными она ни считала мои понятия, я не могу так. Я нормальный человек и хочу жить семьей, с женщиной, которую люблю. Но она не может порвать с ним… Выходит — я третий лишний. Вот почему я уезжаю из этого города. Пожалуй, так будет лучше для нас всех… — Он быстро взглянул на круглые вокзальные часы: до отхода поезда оставалось семь минут. — Если вас восстановят в должности, а я в этом не сомневаюсь, напишите… У меня есть кое-какие наброски… Кстати, знаете, что мне пришло в голову? Из этих же панелей можно собирать и двухэтажные дома. Ну, конечно, потребуются и дополнительные формы, но фундамент почти не нужно усиливать, я вечером сделал последние расчеты…

— Стоит ли вам уезжать, если вы оставляете здесь самое дорогое? — спросил я.

— Я не от нее уезжаю, — невесело усмехнулся он. — Я бегу от себя самого…

— Вам надо отдохнуть, — сказал я.

Он смотрел на меня и молчал, но я чувствовал, что у него на языке вертится один вопрос…

— Вы хотите меня спросить: не жадею ли я, что связался с вами? — помог я ему.

— Тропинин говорил, что вы умеете угадывать чужие мысли, — проговорил он. — Признаться, я ему тогда не поверил…

— Я искренне рад, Ростислав, что встретился с тобой, — заверил я его. — Кажется, я перешел на «ты»?

— Это естественно, — улыбнулся он.

— Я хотел бы с тобой и дальше работать, — сказал я.

— Дай знать, и я приеду, — сказал он.

— Это может случиться очень скоро…

— Ладно, — кивнул он, грустно улыбаясь. — Я не буду в Ленинграде оформляться на работу…

Внезапно улыбка исчезла с его лица, глаза стали отрешенными: он уже не слышал и не видел меня. Рука его машинально пригладила волосы, дотронулась до бороды. И это мимолетное движение будто стерло с его лица усталость и напряжение, осветив его мягкий мальчишеской улыбкой. Я оглянулся: у вокзала остановилась заводская «Волга», и из нее торопливо вылезли Валентин Спиридонович Архипов и его жена. В руках Валерии полиэтиленовый мешочек с пакетами. Архипов первый заметил нас и, помахав рукой, почти бегом бросился к перрону, но тут же остановился и, повернувшись к жене, взял ее под руку.

С Любомудровым снова произошла метаморфоза: теперь он стоял бледный и смотрел на часы, будто взглядом торопил стрелки. С мокрых волос и бороды стекали на кожаную куртку тоненькие струйки дождя. Мне показалось, что Ростислав сейчас повернется и, проскочив мимо проводницы, скроется в тамбуре.

— Чуть не опоздали! — немного запыхавшийся Архипов дружески двинул кулаком Любомудрова в плечо. — Ты что же, дезертир несчастный, не зашел попрощаться?

— Я вчера заходил… — с несчастным видом промямлил Любомудров. — Тебя дома не было.

— Напрасно уезжаешь, Ростислав, — посерьезнев, сказал Архипов. — Тут у нас на заводе такое начинается, ты и представить себе не можешь! — Он с улыбкой взглянул на меня. — Когда же дела будете принимать, Максим Константинович? Аделаида снова все в кабинете расставила, как было при вас… И каждое утро спрашивает: скоро ли вы выйдете на работу?

— Передайте ей привет, — сказал я.

Ростислав и Валерия молча смотрели друг другу в глаза. Он был бледным н угрюмым, она же выглядела веселой, оживленной. Наверное, она выпила чего-нибудь крепкого. Я уже давно обратил внимание, что Валерия всегда не прочь выпить.

Взглянув на часы, Валентин Спиридонович крепко пожал руку Любомудрова и сказал:

— Отдохни как следует… И не в Ленинград, а смотайся на юг. Вон как похудел, одни глаза остались! И не дури, старик, возвращайся. Это я тебе серьезно. Сбывается все, о чем ты мечтал. Могу тебе уже точно сказать, что в министерстве будет положительно решен вопрос о переходе завода на выпуск новой продукции. Утверждена смета на оборудование экспериментального цеха… Хорош же ты гусь! Сматываешься в самый неподходящий момент!

— Я ведь тебе все объяснил… — вяло ответил Ростислав.

— Чепуха это, — сказал Архипов. — Не будь идиотом, старик, быстро возвращайся. Место и квартира остаются за тобой. Мало покажется тебе месяца — гуляй два, но приезжай! Обязательно приезжай!

— Мы тут уже с Максимом Константиновичем говорили… — сказал Ростислав и как-то испуганно взглянул на неумолимые стрелки.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Валентин Спиридонович. Еще раз двинул его кулаком в бок и зашагал к машине.

Я тоже крепко пожал руку Любомудрову, по-моему, он этого и не заметил, и пошел вслед за Валентином Спиридоновичем.

Ни Ростислав, ни Валерия больше и не посмотрели в нашу сторону: все так же стояли, глядя друг другу в глаза. Казалось, для них перестало и время существовать. И действительно, поезд уже должен был отправиться, но он, будто завороженный, продолжал стоять, могуче гудя дизелями. Машинист, повернув голову в новой железнодорожной фуражке с блестящим козырьком в сторону станции, чего-то ждал. На путях ядовито рдел красный светофор. Из окон вагонов, тамбуров высовывались пассажиры, прощаясь с провожающими.

Вместо красного ярко вспыхнул зеленый сигнал, и поезд тронулся с места. В какой-то момент мне показалось, что Валерия — у нее было такое лицо… — сейчас вскочит в тамбур и уедет вместе с Любомудровым… Но ничего подобного не случилось. Валерия даже не пошла рядом с вагоном, как другие: она стояла на перроне и смотрела вслед уходящим в туманную дождливую даль вагонам. Лицо ее было мокрым, и не поймешь, дождь это или слезы.

— Жаль будет, если он не вернется, — сказал Архипов. — Такие инженеры не валяются на дороге.

— А мне казалось, что для вас это лучший выход, — заметил я.

Архипов поднял на меня глаза, невеселая улыбка появилась на его сухих губах. И я вдруг понял, как смертельно этот человек устал: под глазами глубокие тени, в углах рта залегли горькие морщинки, даже щеголеватые усики сейчас намокли и выглядели жалко.

— Напрасно вы так думаете, — сказал он. — Ростислав всегда останется моим хорошим товарищем… А что касается этого… — он мельком взглянул на приближавшуюся к нам Валерию, — тут уже ничего не поделаешь… Я люблю свою жену и… верю ей. А Ростислава я давно знаю… порядочный человек. Вам это покажется странным, — он опять грустно улыбнулся, — но я полностью разделяю вкус Валерии… — И снова задумчиво повторил: — Жаль, если он не вернется. Это будет большом потерей для завода и… для нас.

— Он вернется, — подходя к нам, сказала Валерия и зябко передернула плечами. — Вот увидите, он вернется!

Она улыбнулась, но улыбка получилась грустной.

8

Как и в тот пасмурный день, я снова стою на перроне и смотрю в туманную даль. Только на этот раз я не провожаю, а встречаю. Встречаю вместе с Бутафоровым его жену Машу, которая через несколько минут должна приехать с гастролей со скорым «Рига — Москва».

Получив телеграмму, Николай заехал за мной в Стансы и уговорил поехать на вокзал вместе с ним. Им предстояло в этом месяце забрать близнецов из детдома. Уже все формальности по усыновлению детей закончены. Близнецов звали Володя и Ира. Им было по четыре года. Днем с детьми будет нянчиться мать Николая — Анисия Ивановна. Она уже согласилась. Все это мне Николай рассказал по дороге на вокзал.

Приехали мы за полчаса до прихода поезда. Заглянули в ресторан, выпили по две рюмки коньяку. Николай нервничал: поминутно смотрел на часы, без всякого повода улыбался и тут же снова хмурился, неожиданно срывался с места и бежал в ларек, чтобы купить сигарет. А за несколько минут до прихода поезда вдруг вспомнил, что забыл купить цветы… Это его так расстроило, что мне жалко было смотреть на него. Я сходил в ресторан, купил в буфете шоколадный набор и отдал Николаю, сказав, что это вполне заменит цветы…

— Черт возьми! — сокрушался Николай. — Ведь у меня дома ничего не прибрано… Что Маша обо мне подумает?

— Она бы могла о тебе плохо подумать, если бы, наоборот, все было прибрано… — успокоил я его. — А так сразу видно, что в доме ни к чему не прикасалась женская рука…

— Маша никогда не унизилась бы до ревности, — сказал Николай, вглядываясь в перекрестье мокрых блестящих рельсов, убегающих в сторону центра города. — Кстати, я ей ни разу не дал повод.

— Так уж ни разу и не изменил? — поддразнил я его. — Что же ты за мужчина!

— По-твоему, доблесть мужчины измеряется количеством измен жене?