Приходи в воскресенье

9

Заводская лаборатория, которой заведовал Тропинин, находилась на втором этаже здания заводоуправления. Я несколько раз заходил туда. В просторной комнате, уставленной столами и стеллажами с пробирками, ретортами и другой лабораторной утварью, работали четыре девушки. Когда я проходил мимо к крошечному кабинету заведующего, одна из лаборанток проводила меня долгим и недружелюбным взглядом, но стоило мне повернуть голову в ее сторону, девушка поспешно нагнулась к своим пробиркам, в которых розовела какая-то вспененная смесь.

Эта девушка была Маша Кривина. Видно, крепко, чудачка, рассердилась на меня.

Анатолий Филиппович был на месте.

— Я знаю, зачем ты пришел, — улыбнулся он, оторвавшись от микроскопа. — Значит, как говорили наши предки: идем на «вы»?

— Любомудров сказал? — удивился я.

— Я его не видел, — рассмеялся Анатолий Филиппович. — И потом, из Любомудрова слова клешами не вытянешь… Просто интуиция… Не один ты такой проницательный!

Я сказал ему о твердо принятом решении внедрить в производство изготовление новых деталей, не скрыл и гигантских трудностей, с которыми придется встретиться с первых же шагов… Не рассказал лишь о своем разговоре с Бутафоровым. Я подумал, что узнай секретарь партбюро пусть даже о молчаливой поддержке секретаря горкома партии, он морально почувствует себя свободным от ответственности…

Но, как впоследствии выяснилось, я еще плохо знал Тропинина. Этот человек не боялся никакой ответственности и, приняв решение, дрался за него до конца. Но все это я узнал потом, а сейчас пристально смотрел на Анатолия Филипповича, ожидая, что же он мне скажет.

— Нужно приступать к работе, и немедленно, — сказал он. — Теперь каждым день дорог… — и, прищурившись, взглянул на меня: — Это твоя идея Архипова в отпуск спровадить?

— Он такой театрал, а сейчас зимний сезон в разгаре…

— Может быть, ты и прав, — сказал Тропинин, — хотя я и не терял надежды перетянуть его на нашу сторону.

Я с удовольствием смотрел на него: этот человек мыслил, как и я. И, по-видимому, эти проекты тоже не выходили у него из головы. Не сговариваясь, мы разными путями пришли к одному и тому же трудному решению: выпускать детали к домам, спроектированным Любомудровым.

— Здесь мои последние выкладки, — кивнул Тропинин па журнал с колонками формул и цифр. — Мы сможем работать на местном сырье. Не в ущерб плановой продукции… Разумеется, на первых порах.

Это меня удивило! Я еще сам не знал, решусь ли на все это, а Тропинин уже провел все лабораторные исследования, как будто производство новых деталей — дело давно решенное.

Не скрою, что удивление мое было приятным. Пока я мучился сомнениями и бессонными ночами искал на них ответ, Анатолий Филиппович работал. И работал на полную катушку, потому что я примерно знал, сколько нужно было провести исследований, сделать анализов, чтобы наверняка определить, подойдет ли местное сырье — сейчас мы работаем на привозном — из Торопецкого песчаного карьера для составления рабочей газосмеси железобетона…

Забыв про все остальное, я углубился в расчеты и выводы Тропинина. Мы прикинули емкость карьера: если не хватит сырья — все может лопнуть, — новые расчеты и перестройку нам уже будет некогда делать…

Здесь и нашла меня Аделаида.

— Вы не сказали, куда пошли, а вам два раза звонили из Москвы, — ледяным тоном сообщила она. — Из горкома партии приехал инструктор с иностранцами, хотят с вами встретиться…

Я чертыхнулся — не вовремя их принесло! — и сказал, что сейчас приду, и Аделаида вышла, поджав губы. Весь ее оскорбленный вид говорил, что нельзя директору так легкомысленно удирать из своего кабинета, не поставив об этом в известность секретаря…

— Я потолкую об этом с инженерами-коммунистами, — сказал Тропинин.

Я попросил его подождать с этим. Вот сварим железные формы, нарежем арматуру для новых панелей, подготовим компоненты для газосмеси, а потом, когда уже отступать будет поздно, и поставим людей в известность…

— Не знал, что ты такой осторожный, — заметил парторг, но спорить не стал.

— Как эта Маша Кривина, твоя лаборантка? — поинтересовался я, собираясь уходить.

— Понравилась? — улыбнулся он.

— Хорошая работница? — не поддержал я его юмор.

— Самые сложные расчеты сделала она, — сказал Тропинин. — Толкован лаборантка. Она ведь заочно в институте учится.

Я спросил, почему он ее в отпуск за свой счет не отпустил.

— Пожаловалась, чертовка! — добродушно улыбнулся Тропинин. — Какой еще отпуск? Я без нее как без рук!

«Чертовщина! — подумал я, покидая лабораторию. — Никогда бы не подумал, что эта заносчивая девчонка — такой ценный работник…» — и с уважением посмотрел на девушку, склонившуюся над желтой ванночкой с пахучей бурлящей жидкостью.

Девушка же на меня даже не взглянула.

Любомудров развил бурную деятельность: на широкой площадке между цехами, где и раньше сваривали формы для панелей, появились громоздкие приспособления, груды железных и стальных балок — это Васин подбросил обещанный металл. С утра до вечера здесь кипела работа: трещали сварочные аппараты, ухал паровой молот. Комсомольцы в нерабочее время убрали территорию, подвели под временную крышу небольшой участок, где расположились аппаратура и передвижной компрессор. Так называемый незаконнорожденный экспериментальный цех начал действовать.

Я думал, ко мне будут приходить инженеры и интересоваться, что это такое происходит на просторной площадке под открытым небом, но никто не приходил и не задавал никаких вопросов. И даже на планерке, когда Любомудров завел речь о том, что для экспериментального цеха требуются рабочие, все восприняли что совершенно спокойно. А Сидоров — начальник основного цеха — даже пообещал подбросить двух человек. У него установили электрокоптактный сварочный автомат для сварки железной арматуры, и высвободилась рабочая сила.

В наши планы Тропинин посвятил Геннадия Саврасова, секретаря комсомольской организации, и в общих чертах — главного бухгалтера Галину Владимировну, заместителя секретаря партбюро. Где только возможно было, я снимал рабочих с основного производства и переводил в экспериментальный цех. В первую очередь нам нужны были железные формы оригинальной конструкции для отливки новых деталей. Вся бригада сварщиков была брошена на эту работу. Ко мне приходили начальники цехов и просили дать хотя бы одного сварщика для текущих работ в цехах, ведь раньше сварщики всегда были у них под рукой. Хитроумные приспособления Любомудрова собирали и устанавливали четыре опытных слесаря и молодой механик. Я на свой страх и риск договорился с начальником строительного треста, чтобы он дал мне спецбригаду для возведения крыши над экспериментальным цехом. Весна свирепствовала вовсю: снег в городе растаял, на территории завода разлились огромные лужи. Рабочие шлепали в резиновых сапогах. То и дело моросил дождь. Экспериментальный цех находился между двумя корпусами, так что две капитальные стены были. Нужно было возвести еще две цокольные и поставить большие двери. Железный каркас для крыши был возведен еще строителями. Так что для меня главным было застеклить крышу, а цокольные стены собственного производства поставим к осени. Вся загвоздка была вот в чем: средства для строительства нового цеха, который мы назвали экспериментальным, были запланированы министерством на будущий год, а цех должен быть построен в этом году. И совсем не тот цех, который планировало министерство, а совершенно другой… Цех, в котором будет сосредоточена вся необходимая аппаратура для перестройки технологического процесса всего завода… Так сказать, наша бомба замедленного действия. Когда все будет готово в экспериментальном цехе, можно будет останавливать конвейер и переходить на выпуск новой продукции.

С Галиной Владимировной у меня были каждым день стычки: требовались деньги, а она отказывалась оформлять чеки для Госбанка. Я ее понимал. Я запустил лапу в наши неприкосновенные фонды. Я убеждал, уговаривал, и в конце концов, вздыхая и хмурясь, она подписывала, хотя по лицу было видно, что делала это против своей воли. Я стал слишком часто напоминать, что в конце концов директор — главный распорядитель кредитов. А Галина Владимировна толковала о финансовой дисциплине и ревизии. Дескать, с нее тоже строго за все спросится.

Когда невозможно было ее поколебать, я подключал к этому делу Тропинина. Он нажимал на нее по партийной линии, как на своего заместителя… Пока главбух со скрипом, но поддавалась нашим беспрерывным атакам.

Геннадия Саврасова не нужно было ни во что и посвящать: он был другом Любомудрова н полностью разделял все его идеи. Для меня комсомольский вожак оказался незаменимым человеком, Когда необходимо было расчистить от мусора и металлолома территорию экспериментального цеха и я ломал голову, где взять рабочих, он предложил организовать общезаводской комсомольский субботник — и за один день всю территорию привели в порядок. И теперь, как только мне срочно была нужна рабочая сила, я звонил Геннадию — и он всегда меня выручал.

На самом заводе пока все обстояло благополучно. Основные цеха работали бесперебойно, продукцию мы гнали, план перевыполняли, но я знал, что как только будет оборудован экспериментальный цех, завезено сырье, сварены новые формы, придется одну поточную линию полностью остановить и переоборудовать… Мне хотелось это сделать как можно безболезненнее для завода, вернее, для плана, так примерно, как поступают бегуны на эстафете: утомленный бегун приближается к финишу, а отдохнувший уже бежит рядом с ним, готовясь сразу за финишной чертой принять эстафету и без задержки припустить дальше…

В кабинете я теперь бывал только утром и вечером: большую часть дня мотался по городу, доставая дефицитные материалы. Частенько наведывался на территорию экспериментального цеха. Вот и сегодня, подписав бумаги и переговорив по телексу с Москвой, я отправился на площадку. Над заводскими корпусами низко проносились хмурые облака, холодный ветер раскачивал тонкие голые деревца, посаженные в сквере между длинными корпусами, сдувал морщинистую пенку с мутных луж, погромыхивал железом на крыше. Монтажники уже приступили к застеклению крыши. Им там, наверху, больше всех доставалось от завывающего ветра. Тарахтел подъемный кран, поднимая на верхотуру раскачивающуюся клеть с толстым стеклом и строительными материалами. Трещали сварочные аппараты. Ярко-голубые сполохи возникали на белой стене заводского корпуса, длинные дрожащие тени ползли до самой крыши, а потом сьеживались, исчезали.

Любомудров и механик оседлали одно из механических приспособлений — творение инженера — и орудовали гаечными ключами. На опрокинутом ящике из-под железных скоб трепетал, прижатый белым кирпичом, рабочий чертеж. Впрочем, механик и Ростислав Николаевич на него не смотрели.

Я не стал их отвлекать и подошел к рабочим, обдирающим широкими напильниками грубо сваренные формы. Металл пронзительно визжал, на сосновые доски сыпалась блестящая стружка. Я подумал, что могли бы для этого дела приспособить электрический наждак, все быстрее бы пошло… Эту работу выполняли Леонид Харитонов и его дружок Вася Конев, худощавый парень с узким лицом, на котором каким-то чудом помещались большущие выразительные глаза и длинный, заостренный внизу нос. Вася напоминал какого-то экзотического австралийского зверька, то ли лемура, то ли забавного ленивца, который часами неподвижно висит на одной ветке, созерцая окружающий мир огромными удивленными глазами. Впрочем, Вася Конев был очень подвижным и энергичным. Напильник так и летал в его руках.

— Здравствуйте! — разогнул спину Харитонов.

Вслед за ним выпрямился и Вася. Я заметил, что он во всем подражает своему другу. Даже берет надвинут на лоб, как у Лени, и шарфы у них одинаковые.

— Достается вам здесь на ветродуе? — заметил я.

— Тут курорт, — ухмыльнулся Леонид. — Не то что в цехе. Я, товарищ директор, обожаю на свежем воздухе вкалывать. Не полюбил бы я наш родимый завод — в монтажники-высотники подался бы. Как это в песне-то?.. «Не кочегары мы, не плотники, а мы монтажники-высотники, да-да! И с высоты вам шлем привет…»

— Мерзнуть нам тут недосуг, — поддакнул Вася.

— Я в армии в десантных войсках служил, — продолжал Леонид. — Имею разряд по парашютному спорту.

— Я тоже когда-то кончал авиационное училище, — сказал я. — Начальником связи эскадрильи летал на этих… ПЕ-два.

— Я про такие и не слышал, — ввернул Вася Конев. — Что это за самолеты?

— В Отечественную войну они давали фашистам прикурить, — сказал Леонид. — Утюжили Берлин.

— Товарищ директор, а мы утюжили Берлин? поинтересовался Вася. И в больших глазах его неподдельный интерес.

Я понимал, что ребятам хочется поговорить, но у меня в запасе ничего военного не было: училище я закончил в пятьдесят втором году, а в войну мне было десять лет. И потом, после училища, я быстро был демобилизован по болезни. В военном билете так и записано: «Во время выполнения ответственного задания получил серьезную травму правой руки. Демобилизован по статье такой-то…» Рассказывать об этом задании мне не хотелось. Хоть оно и ответственное, но все равно это было в мирное время, а ребята с удовольствием послушали бы какой-н будь захватывающий эпизод из настоящей фронтовой жизни.

— Я брюки утюжил в училище, — пошутил я. — Чтобы девчатам в офицерском клубе понравиться.

— Ну и как, нравились? — спросил Леонид. Он поудобнее уселся на доски. Вася Конев примостился рядом. Он почти был на голову ниже своего приятеля.

— Я там не терялся, — сказал я.

— А тут теряетесь, — хитровато посмотрел на меня Леонид.

— Это как понимать? — нахмурился я.

Однако Харитонова смутить было не так-то просто. С невинным видом он высморкался в гигантский клетчатый платок, сказал:

— Мой дружок автомотогонщик Петька Васнецов, ваш шофер, говорил, что вы холостяк и на женщин совсем даже не смотрите. А у нас тут красоток — пруд пруди! Только заикнитесь — любая за вас пойдет!

— Так уж любая.

— Пойдет, — уверенно поддержал приятеля Вася.

— Ладно, я подумаю, — улыбнулся я.

Хотя разговор мы вели и довольно вольный, надо отдать должное ребятам, они держались в рамках, без тени фамильярности.

— Товарищ директор…

— У меня ведь есть имя и отчество, — заметил я.

— Максим Константинович, вы не забыли про нашу базу? — напомнил Леонид. — Май-то не за горами…

На обратном пути из соснового бора мы с Любомудровым заезжали на нашу строящуюся базу отдыха. Турбаза уже была подведена под крышу, внутри большого просторного помещения велись отделочные работы. Под навесом из толя были сложены добротные лодки, прибывшие из-под Ленинграда. Прораб пообещал, что к Первому мая база сможет принять первых отдыхающих.

Обо всем этом я и рассказал парням.

— Максим Константинович, а что это мы за формы делаем? — спросил Вася. — Какие-то они странные.

— Чего же тут странного?

— Непохожие они на те, что на потоке.

— Я же тебе объяснял, лопуху, — вмешался Леонид. — Это никакие не формы, а арматура для космического корабля… А вон Ростислав Николаевич с механиком монтируют секцию для межгалактической станции…

— Прямо в точку, — улыбнулся я, однако подумал, что такие вопросы скоро станут возникать все чаще и чаще.

— Ну что ж, я согласен и в космос, — улыбнулся Вася Конев.

Я подошел к Любомудрову. Склонившись над чертежом, он что-то сердито доказывал низкорослому молоденькому механику, вытиравшему измазанные руки ветошью. Механик, упрямо нагнув голову, видно, не соглашался с ним.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Пять с половиной шагов в длину и четыре в ширину: таковы размеры моей комнаты. Как тигр в клетке, я шагал и шагал из угла в угол. Во рту изжеванная сигарета. Мрачные мысли одолевали меня. О работе я сейчас не думал и не хотел думать. Пока все шло нормально, но все чаще мне становилось не по себе. Наверное, такое же ощущение испытывает альпинист, с великим трудом вскарабкавшийся на неприступную скалу и после краткого временного блаженства и упоения одержанной победой начинает с тревогой оглядываться вниз, на глубокую пропасть, понимая, что спуск будет еще труднее, чем подъем.

Сейчас я думал о другом. Вот уже скоро полгода, как я совсем один. Живу настоящим монахом-отшельником. Последний раз Нина позвонила месяц назад. И хотя она очень мило щебетала своим высоким голоском и говорила, что чертовски скучает и звала меня в Ленинград, все это были пустые слова. Меня и Нину больше ничто не связывало. И мы оба это знали. Я сделал маленькую попытку восстановить прежнее: пригласил ее в Великие Луки. Она сказала, что это невозможно, по горло работы и все такое. Я посоветовал плюнуть на все, взять отпуск и приезжать. Нина даже рассмеялась на это нелепое предложение. Она ни за какие коврижки не променяет Черное море на Великие Луки! Нина каждое лето ездила на юг и возвращалась оттуда настоящей негритянкой. Редкая женщина ухитрялась за месяц вобрать в себя столько южного солнца. А в северном Ленинграде Нина, по крайней мере, месяца два щеголяла в коротких открытых платьях собственной конструкции, вызывая жгучую зависть бледнолицых женщин и откровенное восхищение мужчин.

К тревоге по поводу моих деяний примешивалась и острая тоска одиночества. Я вспоминал где-то вычитанную цитату: «Одиночество для ума — то же, что голодная диета для тела: оно порой необходимо, но не должно быть слишком продолжительным». Так вот, мое одиночество ума — вечерами не о кем перекинуться словом, а сегодня даже Мефистофель куда-то запропастился! — и одиночество тела повергли меня в такое мрачное состояние духа, что хоть караул кричи!

В Ленинграде у меня была Нина, а здесь — никого. Дешевых мимолетных романов я заводить не умел, да это было и непросто, когда ты весь на виду. Моя пухленькая белокурая секретарша Аделаида каким-то непостижимым женским чутьем догадалась о моей черной тоске. Одевалась она на работу, как на праздник, всегда была в форме, модно одета, с красивой прической. Утром, принося мне на подпись документы, она нагибалась над столом и, обдавая запахом духов и касаясь моего плеча упругой грудью, перекладывала срочные бумаги, хотя я и сам мог это сделать. Я отстранялся, удерживаясь от соблазна обхватить рукой ее тонкую талию, лез в карман за сигаретами и зажигалкой, но в конце концов я ведь не камень и не давал в монастыре обета воздержания…

Аделаида, уходя из кабинета, деланно безразличным тоном, замечала:

— Что-то давно вам из Ленинграда не звонили?

Она уходила, а я задумывался, что же мне делать? Если говорить о неких флюидах, которые якобы возникают между двумя людьми противоположного пола, то я давно ощущал флюиды, испускаемые Аделаидой, но свои — держал на замке.

Аделаида бесспорно интересная девушка, но за годы работы руководителем я научился не замечать прелестей подчиненных мне женщин, так как отлично знал, в какое двусмысленное положение попадаешь потом. Во-первых, женщина есть женщина и почему-то всегда считает, что близость со своим непосредственным начальником дает ей право пользоваться вытекающими отсюда преимуществами: заходить в любое время запросто в кабинет, не считаясь, что у тебя посетители, а иногда даже подчеркивать это свое право, требовать каких-то привилегий, выручать проштрафившихся сослуживцев, просить за знакомых, а в случае отказа обижаться и устраивать скандалы. Во-вторых, такая женщина считает своим долгом демонстрировать свою близость с тобой перед другими сотрудниками, не считаясь с тем, что ставит своего начальника в неловкое положение…

Вот что стояло между мной и Аделаидой. Конечно, если бы я полюбил ее, все это не имело бы никакого значения, а заниматься тайной любовью с секретаршей и потом ежиться от каждого постороннего косого взгляда и замечать, как обмениваются ироническими взглядами твои подчиненные — нет, это было не по мне.

И все-таки, шагая из угла в угол по комнате и глядя, как за окном бледнеет багровое закатное небо и далеко-далеко синеют узкие и острые, как наточенные ножи, тучи, я поглядывал на телефон, желто светящийся на письменном столе. Если бы сейчас позвонила Аделаида, я, наплевав на все свои здравые рассуждения, пригласил бы ее на чашку кофе…

Послышалось легкое царапанье, стукнулась, распахиваясь, приоткрытая форточка, раздался чуть слышный мягкий стук лап о подоконник, и передо мной предстал Мефистофель. Решив, что его эффектное появление повергло меня в изумление и священный трепет, Мефистофель переключил свои горящие глаза на ближний свет и, жалобно мяукнув, спрыгнул на пол.

Март отгремел грохотом падающего с крыш снега, звоном дробящихся при могучем ударе о тротуары сосулек, душераздирающими криками взбесившихся котов, и мой Мефистофель теперь наслаждался спокойной мирной жизнью. Так как меня дома не бывало с утра до вечера, я оставлял форточку открытой — и Мефистофель мог всегда, когда ему заблагорассудится, выйти на волю. С подоконника он вспрыгивал на раму, вылезал в форточку наружу и черной молнией взлетал на небольшой балкон, откуда крался но железному карнизу к водосточной трубе и, царапая острыми когтями по цинку, спускался на грешную землю. Всякий раз от этого омерзительного визга от соприкосновения когтей с железом у меня мороз бежал по коже. К счастью, возвращался Мефистофель всегда другим путем: через крышу дома.

На кухне я всегда оставлял ему в блюдце молоко, а в алюминиевой чашке — разную еду. Дело в том, что когда я утром вставал на работу, лентяй Мефистофель еще нежился в моей теплой постели. А когда я бесцеремонно сбрасывал его на пол, сдвигая диван-кровать, он недовольно ворчал, потягивался и, сладко зевая, так что я видел в его раскрытой красной пасти маленькое горло и бледный язычок, уходил в прихожую и устраивался на пушистом коврике. Причем тут же засыпал, крепко смежив разбойничьи очи. Готовя себе завтрак и чай, я чуть было не наступал на него, но Мефистофель продолжал безмятежно спать. Этот захватчик считал коврик тоже своей священной территорией. Когда коту надоедало мое хождение взад-вперед, он приоткрывал зеленые глаза и укоризненно смотрел на меня, дескать, если сам встаешь ни свет ни заря, так не мешай другим отдыхать.

Мефистофель вспрыгнул на краешек письменного стола, умыл свою хитрую морду лапой и стал внимательно за мной наблюдать. Когда я проходил мимо него в дальний угол комнаты, он медленно вслед за мной поворачивал голову. Свет от торшера падал на его морду, и белые редкие усы кота блестели.

Я замедлил шаги, остановился возле серванта, открыл дверцу и налил в рюмку из початой бутылки коньяку. Залпом выпил и захлопнул дверцу. Мефистофель с явным отвращением наблюдал за мной.

Набросив на себя теплую на меху куртку, я вышел прогуляться. На небе уже мерцали звезды, из-за каменной трубы многоэтажного здания криво торчал желтый месяц. Щедро рассыпая красные искры, по железнодорожному мосту через Лазавицу прогрохотал пассажирский поезд «Москва — Рига». Желтыми квадратиками промелькнули освещенные окна, некоторое время помигал красный фонарь на последнем вагоне, и снова стало тихо.

Я не спеша брел по улице к центру. Прохожих мало, зато на автобусных остановках толпятся люди. Широкие витрины магазинов ярко освещены.

Я вышел на улицу Ленина — здесь прохожих было побольше, — миновал Драматический театр, высокие желтоватые колонны его мягко светились, поднялся выше — и передо мной открылся большой каменный мост через Ловать. Вдоль пустынной набережной горели уличные фонари. Под мостом глухо шумела река. Лед прошел давно, Ловать поднялась, вздулась от весенних паводков и теперь мощно и бурно несла свои взбаламученные воды в Низы. По реке плыли коряги, вырванные с корнями прибрежные кусты, просмоленные доски — останки разбитых разбушевавшейся рекой лодок.

Здесь, на мосту, свирепствовал ветер. Он басовито гудел в бетонных опорах, со свистом продирался сквозь чугунные решетки, обдавая лицо холодными брызгами, срывал желтоватые комки пены с прибрежных волн, с тихим шорохом гонял по мертвому парку прошлогодние листья и бумажки от мороженого.

А вот и улица Лизы Чайкиной. Знакомый четырехэтажный дом. В квадратных окнах розовые, зеленые, сиреневые огни. В зависимости от абажуров и занавесок. Ее окна выходят во двор. Так что я даже не знаю, дома ли она…

Медленно поднимаюсь по бетонным ступенькам. Откуда-то сверху приглушенно доносится музыка: магнитофон или радиола. На втором этаже останавливаюсь перед знакомой дверью. Она обита грубой мешковиной, из прорех торчит пакля. Я еще не уверен, что постучусь в эту дверь.

И вдруг дверь сама тихо отворяется. На пороге Юлька. Она в коротком байковом халате и лакированных туфлях-лодочках. Я вижу ее белые круглые колени, поднимаю взгляд выше, и наши глаза встречаются. Сейчас при тусклом свете электрической лампочки глаза Юльки мне кажутся ярко-зелеными, как у Рыси. Юлька или возбуждена, или ей жарко: на щеках румянец, в глазах теплый блеск.

— Здравствуйте, — ничуть не удивившись, говорит она и, пропуская меня, отступает в маленькую прихожую.

У меня на коленях резная шкатулка темного орехового дерева. Крышка треснула и держится на одной петле. Я достаю из нее старые, аккуратно сложенные письма и читаю их. Это мои письма Рыси. Много писем. Чернила кое-где выцвели, конверты пожелтели, обтрепались. И почерк смешной: какой-то ученический; перо нажимало на бумагу, брызгали чернила, косые буквы наскакивали друг на друга. Тогда ведь не было шариковых ручек, зато почерк выражал индивидуальность человека. А шариковая ручка пишет ровно, бесстрастно.

Кроме писем, вырезки из газет: статьи и очерки о Рыси. Фотографии. Рысь в штурманской рубке корабля. Рысь на капитанском мостике… На самом дне шкатулки я нашел телеграмму, вернее, обрывок телеграфного бланка: из Севастополя, год, число, исходящий номер, город Великие Луки, адрес общежития железнодорожного техникума, мое имя, фамилия и после большого пропуска (бланк неровно разорван пополам) следующие слова «…приходи воскресенье Дятлинку…» (опять пропуск). И дальше: «…ждать твоя Дина».

Я вертел телеграмму в руках и ничего не понимал. Она пришла в общежитие, когда я там жил. Ровно через два месяца после исчезновения Рыси. Мы в техникуме только что приступили к занятиям. Боже мой, значит, Рысь все-таки приезжала сюда из Севастополя, чтобы встретиться со мной, и мы не встретились… Оба были в одном городе — и не встретились! Как могла произойти такая ужасная нелепость?! Почему я не получил эту телеграмму? Почему она снова оказалась у Рыси? Почему Рысь сама не пришла в общежитие и не разыскала меня?.. Может быть, я был на практике? Нет, это было гораздо позже… Что же произошло?..

Кто мне ответит на все эти вопросы?!

Я услышал негромкий смех. Читая старые письма и окунувшись в грустные воспоминания, я совсем забыл про Юльку. Она сидела напротив на широкой тахте, которая появилась в комнате вместо пружинной металлической кровати с никелированными шишечками. В руке рюмка с красным вином. Это в честь моего прихода она принесла из кухни большую красную бутылку вермута. Я потянулся к столу и взял свою рюмку. Не глядя на Юльку, быстро выпил.

— Ты что смеешься? — спросил я.

Юлька сидела, поджав ноги под себя. Короткий халат совсем не закрывал ее полные загорелые ноги, но Юльку это совсем не смущало. Зато я старательно отводил свой взгляд в сторону.

— У вас было такое лицо, когда вы смотрели на телеграмму…

— Какое?

— Как будто вас ограбили.

— Меня на самом деле ограбили, — сказал я. — Украли самое дорогое в жизни.

— Мне вас ничуть не жалко, — усмехнулась она.

— Я очень любил ее. Пожалуй, я больше никого так не любил.

— Она вас тоже любила. А когда перечитывала эти письма, у нее было точно такое же лицо, как сейчас у вас… И она мне тоже как-то сказала, что, кроме вас, никого по-настоящему не любила. Даже своего мужа. Мы ведь с ней очень подружились, хотя она была и старше меня.

Я взял из раскрытой шкатулки обрывок телеграммы и показал Юльке:

— Если бы я тогда получил эту телеграмму…

— Почему же вы ее не получили?

— Боюсь, на этот вопрос уже никто не сможет ответить.

Юлька задумчиво посмотрела на меня.

— Если бы вы получили эту телеграмму, она, может быть, не погибла бы…

— Ты что имеешь в виду? — насторожился я.

— Она бы не вышла замуж за моряка и не разбилась в машине на крымской дороге.

— И все-таки я узнаю, почему телеграмма не дошла до меня, — сказал я. — Сдается мне, что это не случайность.

— Прямо как в шекспировских трагедиях, — усмехнулась Юлька. Она опустила ноги на пол, одернула халат, просто так, для порядка, потому что он ничуть не закрыл ее красивых ног, подняла рюмку и тихо и очень серьезно сказала: — Давайте выпьем за Дину? Она была удивительной женщиной.

— За Рысь! — сказал я.

Юлька поставила недопитую рюмку на стол и, кивнув на шкатулку, сказала:

— И больше не будем о прошлом… Хорошо?

Сегодня я увидел совсем другую Юльку: взрослую, уверенную в себе и очень женственную. А ведь совсем недавно она казалась мне этакой грубоватой девчонкой-мальчишкой! И эта женственность проявилась не в том, что она сегодня в простеньком домашнем халате и лакированных лодочках, изящно обтекавших тонкую лодыжку, а в ее глазах, движении округлых смуглых рук, неуловимом повороте шеи, легкой белозубой улыбке, то и дело трогавшей ее сочные губы. Густые русые волосы опускались до плеч. Они поблескивали, будто прихваченные инеем.

Мы были с Юлькой вдвоем. Бабка ее уехала в деревню к родственникам на пасху. — На тумбочке тикал маленький будильник. Разговор у нас что-то не клеился. Меня смущал явный, пристальный взгляд девушки. Иногда на ее лицо набегала легкая задумчивая тень.

— Я ведь давно знаю вас, — сказала она и улыбнулась. — И даже немного ненавидела… Ведь я считала, что это вы сделали Дину несчастной… Не подумайте, что она тоже так думала. Ничего подобного! Она тоже считала, что произошла какая-то роковая ошибка, которую уже невозможно было исправить… А когда я впервые увидела вас…

— И что же? — невольно улыбнулся я.