Приходи в воскресенье

Васин приезжал договариваться насчет еще двух новых поселков и обещал перевести деньги на наш счет, как только подпишем договор. Вместе с ним приехал председатель колхоза «Нива». Он просил принять заказ на тридцать жилых домов по проектам Любомудрова. Я вынужден был им обоим отказать, откровенно заявив, что до решения комиссии я никаких договоров не имею права заключать.

Котов и Башин ходили по цехам, беседовали с инженерами, рабочими и все записывали в свои одинаковые толстые коричневые блокноты. Попросили сделать фотографии нового технологического процесса, готовой продукции. Я хотел всех членов комиссии отвезти в Стансы, но Котов и Башин отказались, хотя позже я узнал, что в деревню они наведались без меня и тоже сфотографировали все, что можно было сфотографировать. Правда, я не был уверен, что они выбрали удачный ракурс… Там произошла у них еще одна стычка с Любомудровым. И Башин и Котов считали инженера-конструктора чуть ли не преступником. Их не интересовала оригинальность его проектов. Члены министерской комиссии главным образом выясняли, сколько Любомудров получил наличными за свои проекты и не поделился ли он некоторой суммой со мной. Эти нелепые, оскорбительные обвинения приводили в ярость тихого и спокойного Ростислава Николаевича. Он обоих «ревизоров» попросту в три шеи прогнал со строительной площадки и предупредил, что если еще к нему будут приставать, он не отвечает за себя… Вот почему Котов и Башин отказались со мной поехать в Стансы. Мне Любомудров ничего об этой стычке не говорил, хотя я и замечал, что последнее время он был явно не в своей тарелке. Я приписывал это его сердечным переживаниям.

Впрочем, Котов и Башин и на меня смотрели, как на преступника. Когда я рассказывал им о перестройке завода, о выпуске деталей для домов оригинальной конструкции, пытался объяснить преимущества в будущем такой перестройки, они улыбались и покачивали головами: мол, пой, пташечка, пой… Лишь Алексей Тихонович Дроздов слушал меня с вниманием и задавал дельные вопросы. В отличие от своих коллег, он смотрел на вещи шире и сейчас думал не о том, как пожестче со мной расправиться, а как вынести завод из прорыва. Но и он, не колеблясь, предлагал немедленно прекратить выпуск деталей по новым проектам и поставить производство на старые рельсы. Сначала завод должен выполнить свои обязательства перед заказчиками и отгрузить для них стандартную продукцию, а потом… может быть, в министерстве и со вниманием отнесутся к нашей затее. А пока завод должен выполнить государственный план. Приближаются знаменательные даты, а у нас самые низкие показатели по министерству. Дроздов прекрасно знал обстановку и не видел никакого другого выхода. Правда, он как-то обмолвился, что попозже можно будет подумать о том, чтобы в экспериментальном цехе наладить производство оригинальных конструкций… И даже можно будет заключить договора с Васиным и другими. Но это должно быть пока не главной задачей завода, а второстепенной. А все основные цеха пусть гонят плановую продукцию.

Короче говоря, вся наша работа перечеркивалась, но на будущее оставалась маленькая лазейка — экспериментальный цех. Дескать, не в ущерб основному делу потихоньку занимайтесь своими экспериментами. Это меня совершенно не устраивало.

За день до отъезда комиссии в Москву формовочный цех снова был остановлен и в аварийном порядке началась переоснастка поточных линий. Это распоряжение отдал Дроздов. Я не мог смотреть в глаза начальнику цеха Григорию Андреевичу Сидорову. Впрочем, он оказался благородным человеком и даже вида не подал, что сердит на меня. Уж кто-кто, а он имел все основания быть недовольным мной. Самый передовой цех на заводе оказался самым отстающим.

Башин и Котов потребовали немедленно снять меня с поста директора и поставить временно исполняющим обязанности директора завода Архипова, но председатель комиссии Дроздов охладил их пыл. Сказал, что не имеет таких полномочий. Это будет решать коллегия министерства, которой они представят свой отчет.

С Дроздовым у нас состоялся откровенный разговор. Когда мы знойным днем возвращались из деревни, он предложил завернуть куда-нибудь выкупаться. Я отвез его на Кислое озеро. Не знаю, почему так назвали это озеро, на самом деле оно было чистое, прозрачное и на вкус самое нормальное. Солнце налило над головой, вода была в самый раз: ни холодная, ни теплая.

Алексей Тихонович Дроздов оказался хорошим пловцом. Саженками заплыл почти на середину озера, а когда вылез на берег, незаметно было, чтобы он устал. Мы валялись на горячем песке и смотрели на облака, обсыхая на солнце.

— В этом году первый раз окунулся, — сказал Дроздов. — В Москве все было недосуг… Забраться бы с палаткой на такое озеро да и провести тут весь отпуск.

— Приезжайте, — улыбнулся я. — У нас своя туристская база в Сенчитском бору, а там два озера, и не чета этому.

— Чего улыбаешься? — покосился в мою сторону Алексей Тихонович. — Смешно?

— Очень часто люди с уверенностью толкуют о том, чего никогда не сделают… Вы не приедете, а я тоже никак не выберусь на рыбалку.

— Все очень просто, — сказал Дроздов. — Попробуйте уехать на рыбалку, если ваши мысли заняты работой. Для того чтобы приблизиться к природе, нужно быть отрешенным от суеты… И потом, не мы располагаем своим временем, а время и обстоятельства нами распоряжаются. Не начуди ты тут с этим делом, не приехал бы я в Великие Луки… Забросили бы меня куда-нибудь на Камчатку.

— В Ленинграде в самом разгаре белые ночи, — мечтательно сказал я.

И вдруг Дроздов меня огорошил.

— Я думаю, что ты еще захватишь их…

— Значит, снимут? — немного поразмыслив над его словами, спросил я.

— А ты думал как? По головке погладят? — ответил он. — Твоим делом ведь еще горком партии занимается.

— Знаю.

— Запросто на бюро строгача влепят.

— Первый секретарь грозился исключить.

Дроздов сел и с любопытством уставился на меня.

— А если все наперед знаешь, то какого же черта влез в это дело?

— Думал, успею построить поселок и…

— Что "и"?

— Надеялся, что люди поймут…

— Я все понял, Максим Константинович, но я не министерство. В министерстве еще есть Котовы и Башины… Чего улыбаешься? Думаешь, я их не знаю? Они готовы четвертовать тебя… Еще и на меня министру пожалуются… Не снял с работы!..

— Правда, что у тебя нет такой власти? — спросил я.

— Если очень хочешь, могу и снять, — усмехнулся он. — Только ведь тогда тебе крышка, верно?

— Верно, — согласился я. — Мне еще бы продержаться один месяц…

— Это я тебе не обещаю, — сказал он.

— И все-таки я верю, что завод перейдет им производство новой продукции!

— И не обидно тебе будет, если это случится при другом директоре?

— Обидно, — сказал я. — Придется утешаться известной эпитафией: тебя нет, но дело твое живет.

— Поселок твой мне понравился. И идея неплохая, но несвоевременно ты взялся ее осуществлять! Ты что, директорам на этом заводе десять лет? Может быть, у тебя большой опыт, авторитет? Да ты без году неделя директором, а уже выкинул такую штуку, что у нас только руками разводят… Правильно, что утвержденные министерством типовые стандартные дома не ахти какие. Твои гораздо лучше. И это здорово, что ты построил поселки рядом. Очень зримо! Но как ты не понимаешь, что переход завода на новую продукцию может разрешить только министерство. И то не вдруг. Если все директора заводов начнут…

— Это я уже слышал, — заметил я. — От Котова и Башина.

— Тебя можно понять, но простить такое самоуправство нельзя. И тут Башин и Котов правы: тебя нужно снимать с работы…

— А вдруг тебе влетит от министра, что не снял меня?

— Это не твоя забота, — огрызнулся Дроздов и испытующе посмотрел на меня. — Ты знаешь, я никак не могу от одной идиотской мысли отделаться… — Он сделал паузу. — Мои коллеги в одну дуду дудят, что ты и Любомудров…

Я видел, что ему трудно будет произнести эти слова, и решил помочь:

— Никакой личной корысти тут нет. Ни с моей стороны, ни со стороны Любомудрова. Больше того, он и половины не получил за свои проекты того, что ему полагается. Я уж не говорю о том, что и он, и я работаем в две-три смены. Разумеется, без сверхурочных. Нас даже бросили любимые женщины… Честное слово! Говорил же тебе, на рыбалку некогда выбраться…

— Котов что-то в бухгалтерии раскопал… Неправильное расходование государственных средств.

— Ты же видел, мы выстроили новый цех, изготовили новые формы, а ведь министерство на это и копейки не отпустило. Кстати, имей в виду, главбух тут ни при чем: я всеми правдами и неправдами выколачивал из нее деньги.

— Ты говоришь — рассчитывал, что тебя поймут, — продолжал Дроздов. — А тебя ни в министерстве не поняли, ни на заводе. Я уж не говорю про местные власти. Куприянов прямо сказал, что твое назначение на этот завод — грубая ошибка… Мне даже показалось… у него на тебя зуб.

— Такой он человек, — сказал я. — Он и сразу был против моего назначения: хотел поставить директором своего, местного человека, а ему прислали варяга…

— Он так и заявил, что на этот раз директора они сами подберут. Им на месте тут виднее, а уж за свои кадры они отвечают головой. И будет новый директор делать то, что ему прикажут, а твой экспериментальный цех закроют; приспособления, арматура и сварные формы будут ржаветь на свалке… А твое имя на каждом собрании будет предаваться анафеме…

— Кошмарную ты картину нарисовал, — сказал я.

— А ты думал, тебе памятник поставят? За то, что государственный план сорвал и выбросил на ветер казенные денежки?

— Ведь ты так не думаешь.

— Я тут ничего не решаю, — вздохнул он. — И замминистра на тебя зол. Выдвинул, говорит, на свою голову… Не оправдал ты его надежд… А ведь какие у тебя были перспективы! Через три-четыре года получил бы завод не этому чета, а возможно, и в министерство взяли бы. Замминистра возлагал на тебя большие надежды.

— Да, тут я дал маху…

Дроздов удивленно взглянул на меня, потом чуть приметно усмехнулся:

— Ты, я смотрю, не очень-то сильно и расстраиваешься?

— Хоть убей, не чувствую я себя виноватым, — сказал я.

— Мне кажется, ты не совсем отчетливо представляешь, что тебя ожидает! Если ты сумеешь вывернуться, а в этом я очень сомневаюсь, на твоей карьере, по кранной мере в нашей системе, будет поставлен крест…

— Меня это мало волнует, — ответил я. — Мне хотелось, чтобы завод выпускал высококачественную продукцию, хорошие, красивые, удобные дома. И если бы мне не помешали, я этого бы добился. Вот была моя главная задача. Признаться, о своей карьере я совсем не думал.

— Ты прав, — задумчиво сказал Алексей Тихонович, — кто думает о карьере, тот на рожон не лечет и до такой степени с начальством не осложняет отношений…

— Ну вот, хоть один раз ты со мной согласился… — рассмеялся я.

— Ответь мне еще на один вопрос: ты намеревался в ближайшее время все поточные линии перевести на выпуск новых деталей?

— Да.

— А как бы рассчитался с заказчиками, которые ждут от тебя типовые стандартные дома?

Это было самое уязвимое место в нашем деле. Я не хотел поставлять заказчикам плохие дома, раз наладил выпуск хороших. Я рассчитывал показать заказчикам новый поселок и переоформить договора на выпуск новых домов. Конечно, заказчикам пришлось бы внести на счет завода дополнительные суммы, но мы имели дело с богатыми колхозами и совхозами. А поставлять заказчикам старые дома — это было бы нечестно.

Обо всем этом я и сказал Дроздову.

— Ты, я смотрю, все решил перевернуть с головы на ноги, — усмехнулся он.

Над нашими головами раздался резкий крик. Это прилетели небольшие озерные чайки. Покружившись, изящные белые птицы одна за другой спикировали в воду. Штук пять белых поплавков закачались посередине озера.

Солнце пригревало, свежий ветерок приятно обдувал; не хотелось подниматься с теплого песка. Дроздов все-таки еще раз искупался, а я прошелся вдоль берега, где росли голубые и красные цветы. Как они назывались, я не знал, но нарвал букет. Пока Алексей Тихонович одевался, я сунул цветы под сиденье.

Я отвез Дроздова в гостиницу. Когда мы прощались, он посоветовал:

— Не сиди сложа руки. Борись, доказывай, пиши в высшие инстанции. А я доложу замминистру свое особое мнение по этому вопросу… Будь моя воля, я разрешил бы вам выпускать нестандартные детали…

— Жаль, что ты не министр, — улыбнулся я.

9

За пять минут до заводского гудка я выхожу из кабинета и иду к автобусной остановке. Мой «газик» у белого здания заводоуправления, но машина мне не нужна. Мне нужна Юля, которая сейчас вместе со всеми выйдет из проходной и направится к автобусной остановке. Я должен ее здесь перехватить. Вчера она домой после работы не пришла, а снова стучаться в дверь и беседовать с Елизаветой Гавриловной Гороховой мне совсем не хотелось. Пусть бросают на меня ехидные взгляды Юлькины подружки, мне наплевать. Я должен сегодня поговорить с ней. Может быть, в последний раз…

После нашей встречи прошло пять дней. Юля обещала позвонить, но так и не позвонила. Больше того, я заметил, что она меня избегает. Несколько раз я заходил в формовочный цех, но она делала вид, что меня не замечает. Один раз я подкараулил ее в столовой, но Юля тут же расплатилась за обед и ушла со своей подружкой Машей Кривиной, которая не преминула бросить на меня насмешливый взгляд. Я даже не подозревал, что Маша такая злопамятная!

В ту ночь, когда она пришла ко мне, настоящего разговора не получилось. Юля была у какой-то подруги на дне рождения, и вот ей пришла в голову мысль позвонить мне… А если бы не была в гостях, значит, и не позвонила бы?.. Я задал ей этот вопрос, но Юлька только рассмеялась и сказала, что она ведь пришла: чего же мне еще нужно?..

И вот опять такая же история: я жду ее, переживаю, а она ушла и как в воду канула. Завтра бюро горкома партии. Будут обсуждать не только меня: секретаря парторганизация Тропинина, секретаря комсомольской организации Саврасова и председателя завкома Голенищева. Бутафоров несколько дней назад сообщил, что члены бюро настроены против меня, редактор городской газеты подготовил серьезным материал по заводу, который на днях будет опубликован. Разгромная статья уже появилась и вызвала на заводе самые разнообразные толки. Саврасов всячески избегал встреч со мной, а когда я сам разыскал его, то ничего путного из нашего разговора не получилось. Геннадий Васильевич мялся, что-то мямлил. В общем, я понял, что на бюро он отречется от нашего дела и, если это понадобится Куприянову, выступит против меня. Об этом меня предупредил и Тропинин. Анатолия Филипповича несколько раз вызывали в горком, но даже под сильным нажимом первого секретаря он ни на йоту не изменил своей позиции. Голенищев не принимал активного участия в перестройке производства, и серьезные неприятности ему не грозили.

Утром того же дня, когда вышла газета, Леня Харитонов поймал меня в цехе и напрямик спросил:

— Это правда, что вас хотят уволить?

— Правда, — не стал и я кривить душой.

— Если за Васю Конева, то я сам пойду куда надо… — взорвался Харитонов, но я его остановил:

— Вася тут ни при чем.

Я видел: Леня расстроился. На широком лице его заиграли желваки.

— Так на рыбалку мы с вами и не съездили, — сказал он, внимательно разглядывая свои руки.

— А может быть, это и к лучшему, — невесело улыбнулся я. — Больше рыбы останется и озере.

— Но могут ведь и не снят? — сказал Леня. — Чего иы такого сделали?

— Мы сделали, Леня, большое дело, — ответил я. — И что бы там ни было, тебе огромное спасибо за все. И ты, и Вася Конев… очень мне помогли…

Заводской гудок прервал мои размышления. Из проходной потянулись рабочие. От придорожных лип падали на асфальт длинные тени. Днем прошел небольшой дождь, и на улице было свежо, прохладно и почему-то пахло полынью. Лохматые облака наползали на коричневую заводскую трубу, загораживая большое красное солнце. Устроившиеся на проводах скворцы казались розовыми в лучах заходящего солнца, а внизу, на крыше будки телефона-автомата, сидела ворона и чистила клюв.

Стоя под толстой липой, я высматривал Юльку. Два автобуса, переполненных пассажирами, отвалили от остановки, прежде чем я ее увидел. Юля сегодня была в коротенькой коричневой юбке. Она тоже заметила меня, и в глазах ее мелькнула то ли досада, то ли растерянность.

И вот мы молча идем по улице к Сеньковскому переезду. Нас обгоняют велосипеды, мотоциклисты. Это всё рабочие с нашего завода. Некоторые, узнав меня, оборачиваются. Глаза у Юльки глубокие и непроницаемые, пухлые губы крепко сжаты. Что же произошло с моей Юлькой?.. Почему она так изменилась? Когда мне было восемнадцать лет, меня мало волновало, что чувствует знакомая девчонка. Тогда в своих собственных-то чувствах трудно было разобраться, а вот теперь малейшие перепады в настроении девушки я чувствую. Мало того что чувствую и близко принимаю к сердцу, мне хочется разобраться в них, понять, чем они вызваны. Отчего бы это? От житейской мудрости или от неуверенности в себе?..

У Юльки в руке коричневая сумка с длинной ручкой. Сумка, шлепает ее по ноге, но Юлька не обращает на это внимания. Она смотрит под ноги и упрямо молчит. Мне многое нужно сказать ей, но я тоже молчу. Наверное, со стороны мы похожи на поссорившуюся супружескую пару. Идут два человека по улице и ждут, кто первым заговорит и сломает лед отчуждения.

— У тебя неприятности? — наконец спросил я.

— По-моему, это у тебя большие неприятности, — резко ответила она. — На заводе только об этом и говорят.

— А тебя это раздражает?

— Говорят, что ты нарочно заварил всю эту кашу, чтобы тебя уволили и ты снова уехал в Ленинград.

— Ты ведь так не думаешь?

— Говорят, у тебя там квартира пустует…

— Как же это я не сообразил? — усмехнулся я. — Действительно, надо было квартиру оставить за собой.

— Людям рот не заткнешь.

— Это верно, но и повторять чужие глупости не обязательно.

Юлька бросила на меня косой взгляд и снова надолго замолчала, а я шел рядом и ломал голову: за что она на меня злится? И почему мне так трудно вызвать ее на откровенный разговор? Кажется, чего проще задать прямо ей вопрос: что случилось? Но я уже немного знал Юльку: пока она сама не скажет, что с ней, бесполезно спрашивать.

У парка Победы сквозь посвежевшую после дождя листву весело блеснул летний застекленный павильон, где продавали пиво и минеральные воды. Судя по тому, что павильон пустовал, пиво кончилось. Я предложил Юльке эайти туда, но она отказалась. Мы миновали площадь Ленина, поднялись на мост. А вот и ее дом. Видя, что она повернула к своему подъезду, я крепко взял ее за руку и сказал:

— Тебе не кажется, что нам нужно серьезно поговорить?

Мы смотрим в глаза друг другу. Миндалевидные с зеленоватым отливом глаза девушки чистые и холодные. Не знаю, что она прочитала в моих глазах, только губы ее тронула улыбка.

— Семейная сцена, да? — спросила она.

— Что-то вроде этого, — сказал я.

— Ругать будешь или бить?

— А надо бы, — сказал я.

— Ну, ладно, — сдалась Юлька. — Куда мы пойдем?

Я облюбовал скамейку на берегу Ловати под раскидистым кленом. Скамейка была влажная после дождя. Юлька чинно уселась и взглянула на меня, будто провинившаяся школьница, ожидающая, когда ей прочтут нотацию и оставят в покое. Села она на самый краешек скамьи, и, видимо, высокая трава, кустившаяся внизу, защекотала ей ноги, потому что Юлька передвинулась поближе ко мне. Смотрела она прямо перед собой на речку. Клен над головой негромко шумел, где-то за нашими спинами, в парке, перекликались птицы. Мимо прошла парочка: высоченный парень и под стать ему золотоволосая девушка с букетиком полевых ромашек. Парень небрежно обнимал девушку за плечи.

— Ну, что же ты молчишь? — покосилась на меня Юлька. И мне показалось, что в продолговатых глазах ее насмешка.

— Видишь ли, — начал я, — наверное, я слишком старомодный и многого не понимаю…

— Ты современный и молодой, — перебила она.

— Однако танцевать вот не научился…

— Это не беда, — улыбнулась она. — Я всегда найду себе партнера для танцев…

— Мне не хочется тебя терять, — сказал я, глядя на Ловать, по которой медленно скользила голубая лодка. Мне сначала показалось, что в ней никого нет, но потом я заметил мужчину, лежавшего на дне и смотревшего в небо. Я ему позавидовал: мне тоже захотелось вот так лечь в лодку и плыть по течению куда глаза глядят…

— Ты ведь все равно уедешь.

— Пока не собираюсь, — сказал я.

— Все говорят, что тебя…

— Опять все говорят! — взорвался я. — Ты бы лучше меня спросила, что я думаю на этот счет!

— Максим, я не хочу к тебе привыкать… Понимаешь, для меня это добром не кончится.

— А кто тот парень? Ну, с которым я тебя видел на танцплощадке? Партнер по танцам? Или тот самый инженер, что по ночам к тебе ломится?

— Чертова бабка! — рассмеялась Юлька. — Уже натрепала…

— Кто же он?

— Я знала, что ты меня об этом спросишь.

— Можешь не отвечать.

— Дело не в этом парне…

— А в чем же?

— В тебе, — она прямо взглянула мне в глаза. — Мне кажется, ты начинаешь слишком многого требовать от меня, а я этого не люблю. Да и потом вряд ли я дам тебе то, чего ты ждешь от меня.

— Последнее время я только и делаю, что жду тебя…

— А ты не жди. Если я захочу, сама приду.

— Незавидную же ты мне роль отводишь, — усмехнулся я.

— Тогда брось меня, — жестко сказала она.

— По-моему, ты уже сама меня бросила.

— Ну не будем считаться… — На губах ее появилась и тут же исчезла улыбка. — Максим, я — совсем не то, что тебе нужно.

— Откуда ты знаешь, что мне нужно?

Она взяла мою руку и взглянула на часы.

— Мне надо идти, — сказала она, поднимаясь со скамейки.

— Он?

— Не провожай меня, пожалуйста, не надо, — сказала она, видя, что я тоже поднялся. — Ты никак ревнуешь?

— Даже это мне запрещается?

Она задумчиво посмотрела мне в глаза. Зеленый ободок стал шире, а зрачок острее.

— Многим нравится, что их ревнуют, а меня это злит, — сказала она.

— Куда ты идешь, Юлька? — спросил я, стараясь говорить спокойно, хотя меня так и подмывало наорать на нее, схватить за плечи и снова посадить на скамейку…

— У меня есть дела, которые тебе совсем неинтересны… примерно так же, как танцы… Кроме встреч с тобой, у меня еще есть своя жизнь, которая тебе неинтересна, но она есть, и ты с этим должен считаться, если не хочешь, чтобы мы расстались…

— Ты меня сама не пускаешь в эту свою таинственную жизнь, — с горечью сказал я.

— Значит, не заслужил.

— Прощай, Юлька, — сказал я, и голос мой дрогнул.

— Ну, зачем так мрачно… — улыбнулась она и, вскинув руки, неожиданно крепко поцеловала меня в губы.

Я стоял и хлопал глазами, а Юлька, обогнув клен, прямо по траве решительно зашагала к своему дому.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

На лодке нас двое. Я ловлю рыбу, а он сидит на носу и внимательно смотрит на поплавок. Пожалуй, он больше, чем я, заинтересован в улове. Он очень любит рыбу и с удовольствием ест без соли сырую. Он — это Мефистофель. Глаза — две узкие зеленые щелки, усы торчат, белая отметина на лбу сияет. В общем, Мефистофель вполне доволен жизнью. И в отличие от других котов, он не боится воды. Вот только я не выяснил: умеет он плавать или нет. Когда мне пришла в голову мысль выкупать его, он сразу догадался о моем намерении: лишь я приблизился, Мефистофель угрожающе поднял когтистую лапу. Я понял, что лучше с ним не связываться.

На Сенчитской турбазе я уже неделю. Сначала я рыбачил на Янтарном, потом — на Жемчужном, а сегодня с утра снова подался на Янтарное. Не скажу, что рыбы здесь навалом, но на уху можно наловить. А уж если не на уху, то на завтрак Мефистофелю наверняка. И потом, рыбак я не ахти какой: мест не знаю, ловлю без всяких премудростей на дождевого червя. Спиннинг сломался в первый же день — отломился конец, когда я тащил к лодке гигантский пук водорослей и тины, — так что щуки вольно гуляют в озере, не опасаясь меня.

Места здесь райские. Оба озера соединяются узким перешейком. Вокруг корабельный сосновый бор, а вдоль Жемчужного озера тянется березовая роща. С утра до вечера поют птицы. Причем не хуже соловьев. И здесь много дятлов. Сидишь на озере, а на берегах перестукиваются дятлы. Иногда сразу по три-четыре. На закате, когда серебристые тени складками сгустятся у берегов, а по тихому плесу разольется золотистый блеск, в прибрежном лесу задумчиво кукует кукушка. Я не то чтобы мнительный, но не люблю загадывать у кукушки, сколько мне лет осталось прожить. Попадется скупая кукушка, а потом переживай… А в Сенчитском бору скупые кукушки. Покукует, задумается, потом снова покукует.

Живем мы с Мефистофелем на турбазе, которую я построил для рабочих завода. Когда работал, никак было не выбраться сюда, а теперь вот рыбачь, хоть от зари до зари… Дело в том, что я уже не директор специализированного завода железобетонных конструкций. Но, как говорят, — нет худа без добра. Два года подряд не был в отпуске.

Сняли меня с работы на внеочередном бюро горкома партии в понедельник, а во вторник я уже махнул на турбазу. Верный Петя Васнецов подбросил меня сюда с Мефистофелем и немудреным рыбацким скарбом. Я понимал, что не нужно сразу уезжать: разные организационные дела, сдача дел Архипову, которого назначили временно исполняющим обязанности директора. А чего мне ему сдавать? Архипов и так все знает… Имею я право хотя бы одну неделю побывать с самим собой?..

Правда, одному мне не удалось долго побыть, вечером того же дня прикатил на «Яве» Ростислав Николаевич Любомудров. Не снимая с головы голубой каски с очками, он стал мне доказывать, что отступать не годится, надо бороться, доказывать, срочно ехать в Москву и так далее…

И это говорил мне Любомудров, который за себя-то постоять толком не умел. Есть люди, которые талантливы, прекрасно умеют работать, но случись какая неприятность, воспринимают ее как неизбежное зло и палец о палец не ударят, чтобы помочь себе. К таким людям и относился Ростислав Николаевич. А мне вот советует действовать, бороться…

Я не спорил с ним, но пока не собирался ничего предпринимать. Я просто чертовски устал и хотел от всего отдохнуть. Хотя бы две недели. Я угостил Любомудрова ухой, сваренной на костре, успокоил, как мог, и отправил в город. Ростислав Николаевич продолжал строить поселок в Стансах. Я его оттуда не отозвал, а Архипов медлил что-то… Я попросил Ростислава Николаевича не бросать строительство на произвол судьбы ни под каким нажимом. Поселок Васину нужно достроить, нравится это секретарю горкома партии товарищу Куприянову или нет.

Бюро, на удивление, было спокойным и деловым. Я не буду перечислять все те обвинения, что выдвинули секретарь и инструктор. Обвинения все те же, что и были раньше… Геннадий Васильевич Саврасов сразу признал свою вину, сослался на неопытность и отделался тем, что ему поставили на вид. Анатолию Филипповичу Тропинину вынесли выговор по партийной линии без занесения в учетную карточку. Секретарь партбюро мужественно защищал наше дело, доказывал его перспективность, выгораживал меня и под конец заявил, что с решением бюро не согласен…

Когда очередь дошла до меня, я ожидал, что Куприянов сейчас начнет метать громы и молнии. Ничего подобного не случилось. Он держал себя удивительно корректно и говорил по существу, приводя убедительные факты. В общем-то мне уже все было ясно: вопрос обо мне был решен сразу после выводов министерской комиссии, а эти выводы, как известно, были не в мою пользу, если не считать особого мнения Дроздова, но это свое особое мнение он доложит коллегии министерства. Я знаю, что он долго разговаривал с Куприяновым, предлагая не снимать пока меня с работы, но тот не согласился с ним.

В заключение Куприянов сказал, что вопрос о снятии меня с работы согласован с министерством и обсуждать здесь больше нечего, вопрос в другом: какого я заслуживаю партийного взыскания?.. И вот тут-то он обрушил на меня чудовищный удар, которого я, признаться, никак не ожидал: Куприянов сообщил членам бюро, что к нему пришел коммунист, ответственный работник, и сообщил ему, что я, Максим Бобцов, аморально веду себя в быту… Завожу романы с молодыми работницами завода, разъезжаю с ними на казенной машине за город, пьянствую и развратничаю… Конечно, он, Куприянов, понимает, что я неженат, кстати, один развод уже висит на моей шее… но тем не менее коммунисту, ответственному работнику не к лицу вести себя подобным образом. Такие вещи заметны в нашем городе и очень быстро становятся достоянием общественности, а мы не имеем права ставить под удар авторитет руководителя…

— Назовите фамилию этого… доброжелателя? — потребовал Бутафоров.

Куприянов без колебания назвал фамилию Аршинова, сказав, что тот и не делал из этого сообщения никакого секрета.

— Ну, знаете… — возмутился Николай. — Аршинов учился вместе с Бобцовым, и клеветать на товарища, да еще при сложившихся обстоятельствах, — это гнусное дело!

— Мы обсуждаем не товарища Аршинова, а Бобцова на сей раз, — заметил Куприянов.

— К чему же тогда выливать на него эту грязь? — спросил Бутафоров.

— Был подобный случай? — спросил меня Куприянов, не ответив на его вопрос.

— Я люблю эту девушку, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

Куприянов многозначительно взглянул на членов бюро, дескать, видите, факт подтвердился… Когда он внес на рассмотрение членов бюро горкома партии свое предложение об исключении меня из членов партии, в кабинете стало тихо. Затем слово взял Николай Бутафоров. Он сказал, что не согласен с Куприяновым ни по одному пункту: мое начинание со строительством нового поселка очень ценное и немного погодя это все поймут… Действовал я хотя и не по инструкции министерства, но творчески, со взглядом на будущее и лично никакой корысти от этого дела не имел.