В клубе показывали кино «Барышня и хулиган». Приехавший из Климова с ручной передвижкой киномеханик установил посередине зала на поставленных друг на друга ящиках кинопроектор, обложился круглыми жестяными коробками с лентами, на сцене натянули белое полотнище. Кино в поселке показывали редко, и поэтому в маленький зал народу набилось полно. Притащились даже глубокие старики и старушки, ребятишки же облепили стены, сидели впереди и в проходе прямо на полу. Дмитрий с Александрой втиснулись на деревянную скамью, завклубом вынес им два стула, но Абросимов посадил на них мать и отца, Тоня и Алена устроились рядом. Варя сидела на первом ряду, ей заранее занял место Семен Супронович, согнав ребятишек. В зале хихикали девчонки, махорочный дым плыл под потолком. Механик священнодействовал у аппарата, шелестела лента, щелкали выключатели. Но вот погасла толстая свеча, все разом угомонились, и, выстлав поверх голов зрителей голубой луч, торопливо затрещал кинопроектор.

– Этот, в кепке и с папироской, Маяковский, – негромко сказал жене Дмитрий.

– А в белой тужурке с цепочкой через все брюхо – кто такой? – спросила та.

Дмитрий промолчал. Аппарат жужжал то громче, то тише; когда жужжание набирало силу, по экрану начинали метаться люди, махать руками, быстро-быстро двигаться в разных направлениях, а стоило жужжанию ослабнуть, все на морщинистом полотнище успокаивалось, движения артистов становились неторопливыми, медлительными. Кино было немое, без сопровождения музыки, но завороженные невиданным зрелищем люди не могли подавить в себе восхищенные возгласы, то и дело раздавались реплики, общий смех. Ребятишки приподнимались с мест, и тогда на экране отчетливо возникали двигающиеся черные тени На безобразников шикали, грозили выставить за дверь, вдруг появлялась увеличенная в несколько раз рука с растопыренными пальцами. В зале смеялись.

– Сейчас дождетесь, – пригрозил завклубом. – Остановлю кино – и за шиворот…

Когда первая часть кончилась и затеплилась яркая после голубого сумрака свеча, Семен Супронович, к своему великому неудовольствию, увидел справа рядом с Варей Кузнецова, тот приветливо кивнул ему. Семен, помедлив, сквозь зубы поздоровался.

– Вы, Иван Васильевич, будто с простыни к нам сошли, – хихикнула Варвара.

– Вам не загораживают? – поинтересовался Кузнецов. – А то садитесь, Варвара Андреевна, на мое место, отсюда очень хорошо видно.

Супронович аж крякнул от такого нахальства и зашуршал зажатыми в кулаке билетами, но уполномоченный не обращал на него внимания. Он с улыбкой смотрел на свою соседку.

– Мне и тут не дует, – сказала Варя, и Семен метнул на Кузнецова насмешливый взгляд: мол, что, съел?

На Ивана Васильевича ревнивые взгляды соперника не оказывали никакого воздействия.

– Какого голосистого соловья я намедни слышал у железнодорожного моста, – со значением произнес он. – Не соловей, а симфония. Знаменитого курского заткнет за пояс.

Семен заерзал на скамье, пятерней пригладил свои вьющиеся кудри и небрежно уронил:

– Варь, не забыла – нынче у Любки Добычиной вечеринка…

– Спасибо, что напомнил, – невозмутимо заметил Кузнецов. – Она меня тоже приглашала.

– У Любки изба большая, всем места хватит, – дипломатично заметила Варя.

Кино продолжалось почти два часа: после каждой части механик снимал бобину с пленкой, вкладывал в коробку, а на ее место вставлял новую ленту. Иногда лента рвалась, механик суетливо сращивал пленку, зрители, не проявляя и малейшего нетерпения, негромко вели разговоры. Молодежь больше пересмеивалась, пожилые женщины делились своими хозяйственными заботами, мужчины, попыхивая самокрутками, толковали об охоте на лисиц, о рыбалке, о строительстве нефтепровода…

Из разных углов зала до Дмитрия доносилось:

– … Не встает наша Буренка, лежит на подстилке, и глаза жалостливые такие…

– А что ветеринар?

– Щупал-щупал ейное брюхо, дал лекарства черного, как деготь, а Буренка на другой день уж и головы не подымает. Позвала я тут бабку Сову, та травяного настоя в пойло подлила, через пару дён моя Буренка поднялась, а вчерась уже и в поле выгнала.

– … Петух, прими руку! – вплелся девичий голос – Гляди, злыдень, заработаешь сейчас оплеуху!

– … Мой Гриня-то пишет из Грозного… – бубнил густой мужской голос. – Что кормят их горцы шашлыками и шурпой. Поешь, грит, а в брюхе потом, как в печке-буржуйке, огнем все горит!

– У азлатов даже ребятишки жруть красный перец прямо с грядки, а бабай – старики, значит, пьють зеленый чай, на самом пекле сидять в ватных полосатых халатах и дуют из этих… пиал, что ли, по-ихнему?

– А еще Гриня пишет, что нефтепровод Грозный – Туапсе пустят к десятой годовщине Советской власти. Подумать только, прорыть лопатами канаву длиной больше полтыщи верст!..

После кино Дмитрий хотел зайти к родителям, но Александра потянула домой. Палку он недавно выбросил, но еще прихрамывал. Ему вдруг захотелось соловья послушать. Вечер был теплый, на лужайке перед отцовским домом пахло смолой, к этому нежному и горьковатому запаху примешалась паровозная гарь.

– Не хочешь соловья послушать? – предложил жене Дмитрий. – Он каждый вечер дает бесплатный концерт у железнодорожного моста.

– Чиво? – удивилась Александра. – Поросенок еще не кормлен…

– Шур, как пахнет-то, а? – не слушая ее, продолжал Дмитрий.

Он вдохнул в себя всей грудью свежий вечерний воздух. Серые глаза слегка затуманились, на губах появилась улыбка. Наверное, сегодня впервые после больницы Дмитрий почувствовал себя здоровым.

– У меня на ужин оладьи со сметаной, – сказала Александра.

Ей надоело стоять посередине улицы. Уже все прошли мимо, а ему, видишь ли, соловей понадобился!.. Взрослый мужик, а ведет себя как дите неразумное! Может, ему шпана проклятая и голову повредила?..

– Ты иди, Александра, – почувствовав ее раздражение, сказал Дмитрий. – Мне надо малость размяться…

– Сколь молочая на лужайке, – зевнула она. – Нарвал бы травы кролям.

– Я тебе ромашек принесу, – сказал он, глядя поверх ее головы на багрово сияющую оцинкованную башенку вокзала. Будто паутинка, расползалось над ней дымчатое облачко.

– Делать тебе нечего, – отвернулась Александра и, не оглядываясь, пошла к дому.

Из-за выпирающего вперед живота походка ее изменилась. Скрученные кренделем светлые волосы местами топорщились. Забеременев, Александра стала меньше следить за собой, одевалась кое-как, причесывалась небрежно, у губ появилась глубокая складка.

Проходя мимо дома отца, Дмитрий увидел у ворот Варю с ее ухажерами – Супроновичем и Кузнецовым. Девушка весело смеялась, ей вторил Иван Васильевич, а Семен дымил папиросой, угрюмо глядя в сторону. В поселке уже все знали, что за Варварой приударяют сразу двое. И гадали: чья возьмет? Трудно будет озорной девке выбрать из них суженого… Алексей Офицеров, встретив Варю на улице, отворачивался – сообразил, что его карта бита. Кудрявый Семен в присутствии Кузнецова становился мрачным и молчаливым, а тот, наоборот, много шутил, рассказывал разные веселые истории, до слез смешил девушку.

Сестра окликнула Дмитрия, тот остановился возле них. Супронович кивнул и отвернулся. Кузнецов рассказывал:

– В нашем городе один семинарист зарабатывал на жизнь тем, что читал перед гробом усопших псалтырь. Ну, как-то приятели решили подшутить над ним: взяли у гробовщика крашеный гроб, поставили в церкви, туда лег один шутник, ручки сложил на груди, притворился покойником… Как стемнело, пришел семинарист, открыл свой псалтырь и давай читать. Ровно в полночь шутник заворочался, глаза открыл и стал подниматься из гроба, семинарист закрыл псалтырь и изо всей силы шарахнул воскресшего по голове. «Раз помер, так лежи смирно!» – сказал рассерженно и, закрыв пальцами ему глаза, стал дальше читать…

– А этот… чудак? – давясь смехом, спросила девушка.

– Навеки, сердечный, успокоился, – сказал Иван Васильевич. – Черепушка треснула. Псалтырь-то был тяжеленный, с бронзовыми накладками…

– В Гридине в позапрошлом году похоронили бабу, а ночью люди слышали стоны на кладбище, – заговорил Семен.

– Да ну вас! – рассердилась Варя. – Заладили про покойников! Теперь всю ночь будут сниться. – Повернулась и побежала к крыльцу.

Ухажеры проводили ее взглядом, Семен достал коробку с папиросами, Кузнецов взял одну. Закурили. Помолчали. Слышно было, как дробно простучали Варины каблуки по ступенькам, скрипнула дверь, потом хлопнула вторая.

– Пиво у вас свежее? – спросил Семена Иван Васильевич.

– Пиво – как сметана, хоть блины макай, – бойко ответил тот.

– Митя, зайдем? – предложил Кузнецов. – Сметаны по кружке – и в бильярд сразимся?

Дмитрий отказался, и соперники дружно отправились в заведение с заманчивым названием «Милости просим». Кто-то из озорства зачеркнул последние две буквы и подписал другую, получилось: «Милости просю». В окнах горел свет, играл граммофон.

У переезда Дмитрия догнала Тоня.

– Братику, можно я с тобой? – попросилась она.

– В школу ходишь, а тоже говоришь «братику»! – поморщился Дмитрий…

– Красивый… Кузнецов, – заговорила девочка. – И чиво наша Варька нос воротит? Семен тоже видный из себя, только Ваня лучше. У него собака Юсуп. Он давеча сказал, что даст Варе в лесу из нагана пальнуть! А Варька только смеется…

– Чего мать на ужин сготовила? – спросил Дмитрий, ему вдруг захотелось есть.

– Картошку тушеную с грибной подливкой, я ее не могу ись.

– Теперь «ись»! – передразнил брат. – Ну чего ты слова коверкаешь? Прочитала книжки, что я тебе дал?

– У меня дел по дому невпроворот, – с важностью ответила сестра. – Верчусь как белка в колесе. Не до книжек, братику.

– Еще раз скажешь «братику», подзатыльника заработаешь! – пригрозил Дмитрий.

– И чего ты все ко мне цепляешься?

– Где ты такие слова откапываешь? – удивился Дмитрий. – У моей Александры, что ли?

– Все так говорят, – заявила сестренка.

– Читай книжки, Тоня, – сказал Дмитрий. – Темная ты еще, как чугунок.

– Вон чего выдумал! – обиделась Тоня. – Какой еще чугунок?

Они шли по железнодорожной насыпи вдоль путей. Накатанные рельсы поблескивали. Внизу, в ложбине, пышно зеленели кусты. За ними топорщились липовыми маковками молодые елки, а дальше, до самого горизонта, простирался сосновый бор. Несколько дней назад над поселком прогремел первый весенний гром, но дождя не было. На откосе стоял семафор, от него к станции убегали витые стальные тросы. Они крепились на невысоких чугунных столбиках с роликами. Дежурный повернет на станции рычаг, и семафор косо выкинет вверх красную руку; если захочет, может повернуть и второй рычаг, тогда на семафоре поднимется еще рука. И тогда издали кажется, будто семафор грозит небу двумя поднятыми руками со сжатыми кулаками.

Впереди них по бровке шагал стрелочник, на коромысле покачивались два зажженных фонаря: зеленый и красный. Желтый он держал в руке. Дойдя до семафора, стрелочник поставил фонари на землю, а с одним полез вверх по узкой металлической лесенке.

Поравнявшись с семафором, Дмитрий остановился и один за другим подал фонари стрелочнику.

– Хорошее нынче кино показывали? – спросил стрелочник. Он был в телогрейке и ушанке, хотя стояла теплынь. – Вот беда, как кино привезут – у меня дежурство!

– Дяденька, зеленый погас! – сказала Тоня.

– Сейчас мы его запалим, – улыбнулся стрелочник и полез за спичками.

– Небось батьке-то своему, Андрею Ивановичу, помогаешь?

– Я умею семафор открывать, – похвасталась Тоня.

Они пошли дальше к мосту. Дмитрий присел на насыпь, а Тоня побежала через мост на другую сторону. Серые доски подрагивали, а железные перекрытия внизу гулко гудели. Девочка нырнула под мост, а немного погодя с речки послышалось: «Митя-я! Иди сюда-а!» Мост глухо откликнулся, бор подхватил, и пошло гулять эхо.

С непривычки ломили ноги, немного отдавало болью в сломанные ребра, слабость разлилась по телу. Дмитрий курил папиросу и смотрел на луг. Наверное, когда-то Лысуха заливала его не только в половодье, а теперь тут вымахали сосны и ели. С ветвей свешивались просвечивающие насквозь бороды длинного мха. Вода кое-где уже отступила с луга, оставив зеркально поблескивающие окна. Кучевые облака медленно надвигались, меняя очертания. На противоположном берегу в зеленой кружевной дымке белели высокие березы. В постепенно сгущавшемся зеленоватом сумраке то и дело возникали летучие мыши и пропадали, будто проваливались в преисподнюю. Но соловей пока молчал. Может, Кузнецов пошутил?

Все равно Дмитрий был рад, что пришел сюда. Там, за лугом в песчаном карьере, он еще мальчишкой с приятелями ковырялся в земле и выкапывал оттуда полусгнившие ящики с «пукалками» – так назывались устаревшие механические зарядные устройства к гранатам. Сразу после русско-японской войны их вывезли с базы и зарыли здесь. В «пукалку» можно было налить воды, оттянуть пружину и, нажав на кнопку, выстрелить струей кому-нибудь в лицо. Он, Дмитрий, был мастак на такие штуки…

Жизнь идет, он вырос, у него другие заботы, а новые поколения мальчишек роются в карьере и разыскивают пролежавшие в земле не один десяток лет «пукалки». Кстати, нынче во время сеанса он слышал, как в зале негромко щелкали из них мальчишки, целясь в светящихся на экране артистов. Помнится, он как-то подкараулил бабку Сову – мальчишки не любили ее за сварливый характер – и стрельнул водой из пукалки. Сова даже вида не подала, что заметила. Тогда он подобрался поближе, оттянул пружину, и в этот момент бабка проворно повернулась и схватила за ухо… Она крутила, щипала ухо, а он молчал и смотрел на нее злыми глазами. Бабка отобрала «пукалку» и забросила ее в чей-то огород. Когда она его отпустила с распухшим ухом, он перемахнул через изгородь и отыскал свое «оружие», а темным вечером камнем разбил окно в бабкиной избе. Причем целил в керосиновую лампу на столе, да не попал…

Первую звонкую трель соловей пустил откуда-то издали, потом подлетел поближе и, обосновавшись в гуще березняка, защелкал, засвистел. Когда Тонька снова стала ухать под мостом, он схватил палку и стукнул по перилам.

– Ты чего, Мить? – удивилась сестра.

– Слушай, Тонька, – понизив голос, сказал он. – Поет!

– Кто? – завертела галочьей головой с двумя косичками девочка.

– Соловей!

– А-а, соловей, – разочарованно протянула она.

Кузнецов не обманул, соловей был на редкость голосистый. Его трели заставили все умолкнуть вокруг, даже Лысуха затихла. Длинные переливчатые звуки очередями неслись из рощи. Дмитрий вдруг подумал, что ему очень будет недоставать там, в Ленинграде, этого железнодорожного моста, буро впечатавшегося в синее небо семафора с тусклыми разноцветными огнями, разлившейся речки Лысухи и соловья…

– И правда красиво! – прошептала Тоня, глядя широко раскрытыми глазами на медлительные облака. – Я никогда соловья не видела.

– Чуть побольше воробья, невидный такой, серенький, – сказал Дмитрий. – Видно, знает, что неказистый с виду, потому на глаза людям не любит показываться.

– Ой, что я видела-то вчерась вечор, Митенька! – затараторила Тоня. – Суседка, тетя Маня, на огород пришла, все болтала-болтала, а потом тятеньку за шею обхватила и давай целовать…

Дмитрий молча закурил. «Силен батя! – про себя усмехнулся он. – Все еще путается с Широковой… В такие-то годы…»

– Я маменьке сказала, а она меня кухонным полотенцем по лицу, – не унималась Тоня. – Помстилось, говорит, тебе, дурочка! И еще пригрозила: мол, брякнешь, так веревкой… Я-то не слепая, слава богу. Целовалась она с тятенькой, вот тебе истинный крест!

«Удивительная женщина мать, – размышлял Дмитрий. – Виду не подаст, не упрекнет отца словом, а что у нее на сердце, один бог знает… А моя дуреха такого нагородит – уши вянут! У нее ничего на языке не задержится…»

– Какие колена разбойник выворачивает! – Он дотронулся до гладких черных волос сестренки. – Артист! Ты слушай, Тоня, слушай!

– А Саша толкует, мол, ты никудашеньки не поедешь, – заметила сестра. – Говорит, родит тебе двойню, вон у нее какой живот большой!

– Как ты считаешь: ехать мне или остаться? – перевел он на нее погрустневшие глаза.

– Я? – Вопрос брата застал Тоню врасплох. Глаза сосредоточенно смотрели будто бы внутрь себя, губы чуть приметно шевелились. То Варя спрашивала: за кого ей замуж идти? Теперь брат пытает: ехать-не ехать! Разыгрывают они ее, что ли?.. – Она, конечно, хорошая, Саша-то, хозяйственная… И потом ты едешь учиться. Вернешься ведь?

Дмитрий кивнул. Ему было интересно, что еще скажет сестра, вон какой стала рассудительной!

– Ты не такой, как наш тятенька, не будешь чужих жен тискать.

– Так ехать мне или нет?

– Ехай, – выпалила она и перевела дыхание.

– «Поезжай» надо говорить, – поправил он. – Такого и слова-то нет – «ехай».

– А я Саше подсоблю, Митя, ты не сумлевайся, – снова оживилась Тоня. – Не гляди, что я худенькая, по хозяйству все могу, коли надо, даже блины испеку.

– Соловей-то замолчал, – сказал Дмитрий.

– Завтра пойдем слушать?

– Кого?

– Золотого соловья. Я не верю, что он серенький, – золотой, и на голове у него корона.

– Вот ведь умеешь красиво говорить, – потрепал он сестренку по костлявому плечу. – Поёшь не хуже того соловья!

Глава девятая