Андреевский кавалер (№1) - Андреевский кавалер

После пожара над Андреевкой прошла гроза с зелеными молниями и раскатистым громом. Сразу посвежело, с сенокосов хлынули в поселок пряные запахи скошенных трав, перед закатом над дорогами и лугами низко носились ласточки, заливались у своих скворечников скворцы, в роще, у Лысухи, можно было услышать песню соловья. Все добрее становились кукушки, всем отсчитывая по сотне лет. Сумерки опускались на поселок в двенадцатом часу ночи, а со всех концов доносились молодые голоса, переборы гармошки, треньканье балалайки. Бесшумные ночные птицы тенями проносились над головами, звезды ярко блистали на сиреневом небе.

Погасли огни в доме Абросимовых, ушел спать Яков Ильич Супронович, а братья Семен и Леонид все еще сидели в саду. Дым от папирос цеплялся за нижние ветки яблони, рядом в высокой картофельной ботве стрекотали кузнечики, слышно было, как на станции шумно отдувался маневровый.

– Ни Лехе Офицерову, ни твоему шурину Митрию я не прощу тюряги, – негромко говорил Леонид.

– Можно подумать, что они на тебя с ножом напали, – усмехнулся Семен.

– Да и не только в них дело… Не нравится мне эта нищенская жизнь, Сеня. Уж на что в фильмах стараются все показать красиво, к примеру «Волга-Волга», «Трактористы», «Светлый путь», а что красивого? Копошатся что-то, борются за какие-то светлые идеалы, а где они? В чем выражаются?

– Гляжу, ты стал большой любитель кино…

– А что? Кино, если его с толком смотреть, на многое глаза открывает. Возьмем, к примеру, заграничные фильмы… Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс. Какая там жизнь, а? Купаются в роскоши, все у них есть. Даже чаплинские придурки живут себе и радуются: нынче бедняк – завтра миллионщик! Была бы голова на плечах. Умеют деньги делать, умеют их и проживать… Разъезжают на автомобилях, живут в хоромах, жрут в ресторанах…

– Жрут-то и в золоте купаются миллионеры, – вставил Семен. – А бедняки зубами щелкают да на бирже труда околачиваются.

– Кто с головой, тот не пропадет…

– Мне наша жизнь нравится, – сказал Семен. – Дома все есть, ребятишки растут, люди уважают, начальство ценит.

– И все? – насмешливо посмотрел на него Леонид.

– Разве этого мало?

– Мне мало, – жестко сказал Леонид.

– Тогда вспомни, как мы с тобой с подносами наперегонки бегали, обслуживали пьянчуг, а сейчас ты – бригадир!

– Туфта все это!

– Туфта?

– Гляжу, тебя там, в Комсомольске-на-Амуре крепко обработали! – Леонид насмешливо посмотрел на брата. – В партию еще не вступил?

– Может, вступлю.

– Видно, нам теперь не понять друг друга, – заметил Леонид.

– Нет у меня злости на Советскую власть, – сказал Семен. – Что она у нас отобрала? Трактир «Милости просю»? А что дала? Да все, Леня! Я чувствую, что занимаюсь своим, понимаешь, своим делом: строю заводы, дома, жизнь строю. Дай мне сейчас десять трактиров и всю эту «красивую жизнь», которую ты увидел в кино, – мне все это даром не надо.

– Как сказать, – многозначительно заметил Леонид, но Семен не обратил внимания на его тон.

– Старое не вернется, Леня…

– Ну и живи, как крот в норе, ничего ты вокруг не видишь, потому что на глазах у тебя шоры. А я то думал, мы с тобой, как прежде…

– Что прежде-то? – вскинулся брат. – Беготня с подносами: «Пожалте!», «Мерси!», «Чего желаете?» Споры с пьяными, танцульки в клубе? Ну еще драки?

– Я о другом…

– Выбрось ты свою обиду, – посоветовал Семен. – Не доведет это до добра.

– Не ты ли уж меня продашь, браток?

– Дурак ты, Леня, – в сердцах сказал Семен.

Летучая мышь прошмыгнула над самой головой. Маневровый на станции тоненько свистнул, скрежетнул колесами и куда-то в ночь покатил. Красные искры заискрились над крышей вокзала. Невидимый дым из паровозной трубы заслонил звезды. Кузнечики умолкли на миг, затем с новой силой застрекотали. Неожиданно совсем близко, за изгородью, послышалось:

Собираю, собираю

Васильковые цветы.

Я тебя не забываю,

Не забудь меня и ты.

Чистый девичий голос оборвался, всхлипнула гармошка, ломкий юношеский басок затянул:

Крутится, вертится шар голубой.

Крутится, вертится над головой,

Крутится, вертится, хочет упасть.

Кавалер барышню хочет украсть…

Леонид встал, головой зацепил за ветку яблони, в сердцах хрипло выкрикнул:

– Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил… Мустафа по ней поехал, а Жиган его убил…

– Вы что это, братки, загуляли? – Голос Варвары донесся из темноты. – Мы же рано утром за грибами собирались, Сеня! А ну-ка быстренько спать!

– Ишь, командир в юбке!.. – усмехнулся Леонид.

– Что было, то быльем поросло, – сказал Семен, зевая. – Ворчишь, ворчишь, как старый дед…

– Оторвался ты от нас, браток! Вон куда тебя нелегкая занесла, еще подальше, чем меня твой родственничек Митя упрятал!

– И чего ты такой злой? – вздохнул Семен.

– Зато ты очень уж стал добрый… Я тоже в дальних краях… пожил и людей разных повидал.

– Преступников, Леня, – перебил брат.

– А уж об этом ты лучше помалкивай, – зло уронил Леонид. – Ты этого народа не знаешь.

– Знаю, браток, – усмехнулся Семен. – Видал и этих… Есть такие, которые думают, как ты, а много и других, порвавших с прежним навсегда.

– Может случиться так, что ты еще попросишь защиты у меня…

– Ты это о чем? – насторожился Семен.

– Жизня, она такая непонятная штука, – туманно обронил Леонид. – Один бог знает, каким она к людям боком повернется…

– Что-то я не понимаю тебя.

– Жаль, что пути у нас наметились разные… – сказал Леонид и, повернувшись к брату спиной, затянул: – Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил…

Он вышел за калитку, притворил ее и зашагал по дороге. Семен проводил брата задумчивым взглядом, собрал посуду на деревянный поднос. Улыбнувшись, ловко заскользил меж грядок, держа поднос на вытянутых руках, но у самого крыльца зацепился за куст крыжовника и все вывернул на траву.

В черном проеме двери появилась Варвара в длинной ночной рубашке.

– Не получится уже… – рассмеялся Семен. – Отвыкли руки-то держать поднос.

– О чем вы с Леней-то толковали?

– Помнишь, в гражданскую? – посерьезнев, сказал Семен. – Сын на отца, брат на брата…

– И охота ему из пустого в порожнее переливать, – зевнула Варя.

У перекрестка Леонид свернул на соседнюю улицу. Длинные изломанные тени от телеграфных столбов косо перечеркнули тропинку. Не разжимая губ, он глухо напевал себе под нос: «Мустафа по ней поехал, а Жиган его убил…» Поравнявшись со знакомым домом, воровато оглянулся и привычным движением изнутри отодвинул железную задвижку. Только поднял руку к окну, чтобы постучать, как с крыльца послышался спокойный голос Николая Михалева:

– Ежели за яблоками, так они еще не поспели…

– Караулишь? – вышел из тени Леонид.

– С волками жить – по-волчьи выть, – уронил Николай.

На перилах крыльца тускло блеснули стволы ружья. Смутная неподвижная фигура Михалева вырисовывалась на фоне светлой двери. В руке чуть заметно тлела цигарка.

– Неужто из-за бабы в человека из обоих стволов шарахнешь? – усмехнулся Леонид.

– Иной человек хуже зверя лютого, – сказал Михалев. Он по-прежнему был неподвижен, только рука с розовым огоньком описывала полукружья, замирая у рта.

– Когда же ты спишь, Николай?

– А это уж не твоя забота, – буркнул тот.

– Слышал такую песенку: «Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил…»?

– Я воровские песни не запоминал, – глухо перебил Михалев. – Послушай, Жиган, ты лучше забудь сюда дорогу, чесану волчьей дробью – кишок не соберешь.

– Не будь фраером, Коля, нет такой бабы на свете, из-за которой стоило бы жизнью рисковать.

– Ты запомни, что я сказал.

– Послушай ты, чучело, давай бабами махнемся, а? – со смехом предложил Леонид. – Неужто тебе Любка не надоела? Бери мою Ритку, а я…

– Давай-давай, вали отсюда, уголовник! – Темная фигура на крыльце пошевелилась, придвинула ружье к себе.

– Бывай, Коля, – ласково, однако с угрозой в голосе сказал Леонид. Он вышел за калитку, повернул злое лицо к хозяину дома: – Скучно что-то, Михалев! Пальнул бы из своего дрянного штуцера хоть в небо?..

Громко рассмеялся и провалился в тень от забора со свешивающимися через жердины яблоневыми ветками.

В субботу вечером после бани повесился в сарае начальник станции Сидор Савельевич Веревкин. За день до этого он сильно поссорился с женой; вернувшись из бани, выпил один поллитровку «Московской» и, захватив пеньковую веревку и кусок мыла, отправился в дровяной сарай. И надо же такому случиться: как раз в это время Ваня Широков копал в огороде начальника станции червей для рыбалки. Услышав мычание и хрип, парнишка заглянул в пыльное, треснутое посередине окно, не раздумывая вышиб ногой раму – дверь в сарай начальник станции предусмотрительно запер изнутри – и, вскочив на поленницу, перерезал перочинным ножом туго натянутую веревку. Удавленник с выпученными, побелевшими глазами мешком шмякнулся на опилки. Мальчик ослабил на побагровевшей шее веревку и кинулся вон из сарая.

Скоро вокруг Веревкина собрались люди. Статная русоволосая Евдокия с суровым лицом не уронила на одной слезинки, в ее взглядах, которые она бросала на распростертого на лужайке перед сараем мужа, проскальзывало отвращение. Над Веревкиным склонился фельдшер Василий Николаевич Комаринский. Тут же стоял в гражданской одежде милиционер Прокофьев, он прибежал прямо из бани, и под мышкой торчало завернутое в промокшую газету белье. По розовому, распаренному лицу Егора Евдокимовича стекали тоненькие струйки пота. Серая рубашка меж лопаток взмокла.

– Никак преставился, сердешный? – перекрестился Тимаш, увидев, как Комаринский приложился губами к посинелым губам Веревкина. – Мы с Василием Николаевичем четвертинку и по три кружки… «жигулевского» после баньки приговорили. Вона как вдувает спиртные пары в рот покойничку… Если хоть искра в ём есть – оклемается! Водочный дух и с того света возвернет, сила в ём такая…

– Помолчи, дед, – отдышавшись, заметил фельдшер.

– Такой видный мужчина, – сказала Маня Широкова. – Ему бы жить и жить, вон какой белый да здоровый… был.

– Да рази стал бы я из-за бабы жизни себя лишать? – толковал Тимаш, с пренебрежением поглядывая на Евдокию. – Жизня-то, она одна, а баб на белом свете не сосчитать.

– Уже второй раз бедолага суется в петлю, – заметил Петр Васильевич Корнилов, он один из первых прибежал сюда. – В запрошлом-то годе Моргулевич из петли его вынул.

– Дышит, – поднялся сколен Комаринский. На светлых брюках остались зеленые пятна от травы.

– Видно, на роду ему написано другую смерть принять, – снова встрял Тимаш. – Кому суждено утонуть, тот не повесится.

– И так мужиков в поселке немного, так ишо и в петлю лезут, – вторила ему Широкова.

– Говорю, не желает его господь бог к себе на суд через веревку призывать, – сказал Тимаш. – А может, и фамилия Веревкин ему в этом деле помеха?

– Гляди-ка, глазами заворочал! – обрадованно воскликнула Маня Широкова.

– Вы что же это торопитесь на тот свет, Сидор Савельевич? – нагнулся над ним фельдшер. – Еще успеете.

– У-у, люди-и! – с ненавистью заворочал в орбитах тяжелыми глазами Веревкин. – Сдохнуть и то не дадут!

– Евдокимыч, ты его оштрафуй по крупной, чтобы народ зазря не баламутил, – сказал Тимаш. – А ты, Сидор Савельевич, не так судьбу пытаешь. Попробуй лучше головой в омут.

– Я тебя сейчас оштрафую, – пригрозил Прокофьев.

– Не имеешь такого права, Егор Евдокимович, – нашелся дед Тимаш. – Потому как ты из бани и выпимши, я сам видел, как ты две кружки шарахнул.

– Вот ведь трепло, – проворчал Прокофьев.

Комаринский помог Веревкину подняться, хотел проводить домой, но тот отвел его руку, прислонился спиной к сараю и обвел присутствующих тяжелым мутным взглядом.

– Чего слетелись, как воронье? – с трудом ворочая языком, хрипло произнес он. – Падалью запахло?

– Представление окончилось, господа хорошие, – отвесил всем шутливый поклон. Тимаш.

Народ стал расходиться, остались лишь фельдшер, милиционер и Тимаш.

– Придется акт составить, – глядя на Комаринского, нерешительно проговорил Прокофьев.

– Веревка, что ли, оборвалась? – уже более осмысленно взглянул на милиционера начальник станции.

– Скажи спасибо Ванятке Широкову, – ответил Егор Евдокимович. – Это он тебя из петли вынул.

– В окошко увидел, как ты ногами дрыгаешь, – ввернул дед Тимаш.

– Живой я, – проговорил Веревкин. – Зачем акт?

– На евонную женку и составляй, – сказал Тимаш. – Энто она, стерьва, его до такой жизни довела.

Евдокия стояла в стороне от всех и покусывала ровными белыми зубами зеленый стебелек тимофеевки.

– Чего это я? – будто очнувшись, сказал Веревкин и перевел взгляд на стоявшую на прежнем месте жену. – Глупость все это, абсурд. Затмение… – Он взглянул на Прокофьева: – Можешь так и записать в своем акте о несостоявшемся самоубийстве.

– Сидор Савельевич, ведь ты, коза тебя дери, считай, побывал на том свете… – подошел к нему поближе неугомонный Тимаш. – Скажи, христа ради, как оно там? Открылось что такое тебе? Было какое видение? Может, Петра-ключника у врат рая видел? Али этих тварей хвостатых – упырей, сарданапалов, чертей? Какие они хучь из себя-то?

– На тебя, старого дурака, смахивают, – криво усмехнувшись, сказал Веревкин и, волоча непослушные ноги; пошел к дому. Евдокия двинулась следом.

– Чё это он на меня вскинулся? – удивленно взглянул на Комаринского и Прокофьева Тимаш. – Богомаз Прошка из Климова толковал, что я смахиваю на самого спасителя, Андрей Иванович Абросимов свидетель, предлагал с меня на рождество икону для хотьковской церкви писать… Да я отказался.

– Что же так? – поинтересовался Комаринский.

– Хучь я и не считаю себя великим грешником, но и праведником никогда не был, – солидно заметил Тимаш.

– Из-за Евдокии небось? – ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.

– Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, – хихикнул Тимаш.

– Ты видел? – строго поглядел на него милиционер.

– Люди говорят, – уклончиво ответил дед.

– Мне такой факт неизвестен, – сказал Егор Евдокимович.

– Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? – спросил Тимаш.

– А если муж жене? – усмехнулся Комаринский.

– Мужика это не касаемо, – заметил Тимаш. – У мужчины другая конституция, он детей не рожает.

– Не знаю я такого закона, – подумав, сказал Прокофьев.

– Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.

– Уже вечер, а парит… – вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.

– Холодненького пивка бы, – вздохнул Комаринский.

– Надоть идти на поклон к Якову Ильичу, – оживился дед Тимаш. – У него в подвале со льдом завсегда для начальства припасено несколько ящиков.

– Чай тоже хорошо, – нерешительно ввернул Прокофьев.

– Сравнил! – возразил Тимаш. – Чай или холодное пиво? После бани-то?

– Оно, конечно, пива холодненького бы неплохо… – сдался Прокофьев.

– А на поминках Веревкина я еще погуляю, – болтал Тимаш, поспешая за ними. – Кто два раза в петлю совался, тот уже не жилец на белом свете. Попомните мое слово, не в этом, так в будущем году отдаст он богу душу. Только не через веревку. Тута ему путь на тот свет заказан.

– Должен знать, дед, бог душу самоубийц в райские кущи не принимает, – сказал Комаринский. – И хоронят их, как известно, за оградой кладбища.

– Говоришь, ящики с пивом он льдом обкладывает? – спросил Прокофьев. Ему про убийц и самоубийц было совсем неинтересно разговаривать.

– Я сам ему на лошади лед по весне с Лысухи возил, – сказал Тимаш.

– А у меня и порошок для Супроновича есть от печени. – Фельдшер достал из кармана белый конвертик и, приблизив к близоруким глазам – очков он не носил, – прочитал: «Пирамидон».

– Это же от головной боли, – заметил Тимаш.

– Хорошее лекарство от всех болезней помогает, – весомо ответил Комаринский и бережно положил конвертик в карман.

Бор был разреженный, солнечные лучи били из гущи ветвей в глаза, желтые полосы ложились под ноги, заставляя мох изумрудно сиять, а прошлогодние листья золотисто вспыхивать. Над вершинами сосен плыли не загораживающие солнце легкие облака, серебристо поблескивали на нижних ветвях тонкие колеблющиеся паутинки. Разомлевшие от зноя птицы примолкли.

– Два! – весело выкрикивал Павел, то и дело нагибаясь за грибами. – Один! Ой, сразу четыре!

Дмитрий Андреевич невольно изменял маршрут, чтобы быть ближе к сыну.

На дне корзинки перекатывалось с десяток белых грибов.

– Ты что, их сквозь землю видишь? – с ноткой зависти сказал он, поравнявшись с сыном и заглядывая в корзинку. – Ишь сколько наковырял!

– На гриб наступишь! – предупредил Павел и, нагнувшись, ловко срезал перочинным ножом крепенький боровичок. Стрельнул серыми глазами туда-сюда и срезал еще два крошечных гриба под ногами отца.

– Когда-то я больше всех в Андреевке приносил грибов, – вздохнул Дмитрий Андреевич.

– У нас тут Вадька в чемпионах ходит, – сказал Павел. – Он по сто шестьдесят приносил.

– Только подумать, сколько нынче грибов высыпало! – подивился Дмитрий Андреевич.

– Бабушка Ефимья говорит – к войне, – заметил Павел. – И Шмелев говорит, что скоро быть войне с немцами.

– Разве ты его не отцом называешь?

– Какой он мне отец? – помолчав, уронил Павел.

– Вадик называет ведь Федора Казакова отцом.

– Ты – мой батька… – Павел ковырнул ногой шапку мха и срезал чуть тронутый коричневый гриб. – Хватит с меня одного отца.

– Может, со мной в Тулу поедешь? – предложил Дмитрий Андреевич. – У тебя там две сестренки.

– Мамку жалко, – подумав, сказал Павел. – А правда, что в Туле делают самовары?

– Там не только самовары делают… А понравились тебе тульские пряники?

– Сладкие.

– Я рад, что ты наш дом не забываешь.

– Я бабушку Ефимью люблю, – серьезно сказал Павел. – Она про все на свете знает. На небе солнце, не видно ни облачка, а она скажет: к вечеру будет дождь, и точно – гроза и дождь!

– Как мать-то?

– А чего ей? Все по хозяйству. Вторую корову хочет завести и борова.

– А со Шмелевым-то ладишь?

– Мамка в доме хозяйка, Шмелев ей ни в чем не перечит… Меня не обижает.

– Абросимовы себя никому в обиду не давали, – с достоинством заметил отец.

– А ты сильный? – с любопытством посмотрел на него Павел.

– Еще какой сильный! – рассмеялся Дмитрий Андреевич. – Триста орлов у меня в школе… – Он сжал большую ладонь в кулак. – И я всех их вот так держу.

– Шмелев тоже сильный, – помолчав, сказал Павел. – Мамку на покосе взял на руки и на стог закинул.

Дмитрий Андреевич облюбовал поросший седым мхом холмик между двух сосен и с удовольствием опустился на него. Корзинку поставил у ног, снял шляпу, отер ладонью вспотевший лоб.

Странно, у него давно другая семья, дочери растут, а сказал Павел, что Шмелев Сашу на стог закинул, и неприятно стало. В этот приезд они с Александрой и десятком слов не перекинулись. Дмитрий редко к ним заходит, а Саша – ни ногой к Абросимовым.

Отец и сын разве что невозмутимостью и некоторой медлительностью сходны. Внешне Павел больше походил на мать: крупный в кости, светлорусый, губастый. Абросимовскую породу выдавали в нем спокойные серые глаза. И пожалуй, скрытая сила. Когда он задумывался, то сдвигал вместе густые брови и на лбу обозначалась тоненькая морщинка. В отличие от смешливого, живого Вадима Павел улыбался редко, и рассмешить его было не так-то просто. Задиристым он не был, но за себя мог постоять, наверное, потому и не задевали его сверстники в поселке.

На лицо мальчика легла тень, глаза потемнели, когда он задал отцу вопрос:

– Батя, а чего ты от нас ушел?

Дмитрии Андреевич провел ладонью по тронутым сединой волосам, невидяще уставился на синицу, прыгавшую по ветке. Как объяснить мальчишке, что произошло? Порой самому себе объяснить это трудно… Жалеет ли он, что ушел от Александры? Счастлив ли с Раей?.. Когда человек уже не может ничего изменить, он цепляется за самое удобное объяснение. Да, Александру он не любил, встретил в Ленинграде в университетских коридорах Раю и полюбил – так ему тогда казалось… У него теперь новая семья, а вот любовь опять куда-то исчезла. Существует ли она вообще? У него две дочери от второй жены, а отношения с Раей год от году все хуже и хуже. Дети не связывают, если нет понимания… Куда же оно подевалось, это понимание? Как он просил Раю приехать сюда, в Андреевку, – отказалась наотрез. И дочерей не пустила. А тут так было бы им весело среди ровесников. Мать и отец ничего не говорят, но обидно им, что сын приехал один… Видел он на днях издали Александру… Статная, с гордо поднятой головой, прошла мимо и даже не посмотрела в его сторону. А у него заныло сердце, будто что-то дорогое утратил. Мать говорит, что Александра со Шмелевым живут душа в душу. И материнские слова, как и сейчас слова сына, больно ударили по сердцу. Неужто ему хочется, чтобы она и теперь страдала по нему? Чтобы он был уверен, что можно вернуться к старому…

– На этот вопрос я тебе отвечу позже, ладно? – после продолжительного молчания сказал Дмитрий Андреевич.

– Я знаю, у мамки тяжелый характер, – проговорил Павел.

– Наверное, и у меня не легче, – признался отец.

– Бабушка Ефимья говорит: тут некого винить, мол, нашла коса на камень.

– Твоя бабушка умная, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Может быть, умнее всех нас.

В голубом просвете между деревьями вдруг возник золотистый комок, стремительно падающий вниз. Над самыми верхушками комок замедлил падение, расправил крылья и превратился в рябого сокола. На полянку неподалеку от них медленно опустилось маленькое радужное перышко.

– Говоришь, мать даже не вспоминает про меня? – помолчав, спросил Дмитрий Андреевич.

– Счастье, говорит, что я мало на тебя похож, а то бы и меня возненавидела, – – с неосознанной жестокостью ответил сын.

– Ты – Абросимов, – поднялся отец. – И держись, сын, своего корня.

Хотя на душе у него было тяжело, он улыбнулся, вспомнив, что эти же самые слова когда-то говорил ему Андрей Иванович.

– За Утиным озером хорошая делянка, – сказал сын. – Только там, наверное, уже Вадим побывал.

– Бог с ними, с грибами, – сказал Дмитрий Андреевич. – Пойдем выкупаемся.

Шмелев с нетерпением ждал начала войны. Наконец-то он поверил, что она вот-вот грянет… Он торопил Чибисова, готов был сам возглавить диверсионную группу. Почему бы не устроить на железной дороге крушение поездов? Или не рвануть толом какой-нибудь цех на базе? Чем решительнее становился Григорий Борисович, тем большую осторожность проявлял Чибисов.

– Никакой самодеятельности, – осаживал он Шмелева. – Не хватало еще нам перед самой войной попасться. И наши шефы велят пока затаиться.

– Руки чешутся! – вздыхал Шмелев. – Застоялся как конь в конюшне…

– Скоро дел будет невпроворот, – ухмылялся Чибисов. – Не торопитесь наперед батьки в пекло.

Сам он на время затих, спрятал от греха подальше портсигар с фотоаппаратом, тем более что снял все, что можно было снять, и через Лепкова переправил в Германию. Оттуда радировали удовлетворение чистой работой Чибисова и Шмелева, снова предупреждали об осторожности и готовности к боевым действиям.

Сегодня была назначена радиосвязь. Рация установлена в сарае, который Чибисов переоборудовал под конюшню. Сарай стоял на отшибе, когда-то Сова там держала борова, но вот уже несколько лет нового не заводила. В углу были навалены связки дранки. Там Константин Петрович и прятал рацию. Других построек вблизи не было. Чибисов привез туда воз сена, бабке сказал, что в избе, мол, душно, будет спать в сарае.

На дверях красовался замок, и Шмелев сразу направился к сараю. Он еще не успел поднять руку, чтобы постучать в дверь, как она немного приоткрылась и Константин Петрович, не скрывая раздражения, спросил:

– Зачем вы пришли?

Однако посторонился, пропуская в полутемное просторное помещение, где пахло конским навозом. Рацию он, по-видимому, успел спрятать. На сене валялось скомканное ватное, из разноцветных лоскутьев одеяло.

– Ты никак спал? – огляделся Шмелев, привыкая к темноте.

– Вам не следует сюда приходить, – заметил Чибисов, все еще неприязненно глядя на Григория Борисовича. Карман его штанов оттопыривал пистолет.

– Не сидится мне, Константин Петрович, на месте, – улыбнулся Шмелев. – Что нового? Да не гляди ты на меня волком! Никто не видел, как я сюда пошел…

– Новостей уйма, – присаживаясь на пачку дранки, сказал Чибисов. – Двадцать первого состоится большой парад. Действуйте согласно последней инструкции…

– Слава богу, – перекрестился Григорий Борисович. Он тоже уселся. – Сегодня у нас девятнадцатое… Послезавтра!

– В ночь на двадцать второе. Две зеленые и одна красная ракеты для «юнкерсов»… Кто даст сигнал?

Чибисов сказал это спокойным голосом, но Григорий Борисович отлично понимал: вот он, тот самый момент, когда Шмелев должен решить судьбу одного из них… Он не знал, сколько на складах взрывчатки, авиабомб, снарядов. Но можно было предположить, что если бомба угодит в главный склад, то от самой базы и Андреевки ничего не останется, чего уж тут говорить о человеке, который подаст сигнал самолетам… Это верный покойник…

– Двадцать второго июня вы поедете в самый дальний наш пункт за молоком, – ровным голосом заговорил Григорий Борисович. – Советую вам заночевать в Леонтьеве. А можете бросить лошадь и уехать еще дальше.

– Спасибо, – улыбнулся Чибисов и с немым вопросом уставился на шефа: кто же пойдет с ракетницей в бор?

– Сигнал подаст Маслов, – сказал Шмелев и заметил, как в глазах Чибисова мелькнула усмешка.

– Может, вы считаете, что такое ответственное задание должен выполнить кто-либо из нас? – испытующе посмотрел на него Шмелев.

– Мы с вами, Григорий Борисович, стоим подороже рядового диверсанта, – невозмутимо ответил Константин Петрович. – И рисковать жизнью из-за одной, пусть даже серьезной акции было бы донкихотством.

– Я тоже так думаю, – удовлетворенно кивнул Шмелев. О скрытой усмешке коллеги он постарался тут же забыть.

– Считаю, что и вы должны выехать в районный центр или даже в область по делам службы, – продолжал Чибисов. – Пусть здесь все произойдет в наше отсутствие. Это ведь только начало, а нам с вами работать и работать!..

– Ладно, – сказал Григорий Борисович, а про себя еще раз подумал, что радист далеко не так прост, как хочет казаться. Не только в своем ремесле, но и в дипломатии великолепно разбирается…

И лишь вернувшись на молокозавод и очутившись в своем кабинете на втором этаже, Григорий Борисович вспомнил про жену и сына. Куда их деть из этого пекла? Супроновичи… Черт возьми, все оказывается не так просто. Это Чибисову хорошо, сел на телегу с пустыми билонами и погнал своего одра подальше…

И потом, если все они сразу покинут Андреевку, то не будет ли это подозрительным?.. После долгих размышлений Григорий Борисович решил предупредить лишь Леонида Супроновича – этот еще может пригодиться в новой жизни, а старик Яков Ильич… он теперь больше думает о своих болезнях, чем о больших переменах… В область он, Шмелев, – не поедет, а вот в отпуск можно оформиться хоть завтра. Вместе с женой и сыном выедут в Ленинград… Ну а начнется война, вернется в Андреевку – полюбоваться на руины.

Так решив, Шмелев стал немедленно действовать: позвонил насчет отпуска своему непосредственному начальству – никаких возражений не было. Вечером объявил жене, что завтра ночным выезжают в Ленинград. Александра, конечно, всполошилась, мол, покос в самом разгаре, как она бросит хозяйство… Григорий Борисович проявил железную твердость, и Александра побежала к матери договариваться, чтобы та, пока они будут в Питере, присмотрела за хозяйством. Ночью без особого нажима, тактично Григорий Борисович убедил ее, что Павла с собой брать не следует: он дни напролет проводит у Абросимовых, как-никак приехал родной отец…

– Ты ему отец! – взорвалась было Александра, но он тут же охладил ее, заметив, что не их вина, что Павел все помнит. Хотя Шмелев и усыновил его, а в школе он записался Абросимовым, да и в поселке все называют его Павлом Абросимовым…

Жена замолчала, и Григорий Борисович с легким сердцем уснул, как человек, который сделал все возможное в этой исключительно редкостной ситуации. И как ни распирало его желание сообщить жене, что через два дня начнется война, он сдержал себя, но уже одно то, что он знает такое, чего не знает никто в Андреевке, да, пожалуй, не в одной Андреевке… наполняло его чувством превосходства над всеми. Наверное, со времени службы в Тверском жандармском управлении он еще никогда так остро не чувствовал свою значимость и силу. Его ничуть не волновала судьба обреченных односельчан, с которыми почти два десятка лет он прожил бок о бок. Нет, никогда он не вспомнит о них, так же как и о чужом настороженном мальчишке, который жил с ним в одном доме.

Пусть этот мир ко всем чертям рушится! Очень даже здорово, что все для него начнется с Андреевки. Он, Карнаков Ростислав Евгеньевич, будет отныне жить в другом мире, который создаст своими руками. Ради этого он жил, терпел лишения, унижался, притворился. Есть на свете бог, если всему этому двадцать первого июня придет конец!..