Андреевский кавалер (№1) - Андреевский кавалер

Раздался продолжительный противный вой, оборвавшийся на высокой ноте, – кошки бесятся. Им и мороз нипочем! Ледяной ветер со скрипом приоткрыл, затем с силой захлопнул дверь.

«Вот так когда-нибудь и попадешься в мышеловку!» – мрачно подумал Шмелев, спускаясь по лестнице вниз.

Глава семнадцатая

Ранней весной в будку к Андрею Ивановичу пожаловал собственной персоной Иван Васильевич Кузнецов. Был он в подбитой светлым мехом бекеше и меховой высокой шапке. А когда разделся в жарко натопленной будке, то на гимнастерке рядом с орденом Красного Знамени сверкнула медаль. Кузнецов поморщился, правой рукой помассировал предплечье левой, очевидно раненной, однако распространяться об этом не стал, а Андрей Иванович, хотя у него и вертелся на языке вопрос, тоже промолчал: надо – сам расскажет про ранение. Они по родственному расцеловались. От бывшего зятя пахло хорошим одеколоном, он был по-прежнему моложав и красив. В его русых волосах седина была заметна лишь на висках.

– Ох женщины! – с горечью пожаловался Иван Васильевич. – Измучила меня ревностью, клятвами в вечной любви, а сама через год и замуж выскочила!

– Это ты про кого? – прикинулся простачком Абросимов.

– Как хотите, а Вадьку я заберу, – сказал Кузнецов. Он достал из кожаного портфеля свертки, плитку шоколада.

– Опять воевал? – уважительно взглянул на его грудь Андрей Иванович.

Кузнецов снова помассировал предплечье, улыбнулся.

– Больно горяч ты, Иван, – покачал головой Андрей Иванович. – Небось лезешь в самое пекло? Не молодой уже, вон седой волос на висках пробивается.

– Не от возраста это… – Он перевел разговор на другое: – Как Тоня-то?

– А что Тонька? Думал, до старости будет куковать с двумя ребятишками, лить по тебе, красавцу, горючие слезы? – вдруг взорвался Абросимов. – Родит вон скоро, грёб твою шлёп!

– А я вот все один… – сказал Иван Васильевич. Неприятно было все это слышать ему. – Кукую вот…

– Неужто не завел в Питере кралю? – удивился Андрей Иванович.

– Нет, не завел, – с горечью ответил Иван Васильевич. – Боюсь я второй раз жениться… Счастлива хоть она?

– Не знаю, – отвернулся к окну Абросимов. – Федор в ней души не чает, готов на руках носить, а что у дочки на душе, про то мне неведомо. Ты знаешь Тоньку, от нее лишнего слова не добьешься.

– Ну что ж, я рад, если у нее все хорошо, – улыбнулся Иван Васильевич. Улыбка заметно молодила его.

– Чего же теперя толковать: дело сделано, была Маша, да теперь не ваша… Не тронь ты ее, Ваня, пущай живет, как ей хотелось. Федора она уважает, но не скажу, чтобы очень-то уж ласкова.

– У Тони характер… абросимовский.

– Не скажи, – усмехнулся в бороду Андрей Иванович. – Она и меня удивила, грёб твою шлёп! Променять такого орла на Костыля!

– Спасибо, Андрей Иванович…

Кузнецов достал из кармана гимнастерки тоненькую записную книжку, вырвал листок и что-то быстро набросал.

– Приезжай в Ленинград, Андрей Иванович. – Он протянул листок. – У меня большая комната, места хватит.

– На Лиговке, – надев очки, взглянул на листок Абросимов. – Может, и выберусь. Щелкает в ухе-то, да и слышу все хуже. А у нас тут и дохтора по этим болезням нету.

– Когда ребята из школы приходят? – спросил Кузнецов, взглянув на часы.

– В полдень прибегут.,. Так где ж тебя зацепило-то?

– На границе побывал.

– Что, неспокойно там?

– Во всем мире сейчас тревожно, Андрей Иванович. Ты газеты-то читаешь?

– Ох люди-людишки! – вздохнул Андрей Иванович. – Вон сколько муравьев в куче, а и то живут себе тихо-мирно, или пчелы в улье? А человеки завсегда готовы друг дружке глотки перегрызть! Почему так, Ваня?

– Мы не хотим воевать, да, верно, придется. Гитлер почти всей Европой владеет. Вон что делается во Франции? И месяца не продержались! Вот тебе и потомки Наполеона!

– Супротив немца тяжело и нашему брату будет воевать, – сказал Андрей Иванович. – Сурьезный солдат, робости в нем мало, приходилось схватываться и врукопашную! Тут против наших он слабоват, а в атаку идет дружно, зараза. – Он поглядел на орден Кузнецова и прибавил: – Я за германскую тоже имею Георгия… Как-то в праздник надел, так Дмитрий аж руками замахал: мол, сыми, батя, царские кресты! Не позорь Советскую власть! По-моему, неправильно это, Иван. Боевые награды и тогда давали за храбрость, и никогда их не зазорно на груди носить.

– Носи, Андрей Иванович, – улыбнулся Кузнецов. Он все чаще поглядывал на часы. – Ты, Андрей Иванович, никому не обмолвься про наш разговор. Я тебе по-родственному.

– А чего ты такого секретного сказал-то? – удивился тот. – Об том и у нас мужики вечерком на завалинке толкуют… Тимаш вон грозится записаться в солдаты добровольцем, коли что…

– Боевой дед! – усмехнулся Иван Васильевич.

– Я думаю, он в одна тысяча четырнадцатом из окопа-то и носа не высовывал, солдат кайзеровских в глаза не видал…

– И все же лучше помалкивай, – посоветовал Иван Васильевич.

Опустив голову, надолго задумался. Андрей Иванович не мешал ему, свернул цигарку, закурил. От его дыхания замороженное окно сверху оттаяло, открылись сверкающие изморозью рельсы, убегающие к станции.

– Приду вечером домой, а там пусто, – будто очнувшись, заговорил Кузнецов. – У меня хорошая соседка, так она убирает в квартире, иногда обед сварит… – Он в упор посмотрел в глаза Абросимову: – Хочу взять к себе Вадима…

– Тонька в жизнь не отдаст, – помотал головой Андрей Иванович.

– Я поговорю с мальчишкой, – продолжал Кузнецов. – Если он согласится, помоги, Андрей Иванович, Тоню уговорить. Скучаю я по нему, чертенку!

– Тоньке про это лучше и не заикаться, – подумав, проговорил Абросимов. – Вцепится в Вадьку – не оторвешь! Знаешь, что мы сделаем? Когда твой поезд? Да что я говорю… сам его встречаю и провожаю… В общем, бери Вадьку и иди на вокзал. Конечно, ежели он захочет поехать, а Ефимье и Тоньке пока ни слова! Уедете – я им скажу, что отдал тебе Вадьку.

– Ты не сомневайся, Андрей Иванович, – обрадованно сказал Иван Васильевич, – ему будет у меня хорошо. Если и пошлют в командировку, так за ним соседка присмотрит. Кстати, у ней мальчик одних лет с Вадимом, глядишь, подружатся.

– Не люблю я бабьи слезы, но… – Абросимов рубанул воздух рукой: – Переживем как-нибудь, грёб твою шлёп! А кинется в Питер за мальчишкой – я ее не пущу!

– Хороший ты человек, Андрей Иванович, – улыбнулся Кузнецов и быстро вышел из будки.

Поздно вечером вся в слезах прибежала Тоня и сообщила, что Кузнецов забрал с собой Вадика в Ленинград. Накупил мальчишке всякой всячины, подарил игрушечный пистолет, и тот, дурачок, согласился с ним поехать… Нужно немедленно вернуть Вадика! Пусть завтра же Андрей Иванович едет в Ленинград.

– Он все-таки мальцу родной отец, – урезонил плачущую дочь Андрей Иванович, но чувствовал себя виноватым: может, зря они с Кузнецовым затеяли все это? Тот еще сунул ему пачку денег, а как теперь дочери передать? В рожу кинет, ишь как взвилась…

– У Вадика один теперь отец – Федя Казаков! – в гневе кричала дочь. – И фамилия у него не Кузнецов, а Ка-за-ков!

Ефимья Андреевна, бросив на мужа сердитый взгляд, – она-то знала, что Кузнецов был у него в будке, – увела рыдающую дочь в другую комнату.

Ночью пришел за женой хмурый Федор Федорович и пообещал, что сам поедет в Ленинград и привезет Вадика, вот только как адрес узнать?.. Андрей Иванович не сказал ему, где теперь живет Кузнецов. А почему скрыл, и сам себе не смог бы объяснить.

Ворочаясь один в маленькой комнате на жесткой постели – Ефимья спала на печке, – он вздыхал: эх Тонька, Тонька! Будь бы у нее характер поуступчивее, жила бы в Ленинграде! Нет слов, хорош Федя, но до Ивана ему ой как далеко. Федя Костыль никогда не будет орлом…

Окно в кабинете председателя поселкового Совета было распахнуто, с улицы волнами плыл запах свежевспаханной земли, слышалось мерное пыхтенье маневрового на станции. Сонно журчала вода: машинист водокачки открыл кран, и из чугунной трубы лилась широкая струя. У привокзального сквера уже поблескивала на солнце большая лужа. За столом сидели Алексей Евдокимович Офицеров и Осип Никитич Приходько. Приходько вертел в руках потрепанный паспорт и вопросительно смотрел на председателя.

– Документы у него в порядке, и фамилия такая же, как у жены покойного Спиридона Никитича Топтыгина, – говорил Приходько. – Претендует на часть дома, а дом-то наследники покойного давно продали.

– Выходит, парень опоздал, – усмехнулся Алексей Евдокимович. – Был он у меня вчера, грозил в суд подать и все такое… Только кто теперь будет этим заниматься? И концов не найдешь, к тому ж он не прямой наследник.

– А что говорят Корниловы, ну, что дом купили?

– Мишка с братом вывели под ручки за ворота, дали пинка в зад и сказали, чтобы больше и духу его не было тут… Он, понимаешь, заявился к ним выпивши и стал бумажонками трясти, мол, выкатывайтесь из моего дома, ну они его самого и выкатили…

Приходько положил паспорт на краешек стола, полез в карман за папиросами. Был он невысокого роста, широколиц, с короткими черными волосами и маленькими, глубоко посаженными карими глазами. Щеки крепкие, зимой и летом кирпичного цвета. Под гимнастеркой угадывались хорошо натренированные мышцы. По утрам Осип Никитич бегал вокруг территории базы, тренировался в спортивном зале при клубе. В общем, держал себя в форме. У него была привычка: дымя папиросой, то и дело поворачивать ее к себе тлеющим концом и пристально вглядываться в столбик пепла, который он время от времени аккуратно стряхивал в бумажные кулечки.

– Где остановился-то? – поинтересовался Приходько, изучая кончик папиросы. – Два дня спал на вокзале, сунулся к Супроновичу, но Яков Лукич не пустил.

– Пока у бабки Совы, но грозится отсудить часть дома… Да, тут ко мне приходил Григорий Борисович, просил подыскать ему человека, который бы взялся возить на молокозавод бидоны с молоком из окрестных деревень. Он выхлопотал в районе ставку, дали ему и лошадь… Я подослал к нему этого… – Офицеров небрежно раскрыл паспорт, – Чибисова Константина Петровича, так он звонил, мол, сильно сомневается, дескать, не пропойца ли какой?

– Будет пьянствовать – не прописывай, – посоветовал Приходько. – У нас тут своих выпивох хватает. Да и вообще к нему приглядеться стоит.

– Николай Михалев на днях из заключения возвращается… Женка телеграмму получила.

– Про такого не слышал, – заметил Приходько. Офицеров коротко рассказал историю незадачливого шофера, который чуть было машину со взрывчаткой не угробил… И высказал свое мнение, что произошло все это без злого умысла: Михалев мужик тихий, безобидный, когда-то активистом при комсомольской организации был.

– К базе его и близко подпускать не надо, – заявил Приходько.

– Да пойдет шоферить в Шлемовский леспромхоз, – сказал председатель. – Там деньги хорошие на лесоповале зашибают.

– Чибисов, Чибисов, – задумчиво проговорил Приходько, стряхивая пепел в кулек, – И чего эта птичка сюда прилетела? Неужто не понимает, что дом ему вовеки не отсудить, а нам тут с ним, гляжу, хлопот не оберешься…

– Учинит скандал – в двадцать четыре часа выселим, я участкового Прокофьева предупредил, чтобы за ним поглядывал, – сказал Алексей Евдокимович. – Только куда выселять-то? Женка от него к другому ушла, сам Тимашу за рюмкой рассказывал.

В дверь без стука вошел бухгалтер Иван Иванович Добрынин. На носу очки, волосы на затылке взъерошены, брюки на коленях оттопыриваются пузырями.

– Блинов просит двадцать метров кумача, – сказал бухгалтер. – Май на носу, наглядную агитацию наводить требуется.

– Разорит нас завклубом, – поморщился Офицеров, но бумаги подписал.

– Он сам транспаранты малюет? – поинтересовался Осип Никитич.

– Есть у него помощники, – ответил председатель. – Вон Костька Добрынин, – он поднял глаза на бухгалтера, – не только буквы выводит, а и рисует.

– Его в ведомости на оплату нет, – пробурчал Иван Иванович.

– Не повесьте, как прошлый раз, транспарант с призывами на фасаде забегаловки Супроновича, – предупредил Приходько. – Надо же додуматься!

– Плакат мой Костя нарисовал, – с гордостью заметил Добрынин. – Сколько раз проходил мимо, и мне невдомек, что тут что-то неладно.

– А вот Тимаш даже с пьяных глаз заметил, – проговорил Приходько. – И народ потешал, пока я не велел транспарант снять. Что, у нас нет других общественных помещений?

– Пригляжу я за этим делом, – пообещал Офицеров.

Приходько поднялся со стула, пожал руку председателю, и в этот момент зазвонил телефон на стене. Председатель, кивнув бухгалтеру на освободившийся стул, снял трубку, а глазами попросил Приходько задержаться.

– Гляди сам, Григорий Борисович. Показал-то он себя тут не с самой лучшей стороны… – проговорил он в трубку. – От молока, говоришь, пьян не будет?

Посмеявшись, Офицеров повесил трубку на никелированный крючок и, обращаясь к Приходько, сказал:

– Берет его Шмелев… с испытательным сроком. Говорит, Чибисов христом-богом клялся, что на работе он ни-ни.

Осип Никитич кивнул и вышел из кабинета.

Глухое озеро Щучье очистилось ото льда, начался нерест щуки, плотвы. Григорий Борисович попросил Маслова стрельнуть на базе толовых шашек и детонаторов с бикфордовым шнуром – мол, на рыбалке пригодится… Тот сначала наотрез отказался, потом, поразмыслив, прикинул, что через двое суток на третьи на второй проходной дежурит свояк жены Ильин и можно будет пронести тол, только придется ему поставить… Шмелев щедро отвалил Маслову две тридцатки.

Встретиться договорились субботним вечером прямо на Щучьем, там у костра переночуют, а утром на рыбалку.

Был конец апреля, по утрам легкий морозец, случалось, прихватывал молодую траву кудрявым инеем. На лиственных деревьях набухли почки, верба над водой вовсю цвела, и пыльца собиралась островками у голых берегов. Серый прошлогодний камыш, изломанный зимними ветрами и метелями, топорщился на отмелях. Перед закатом туда опустились несколько уток. Под одинокой сосной, близко шагнувшей к берегу, скопилась куча шелухи. Это белка поработала над шишками.

Маслов приехал на велосипеде пораньше, запалил костер, приволок к нему несколько сухих лесин, наломал елового лапника. На рогульки повесил закопченный котелок с водой, разложил на брезенте деревянные ложки, соль, сахар, приправу для ухи. На белой тряпице зарозовел аппетитный брусок сала. Все он делал не спеша, основательно: то сушняка подкинет в костер, то щепкой смахнет с дымящейся в котелке воды попавшую туда сухую сосновую иголку. И опять принимался острым ножом вырезать из липового обрубка ложку. Ложки выходили отменные. Он их не красил, лишь вываривал в подсолнечном масле, отчего ложки приобретали золотистый оттенок. И охотники, и рыбаки хвалили их наперебой. Говорить Маслов был не мастак, больше слушал, изредка вскидывая на говорившего маленькие невыразительные глаза. И что он думал при этом, невозможно было угадать. Глубокие складки у носа придавали его лицу жесткое выражение.

Когда Григорий Борисович, примостившись у костра, завел разговор о могуществе фашистской Германии, о предстоящей жестокой войне, которая многое изменит в жизни русского народа, Кузьма Терентьевич оторвался от работы – он резал сапожным ножом ложку – и внимательно посмотрел в глаза Шмелеву.

– Всяк кулик свое болото хвалит, – изрек Маслов.

Григорий Борисович несколько опешил: он не мог взять в толк, что тот хотел этим сказать.

– Одну державу за другой Гитлер ставит на колени, – после короткой паузы продолжал он.

– Россию не поставит, – уронил Кузьма Терентьевич, снова принимаясь за ложку. – В газетах пишут…

– А когда там правду-то писали? – закинул крючок Шмелев. – Ежели верить газетам, так в России давно уже текут молочные реки в кисельных берегах.

– У Красной Армии тоже кое-что припасено на случай войны, – сказал Маелов. – И пушечки есть, и танки…

– А ты видел их? – подзадорил Григорий Борисович.

– Щупал вон энтими руками! – похвастался Маслов. – В зоне каждый месяц чего-нибудь испытывают.

Его слова прямо-таки поразили Шмелева: про испытания новой техники Кузьма никогда не рассказывал. Ох и хитрый оказывается мужик! Хоть бы намекнул – разве он, Шмелев, поскупился бы на деньги?

– У Гитлера лучшие танки в мире, – ввернул он. – А пушки? Лучше Круппа никто их не делает.

– Один средний танк сейчас испытывают, – продолжал Маслов. – Крепкий орешек! Вряд ли уступит немецким. По нему в лоб крупными бронебойными – и выдерживает, зараза! А какой юркий! Вертится вьюном, и скорость дай бог!

– Как называется-то?

– А никак… Какие-то номера на башне накарябаны, – ответил Маслов. – У него еще, видать, и названия нет.

– Эх, сфотографировать бы его, – будто случайно, вырвалось у Шмелева, глаза его зорко следили за лицом Кузьмы Терентьевича.

– Таких умельцев тама не видел, – усмехнулся тот. – Кто же с аппаратом пустит на полигон?

– Сколько толовых шашек принес? – перевел разговор на другое Григорий Борисович. Он был доволен тем, как отреагировал на его реплику Маслов.

– Теперя взрывчатки нам с тобой, Григорий Борисович, на все лето хватит, – ухмыльнулся тот.

– Как же тебе удалось? – обрадовался Шмелев.

– Я намедни говорил про Ильина, так это он… Ну, конечно, пришлось его угостить, не без этого. Машины-то день-деньской снуют по территории – ну я попросил знакомого шофера мне пакет забросить. Ну а Ильин на проходной не стал в кузове смотреть. Хозяин барин: хочет – карманы заставит вывернуть, хочет – голову в твою сторону не повернет.

– А если шофер сболтнет?

– Все шито-крыто, – сказал Кузьма. – Шоферу я щук пообещал. Думаешь, мы одни будем глушить? Наши мужички этим балуются на лесных озерах. У них я и расстарался детонаторами и шнуром.

– Я гляжу, у вас можно пушку с базы уволочь, – подзадорил Шмелев.

Он примечал на дворах жителей Андреевки разный хлам, вывезенный с базы: вместительные цинковые баки из-под пушечного пороха, обитые сталью крепкие колеса от передков, у одного во дворе даже стоял котел от походной кухни, а крыши у многих были покрыты цинковыми расплющенными коробками из-под патронов.

– Не скажи, – ухмыльнулся Маслов. – Проверяют всех будь здоров! А ненужный хлам те, кто работает на базе, берут только с разрешения начальства. Через проходную ничего не пронесешь… Это у меня так получилось, что родич дежурит в проходной. Не станет же он меня обыскивать! А попадешься – пиши пропало, – стал набивать себе цену Кузьма. – С этим у нас строго. Мало что охранники в четыре глаза смотрят, так уполномоченный НКВД по всем цехам шастает и на проходной часто бывает.

Вода в котелке забурлила, Кузьма достал из брезентового мешочка стеклянную банку с чаем, щедро сыпанул в крутой кипяток и обугленной палкой отодвинул котелок от огня. Затем разлил водку по стаканам, поднял было свой, чтобы чокнуться, но Шмелев и не притронулся.

– Погоди, Кузьма Терентьевич, – со значением сказал он. – Нам нужно потолковать с тобой на трезвую голову.

Кузьма с сожалением поставил стакан на чурбачок, подкинул сучьев в костер, поудобнее устроился на ветвях и выжидательно уставился на собеседника. Шмелев долго думал, как начать этот разговор, да вдруг напрямик сказал, что служит немцам и очень заинтересован в согласии Маслова работать вместе. Вопрос сейчас стоит так: «за» или «против», середины не будет. А СССР немцы захватят… И тех, кто не сидел в тылу сложа руки, щедро наградят…

– Ты навроде сам большевик? Должен несознательных агитировать за Советскую власть, а ты вон чего заворачиваешь. Али пытаешь меня? – заговорил Маслов, глядя на огонь.

В его спокойном лице ничего не дрогнуло, будто они толковали об охоте или рыбалке. Длинные руки перестали двигаться, в одной белела наполовину вырезанная ложка, в другой был зажат острый сапожный нож.

– А ты считаешь, я должен ходить в офицерских погонах царского режима? – усмехнулся Шмелев. – Или в мундире вермахта?

– А ежели я заявлю, Борисыч, и возьмут тебя за шкирку, а? – невозмутимо сказал Кузьма.

– Так и тебя, такого шустрилу, поставят рядом…

– Не-е, – возразил Маслов. – Мои грехи по сравнению с твоими – что плотвичка рядом с зубастой щукой!

– Не заявишь ты никуда, Кузьма, – так же спокойно сказал Григорий Борисович. – Ты человек умный и хочешь пожить широко, красиво… Хозяином на своей земле.

– С моим-то рылом да в калашный ряд? – усмехнулся Маслов.

– Что тебе дала Советская власть? – прямо посмотрел ему в глаза Шмелев. – Хоромы нажил, женка в мехах-шелках ходит? Из долгов не вылезаешь, щи хлебаешь деревянными ложками собственного изготовления…

– И все же, отчего ты меня, Борисыч, не опасаешься? – спросил Маслов. – Дело-то оё-ёй какое сурьезное! Сурьезней уж и некуда!

– Так мы с тобой, Кузьма Терентьевич, одной веревочкой повязаны. Да и наблюдаю я за тобой не один день, даже год!

– Сейчас я при тебе шестеркой кручусь, придут немцы – и при них буду на подхвате? – продолжал Кузьма.

– Ошибаешься, Кузьма Терентьевич, – улыбнулся Шмелев. – На таких, как ты, будет держаться новый порядок в России.

– А я ведь давно смекнул, что ты враг Советской власти, – невозмутимо продолжал Маслов. – Когда ты о подземных складах заговорил… Тогда была мысля пойти к Кузнецову да заявить на тебя. И долги бы ты с меня не потребовал. Не до долгов тебе было бы, Борисыч. Да ты, наверное, никакой и не Борисыч, чай, из благородных?

– Что же не заявил? – поинтересовался Шмелев, нагибаясь к костру: ему сейчас не хотелось смотреть на Кузьму. Неужели он и впрямь так рисковал? От этой мысли даже озноб пробежал по спине. Вот такие тихие, спокойные и есть самые опасные!

– Тятенька уберег, царствие ему небесное, – сказал Маслов. Взял стакан и, не чокаясь, наполовину отпил. – Тятенька мой Терентий Егорыч был зажиточным мельником на Тамбовщине. В первую мировую дослужился до унтера, Георгия имел. Когда у него ни за здорово живешь отобрали мельницу, он подался к белякам… Сражался в армии Мамонтова, потом был у Петряя, ну, шалил в наших местах такой отчаянный атаман. В общем, ликвидировали мово тятеньку, как бандита, в двадцать первом. А какой же он бандит? За свое кровное бился… Да, неладно все повернулось… А фамилию я другую взял да сюда, в Андреевку, подался. У женки тут родственники оказались.

– Что же раньше-то не рассказал?

– Я тебе, Борисыч, первому рассказываю. Женка и та про мое прошлое не знает. Я ведь года три парнишечкой-то по стране скитался. Беспризорник и беспризорник… Мало нас тогда, беспорточных, чумазых, по России бродило? А тятеньку не забыл я. И никогда не забуду.

Григорий Борисович тоже выпил, закусил салом, пожевал дольку чеснока. Слава богу, тут-то хоть нюх его не подвел: учуял своего в Маслове! Свой-свой, а вот хотел ведь донести! Неужели чтобы выслужиться перед Советской властью? Или просто разыгрывает?

– Тятенька приснился мне на мельнице, – продолжал Кузьма. – Усы белые от мучной пыли. И толкует: дескать, береги, Кузька, жернова… Покамест быстра речка течет да каменные жернова крутятся, зерно будет молоться. Ты, мол, сынок только мешки подставляй под теплую мучку… А у самого петля на шее болтается. К чему бы это?

– Давай помянем, – торжественно поднял стакан Шмелев. И брови сурово сдвинул. – Мудрый был человек. И тебя воспитал как надо.

– Он мне часто снится, – вздохнул Кузьма. – Раз весь простреленный явился и протягивает свой серебряный Георгий… Подмывает меня махнуть на Тамбовщину, да хоть бы одного-двух, что у нас мельницу отымали, отправить на тот свет.

– Скоро мы, Кузьма Терентьевич, за все отомстим, – сказал Шмелев. – А пока давай думать о том, как нам побольше взрывчатки запасти…

Две утки, суматошно махая крыльями, пролетели над ними. Над кромкой бора зажглись первые звезды, небо над озером густо позеленело, легкий ветерок рябил на плесе свинцовую воду, шуршал в камышах. Дым от костра путался в ветвях березы, стоявшей у самой воды, невидимый, без огней, пророкотал над головами самолет. Лишь заглох вдали раскатистый густой гул, как совсем близко у берега ударила щука.

– С десяток жерлиц у островка поставил, – всматриваясь в сгущающиеся над озером сумерки, проговорил Кузьма. – Тута щук была прорва, только наши рыбачки с базы повывели их. Теперь крупных нету.

– Мало нас, Кузьма Терентьевич, – думая о своем, сказал Шмелев. – Один боится, другие давно уже потеряли веру в возврат к добрым старым временам, а есть и такие, которые уверовали в незыблемость нового строя.

– Кому охота за голую идею головой рисковать? – резонно заметил Маслов. – Жить можно при любой власти.

– А ты, Кузьма, философ! – рассмеялся Григорий Борисович.

– Зимой ночи длинные, о чем только на лежанке не передумаешь, – сказал Кузьма. – Правда, все больше с покойным тятенькой веду во сне длинные беседы. Терентий Егорыч-то был в нашем селе грамотным человеком. К нему сам урядник хаживал в гости на пасху.

– Рождество, пасха, троица… Какие раньше праздники были! – подхватил Шмелев. – Все большевики отняли! Отечество, веру, царя и бога… Ну что ж, на бога надейся, а сам не плошай. – Григорий Борисович поднялся, подошел к кромке воды, повернул крупную голову к сидевшему у костра Маслову. – Мы с тобой, Кузьма Терентьевич, в этой местности устроим настоящий ад для большевичков! За все с них спросим! И за твоего отца – георгиевского кавалера.

– Опять ударила… – наклонив голову, прислушался тот. – Будем завтра с рыбой! Не надо и тол в озеро бросать. Сдается мне, что на каждой жерлице сядет по щуке.

– Тол нам, Кузьма Терентьевич, и для других дел пригодится, – заметил Шмелев.

Андрей Иванович вернулся из Ленинграда через неделю и без Вадика. Расстроенная Тоня даже не поздоровалась с отцом, закрыв подурневшее лицо руками, она навзрыд заплакала. Абросимов поставил деревянный чемодан на зеленую скамью, подошел к ней и грубовато сказал:

– Ну чё ревешь, грёб твою шлёп, дура? Не хочет Вадька в нашу Андреевку. Он в школу ходит, суседка его не обижает. Наоборот, цацкается с ним. Там и кино, и цирк с разными учеными зверями, а у нас тута ни шиша. Он на трамваях-автобусах разъезжает, как барин. И мороженое лопает кажинный день.

– Не верю, что мой сынок домой не хочет! Не верю! – не унималась Тоня. – Не пускает Ванька его ко мне-е…

– Пойдем, люди глядят, – сказал Андрей Иванович.

Дома он подробно рассказал о своей поездке к бывшему зятю, мол, живет в хорошей квартире, даже ванна есть, мебель красивая, приемник на тумбочке. Иван задарил мальчишку игрушками…

– На подарки да на мороженое меня променял, – всхлипнула Тоня.

– Был в ихней поликлинике, ковырялась молодая врачиха в моем ухе, – продолжал Андрей Иванович. – Соображает, грёб ее шлёп! Толкует, что операцию пока не надо делать, надавала уйму разных лекарств. Велела осенью еще раз приехать. Посулила полностью вернуть слух. Обходительная такая, видная из себя…

– Вадька, он такой, – заметила Ефимья Андреевна. – Не понравилось бы у них – убег. Значит, прижился у батьки, и слава богу. – Она бросила взгляд на притихшую дочь. – У тебя скоро еще ребенок народится, че слёзы-то попусту лить? Чай, не у чужих людей мыкается?

– Ивана, наверное, повысили, – проговорил Андреи Иванович. – Меня по городу на служебной «эмке» туды-сюды прокатил, мосты, дворцы показал. Были в Александро-Невской лавре, там Суворов похоронен.

– Как он одет-то? – подала голос Тоня.

– Иван-то? В форме…

– Я про Вадика! – в сердцах перебила Тоня.

– В матросском костюмчике, бескозырка с ленточками, веселый такой… Показал мне свои игрушки-книжки – их много у него, так и шпарит стихи наизусть.

– Про меня-то хоть спрашивал? – посмотрела на отца Тоня. Серые глаза ее припухли от слез.

– А то нет, – сказал Андрей Иванович. – И про тебя, и про бабку… Гальке кулек конфет прислал. «Барбарис». Когда по городу-то ездили, все рассказывал мне про царей и графьев разных, памятники показывал, там все больше на конях сидят.

– Отпустит он его сюда на каникулы? – перебила Тоня.

– Иван посулил, мол, самолично привезет.

– Его еще тут не хватало, – вздохнула Ефимья Андреевна. – Глаза мои бы его не видели! Пусть командует военными, а для нас он отрезанный ломоть.

– Не ведаю, что там у них с Тонькой получилось, а мне Иван не враг, – твердо сказал Андрей Иванович. – Он меня как человек встретил и проводил, а то, что Вадьку не привез, так из-за вашей бабьей дури неча мальчонку из школы срывать. Сказано, на каникулы как миленький заявится, и хватит воду в ступе толочь, грёб вашу шлёп!

Тоня молча поднялась из-за стола, подошла к дверям.

– Гостинцы-то забери! – обронил ей в спину отец.

Она даже не оглянулась.

Глядя на него глубокими карими глазами, Ефимья Андреевна произнесла:

– Гляжу, свово ненаглядного Ванечку ты больше родной дочери любишь.

– Свою бабью гордость не выставляла бы – в Питере жила и на автомобиле раскатывала.

– Бог не оставил ее, – сказала Ефимья Андреевна. – Что Федор плохой для нее муж?

– Я супротив Федора ничего не имею, – прихлебывая из большой фарфоровой чашки, проговорил Андрей Иванович. – Даже очень сильно уважаю его.

– Алена с мужем в Риге, – пригорюнившись, заметила Ефимья Андреевна. – Теперича Федор с Тоней собираются в город Великополь. Разлетелись из гнезда все наши птенцы.

– Радоваться надо, старуха, – пробурчал Андрей Иванович. – Дерюгина перевели в Ригу с повышением, Федора назначили начальником дистанции пути. В гору идут наши зятья… – Он задумчиво посмотрел на самоварную конфорку, что звонко подрагивала от гудящего внутри самовара пара. – А Иван-то, грёб его шлёп, всех их обскакал: орден на груди, и у начальства в чести, коли машину дают, как большому начальнику.