Андреевский кавалер (№1) - Андреевский кавалер

Ребята находили у насыпи железной дороги в близлежащих кустах изуродованные осколками тела. Каждый вечер «юнкерсы», как по расписанию, прилетали на бомбежку. В сумерках оставшиеся в поселке люди с одеялами и узлами тянулись к лесу, где были вырыты стоявшими здесь в мае лагерем красноармейцами окопы и землянки. Костров не разводили, ветками отгоняли комаров, смотрели на звездное небо, прислушивались – теперь и мал и стар сразу узнавали прерывистый гул тяжело нагруженных бомбами «юнкерсов». Их не спутаешь с рокотом наших самолетов.

За окном раздался свист. Вадим встрепенулся, пригладил ладонью на голове волосы, стрельнул глазами на бабку.

– Куды тебя, наворотника, носит? – покачала головой Ефимья Андреевна. – Раньше хоть читал на чердаке, а нынче и про книжки забыл.

Вадим взял с тарелки несколько теплых блинов, свернул в трубку и, на ходу жуя, пошел к двери.

У калитки его ждали Иван Широков, Миша и Оля Супроновичи.

– Наши летят, – кивнул на небо Миша.

– Как их много! – сказала Оля.

Низко над бором шли на запад тяжелые четырехмоторные бомбардировщики с тупо обрезанными крыльями. Летели медленно, эскадрилья за эскадрильей. Случалось, над поселком завязывались воздушные бои: наши «ястребки» сражались с «мессершмиттами».

Вадим вспомнил, как серебристый «ястребок» упал сразу за клубом. Летчик не выпрыгнул с парашютом, очевидно, был убит в воздухе. Прибежавшие позже других ребята молча смотрели, как пламя пожирало клеенчатую обшивку крыльев и фюзеляжа, негромко потрескивали взрывавшиеся патроны, они отскакивали в сторону и, упав на землю, шипели. Остро пахло обшивкой и еще чем-то незнакомым.

– Из чего ж это мастерят наши самолеты-то? – удивлялся Тимаш, стоявший без кепки у кривобокой сосны. – Клеенка и фанера… Железа у нас мало, что ли?

Когда взрывался крупнокалиберный патрон, от самолета отскакивал голубоватый огненный клубок, стоявшие близко люди немного отодвигались назад. Одно краснозвездное крыло горело чуть в стороне, от шипящей резины шел удушливый запах, на какое-то время приглушивший все остальные запахи.

– Самолеты делают из легкого и крепкого алюминия, – заметил Иван Широков, не спускавший напряженного взгляда с горящего истребителя.

– Дюралюминия, – вставил стоявший рядом Вадим.

– Не знаю, из чего их делают, а горят хорошо, – сказал Тимаш. – А ихние птички чтой-то негусто падают с небушка!

– За Хотьковским бором упал «юнкерс», – возразил Вадим. – Мы бегали туда, да не нашли… Там дальше болото.

– То-то и оно, что не нашли, – хмыкнул Тимаш.

– Я слышала по радио, наши зенитчики под Москвой сбили четырнадцать «юнкерсов», – сказала Оля Супронович. Глаза у нее заплаканные, на щеках белесые полоски. Девочке жалко летчика.

К самолету приблизился с багром в руках милиционер Прокофьев.

– Сгорит бедняга, и, как звали, не узнаем, – сказал он, с опаской приближаясь к охваченной огнем кабине.

Зацепил багром за кожаную куртку обгоревшего летчика и после нескольких безуспешных попыток наконец выволок тела наружу. Планшет с выжженной серединой оторвался от ремня и скрылся в огне. Оля отвернулась и громко заплакала, брат Миша взял ее за руку и отвел к дороге, там стояла привязанная к тонкой сосенке лошадь возчика молока Чибисова. Сам он вместе со всеми был у самолета. На телеге – два бидона с молоком и зеленый вещевой мешок.

– Никто тебя сюда, плаксу, не звал, – выговаривал брат. – Сидела бы себе на хуторе.

– Он ведь только недавно был живой… – всхлипывала девочка, маленький нос ее покраснел и распух, в кулаке она зажала мокрый скомканный платочек с вышивкой. Увидев, как Прокофьев и Чибисов несут к телеге на двух скрещенных палках то, что осталось от обгоревшего летчика, Оля, закрыв лицо ладонями, кинулась прочь.

Домой возвращались втроем: Вадим, Иван Широков и бледный Миша Супронович. За клубом подымался в ясное небо тощий синеватый дымок, звучно похлопывали взрывающиеся патроны.

– Прокофьев вытащил документы из кармана куртки, – сказал Иван. – Комсомольский билет обгорел – фамилию не разобрать.

– Я видел, они трое налетели на одного, – сказал Миша, – А он не отступил, принял бой.

– У-у, гады! – погрозил небу кулаком Вадим. Высоко, появляясь и исчезая в легких перистых облаках, над ними прошли «юнкерсы».

– Опять полетели Климово бомбить, – сказал Иван. – Дед говорил, что фугаска попала в кино, почти всех там поубивало, а кино знай себе крутится…

– В немецких самолетах часы вставлены со светящимся циферблатом, – вспомнил Миша. – Вот бы такие раздобыть!

– В Климове их наши зенитки сбивают, – заметил Вадим. – Говорят, за хутором Березовым подбитый «юнкерс» упал… Чего же ты часы не снял?

– Я не видел, – сказал Миша. – Мы ж утром к вам с мамкой уехали. Теперь зерно мелют в Березовом для пекарни, каждый день к нам машины ездят.

– А у нас тут «юнкерсы» редкую ночь не тревожат, – сказал Иван. – Мало кто теперь дома ночует – все больше в лесу, в землянках.

– Поймали хоть одного шпиона? – спросил Миша.

– Приходько с последним вазовским эшелоном уехал, – ответил Вадим. – Вчера ночью стреляли на двадцать шестом километре. Диверсант ракеты пускал. Военные, что ночевали в нашем доме, схватили автоматы – и в лес. Только никого не нашли.

– Немец три бомбы на станцию сбросил, но в воинский состав так и не попал, – сказал Иван. – Потом, правда, еще прилетели, но эшелон уже ушел.

– Кто же это ракеты пускает? – задумчиво сказал Вадим. – Очень уж хорошо наши места знает: на базу сигналил, на аэродром, на станцию… И умеет, сволочь, прятаться!

– Может, тут их много окопалось? – предположил Миша. – Фронт близко, их с парашютов ночью сбрасывают…

– Я думаю, кто-то местный, – сказал Вадим. – Днем ходит, вынюхивает, а ночью из ракетницы палит.

– Дед Тимаш? – будто бы про себя негромко произнес Миша.

– Скажи еще – бабка Сова! – усмехнулся Иван. – Тимаша самого чуть бомбой не разорвало. Что же он, для себя фашистам сигналил?

– Я слышал от одного бойца, он их фрицами и Гансами называет, – сказал Миша. – А они нас всех – Иванами.

– На Ивановых да Иванах вся Россия держится, – солидно заметил Иван Широков. – Твой родной батька так говорил, – он взглянул на Вадима, – Иван Васильевич Кузнецов. Где он сейчас?

– Не знаю, – насупился Вадим.

– Воюют, – подал голос Миша. – И батька, и отчим. Теперь все воюют. Мой батя поправится – и тоже на фронт.

– Раздобыть бы где-нибудь пистолет, – вздохнул Вадим. – Мы бы тогда выследили диверсанта. «Юнкерсы» прилетают в одиннадцать утра, а вечером после девяти. Нет эшелонов на станции, они летят на Климово, там всегда стоят составы. Я же говорю – местный им сигналит! Вот бы его выследить!

– Выследим, а дальше? – усмехнулся Иван. – Дяденька, сдавайся в плен, а то мы в тебя из пальца пук-пук!

– Взять разве ружье у деда? – обвел взглядом ребят Вадим. – Прибьет. У него рука тяжелая…

– В школе есть две винтовки! – вспомнил Иван. – Мы на военном деле стреляли из них. Они в учительской, в шкафу.

– Поищем пистолет, а не найдем – забираем обе винтовки… – Вадим посмотрел на приятеля. – Из них, правда, наверное, мой прапрадедушка еще в турок стрелял.

– Кругом война, с неба самолеты вон падают, а мы до сих пор оружия не раздобыли, – с досадой вырвалось у Миши.

– Бомбы с неба падают, это верно, – усмехнулся Вадим. – А чтобы пистолеты и автоматы – я этого не видел. Лопухи – вот кто мы. Захотели бы, давно раздобыли.

– Как? – вставил Иван.

– А ты пошевели мозгами, – ответил Вадим.

– Я ушами умею, – буркнул тот.

– Сбор вечером в девять у водонапорной башни, – скомандовал Вадим. Опять так получилось, что старшинство само собой перешло к нему. – Ты, Ваня, возьми винтовку, патроны и спрячь в лесу за клубом.

– Мамка велела после пяти быть дома, – вспомнил Миша. – Мы пойдем на хутор.

– Вали! – презрительно отмахнулся от него Вадим. – Никто тебя, маменькиного сынка, не держит.

– Тебе хорошо – ты один, – сказал Миша.

– Война идет, – блеснул на него сердитыми глазами Вадим. – Ты вдумайся в это слово: вой-на. При чем тут мамка, хутор? Если мы задержим диверсанта, тебе могут медаль за отвагу дать!

– Держи карман шире! – заметил Иван. – За медаль надо оё-ёй как потрудиться.

– Надо следить за небом, – предложил Миша. – Упадет «юнкерс» – бегом туда…

– Соображаешь, – сказал Вадим.

– И у диверсантов есть пистолеты… – заметил Иван.

– Поймаем гада! – сказал Вадим. – И пусть его, фашиста проклятого, расстреляют у амбулатории, куда после бомбежки убитых и раненых приносят!

– Ты бы мог? – покосился на него Миша.

– Рука бы не дрогнула, – твердо ответил Вадим.

Глава двадцать третья

Стоит ли рисковать, Иван Васильевич? – выслушав Кузнецова, возразил примкнувший к отряду старший лейтенант Чернышев, – До наших рукой подать, обидно будет, если попадемся в лапы врага.

Кузнецов обвел взглядом лица бойцов. Лишь тринадцать человек вместе с ним вышли к линии фронта. Чертова дюжина. Все были в красноармейской форме. Шесть командиров, один сержант и шесть рядовых. После него, Кузнецова, самый старший – Чернышев, ему тридцать пять. Каждое утро он доставал опасную бритву, правил ее на ремне и без мыла и горячей воды со скрежетом сдирал со щек и подбородка жесткую щетину. На такое больше никто не отваживался, даже Иван Васильевич. Потому все остальные заросли многодневной щетиной.

– Сержант Орехов, доложите обстановку, – приказал Кузнецов.

Петя рассказал, что в деревушке, которая от их лагеря в шести километрах, остановился на ночлег небольшой немецкий отряд, – он сам видел, как высокий офицер с денщиком облюбовали дом с верандой, обвитой плющом. Солдаты затащили туда из легковой машины вещи, картонные коробки. Крытые брезентом три грузовика расположились неподалеку под огромными липами. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по курам и уткам. Ни орудий, ни танков он не заметил. У дома, где расположился офицер – звание Пете неизвестно, – встала, очевидно, радиостанция. На крыше зеленого фургона – антенны. Всего в деревне остановилось самое большее пятьдесят солдат. Кроме автоматов он заметил несколько мотоциклов и один броневик.

– К своим лучше всего прийти отсюда с подарком, – сказал Иван Васильевич. – Судя по всему офицер – штабная птица! Хорошо бы его взять живым с документами.

– Местных мало осталось в деревне, – продолжал Орехов. – От силы человек двадцать. Несколько домов разрушено, по-видимому, тут недавно шел бой, вот многие жители и ушли из деревни.

Бойцы и командиры расселись вокруг Кузнецова – кто на чем. Совещание происходило в неглубоком, поросшем орешником овраге, за которым простиралось зеленое овсяное поле. Дико выглядели на нем рваные черные воронки от снарядов. Там, где прошли машины, остались неровные мятые полосы. Кое-где овес поднялся, распрямился; несмотря на близость фронта, над полем звенели в лучах заходящего солнца жаворонки. На горизонте смутно клубились облака – предвестники грозы. Лес узким клином врезался в овраг. Это не был чистый бор – березы, осины, ольха перемежались с редкими соснами и елями. Снаряды оставили свои следы и здесь: неглубокие воронки, расщепленные стволы, шапки заброшенного взрывной волной мха на ветвях. Чернышев свернул козью ножку и пустил по кругу – бойцы жадно и глубоко затягивались раз-другой и передавали цигарку дальше. Последнюю пачку махорки запасливый старший лейтенант растянул на три дня.

– Задача трудная, но выполнимая: захватить документы и, если удастся, офицера, – подытожил Иван Васильевич. – И вместе с трофеями этой же ночью перейти линию фронта. Хорошо бы предупредить своих, но вряд ли что из этого получится. Во-первых, одному труднее будет пробиться, во-вторых, для нашей ночной вылазки каждый человек дорог… – Он взглянул на часы. – Сейчас двадцать часов пятнадцать минут. В путь двинемся ровно в двадцать три. Сержант Орехов, возьмите двух бойцов и понаблюдайте за деревней. Встретите нас на дороге, где околица, около двенадцати часов. Никаких действий не предпринимать, – предупредил Петю Кузнецов. – Глядите в оба, и все. И ради бога, не напоритесь на охрану.

Иван Васильевич отошел с Петей в сторону, бойцы молча сгрудились на мшистой полянке с черными пнями. Солнечные лучи в овраг не заглядывали, становилось сумрачно и прохладно. В гуще высокого папоротника скапливался туман. Равномерные глухие удары на востоке стали привычными, на это уже никто не обращал внимания, как на стук дятла. Клубящиеся облака на горизонте, нежно подкрашенные розовым, сгруппировались в небольшую тучу, которая, распухая и наливаясь синевой, медленно надвигалась из-за леса.

Петя вытащил из карманов галифе две «лимонки».

– Вот раздобыл на поле, Иван Васильевич, – сказал он. – Возьмите одну?

– Офицера бы заарканить, – сказал Кузнецов, пряча в карман брюк гранату. – Ты умеешь машину водить?

– Паровоз – пожалуйста! – весело ответил Орехов. – До призыва в Красную Армию ездил на перегоне Бологое – Осташков помощником машиниста.

– Если немцы вас засекут, считай, операция провалилась, – еще раз напомнил Иван Васильевич. – Постарайся до нашего прихода выяснить, сколько человек охраняют офицера. И где на ночь остановились шоферы. Вряд ли они будут спать в душных фургонах.

– Есть, товарищ капитан! – вытянулся сержант.

Часовой сидел натесаных бревнах у забора и вертел в руках губную гармошку, автомат висел у него на шее; вот он отложил блестящую игрушку в сторону, запустил руку в зеленую пилотку, извлек оттуда горсть гороховых стручков и принялся вышелушивать их. Часовой был уверен, что в этой тихой, полуразрушенной деревушке ничего опасного для него нет. Из соседнего дома, где разместились радисты, доносилась знакомая песня, часовой старался подобрать на гармонике мотив. Он сыто рыгнул, с удовольствием подумал, что курица была изжарена на славу, да и зеленые огурчики с огорода пришлись по душе, жаль, холодного пива в этой стране на найдешь… У отца на ферме всегда в каменном подвале стоят небольшие дубовые бочонки с отменным пивом, а какие аппетитные жареные колбаски подает к пиву матушка… Когда сильная рука сзади обхватила его шею, он без всякого страха подумал, что это неумная шутка фельдфебеля Курта… В следующее мгновение рука зажала рот, а губная гармошка серебристой плотвицей скользнула в репейник.

Иван Васильевич спрятал финку, обмякшее тело часового опустил на бревна, – снял с его шеи автомат. Неожиданно распахнулась дверь в доме, неясно мелькнул свет, на крыльцо вышла пожилая женщина в светлой кофте и длинной черной юбке, она не спеша спустилась по ступенькам и направилась к черневшему за домом сараю.

– Хозяйка, – прошептал за спиной Кузнецова подошедший Петя. – В доме тот высокий и еще двое, наверное тоже офицеры, только чином пониже. А в окно ничего не видать: одеялом завесили…

Когда женщина с лукошком яиц появилась у крыльца, Иван Васильевич негромко проговорил:

– Не пугайтесь, мы свои…

– Господи Исусе, – прошептала женщина, прислоняясь плечом к воротам. Пугливо повернула голову и встретилась взглядом с Кузнецовым. – Родненькие, их же тут тьма! Схватют вас…

– Сколько их там? – кивнул на дверь Иван Васильевич.

– Трое, нет, четверо, один на кухне письмо, видно, пишет. На побегушках у главного: позовет – бегом к нему и все время козыряет, а чего лопочет по-ихнему, я не понимаю… А эти трое пьют, меня за яйцами послали.

Уточнив у хозяйки расположение комнат и кухни, Иван Васильевич сказал:

– Вы лучше не ходите туда, спрячьтесь где-нибудь.

– Родненькие, только дом не спалите… – тихо запричитала женщина. – Куда же тогда нам?

– Идите, мамаша!

Женщина закивала и пошла по тропинке к калитке. Он напряженно смотрел ей в спину, неожиданно догнал и тронул за плечо:

– Лучше в сарае посидите.

Женщина, по-прежнему прижимая к груди лукошко с яйцами, покорно повернула назад и скрылась в сарае. Чуть слышно звякнула щеколда. Иван Васильевич кивнул Пете, тот длинной тенью на миг возник на бревнах, возле неподвижного тела, и исчез. Немного погодя через невысокий забор одна за другой перебрались пять крадущихся фигур. Шепотом посовещавшись с ними, Кузнецов бесшумно поднялся на крыльцо, за ним Петя и еще двое. В сенях они замешкались: пришлось чиркнуть спичкой, чтобы найти ручку двери. Рывком отворив ее, Иван Васильевич с автоматом наизготовку шагнул в слабо освещенную комнату с низким некрашеным потолком. При виде его три офицера в расстегнутых мундирах, роняя стулья, вскочили на ноги, зазвенела разбитая рюмка. Керосиновая лампа, стоявшая на вишневого цвета комоде, освещала изумленные, побледневшие лица, выпученные глаза.

– Не шевелитесь, иначе буду стрелять, – по-немецки сказал Кузнецов.

Он слышал, как за перегородкой возникла возня, гортанно вскрикнул денщик, что-то покатилось по полу, Петя Орехов спокойно известил:

– Все в порядке… успокоился!

Из-за спины Ивана Васильевича вышли на освещенное пространство трое бойцов.

– Взять оружие, связать…

Он не успел закончить: стоявший, ближе всех к окну офицер в сером мундире выхватил парабеллум и выстрелил. Один боец негромко ахнул и схватился обеими руками за грудь. На пол с грохотом упал автомат. Делать было нечего, Иван Васильевич полоснул длинной очередью по офицерам, лихорадочно достававшим оружие, метнулся к широкой кровати, на которой возвышались мал мала меньше четыре пуховые подушки. Высокий офицер в чине майора еще хлопал белесыми ресницами, пока Кузнецов торопливо его обыскивал. Глаза заволакивала пелена. Ключ от сейфа был на одном кольце с ключами от машины. Открыв сейф, Иван Васильевич достал оттуда металлический сундучок, папку со свастикой.

Автоматная очередь за окном разорвала наступившую тишину. Бойцы схватились с подбегающими гитлеровцами. Кузнецов запихал папку за пазуху.

– К машинам! – скомандовал Иван Васильевич. Он взял из нагрудного кармана майора документы в целлофановой обертке, сунул валявшийся рядом «вальтер» в карман и, вышибив ногой оконную раму, вывалился наружу в темень вместе с зазвеневшими стеклами. За ним – Петя и боец.

– Быстрее! – крикнул поджидавший их Чернышев. – Они окружают дом!

– Все в машину! – крикнул Кузнецов, распахивая дверь в кабину.

Оттуда выпал огромный фашист с окровавленным лицом. И в ту же секунду повыше головы стеганула автоматная очередь. Вся деревня уже была поднята на ноги, немцы охватывали усадьбу кольцом. Совсем близко разорвалась граната, осколки застучали по металлической обшивке фургона. Орехов последним вскочил в машину, отстреливаясь через приоткрытую дверь радиостанции.

– Кажется, отсюда вырвались, – спокойно заметил Чернышев, когда машина, набирая скорость, запрыгала по неровной дороге.

Затемненные фары выхватывали из густой тьмы всего каких-то пять-шесть метров дороги. Вдогонку им из деревни неслись трассирующие пули, послышался рев мотоциклов.

– Выбора у нас нет, – сказал Иван Васильевич. – Да и другой дороги тоже. Поедем, пока хватит бензина или… не упремся в немецкий заслон. Ориентир у нас заметный… – кивнул он в сторону далекого багрового зарева.

Он молча вел машину. В фургоне радиостанции сгрудились восемь человек, В ночной схватке с гитлеровцами погибли трое. А сколько они положили фрицев, трудно сказать. Не до подсчета было. Тяжелый фургон большую скорость не разовьет, минут через пять-шесть догонят мотоциклисты. Сколько их? Фары включены лишь у переднего. Хочешь не хочешь, бой принимать надо! Он покосился на Чернышева, тот невозмутимо смотрел прямо перед собой, стрелка спидометра дрожала у цифры «80». Фургон частенько подкидывало на выбоинах, красноармейцы помалкивали, держась за аппаратуру, которой битком набита радиостанция на колесах.

– Документы из сейфа я спрятал под гимнастеркой, – на всякий случай сказал Кузнецов.

– Направо можно свернуть, – пошевелился рядом Чернышев. Он внимательно смотрел на дорогу.

По железной обшивке фургона зацокали пули, значит, автоматчики сидят на хвосте. Иван Васильевич чуть сбавил скорость, круто свернул с проселка, сразу бешено закидало на ухабах, Чернышев чуть не врезался головой в лобовое стекло. Заглушив мотор, Кузнецов выскочил из кабины и распахнул железную дверь.

– Лихо вы ездите, товарищ капитан, – прозвучал из темноты чей-то голос.

– Прибыли прямо в преисподнюю, – отозвался Орехов, первым спрыгивая на землю.

– Бегом в сторону леса! – скомандовал Иван Васильевич. – Мотоциклы по полю не пройдут. Все в лес!

Из фургона один за другим посыпались бойцы. Чернышев, нагнувшись у крыла, орудовал пассатижами, в нос ударил запах бензина.

– Я догоню! – крикнул он удаляющимся от машины красноармейцам.

Гулко стреканула автоматная очередь, проскочившие мимо мотоциклисты стали разворачиваться на дороге. Яркое пламя высоко взметнулось ввысь, озарив зеленый покосившийся фургон радиостанции, спрыгивающих с мотоциклов немцев и розоватое поле гречихи, по которому бежали бойцы. Там, где оно кончалось, начинался редкий молодой сосняк, постепенно переходивший в бор. У фургона завязалась перестрелка: Чернышев с двумя бойцами прикрывал их отход.

На опушке Кузнецов остановился, бойцы, тяжело дыша, сгрудились рядом. Ярко горела радиостанция, стрельба постепенно умолкла. Фашисты их не преследовали. В отблеске пожара поле гречихи тоже казалось объятым пламенем. Кто-то из красноармейцев, заметив движение ветвей в кустах, вскинул было автомат, но Петя Орехов молча пригнул дуло к земле, показал кулак.

– Нервишки шалят? – прошептал он. – Ты что же, сукин сын, хочешь всех нас выдать?..

Когда Иван Васильевич начал уже сомневаться в возвращении Чернышева, тот вынырнул на опушке, без пилотки, в мокрых от ночной росы галифе. Немного погодя появились два бойца, у одного в руке – пухлый ранец с меховой оторочкой.

– Я запомнил одно немецкое выражение, – повернул Чернышев лобастую голову к Кузнецову. – Доннер веттер! Что это такое?

– Черт возьми! – рассмеялся Иван Васильевич. Он был рад, что снова видит этого невозмутимого и храброго человека, а ведь сначала у него сложилось совершенно противоположное мнение о нем, особенно когда Чернышев усомнился в целесообразности ночной вылазки. Кузнецов даже подумал, что старший лейтенант трусоват.

– Одни бросились преследовать нас, – продолжал Чернышев, – другие тушат пожар на радиостанции, которую я поджег, руками насыпают в пилотки землю и кидают в огонь…

– Еще бы, – вмешался в разговор боец. – Там столько разной аппаратуры напичкано! Я вообще-то танкист, имел дело с полевой рацией, а тут ничего похожего.

– Гори она ясным огнем, – махнул рукой Чернышев.

– Если меня ранят или убьют, – обратился к бойцам Кузнецов, – возьмите отсюда… – он дотронулся до груди, – папку с документами и передайте в штаб. Я мельком заглянул в нее – сдается мне, что не напрасно мы нынче рисковали своими жизнями.

– Жаль ребят, – вздохнул Петя Орехов…

– На каждого нашего вышло не меньше чем пяток фрицев, – сказал боец.

– Кто за правду дерется, тому и сила двойная дается, – прибавил Чернышев. – Мы еще, Иван Васильевич, повоюем!

Геринг в маршальской форме со множеством орденов на белоснежном кителе в сопровождении адъютанта и командира полка довольно легко для своей тяжеловесной фигуры шагал вдоль ровного строя летчиков. Над высокой фуражкой маршала беспечно порхала большая, черная, с желтыми пятнами бабочка. Адъютант косился на нее, но отогнать не решался. Геринг остановился как раз посередине поля, перед квадратным столом. Бабочка тут же уселась на фуражку. Адъютант положил на стол кожаный чемоданчик с никелированными замками. Маршал оперся пухлой рукой о стол и произнес длинную цветистую речь, в которой воздавал славу своим властителям неба, непревзойденным асам люфтваффе могучего третьего рейха.

Высокий Гельмут – он стоял правофланговым – испытывал законную гордость: видно, и впрямь их полк отличился, если сам маршал авиации прилетел на полевой аэродром вручать награды пилотам. На небе не видно ни облачка, три звена «мессершмиттов» патрулируют над аэродромом, хотя сомнительно, чтобы сюда налетели советские бомбардировщики: говорит же Герман Геринг, что русская тяжелая авиация почти полностью уничтожена в первые дни войны – большая часть прямо на аэродромах, а идущих на бомбежку десятками сбивают непобедимые «мессершмитты» – самые быстроходные истребители в мире! Очевидно, чтобы не заглушать моторами слова маршала, «мессершмитты» держатся в стороне. Уже несколько аэродромов сменил полк, доблестные германские войска столь стремительно продвигаются в глубь советской территории, что авиация не успевает перебазироваться на новые аэродромы, чтобы быть поближе к фронту.

Месяц назад командир дивизии вручил Гельмуту Бохову Железный крест. Сердце сжимает сладостное предчувствие, что и на этот раз его не обойдут. Получить награду из рук самого Геринга – какой летчик об этом не мечтает?..

Маршал назвал его фамилию третьей. Гельмут, высоко выбрасывая ноги, парадным шагом направился к столу, по всем правилам щелкнув каблуками, остановился перед маршалом, преданно поедая его глазами. Адъютант достал из обитого внутри зеленым бархатом чемоданчика заветную коробочку… Когда улыбающийся Геринг прикреплял орден к парадному кителю летчика, тот уловил легкий запах хорошего одеколона. Что ж, Геринг любит красивую жизнь… Говорят, что у него во дворце установлена золотая ванна… А роскошную блондинку с фигурой Афродиты, прилетевшую из Берлина вместе с маршалом, Гельмут и сам видел. Утром Геринг поднимался в воздух на «мессершмитте», а блондинка в окружении офицеров в бинокль наблюдала, как он крутил фигуры высшего пилотажа. За такую красотку можно все на свете отдать…

Впрочем, летчики слегка подтрунивали над причудами маршала без тени злорадства: лучший французский шоколад, вина, голландский сыр, сардины из Норвегии, датская тушенка – все это в первую очередь поступало в люфтваффе. Маршал заботился о своих летчиках.

В ответ на уставную благодарность за награду Геринг потрепал Гельмута по плечу, широко улыбнулся и, повернув массивную голову к командиру полка, заметил:

– Эти смелые юноши завоюют мир.

Сразу после церемонии награждения полк почти в полном составе отправился выполнять очередное боевое задание. Полевой аэродром был расположен по прямой в каких-то пятидесяти километрах от фронта. Не успеешь взлететь, набрать высоту – нужно снижаться.

Сегодня полк получил задание нанести мощный бомбовый удар по узловой станции Климово, где скопились эшелоны. Гельмут видел из кабины желто-зеленые квадраты полей, густые массивы лесов с яркими синими окнами больших и малых озер, деревушки с двумя-тремя десятками черных домишек, небольшие станции с водонапорными башнями, в которые невозможно попасть. Если раньше по грунтовым дорогам тянулись бесчисленные обозы беженцев и «юнкерсы», не снижаясь, сбрасывали одну-две бомбы на них, то теперь днем беженцев не было видно, да и идущие на фронт колонны воинских подразделений предпочитали продвигаться в сумерках и ночью. «Юнкерсы» одиночные цели не преследовали, лишь «мессершмитты», ради развлечения, иногда гонялись за обезумевшими от страха людьми и скотом, поливая их из пулеметов.

Если в первые дни войны немецкие летчики почти не обращали внимания на беспорядочный огонь русских зениток, то теперь уже четыре заплатки поставили техники на крыльях и фюзеляже самолета Гельмута, шесть «юнкерсов» потерял полк за последние две недели. Вместо уязвимых «чаек» скоро появились на небе быстроходные истребители, которые, как говорили, нe уступали «мессершмиттам».

Хотя Геббельс и в газетах, и в своих выступлениях по радио утверждал, что советской авиации больше не существует и люфтваффе – истинный хозяин русского неба, краснозвездные истребители все чаше схватывались с «мессершмиттами», нападали на «юнкерсы». Стали известны имена русских асов, с которыми лучше в небе не встречаться. Командиры бомбардировочных полков просили высшее командование усилить охрану «юнкерсов», вылетающих с полевых аэродромов на бомбежку дальних объектов русских.

Гельмут покосился на штурмана Людвига Шервуда, тот наклонился над зеленой картой, в руках красный карандаш и транспортир. Со штурманом ему повезло – опытный авиатор, знает свое дело до тонкостей. Он тоже нынче получил орден из рук Германа Геринга… Мысли Гельмута потекли по еще более приятному руслу: вечером в офицерской столовой состоится вечер в честь награжденных. Вильгельм Нейгаузен сказал, что из города привезут на автобусе девочек, обслуживающих казино. С транспортного самолета, прибывшего вслед за Герингом, выгружали ящики с винами.

– Надеремся сегодня, Людвиг? – улыбнулся Гельмут. – Маршал угощает нас настоящим французским шампанским и средиземноморскими омарами!

– Надо еще вернуться на аэродром, – не очень-то жизнерадостно ответил Шервуд и показал глазами на белые облачка, бесшумно вспыхивающие то внизу, сбоку, то над головой.

Густо стреляли русские зенитки. Гельмут у виде как на фюзеляже у самого стабилизатора идущего в строю «юнкерса» будто само собой возникло черное отверстие. Но облачка с огненной окаемкой возникали всё реже, скоро их совсем не стало, бомбардировщики вышли из зоны обстрела. Кажется, никто серьезно не пострадал.

– Ты заметил на фуражке маршала бабочку? – спросил Гельмут.

– Траурницу? – хмыкнул штурман.