Подполковник, Дерюгин из траншеи видел, как подбитый «юнкерс» стал заваливаться набок, из мотора повалил густой черный дым, летчик выпрямил машину, круто пошел вверх, пытаясь сбить пламя, но самолет вдруг клюнул раз-другой и с нарастающим ревом вошел в свое последнее пике. Один за другим раскрылись три белых парашюта. Григорий Елисеевич велел телефонисту соединить его с гарнизоном, дежурный ответил, что машина с бойцами уже выехала к месту приземления парашютистов.

Второй бомбардировщик, волоча за собой редкую струйку дыма, уверенно набирал высоту, отвернув от станции. Дерюгин приказал по телефону батарее, установленной на окраине городка, сосредоточить огонь на подбитом фашисте, а остальным продолжать бить по пикирующим на станцию бомбардировщикам. От разрыва тяжелых бомб заложило уши, телефонист сидел в траншее на зеленом ящике с аппаратом на коленях, он что-то говорил, но из-за грохота ничего не было слышно. Где-то выла сирена, рвались на путях ящики со снарядами.

Наконец «юнкерсы» улетели. Дерюгин мог себя поздравить: сбит один самолет противника и основательно поврежден второй. Он приказал телефонисту связаться с системой ВНОС, чтобы они проследили путь подбитого бомбардировщика, надеясь, что тот не дотянет до линии фронта. Тогда на счету его батарей будут два сбитых «юнкерса». Артиллеристы молодцы! Да и практика у них богатая.

Вернувшись на командный пункт, Григорий Елисеевич присел к столу и взялся за недописанное письмо Алене. Высокие сосны шумели за окном небольшой бревенчатой избушки, небо над бором затягивалось серой пеленой – может, к ночи начнется дождь, а в дождь фашисты предпочитали не летать. Лишь невидимые глазу разведчики изредка пролетали в серой мгле. В ясную погоду они забирались так высоко, что стрелять по ним было бесполезно.

Отложив автоматическую ручку, Дерюгин задумался: что ж, он мог быть доволен собой, от самой границы вывел с боями свой полк, и без больших потерь. У командующего армией находятся документы оприсвоении ему звания полковника. Не исключено, что скоро получит дивизию… И надо бы Алене послать кое-что из продуктов: она пишет, что девочки похудели…

Бор, в котором расположились зенитчики, находился от Климова в восьми километрах. В распоряжении Дерюгина была черная «эмка», на которой он проехал самые страшные километры от Риги. Полку выделили несколько грузовиков, однако лошади тоже остались.

Григорий Елисеевич по договоренности с начальством армии оставил в своем полку старшину Солдатенкова и еще троих кавалеристов. Поврежденные грузовики пришлось бросить по дороге, а лошади не подвели – ни одно целое орудие не было оставлено врагу.

Фронт приближался к Андреевке. Полк Дерюгина получил приказ охранять станцию Климово. Небольшая узловая станция неожиданно приобрела важное стратегическое значение: здесь сосредоточились воинские эшелоны, составы с эвакуированными заводами, беженцами. Немцы систематически бомбили Климово, иногда в погожий день совершая по три налета.

В более-менее спокойные дни, а они наступали, когда небо затягивали тучи и лил дождь, Григорий Елисеевич наведывался на «эмке» в Андреевку. Сегодня он был уверен, что налетов больше не будет: немцы то ли от наглости и самоуверенности, то ли от врожденной пунктуальности прилетали бомбить в одно и то же время. Дерюгин позвонил начальнику штаба Виктору Саввичу Соколову и сказал, что едет в Андреевку. Его новый шофер Савелий Ломакин сбегал на продпункт и прихватил оттуда две банки тушенки, несколько кусков сахару и буханку черствого хлеба.

Через час «эмка» затормозила у дома Абросимова. Савелий на всякий случай загнал машину в полуразрушенный дровяной сарай амбулатории: случалось, что немецкие самолеты пикировали на одиночную машину и зажигали ее. Поселок изрядно пострадал от бомбежек: несколько домов сгорели, железнодорожная казарма, что неподалеку от водонапорной башни, провалилась посередине от прямого попадания фугаски, а в крайних комнатах продолжали жить две семьи путейцев.

Редкую ночь у Абросимовых не останавливались на постой красноармейцы. Через Андреевку прямо на фронт проходила грунтовая дорога. По ней тянулись машины, повозки, шли пешие бойцы. Жители привыкли к постоянному гулу канонады. В погожие вечера на небе появлялась широкая багровая полоса. «Юнкерсы» пролетали над станцией, возвращаясь со стороны Климова, и, даже не снижаясь, сбрасывали одну-две бомбы. Это и было самым страшным: никто никогда не знал, куда они угораздят.

Андрей Иванович еще больше поседел. Вадик, вытянувшийся, похудевший, сильно оброс, зеленоватые глаза смотрели настороженно. От Казаковых все еще не было никаких известий, – город Великополь был захвачен немцами. Федора Федоровича вряд ли призвали в армию: он железнодорожник. Да и какая разница теперь – железнодорожник тот же боец. Под бомбежками, артобстрелом путейцы восстанавливали железную дорогу, водили тяжелые составы, рискуя жизнью каждый день, как и военные.

– Охо-хо, вот зарос мальчишка! На девку стал похож, – поглядела на внука Ефимья Андреевна, когда все уселись за стол. – Волосья хоть в косицы заплетай, небось вши завелись? Хотела вчерась ножницами постричь, так не дался, наворотник!

– Ты же не парикмахерша, – пробурчал мальчишка, намазывая на тонкий ломоть хлебасвиную тушенку, привезенную Дерюгиным.

Григорий Елисеевич вспомнил, что в шкафу на полке должна быть машинка, он сам иногда стриг своих девочек.

– Это дело поправимое, – проговорил он.

Вадим стрельнул на него глазами, но ничего не сказал. Он был весь поглощен едой. В поселке толковали, что в Москве и Ленинграде ввели карточки на продукты и промтовары. В сельпо хлеб расхватывали с утра, опустели магазинные полки, закрылся промтоварный отдел. На дверях столовой Супроновича висел большой амбарный замок, сам Яков Ильич теперь заведовал хлебопекарней. Молокозавод работал с перебоями, Чибисов иной раз возвращался с пустыми бидонами: жалостливые хозяйки отдавали молоко красноармейцам, идущим на фронт. Андрей Иванович каждый день ходил с косой за железнодорожный мост через Лысуху, косил траву на откосах и приносил в мешке. Коров в поле не гоняли, да и мало их осталось в поселке: кто покинул Андреевку, тот или увел с собой, или продал на мясо. Порезали раненных осколками животных, кур и тех почти не слышно на дворах. Исчезли мыло, керосин, спички. У курильщиков появились кремни с нитяными фитилями и бензиновые зажигалки, сделанные из патронных гильз. Электростанция не действовала, в домах вновь, как в старину, зачадили керосиновые лампы, стекла к которым невозможно было достать. Оголодавшие мальчишки подкапывали в огородах картошку, шарили в шершавой огуречной ботве, таскали молодую морковку. Останавливаясь на ночлег, военные выделяли хозяйкам из своих пайков консервы, хлеб, сухари, комбижир, случалось, и жесткую копченую колбасу, от одного запаха которой у мальчишек слюнки текли.

Приезд Дерюгина был для Вадима радостью: подполковник обязательно прихватывал с собой вещевой мешок с продуктами. Экономная Ефимья Андреевна прятала подальше консервные банки с тушенкой, колбасу, кусковой сахар, старалась, чтобы хватило надолго. Вот и сейчас она с неодобрением смотрела на Вадима, выковыривающего погнутой вилкой из банки куски розовой свинины в белом жиру. Эту банку, раскрытую за столом Дерюгиным, можно было растянуть на неделю: сварить щи, суп, поджарить картошку…

– Чего же ты, Гриша, делал-то до войны? – мрачно уставился на зятя Андрей Иванович.

– Служил.

– Как служил-то? На лошадях гарцевал, из пушек постреливал на учениях? – продолжал Андрей Иванович. – А началась война, рысью припустил от границы, грёб твою шлёп! Не морщинь лоб-то, не ты один… Чего же вы немца-то испугались? Ты мне напрямки скажи, тут что – вредительство или просчет какой получился? Талдычили до радио, писали в газетах, мол, Красная Армия самая сильная в мире, а немец вдарил – и покатились колобком в тыл. До куда же будете катиться? До Урала? Или до самого Байкала?

– Я свой полк вывел, – сказал Дерюгин, – а сколько наших осталось в окружении. Ударил фашист врасплох, знал наши слабые места.

– Врасплох! – хмыкнул Андрей Иванович. – Вспомни, сколько мы за этим самым столом толковали, что будет война. Выходит, все знали и там… – Он поглядел на потолок.

Вадим, стрельнув глазами на бабушку, пододвинул банку и снова запустил туда вилку. Он знал: как только все поднимутся из-за стола, бабка отберет тушенку. Ефимья Андреевна вздохнула и покачала головой; изголодался мальчишка! Растет, аппетит у него за двоих, только давай и давай. Пусть поест, ктознает, может, скоро совсем придется положить зубы на полку… Куда все подевалось? Вот она, проклятая война, ладно взрослые, но за что детишки-то страдают?..

– Гриша, неужто германец и сюда придет? – помолчав, спросил Андрей Иванович. – Пушки у нас слыхать, кажинный вечер зарево полыхает над лесом…

– Лучше бы вам уехать отсюда, – сказал Григорий Елисеевич.

– Никуды я отсюда не крянусь, – решительно заявила Ефимья Андреевна. – Нагляделась я на беженцев: голодные, оборванные, едут и едут, а куды, и сами не знают! А уж коли суждено помереть от басурмана, так пусть в своем доме.

– Значит, наше дело табак, – опустил большую голову Андрей Иванович.

– Мои ребята нынче два «юнкерса» под Климовом сбили, – сообщил Григорий Елисеевич. – Бьем мы их, отец.

– А сколько они наших положили? – отозвался Абросимов.

– Погоним мы их, – мягко заметил Дерюгин. – Вот-вот остановим, и тогда побежит немец обратно.

– В Москве остановите? – пробурчал Андрей Иванович. – Али в Питере?

– Не бывать ему в Москве, – сказал Григорий Елисеевич.

В это он свято верил. Три дня назад, 29 сентября 1941 года, состоялось совещание комсостава у командующего армией. К этому моменту обстановка на фронтах сложилась следующим образом: гитлеровцы во что бы то ни стало решили захватить Москву; Западный, Брянский и Резервный фронты, защищавшие дальние подступы к столице, понесли большие потери. Группа армий «Центр» неумолимо приближалась к Москве.

Другая группа немецких армий, «Юг», 19 сентября заняла Киев, наш Юго-Западный фронт отступал. Катастрофически сложилось положение и с Ленинградом. Третья группа армий, «Север», к 8 сентября блокировала все подступы к городу.

Гитлер и его генералы не сомневались, что против их мощной силы никто в мире не устоит, И они назвали операцию по разгрому советской столицы «Тайфун».

30 сентября великая битва началась…

Армия, в которую входил и артиллерийский полк Дерюгина, тоже участвовала в этом сражении. Это потом в военных академиях начнут изучать переломную во всей Великой Отечественной войне битву под Москвой, а пока советские воины, каждый на своем, месте, выполняли полученный ими приказ. Задачей, зенитчиков было отгонять от узловой станции фашистских стервятников. Из Климова прямым ходом в Москву доставлялись вооружение, боеприпасы, воинские части.

Ощущал ли сейчас все величие происходящего подполковник Дерюгин? И да, и нет. Он знал, что от этой грандиозной битвы очень многое зависит в дальнейшем разгроме фашистских армий, в котором, он никогда не сомневался, но вместе с тем это были его обычные фронтовые будни. Он добросовестно выполнял приказы командования, яростно сражался с эскадрильями «юнкерсов», которые будто остервенели, а в свободные минуты думал о семье, о своих родственниках.

– Не сдадим мы, отец, Москву, – твердо повторил Григорий Елисеевич.

– Сталин там? – спросил Абросимов. – Кое-кто толкует, что правительство эвакуировалось.

– Где же ему быть? – сказал Дерюгин. – А болтунов не слушайте.

– На чужой роток не набросишь платок!

В окно косо ударили мелкие капли. Небо над станцией обложили тяжелые облака, бор потемнел, притих, кое-где среди зеленых сосен желтели березы. Война войной, а природа неторопливо совершает свой извечный круговорот. Скоро зарядят проливные дожди, проселочные дороги набухнут лужами. В пасмурную погоду и «юнкерсы» поменьше будут наведываться в тыл, да и танкам туго придется на раскисших дорогах. Далеко продвинулись в глубь страны фашисты, вокруг крупных городов население роет окопы, сооружает противотанковые надолбы, ежи из рельсов. Женщины, старики и дети с ломами, кирками, лопатами вышли на окраины.

Исчез первый страх, оцепенение, на смену пришла ненависть. Почувствовали это и немцы: все больше в тылу начали досаждать партизаны, да и местное население оказывает сопротивление «новому порядку».

Григорий Елисеевич поделился своими мыслями с тестем, но тот слушал рассеянно, думая о чем-то своем. На станции толкуют, что немцы уже близко от Андреевки, кое-кто уже узлы связал и подался в тыл. Андрей Иванович решал для себя трудную задачу: уезжать из основанной им Андреевки или остаться? Хотя жена и твердит, что умрет в собственном доме, все же поперек его воли не пойдет, но куда уезжать? Родни вроде бы и немало, да где ее теперь сыскать? Федор и Тоня неизвестно где, Дмитрий уехал к своим в Тулу, а оттуда на фронт. Об этом он сообщил в последнем письме. Значит, добился своего! А ведь у него «белый билет».

– Чему быть – того не миновать, – сказал Абросимов. – Велика Россия, а ехать нам со старухой вроде и некуда. Андреевка без базы – пустое место. Чего тут немцам делать?

– Если надумаете, я вас отправлю, – сказал Дерюгин. – Может, в Сызрань, к Алене?

– Беда не по лесу ходит, а по людям, – вздохнула Ефимья Андреевна. – Как-нибудь выдюжим. И то, мы со стариком век свой почти прожили.

Григорий Елисеевич отыскал в комоде машинку, усадил Вадима на табуретку у окна. Бабка обвязала вокруг шеи чистое полотенце, взъерошила темные волосы.

– Чугун в печку поставлю, потом помоешь голову-то.

– Только не наголо, – предупредил мальчишка. Толстая нижняя губа его недовольно отвисла. Не любил Вадим подстригаться и потом не очень-то доверял Дерюгину – обкорнает на смех всему поселку…

– Под бокс тебя или полубокс? – усмехнулся Григорий Елисеевич и выстриг машинкой дорожку от затылка до лба.

Мягкие черные волосы упали на пол, Вадим еще больше насупился, косил глазами, провожая каждую прядь, падавшую на крашеный пол.

– Я же вас просил… – чуть не плача, проговорил он сквозь стиснутые зубы.

– Не обучался я этому делу, – сказал Дерюгин. – Могу только наголо.

Тишину нарушил негромкий мурлыкающий звук. Вадим, напряженно хмуря лоб, прислушивался. Когда захлопали зенитки, он соскользнул с табуретки и, наступая на разбросанные по полу черные пряди, пошел к двери.

– Я же тебя не достриг, дружочек, – сказал вдогонку Дерюгин. Он стоял с машинкой в руке и недоуменно смотрел на мальчишку.

– Стригите своих зенитчиков-мазил, – обернулся с порога Вадим.

Андрей Иванович, глянув на него, хмыкнул, а Ефимья Андреевна, прижав кончик платка к губам, засмеялась. Одна половина головы мальчишки была голая, синеватая, а вторая лохматая, черноволосая.

– Куда ты, Вадик? – сказала она. – Срам на люди-то такому показываться!

– Не надо мне вашей тушенки! – сказал Вадим и с силой захлопнул дверь.

– Всегда так, – вздохнула Ефимья Андреевна. – Услышит самолет – и в лес!

– Зря ты его наголо, – сказал Андрей Иванович. – Обиделся.

– До зимы отрастут, – ответил Григорий Елисеевич и отряхнул с гимнастерки и брюк волосы. – Придет, вы его достригите. – Он пощелкал машинкой. – Хорошо стрижет!

– Ни от Тони, ни от Федора ничего не слыхать, – пригорюнилась Ефимья Андреевна. – Живы ли, родимые?

– Не каркай, мать, – сурово оборвал Андрей Иванович. – Федор двужильный, его не сломаешь. И о женке с детьми позаботится.

– Господи, спаси и помилуй, – повернувшись к иконам, перекрестилась Ефимья Андреевна.

Через Андреевку отходили побывавшие в боях воинские части Красной Армии. Первыми пропылили санитарные обозы; держась за телеги с лежачими, шагали забинтованные бойцы; на автомобильной и лошадиной тяге прогрохотала артиллерия. Красноармейцы с винтовками и карабинами растянулись на всю улицу. Колонну обгоняли черные «эмки», крытые зеленые грузовики. Одиночные «юнкерсы» пикировали на отступавших, тогда колонна распадалась – бойцы укрывались в огородах, под защитой домов, стоя и с колена палили из винтовок по самолету. Командиры протяжными криками «Рота-а, становись!» снова собирали людей в походную колонну. Хмурые лица, расстегнутые воротники гимнастерок, некоторые шли босиком, сапоги болтались на плече или были привязаны к вещмешку.

Подкреплялись прямо на ходу: восседавший на облучке походной кухни белобрысый старшина доставал из большого деревянного ящика банки с консервами и раздавал бойцам. Когда ящик опоражнивался, он швырял его на обочину и огромным кухонным ножом вскрывал другой. Обгонявшая колонну черная «эмка» притормозила возле кухни, из приоткрытой дверцы высунулась голова в фуражке. Старшина выслушал командира, отдал честь, а когда «эмка» укатила, снова стал раздавать белые жестяные банки бойцам.

– Была стрелковая рота – и нету стрелковой роты, – с горечью говорил он. – А покойникам консервы ни к чему.

– Хлебца бы, – попросил кто-то.

– Была рота… – бормотал старшина.

Оставшийся за председателя поселкового Совета бухгалтер Иван Иванович Добрынин собрал мужчин. Заседали прямо на крыльце, мимо тянулся обоз с ранеными, ощутимо пахло йодом и лекарствами. Серое небо притихло, как перед грозой.

– Дело такое, дорогие товарищи, – говорил Иван Иванович, дымя самокруткой. – Уходят наши…

– Бегуть, – ввернул Тимаш. – Драпают, только пятки сверкают! То ли дело мы в германскую кампанию…

– Помолчи, Тимаш! – повел на него сердитыми глазами Абросимов. – Знаем, какой ты был вояка…

– У меня медаль получена! – заерепенился Тимаш. – Самолично главнокомандующий прицепил к груди.

– Где же медаль-то? – поинтересовался Блинов, – Пропил небось?

– Награды я не пропиваю, – с достоинством ответил Тимаш. – Медальку мою в шестнадцатом разбойнички уволокли.

– Дело такое, односельчане, – продолжал Добрынин, – уходить и нам отсюдова или оставаться? Я толковал давеча с полковником, так он сказал, что Андреевку сдадут без боя, а вот в Климове будет сражение. Туда все части и подтягиваются. Электростанцию будем сами взрывать, чтобы, значит, немцам не досталась.. Саперы заминируют, когда уйдет последний эшелон.

– А еще что говорил полковник? – спросил Григорий Борисович.

– Велел уходить в тыл или подаваться в лес, – неторопливо говорил Иван Иванович. – Леса у нас, сами знаете, богатые, там враг не сыщет. Ну и партизанский отряд нужно будет организовать, коли людей подходяще наберется.

– Это чего же? – влез Тимаш. – Будем в лесу, как серые волки, выть на луну?

– С немцами воевать, дед, – сказал Добрынин. – Такая вот штука!

– Я тут первый дом срубил, тут меня и похоронят, грёб твою шлёп! – сказал Андрей Иванович. – И бабка моя никуда ехать не желает.

– Когда должны электростанцию взорвать? – поинтересовался Шмелев.

– Полковник толковал, как немец подойдет к Кленову, тогда и взрывать надо, – сказал Добрынин. – Саперы взрывчатку заложат, а потом дело нехитрое: вертануть ручку машинки – и взлетит на воздух наша электростанция.

– Кто же «вертанет»?

– Семен, может, ты? – посмотрел Иван Иванович на осунувшегося кудрявого Семена, который утром приехал с товарняком из климовской больницы.

– Взрывать я, Иван Иванович, непривычен, – хмуро заметил тот. – Мое дело – строить.

– Что велят, то и надо делать, – сказал Добрынин.

– Не застрять бы мне здесь, – обеспокоенно взглянул в сторону вокзала Блинов. Он до последнего дожидался в Андреевке сестру, которая написала, что выезжает к нему.

Шмелев внимательно посмотрел на заведующего клубом: под пятьдесят мужику, в партию так и не вступил, и не скажешь, что всего себя отдает клубному делу. Говорили, что Блинов увлекается марками, переписывается с другими филателистами, якобы собрал ценную коллекцию. Была мысль у Григория Борисовича как следует прощупать этого нелюдимого человека, но особой пользы от него вряд ли можно было ожидать. Неужели любовь к сестре держит его здесь? А может, хочет немцев дождаться?..

– Я побегу за своими на хутор. – Охнув, Семен поднялся со ступенек. У него только что швы сняли после операции. – Может, еще воткнемся в эшелон? – Он кивнул всем и пошел прочь. Лицо его пожелтело; оттого что сутулился, он казался даже ростом меньше.

– Говорят, наш Семен чуть от брюха не помер, – покачал головой Тимаш. – Пустяк, говорят, операция, а человека вон как скрутило, едрена вошь!

– У меня же три полных бака молока! – вспомнил Шмелев. – Надо отдать красноармейцам!

– Чего же ты не уехал? – спросил его Андрей Иванович. – С немцами шутки плохи!

– Ты, Борисыч, их сметанкой угости – может, и смилуются, – ввернул Тимаш.

– Завод на мне, – даже не взглянув в его сторону, сказал Григорий Борисович. – Не было команды от начальства эвакуироваться… – Он повернулся к Добрынину: – Электростанцию я могу взорвать.

– Без саперов все равно не обойтись, – сказал Иван Иванович. – А ты все-таки будь на месте, Борисыч, мало ли что.

– Люди толкуют, евонная женка вчерась вечером ящик с маслом перла на горбу, – когда ушел Шмелев, сказал Тимаш. – И у Якова Супроновича в подвале добра навалом! Кому берегет?

– А ты сам видел? – строго посмотрел на него Добрынин.

– Эти куркули мимо рта ложку не пронесут, – ухмыльнулся Тимаш. – Супронович при немцах не пропадет.

– Видно, не дождусь я Нину, – с грустью сказал Блинов. – Надо, пожалуй, отсюда подаваться в тыл, пока не поздно.

– Беги, Архип Лексеич, – хмыкнул Тимаш. – Все бегут, и ты беги.

– Куда бежать-то? – печально посмотрел на него завклубом.

– На кудыкину гору, – ухмыльнулся дед.

Задребезжал телефонный аппарат. Добрынин проворно вскочил со ступенек и бросился в дом. Вышел он скоро, на лице широкая улыбка.

– Полковник, позвонил, сказал, наши задержали фашистов в Шлемове, это отсюда километров двадцать будет. Может, мужики, еще все обойдется? Не пустят их в Андреевку?

– Переправятся через Шлемовку и тута будут, – авторитетно заявил Тимаш.

На дороге будто переставили декорации: теперь красноармейцы, машины – все двигались в обратную сторону. Трехтонка с ревом волокла за собой две спаренные пушки, на подножке стоял молоденький лейтенант без фуражки и что-то покрикивал пехотинцам, прижимавшимся к изгороди дома Абросимова. Вслед за грузовиком протарахтели два легких танка. У одного на зеленом боку глубокая вмятина. Внезапно визг мотора заглушил все остальные звуки: «мессершмитт», вырвавшись из низких облаков, первый раз без единого выстрела пролетел над колонной. Развернувшись, снова низко прошел над дорогой, поливая из пулемета. Андрей Иванович видел, как затрепетала дранка на крыше его дома, вниз потекла труха.

– Грёб твою шлёп, дом спалит! – поднялся он во весь свой рост на крыльце и задел за притолоку. Схватившись за макушку и матерясь, он побежал к своему дому.

– Ну ладно, – кряхтя, поднялся Тимаш. – Куды нам, грешным, податься? А коли и придут басурманы, так не сожрут ведь живьем? – Он взглянул на задумчиво сосавшего самокрутку Добрынина. – Русский мужик, он жилистый и костлявый, им, поди, и подавиться можно…

– Вроде бы пушки близко? – прислушался Иван Иванович. – Полковник не велел мне от телефона отлучаться… – Он достал из кармана печать, подышал на нее и с маху пришлепнул на ладонь. – Куда ее девать? И касса осталась…

– А много у тебя, Ваня, денег-то в поселковой кассе? – остановился на тропинке Тимаш.

– Еще когда все деньги и бланки отправил в Климово, – сказал Добрынин. – Так, мелочишка… Шесть рублей семнадцать копеек.

– Эх, пропили бы мы с тобой эти денежки, Ваня, – горестно вздохнул Тимаш. – Да вот беда, водки теперя негде взять.

– Ты бы хоть сейчас-то, Тимофер Иваныч, посерьезнел, – упрекнул Добрынин. – Такое время, а ты все болтаешь!

– Пусть бабы слезы льют, а я непривычный, – вдруг окрысился тот. – Допустили германца до дома, а теперя за голову схватились? Эх, да что говорить, едрена вошь! – замысловато выругался и зашагал к дому.

Еще одна воинская часть прошла в сторону фронта. Белокурый майор с рукой на перевязи шагал впереди красноармейцев. На шее его покачивался карабин. Лица у бойцов были хмурые, среди них виднелись и легкораненые. Повязки почернели. Шли молча. И дробный стук сапог по проселку разносился далеко окрест.

Глава двадцать четвертая