Летним утром на одном поезде и» Климова приехали в утопающую в свежей зелени Андреевку Дмитрий Андреевич и его сестра Варвара с мужем и детьми, направились со станции к дому. Ни одни, ни другие не дали телеграммы, потому их никто и не встретил. Старшие Абросимовы телеграмму всегда почему-то связывали с неприятным известием, начинали волноваться, потому близкие всегда приезжали без уведомлений. Встречи были неожиданными и оттого еще более радостными.

Дмитрий Андреевич приехал один, жена с детьми осталась в Туле у матери. Раиса Михайловна не любила наведываться в Андреевку, может, потому, что здесь жила бывшая жена Дмитрия с его первенцем Павлом. Супроновичи приехали в отпуск на целых три месяца. В прошлом году Семен заканчивал строительство важного объекта в Комсомольске-на-Амуре и ради этого даже пожертвовал своим отпуском. Он был все такой же кудрявый, белозубый, правда, немного сутулился. Варвара заметно располнела, но ничуть не утратила стати. Была все такой же смешливой. Сын Миша шумно радовался, а дочь Оля, тихая, застенчивая, с любопытством смотрела на всех большими светлыми, как у отца, глазами и больше помалкивала.

– Сеня, ты иди сначала к своим, – великодушно разрешила Варя. – А попозже придешь к нам.

– Успею, – улыбнулся Семен. – Давай к твоим?

– Посмотрите, одной сосны не стало! – остановился на лужайке напротив отчего дома Дмитрий.

– Тоня писала, что в нее прошлым летом молния ударила, – вспомнила Варя. – Пополам расщепило.

– И хата наша вроде бы меньше стала, – заметил Дмитрий, разглядывая через изгородь дом, в котором родился.

– Мама-а! Мамочка-а! – увидев на крыльце знакомую худощавую фигуру в длинной до пят юбке, звонко закричала Варя.

Ефимья Андреевна замерла на месте, потом схватилась за грудь и, не отнимая руки от сердца, поспешно стала спускаться по ступенькам. Мягкий тапок соскользнул с ее ноги, но она не остановилась, мелкими шажками семенила к калитке. Маленькая, с выбившейся черной прядью из-под сиреневой косынки, она прижалась к высокой груди старшей дочери. Дмитрий большой ладонью гладил мать по плечу.

– Мама, или ты меньше ростом стала, или я еще вырос, – улыбнулся он.

– Услышал бог мои молитвы, – сквозь слезы говорила Ефимья Андреевна. – Дождалась наконец-то! Господи, ребятишки-то какие выросли!

– Поцелуйте бабушку, – подтолкнула детей к матери Варя.

– Варя, дай же мне обнять дорогую мамашу! – возвышаясь над плачущими женщинами, пробасил Дмитрий.

Ему пришлось нагнуться, чтобы ее поцеловать.

– Вылитый батька стал, – сказала Ефимья Андреевна. – Только он в твои годы не был таким толстым.

– Это для солидности, мама, – рассмеялся Дмитрий Андреевич. – Я ведь теперь директор средней школы.

Он и впрямь сильно походил на Андрея Ивановича. Новый костюм в мелкую клетку распирала широкая грудь, полное белое лицо с выбритыми до синевы крепкими щеками было добродушным, черные волосы немного отступили со лба, образовав две неглубокие залысины, отцовские серые глаза смотрели на мать растроганно, с любовью.

– Чего же женку-то с ребятишками не привез, Митенька? – спросила Ефимья Андреевна.

– В Туле она, – коротко ответил сын. И на лицо его набежала легкая тень.

– Не хочет твоя Рая к нам, – вздохнула мать, – Сторонится.

– Дома отец-то? – перевел разговор на другое Дмитрий.

– Отсыпается после дежурства, – ответила мать.

Семен Супронович сначала пожал руку, потом нагнулся и поцеловал тещу.

– Вот твои-то, поди, обрадуются, – кивнула Ефимья Андреевна на дом Супроновича.

Они еще не дошли до калитки, как на крыльце в выпущенной поверх мятых брюк серой рубахе показался Андрей Иванович. Седые волосы растрепались на затылке. Моргая на солнце заспанными глазами и почесывая широченную грудь, он громогласно заявил:

– А мне сон такой чудной снится, будто я встречаю на путях почтовый, а он сошел с рельсов и прет прямо, грёб твою шлёп, на мою будку… А заместо машиниста там сидишь ты, Митя! Глядишь на меня, чумазый, веселый, и говоришь: «Теперя поезда, батя, могут ходить по земле, по воде и аж летать по воздуху!..»

Легко спустившись с крыльца, Андрей Иванович со всеми троекратно облобызался, внука подхватил на руки и подбросил вверх.

– В нашу, абросимовскую, породу!

Оля радостно засмеялась, а Михаил, бросив на деда исподлобья недовольный взгляд, отошел в сторону.

– Чё набычился? – хохотнул Андрей Иванович. – Хошь, закину на водонапорную башню, и будешь там сидеть до морковкиного заговенья.

– Не докинете, – проговорил тот.

– Дедушка, оттуда все-все видно? – задрала глазенки на башню Оля.

– Край света увидишь, – сказал Андрей Иванович и, пригладив большой ладонью поредевшие волосы, повел дорогих гостей в дом.

– Дядя Митя, а дедушка не показался вам маленьким? – ехидно поинтересовался Миша, шагавший рядом с Дмитрием.

– Твой дедушка самый высокий и сильный человек в поселке, – серьезно ответил тот.

– Сильнее папы? – усомнился мальчик.

– Сильнее, сильнее, – улыбнулся Семен Супронович.

– Я хочу на край света посмотреть, – озираясь на башню, произнесла Оля.

– Все говорят, что мы живем на краю света, – улыбнулся брат. – А вообще-то никакого края света не бывает, потому как земля круглая.

– У тебя, наверное, по географии «отлично»? – улыбнулся Дмитрий, слышавший этот разговор.

– «Посредственно», – пробурчал Миша.

– Врет! – воскликнула Оля. – Он круглый отличник.

– Нравится тебе Андреевка? – спросил мальчика Дмитрий.

– Мне Комсомольск-на-Амуре нравится, – ответил тот. – У нас там даже тигры в тайге встречаются.

– Мишатка! – зычно скомандовал Андрей Иванович с крыльца. – Возьми ноги в руки и пулей к Якову Ильичу! Зови его в гости!

– Это он мне? – взглянул на отца мальчик.

– Пошли вместе, – сказал тот.

Отец и сын зашагали к калитке. Рослый кудрявый Семен и длинный нескладный мальчишка даже со спины походили друг на друга: прямые, с горделивой посадкой головы, широкие в плечах и тонкие в талии.

Варвара проводила их долгим взглядом.

– Мишенька-то тоже хочет стать строителем.

– А я артисткой, – похвасталась глазастая Оля.

По лесному проселку неспешно шагала гнедая лошадка, запряженная в телегу с четырьмя близко поставленными друг к другу молочными бидонами. На краю, ближе к переднему колесу, сидел возница в коротких бумажных брюках, из-под которых высовывались волосатые ноги с черными пятками. На голове у мужчины выгоревшая кепчонка, в зубах зажата папироса. Одна нога его в такт ходу телеги покачивалась, второй он упирался в выступ передка. Хорошо смазанные оси не скрипели, подкованные копыта лошади вдавливались в серый песок.

Солнце, прорываясь сквозь ветви близко подступивших к проселку сосен, выстлало дорогу яркими полосами. День был жаркий, но здесь, в лесу, прохладно, белые облака иногда набегали на солнце, и тогда яркие полосы медленно втягивались в придорожный кустарник. Трясогузки низко перелетали через дорогу.

Лошадь с опаской ступила на растрескавшееся дно высохшей лужи, в днище телеги дробно застучали комки черной грязи. Сразу за плавным поворотом открывалось широкое зеленое поле. Со стороны дороги оно было огорожено колючей проволокой. В противоположной стороне чернели деревенские избы, баньки, вспаханные огороды сбегали к неширокой извилистой речушке, почти спрятавшейся в ивняке.

Человек на телеге даже не пошевелился, но острые глаза его зорко ощупывали зеленое поле. В самом конце его, где начинался густой сосновый бор, почти сливаясь с ним, виднелись тупорылые, с красными звездами на крыльях самолеты. Под сенью сосен стояли два свежесрубленных деревянных дома, рядом с ними выстроились четыре специальные крытые машины с антеннами на железных крышах. Послышался гул мотора, из-за леса вымахнул зеленый истребитель и сразу пошел на посадку. Какое-то время, казалось, он, растопырив шасси, наподобие жаворонка, неподвижно завис над травянистым полем, затем медленно опустился в зеленое колышащееся море и исчез из глаз. Скоро он вынырнул из-за травяной стены почти рядом с самолетами, развернулся, последний раз надсадно взревел и умолк. Блеснул плексигласовый козырек, и на крыло вылез летчик в кожаной куртке и шлеме. К самолету подошли двое в черных комбинезонах.

Возница свернул с дороги поближе к полю, остановил лошадь, сразу потянувшуюся к траве, выдернул чеку у оси, толчком босой ноги сбросил на землю серое от засохшей грязи колесо. Телега чуть покосилась на сторону. Нагнувшись, возница немного покопался с колесом, затем выпрямился, достал из кармана портсигар, поднес его к самым глазам и несколько раз щелкнул блестящей кнопкой. Крошечный объектив предательски блеснул на солнце. Возница тут же сунул потертый портсигар в карман штанов и снова нагнулся над колесом.

Эту операцию он повторил еще один раз, когда поднялся на холм и зеленое поле открылось перед ним все целиком. Заодно и закурил. Возле домиков и машин с антеннами передвигались люди в зеленой военной форме. На возчика молока никто не обращал внимания, впрочем, он и не подъезжал к аэродрому особенно близко.

Примерно часа два спустя возчик остановил лошадку напротив входа в молокозавод, разнуздал, бросил перед ней охапку нарванной по дороге зеленой тимофеевки и зычно позвал Шмелева. На крыльцо не спеша вышел Григорий Борисович в длинном белом халате, принял поданные возчиком бумаги, надев очки, внимательно изучил их, потом расписался. Двое мужчин, тоже в халатах, привычно подхватили за ручки тяжелый бидон и унесли в помещение.

– Подымемся в контору, я оформлю документы, – сказал Григорий Борисович и первым стал подниматься по деревянной лестнице на второй этаж. Каблуки на его ботинках стерлись вовнутрь. На поле халата ржавело пятно.

В конторке, где, кроме них, никого не было, возница свободно развалился на стуле, закурил.

– С двух ракурсов шлепнул аэродром, – негромко сказал он, поигрывая портсигаром.

Шмелев машинально взглянул на дверь, встал, плотнее затворил ее и снова уселся в свое кресло за небольшим письменным столом.

– Рискуете, Чибисов, – недовольно сказал он.

– Я не заметил никакой охраны, – сказал тот.

– Что же они военный аэродром не охраняют? – удивился Шмелев.

– Может, ночью и есть охрана, а днем не видно.

– А к базе подобрались? – поинтересовался Григорий Борисович. Когда они оставались наедине, он всегда обращался к Чибисову на «вы».

– Глухо, – уронил Чибисов. – Базу охраняют вкруговую. Не подступиться.

– А подступиться надо, – вздохнул Григорий Борисович. – Оттуда… – он неопределенно кивнул на окно, – больше всего интересуются складами, а испытательный полигон постольку-поскольку…

– А что же Маслов? – спросил Чибисов.

– Он пропуска к подобному производству не имеет, – сказал Шмелев. Про Кузьму он не хотел распространяться, – Маслов его личное приобретение, и он будет сам с ним работать.

Чибисов чуть насмешливо посмотрел на Григория Борисовича. Может, до революции бывший полицейский офицер и был мастером своего дела, а сейчас другие времена, иные задачи перед разведчиками. Сколько уж лет сидит тут пнем Шмелев, а ведь ничего толком не совершил! Подумаешь, уголовника Леонида Супроновича завербовал и Кузьму Маслова… Но начальство в Берлине почему-то ценит Шмелева, Чибисова предупредили, чтобы он считался с ним, советовался. Он, Чибисов, человек дисциплинированный, готов даже подчиняться Шмелеву, лишь бы деньги в твердой валюте переводили на его счет в Мюнхене, хотя ему, кадровому разведчику, окончившему специальную школу, обидно было это. Шмелев даже рацию включить не умеет.

За простоватой внешностью Чибисова скрывался хладнокровный враг. Вместе с отцом он бежал после революции за границу, был в Турции, Париже, Лондоне и окончательно обосновался в фашистской Германии, где его скоро пригрел абвер.

Не промотай отец все захваченные с собой богатства, – он женился на молодой француженке, которая помогла ему быстро спустить состояние, – Чибисов Константин Петрович (настоящая его фамилия была Бешмелев Николай Никандрович), возможно, и не связался бы с военной разведкой, стал бы, как и отец, промышленником. У отца в царской России был завод по производству безменов и тяжелых весов. Отец с малолетства натаскивал сына в своем деле: поставил его к верстаку, потом посадил счетоводом в контору, а перед революцией наследник уже ходил в мастерах.

Начинать в чужой стране с нуля было трудно, пожалуй, даже невозможно: своих дельцов хватало. Да и французский язык не сразу дался. Куда уж ему, сынку мелкого заводчика, было соваться, – вон дворяне, белая косточка, работали таксистами и официантами в парижских ресторанах…

От отца он сохранил лишь лютую ненависть к Советской власти, пустившей их голыми по миру… Эта ненависть только укрепилась за два года, проведенные под чужим именем в Советской стране. В родной Торжок он и носа не показал, опасаясь, что кто-нибудь узнает его. Работал шофером, научился плотницкому делу. Главным же его занятием было собирать сведения о военных аэродромах, базах, складах, воинских подразделениях. Раз в месяц он встречался с Желудевым, которому и передавал собранные сведения. Желудев и приказал ему обосноваться в Андреевке и непосредственно поддерживать связь со Шмелевым. Раз в неделю Чибисов передавал за границу шифрованные радиограммы. А днем колесил на телеге по окрестным селам с молочными бидонами.

Жил Константин Петрович по-прежнему у бабки Совы. В субботние дни, когда в буфете общественной бани собирались любители пива, Чибисов присоединялся к шумной компании, сетовал на то, что его объегорили родственнички Топтыгины – ничего не оставили из наследства. А между тем прислушивался к разговорам рабочих с воинской базы и, как говорится, мотал на ус.

Как-то к Шмелеву заглянул председатель поселкового Совета и поинтересовался насчет Чибисова. Григорий Борисович уверил его, что возчик в рабочее время не пьет, с делом справляется и попросил прописать…

– Ладно, что больше не суется к Корниловым, – заметил Алексей Евдокимович. – Ребята хваткие – отметелят за милую душу.

– Я ведь его предупредил: чуть что – уволю, – сказал Шмелев.

И вот они сидели в маленькой конторке, два человека с чужими фамилиями, в чем-то сходной судьбой, а симпатии друг к другу не испытывали. Большие мастера прикидываться и притворяться перед другими – это стало их главной профессией, – они в своей неприязни были откровенны. Чибисов не мог простить Шмелеву, что такие, как он, допустили переворот в России, он знал, что тот служил в сыскной полиции, а Григорий Борисович внутренне презирал невзрачного низкорослого Чибисова, – он ничего не знал о его прошлом, считал, что этот плебей куплен за деньги и готов служить хоть сатане. Для него священная идея спасения России – пустой звук. Насмотрелся он на таких беспринципных и продажных людишек за время своей работы в полицейском управлении.

Шмелев ошибался: Чибисов служил фашистам не только за деньги, он не меньше его ненавидел Советскую власть и верил, что, когда пойдут в наступление гитлеровские полчища, эта власть не устоит, рухнет. Он видел в Германии боевую технику, бывал на военных заводах. Немцы обстоятельно готовились к войне. И солдаты рейха фанатично преданы своему фюреру.

– Константин Петрович, а вас тараканы не беспокоят? – вдруг вспомнил Шмелев.

– Тараканов не видел, а вот сверчок до чертиков надоел, – сказал Чибисов. – Как заведет свою волынку, хоть из дома беги.

Шмелев рассказал, как Сова «приворожила» к нему Александру Волокову. Он дал ей за это пятьдесят рублей и брусок масла, – может, еще когда бабка со своим колдовским искусством понадобится… Кстати, это по его просьбе она пустила на постой Чибисова.

– Вы мне подали мысль, – сказал Константин Петрович. – Попрошу Сову, чтобы она и мне пригожую невесту подобрала…

Шмелев взглянув на него, подумал, что это будет не так-то просто даже при бабкиных талантах – внешность у радиста уж больно неказистая: лицо широкое, нос картошкой, большие зубы выпирают вперед, а острые глазки прячутся в глубоких провалах глазниц. И возраст неопределенный – можно дать и тридцать, и все сорок.

– Знаю, что не красавец, – усмехнулся Чибисов. – Потому и потребность в ворожее… – Он весело взглянул на Шмелева. – А в Париже или даже в Мюнхене за эти самые… – он сделал пальцами красноречивый жест, – любая красотка двери перед тобой распахнет. А если в я здесь смазливой девке красненькую сунул, вот удивилась бы! – Чибисов расхохотался.

– Вы уж лучше обратитесь к Сове, – посоветовал Шмелев. – Бабка ушлая, все устроится в лучшем виде и обойдется дешевле.

В дверь заглянул рабочий. Чибисов поднялся со стула, нахлобучил на лобастую голову с темными жесткими волосами кепку.

– Коня надо на заднюю ногу подковать, – ухмыляясь, сказал он. – Два дня вожу подкову в телеге.

– Ты, Чибисов, будто младенец! – недовольно проговорил Григорий Борисович. – Дорогу к кузнецу не знаешь?

– Дорогу-то знаю, а кто мне даст тити-мити?

– Хватит пятерки? – Шмелев достал из бумажника ассигнацию и протянул вознице.

Чибисов ловко сграбастал ее, засунул под кепку.

– Благодарствую, начальник, – еще шире ухмыльнулся, отчего плоское лицо его стало совсем придурковатым и, шлепая босыми ногами по половицам, вышел.

– Пропьет ведь! – проводив его взглядом, обратился Шмелев к рабочему с квитанциями в руке.

– Не должен, Григорий Борисович, – солидно заметил тот. – Одра своего он блюдет. Смехота, спит в конюшне прямо в ногах у своего лошака!..

На следующий день Чибисов снова заглянул в конторку.

– С вас выпивка, Григорий Борисович, – блестя острыми глазами, заявил он. – Хорошие новости… Только что радиограмму оттуда принял.

– Война? – ахнул Шмелев, вскакивая из-за стола.

– Начальство нами довольно, представило к награде, – продолжал Чибисов. – Желудев на днях доставит нам ракеты и ракетницу… В общем, объявляется боевая готовность номер один.

– Дождались все-таки… – прошептал Григорий Борисович. – Неужто пришел и наш час?!

– Может, устроим им тут веселенький салют? – предложил Чибисов.

– Никакой самодеятельности, – решительно отмахнулся Шмелев. – Столько лет просидеть в норе и попасться на дешевой диверсии? Увольте!

За клубом в сосновом перелеске ребятишки играли в войну. От разомлевших деревьев пахло смолой и хвоей, крапивницы порхали на зеленых полянках, где высокая трава тянулась к солнцу, лениво посвистывали птицы. Будто включившись в ребячью игру, то и дело пускали пулеметные трели дятлы. Командиром у «красных» был Вадим Казаков, у «белых» – Павел Абросимов. Между ними чуть было не вспыхнула драка за право быть «красным», но братишка Павла, Игорек Шмелев, предложил тащить жребий. Павел вытащил короткий сучок и стал атаманом «белых». Играли пятеро против пятерых; в каждом отряде было по девочке – «медсестре». У «белых» – Галя Казакова, сестра Вадима, у красных – Оля Супронович.

Мальчишки, укрывшись среди молодых елок, совещались, как лучше захватить врасплох противника и разгромить. Увлекшийся Вадим развивал перед ребятами план «операции». Миша Супронович слушал-слушал, а потом сказал:

– Пока тут болтаешь, Пашка-атаман нас окружит и всех в плен возьмет!

– Красная Армия непобедимая, – с гордостью ответил Вадим. – А в плен красноармейцы не сдаются: лучше смерть, чем неволя!

– Если все умрут, кого же я лечить буду? – вставила Оля, покосившись на тоненькую руку с белой повязкой.

– Никто не собирается дуриком лезть под вражеские пули, – сказал Вадим. – Будем храбро сражаться – победим!

– Как? – спросил Миша.

– Что как?

– Как будем побеждать? В атаку пойдем или… окопы будем рыть?

– Пуля – дура, а штык – молодец! – вспомнил суворовскую поговорку Вадим. – Мы их сами окружим… – Прищурившись, он задрал темноволосую голову: – Красноармеец Шмелев, далеко ли противник?

– Не видать, – отозвался Игорек. Он пригнул сосновую ветку, и на мох посыпались мелкие сучки.

– Слезай! – скомандовал Вадим. – Пойдем в атаку.

Они двинулись вперед. Вот уже полянка, где они обсуждали условия войны, а «белых» не видно.

– Ну что, Суворов? – насмешливо спросил Миша. – Кто кого окружает: мы «белых» или они нас?

– Трусы они, вот кто! – озираясь, растерянно отозвался Вадим.

– Бегают от нас, как зайцы…

И в этот момент на них сверху, с ветвей сосен, с громкими воплями посыпались «белые»… Дольше всех врукопашную дрались командиры – Пашка и Вадим. Причем не понарошку, как договорились, а взаправду. Вокруг них суетились две «медсестры», а рассвирепевшие мальчишки не обращали на них внимания. «Белые» и «красные», перемешавшись, тоже наблюдали за дерущимися. В конце концов их разнял Мишка Супронович.

– Ничья! – дипломатично провозгласил он.

У Павла набухал синяк под глазом, у Вадика кровоточил нос, рукав рубашки был испачкан кровью. К нему с куском ваты подступала Оля, но он отворачивался и, сверкая зеленоватыми глазами на Павла, кричал, что это не по правилам: настоящие солдаты на деревья не забираются, так поступают лишь разбойники…

– Мы же «белые», – щупая синяк и криво улыбаясь, говорил Павел. – Для нас законы не писаны!

– Красные же на самом деле-то победили белых? – не мог успокоиться Вадим. – И Ворошилов и Буденный гнали их почем зря. До самого Черного моря.

– Значит, ты никудышный командир, – ввернул Павел.

– У меня отец военный, – буркнул Вадим.

Когда все отправились по домам, он отстал от ребят: после поражения настроение у него упало, захотелось побыть одному. Облюбовав на опушке подходящее местечко, он сел на поросший зеленым мхом бугорок, прислонился к шершавому сосновому стволу и задумался…

У отца в Ленинграде был маленький, почти игрушечный браунинг, он лежал в нижнем ящике письменного стола под папками. Однажды Вадим достал его оттуда и стал целиться в старинную люстру, в фарфоровую мордастую собачку на комоде, потом прицелился в свое отражение в стоячем зеркале в углу и нажал на курок. Сильно бабахнуло, от зеркала отскочил большой кусок и разбился на мелкие осколки, в комнате ядовито запахло порохом. В зеркальной раме уродливо краснела фанера, кто ни зайдет в комнату – сразу увидит. Спрятав браунинг в ящик, Вадим собрал в ведро осколки и, чувствуя себя преступником, стал дожидаться прихода отца. Соседку он не боялся, да она бы ничего и не сказала ему.

Оказалось, самое ужасное в жизни – это ждать. В голову лезли всякие нехорошие мысли, в разбитом зеркале отражалась его тоскливая физиономия с хохлом на затылке, запах пороха еще витал в комнате. Не выдержав этого томительного ожидания, – а минутная стрелка словно прилипла к циферблату круглых деревянных часов, – Вадим быстро собрал в узелок свои немудреные вещички и выскочил из квартиры. Ключи он оставил в прихожей, а дверь захлопнул на французский замок.

Ранним летним утром он в новом костюмчике соскочил с подножки пассажирского вагона на своей родной станции Андреевка. Дома он застал лишь бабку Прасковью, которую не очень-то любил. Родители переехали в город Великополь. Он хотел было сразу отправиться в город, но бабка сказала, что скоро все приедут на лето в Андреевку, на днях письмо пришло.

Вскоре от отца из Ленинграда к ним заехал военный и привез чемодан с одеждой, книгами и гостинцами. В чемодане было письмо, отец писал, что ничуть на Вадима не сердится, в раму уже вставили новое зеркало, а вообще-то с такими «игрушками» шутить не следует… Пусть Вадим на все каникулы остается в Андреевке, а к началу занятий вернется в Ленинград. Будет возможность – он заскочит проведать.

А хорошо летом в Андреевке. В городе жарко и душно, днем и ночью за окном грохот и визг тормозящего трамвая, фырканье автомобильных моторов, шарканье ранним утром метлы дворника, урчание и всхлипывание водопроводного крана. Но в городе и развлечений много: цирк, театр, кино, тир, зоопарк. С ребятами из дома он играл во дворе в лапту, а за дровяными сараями – в орлянку. С Веней Морозовым, живущим напротив, Вадим подружился: они ровесники и учились в одной школе на Лиговке. Веня на лето собирался поехать в Осташков, там у него родственники, рассказывал про замечательное озеро Селигер, хвастался, что в прошлом году спас там утопающего…

Две трясогузки опустились на полянку и, смешно крутя длинными хвостами, проворно засновали среди высокой травы. Солнечные блики серебряными монетами вспыхивали на их сизом с голубым оперении, круглые глазки весело поблескивали. Птицы совсем не боялись его, маленькими клювами ловко склевывали с былинок невидимых букашек, иногда звонко перекликались, церемонно отвешивая низкие поклоны друг другу, при этом длинные хвосты их смешно задирались вверх.

– Вадик, ты, пожалуйста, не расстраивайся, – услышал он голос Оли Супронович – она вышла на полянку и остановилась напротив. – Сегодня они победили, а завтра мы победим. Я тоже раздобуду, как у Гали, сумку и медикаменты,