Багроволицый, разомлевший Андрей Иванович сидит во главе стола, через плечо перекинуто льняное полотенце с красными петухами по концам. Ведерный медный самовар тоненько сипит, в окошечках поддувала алеют угольки, фарфоровый чайник красуется на конфорке, в потемневшей хрустальной сахарнице – наколотый сахар, в вазе – брусничное варенье. В окно видны на лужайке с пожухлой травой четыре красавицы сосны, под ними желтеют шишки, сухие иголки. Ветер раскачивает пышные кроны, слышен тягучий скрип. Андрей Иванович любит, сидя за самоваром у окна, глядеть на сосны и мелькающие меж ними вагоны проходящих без остановки товарняков. Когда проходит поезд, конфорка на пузатом, с медалями самоваре мелодично позвякивает, из подвала доносится тяжелый приглушенный гул, крашеные половицы под ногами чуть подрагивают.

Хозяин только что вернулся из бани и теперь гоняет чаи. Выпил он и традиционную стопку, и проворная Ефимья Андреевна тут же убрала в буфет бутылку: в стопку Андрея Ивановича вмещался почти стакан. Абросимов то и дело концом полотенца стирает пот с лица. После бани он может запросто выпить десять вместительных кружек чая.

За столом сидят Тоня и Алена. Ефимье Андреевне долго не сидится на месте, она встает с табуретки и спешит к плите, на которой варится в чугуне картошка, шипит на сковороде сало. Не забывает она поменять мужу полотенце, подать круглое домашнее печенье в деревянной чашке, вытереть стол, убрать тарелки. Чай в ее чашке давно остыл. Сестры сидят рядом. Смешливая Алена пытается расшевелить задумчивую Тоню, рассказывает, как у них в педучилище один студент заснул на занятиях, а когда его преподаватель разбудил, вскочил с места и залпом прочел басню Крылова «Волк и ягненок»: «У сильного всегда бессильный виноват…» С тех пор студента и прозвали ягненком.

Тоня слушает сестру, отхлебывает чай из блюдца, улыбается, а глаза у нее грустные. На голове косынка в синий горошек. Всякий раз, когда что-либо стукнет во дворе или сенях, она вздрагивает и смотрит на дверь.

– Еще кружечку, – пыхтит Андрей Иванович, вытирая промокшим полотенцем пот с красного лица. – Мать, вроде заварка стала жидкой!

Ефимья Андреевна молча забирает чайник и выплескивает остатки в помойное ведро. Большой рукой Абросимов поглаживает начавшую заметно седеть широкую бороду, зорко взглядывает на Тоню, усмехается в усы:

– Где ж твой бравый командир? Обещал прийти в баню попариться, а что-то не видно. Небось уж и каменка остыла.

– На работе задержался, – неуверенно отвечает дочь.

– Ты вон по лицу-то пятнами пошла, да и кислая какая-то, а девок вокруг много развелось…

– Ну что ты такое говоришь? – сердито смотрит на него Алена, – Ваню, бывает, и ночью с постели поднимают.

– Я уж привыкла, – говорит Тоня.

– Тебе Иван не говорил, что в него стреляли? – спросил Андрей Иванович.

– Господи! – воскликнула Тоня. – Когда это?

– Я дежурил в тот вечер, иду по путям – уже звезды на небе высыпали, – гляжу, от базы напрямки через болотину ломится к железнодорожному мосту человек. Бежит, а сам все время оглядывается. Только выскочил к откосу, Ваня кричит ему: «Стой, стрелять буду!» А тот оборачивается и два раза пальнул в Ивана. Ну, думаю, крышка моему зятю. На всякий случай приготовился я – ну ежели тот на меня выскочит… А у меня путейский молоточек с топориком – все мое оружие. Человек то в плаще не полез на пути, а побежал вдоль откоса. И только поравнялся с мостом, тут из-за копенки, что у дороги, Иван с наганом. Взмахнул рукой, и тот прямо в лужу носом и сунулся. Ваня ему руки за спину, револьвер его в карман, а мне кивает головой: мол, иди себе своей дорогой… Тут скоро двое военных на конях подскакали. И увели с собой этого…

– Он мне про свою работу ничего не рассказывает, – вздохнула Тоня.

– Иван Васильевич шпиона поймал, а ты вздыхаешь, – взглянула на нее Алена.

– Помолчи, балаболка, – осаживает младшую дочь Ефимья Андреевна. Она наливает в чайник из самовара кипяток, ставит его на конфорку и бросает взгляд на мужа. – Тебе еще, старому, не хватало в драку влезать. Они из оружья палят, и ты туда же со своим молоточком?

– У меня руки, мать, есть, – усмехнулся Андрей Иванович. – А в них силенки еще достаточно, грёб твою шлёп!

– Он ведь тогда и ночевать не пришел, – вспомнила Тоня. – Я думала, может, загулял…

– Все вы, бабы, одинаковые, – сказал Андрей Иванович. – Будто у мужиков больше никаких и дел нет, только гулять…

– Даже не сказал мне, что с Юсупом, – сказала Тоня. – Гляжу, собака хромает. Спрашиваю, мол, что с ним? Говорит, лошадь копытом лягнула… А собака ведь не расскажет, в каких они переделках бывают.

– Юсуп уже не хромает, – вставила Алена.

– Ты, Тонька, на мужика своего не ропщи, – сказал Андрей Иванович. – Раз ничего не рассказывает, значит, не положено тебе знать про его дела. Не ляпни ему, что я тут проговорился про стрельбу-то, а то на меня осерчает. Просил ведь помалкивать.

Настроение после бани у Андрея Ивановича хорошее, он отпустил ремень на брюках, рубаха на груди промокла, полотенце можно было снова менять, а он все наливал и наливал в большую кружку. Пил вприкуску из блюдца с золотистой окаемкой, вытянув трубочкой красные губы, старательно дул на кипяток, а потом звучно отхлебывал.

Молодожены после свадьбы с месяц пожили у родителей, потом Кузнецов получил отдельную квартиру в кирпичном двухэтажном доме в военном городке. Первенца назвали Вадимом. Это настоял Иван Васильевич, Тоня хотела наречь Андреем, в честь деда. Мальчишка шустрый, глазастый, больше похож на мать. Уже по складам читает. Наверное, и сейчас уснул в маленькой комнате с цветной книжкой. Интересно, кого теперь Тоня родит? Иван толкует, что будет девочка, у него все получается, что задумает… Последнее время Тоня зачастила к родителям, приходила прямо с работы, живот у нее уже заметно выпирал из-под платья; несмотря на зиму, на лице проступили веснушки. Иван поздно вечером заходил за ней. Иногда они ночевали в маленькой комнате, оклеенной царскими кредитками, а чаще уходили домой.

Андрей Иванович за столом подолгу вел разговоры с зятем о международном положении. Как-то они вышли на лужок побороться, кажется, это была идея Ивана Васильевича. Когда Абросимов без особых усилий несколько раз кряду положил его на обе лопатки, Кузнецов долго не мог прийти в себя от изумления. Оказывается, он был обучен разным силовым приемам, но они оказались бесполезными против Андрея Ивановича. Тот запросто сграбастывал трепыхающегося зятя, подымал в воздух и бросал наземь. Сильно после этого зауважал своего тестя Кузнецов, говорил, что никто в воинской части не смог устоять против него, а вот Андрей Иванович удивил!..

Абросимов понимал, что беременная жена всегда на какое-то время отталкивает от себя мужа, но потом снова все станет на свои места. Видя, что дочь погрустнела, осунулась, все чаще ночует у родителей, а не в городке, он не придавал этому значения, а вот Ефимья Андреевна последнее время посматривала на зятя с подозрением. Дочь многого не рассказывала, – Абросимовы были сдержанны и не любили жаловаться, однако мать замечала, что той приходится нелегко.

Если Иван и охладел к жене, то Тоня, наоборот, души в нем не чаяла. Она вся светилась, когда он шумно заявлялся домой, балагурил, обнимал жену и говорил, что задержался на службе.

Тоня видела, что нет у Ивана хозяйской жилки, не удосужился даже на зиму дров заготовить. Пришлось Андрею Ивановичу привезти из лесу несколько возов березовых чурбаков. Тоня было заикнулась, что неплохо бы с весны запустить поросенка, так Иван на смех поднял, мол, тогда надо корову, лошадь, кур-гусей… Пусть себе бродят по военному городку, глядишь, и маршировать – ать-два! – научатся…

Придя с работы, он, вместо того чтобы помочь по хозяйству, поиграть с сынишкой, уходил в другую комнату, садился на широкий подоконник и, глядя на высокие сосны у окна, подолгу оставался в таком положении. О чем он думал или мечтал, Тоня даже не догадывалась. Правда, иногда брал с письменного стола толстую клеенчатую тетрадь и записывал туда неровные строчки. Почерк у него был стремительный, размашистый, и Тоня с трудом разбирала его. Но видела, что это стихи.

Случалось, среди ночи звонил телефон, и муж, немного поговорив с кем-то, до утра уходил из дома. Он мог всю ночь провести без сна, а днем был такой же бодрый и веселый, как всегда. Про тот случай с задержанием подозрительного человека она слышала от других, но как-то не связала это событие, о котором, кстати, точно никто ничего не знал, с работой мужа. Как-то ей пришла в голову мысль вечером зайти к Супроновичу и посмотреть, нет ли там мужа. После этого состоялся неприятный разговор. Иван оказался там. Он мастерски загонял с первого удара костяные шары в лузы. Играл он с командирами и гражданскими и редко когда проигрывал. Во время игры партнеры обменивались, как показалось Тоне, пустыми репликами, шутили, рассказывали какие-то неинтересные истории.

Дома Тоня и высказала все мужу. Иван стал, как обычно, отшучиваться, но Тоню это взорвало.

– Торчать по два часа и больше у Супроновича, катать шары – это твоя работа?

– И это тоже моя работа, – вдруг, посерьезнев, сказал он. – Мы живем, дорогая женушка, в таком месте, которое, как пчелу цветок, притягивает к себе наших врагов. Им очень уж интересно узнать, что происходит на воинской базе. А на лице у такого типа не написано, что он враг, да и документы чаще всего в полном порядке. Но я должен, Тоня, знать, кто приезжает к нам сюда, зачем, что им нужно.

– Ну почему ты не такой, как все? – вырвалось у нее. – Пришел с работы – и больше не думай ни о чем. У тебя жена, сын… Вон в комнате обои отклеились! А тебе в любой час дня и ночи брякнут по телефону – и ты бегом из дома.

– Давай, Тоня, сразу договоримся: никогда больше не спрашивай меня о работе, ладно? Во-первых, я тебе все равно правды не скажу, во-вторых, мне это неприятно И если бы мне пришлось выбирать между тобой и работой, я бы выбрал свою работу. Потому что ее люблю и не мыслю свою жизнь без нее. Такие вот дела-делишки, Тонечка.

– Легко тебе выбирать, – вздохнула она, взглянув на оттопыривший платье живот. – Ну и я выбрала навек.

– Тогда не задавай мне таких вопросов, поверь, что я делаю важное дело, а кроме тебя у меня никого не было и нет.

На нее сейчас смотрел совсем другой человек – с ледянистыми, сузившимися глазами, белая кожа обтянула выпуклые скулы, всегда такие добродушные мягкие губы стали жесткими, твердыми, крепкий подбородок заострился.

Это продолжалось несколько мгновений; будто ветром сдуло с его лица незнакомое чужое выражение суровости и непреклонности – перед ней снова был улыбчивый, голубоглазый ее Ваня с большими сильными руками и копной густых русых волос, придававших ему вид простецкого, свойского парня, которого любили многочисленные друзья-приятели…

Да, он очень разный бывает, ее Ваня. Выпивает, балагурит в праздничной компании, кажется, уже хорош, а лишь проводит до дверей гостей, обернется, и весь хмель с него как с гуся вода – стоит прямо, глаза смотрят трезво, лицо озабоченное. Ходит по комнате, заложив руки за спину, и думает о чем-то своем. И лучше не спрашивай, все равно ничего не скажет. Утром выпьет два стакана крепкого чая – и снова свежий, как огурчик, веселый, быстрый.

– Бросит он тебя, – вдруг жестко сказала мать задумавшейся Тоне. – Чует мое сердце – бросит! Такого и дети не удержат. Разные вы, Тоня. Говорит одно, а на уме совсем другое.

– Ладно, мать, – нахмурился Андрей Иванович. – Еще накаркаешь. Не мы с тобой ей мужа выбирали, не нам и судить-рядить их.

– Коли мужика домой не тянет, считай, этот дом для него чужой. Возьми хоть нашего Митю.

– От вас на край света сбежишь, – проворчал Андрей Иванович. – Как заведете свою волынку. Подумаешь, играет в бильярд! Я бы тоже играл, да вот времени нету.

– Не хозяин он, – гнула свое Ефимья Андреевна. – И сурьезности в ём мало.

– Хороший он! – воскликнула Алена. Карие глаза ее засверкали от гнева. – Никому худого слова не скажет, на Тоню ни разу голоса не повысил… Всегда веселый, а какая улыбка у него красивая… Верно, Тоня?

Та промолчала.

– Мягко стелет, да жестко спать, – изрекла Ефимья Андреевна и, забрав со стола свою чашку, ушла к плите.

Тоня с удивлением смотрела на сестру. То, что Иван нравится девушкам, она давно знала – видела, какими глазами смотрели на него даже подружки. Неужели и Алена в него влюблена? Когда Иван приходит, она с удовольствием накрывает на стол, раскрыв рот слушает его истории, которые он выдумывает на ходу, громче всех хохочет. И о стихах могут часами говорить, читают их друг другу вслух. Бывает, увлекутся и остальных не замечают…

«Что это я? – ужаснулась про себя Тоня. – К родной сестре ревную?»

– Митьке-то тоже попалась хорошая фрукта, – проворчал Андрей Иванович. – То цеплялась за него, как репейник, а не успел уехать – спуталась с молочником…

– Кобель наш Митька, – возразила Ефимья Андреевна. – Нашел в Питере другую, а Лександра тут жди его? Али одним мужикам только дозволяется?

Андрей Иванович покосился на жену, но промолчал. Во дворе глухо ухнул Буран, в сенях послышались быстрые знакомые шаги, распахнулась дверь.

– Не остыла еще баня? – весело спросил с порога Иван Васильевич. – Жуть как хочется веничком попариться!

Он снял мокрую фуражку, положил на скамейку. Плащ снимать не стал. От его сапог на полу оставались влажнее следы. Юсуп смирно присел возле умывальника, на его морде блестели капли.

– Я тебя пораньше ждал, – сказал Андрей Иванович. – Знатный парок был! А теперь, поди, баня-то выстыла.

– Юсуп виноват, – улыбнулся жене Кузнецов. – Приходит ко мне давеча в кабинет и говорит, мол, пойдем в лес прогуляемся. Я там одного зверя унюхал… Зверя не нашли, а вот насквозь промокли.

Алена с торжествующим видом взглянула на мать, потом перевела сияющий взгляд на Тоню, дескать, что я говорила: человек задержался на работе, а вы тут его ругали…

Он сунул под мышку пакет с бельем, от порога хитро прищурился на Тоню:

– Все умеет Юсуп, а вот спину тереть не научился! – Засмеялся и вышел.

Тоня для приличия еще немного посидела за столом, потом встала, накинула на плечи отцовский брезентовый плащ и вразвалку направилась к выходу. Уже на крыльце ее догнала Алена, сунула в руку брусок мыла.

– Из Климова привезла, – сказала она. – Пахнет ландышами.

– Может, и спину ему потрешь? – неожиданно для себя сказала Тоня.

– Ну и шутки у тебя! – неловко засмеялась сестренка.

Тоня могла бы побиться об заклад, что она покраснела.

В поселковом Совете было многолюдно и накурено. Крепкий махорочный дым рыжим лисьим хвостом тянулся к открытой форточке. Растопыренной ладонью к мокрому стеклу прилепился красный кленовый лист. На редкость затянулась в том году осень. Начало декабря, а снег еще ни разу не выпал. В прошлом году в эту пору ребятишки на лыжах катались, а сугробы подпирали заборы. А нынче что? У утреннего мороза не хватает силы лужи льдом сковать, утки еще с озер не улетели. Третий день моросит в Андреевке мелкий дождик, на дороге образовались мутные лужи. Иногда резкие порывы холодного ветра налетали на сосны, и тогда в крышу поселкового Совета дробно ударялись крупные капли, а форточка захлопывалась. Председатель Леонтий Сидорович Никифоров привставал со своего стула и снова распахивал форточку. Он еще днем оповестил актив, что вечером включат электрический свет, вот мужчины и собрались у него. Пока суд да дело, обсудили кое-какие поселковые проблемы: строительство нового детсада, ремонт клуба. Тимашеву поручили перестелить пол в зале – щели такие, что девчонки каблуки обламывают.

Люди курили, негромко разговаривали и время от времени поглядывали на электрическую лампочку, спускавшуюся с потолка на белом витом проводе.

– Снурок-то матерчатый, – пощупав провод, заметил Тимаш. – Побежит по нему электричество, и, чего доброго, сгорит… Не было бы, господа хорошие, пожара?

– Чиркни спичкой – самогон и запылает, а ты литруху облагородишь – и тебе хошь бы что, – сказал осанистый, с бородой, Анисим Дмитриевич Петухов, сидевший в углу на перевязанной шпагатом кипе старых бумаг.

– Как что? – ухмыльнулся его дружок, охотник Петр Васильевич Корнилов. – Не скажи… Нос-то у Тимаша после литрухи красным огнем горит!

– Зато без лектричества завсегда дорогу домой найду, – не остался в долгу Тимаш. – А тебя, Петруня, кажинный раз после сильной пьянки женка с карасиновым фонарем в огороде у вдовушки Пани разыскивает…

В комнате грохнул дружный смех С Тимашевым лучше не связываться – тут же отбреет.

– Когда же лампочка-то загорится? – попытался перевести разговор на другое Петухов, предчувствуя, что сейчас настанет его черед. И не ошибся.

– Хорошо бы в лесу еще энти пузырьки развесить на деревьях, – продолжал Тимаш. – Наши охотнички Анисим и Петруня тогда бы глухарей и тетеревов и ночью стреляли.

Пока дружки-охотники соображали, как бы получше ответить плотнику, дверь распахнулась и в комнату, пригнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел Андрей Иванович Абросимов. Он был в брезентовом плаще, забрызганных грязью яловых сапогах, стряхнул с железнодорожной фуражки капли на порог и повесил ее на штырь деревянной вешалки. В бороде и усах поблескивали капельки, серые глаза смотрели весело.

– На станцию дали свет, – громогласно сообщил он. – Дежурный на радостях аж хряпнул, грёб его шлёп, керосиновую лампу о землю.

– А мы тут покедова вонючими цигарками освещаемся, – ввернул Тимаш.

Месяц назад монтеры закончили в домах электропроводку, а столбы в поселке врыли и натянули провода и того раньше. На воинской базе уже давно светились в кирпичных казармах «лампочки Ильича», как их все называли.

К вечеру, несмотря на дождь, мужчины потянулись в поселковый, женщины вздували самовары, готовили ужин и с любопытством поглядывали на лампочки. Как-то не верилось, что осветится вся изба, не будет больше чада, копоти, керосинового запаха. Все в поселке провели в дома электричество, кроме Совы, та наотрез отказалась. Почему бабка не захотела проводить электричество, она не объясняла, но поселковые кумушки поговаривали, что, дескать, ей будет не с руки вести свои темные колдовские дела, мол, сатана, с которым якобы якшается Сова, яркого света не выносит.

Леонтий Сидорович Никифоров с развернутой газетой в руках сидел у самого окна. Осенние сумерки сгущались быстро, дождевые капли прочертили на стекле извилистые дорожки, председатель щурился, просматривая газету.

– О чем пишут умные люди, Сидорыч? – поинтересовался Тимаш. – Какая-то фашизма в Германии объявилась? Что энта за хреновина такая?

По случаю включения в поселке света Никифоров даже галстук нацепил на шею, толстый узел сбился набок, тесный воротник врезался в шею. Время от времени председатель просовывал палец между воротником и шеей и крутил головой. Он снял очки, оглядел прищуренными глазами присутствующих.

– Не только в Германии, – сказал председатель, – фашизм угнездился и в других странах. Гитлер захватил власть и сулит каждому рабочему хороший заработок и собственный автомобиль, фашисты преследуют ученых, книги жгут, грозят всем войной… Паршивая и опасная штука этот фашизм, товарищ Тимашев.

– Я воевал с германцем в мировую, – сказал Тимаш. – Солдат он справный и воюет сурьёзно. А все ж таки сапогами я в германскую у них разжился – уж до чего и крепкие попались! Недавно окончательно расползлись, а сколько годов я их носил!

– Небось снял с убитого? – поддел Корнилов.

– С живого, – ответил Тимаш. – Взял в плен и разул супостата… Царь-батюшка Николашка чегой-то худо заботился о российском солдате.. Сапог не хватало и винтовок.

– А еще чё пишут? – поинтересовался Анисим Петухов.

Леонтий Сидорович нацепил очки и заглянул в газету.

– Вон какие плакаты несли рабочие на первомайской демонстрации в Берлине: «Германский революционный пролетариат приветствует героический пролетариат СССР!»

– Нас приветствуют, а сами живут по старинке, – заметил Андрей Иванович. – Чего же они революцию, грёб их шлёп, у себя не делают? И вождь у них есть, как это?..

– Эрнст Тельман, – подсказал Никифоров.

– Взяли бы и сковырнули Гитлера, как мы царя-батюшку!

– Как ты его ласково: царь-батюшка! – усмехнулся Петухов. – При государе-то, Андрей Иваныч, ты бы небось сечас всей Андреевкой ворочал?

– Мне и при Советской власти живется хорошо, – сердито глянул на него Абросимов. – А вас, охотничков, давно пора прижать: всю крупную дичь в лесах повывели с Корниловым!

– Быдто ты дичинку по праздникам не ешь? – встрепенулся Петр Васильевич Корнилов.

– Я – по праздникам, а ты с Анисимовым – каждый день, – отрезал Андрей Иванович. – Сколько у тебя копченых кабаньих окороков в подполе на крюках висит?

– Какая теперича охота, – притворно вздохнул Петухов. – Одно баловство.

– Лосятину стало некому сбывать? – напирал задетый за живое Абросимов. – Супронович-то теперь много не дает? По государственной цене, видно, не выгодно?

– Сказанул: лосятину! – поддержал приятеля Корнилов. – Мы лосей уж который год в наших лесах не встречали.

– Выбили всех подчистую, греб вашу шлеп, вот и не стало! – отвернулся от них Абросимов. Широкая борода его опускалась на грудь, глаза сузились. Андрея Ивановича было нетрудно вывести из себя.

– Советская власть еще не запретила охоту, – сказал Петухов, желавший, чтобы последнее слово стало за ним.

Абросимов было повернулся к нему, но в этот момент в комнате вспыхнула лампочка. Раздался всеобщий вздох, правда, он тут же оборвался, потому что лапочка мигнула и погасла, отчего сумрак показался еще гуще.

– Кроха, а как сверкнула! – заметил кто-то.

Лампочка еще несколько раз то накалялась, то гасла. Красные паутинки внутри нее еще какое-то время мерцали, будто кто-то невидимый раздувал их. Наконец мигание прекратилось, и лампочка засияла мощно и ровно. Большая тень председателя поселкового задвигалась на стене, or телефона тоже протянулась длинная неровная тень с кривой ручкой. Все заговорили разом. Тимашев подошел к свисающему шнуру, сначала ощупал его, потом лампочку.

– Кусается! – отдернул он руку и с улыбкой оглядел всех – Гляди ж ты, господа хорошие, махонькая, а бьет в глаза, как солнышко в пасху!

– Эка невидаль – электричество! – хмыкнул Абросимов – Будто в городе не видели, да и на базу давно провели.

– То на базе, – весомо уронил Петухов. – А для нас – праздник!

– Лиха беда начало, скоро, куды не сунься, все будет делать электричество, – ввернул Корнилов.

– Хорошо бы подключить проводок к самогонному аппарату, – хихикнул Тимаш. – Только рот подставляй – само туды потекет…

– У голодной куме одно на уме, – проворчал Абросимов.

Он подошел к окну, увидел яркий свет во всех четырех по фасаду окнах своего дома. От уличного фонаря, установленного перед поселковым, на крытую почерневшую дранку его дома тоже падал свет, щепа мокро светилась, из трубы стелился в сторону Широковых извилистый дымок.

Затрещал на стене телефон, Тимашев – ближе всех находился от деревянного ящика – снял трубку и приставил к волосатому уху.

– Алё, слухаю! – сипло прокричал он. – Бреши громче, трещит чевой-то… Алё, алё! Понятно, поселковый, а председатель тута, где ж ему быть?

Леонтий Сидорович недовольно поднялся из-за стола: не любил председатель разговаривать по телефону.

– Мать честная! – обвел всех растерянным взглядом Тимаш. – Бают в трубку, дескать, Кирова вражьи дети убили…

Никифоров рванулся к телефону, стол сдвинулся, и на пол покатилась зеленая пепельница с окурками. Вырвав у старика трубку, он заорал:

– Алё, кто говорит? – Перевел ошарашенный взгляд на Тимашева: – Повесили трубку… Откуда звонили?

– Можа, с тово свету? – пробурчал тот. – Откуда я знаю? Сергея Мироновича Кирова в Питере порешили, сказали, а потом затрещало, аж в ухе засвербило.

– Да что же это, братцы, деется на белом свете? – подал голос Петр Корнилов. – Такого человека убили!

– А этого гада, кто стрелял, пымали? – спросил Анисим Петухов.

– Про энто ничего не сказали, – ответил Тимаш.

– Тише, товарищи! – повысил голос Никифоров – Может, ложная паника. Тимофей Иванович чего перепутал…

– За что купил, за то и продаю, – огрызнулся Тимаш. Лицо у него было расстроенное, глаза помаргивали. – Жалко мне, люди добрые, товарища Кирова. Я ить его видел в Питере, на Марсовом поле, он там речь говорил…

Председатель крутил ручку телефона и бубнил в трубку: «Алё, алё, коммутатор? Мне райисполком, товариша Петрова…»

Праздничнее настроение, вызванное подключением к электростанции поселка, сменилось тревогой, негодованием. Все разом заговорили, перебивая друг друга.

– Думал на радостях выпить бутылку, а теперя придется справлять поминки, – сунулся было к Абросимову Тимаш, но тот, отодвинув его с дороги, темнее тучи вышел из комнаты. Перешагивая через лужи, встревоженно подумал, что зять Иван Кузнецов прав: враги не дремлют, где только возможно пакостят. Видно, длинные у них лапы, если такого большого человека погубили.

Придя домой, Андрей Иванович достал с чердака красный флаг, отыскал в комоде широкую черную ленту, закрепил у древка и, выйдя на крыльцо, вставил в железный держатель, который еще Дмитрий прибил в канун десятой годовщины Советской власти.

– Ты чего, Андрей? – встревоженно посмотрела на мужа Ефимья Андреевна, когда он вернулся в избу. – На тебе лица нет!

– Хорошего человека, мать, убили сволочи, – сказал он.

Алена в сиреневой шелковой кофточке и плиссированной юбке, которая во время вальса раскрывалась вокруг ног парашютом, с упоением танцевала. Ей было все равно с кем танцевать: веселая, смешливая, она шутила с парнями, заразительно смеялась, сверкая ровными белыми зубами, черные волосы ее разлетались, вбирая в себя теплый свет большой электрической лампочки под низким потолком. Ей было приятно, что ее наперебой приглашали. Не раз она ловила на себе взгляд Григория Дерюгина – он не приглашал, а только смотрел. Не танцевал командир Дерюгин и с другими девушками, хотя когда-то, еще на свадьбе сестры, приглашал Алену. Танцевал он довольно сносно, хотя и держался напряженно. Казалось, спина у него не гнется, и вообще вид у него был очень сосредоточенный, будто не танцует, а марширует на строевом плацу.

А счастлива в тот холодный осенний вечер Алена была потому, что в субботу в Климове проводил ее до поезда Лев Михайлович Рыбин, преподаватель педучилища…

Каждый день Алена ездила на поезде в Климово, а вечером возвращалась обратно. Да и не одна она – в районный центр ездили в среднюю школу старшеклассники, учащиеся педучилища. Ехать было весело и не так уж долго – всего час. Случалось Алене и ночевать в общежитии у подружек – это когда готовили художественную самодеятельность к какому-нибудь большому празднику. Мать возражала, чтобы она оставалась в Климове, поэтому Алена уже загодя готовила ее. И все равно упреков было не обобраться.

– Как это можно у чужих людей ночевать? – ворчала мать. – В общежитии небось и парни живут?

– Я не маленькая, – отмахивалась Алена.

– Гляди, девка, доиграешься, – вздыхала мать.